НА ГЛАВНУЮ....................................НА стр. РУССКАЯ ЛЕГЕНДА

ЛЕВ РОДНОВ

РУССКАЯ ЛЕГЕНДА

Энциклопедия русского Духа

п о э м а

Серия «Ижица»

Художник А. Балтин

УДК 821.161.1-3

ББК 84(2=Рус)6-4

Р609

Роднов Л.И.

Р609 Русская легенда. Энциклопедия русского Духа. Поэма /

Л.И. Роднов. — Ижевск: ERGO, 2007. — 346 с.

ISBN 978-5-98904-026-1

«Русская легенда» – новая книга Льва Роднова. Увлекательный

сюжет и немалое количество острых авторских идей и взглядов будут

интересны всем, кто ценит интеллектуальную прозу.

© Роднов Л.И., 2007

© ООО Издательский дом «ERGO», 2007

РЕКОНСТРУКЦИЯ ТАЙНОПИСИ

Предисловие

В начале было что-то, потом оно сплелось в легенду, во-плотилось, о-существилось, о-веществилось. Короче, стало повседневностью, в которой первоначальное что-то затёрлось, потеряло звучание, а вообще-то и смысл. И нужна была реконструкция тайнописи, согласно которой мы живём, осуществляемся, страдаем, но смысл которой мы не понимаем. Мой друг, писатель Лев Роднов, взялся за эту реконструкцию великой русской легенды, определяющей наше бытие и оправдывающей наше небытие. Его гипотеза предельна: Россия — родина смерти; смерти вообще, смерти как таковой. Это то место, куда даже сама смерть приезжает умирать, возвращаясь к себе на родину, обретая себя и воплощая себя. Такой посыл психологически позволяет размышлять о самом сокровенном, пытаясь ответить на вопрос: почему в жизни так мало Жизни? Текст этой книги подчинён не линейной логике, а логике ассоциаций, пара-логике бессознательного, логике, создающей многовекторные конструкции, вбирающей в себя и сталкивающей противоречия. Книга афористична, порою сквозь ритмичное повествование остротой своей прорываются неожиданные прозрения, фразы, которые долго не дают покоя, концентрируют в себе свет, боль, порыв и… наш диагноз. Книга вскрывает множество патогенных механизмов, обрекающих нас на бытие в глупости, в ханжестве, на бытие в смерти. Текст Льва Роднова вводит читающего в особый дискурс психологического и философского проживания российской маяты, осмысливания бессмыслицы и обессмысливания смыслов. Это дискурс хаотической нагромождённости неразобранного, нажитого духовного материала, казалось бы подготовленного для строительства чёго-то, но лежащего россыпями и разрушающегося. В мире, где многое становится напоказ, делается для показа, где жизнь вырождается в демонстрирование жизни, нужна иная, критическая оптика. Оптика, высвечивающая уродство, делающая зримым примелькавшееся; оптика не вездесущего контроля, а оптика фокусирующая свет. Честная и жёсткая книга Роднова может стать такой «оптической системой», взирающей в тебя, прочитывающей самого читателя в его помыслах и поисках. В конце концов, какова же судьба девочки Ро (если угодно — России), согласно реконструированной русской легенде? В принятии идеи смерти и идеи рождения. В самостоятельном прозрении и в постоянном ответе на вопрос: о чём мы? А что же в итоге? В итоге — словами Автора: «От России останется немного. Тексты». Доводится до предела мысль о жизненной… невозможности жизни. Невозможная фигура может быть показана, нарисована, вообразима, но она невозможна в координатах реального. Существование этой фигуры возвращает нас к столкновению зримого и сущего. Проживаемая нами жизнь находится, видимо, где-то в зазоре — на границах зримого и неведомого бытия. Об этой сладостно-мучительной, вечной и странной «невозможности» русского существования и говорится на многих страницах книги, которую ты, Читатель, держишь сейчас в своих руках.

Сергей Сироткин,

зав.кафедрой, кандидат педагогических наук,

доцент, Удмуртский государственный университет.

Мне грешница шептала,

как ангел заводной:

«Под Солнцем места мало —

не то, что под Луной!»

ИДЕЯ

Национальная идея России — смерть. Преображение! Россия — родина смерти. Город — её столица.

СОДЕРЖАНИЕ

Идея. Содержание. Вход. Пожар. История Духа. История Грэя. Девочка Ро. Тишина. Полигон. Гоблин. Город, июнь. Дух и Гоблин. Лекция. Город, июль. Китайцы. Гипноз. Дом Гоблина и Ро. Черви. Маринад. Рыбалка. Город, август. Лицей. Физик. Дурнина. Дом Счастья. Фантомное счастье. Дом счастья. Исцеление разума. Может пригодиться! Тени. Чаепийцы. Чему научили? Запятая. Пере. Банкет. Дом счастья. Частный сектор. Зима. Бомж. Смерть Гоблина. Треугольник. Весна. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. День Города. Эпилог. Дневник Духа.

ВХОД

Говорящее сердце замыкает уста.

Желаю всем хранить равновесие в чувствах и в разуме, — смотреть на этот мир так, как будто всё в жизни давно умерло. Всё, кроме взгляда. Книга тишины прочитает тебя больше, чем ты её. Сюжет и словесные построения не столь важны, однако история тех или иных жизненных прикосновений не бесследна. Зачастую язык с неохотою подбирает слова, потому что знаки не передают сути явлений. В этой преамбуле мне нечего дать твоему любопытству.

Песчинка живёт дольше скалы.

ОНИ

Уши слышат их, но сути слов не имеют. Взор повсюду на них набредает, но проходит насквозь беспрепятственно. Память рада бы их удержать, да не может. Они опыт свой не хранят. Они душу в душе не содержат. Они любят себя изменять, изменяя себе. Тот, кто хищен из них, ищет правду средь слабых. Тот кто слаб, верит в ложь, как в спасение. Безымянным не жаль безымянных. Они праздник от праздности не отличают. Они могут гордиться паденьем и мраком, они к свету идут по приказу, они верят в вождя, как язычник в болвана. Горе силу даёт им, счастье — разъединяет. Зеркала их украшены лестью и страхом. Они славят разбойников в прошлом, они завистью кормят живущего вора. Они якобы лучше других. Самомнение — солнце ослепших. Мысль убита здесь склонностью к вере. Ну а вера сидит на цепи у надежды. Они странное племя матёрых детей: безутешен их крик, безоглядно веселье. Они ищут чему подражать. Подражая, теряют века. Меж детьми и отцами не пропасть, а мода. Они любят быть копией истин и знаний. Что присвоено вдруг, то им ныне — Отчизна! Им чужое — не враг. Они строят плохие дороги. Города их в грязи, а селенья в унынии. Они смертью рабов добывают рекорды. Ожидание счастья — это воздух и плоть их безделья. Старики беспокойны, как грозы. Разум смотрится в крах с наслажденьем пророка. Реки их обмелели, и земли разрыты. Они пробуют жить, но, увы, — доживают. Им бы нужен герой, обладающий чудом. Как всегда, — говорят они, — как всегда… Преображение — жажда их маленьких душ, вечный внутренний зов, что сильнее инстинктов. Образа помещаются в сердце. Им бессмыслица — мать, оправданье — отец. Преображаться — их дикая страсть. Они целым народом впадают в иное, в новый образ случайный, как в пьянство. Они — сонмы актёров на сцене времён. Они ролью живут, и рождаются в роли, и в роли уходят. Коротки скетчи историй их дробных! И спектакли меняются слишком уж часто. Даже нет у них собственных слов для себя. И молитва, и песня, и платье — на время, на миг. Лицедеи судьбы, подменившие культом культуру. Опираться на прожитый грех — это значит стоять на ногах. Опираться на чей-то мираж — это значит служить балагану. Они так и живут: понарошку! Их вчерашние мысли — в чулане, их прожитые чувства — в земле. Они ждут потрясений, как славы. Но они не погибнут от пуль и разврата, потому что погибель их — сцена и роль. Они — маски и грим, они куколки правил, они — речь, что нашёптана званым суфлёром и званым жрецом. Похвальба их сидит на плечах похвалы. Нет, не здесь за наитием следует слово. Здесь же люди спешат за привадой отравленных снов! Мотыльки обожают жить вечным мечтанием. Они строят плохие дома. Они сделали целым тюрьму и работу. Они копят заморские деньги. Они могут питаться и манной, и ядом. Призрачен мир, где фантазия — царь в голове. Они тешат своим лицедейством других. Театрален их жест, бутафорен их мир. Мода сменится вдруг, или сменится царь — декорации тотчас же пере-вернутся. О, судьба подражателей ловких! Все подвластно их быстрой игре: и бездушные вещи, и символ картонный. Они истово счастливы тем, что играют прекрасно: в Бога, в Родину, в миссию первых, в золотую историю сказок своих, в возрождение мёртвых и в охоту на ведьм. Они так поэтичны! Круг игры их велик. Ценность их жизни есть время спектакля. А время их — миг! Театральность пуста без последних пределов — нарисованный бог нужен им для картинной беды, для погибели и назиданья. Кто же смотрит на них, оглашённых, кто питает их бедный талант? Возрождение — жизнь после жизни — снова прежняя роль в изменившемся мире. Кому быть кукловодом — решают не куклы. Призрак искусства хозяевам служит. Лицедеи же призраку служат! Они сводят на сцене времен всю алхимию неба с алхимией ада. Они делают взрыв — свой «особенный путь» — катастрофу как свет. Имена им даны по ролям, а дела им даны, как условность. Кто придёт к ним собою самим, тот с собою покончит.

От имени Автора — лев роднов

Пожар

Оркестр в саду качал, как помпа,

Из лёгких музыкантов пену мая,

Чтоб возрождались: инвалиды, прокуроры,

Закройщицы, бухой ремесленник и бывший снайпер —

Ночная патока весны слепляла люд

Вокруг веранды, источавшей благодать.

От звуков веяло Манчжурией и смертью непорочной —

Хотелось жить, сынишку-русачёнка

Трепать рукой, освободившейся от пива.

И — танцевать! Неважно, как и в чём,

Пусть в сапогах, но горячо и безоглядно,

Как будто приговор заржавевшему чувству

Уже свершён: и лучший поцелуй — всегда прощальный…

Родное время. Ныли по утрам заводы,

Сипели паром из железных дырок в небеса,

Стекольщики блажили, кувыркались «ЯКи»,

Дразня шпану заоблачной романтикой машин,

Шипело радио, как камбала на сковородке,

Из черноты «тарелок» черпал пайку слух,

Гналась от бедности соседка-многодетность,

Ловила сетью и топила самогон

На двух гудящих, как тревога, керогазах,

А вслед за ней гнались: повестки, штрафы…

Дышали бури в тубах деревянных улиц,

Горели пробки, бранью исцелялись старики —

В лежащем граде, в лабиринтах лжи и лести

О, счастье, выли псы, живущие при скотобойне.

Божились водкой и клялись на кулаках

Под пену музыки в оазисе культуры

На миг сбежавшие от страха краснолюбцы.

Сколь искренне веселие рабов! Оно — дитя поминок!

Был мальчик-русачёк, введён и впечатлён насильно

Энтузиазмом, как проказой, жертвенным трудом,

Негрешным воровством с соседских огородов

И поркой в честь огромной лужи Духа,

В которой, аки по суху, носились демоны девизов,

А исполины — сохли. И чтоб не сдохнуть, многие легли.

На чудищах трамваев висли гроздья

Живых сосудов для хранения заветов оскопленья:

Внутри дракона выжить — раз, и выкормить потомство — два.

На этом счёт кончался, а жажда песен крепла.

И ныне так. Лишь с тою разницей, что в небе спутник

Уже не первый. А нота апокалипсиса длится,

Её узнать легко: ответов звон бьёт немоту вопросов.

Танцуй! Пусть видит бедное дитя, что ты богат безумьем,

Что сапоги опять скрипят, что пиво льётся и трепещут груди,

Что из родительской могилы бьют лучи,

И правда в том, что в световом тоннеле

Заложник семени задержан был на временную жизнь —

Из света в свет!

— Смерть! Смерть! Ты просто слепой! Зачем ты привёз меня в эту дыру? Зачем?! Ты ищешь здесь какую-то несуществующую идею, великое оправдание для невеликого себя? Это я подожгла твою богадельню. Я! Я!!! Россия — это смерть. И, знаешь, какая? Особенная, мучительная, которая заставляет ослепших дурачков любить её… Таких, как ты, Дух. Люди умирают здесь медленно, по частям, смакуя гибель свою по кусочкам. Сначала подыхает душа, потом разум, потом чувства… А уж когда наступает черёд для тела — это, действительно, избавление. Избавление от себя самого — трупа. Здесь нет ничего, кроме смерти, и никогда не было. Она всюду, во всём, в каждой пылинке этой проклятой страны, в каждом её мгновении, в каждом взгляде и в каждой двуногой гадине, мечтающей о счастье! Здесь прославляют мёртвых. Слепой! Ты не видишь, что опущенные люди не сильны в жизни, что они не умеют и не хотят подниматься, объединившись. Они сильны лишь в падении, в разрухе, в убийстве, в чёртовом их равенстве на самом дне. Смерть, смерть, смерть — желанное начало. И для толпы, и для каждого из них. Ты что, не понимаешь, что они на неё молятся, что это — единственная любовь лентяев и неудачников? Русская смерть заразна! Она проникла в жизнь, она научилась носить её одежды и говорить на её языке. Смерть — языческий культ её деток. В честь неё они готовы навсегда превратиться в стадо безропотных овец, гордящихся своей безропотностью и своим оскоплённым разумом. Так вот, героический конец — не для меня. Я не хочу жить в куче вашего поднебесного навоза. Мне не нужна ваша несуществующая «правда» — хватит! Я не желаю всегда быть настороже, чтобы не спятить, не свихнуться от трупного яда, вытекающего из русского прошлого, и не опьянеть от реальных иллюзий, взятых из нереального будущего. В царстве смерти слишком много говорят о духовности, потому что этого здесь нет и в помине. Духовное — бессловесно! Тебе ли этого не знать?! Здешнее небо кишит самовлюблёнными каннибалами и убийцами. Настоящего словно бы и нет вовсе. Потому что смерть ненавидит настоящее! А я его обожаю. Дух, я, я... я любила тебя. Я…

Девушка, крайне возбуждённая обвинительной речью, опустилась на колени и неожиданно поцеловала человека, безучастно лежащего на носилках. Глаза Духа были открыты, губы бледны и плотно сжаты, одежда местами прогорела. Полукругом топтались у носилок спасатели, поджидающие экипаж медицинской «неотложки». Пахло гарью. Пожарные машины готовились к отъезду. Оперативная работа кончилась. Среди наступившей тишины стали слышны птичьи разговоры, да негромкий матерок специалистов, собирающих свой технический инвентарь; и как шум в шуме — привычно покрывал Город и окрестности отдалённый гул гигантского оружейного завода. Июньский ветер волнами окатывал пустырь полигона то теплом, то холодом. Деревянный терем — единственное диковинное украшение этой окраины — сгорел. Духа вынесли из огня спасатели; после оказания первой медицинской помощи пострадавший пришел в сознание, но был ко всему безучастен.

