Он дернул себя за ухо и на минуту исчез, но тут же появился вновь. Что-то в нем, правда, было не так. Что-то... Что-то. Господи! На нем был другой кафтан!
- Уловили суть? Эй, молодой человек! Эй!
- Полный абзац, - сказал я, потому что не мог поймать всю суть. Ловилка оказалась маловата.
- Вернемся к вопросу о свободе, - сказал Барон, устраиваясь на могилке поудобнее. - Если петь о свободе имеет смысл только в клетке, то имеет ли смысл бороться с клеткой до полной победы? А? Ведь, насколько я знаю, вы превыше всего цените свободу. А может, вы ее неверно понимаете? А? Если сломаете клетку, то будет воля. А на воле надо петь о любви. На воле петь о свободе бессмысленно. Вы, молодой человек, умеете петь о любви?
- Мой друг говорил, что секс - это смакование естества.
- Ваш друг - идиот.
- Нет, он просто грубостью снаружи защищает нежность изнутри...
- Как хотите. Я бы не стал защищать идиота.
- Барон! А как это: петь о любви?
- О! Вам этого не понять... На воле вы, люди, сразу же начинаете петь о... новой клетке. И - непостижимо! - называете это любовью до тех пор, пока не возненавидите и себя, и клетку, и вообще все.
- Кажется, я улавливаю.
- Пусть кажется.
А показалось вот что.
Отец был юристом, и в связи с этим в наш дом иногда проникали специфические рассказы из неведомого уголовного мира, из чужой для нас «плоскости», где, казалось, все ценности были поставлены с ног на голову.
Однажды произошел случай.
Отец сидел в своем казенном кабинете, когда к нему тихо-тихо вошел старичок-моховичок с лицом - куриной жопкой.
- Не узнаете?
- Что-то не припоминаю...
Моховичок просиял.
- Пятнадцать лет назад вы приговорили меня к расстрелу. Припоминаете?
Отец вспомнил.
- Но!.. Вас помиловали? Заменили казнь?
- Да. - Ноги под стариком дрожали. Чудом казалось и то, что он самостоятельно дышит, смотрит и - даже связно говорит. Перед отцом стоял не жилец.
- Что вы хотите?
- Ерунду. Я не хочу освобождаться. Я не хочу на волю. Мой дом - в тюрьме, а здесь, у вас, все чужое. Все! Это вы понимаете?
- Что вы хотите?
- Я хочу, чтобы вы опять меня посадили.
- Абсурд. Мы не можем судить человека, который отбыл наказание и не совершил вновь никакого преступления.
- Понял, - сказал странный старичок и, ухмыльнувшись, скрылся за дерматиновыми вратами.
В оперативной сводке следующего дня было сообщение о безмотивном преступлении: ранее судимый такой-то нанес ножевое ранение гражданке...
Такие дела.
Умер старик на нарах, в следственном изоляторе, так и не дождавшись нового суда. Последние свои дни он был весел и счастлив. Хоть и шиворот-навыворот, а он добился своего: вернулся к себе исходному, к точке, к страшному своему дому - тюрьме.
Ну, это опять так, к слову. К вопросу о клетках.
- Все самые лучшие человеческие качества в личности надо подвергать сомнению в первую очередь! - заявил вдруг Барон.
- Сильнее всего недоверие оскорбляет самого не верящего... - попытался я парировать нападение библейской истиной-щитом.
- А если занять позицию, где глубоко плевать на - оскорбляет или не оскорбляет...
- Брр-р! Вы говорите чудовищные вещи.
- Молодой человек! Дитя! Что вы знаете о чудовищах? Вы думаете, что чудовище - это смерть? Ха-ха! Чудовище - это жизнь!
- Недавно мне сказали: смерть любит, когда ее любят...
С Бароном опять что-то случилось. Он долго молчал. Потом прокашлялся:
- Молодой человек, вы играете краплеными картами.
- Я не играю! Я хочу знать, почему надо сомневаться в лучшем. Да еще в первую очередь.
- Хотите?
- Хочу.
- Пожалуйста: ВЫ НА ФИГ НИКОМУ НЕ НУЖНЫ!
- Без пузыря не разобраться! - сказал дядя Боря и принял бабкин удар веником прямо на грудь.
- Да когда же ты околеешь-то? - голосила бабуся. - Прости меня, грешную... - оглядывалась она на икону.
- Человек есть свинья, - изрек дядя.
- Свинья и есть. Погляди на себя, погляди!
Дядя Боря подошел к трюмо, протер воспаленные водянисто-красные глазки и окончательно подтвердил:
- Свинья.
Дальнейшая беседа была обращена ко мне.
- Ум у человека - от обезьяны, а сердце - от свиньи. Медицинский факт! Ик. Поэтому нельзя верить ни уму, ни сердцу. Потому что, знаешь, что они делают всю доро-