нда! Базу! Всю область дешёвкой покроем! — советовали Грэю доброхоты с уличных базаров.
Увы, сэконд-хенд не был похож на приключение. И Грэй только дружески похлопывал советчиков по плечу.
— Подмолиться бы надо! — шутовски восклицал негр при виде Гоблина.
Вера Грэя была странноватой, если это его «приключение в себе» вообще называть «верой». То он паясничал, то, казалось, говорил вполне серьёзно. Грэй растворился в России, как алмаз чистой воды «растворяется» в стакане с водой — бутафорское в бутафорском казалось правдой. Нет, он не погружался в религиозную пучину, как устрица в желудок гурмана, попискивая и славя Глотателя. Грэй сам, отдельными, полезными для себя порциями «заглатывал» русский духомазохизм и переваривал его.
— Червь! Феноменальная тварь! Господь не зря меня привёл к деяниям на этой земле. Господь испытывает тех, кого любит, — блажил Грэй у костра.
Однажды негр привёз к входу в подземелье попа в законе. Надо было освятить предприятие. Батюшка приблизился к стальным створкам, с большим недоверием нарисовал мелом крестик на корзиночке с шампиньонами в руках обнажённой Евы, перекрестился сам и, пробурчав под нос охранное заклятие русских: «Охуеть можно!», — решительно шагнул в мрак и прохладу владений Грэя.
МАРИНАД
Продолжаю собой закат,
чтоб надеяться на восход.
Облачками игральных карт
завершается мой поход.
Превращаются в добрый дым
когти символов и вещей,
этот свет я люблю вторым, —
после первенства тьмы в душе.
Между птицами — мир пустот,
меж людьми ерунды багаж.
Окружает сплошной Восток
четвертованный шарик наш.
Я глаза выношу на балкон,
и, как смертников, славлю их!..
В дом игорный на новый кон
приведу и поставлю детей своих.
В конце лета Духу пришлось слетать на конгресс в Лондон. Он уже успел отвыкнуть от западного ритма и стиля жизни, но неделя, проведённая в Лондоне, мигом освежила все старые привычки. Теперь он возвращался — надо было вновь перепривыкать к абсурду.
Аэробус снижался. Дух, от природы обладающий высокой эстетической чувствительностью, украдкой рассматривал людей в салоне — почти все они предпочитали одинаковую цветовую гамму: чёрные костюмы, чёрные очки, чёрные штиблеты, чёрные сумки для ручной клади. Чёрное дополняли серый и белый цвета. Женщины-туристы и бизнес-леди, возвращающиеся в родной Город, мало чем отличались от мужчин по «окрасу».
В Городе всё было так же, или почти так же, как и везде: технические устройства в офисах, суетливая озабоченность, пестрота и бессовестная навязчивость рекламы — всё это было теперь для землян общим, как воздух. Правда, вновь поражали и тревожили внутренние мелочи, повседневные пустяки быта, к которым все здесь привыкли, их никто не замечал и не скрывал. Люди в Городе не изменились. Застывшее время этого места не тратило сил на вкусовой или амбициозный прогресс обитателей, оно словно знало всё наперёд и спокойно дожидалось, когда судьба Духа обежит предназначенную ей кривую и вернётся.
Аэробус зашёл на посадочную глиссаду и под крылом плавно потекли пейзажи пригорода. Из иллюминатора в отдалении был виден город-завод, сверкающая позолота трубы, водное зеркало. Раннее утро ещё не обросло достаточно крепким ветерком — за ночь над импрессионистским скопищем крыш всплыла мутная линза смога. Дух усилием воли подавил в себе вспышку раздражения и сожаления. Атмосфера этих мест не хотела чужака, она выталкивала вон всякого, беспокоящего её. А Дух был настроен решительно, он задумал кое-что оригинальное. Он слишком хорошо знал: проигрывает тот, кто оглядывается.
— Крепкий маринад, не правда ли? — перед Духом возник Гоблин, выросший из какой-то недорисованной куклы, человек-луна. — Как долетели? Я приехал за вами. Это ваш чемодан? — он выпалил-прошипел вопросы и прочие слова, ничуть не заботясь о том, чтобы получить от собеседника ответ.
— Рад неожиданной встрече!
— Знаю.