— Сама призналась, бильдюга, задержать бы надо, — начальник караула, молодой, решительный парень направился к девушке и уже протянул было руку, чтобы поднять её с коленей, но не успел… Гибкая и стремительная, как смуглая змейка, поджигательница отпрыгнула в сторону и, не оглядываясь, побежала по сухой тропинке в сторону Города. Начальник караула потянулся за рацией, но вдруг передумал. — Хер с ней. Пусть менты ловят, это, в конце концов, их работа.

ИСТОРИЯ ДУХА

Свою кличку Дух получил ещё в скаутском отряде. За то, что имел в пра-пра-прошлом дворянские корни, и за то, что запоем читал о России всё подряд. О стране, в которой он никогда не был, но о которой слышал много удивительных сказок. Мальчику казалось, что где-то там, на севере, небеса спускаются до самой земли, ледовые дома опасно непрочны, потому что купаются в холодных сырых облаках, а живые полустеклянные люди почти парят, всё время рискуя потерять контакт с этим миром. Он знал из книг: русские страдают и сами себя за это уважают, в то время как остальное население планеты над ними потешается. Это знание наполняло мальчика возвышенной патриотичной печалью и будило в нём неудобную для жизни и бизнеса черту — сострадательность. Русский ген уверенно подсказывал: «Эй, парень! В твоих руках ничего не окажется, если планы и фантазии опираются не на землю…». Родителей своих он не помнил, знал лишь их лица по фотографиям, да сохранил в памяти кое-что из рассказов добрейшей бездетной четы, в русском доме у которых воспитывался до официального совершеннолетия. Потом судьба выбросила на стол персонального бытия сразу две козырные карты — интересную службу в гуманитарной миссии и доступ к науке. Дух побывал на всех континентах, проповедуя искусство быть собой и распределяя гранты среди тех, кто стремился к независимости мышления. Дух искренне любил упрямых оригиналов, понимающих и ценящих свою самобытность. Унификация жизни на земле и одинаковая техническая рациональность в поведении людей превращали неповторимый цветник земных культур и традиций в какой-то одинаково стриженый газон, в быструю и удобную повседневность машинного мира, принципиально не отличающего оцифрованное счастье материальной выгоды от идеи красоты вообще. Дух препятствовал, как мог, глобальному процессу ментальных ассимиляций — подражанию диктату цивилизационной моды ценой самозабвения. Набравшись опыта, он стал читать лекции в университетах, куда его охотно приглашали друзья и коллеги. Россия в его талантливых интерпретациях продолжала оставаться нераскрывшимся бутоном, потенциальным цветком, который век за веком питался самым лакомым из божественных нектаров — человеческой кровью. Эта аллегория будоражила воображение любой аудитории. Дух не просто выходил на кафедру и читал, нет, он всякий раз публично импровизировал, впадал, как одержимый учёный, как шаман, в транс темы — по-русски раскачивая амплитуду представлений о свободе личности до крайностей: быть или не быть, всё или ничего, пан или пропал. Эти вдохновенные речи о народе-язычнике и его размашистых понятиях завораживали. Через двадцать пять лет служба закончилась академическими почестями и прижизненной славой слависта-проповедника. Учёный перешёл на более спокойный, оседлый образ существования, снимая уютную квартирку в небольшом прибрежном городке. Изредка приезжали гости. Изредка выходили его новые книги. Однажды в обществе анонимных алкоголиков Дух-лектор повстречал единственного своего настоящего друга — Грэя, серого негра, прекрасно говорившего по-русски, бывшего военного лётчика, споткнувшегося на весёлом пристрастии к спиртному. Массу времени друзья проводили вместе.

ИСТОРИЯ ГРЭЯ

Кожа негра имела слегка сероватый оттенок, похожий на лёгкое посеребрение. Оптимистом Грэй был неисправимым, его не смущали ни трудности, ни победы. Он оглушительно хохотал там, где люди улыбались, и улыбался там, где люди плакали. Его шкала жизнелюбия сильно отличалась от общепринятой и, возможно, в силу именно этой особенности мировосприятия Грэй был одинок. Духовно одинок. Потому что земных женщин и земных собутыльников в его жизни не сосчитал бы никто. Комиссовали беднягу по причине психических феноменов, которые спонтанно начали вдруг проявляться вне всякой логики и объяснений. Русским он безо всяких видимых усилий овладел ещё в юности, сразу и без акцента, — пять лет учился когда-то в интернациональной группе астронавтов под Москвой. У самого Грэя было ощущение, что новый язык просто «вспомнился». Как? Этого он не знал. Грэй влюбился в Россию и в русских безоговорочно. Его восхищало здесь всё: дикорастущие девчонки, драки, мужчины, мгновенно переходящие от мрачности к весёлым песням и обратно, непредсказуемость поступков, враньё политиков и капризы местной погоды, пренебрежение к качеству пищи и обилие анекдотов. Язык русских открыл для Грэя вход в обитаемую вселенную, где ни одно из светил не ведало постоянства: хаотичная свобода принципов с лёгкостью взрывала в русской истории сверхновые и бесследно уничтожала сияющих, казалось бы вечных, гигантов, искривляла прямолинейность интеллектуального света и здравого смысла, спутывала чувства в змееподобный свадебный клубок, скрещивала тьму и свет в удивительных гениях и монстрах, и эти монстры вновь рождали гениальных монстроподобных детей — русских одиночек, способных нести в себе силу постоянно мутирующего зерна, и в нём — продолжение своей непостижимой и неведомой вселенной… Россия! О, это было восхитительно: просыпаться утром и не знать, что тебя ожидает к вечеру! Астронавта из Грэя, увы, не получилось. В России случились очередные политические потрясения и сводный отряд по‑тихому расформировали. Народ разъехался кто куда. Но все годы последующей службы в родной эскадрилье Грэя не покидало ощущение, что он обязательно ещё вернётся на самую интересную в мире землю. Туда, где всякий раз можно начать жизнь с самого начала. Как? С похмелья. С балаганного трёпа. С причуды. Просто сменив имя или убеждения. Бросив без сожаления одно дело и без особых раздумий начав другое. Как угодно! Карнавальная пестрота русских событий, их потешная цена и прихотливость меняющихся жизненных картин манили Грэя к себе, как сладостный наркотик. Душевная открытость жителей снежной страны, их распахнутость и благоговейное отношение к живому теплу возбуждали всякого деятельного иностранца сильнее, чем самая лучшая из любовниц. Здесь без устали хотелось хотеть всё и всего сразу! И что самое невероятное — это легко достигалось. Иностранцев русские безоговорочно превозносили, с непонятным холопским удовольствием ставя их над собой. Особенно провинциалы, тающие от встречи с представителем иноземной силы, как вечная мерзлота от глобального потепления. Возможно, в каждом породистом зарубежном представителе неорганизованные русичи подсознательно видели некую национальную выгоду, долгожданный исторический куш — надежду на порядок в собственном доме. Увы. И кто только не играл в веках на этой коллективной иллюзии народа-ребёнка! Грэй тоже мечтал развернуть в России свой бизнес. Начав с какой-нибудь идеи-блефа, с нахальной голой веры в богатый успех.

ДЕВОЧКА РО

Жизнь текла размеренно и стабильно. Друзья чувствовали себя не хуже ореховых ядрышек в надёжной скорлупе; с опытом и возрастом казалось: никакая сила теперь не способна проломить отвердевший панцирь устоявшихся человеческих пристрастий, милых традиций и удобных привычек, что музы судеб уже ни на что не жалуются и лишь с удовольствием насвистывают каждый день знакомый мотивчик… Пока гром не грянул. Такого крутого оборота дел никто не ожидал. Дух, привыкший к своему сиротству, к полному отсутствию чувства родства с кем-либо, просто остолбенел, когда на пороге его дома появилась грузная дама с папкой бумаг в многосекционном портфеле. Дама отёрла платочком пот со лба и сразу приступила к объяснению причины своего визита.

— Совет матерей рассмотрел трагический случай в судьбе Ро. Её родители, семья дипломатов, погибли полгода назад. Всё это время Ро находилась под присмотром врачей и психологов у нас в интернате. Сейчас её здоровье вне опасности, она адекватна и жизнедеятельна. Возраст девочки — шесть лет. Вы, судя по нашим тщательным документальным исследованиям и архивным поискам, являетесь, хотя и дальним, но прямым и единственным родственником этой молодой леди. Совет матерей предлагает вам стать её опекуном. Вам же перейдет право в течение четырнадцати лет распоряжаться половиной весьма крупного состояния, унаследованного Ро от родителей. Вот документы. Изучите. За ответом я зайду завтра в это же время.

Грузная дама исчезла, как наваждение. Оставив, впрочем, после своего явления стопку бумаг и бланков на столе. Дух с глупым выражением на лице так и застыл посреди комнаты, размышляя: чей же это такой некрасивый розыгрыш? Он потянул наугад одну из бумаг, ожидая увидеть дружескую карикатуру, буриме, эпиграмму или что‑то в этом роде, но бумага содержала в себе абсолютно серьёзный текст и настоящую лиловую печать с четырьмя нотариальными подписями под ней. Другие бумаги были не легче. Дух попытался сосредоточиться, но все мысли вдруг выскочили из головы, как потревоженные насекомые, и кружили где-то рядом, поблизости, Дух даже слышал пронзительный звон их маленьких крылышек, но ни одна не возвращалась в привычную, удобную и упорядоченную обитель дисциплинированного мозга — в жизни произошло нечто непонятное, незапланированное. Возможно, чья-то раздражающая досадная ошибка. Но нет же, вот подробное письмо-ходатайство на вполне конкретное имя. Его имя… И его адрес… Сердце сдавило озорное болезненное предчувствие: а что, если это хороший шанс испробовать себя в новой роли? А что, если согласиться? Бред! Дух даже потряс головой, но звенящая пустота под теменем от этого отозвалась лишь новым дополнительным дребезгом.

Он вызвал Грэя. Вдвоём, они поочерёдно и не по разу перечитали всю стопку имеющихся бумаг. Что‑то голливудское, комиксно-киношное было во всей этой ситуации, свалившейся невесть откуда. Дух часто говорил с трибун и кафедр о том, что лучшие повороты судьбе удаются, когда ей выпадает шанс встретиться с ситуацией, выражаемой словом «вдруг». Но одно дело — говорить об этом, рассуждая теоретически, кивая на литературные образцы и примеры из чьих-то исторических биографий. И совсем другое, когда это «вдруг» бьёт лично тебя без предупреждения кувалдой по лбу. С прочтением каждой новой бумаги Дух серьёзнел и хмурился всё больше. Грэй же, напротив, становился оживлённее некуда.

— Ни у тебя, ни у меня никогда не было детей, — Дух пытался рассуждать. — Я никогда не испытывал желания жить с кем-либо в браке, поэтому и не женился. Здоровый эгоизм противопоказан для педагогических практик. Правильно?

— Не было детей — будут! — Грэй разве что не приплясывал.

— Какие дети? Откуда? Зачем?

— Бог послал! — захохотал негр, подчёркивая розовым ногтем отдельную строчку в гербовой бумаге. — Два миллиона в придачу!

Богачами друзья не были.

Мать девочки была родом из Китая, сведений о её жизни до замужества не содержалось никаких. Отец, клерк дипломатического корпуса, был такой же сирота, как и Дух, чудом растущий на засохшем генеалогическом древе древнего дворянского рода отдельной тупиковой веточкой. Да, да, представьте-ка себе огромное сухое фамильное дерево, навек застывшее на фоне всего меняющегося, простёршее свои неживые сухие руки-ветви к небу, ещё крепко держащее окаменевший ствол на окаменевших корнях своей истории; и действительно как чудо — две зелёные веточки-судьбы на сухом гиганте. Если бы не несчастный случай и не хлопоты матрон из общественного Совета матерей, то никогда бы на земле не пересеклись нити различных сих судеб. Или же их пересечения задумывают не здесь? А где? Ну, где-то... Ангелы и черти поочерёдно, в едином котле замешивают, закручивают свои сюжеты и схемы, например, а потом с любопытством ждут реакции, ждут алхимического проявления невидимого в видимом: растёт в тщедушных человечьих душонках философский камушек или нет? О, растёт! — значит, победили ангелы. Не растёт? — празднуйте, черти. А людям что? Им бы вовек одно — вничью до конца дотянуть…

Напористая дама, как и обещала, нажала на кнопку домофона ровно через сутки. Дух открыл. В дверном проёме дама возникла не одна — рядом с ней стояла белокурая девчушка с восточным разрезом глаз на лице.

— Знакомьтесь, это — Ро.

— Моё полное имя — Россия, — сказала девочка, потом она сделала несколько шагов вперёд и доверчиво обняла Духа.

— Поживите вместе до завтрашнего дня. А завтра я зайду в это же время, — сказала дама вместо прощания и, не переступая порога, удалилась.

С этого всё и началось.

ТИШИНА

Как видишь, есть смычок и скрипка,

Но почему, сыграв, молчит

Угрюмый мастер?
Жизнь — ошибка!

И ею некого учить.

Сырое мясо, нарезанное тончайшими ломтиками, принесли быстро. Ресторан пустовал, если не считать нескольких скучающих официантов, присевших у телевизора с выключенным звуком. Звук выключали специально, потому что ресторан назывался «Silence», тишина, — здесь строго соблюдали заявленное вывеской обещание, поддерживая репутацию укромного уголка, пригодного для негромких встреч с друзьями или с собственными мыслями. Посетители очень ценили это постоянство в характере заведения. Здесь все друг друга знали, и те, кто приходил сюда постоянно, и те, кто обслуживал. Новости исключались в принципе.

Внезапное появление ребёнка у Духа и его неизменного спутника Грэя заставило, однако, чесать языками всех обитателей этого местечка.

Дух зажёг спиртовку, но не стал жарить мясо сразу же, а сначала долго и внимательно смотрел на трепещущий призрак — сине-прозрачное спиртовое пламя. Что происходит? За последние тридцать лет он в достаточной степени обрёл то, к чему стремился всю жизнь, — стабильные деньги и покой. Но вместе с достигнутой целью внутрь его существа прокралось и нечто другое, цепкое и невидимое, как вирус: тоска, физическое ощущение… бессмысленности жизни. Он всегда был один и наслаждался тем, что умел надеяться только на себя. Нынешнее же независимое одиночество почему-то не радовало его, как прежде, и уже не наполняло чувством интеллектуальной дистанции и личной свободы... Ему всегда нравился пример ночного неба, в котором далекие жёлтые существа располагались очень правильно: огромные расстояния разделяли их физическую сущность, зато связывал воедино нечто иное, непостижимое — невидимые силовые линии, вечное движение и свет.

На сей раз изменения произошли не над головой, а в самой голове, в личной вселенной Духа, изменения, названия которым он ещё не придумал и подлинных причин их возникновения не знал. Некие расстояния внутри него самого стали вдруг произвольно меняться. Конечно, появление очень спокойной, умной и доверчивой девочки в казалось бы до краёв заполненной жизни учёного носило роковой отпечаток: девочка была необычайно естественна и обаятельна — она безо всяких усилий назначила свою жизненную содержательность главной, а весь жизненный скарб взрослого получил с этого момента статус второстепенного. Ро, на огромной скорости влетевшая в уравновешенный мир солидного человека, как чёрная дыра, всё в этом мире поколебала. Расстояния между мыслями, чувствами и временами пришли в хаотичное движение. Впрочем, Дух не волновался. Медитационая практика научила его философской здравости: катастрофы необходимы.

Он достал из кармана распечатку какого‑то текста, аккуратно и тщательно скомкал его, а затем, кисло усмехнувшись, уложил шевелящийся бумажный колобок на небольшую сковородочку, предназначенную для жарки мяса. И — поставил на огонь. Повалил дым, в воздухе запахло бумажной гарью, официанты отвлеклись от беззвучного телевизора и с молчаливым любопытством переключились на созерцание пожара в чужой судьбе. Сцену в ресторане продолжала покрывать тишина — самый незаменимый посредник между непонимаемыми мирами.

На сковородочке театрально сгорела краткая «Памятка-инструкция для опекуна».

Чёрный пепел Дух сдул прямо на пол, а мясо пожарил, наконец, быстро и умело, как всегда. Еда придала бодрости, захотелось встать, размяться и уж только после этого перейти в соседний зал, где были мягкие кресла и посетителям подавали кофе, а сквозь огромные, во всю стену, слегка затонированные стёкла окон был виден морской пляж, пустынный в это время года. В конце пляжа, на самой его кромке тупо и безразлично волны бодали берег, чаруя своим неутомимым упорством такие же неутомимые взоры сухопутных наблюдателей.

Одна из стен ресторана содержала в себе различные зеркала, впаянные в бетонные ниши ещё при строительстве. Овальные зеркала смешили — они все были искривлённые. А прямые, узкие и высокие, как лезвия мечей, разрезали смешное на части. Дух подошёл к одному из таких зеркал. Из стены на него уставилось скуластое, как неотёсанная глыба, лицо чересчур серьёзного человека; глаза оригинала встретились с глазами отражения и между ними мгновенно установилась немигающая, натянутая до ощутимого напряжения, ось: «Кто это?» Дух смотрел на себя самого точно так же, как смотрел на тех, других, что время от времени приходили к нему — на консультацию или спросить жизненного совета; он смотрел куда-то мимо предмета наблюдения, поверх всего, что имеет форму; он ещё выше поднял свои веки, словно шлюзы на реке времени, но ничего не произошло — какого-либо перепада времён снаружи и изнутри не случилось. Времена давным-давно выровнялись. Он смотрел в… тишину. И она смотрела в него. И обеим сторонам самосозерцание ради самосозерцания было искренне безразлично. В данном месте и в данном мгновении зеркало уже не делило образы миров на жизнь и не-жизнь. Его зрачки, не сфокусированные ни на чём конкретном, застыли особым образом. В такие моменты Духу казалось, что он видит то, что в мире людей называется «смыслом». Да, пожалуй, его можно видеть, но его нельзя взять — от подобранных слов и интерпретирующих изображений смысл тут же погибает. За всю историю человечества не было ни одной удачной попытки поймать и сохранить его живым. Дух ухмыльнулся, — двойник в зеркале ответил на ухмылку ухмылкой.

— Где Ро? В школе? — за спиной двойника в зеркале возникла сияющая беспечной жизнерадостностью физиономия негра. Буквально на днях Грэй — олицетворение человеческого сумбура — купил кисти и краски и стал рисовать библейские сюжеты в стиле ню. Два ни разу не женившихся бобыля радовали иногда друг друга неожиданными временными увлечениями. Дух, к слову сказать, однажды на спор совершил прыжок с парашютом. Различие темпераментов, лет и мировоззрений им ничуть не мешало, поскольку мужчин объединяла совершенно особая сила жизни — скука. Явление Ро, конечно, нарушило распорядок жизни холостяков, но нарушило, к счастью, вполне терпимо — всю рабочую неделю девочка находилась на полном обеспечении и под профессиональным присмотром педагогов в очень благоустроенном месте, в школе-интернате, а на субботу-воскресенье её можно было брать к себе. Педагоги честно утверждали, что домашней заботы и кровной, так сказать, любви они дать не могут. Это — незаменимо.

— Привет, Грэй! Спасибо, что пришёл. Мне нужна твоя помощь. Подожди соглашаться, не думая! Сначала выслушай. Это не совсем обычная просьба и она, возможно, злоупотребит твоим временем или нарушит личные планы…

— Ерунда, выкладывай. Хочешь, чтобы я последил за твоим домом? Или ты зовёшь меня на землю своих предков? Не стесняйся! Мне безразлично где пить, что пить и с кем пить. Ты ведь знаешь. Я живу для наслаждения. А с тех пор, как мы с тобой обнаружили, что всё на этой паршивой земле является наслаждением, — и лень, и горе от ума, и грех, и…

— Погоди, Грэй, погоди. Давай-ка лучше примем по чашечке-другой самого дорогого здешнего кофе. Я плачу.

— Похоже, дело и впрямь для тебя важное.

— Не знаю. Я всегда доверял своим неясным ощущениям, которые, как ни странно, многое знают наперёд, как пророки или как чрезмерные трусы. Но, сколько себя помню, в ощущениях присутствовала логика, рациональность, понимание цели…

— И теперь этого нет?

— Нет.

— А что есть?

— Понимаешь, Грэй, меня туда тянет, словно магнитом. Русские так и говорят об этом: тянет! Тоска ни при чем. Она — случайность в наших чувствах. Закономерность в чём-то другом. Тянет! Но я никак не возьму в толк, почему меня тянет именно туда?! Я же не птица, чтобы выводить самых закаленных птенцов на севере.

— Кто знает, кто знает. Русская душа почему-то любит вылупляться именно там, где жизни нет. В принципе.

— В принципе… — как эхо, повторил Дух и друзья неспешно направились в зал с мягкой мебелью с видом сразу на две синевы: вод и небес. Стена зеркал поочередно, то в прямом стекле, то в искривлённом, отражала их короткое путешествие.

Кофе принесли превосходный. Мелкими глотками Дух отпивал обжигающий напиток и молчал уже несколько минут. Сидеть было очень удобно. Тишина не беспокоила и не давила — она была неотъемлемой частью здешнего комфорта, самой привлекательной услугой для завсегдатаев ресторана. Взгляд сам собой уплывал куда-то туда, где перспектива простора его безвозвратно поглощала, опустошая смотрящего до младенческого состояния. Ни небо, ни слегка волнующееся море не были человеческими зеркалами, поэтому они и не отражали ничего привычного. Зато они отражали… нечеловеческое! Конечно, только у тех, кто имел его, нечеловеческое, либо воображал, что оно у него есть.

— Жизнь бессмысленна, — наконец произнес Дух. — Родившись, в этом легко убедиться через каких-нибудь три-четыре десятка лет.

— Слишком легко! — Грей озорно сверкнул белками.

— Что «слишком»? — не понял Дух.

— Бессмысленность жизни настолько наглядна, что это до бесчувствия настораживает умников и до интеллектуального паралича пугает дураков. Этот факт очень подозрителен. Я бы запросто навалял рекламациию Создателю. За издевательство над смертными, а также за моральный ущерб и халтуру.

— Опять богохульствуешь.

— Ой ли? Ты, учёный мэтр, лучше других осведомлён о том, что есть что‑то, чего на самом деле нет. Поэтому его выдумывают и тогда оно — точно есть. Одежду демонам шьют наши выдумки, а кормятся эти твари нашими же страхами. Ладно, Дух, выкладывай, где плечо подставить? Ты опять какой-то другой… Так уже случалось с тобой несколько раз. Слишком много думаешь. Это не полезно. Ну, колись, приятель. Ро тебя так пошатнула?

— Я здесь ничего не хочу, не хочу хотеть, понимаешь? — Дух невольно покатал в горле нечаянный комок. — Здесь! — Он подчеркнул это слово.

— Приехали! — Грэй оглушительным хохотом нарушил священную тишину пустого ресторана. Он грохнул, как бомба. — Ну, дурила! Ну, твою мать!

Прибежал официант. Потоптался, ничего не произнёс и ушёл в смущении.

Увлечение метафизикой и историей ещё в молодости для Духа стало примерно тем же, чем становится для нормально женатого мужчины нормально посещаемая любовница. А именно: она, любовница, становится женой его сердца. Карьера профессионального культуролога складывалась как бы сама по себе, но она не волновала глубин сознания, потому что в ежедневных механических действиях не содержалось даже намёка на какую-либо новизну; всё в человековедении, как и в религии, якобы было известно на тысячи лет и по всем направлениям бытия. Дух считал себя верующим, но не отдавал предпочтения ни одной из существующих вер и ритуалов не совершал. Вера для него означала особое, незащищённое состояние мозга, в котором «обесчувствленный и обессмысленный» мозг способен был преодолевать рубикон неизвестного. Получалось, что вера — это всего лишь психический инструмент исследования мира, основанный на парадоксальном подходе к нерешаемой задаче: явить неявленное. Дух-мистик и Дух-прагматик ничуть не страдал от осознания своей раздвоенности, не ощущал себя лицемером или притворщиком: жизнь и вера — это одно, а служба — это другое. Собственно, так думал не он один, общество вокруг без стеснения «справляло духовные нужды» и охотно платило за психотерапевтические услуги, оказанные в виде религиозных форм или в частных клиниках. Господствующие культы давно поумирали и превратились в явление культуры. Собственно, как и тысячи других состарившихся или погибших культов, без которых был бы теперь немыслим театр жизни землян; толщина сохраняемого прошлого — их питательный культурный пласт, «гумус», на котором возделываются новорождённые. С любой кафедры Дух декларировал: к понятию «вера» культы не имеют никакого отношения. Никогда не имели. Дух давно во всём этом хитросплетении разобрался и жил в земном и небесном быту, не смешивая их. Стиль его жизни напоминал стиль игры опытного и осторожного картёжника. Дух никогда не шулерствовал и не рвал банк — всего, чего он достиг здесь, было набрано «на пасах»: на умении не просить лишнего и не давать лишнего.

Пока вдруг что‑то не треснуло в хорошо заведённом и хорошо налаженном механизме жизни. Что иногда заставляет зрелого человека совершать поступки ещё более необдуманные и отчаянные, чем те, которые он мог позволить себе в юности? Объяснения этому феномену нет. Хотя объясняющих и объясняющихся — предостаточно.

— Грэй, я хочу, чтобы ты посетил Россию. Мы начнём свой бизнес там. Грэй, честное слово, это не совсем моя идея…

— Аминь.

— Что?

— Аминь. Уже еду. Лечу. Торчу. Тащусь.

— У Духа больше нет друзей. Таких же, как ты. Свободных и… — Дух неожиданно, очевидно от волнения, перешёл к странноватой манере изъясняться от третьего лица. — Свободных и…

— И которые тебя, чуму, любят.

Дух внимательно посмотрел в глаза старому другу. В глубине негритянских зрачков плясали бесовские огоньки и насмешка.

— Спасибо, Грэй.

— Мы ведь ещё ни о чём не договорились!

Потрясения в жизни Духа случались несколько раз. Первое — случайная экскурсия на скотобойню, — что подвигло его к выбору гуманитарной профессии, а последнее — явление Ро, — застряло занозой в мыслях и настойчиво беспокоило взятой на себя немалой ответственностью за чужую жизнь и чужие деньги. Впрочем, Ро трудно было бы назвать «чужой»; с первых секунд встречи Дух ощутил замечательные невидимые волны, исходящие от белокурого существа. Что‑то весьма далёкое, забытое, но желанное будили эти волны — так же хорошо было Духу рядом с родной его мамой когда-то, которой он не помнил… Разум до сих пор сопротивлялся случившемуся, а душа, захватившая управление поступками, ликовала. Жизнь и впрямь — кино! Да-да! Мы буквально «втягиваемся» в то, что нам «покажут», или, кто может и способен, — «рисуем» свои шаги сами. Причём, шоковые потрясения, видения, откровения, одержимость и прочие необъяснимые бзики в голове могут действительно всё поменять разом. Как если бы перед зрителем в кинотеатре вдруг неожиданно возник альтернативный экран с альтернативной темой. Такой зритель уходит в иное через иной просмотр.

Дух развернул карту, Грэй зажмурился и наугад ткнул пальцем приблизительно в середину изображения.

Дух вздрогнул. Большой знаток России, он читал карту как энциклопедию.

— Город. Оружейный город. Много железа, слишком много железа. К тому же, кругом болота. Может, ещё разок попробуешь?

— Провидение не искушают дважды, — отказался таким образом улучшать выбор Грэй.

Город! Приуральская военная амёба, по царскому указу героически лёгшая несколько веков тому назад на непроходимые топи и леса. Технический хищник, победивший природную дичь.

— В этом месте не может быть ничего.., — неопределённо пробормотал Дух.

Насчёт России у него имелась своя собственная оригинальная концепция, которой он охотно делился в любой форме — и в серьёзном академическом изложении, и в шутливой реплике. Дух нашёл, что в каждой стране обязательно имеется доминирующая национальная идея, напоминающая прокрустово ложе — всё лишнее, не подходящее под размер общепринятых представлений, отсекается, предаётся забвению или даже преследуется методами современной цензуры и инквизиции. А маломерное — искусственно «дотягивается» до требуемого стандарта. Так пропаганда и инквизиция превращают в общественный самообман патриотическую готовность — страстью жертвовать собой во имя жупела. Россия в этом примере была математически ясна. Правда, само прокрустово ложе русских идей непредсказуемо менялось в истории, становясь то карикатурно-коротким, как нары в холодном карцере, то непомерно свободным, как хаос. Из точки жизнь устремлялась здесь не меньше, чем сразу в бесконечность, или происходил обратный процесс. Где-то по дороге из одной крайности в другую многим поколениям русских чудилось диво-дивное, сказочная остановка, счастливый конец на все времена — «твёрдая рука», мера определённости, данная свыше, а не достигнутая в результате труда и последовательной эволюции.

Прокрустово ложе — размерность жизни. В русском варианте всё, что ни есть на нём, — смерть. И тысячекилометровые просторы, и религиозное убожество.

Школьники обычно пишут в начале задачи: «Дано». В общефилософском плане под этим можно подразумевать лишь данность самой жизни. А всего остального придётся достичь. Суммируясь поодиночке, либо объединившись в управляемое течение. И только русские под чертой данности ставят исходную непреложность иначе: «Дай!» После чего начинают делить жизнь «по справедливости»… Делить! Внушая себе при этом, что жизнь прибавляется…

Люди, не привыкшие к чёрному юмору, вздрагивали и отходили от «шутника» в сторону. Прочим Дух иногда пояснял: «Мы наблюдаем планетарный феномен, точку универсального «обнуления», почти сказочное место, абсурдное настоящее, в котором всевозможные «было», «есть» и «будет» истребляют друг друга с особой тщательностью. Эволюционное равновесие всегда находится здесь в самой своей нижней точке, оно не признает и не приветствует никаких качаний жизни, и оно агрессивно-консервативно к любым новшествам».