Мужчины пожали руки. Чемодан утолкали в багажник, Гоблин завёл двигатель старой легковушки, и Дух заскользил глазами по набегающей на него ленте асфальта. Удивительно долго готовятся люди к метаморфозам в своей судьбе, а когда они всё-таки случаются, приходит удивление другого рода: до чего всё просто! Воспоминания — позади нас, и фантазии — перед нами. Если замереть и не двигаться во времени, то можно существовать вполне безопасно, словно трава: без прошлого и без будущего. Но стоит начать движение, как фантомы былого и предстоящего превращаются в пару несущихся большегрузов, рискованно летящих друг за другом нос-в-хвост. А в небольшом зазоре между ними мчится, ежесекундно рискуя упасть или быть расплющенным на ходу, отчаянный велосипедист — рекордсмен настоящего…
— Гоблин, о каком «маринаде» вы говорили? Аллегорию я понял, но не могу до конца уловить богатство сравнения. Вы поясните?
— Охотно. Для постоянных здешних жителей вы или всякий вам подобный — диковинный овощ с заморской грядки. Им не объяснить, что семена были взяты когда-то из одной общей лавки. Для большинства горожан сакраментальным «где» определяется содержательное «кто». Адаптация произойдет не по вашему сценарию, даже не надейтесь. Допустим, вы планируете осуществить дело. Значит, вам предстоит «пропитаться» всем, что «маринует» и пассивных, и активных провинциалов: борьбой с бюрократией, тоской, бессильной злостью, терпением… Думаете, вас это не коснётся? Дух, вы когда-нибудь варили маринад для консервирования овощей?
— Да, я неплохо и с удовольствием готовлю.
— Здесь вас тоже могут неплохо «приготовить». Как думаете, что произойдет со вкусом различных продуктов, если их бросить…
— Понял! Я понял! В маринад! Очень точный образ!
— Через полчаса после консервирования вы ещё сможете отличить вкус помидоров от вкуса огурца или лука, а через год — увы. Визуально вы будете определять всё правильно, а на вкус — все одинаковые.
Мужчины рассмеялись. Всякая серьёзная тема похожа на затяжной вдох. А выдох — улыбка.
Однажды Духу довелось наблюдать работу скульптора, резчика по мрамору. Пыльную, утомительную работу. В течение недели Дух во всех подробностях видел, как скульптор создавал изящную кариатиду для богатого клиента. Линии стройного женского тела и ниспадающих с него тканей буквально текли, пели, идеально сходясь и сливаясь в гармонии образа. Как и чем это достигалось? Удары молотка и резца превращались в красоту, примитивное и неодушевленное вдруг получало плоть и начинало иную, высшую жизнь. Именно эта, а не какая-то другая, кариатида существовала в воображении скульптора, и только он один, опираясь на своё упорство и ремесло, мог вызвать её в мир явленный. Случайная встреча с резчиком по камню завершилась, скульптурку продали и она исчезла. А прекрасный образ остался в памяти Духа — он перешёл из невидимого в невидимое, от внутреннего мира одного человека к такому же миру другого человека через труд, через косное вещество, в которое мастер сумел вдохнуть дерзость искусства! Духа всегда ошеломлял «автоматизм» перехода «одного в другое» и «от одного к другому». Создатели жизни на земле очень постарались: большинство непостижимых чудес выглядели столь банально, что не замечались живущими вовсе. Ещё Дух запомнил интересные пояснения мастера: «Главное — это сделать правильный заход. Если я ошибусь в линии плеча, возьму не тот угол, то линия у бедра выйдет не туда, и уже ничего не исправишь… Камень не прощает ошибок».
Ваяние собственной судьбы показалось Духу таким же, по сути, делом. К моменту зрелости становилось ясно: какие «заходы» были в юности сделаны правильно, а какие нет. Глыбу лет каждый обтачивает на свой лад — сам или с помощью других, доводит дело до конца, или разбивает в сердцах неудавшийся «шедевр».
В номере гостиницы Гоблин потянулся, разминаясь, с наслаждением хрустнули суставы. Из окна золотая труба была видна прекрасно.