Эти формулировки Дух выработал не случайно — ездил, читал свободные лекции в различных университетах. Студенты, интересующиеся Россией, приходили на пару академических часов послушать то, о чём не было написано ни в одном учебнике. Вольную интерпретацию. Студенты — свободные люди! — они, разумеется, не верят никакой субъективной отсебятине, но очень ценят умение её создавать. Дух весьма щедро создавал перед молодой аудиторией необычные образы, делал смелые подходы и рисовал захватывающие гипотезы. Тема смерти становилась на уменьшающейся планете весьма «модной». За это его и ценили. Что ж, жизнью всегда владел не тот, кто следовал её алгоритмам, а тот, кто умел их красиво конструировать. Из ничего создавать вполне прочные построения: из дерзкого нахальства, из опыта и фантазии, из шёпота наитий.

— Ро управляет моими желаниями. Она хочет, чтобы мы переехали жить в Россию. Я её боюсь. — Дух заказал третью порцию кофе.

— Она просто мечтает удрать из интерната. Чем не повод? Формальности опекунского оформления уже завершены? Завершены. Что ты теряешь? Ничего. И скажи: в твоей жизни было хоть одно настоящее приключение? То‑то! Ты научился думать, конечно, по-своему, но ведь жил-то ты, как все. Как все! Значит, ни черта твои эксклюзивные мысли не стоят — без поступков! Я тебе так скажу: настоящее приключение возможно лишь в самом ненастоящем месте. Угадал, теоретик? — Грэй ворчал, как дизельный движок, ровно и неутомимо.

— Ах, Грэй!.. — внутри у Духа продолжало происходить какое-то тотальное опустошение. Словно внутренняя природа приготовляла невидимый мир человека к новому сезону — властно вела его сквозь осень увядающих мыслей, сквозь слякотное разочарование в себе, сквозь зиму чёрно-белых чувств к будущей реинкарнации — к новому сердечному теплу, к возрождённому цветению, к восхитительной влюблённости и неясной пока ещё надежде.

Городом, собственно, Дух называл всякое промышленное поселение русских, предназначенное для массового использования-поедания человеческих жизней — рабочих и директоров, умных и безумцев, взрослых и детей, бывших и будущих участников Молоха. Каменно-железный людоед в русском варианте с мастерской скупостью обустраивал свои общественные угодья — селил людей в пятиэтажных тесных гетто без горячей воды, в деревянных трущобах, держал их в закопчённых цехах металлургического производства; зато он, людоед, щедро раздавал громкие обещания и блестящие медали, орал в репродукторы о фальшивой славе, карал несправедливо и обогащал несправедливо. Город! Сюда-то, в невзрачную точку на русской карте, и ткнул, шутя, судьбоносный негритянский палец.

Тема мёртвого русского Города присутствовала в лекциях Духа постоянно. Просвещённые лектором студенты знали, что Город был «ненастоящим». Самым ненастоящим в мире. Просто наивысшим образцом городской ненастоящести! То есть он возник не в результате естественных исторических процессов, а был образован — зачат во времени и пространстве чьей-то решительной подписью на бумажном листе. Городу, глубоко в дремучих лесах спрятанному чудищу, привязанному к земле в стороне от удобных дорог, этому существу с деревянной душой предписано было стать оружейной кузницей страны. Интеллектуальную техническую элиту России и Европы сконцентрировали некогда в новом месте крупные деньги, новое дело да царская воля. Рабов же на железоделательный завод набрали из местных жителей, которые отличались непередаваемой смесью качеств: вредным характером и абсолютной покорностью.

Слово и Дело! Жизнь здесь забурлила именно от «дела». А «слово» — передовые традиции и безбоязненная духовная сила — пока находились исключительно внутри приезжих носителей «большого мира». В смысле образования собственной культурной среды, какую так или иначе накапливает всякий настоящий Город; культурным имигрантам её ещё предстояло «надышать», вложившись в создание городской «атмосферы» усилиями нескольких поколений и выдающихся подвижников.

На лекциях Духа студенты хаотично восседали кто за столами, кто на подоконниках, а кто‑то прямо на полу. Дух импровизировал перед ними, поглядывая на аппетитные молодые ножки студенток, едва прикрытые сверху короткими шортами.

— Господа! Я рассказываю вам земную историю лишь для того, чтобы иметь возможность строить аналогии дальше. Чтобы можно было сравнивать и соотносить явления жизни, возникающие в мире… э-ээ.., ином. В мире управляющих идей, скажем. Качество, уровень организационной сложности и экологичность транслируемых в земную жизнь образов напрямую зависят от способности принимающей стороны взять их, не исказив и не извратив. Идея превосходящего Образа Жизни, идея Бога, если угодно, необходима для нашего интеллектуального видения. Поскольку разум — это удивительное око, которое видит и с закрытыми глазами. У каждого из вас, молодые люди, имеется при себе аппарат для мгновенной связи с любым человеком планеты и с любым её информационным банком. Этот же аппарат показывает координаты вашего пребывания на земле. Вы знаете, как эти координаты вычисляются? Правильно, сопоставляются данные с нескольких спутников и указывается точка на карте. А что укажет наше местопребывание на карте чувств? на карте смыслов? на карте эволюции? Теперь внимание: всегда для этого навигационного трюка нужен кто‑то отстранённый, абсолютно посторонний, чтобы была возможность «посмотреть на себя со стороны», чтобы объёмно понять уж если не «кто я?», то хотя бы определиться: «где я?» Физический мир, как вы знаете, трехмерен, а смысловые миры обладают бесконечной мерностью. Именно религиозные технологии и эзотерические упражнения помогли людскому разуму на заре своего развития масштабировать себя в открытых, космических координатах. Вывод для нас, господа, банален: если не существует некоего Нечто, превышающего наш уже известный опыт, то, увы, всякий практический опыт теряет стимул прирастать новыми попытками жить. Именно по этому параметру вы всегда можете отличить людей, живущих в рамках окостеневших религий, и тех, кто способен назначать эти рамки себе самому, — людей, действующих в так называемой «новой вере». Представьте себя в роли ангелов-конструкторов: именно образ, мотив жизни определяют форму её овеществления. Как вы натянете в своём саду опорные нити для вьющихся растений, такой рисунок они и повторят. В понятии «мотив» есть что‑то роковое, не правда ли? Беда, друзья мои, случается, когда всё происходит наоборот, когда в старые мехи-мотивы льют свежие вина…

Однажды тёмноглазая студентка в короткой блузке, с изумрудинкой, выглядывающей из впадинки пупка, спросила.

— Профессор, кого или что вы называете словом «человек»?

Дух воспылал!

— Жажду! Жажду им стать!

Чашечкой крепкого кофе Грэй не удовлетворился. Он заказал для себя целую батарею малюсеньких дегустационных бутылочек и довольно скоро набрался хмельного до того, что виртуозно прошёлся степом вокруг кресла, в котором покоился Дух. Световой день заканчивался, в ресторане зажгли дополнительные светильники-световоды, покрывающие потолок скоплениями причудливых волокон. Пылающий затылок тёмно-красного солнца заканчивал свою работу в этом месте земли и готовился нырнуть за морской горизонт.

Грэй икнул несколько раз подряд и плюхнулся рядом с Духом.

— Можно продолжать, — сказал он. — Выкладывай начистоту, какая муха тебя укусила?

— Старость, Грэй, старость. Старость це-це. Есть такая муха.

— Да брось ты! На тебя ещё девицы глаз кладут.

Это была правда. Дух сохранил сухое пружинистое тело, позвоночник его был прям и голова на нём сидела крепко. По лицу читалось,
что обладатель его избегал в жизни излишеств, был спокоен и не приобрёл горестно-страдальческих морщин, какими обычно награждает судьба недовольных жизнью. Наполовину седая шевелюра была забрана в косицу-хвост, отчего наблюдение за возрастом становилось фактором второстепенным; на первом действующем месте оказывались живейшие глаза — узко посаженные на довольно красивом, скуласто-чеканном лице, мелковатые, но немигающие и цепкие, как два дружных капканчика. Попавшийся в эти капканчики уже не мог иметь собственного зрения — его как бы вели на поводу, попутно насыщая комментариями слух пойманного собеседника-путешественника. Что ж, лекторами, пасторами, детективами и психическими манипуляторами становятся не все подряд. И это, наверное, справедливо. Обычно Дух предпочитал носить спортивную одежду. Впечатление счастливого союза зрелости и силы в его существе не было обманчивым. Молодёжь к Духу так и липла.

Грэй ещё опрокинул в себя пару маленьких бутылочек.

К вечеру в ресторан пришли несколько посетителей, слегка потянуло дымком, запахом сигарет. Но боковой зал с мягкими креслами и огромным окном по-прежнему был пуст. Некая особая интимная индукция окутала пространство. Дух почувствовал, что должен объясниться с Грэем подробнее, иначе этот импульсивный негр может неожиданно подпрыгнуть, грохнуть каблуками и умчаться в неизвестном направлении, даже не попрощавшись. Кроме Грэя у него не было никого в жизни, с кем бы можно было поговорить не просто «на тему», а гораздо глубже — через прямое переливание, душа в душу то есть.

— Грэй, у тебя были… галлюцинации? Такие, чтобы ты не мог их отличить от реальности? — мускулы на лице Духа слегка передернулись.

— Не бойся, я не буду потешаться над твоим вопросом. В качестве ответа расскажу лучше один случай, произошедший со мной при нулевой видимости в узком воздушном коридоре на высоте полутора тысяч футов над землёй и на скорости девятьсот двадцать миль в час. Я шёл на базу в аварийном режиме, снижаясь в «молоке» на свой страх и риск. Радар погас, связь заткнулась. Если ты спросишь, молился ли я? То отвечу — да, матом. Вдруг прямо в «молоке» передо мной возникло лицо моего давно умершего отца, и он оглушительно заорал: «600 футов вниз! Немедленно!» Я нырнул, ни о чём не думая, появилась видимость, плохая, но всё-таки видимость; так и дотянул до базы, благо она была уже почти под брюхом. А там… Всё начальство высыпало! Они по радару следили, как я в облаках лоб в лоб шел навстречу транспортной эскадрилье. Причём, заметь, самолёты эскадрильи на своих радарах меня не ловили. Чертовщина какая-то! Я в рапорте об отце не писал и никогда об этом случае никому
не рассказывал. Так что, Дух, ты только что побывал на премьере. Ну, ты удовлетворён? Экзамен на ненормальность я сдал?

— Сдал! — Дух рассмеялся. — Эта видеоштука случилась с тобой лишь однажды?

— Не считая зелёных чертей, которые мучают меня по утрам с похмелья.

— Ты хороший человек, Грэй. Очень хороший… Послушай и ты мою фантазию. Хотя… Мне иногда кажется, что я сам — чья-то фантазия.

— А на тебя-то что накатило?

— Да так… Во сне видел, как строю большой деревянный дом… В России.

Грэй присвистнул.

— Одно к одному!

Ро, тёмноглазая малышка, возникла в жизни Духа как сигнал побудки. Она его «включила в себя» сразу же, как бесцеремонный инопланетянин, неожиданно появившись на чуждой официальной территории — среди ритуальной тишины кабинетного учёного, среди предметов-фетишей и специфических запахов мужского жилища.

— Ты мне нужен, — произнесла она вместо начального приветствия, едва они остались наедине впервые, и бесцеремонно стала рассматривать Духа, как клоуна в цирке. — Забавно!

— Что забавно? — он был сух и учтив.

— Пойдём, погуляем по городу. Здесь я чувствую себя как птичка в клетке. В такой обстановке невозможно петь. В переносном смысле, конечно, — она хихикнула.

Они долго шли по набережной молча. Прислушиваясь к своей новой способности — прислушиваться к голосу другой жизни. Подобные молчаливые прогулки — инструмент весьма точной настройки одной человеческой волны на другую. Когда волны в очередной раз совпали, Ро произнесла.

— Когда я вырасту, ты станешь моим мужем.

Дух пробовал себя в новом амплуа наставника, с ехидной ухмылкой отражая бестолковые, но неожиданные подачи-провокации детской фантазии.

— Вы уверены, детка?

— Конечно. Иначе тебе придётся покончить жизнь самоубийством.

Дух замер, медленно повернулся, взял девчушку за плечи и стал «в неё» смотреть — тупо и безучастно, считывая сенситивным образом некие импульсы, которые позже можно будет превратить в знание, в трактовку, в образы вариантов судьбы. Девчушка была пуста, пуста, как и он сам. Знание молчало. Дух не смог скрыть своего удивления.

— Вы необычны.

— Такое ты можешь сказать любой девчонке и она подумает, что ты так заигрываешь с ней. Но я знаю, что ты не заигрываешь.

— Ну-ну.

— Я знаю: мы с тобой скоро поедем жить в Россию. Эту страну зовут так же, как и меня. Правда, я даже не представляю, где она находится…

— Россия — это знак, превращённый в реальность. Понимаете, Ро, знак! Ничто вещественное для него не имеет значения. Знак понимает только язык других знаков.

— А можно попроще?

— Ах, дитя!..

— Дух, я не хочу думать о смерти! — Ро прижалась к ноге своего спутника. — Дух, возьми меня на руки, меня уже сто лет никто не брал на руки.

Дух изумлённо подчинился детскому приказу, он поднял худышку и прижал к себе.

— А вы о ней думаете?

— О ком? — на руках довольная девочка-командир уже успела забыть предыдущую свою болтовню.

— Ну, о смерти, получается…

— Ничего я о ней не думаю! Пусти сейчас же! — она сердито спрыгнула обратно на асфальт.

Ничего больше объяснять и не требовалось. Очевидно, каким-то эстафетным образом «русский ген» зашевелился и в этой девочке-полукитаянке. Она буквально вставила в закрытого Духа, как в заржавевший замок, свой дурацкий вопрос и повернула его там как ключ… Ключ идеально подошёл к замку! Родство душ не ведает возраста и роднит сильнее, чем кровь. Дух растерялся. Ему не о чем было с ней говорить, поскольку её проблема — это его проблема: всю жизнь он носил в мозжечке тот же самый «ген», как врождённую программу, как энергетическую заразу, маниакальную склонность к «обнулению» базовых понятий, склонность, благодаря которой он, тем не менее, научился видеть и понимать мир во всём его грандиозном размахе — одномоментно охватывать во всём и жизнь, и смерть, понимать и принимать их вечные взаимные объятия, подчиняться их величественному качению сквозь неизвестность; что ж, музыка мира всегда писалась в мгновении, в точке немыслимого кипения бытия, в которой рождение и умирание — одно целое, однако во власти человека всегда была возможность выбора: склонить интонацию звучащих сфер в мажор или в минор. Дух, подчиняясь инстинкту созидательного самосохранения, предпочитал строгий мажор. Минорными помыкали, минорные исчезали сами.

— Вы кого-нибудь любите, Ро?

— Да. Папу и маму. Их теперь нет здесь и поэтому мои папа и мама — ты.

— Что ж, хорошо, пусть будет по-вашему.

— А ты меня любишь? — детская непосредственность не позволяла ответить уклончиво. Дух присел перед ребёнком на корточки.

— Да... — и вдруг он понял, что говорит задеревеневшим языком чистую правду. Это его очень испугало и взволновало. Девочка заметила замешательство взрослого и зашлась в самодовольном звонком хохоте.

— Поклянись, что никогда не бросишь меня.

— Клянусь!

— Поклянись, что спасёшь меня от злых чар.

— Спасу!

Двоим гуляющим по набережной моря стало легко-легко. Точнее, легко стало Духу. Ро изначально была естественна и непосредственна, как море, как воздух вокруг, как облачка в перевернутом синем блюдце над головой, из которого глаза пили всеобщее неистощимое и бесплатное счастье. Взрослые даже не представляют, насколько живое могущество детей превышает силу взрослого!

— А бог есть? Дух, а ты — Бог?

— Помилуйте! Бог — это сказка для взрослых. Умные дяди и тёти рассказывают её себе сами.

— А глупые?

— А глупые запоминают сказки других. Ро, речь вообще идёт о той силе, которая будит причину жить: инстинкты, цели, видения… Всевозможных сил в мире много, но ни одна из них не принадлежит нам до конца, а вот осознанная причина жить — штучка действительно собственная и единственная. Эти вещи трудно описываются словами. Вы меня застали врасплох, Ро, чуток испугали. М-да… По моим наблюдениям, большинство людей планеты не различают смысла слов «покойный» и «покойницкий». Хотя различие их несопоставимо. Впрочем, это моё лишь мнение, не претендующее на истинность.

— Дух, ты говоришь сложно, потому что ты глупый?

— Конечно! — Дух от души расхохотался, увидев вдруг своё неуместное учёное фанфаронство со стороны.

— Понимаешь, после той прогулки ночь я провел, духовидя.

— Чего?!

— Не важно. Это перевернуло мою устойчивость. Мне показали…

— Кто, зелёные человечки?

— Не перебивай, прошу. Я видел планету. Живущих тел на ней очень много, а живых душ — мало. Планета пустынна. Но есть на ней совершенно особенные точки, в которых возможен переход из одного качественного состояния жизни в другое… Как тебе объяснить? Поле планеты, как живое существо, находится в постоянном волнении, в движении, я это видел, и сохранить своё собственное равновесие в безумном хаосе и неописуемой тряске — всё равно что удержать рюмку на конце мачты во время большого шторма… Понимаешь? Мы ведь все любим в этой жизни волноваться, но, волнуясь, превыше всего ценим всё-таки равновесие… — Дух говорил заметно быстрее обычного, быстрее своей академической манеры раскладывать слова «по полочкам», почти сбивчиво. — Безвыходные места — места! — это опасная, огромная редкость и такая же ценность. Поместив себя самого в них, случайно или искусственно, ты имеешь уникальную возможность погибнуть или найти выход из смысловой безнадежности. Только «да» или «нет»! Оба результата великолепны и справедливы с точки зрения эволюции. Не понимаешь? Ничего, слушай дальше. Безнадёжность тем и хороша, что она не даёт решения в известных пределах. А что нужно сделать, чтобы найти принципиально новое решение, новый путь? Правильно: осветить эту самую безнадёжность до последнего её закоулка, чтобы негде было спрятаться ловкой, ленивой и юркой человеческой твари — надежде! Вот что я видел, дружище. Это не совсем галлюцинация, это, скорее, схема. На земле сегодня сохранилась всего одна «мёртвая зона», в которой умирает всё, что не способно на парадоксальный жизненный переход. Город! Город — такое место. То место на карте, куда ты только что ткнул пальцем! Невероятные совпадения начались в нашей жизни, Грэй, одно за другим. Их нельзя не заметить. Совпадения образуются не случайно.

Грэй слушал заворожённо. Скорее, он даже не столько слушал своего друга, сколь любовался его взволнованностью. Грэй кайфовал на исповедальной «волне» Духа, поднявшейся вдруг, как цунами, над мелями земной суеты.

— Мастер, ты неподражаем сейчас!

— Грэй, мёртвая точка осталось всего одна. Одна на всю планету! Раньше их было гораздо больше, но они исчезли, затянулись, заросли почему-то. Продвижение нашей общей жизни в опасности. Мертвые точки — это единственный шанс найти выход из ловушек, в которые цивилизация сама себя загоняет. Одна!!! Осталась только одна штука! И я знаю, где она, я её выследил, вычислил! А теперь она сама призывает… Боже! Грэй, ты не представляешь…

— Ха! Я-то не представляю?! Это ты никогда в России не бывал, между прочим.

Дух осёкся. Экспрессивное давление, под напором которого слова из оратора вылетали как разящая шрапнель, спало.

— …Надо физически оказаться в эпицентре покоя, чтобы самому попытаться стать зерном новой жизни. Найти нового себя, чтобы дерзнуть на новую дорогу. Учёные этого не понимают, учёные борются за бессмертие в известном. А смерть — это выход по вертикали. Хотя бы для одного из миллиона. Законы естественного отбора действуют на всех небесах, по всей непредставимой их иерархии.

— И этот один — ты?

Дух осёкся во второй раз. Но, глотнув кофе, мужественно продолжил монолог, уже почти шёпотом и ни к кому не обращаясь.

— Грэй, дорогой, если мы утратим свою возможность проходить через ворота смерти, то мы не спасём своей дальнейшей возможности развиваться в жизни. Завтрашнего дня не будет. Мы все упадём.

— Мы?! Дух, твой диагноз меня пугает…

Лоб Духа покрылся испариной. Да и Грэй наконец-то стал целиком внимателен: рот его открылся как у изумлённого пацанёнка, увидевшего вдруг крупную аварию.

— А что, ты знаешь историю этого места?

И Дух рассказал историю. Историю, не лучше и не хуже других историй земли, о том, как люди жили, вкладывали свои усилия в общую копилку бытия — растили своё древо памяти, чтобы оно крепко держалось корнями за плодородный пласт прошлого, чтобы ловило своими ветвями свет будущего и чтобы щедро осыпало разнообразными и дивными плодами живущих в настоящем. Сказать по-научному: люди честно тянули сквозь повседневность непрерывную ветвь своего многовекового культурного бытия. Этот сук не рубили даже отъявленные мерзавцы.

Если не связывать цепь случайностей в мистическую закономерность, то Город был снайперски посажен в геопатогенную «мёртвую точку» безо всякого специального умысла. Просто так случилось. Столица оружия — колыбель смерти. Об этом мало кто задумывался. Оружием гордились, на идолище — смерть — не обращали внимания. У неё было ничем не примечательное лицо бабы-штамповщицы.

Когда-то, давным-давно, предки-горожане пережили революционную катастрофу. Покойный дух Города (покойный! не нуждавшийся ни в каком беспокойстве!) со всех сторон атаковали духи мятежные: красные, чёрные, белые… Древо жизни дрогнуло и упало. Кузница осталась, а жизнь — ушла. Её унесли с собой рабочие, солдаты и офицеры, отступавшие под натиском мятежников через всю Сибирь, через Шанхай… Кто вернулся, тех расстреляли. Часть «исхода» горожан спилась, тоскливо осевши в чужой китайской провинции, иные покончили с собой, освобождая от невыносимых мук обманутый разум и поруганную душу… Уцелевшие — пересекли океан. Обосновались в Калифорнии. Потекли годы. В эмиграции горожане ни разу ни с кем не сошлись духовно. А, умирая, последние из стариков зажгли в небольшом своём христианском храме Вечную Свечу — некому больше было передать огонь сердец, знающих высоту и усладу смертного равновесия. Ритуал заменил ушедших.

— Вот, собственно, и вся история.

— Об этом кто-нибудь знает?

— Все знают.

— И что?

— И ничего.

— Сила! Дух, ты — язычник! Ты не стесняйся, я, как африканец, к язычеству отношусь с большим почтением. У чёрного человека душа самая белая!

— Ро!!! Она  — знак! Понимаешь? Огненный знак! Я почти сразу же почувствовал: она — судья всего, что не-природа, что лживо и искусственно. Я не могу при ней думать, мыслить! При ней я с отвращением и ненавистью смотрю на свои книги. Грэй, голубчик, мне постоянно теперь снятся очень яркие, запоминающиеся сны. Эта девчонка меня волнует точно так же, как волновала раньше тема танаталогии. Она неспроста стремится туда… Город! Тема всей моей бестолковой и трусливой жизни! Вы все, конечно, правы: как я могу знать то, к чему не прикасался? Да, я его нашёл первым, а теперь и он нашёл меня… Грэй, Город мёртвых никого не отпускает! Грэй! — Дух и впрямь в этот момент напоминал сумасшедшего, классического чудака, помешанного на неувядаемой идее спасения мира.

Ик! Ик! — На Грэя напала нещадная икота.

— Дух, ты полный псих! Я пойду за тобой, даже если меня посадят на электрический стул. Но позволь заметить, что любой ребёнок — лю-бой! — делает суету взрослых видимой, стыдной и бессмысленной. Ро — одна из них. Она подрастёт и ты ещё будешь проклинать кривляющуюся девицу за глухоту и подростковый максимализм. Себя вспомни!

Дух помрачнел. На громкие восклицания Грэя несколько раз выходили официанты и, не приближаясь вплотную, осуждающими взглядами «давили» нарушителя тишины. Зал уже был наполовину полон посетителями, а двум джентльменам в боковом зале, как по специальному какому-то предупреждению, так никто и не мешал. Но звук есть звук, он летает по воздуху, проникая в любые чувствительные уши, и с ним должно бороться; конёк ресторана — покой.

— Милый Грэй, я бы ни за что не посвятил тебя во всю эту кашу, если б не одно обстоятельство…

— Ты её полюбил.

Дух кивнул.

— Видишь ли, Грэй, линия моей жизни должна быть замкнута на земле, её конец должен поймать своё начало, — Дух явно заговаривался от волнения.

— То есть?

— Пословица такая у русских есть: где родился, там и пригодился. В китайской интерпретации — дракон кусает себя за хвост, чтобы превратить свой чудовищный опыт в безопасную обыденность.

— Вот теперь понял! — воскликнул Грэй, всем своим видом давая понять, что имеет дело с сумасшедшим. — Она — твоя Россия.

— Грэй…

— Две тысячи футов вверх и вправо!!! — ни к селу, ни к городу гаркнул Грэй, подтягивая воображаемый штурвал истребителя на себя.

Лихой поворот в настроении друга ничуть не удивил Духа. Он лишь тяжко, прерывисто вздохнул.

Друзья покидали ресторан, проходя через хорошо освёщенный главный зал. Один из посетителей встал из‑за стола и протянул руку:

— Привет, Дух! Привет, Грэй! Ба, везунчик! Дух, ты получил не только дочку, но и наследство? Отличный расклад, поздравляю!

Дух в недоумении посмотрел на Грэя. Грэй оторопело таращился на него.

— Идём отсюда. Быстро!

На следующий день студенты местного университета, пришедшие на свободную лекцию, не дождались своего профессора. Он исчез, никого не предупредив, уехал в неизвестном направлении, ни с кем не попрощавшись.

ПОЛИГОН

Все свои деньги, все, до последней мелочи, друзья вложили в русскую авантюру. За спиной, в тылу бывшего благоустроенного бытия, остались только воспоминания. Кое-что, и немало, пришлось присовокупить из наследства Ро. Потому что средства ненасытно съедало каждое организационное движение, и видимое, и невидимое; поле жизни было перегорожено массой хитроумных ловушек, искусственные бюрократические рвы и стены преграждали путь не только ногам, но и становились на пути взгляда, певцы инструкций отупляли и обманывали слух; крошились в огромных времядробильных очередях дни и недели, засыхали мысли. Если бы не неунывающий Грэй, не его способность просачиваться даже сквозь едва заметные кабинетные щели, не его умение беззаботно и без нервов течь по руслам чиновничьих прихотей и раздавать взятки, то вряд ли Дух один добрался б до возможности сесть однажды в самолёт и, пристегнув ремень безопасности, сказать.

— Ро, мы возвращаемся на Родину.

Девочка пожала плечиками и, убаюканная мерным рёвом работающих турбин, вскоре уснула. Будничность поведения ребёнка отрезвила волнение Духа. Так, наверное, и должно быть: двух одинаковых родин не существует, как не бывает двух абсолютно одинаковых людей. Родина — это, скорее, личное представление о мере своего практического участия в чём-либо. В первую очередь, в чём-либо личном. У всех детей родина именно такая, размером с комнату для игр и со вкусом ванильного шоколада. Пожалуй, такая родина даже больше и лучше той, что показывают на телезаставке перед новостями. Но жизнь есть жизнь и от роста — не убежишь. А за право расти в мире людей надо будет заплатить «обрезанием» в мире внутреннем. Конечно, и под звуки государственного гимна в душе могут расцвести большие цветы. Правда, бумажные, пропитанные неувядающей лаковой красотой, как на венках… О, как же всё не просто! Большую родину большие и понимают-то по-другому: молчаливые великаны эту бессловесную тяжесть носят в себе, а суетящиеся клоны, наоборот, заполняют её собой, как говорящий песок пустую коробку.

…Грэй уже полгода находился на территории России, он успел оформить массу бумаг, сделать кое-какие приобретения и обрасти многочисленными связями. Начало было удачным.

— Старик, не волнуйся, сделаем тебе покупочку тики-таки!

В Москве Грэй разыскал бывшего курсанта-астронавта, с которым неплохо дружил когда-то во время учёбы. Бывший курсант за эти годы превратился в матёрого воротилу при закрытом министерстве, резво теперь подгребавшем под себя, как бредень снулую плотву, все военные заводы страны. Идеологией бывших «идейных» стала выгода, простая, как мешок с золотом. И чтобы прикрыть срам — толщину карманов и непривлекательную бессовестность, — не было в стране волшебного плаща лучше, чем госдолжность. Бизнес по-русски доказал: моральных проблем больше не существует. Это и ошарашивало, и, в то же время, облегчало начало нового пути. В России до сих пор стреляли, цена человеческой жизни прочно застряла на нулевой отметке. Город, о котором упомянул Грэй, уже был полностью захвачен рейдерами, так что из всех предложенных «тики-таки» Грэй выбрал самое подходящее, как ему показалось, к тому же, самое недорогое — артиллерийский полигон, брошенный за ненадобностью, расположенный на пустыре, на самом краю Города и имеющий капитальные подземные сооружения. Здесь, на поверхности, можно было заниматься небольшим сельским хозяйством, а в штольнях разводить шампиньоны. У Грэя зачесались от нетерпения руки. Крупная взятка, коньяк, похабные песни в ресторане и уже готовые бумаги на приобретение собственности — всё случилось в один день. Крылья у Грэя выросли из всех мыслимых и немыслимых мест сразу. Особенно много крыльев выросло на языке.

— Мой тебе совет. Заткнись, пока не всплывёшь уверенно.

И Грэй внял словам бывшего сокурсника, поняв, что только в русских сказках дураков предупреждают трижды. В нынешней русской действительности предупреждения были вообще не в ходу, а уж если и случались — то этот факт следовало расценивать как особую милость судьбы, её любезный подарок избранному.

Негра, говорящего по-русски без акцента, воспринимали в глубинке не как экзотику — больше: как инопланетянина.