— Нет ничего вечного. Кроме иллюзий, конечно! — изрёк Гоблин. — Деньги и барахло, как вы понимаете, дальше земли не утащишь. В пожилом возрасте нос разворачивается совсем по другому ветру: прежние наши декларативные заявления становятся вдруг важнейшими правилами…
— Вы говорите с самим собой в моём присутствии, значит, считаете меня своим другом? — Дух сощурил глаза.
— Что то вроде того. О дружбе здесь говорить не принято. У друзей нет ни жёсткого устава, ни договоров между людьми. Всё держится на обещаниях самому себе. На честном слове! Только этим, пожалуй, и отличается благородство от плебейства. Вы согласны? Договоры, в традиционной их форме, применяются только как язык общения с государственной системой. Люди там, — Гоблин кивнул на Город, — изначально строят свои отношения, исходя из того, что каждый
из партнёров — потенциальный обманщик. И его следует заранее «повязать» обязательствами и всевозможными карами. Презумпция виновности заложена в фундамент отношений. Вы ведь этого не хотите?
Дух неоднократно размышлял и раньше: почему независимый человек — это всегда вызов обществу? Что позволяет удерживать идеальное среди неидеального? Словно читая его мысли, Гоблин ехидно продолжил.
— Смерть! Мне понравилась ваша мысль. Город — столица смерти. Смерть — зеркало, перед которым трудно врать. Смерть убивает лжеца изнутри. Мы ведь все живём во имя впечатлений, не правда ли? А точка нашего ухода концентрирует их, словно линза, чтобы перебросить накопленное куда-то туда…
— Ба! На своих лекциях я, знаете, говорил нечто подобное. Вы, Гоблин, не были священником?
— Нет. Бог миловал.
Если сравнивать отношения, то можно сказать, что Гоблин с Грэем сросся около червей и шампиньонов, как земля с землёй. А дружба Гоблина с Духом завязывалась сложно, но и не бантиком. В голове Духа прыгала и шалила молодая «скульптурная» мысль: жизнь человека на земле — это всего лишь «заход» на следующую линию в глыбе бытия. Поэтому смерть обязана быть безошибочной. Второй попытки, скорее всего, никто не даст.
Безделье — главное испытание для сильных. Невостребованность превращает в рухлядь даже титанов. Особенно невостребованность высших порядков.
Город ничего не требовал от людей и ничего не предлагал им. Инфраструктура Города повторяла стандартную схему поселений такого типа. Здесь компактно умещались между деревьями и блоки двух-трёхэтажных капитальных строений, и стеклянные «высотки», и чехарда престарелых деревянных изб, каждая из которых несла на себе отпечаток характера её первостроителя, и ремесленные мастерские, и оранжерейные киоски, и рестораны, и конференц-залы, и тренажёрные комнаты, и современная связь. Тем не менее, покрывало деревенской застойности ложилось здесь на каждую пылинку. Кому-то это нравилось. Непоседы же предпочитали расходовать запас своих сил и времени в буче бестолковой городской суеты, либо путешествовать по миру.
Колея, по которой земляки-подданные иных государств прикатывали обратно в Россию, была уже проторённой; лишь иногда, в зависимости от изменений в политических погодах, её «развозило» от неблагоприятных информационных осадков и скользких формуляров — в такие времена чиновничьи колёса буксовали. Но сейчас всё было нормально.
От хорошего настроения Дух однажды начал насвистывать мотивчик шансона прямо на улице. И тут же обнаружил на себе взгляды прохожих, каждый из которых «косил глаз», словно ставил на весельчака невидимое тавро: чужой! Может, Дух и преувеличивал то, что ему казалось, но, к сожалению, перестраховочный «перебор» в России слишком часто оправдывался.
Дух погружался в Город. Он ничему не мог научить этих людей, потому что они всюду и всегда были заняты другим — учили друг друга: чему подражать? Они выбрасывали из своей массы ему навстречу безымянных собеседников, которые, с трудом испустив из себя реплику-другую, бесследно исчезали, словно дым от сигареты. Они были — масса, а он был — никто. Иногда Духу становилось страшно от своей безумной затеи, от глупой самонадеянности задуманного. Изнутри его словно кто то подталкивал: «Вперёд! Вперёд!» А человеческий разум спрашивал: «Зачем тебе это?!» Логики не было ни в первом, ни во втором случае. Дух много гулял по Городу, а вечером возвращался в свою гостиницу, расположенную недалеко от Музея истории. Быт организовался на удивление быстро. А вот жизни — не было… Дух мучился и от отсутствия научных собеседников, и от зловещего вакуума, которым была наполнена интеллектуальная городская тишина — среда культуры.