Полигон представлял из себя горбатый пустырь, заваленный мусором и огороженный бетонными плитами, в которых зияли многочисленные проломы. Из земли торчали остатки каких-то металлических конструкций, а сами конструкции были давно срезаны и разворованы на металл. Сохранился строительный вагончик у въезда на территорию бывшего сверхсекретного объекта. Судя по столбам и наружным коммуникациям, к полигону были комплексно протянуты электричество, вода, канализация и даже газ. Военные всего мира любят две вещи: войну и комфорт. Русские служаки ничем не погрешили против этой двуликой страсти: на войну они самозабвенно работали день и ночь, а боевая площадка имела когда-то и сауну, и бильярдный зал, и гостиничные номера, и хорошую столовую, и даже гравийную беговую дорожку вдоль периметра забора. Время от времени всё это хозяйство подпрыгивало от удара из-под земли — испытывали какую-нибудь очередную корабельную пушку, только что привезённую из заводского цеха. На секретные землетрясения, распространявшиеся далеко за пределами полигона, никто из жителей частного сектора особенного внимания не обращал. Привыкли. Чайные чашки ставили так, чтобы резкий удар не сбрасывал их на пол. Стреляли в оборудованном подземелье в двух вариантах: верхний стометровый ствол бетонного тира предназначался для испытаний автоматического стрелкового оружия малого и среднего калибров, а нижняя, основная штольня, располагалась гораздо глубже, начальство спускалось в неё через шахту, в специальном лифте, а рабочие и солдаты поднимались и опускались проще — по винтовой лестнице. К наружному входному зеву подземелья вела специальная железнодорожная ветка. Рельсы, правда, давно исчезли, новые хозяева продали их. Но гигантский вход в преисподнюю уцелел — стальные поржавевшие ворота резали горбатый профиль полигона подобно тому, как хозяйский нож отсекает край батона. Сам бетонный «батон» продолжался уже под землёй, туда запросто заезжал когда-то маневровый тепловоз с тремя-четырьмя прицепленными железнодорожными платформами. Размах производства впечатлял; даже разруха не смогла поколебать атмосферы суровой мощи и значительности потайного места. Грэй эйфорично клал глаз то на одно, то на другое, пытаясь скрыть распиравшую его радость — воображение рисовало над пустырём
теплицы, цветники, пушных животных, гостиничный комплекс с рестораном… Под землёй — необозримые плантации шампиньонов!

Сопровождающий, начальник отдела кадров завода, немногословный парень в точности выполнял приказ Москвы: ввести в курс, показать объект, на месте получить окончательную подпись владельца и передать ему имеющиеся ключи и планы инженерных коммуникаций. Экскурсия заняла минут тридцать. На прощание парень сказал.

— Здесь заразных клещей до хера. Как специально сползлись откуда-то. Весь полигон кишит этими тварями. Зимой в штольни проникают. Даже бомжи боятся сюда совать свой нос.

Наличие кровососущих ничуть не омрачило настроение Грэя. Он был в восторге от неограниченной бизнес-перспективы.

Восторженный человек, даже в мире абсолютного мрака, чувствует себя нормально, потому что восторг — это его персональный фонарик, при помощи которого можно осветить что угодно и увидеть в этом что угодно то, чего нет и в помине. И воплотить, наконец, узрённую мечту! Восторг — мессия пустырей, спаситель и спасатель: глаза боятся, руки делают, — говорят русские. Грэй был устроен ещё того лучше: глаза его не боялись ничего, а потому руки начинали действовать немедленно, даже если взгляд ещё не нашёл главной цели. Сразу и не решить, что было первым: восторг или пустырь? Что из чего следует? Русские, например, могут испытывать чувство подлинного восторга во время… разрушения. Впрочем, эту небывальщину Грэй наблюдал неоднократно не только в России. Примерно так же поступали его женщины, когда он с ними расставался, а они на прощанье сладострастно били вещи и сувениры, некоторые даже обещали суперприз — повеситься.

Карьеру бизнесмена Грэй начал нестандартно, вполне по-русски. Он приобрёл подержанный праворульный японский грузовик, закупил для начала и привёз грунтовое покрытие для художественных работ и цветную краску. Через несколько дней после этого приготовления вход в подземелье преобразился, привлекая острейшее внимание всей окрестной детворы и старушек. Гигантские две стальных створки были расписаны оригинальным образом: на левой, уходящий от зрителей, голый Господь тащил голого Адама внутрь, в подземелье, на работу, а на правой створке, навстречу им вышагивала другая парочка — голый мохнатый Чёрт и премилая Ева в своём натуральном костюме являлись на свет с готовой корзиночкой шампиньонов. Адам и Ева безнадёжно скашивали глаза друг на друга: увы, «работодатели» не оставляли им шансов на личную встречу…

Грэй сразу же сделался местной знаменитостью. Жил он неприхотливо, в строительном вагончике, кое-как приспособив его для тепла и ночлега, чем вызывал нескрываемое одобрение и симпатии трудового народа. Грузовая колымага стояла рядом. Каждый вечер Грэй звонил Духу перед тем, как выпить в приятном одиночестве свою трудовую чекушку с романтическим названием «Снайпер».

Боже! Как прекрасна была Россия! Грэй с утра выезжал в Город, чтобы постепенно сшивать схему взаимоотношений с местными банкирами и фирмачами, чтобы не забывать раскручивать маховик собственного «завода», чтобы… Много чего «чтобы!» Нравилось всё. На светофоре он, высунувшись из окна водителя, с непередаваемым наслаждением орал на недисциплинированных бритоголовых, почивающих в своём заоблачном чёрном «Крайслере», — «Ка-а-азлы!!!» Бритоголовые, уразумев происходящее, чаще всего просто шалели и выстреливались с места вон. Но однажды «ка-а-азлы» вылезли и у светофора завязалась отличная потасовка. Грэй, армейская кость, вышел победителем один против троих. В милицейской машине он с восторгом дал показания, но штраф почему-то взяли только с него. Не беда. Такие мелочи только наполняют жизнь остротой, как перец, без которого бытие — слишком пресное блюдо. О! Подобного острого, солёного, перчёного и крепкого в России было столько, что русские архилюди этим здесь питались. Специи запросто заменяли им основное блюдо. И за столом, и в работе. И Грэю необычайно нравилась эта неразбериха, он видел в ней непобедимо-здоровое зерно. Так же вот предусмотрительные императоры древности добровольно убивали себя «прививочными» порциями ядов, чтобы сделаться-таки неубиваемыми.

— Не ведите себя как сумасшедший. Здесь все сумасшедшие, — сказал Грэю на прощанье постовой, исписавший в своем протоколе столько строчек, что их хватило бы на маленькую повесть.

Грэй, растирая повреждённое ухо и улыбаясь, подтвердил милицейскую мысль на свой лад.

— Все сумасшедшие утверждают, что они абсолютно здоровы. В отличие от здоровых, которые постоянно подозревают у себя сумасшествие. Русские знают, что они чокнутые, поэтому не боятся вести себя как чокнутые…

— Вы свободны, — сухо подытожил страж дорожного безумия.

Розовая купюра в руках Грэя и порванный протокол сделали финал встречи особенно приятным.

Грэй, продвигаясь по перипетиям своей судьбы, давно выяснил, что больше всего на свете его огорчает окончательный порядок вещей, что дважды два — это четыре, и с этой окончательностью уже ничего нельзя поделать. Поэтому страна без правил пришлась ему по душе ещё больше, чем в первый раз: мир вокруг напоминал насыщенный физико-химический бульон, как в школьном опыте по выращиванию кристаллов; и в этой неорганизованной, но весьма питательной густоте любая «затравка» начинала расти с неимоверной быстротой. Пресловутые
«дважды два» в этой шевелящейся и бурлящей среде могли равняться чему угодно! Он радовался каждой мелочи — русское кино не обмануло его ожиданий: все образы мира смешались на этой земле, как хиппи, и стали многажды перекрёстными родственниками. Американские джинсы, африканские косички, английская чопорность клерков, латиноамериканское хамство полицейских, замаскированная еврейская заносчивость, итальянский темперамент, полинезийская безалаберность и китайская склонность к доблестному воровству, рассудительность экономных северных народов и индийский мистицизм, — всё смешалось в едином понятии: русские! И все перемешались на этой гигантской карнавальной поляне, распростёршейся от океана и до океана и празднующей свой карнавал вот уже несколько тысяч лет. Законы карнавала легко и безнаказанно позволяли вырезать из бумаги, железа или даже из живой человеческой кожи любые фигуры и любые символы, выклеивать из опавших вексельных листьев причудливые замки для карнавальных королей, возводить их потешные города, штамповать тени, их населяющие, и весело раскрашивать сей пёстрый балаган постоянно меняющимися флагами, беззаботно играть именами и переименованиями. Что может быть скучнее порядка? Что может быть лучше карнавала! Здесь люди умирали счастливыми детьми, потому что забывали, наконец, что в детстве чувствовали себя новорождёнными стариками. Здесь каждый грешник объявлял свою собственную святость. И от этого небесного самодурства русский цирк становился недосягаем — под куполом небес кувыркались, как воробьи в песке, пернатые души загадочных граждан. Как можно было ругать или поносить страну, которая предлагала тебе сказочное развлечение — гулять и веселиться до смерти?! И дважды два, и трижды три, и миллион на миллиард всегда здесь были равны одному и тому же результату – нулю. Любителям приключений, искушённым и утомлённым в земных испытаниях и утехах, Россия предлагала «сафари» совершенно иного класса — русскую рулетку, в которой на кон ставилась сама сердцевина жизни — человеческая душа. Поэтому здесь в широком ходу у поэтов, философов, богословов, публичных болтунов и алкоголиков применялась «национальная валюта» — разговоры о смысле жизни. Грэй, к сожалению, в этом направлении преуспеть не смог — всякие речи на подобную тему клонили его едва ли не в летаргический сон. Он предпочитал действовать и говорить. Русские предпочитали только говорить. Грэй сделал вывод: «смысл жизни» и «работа» — непримиримые враги в этих местах… Ах, приключения! Где же их взять на каждого на этой маленькой, круглой земле, давно залатавшей все свои «белые пятна» и становящейся с каждым стремительным прогрессивным десятилетием всё более плоской? Плоской как блюдо, сервированное по заранее оговорённым правилам. Плоской как матрица кремниевой микросхемы. Плоской и многослойной, умеющей превращать «дважды два» в миллион…

Откровенная временность жилищ, связей, законов, дорог, любовных и деловых отношений, — это тоже восхищало Грэя своей природной правильностью. Колесо русской жизни не утверждало, что состоит целиком из жизни; равноправную половину этого колеса занимала другая неведомая форма жизни — смерть. Её здесь любили. Город по суицидной статистике держал мировое первенство, гостям об этом факте рассказывали с гордостью. Грэй смотрел на показное великолепие вокруг и на нескрываемую убогость так же, как смотрит религиозный фанат на раззолочённый свой картонный обман — заранее прощая и положительно оправдывая всё и вся. Русь! Всё-то тут держалось на жёрдочках, подпорках, синей изоленте, на проволоках и проволочках, укосинах и на чуде синтетической промышленности — скотче.

Великому искусству — жизни просто так — можно было научиться только здесь. Русским всегда навязывали «жизнь во имя», поэтому за долгие века они дружно, до неуязвимости, всей нацией адаптировались к ядовитым ветрам сезонно-казённых призывов и гриппоподобным идеологическим модам. Русская толерантность научилась вести свой счёт от гроба. Поэтому никогда не ошибалась и выражала самые сильные свои эмоциональные достижения лаконично — матом. Грэй искренне не понимал, почему русские с таким горячим вожделением говорят о загранице? Почему любящие родители выпихивают своих детей из родного гнезда куда подальше любой ценой? Почему все русские герои мёртвые? И почему героев, преуспевших в настоящем, ожидает лишь лютая зависть соседа? Зоопарк характеров и отсутствие нравственных заграждений умиляли Грэя. И даже русская зависть восхищала переселенца — она была проста и пряма, как детские слёзы. Люди — дети! Они находятся в трогательной зависимости от большого мира: «Дай, пожалуйста... я буду терпеть и стараться... буду послушным и приберу перед сном свои игрушки... я уже умею отличать плохое от хорошего…». Институт просителей — явление интернациональное, но только в России просители — основа государственного устройства. От протянутой руки до протянутых душ.

Гуляя по городу, Грэй однажды зашёл в какой-то храм, но довольно быстро покинул печальное место, сообразив, что джазом и степом здесь и не пахнет. Хотя маленькие огоньки, медленно и торжественно изводящие худобу восковых свечей, Грэю очень понравились. Однако сами люди, зажигающие эти огни, напоминали сгоревшие спички, согбенно и покорно стоящие рядом в серых и чёрных одеждах. И не один, не два человека — толпы! Молодые и старые, наделённые лицами, просветлёнными глупостью, и лицами, просветлёнными образованием. Массовое стремление к гипнотехнологиям примитивного самозабвения Грэю не нравилось, но, в конце концов, это тоже было забавно. Казалось, люди специально для него, для Грэя, устраивают этот спектакль… Вот сейчас они не выдержат своего притворства,
рассмеются… Но нет, менялись поколения, чехардой мельтешили времена и флаги, а страсть к притворству — не проходила… Не дай Бог, опомнится кто в толпе, проснётся нечаянно от вечного общего сна — на кол его, супостата, на кол! Непостижимая страна!

Грэя умиляли подростки, свободно писающие на улицах и в подъез-
дах средь бела дня. Забавно было видеть повальное пристрастие нижних социальных слоёв населения к лузганию семечек. Впрочем, люди с достатком с тем же семечковым упорством «лузгали» Интернет. В Городе имелись приличные кафе и рестораны, но среди них не было ни одного, где можно было бы остаться наедине с собой или спокойно поговорить — акустические колонки на корню подавляли своей музыкальной мощью любые попытки человечества пообщаться друг с другом. Грэй подозревал, что в сокровенности каждого из его новых сограждан есть что‑то очень мешающее, громкое, в сердце или в голове, что люди тщательно скрывают даже от себя самих, и поэтому предельная громкость телевизоров, музыкальных центров и певцов караоке — это примитивный, но вполне действенный способ заглушить внутренний голос. О чём он, этот голос? Грэй не знал, он не особенно уважал склонность русских к их специфической рефлексии. Жизнь и без того кипела и булькала как потревоженное болото! Тысячи фонарных столбов в городе были заклеены телефонами проституток. Создавалось водевильное впечатление, что этим ремеслом в Городе занимаются даже пенсионеры.

Русский абсурд, не связанный ни исторической оглядкой на достоинство славных предшественников, ни уважаемыми законами общественного мнения, ни созидательным целеустремлением нации, напоминал… воздух, в котором можно было летать и высоко, и далеко. Был бы мало-мальский движок, кое-какие крылышки, да пятачок для разбега и взлёта. Видимость в этом «воздухе» русского времени была, конечно, не велика: тут и там попадались коварные разреженности — провалы и ямы, вдоль и поперёк русского неба носились в сплошном «молоке» оголтелые участники абсурдной гонки на выживание — абсурдные весельчаки вроде Грэя. Летуны составляли активную часть населения страны, в то время как другая часть его либо смешно оплакивала свои невысокие достижения, либо возносилась в параллельные миры браконьерским способом — верхом на бутылке, метле или молитве.

Грэю весьма полюбились прогулки по Городу, и дневные, и ночные. Днём можно было непрерывно удивляться, а ночью нервы щекотали встречи со шпаной, которая пасла своих работающих овец — проституток.

Каждый вечер Грэй по телефону расписывал Духу прелести русской свободы, вдохновенно рассказывая академическому профессору о том, что всего за шесть бутылок водки можно утянуть с пилорамы несколько кубов отличного тёса. Город никак не соответствовал образу того чудища, которого описывал Дух. Он был для делового, предприимчивого человека, если и не самим раем, то отличным фундаментом для построения райских хором. Тем более, при такой «крыше», как у Грэя: Москвы здесь, в угодливо-чванливой оружейной глуши, боялись. Никто, конечно, не высказывался публично насчёт того, что Россия — тюрьма, хотя все это знали, как знали теперь и другое: главный пахан зоны — Москва. Грэй легко принял эту данность. Земные люди вообще не склонны путаться в ненужных оценках и тратить своё время на взвешивание пустоты.

О, Россия! Проститутки здесь были дёшевы, а свадьбы помпезны и умопомрачительно дороги. За мелкие прегрешения здесь всегда можно было откупиться, а за крупное воровство можно было рассчитывать на высокое депутатство и алмазные ордена. Карнавал позволял смешивать одну фантазию с другой с той же лёгкостью, с какой составленные зеркала плодят множественность спиритического переотражения. Люди умножались друг в друге путём игры, фантазия и была их высшей реальностью — это, действительно, напоминало полёт.

Всё земное и понятное нравилось Грэю хотя бы потому, что существовало здесь и сейчас — было земным и понятным. Мысль как высший продукт жизнедеятельности человека его интересовала мало. На нижних, земных ветвях и Древа жизни, и Древа познания плоды были и сочнее, и намного вкуснее. И доступнее, естественно. По разумению Грэя, в возможности самого действия уже содержалась лучшая из премьер — неповторимая возможность целиком окунаться в бучу здесь и сейчас, немедленно, постоянно содержа некую готовность к неизвестному в себе самом, причём, больше узнавать жизнь «собой», а не планировать её наперёд «для себя». Тончайший нюанс! Но именно по нему, а не по признаку национальности отличали здесь русских от нерусских. Грэй, несомненно, был русским до самых потрохов.

Чувствовать одним мигом, думать и помнить одним днём, — это тоже напоминало мир детей.

Город — загадочное небоземное существо, двоякодышащая амфибия — этот Город имел характер технического формалиста, позволяющего себе иногда неформальные расслабления; Город не хранил собственных устойчивых культурных традиций и поэтому любой желающий запросто окрашивал его в цвет своих меняющихся настроений и пристрастий, — Город позволял. Он одинаково обнажённо представал перед глазами деревенского зеваки и дипломированного зодчего, как детский альбом с контурными картинками: раскрась сам! Оптимисты и пессимисты, алкоголики и суицидники, воры и обыватели,
ветераны-одуваны и сексапильные студентки, — каждый вымалёвывал свой собственный Город. В его аморфности содержалось непреодолимое приглашение испробовать силу потенции любопытствующего воображения. Грэя эта доступность возбуждала чрезвычайно! Местной «раскраски» должно было с лихвой хватить на всех желающих. В отличие от противоположного примера — законченности, так называемого, цивилизованного мира; клиенты международных турбюро, возвращаясь на родину, привозили в Город иное: побывав в мировых мегаполисах, или в экзотических странах, они сами возвращались «окрашенными» — закатами Аравийской пустыни, ночным очарованием безумного Парижа, мудрой глубиной вечного Рима, дерзкой непревзойдённостью Нью-Йорка. И ещё долго-долго-долго эти «радужные» интуристы, как цветные кляксы, расходовали свой благоприобретённый колор-запас в объятиях родственников и друзей, осиянными рассказами наполняли кухни и салоны парикмахерских, писали статейки. Серый, обесцвеченный Город-завод с благодарностью принимал и это. Одни цветные интуристы иссякали, но на их месте появлялись очередные подвижники и тоже охотно расходовали свой, индуцированный в прекрасном далёке, диковинный окрас… Грэй, как истинно русский негр, ни одному человеку не сообщал толком кто он и что тут делает. На вопросы любопытных ответ был всегда один:

— Недавно, ребята, на свободу вышел. Материально не поможете?

Обычно после этой просьбы зевак и случайных собеседников сдувало бесследно. Грэй потешался: сказанному здесь верили больше, чем собственной логике. Юмором, непрерывным сардоническим хохотом была наполнена русская он-лайн мультипликация и русские он-лайн комиксы — кадры трагикомедийной жизни непрерывно текли всюду: истерическое веселье зубоскалов просвечивало сквозь автобусную матерную давку, вспыхивало в лентах крысиных очередей, карикатурно‑тщеславное сияние присутствовало в глухонемых явлениях правителей и в рекламной мимикрии… Какой великий прожектор пробивает все эти кадры, наложенные друг на друга? Что за чудный свет? Как разобрать на сером экране настоящего, что есть оригинал, а что только тень? Что близко, что далеко? Ох, темно в русском настоящем… Лишь ослепительный свет бьёт из будущего! Лишь ослепительный свет бьёт из прошлого! Как настоящее видимым сделать? Как?! Уж не закрывши ли очи свои?..

Чёрная и серая краски в Городе доминировали. Быть незаметным здесь было выгоднее, чем быть красивым. То же, подозревал Грэй, относится здесь и к пониманию счастья.

От природы Грэй был музыкален, он даже ходил по Городу, слегка пританцовывая. Однажды ему показалось: Город отвечает на танец танцем, на музыку — музыкой. Ба! Грэй стал внимательнее слушать ритм городской механики и какофонию живых голосов. Они, несомненно, идеально подходили друг к другу. И в этом таилось ещё одно открытие: неудобной жизни не бывает вообще! Неудобную — ищут, а удобная нарастает сама, как панцирь на черепахе.

Смешение звуков в очередной раз очаровало.

— Так-так-так, жжжж, бум-скррр-бах… Осторожно, двери закрываются! Ш-ш-ш! Ты куда, корова старая лезешь, не видишь, ебёна мать, что тут ребёнок стоит! Бом-бом-бом… — трамвай отчалил от остановки Главпочтамта, где на днях установили большие электронные часы с боем.

…Шасси самолёта вцепились в русскую землю.

— Ну вот, мы и дома, — сказал Дух.

ГОБЛИН

Бич просвистел и выстрелил над степью,

и степь легла, покорная, ничком,

лицо из фиолетовой прожжённой меди

пространство взрезало пастушеским зрачком:

медлительная смерть текла и пела

о странной и недолгой вере в жизнь,

мычала немота и пыль в ногах кипела,

и вязла на зубах железная полынь.

Равнина мыслила горизонталью плоти:

где в плоти плоть, как в горизонте горизонт,

взаимо-вложены персты родства с отродьем,

и птица времени кладёт их рядом в зоб.

Как нянька, глупость понуждала быть умнее.

Следил кузнечик с острых башен ковылей,

как падал скот, как человек, бледнея,

рывком бежал до поднебесных фонарей,

но падал неизбежно сам и неизбежно сыну

давал наказ: из круга пищи есть

исхода миг. Из мига в миг, этапом пересыльным,

ревут самцы и кровь прядёт их шерсть!

Причины нет соревноваться с песней ветра,

слова нужны, чтобы дойти до края слов.

Бушуй, костёр! Прекрасна сила пепла!

И пасти ненасытной звёздный кров!

Полигон располагался между Городом, с одной стороны, и умершей деревенькой, с другой. В былые времена чайные чашки от взрывов под землёй прыгали в домах горожан и крестьян совершенно одинаково. Нынче же в захиревшей от новейших времён деревеньке жила одна-единственная семья фермеров-нелюдимов, муж и жена, людей в возрасте, со смешной фамилией Гоблиновы. Поговаривали, что дочь их плохо кончила. Хозяина в глаза и за глаза называли попросту Гоблином, он не возражал.

Полигон, то ли зажатый человеческим жильём, то ли, наоборот, бесцеремонно раздвинувший его, был тем, чем он и был, в конце концов, — бездарным пустырём и для городского, и для сельского взгляда. Жиденькая тропинка от дома Гоблина к автобусной городской остановке натопталась как раз под окнами строительного вагончика Грэя. Так мужчины и познакомились, до звания дружбы общение пока не дошло — просто коротали свободное вечернее время, скромно выпивая. Гоблин обычно поучал новичка. Грэй, некогда посещавший в эскадрилье модные курсы психологов, припомнил пользу: молчание — золото. Это оказалось правдой.

Июнь в том году случился необычайно дождливый, зато в середине лета перегретый дневной воздух трудолюбиво ласкал и гладил разомлевшую землю, прохаживаясь по зелёным лоскутьям холмов, словно утюг, и оставляя после себя пересохшие, желтоватые рощицы можжевельника. Днём дорога пылила. А ночью случались, как по расписанию, сильные грозы — небо, набухшее от дневных испарений, шумно стряхивало с себя душную водяную обузу, ворча громами и скалясь улыбками хищных молний.

Именно в такую ночь у могучих ворот подземного полигона остановилась экспедиция балаганщиков. Сцена напоминала средневековье. Рослый мерин уткнулся мордой в декоративный куст, живописно возникший на фоне кирпичной крепостной кладки тира, и замер, как вкопанный, вздрагивая лишь при каждом близком ударе грома. Самого мерина и крытый длинный фургон, который он притянул сюда сквозь ненастье, хлестали обильные косые струи воды; всё вокруг пузырилось, дрожало, текло и трепетало — мир в очередной раз обновлялся, как умел: разрушая старые формы и призывая к себе силу превращений. Сюрреализм картины, случись кому наблюдать её в этот миг со стороны, доводили до пронзительного абсурда обильные световые огоньки, коими была украшена упряжь животного и сама повозка. Ангарообразное, достаточно вместительное сооружение покоилось на надувных спицованных колёсах, празднично сверкали в свете молний никелированные части диковинной конструкции, крепкое кордовое покрытие повозки было густо разрисовано всякой молодёжной чепухой; сквозь гибкие синтетические окна наружу пробивался желтоватый свет — мелькали человеческие тени, доносились возбужденные возгласы. Впереди, над местом возничего, был кое-как прикреплен солнцезащитный зонт, часть дуг которого от воды и ветра были поломаны и смотрелись печально. Над холкой запряжённого мерина красовалась включённая противотуманная фара, бившая перед собой мертвенным сине-белым светом. Сзади на повозке помигивали, как на аварийно стоящем автомобиле, габаритные огоньки, питающиеся, очевидно, от аккумулятора. Венчал всю эту самоходную фантасмагорию длинный шест, воткнутый одним своим концом в земную суету, а другим своим концом упирающийся в ночное рычащее небо; с небесного конца шеста уныло свисал, болтающийся на ветру, мокрый флаг. На символическом полотнище имелось изображение извивающегося под дождём солнца, а также можно было разобрать надпись: «Караван».

Человек, управлявший конём, рухнул со своего места прямо в лужу и опрометью помчался к домику-времянке. Дорогу ему тут же преградил, выросший из-под земли, вежливый, но непреклонный Грэй. Человек закричал.

— Врача! Срочно врача!

— Что случилось? Здесь не клиника. Что случилось?

— Врача!!!

— Простите, но вы ошибаетесь…

— Врача!!! — молодой человек, мокрый насквозь, с жиденькой смешной «вьетнамской» бородёнкой, весь дрожал. Вместе с негром под дождь вышел невысокого роста крепыш с непроницаемым лицом, весьма похожим на Луну, — такой же лысый и такой же жёлтый; круглый блин его обширной физиономии повсеместно раскрашивали кратеры оспин, да ещё по поверхности словно бы прошлась карандашом детская рука, пририсовав, где надо, точки-глаза, чёрточку-нос и чёрточку-рот. Круглолицый был настолько лаконичен и однозначен в своём облике, что чёткость эта сразу же и навсегда отпечатывалась в чьём-либо ином воображении, как оттиск государственной печати на хорошей бумаге.

Грохотало, свистело и выло со всех сторон так, что дополнительные декорации к фильму о конце света не потребовались бы. Гоблин жестом остановил пришельца и тот послушно замолчал, сделался жалким и весь как-то обмяк, словно лапша на дуршлаге. В молодом человеке вдруг лопнули, не выдержав напряжения, невидимые струны — парень был гитаристом, а не суперменом.

— Какого чёрта вас принесло сюда? — зашипел круглолицый. Именно – зашипел!

Парень окончательно испугался и заплакал.

Крепыш ринулся в ливень, нырнул под полог фургона, почти сразу же вынырнул обратно и торпедой промчался мимо Грэя в свой дом. Гоблин уже много лет был самоназначенным главным и бессменным распорядителем этой окраины, как говорили его городские вороватые соседи, — «держал шишку». Он был легендой не только весьма особого места, но и могучим авторитетом для всей округи. Когда-то он, ликвидатор атомной аварии, сам переехал сюда издалека, чтобы встретить последние свои дни в землях, давших начало его бренному пути. Но проходили десятилетия, а жизнь не кончалась и силы не убывали. Радиация прошла сквозь этого человека без вреда для него. Он чем-то сам напоминал ядерный реактор неведомой конструкции и неведомой мощности. Гоблина боялись и уважали, он был прям в словах и решениях, как сама смерть. Многие его считали «вечным». Так что, не знать этого человека мог разве что тот, кто не знал, что в небе имеется Луна.

— Свяжитесь с «03»! Пусть гонят сюда «неотложку». Срочно! Кипятите воду! — эти слова Гоблин бросил на обратном пути, торпедировав входную дверь так, что она буквально выстрелила в бушующую ночь. С собой он тащил блестящий ящик с медицинским крестом на боку и ворох простыней.

— Возвращайтесь в город, — обалдевший Грэй мягко подтолкнул конюха-гитариста к выходу. — Вы находитесь на территории частного владения, так что…

Хаос внутри повозки свидетельствовал о наивысшей творческой атмосфере, царившей среди обитателей балагана. Предметы походного быта и музыкальные инструменты, мобильный электрогенератор, световая и звукоусиливающая аппаратура, стойки и провода, устройства компьютерной связи и компактные мониторы, ящики с пивом и басовито работающий топливный обогреватель, пакеты с пищей и личный одёжный хлам — всё это было перемешано между собою столь тщательно, что сказочная Золушка не разобрала бы завалы и за сто лет. Однако жители балаганчика прекрасно ориентировались в своём передвижном гнёздышке, нужное находили немедленно и перемещались в немалой тесноте, даже на ходу, с ловкостью летучих мышей — не толкая друг друга и не касаясь отовсюду топорщащихся и торчащих предметов.

Гоблин ввалился в повозку как горячий метеорит.

— Я так и думал, ждать не получится, — прошипел он голосом, который, действительно, напоминал шипение большого и, наверняка, мудрого змея.

Глазам его предстало зрелище: роженица, совсем молоденькая девчушка, возлежала на каких-то надувных штуковинах, залитых отошедшими водами, одна нога её была запрокинута на барабан, а другую держал за лодыжку уверенными руками бритый парень с цепями на шее, который, чтобы никого не смущать, старался отворачивать голову от происходящего, но она почему-то сама то и дело вновь поворачивалась к картине действия, традиционно запретного для внимания посторонних мужчин… Живот бедняжки оглаживали с двух сторон ещё две коротко стриженные синички. Из родового места торчала, застрявшая на полпути, голова малыша — полусфера свекольного цвета. Рожающая не издавала ни звука, только таращила свои большие, иссиня-чёрные глаза и обливалась потом.