Город, Город! Кто он? Город… Его населяли «замаринованные».
— Слышь, мужик, не подскажешь, где тут оптовый склад?
— Отойдите! Мешаете!
— Дяденька, дяденька! Ну, дяденька, купи мне сигаретку.
— Здравствуйте! Вы попали в число счастливчиков, выигравших право покупки комплекта стильной одежды за полцены…
— Сегодня вас не примут, Борис Аркадьевич занят…
— Да кто вы такой?!
— …
С космической, с божественной высоты суета человеческой жизни попросту не видна — мгновениями кажутся века; как с песчаными замками, играют волны времени с камнем, железом и волей людей... Сколько минуло, сколько минет ещё! И как не стремится приземлённое зрение нашего быта обрести свободу, как не рвётся из привычных оков — приходится возвращаться, падать обратно, словно пущенный в небо камень. Тяжелы бывают проблемы. Тяжёл и взгляд. Жизнь — бесконечная драма; мужество да терпение помогают хранить горожанину любовь свою бедную.
Города рождаются на месте погибшей Приpоды. Каменный лес поднимается там, где шумела листва. Ах, Город! Гулкое молчание дворов, асфальтовый панцирь дорог и площадей, дым промышленных труб и опасный спор ненасытных человеческих желаний — вот его суть. Несокрушимая мощь искусственной силы заставляла людишек гордиться собой. И рождались патриоты цивилизации, и воспитывали детей — будущих патриотов. Внутренний мир человека не берётся из ниоткуда; внешнее всегда становится внутренним. Чтобы вновь превратиться в дома и машины, в споры и отчаянье, в любовь или ненависть. Жизнь — круг. Он может быть огромным, как мир, а может сжаться до убогой самовлюблённости. Быть может всё. Это — закон Бога. Город — общий дом сотен тысяч людей — замкнутый круг пространства и времени: здесь рождаются и умирают, его превозносят и ненавидят, от него бегут и к нему же возвращаются. Город — существо. Он — порождение истории и искусного разума. Искусственность — его идол, комфорт и его «Ахиллесова пята». Только горожанин решает проблему «наоборот»: быть естественным стало — искусством... Каждая живая клеточка этого живого существа — Города — словно таит в себе неосознанное чувство вины. Перед Приpодой.
Психология горожанина — хищник. «Достать», «добиться», «достичь», «взять», «освоить», «приобрести», «сделать», «рассчитать», «получить выгоду», «наглядно показать» — вот к чему привык язык. Образ мысли неизбежно становится образом бытия. Редкий горожанин на вопрос: «Зачем живёшь?» — способен ответить поднятым взглядом и... правдивым молчанием.
Город — вечный ребёнок. Растущий, играющий в свои «игрушки», постигающий образование, питающийся свежими впечатлениями, пробующий новое и безжалостно охладевающий к старому. Развитие умирает, если его не окружает невидимая аура культуры, если традиции так коротки, что мало чем отличаются от сиюминутных насущных желаний. У детей ведь нет прошлого... И если они не способны принять, вместить невидимое наследие своих предков, то больше некому его нести. Так заканчивается настоящая история, остается лишь её поверхность — лицемерная имитация реальной памяти: юбилеи, празднования, почести. Время мельчает не снаружи — оно всегда мельчает в нас самих.
— Гражданин, куда вы лезете?
— Вы обязаны заплатить за домофон и за лампочку у подъезда.
— Откройте капот и багажник…
— И не вздумайте ходить в муниципальную стоматологию!
— Красавчик, дай я тебе погадаю, ты скоро получишь…
Когда Учителя становятся друзьями — меняется реальность. Выбор Учителя — выбор между светом и тьмой. Не сам человек учится лгать, изворачиваться, приспосабливаться, идти на компромисс, бояться правды. Проповедь страха выгодна тёмным улицам и пьяным ночлежкам, озлобленным умам и нетерпеливым надеждам, бессовестно обещающим и тем, кто покорен в обмане. Людей ослепляет самолюбие, но действительно учит лишь один беспристрастный учитель — нужда. Боже! Как сделать так, чтобы не «мрачная действительность» создавала нас и наше сознание, а наоборот — прекрасная цель вела бы и возвышала?!
А какого он, Город.... пола? Кто он: мужчина, женщина? Склонен ли он к холодному рассчёту, к сухому анализу и безошибочным дейст-виям, или ему больше свойственны материнская мягкость, неопределённость мнений, расплывчатость планов? Как реагирует он на испытания судьбы: глуп или мудр, растерян или собран, беззащитен или активно бодр? К чему он обращается чаще — к эмоциям или уму? Что называет он «здравым смыслом»: чувствительность? обиду? правила? добрые намерения? пример лидеров? Мы все в этой жизни напоминаем знак вопроса: сутулимся, гнёмся под грузом безответной жизни... Что же так давит нас? Неужто небо?! Не оттого ли растекается вширь камень наших душ? Душу Града-мужчины ведёт уверенность, душу женщины-Града — покой.
Одиночество высшей пробы — городская толпа. Быть услышанным здесь нельзя, быть увиденным — невозможно. Почему так много людей и так мало места? Сжавшееся пространство порождает отчуждение. Здесь любят с оглядкой. Здесь плачут напоказ. Здесь веселятся без меры. Испытание толпой уничтожает личность. Скептицизм и неверие, опыт и твёрдые знания, быстрота и реакция — оружие одиночек. Город — колоссальная арена, где сотни тысяч гладиаторствующих человеческих существ действуют одновременно. По-сути, каждый за себя. Безликое «мы» слишком легко подменяет в Городе беззащитное «я». Поединок с толпой выигрывают единицы.
Меняются времена года, меняются поколения, власть приходит на смену власти, спорят моды и веяния; всё бесшабашнее и сильнее раскачивается, как на качелях, время: то смута, то забытьё; и лишь сам Город — бессменный диктатор: он требует внимания к себе, он награждает, наказывает, милует и шутит — асфальтовая клякса на теле планеты. Его кумиры и его враги равны перед законом городского бытия; словно неутомимый исследователь, Город погружается в разнообразие дел и метафизику планов. Город — место, где теряют покой. Чтобы искать его потом всю жизнь.
— Будьте взаимно вежливы! Уступайте места для детей и инвалидов…
— Представляешь, мы вчера оттянулись по-чёрному!
— Свалю из этой дыры при первой же возможности…
Жизнь питается от источников. Много ли их и какие они? Люди неисправимы — они веруют в сказку, что есть ещё где-то источники счастья: пей — не нарадуешься! Много горя принесла эта чудесная вера. Пили речи крикунов на городской площади, пили сладкие слова о светлом будущем, как молились — терпели войну и обманы. Но иссякают источники, берущие своё начало от микрофона, теорий и лозунгов. Что остаётся? Небывалое равенство: надежда и ложь — не родные ли сёстры?!
...Какое странное слово — «завод». Любой ребёнок знает: завод кончится — игрушка остановится. И он заводит вновь и вновь пружинный механизм, — чтоб тарахтело и вертелось дальше колесо Фортуны. Так и кажется: не заведёшь — остановится всё.
Город наводнён «невидимками». Они всюду: сыщики и преступники, искушённые политики и доверчивые простаки, артистическая богема и ханжествующие домохозяйки — все играют на нескольких досках сразу. Все равны в этом тяжком искусстве: преступном полёте сквозь правила, либо — правильном… сквозь преступность... Невидимость — защита от собственной слабости и бессилия. Быть на виду и свободно дышать могут лишь двое: отъявленный лжец да святой. Цельный человек — редкость. Полностью видимым он становится, увы, лишь после смерти: «Смотрите, кто ушёл!» Главное своё богатство — человечность — люди обнаруживают, как правило, с огромным опозданием, в прошлом.
Что то очень вокзальное есть в каждом городском движении: ничего постоянного, ничего повторяющегося. Разлука витает над троллейбусными остановками и крышами домов, над зданием мэрии и школой, над суетой магазинов и плавностью набережной. Много людей — много прощания. Можно заслушаться печальной мелодией и стать пессимистом. Чтобы этого не произошло