Гоблин надавил на живот.

— Дави в таз, голубушка, дави! Какай!

Порывы ветра сотрясали повозку, иногда даже казалось, что ещё немного, и сооружение на блестящих колёсах не устоит, улетит благодаря своей немалой парусности, свалится на бок. Полог хлопал, косицы ветра то и дело выскакивали из различных щелей, нападая на всё подряд: шевелились свисающие с потолка платья, бутафорский реквизит, какие-то ленты и туристическое снаряжение.

— Обогреватель ближе к ребёнку! Ближе! Давай, милая, давай! Чей ребёнок, кто отец? Как твоё имя? Зовут как? Говорите с ней! Следите за зрачками! Говорите!

— Она не понимает по-русски.

— Тогда пойте, чтоб вас разорвало! Она должна слышать. Пойте то, что вы пели с ней вместе.

Девушки, переглянувшись, неуверенно затянули: «Очи чёрные, очи страстные, очи жгучие и…». Молния ударила где-то совсем рядом, всех оглушило. Гитарист в панике покинул своё место под зонтом снаружи и тоже забрался в повозку, спрятавшись от самого себя и от обстоятельств в дальнем углу балагана, — не человек, а зверушка, превратившаяся в мокрый, дрожащий комок.

Пригодился двенадцатилитровый походный котёл, оказавшийся вполне чистым. Грэй примчался с только что вскипевшим электрочайником. Кипяток разбавили дождевой водой, добытой из тех потоков, что водопадами стекали с крыши повозки. Девушка по-прежнему обречённо молчала. Сил на то, чтобы вытолкнуть плод наружу, у неё не было. Гоблин пытался ухватиться за головку плода, но тот ещё недостаточно вышел.

— Дави, дурочка! Дави!

Оборудованный балаган с живой лошадью (зимой мерина держали в старом гараже) принадлежал, единственному в своём роде, городскому Лицею — эксклюзивному педагогическому проекту, где дети учились быть взрослыми с первого класса; их формировала «обучающая среда», которую они конструировали сами и жили в ней вместе со своими закадычными полусумасшедшими педагогами; свободу от распущенности в этом Лицее всегда отделял только один шаг… Ни один традиционный педагог не смог бы успеть проконтролировать лицейских подопечных: мол, это вот можно, а это нельзя… Расчёт делался самый предельный — учиться самоконтролю. То есть не бояться совершать в жизни ошибки и по этим ошибкам подниматься вверх, как по ступеням. Подниматься! Пугливые чиновники вечно воевали с необычным Лицеем: им всегда казалось одно — дети опускаются. Но дозревшие птенцы вполне успешно вылетали в неприветливую русскую жизнь, — и те, кто с тройками, и те, кто с пятёрками. Становились лидерами, открывателями, делателями новизны, легко поступали в самые престижные университеты страны и мира, легко овладевали языками, уезжали в дальнее зарубежье и, окрепнув, — возвращались: Лицей приучил их улыбаться при встрече с трудностями и поэтому в ответ судьба охотно улыбалась им даже в России. Вундеркинды? Нет. Как в обычной жизни: тихони и фискалы, подлецы и благородные рыцари, книжные зубрилы и одарённые лентяи. Обычные оболтусы. Но — имеющие возможность реально жить и реально погибать.

Парень с цепью на шее, сильный, мускулистый, выступавший в агитбригаде с фокусами и силовыми номерами, неожиданно отпустил лодыжку и подхватил молчащую иностранку подмышки. Гоблин мгновенно понял замысел, подставил руки.

— Тряси! Да заткнитесь вы! — синички продолжали вполголоса выводить, как было велено, цыганский мотив. — Давите на живот!

Девочки с двух сторон упали на торчащую из-под блузки гору. Плод выскочил. Пуповину быстро перевязали в двух местах и перерезали скальпелем, взятым из медицинского ящичка. Протёрли спиртом всё, что кровоточило. Бедняжка так и не издала ни звука. Но молчал и ребёнок. Гоблин его яростно встряхивал, с силой шлёпал, шипел на него, гладил, уговаривал, переворачивал вверх ногами и бил по спине… Ребёнок родился мертвый.

Синички заскулили. Парень с цепями схватил Гоблина за одежду и притянул к себе.

— Убил?!

Но тут Гоблин сделал какое-то едва заметное движение, и грубиян повалился на месте. Гоблин даже помог упасть дураку правильно, чтобы в тесноте тот не наделал беды ещё большей.

В этот момент она и закричала. Девочки подали мокрое фиолетовое тельце маме и она всё поняла сама. Крик горя, крик проклятия, крик человеческого бессилия и неистовства пылающей человечьей души, крик оскорблённой, обманутой жизни перекрыл ворчание сил природы: и ночной шум стихии, и бурление вод, и канонаду небес.

Грэй мотал протрезвевшей башкой под дождём; за спиной он отчётливо слышал, как из фургона звуковой молнией рвался навстречу к миллионовольтным небесным сёстрам-молниям этот душераздирающий визг: «Я-уу-а-аа!!!» Крик был очень пронзительный, потусторонний,
непривычно и страшно звенящий на одной высокой металлической ноте. А потом он вдруг оборвался. Будто по телу звука ударили саблей, разрубив его надвое. Один крик, вечный и непрекращающийся, остался внутри человеческого слуха, в обезумевшей, замкнутой на себя саму, памяти мыслящего существа. А другой, как бы немой крик природы, до конца иссяк снаружи, в бушующих струях и темноте — в мире вновь воцарилась тишина. Если можно, конечно, назвать «тишиной» прекрасную летнюю грозу над ночной городской окраиной.

Иностранка была стажёром из Кентукки, а парень-старшеклассник в цепях являлся отцом её ребёнка. Бывшим. Они хотели пожениться. Удачное или неудачное начало жизни нового человека, зрелая или незрелая его смерть — всё есть судьба, всё, словно специально, изменяется по причине своей неготовности к изменениям…

Честно говоря, иностранцев горожане-работяги недолюбливали, хотя и заискивали перед ними при случае. Люди есть люди, они не по своей воле рождались в застойной провинции, они рвались за моря изо всех сил, но далеко не у всех хватало средств, сил и азарта жить в движении; люди гасли, втягивались в какую-нибудь случайную работу, хмуро и навсегда оседали на одном месте, становились безынициативными, но отчётливо помнили свои несбывшиеся порывы юности — уехать! испытать себя в других условиях и в другом месте! Увы. Поэтому умиротворённые лица вернувшихся откуда-то земляков-изменников, полноценно и сыто сбывшихся в своём отдельно взятом мирке, многих раздражали. В густоте сплетен, трепотне и словесных перепалках на обывательских кухнях нет-нет да и слышался неодобрительный ропот в адрес успешных. Счастливых на Руси не любят. Особенно мечтающих и не пасующих перед неизбежностью. Свободные мнения и слова лицеистов, часто появляющихся в городе и говорящих с не местным интеллектуальным «акцентом», смущали и постепенно «заводили» коренные умы, как пружину бойка над патроном. Большинство ребят были не столько образованы, сколько раскрепощены и поэтому легко мыслили в категориях общего круговорота жизни, а не только той её убогой части, что ограничена обязательной школьной программой, телом и временем.

Фантастическая детская идея создания блуждающей агитбригады на конной тяге в самом своём начале никаких особых препятствий не встретила ни со стороны властей, ни со стороны населения, и воплотилась просто — деньги родителей и спонсоров превратились в явление, которое местные газетчики сразу же окрестили завистливо-ироничным именем «Караван».

Первые не ведают пути. Потому что они сами и есть этот путь.

Когда вокруг поющей повозки начались проявления агрессии и вандализма, лицеисты стерпели, а власти струхнули. «Караван» уже привлекал к себе внимание всего Города, он аккумулировал в себе немалые пропагандистские средства и обладал внушительной суммарной репутацией, добытой весёлыми выдумщиками-добровольцами. Дружные «караванщики» кололи глаза скучающей шпане. На их стоянки и костерки не раз нападала глуповатая сельская гопота или моторизованные городские бандиты. Впрочем, многие ссоры и разборки превращались в братание — обменивались девчонками и номерами мобильников. На головы чиновников сыпались иногда строго вопрошающие правительственные звонки из Москвы. Местные власти, приученные мыслить масштабом своего «болота», терялись и пугались не на шутку. Будь их воля, вокруг нестандартного Лицея и его обитателей они бы в мгновение ока возвели за счёт казны неприступный каменный забор с невыключаемой лучевой сигнализацией.

Иностранцы, чувствовавшие себя в стенах этой школы как дома, к противоборству относились с горькой иронией и пониманием: Россия!

Гоблин в третий раз пронёсся мимо будки Грэя. На руках у него качалась бледная, как выцветшая сирень, неудачница, она была без сознания, тем не менее, мертвой хваткой молодая женщина прижимала к груди бездыханное малюсенькое тельце. С ног её капала кровь. Навстречу уже спешила переполошенная жена фермера, травница и признанный мастер по выведению бородавок. Пожилая, добрая женщина, предсказуемая и безобидная, как гора сдобного теста.

— В дом таш-ши! Таш-ши в дом скорее!

Где Гоблин научился премудростям жизни? Поговаривали, что он не просто служил в особом спецподразделении, а буквально с пелёнок рос среди людей, которым неведомы слова «не умею», «не могу», «не знаю». Для которых игра со смертью — лучший стимул жить, а достойная встреча с ней — форма здоровья. Казалось, Гоблин мог, умел и знал всё на свете. Его одинокую лысину замечали то в поднимающихся клубах мотоциклетной пыли, то склонённую над томами богатейшей заводской библиотеки Города, то во врачебном кабинете, то он возился с теодолитом на склоне холма, а то и просто наслаждался физическим трудом с лопатой в руках. Он был также всеведущ, как и вездесущ. На жизнь Гоблин зарабатывал в основном разведением нутрий. Но особой его страстью был другой житель планеты — калифорнийский червь! Червь, король жизни! Червь! Который мог работать круглые сутки, попутно размножаться на своём рабочем месте, передавать трудовую эстафету таким же старательным деткам, а что удивительнее всего — превращать заведомо патогенную среду, чумную гадость всевозможных отходов в начало новой жизни — в восхитительный гумус, в маленькие шарики-копролитики, в «пропущенную через себя» жизнь после жизни.

О том, как и кто в России способен сделать «из говна конфетку», Грэй слушал и изучал с особым вниманием. Он уже успел изрядно поколесить по округе и воочию убедился: главный и неиссякаемый стратегический бизнес-потенциал России — это говно. О, теперь Грэй почти знал, как превратить его в золото!

…Чрезвычайная ситуация с рожающей молодёжью очень некстати прервала рассказ Гоблина о чудо-червяках на самом интересном месте. И Грэй досадовал.

До приезда «скорой помощи» Гоблин колдовал над принесённым телом. Он никого не позвал на помощь, действовал быстро и решительно: удалил плаценту. Тела матери и ребёнка увезла «неотложка», которая наконец-то прибыла, — заляпанная глиной, видавшая виды колымага, и такой же, видавший виды, равнодушный её, как сама эта земля, экипаж. Заполнили бумаги и уехали. Гроза ушла. Над миром готовился торжествовать рассвет. Надрывались безмозглые птицы. Гармония и красота восхода благосклонно покрывала временный мир человеческих знаков. Гоблин не сказал врачам ни слова. Ему не о чем было с ними разговаривать, а их мало интересовала какая-либо жизнь вообще, поскольку мало интересовала даже своя собственная.

Наступил день.

Повозку отогнали в центр территории полигона. Балаганщики заякорились, натянули палатку, устроили бивак с костром и, судя по всему, не собирались никуда уезжать: летняя жизнь их не имела какого-либо жёсткого регламента или сценария, — вольные, как ветер, и беспечные, как все артисты, они иногда подходили к Грэю и гнусаво спрашивали насчёт здоровья своей иностранной подружки. Негр, уязвлённый бесцеремонным вторжением в пределы частной собственности, отвечал сухо и односложно.

— Не беспокойтесь. О ней позаботились. А сами вы не пошли бы!.. — Молодёжь шумно обижалась и даже пробовала хамить; в их глазах слишком строгие взрослые любви к человечеству не добавляли. Возникло отчётливое противостояние. Силач с цепями умудрился набрызгать из красящего баллончика какой-то отвратительный колючий знак на ворота подземелья — некие кренделя вокруг свастики. Грэй посерел, когда увидел испорченную свою живопись — так местные свободолюбцы, по обыкновению, утверждали своё право на власть в мире значимостей. Проклятье! Кренделя закрасили новоделом спину Господа и зад Адама. Придётся реставрировать.

Всё бы ничего, но уже к середине дня вокруг повозки сгруппировался стихийный лагерь пацанвы, экзотическая пестрота и моторизованность которого впечатляли — как плесень, нарастала некая первобытно-общинная масса полупьяных молодых людей, совершающих дикие выходки и размахивающих всевозможными орудиями драк, некоторые были вооружены по-настоящему, тем, на что требовалась специальная лицензия; молодые постоянно шевелились в образовавшемся своём гнезде, как заправские шершни, шумели, заводили моторы, жгли новые костры, что‑то орали в свои аппаратики сотовой связи. Фургон разом «намагнитил» на себя весь этот кошмар. Но что хуже всего — пополнение прибывало ежечасно. Как саранча, они проникали сквозь проломы и дыры в периметре, дикари ободрали все местные кусты, вытоптали и без того пожухлые травы, порезали на дрова часть деревьев из соседнего перелеска.

Грэй, не долго думая, вызвал милицию, спецназ.

В креслах двух прибывших автобусов армейского образца, находившихся в отдалении, сидели одинаковые, как пули в обоймах, специалисты по усмирению демонстраций — в шлемах, со щитами и дистанционными парализаторами наготове. К автобусам никто не приближался. Но и «специалисты» вели себя нейтрально — ждали какого‑то приказа. Автобусы уютно расположились в тени холма. Ни дать, ни взять — грибники приехали.

— Убийца! — крикнул кто‑то вышедшему из дома Гоблину.

Странно было видеть эту стихию страстей, разгоревшихся неизвестно отчего. Впрочем, кто вспоминает ту, первую искру, когда пожар уже бушует? Разве что судебный дознаватель, потом, разбирая головни, будет искать её, виновницу.

Глаза Грэя, налитые гневом и возмущением, казались просто огромными тёмными ямами, — очи чёрные! С тем же успехом можно было смотреть в открытый космос и с жутью вдруг понимать: открытый космос не нуждается в том, чтобы на него смотрели — он не видит того, кто его видит. Вечность — ничего не отражающее зеркало — заставляет смотреть лишь на себя самого. Прямо и бескомпромиссно. Иногда — чересчур прямо.

— Первый урок. Один — ноль. — Грэй подытожил свой проигрыш. — Ха-ха. Ха. И ещё раз: ха.

Одноплемённая компания расхипованных «ходоков» прихотливо блуждала по закоулкам полигона, то смешиваясь в небольшие воркующие стайки, то рассыпаясь для наслаждения одиночеством.

— Хорошенькое начало! — задумчиво протянул Грэй, не зная, что предпринять. Лотерейный барабан русской жизни вертели неведомые силы, а билетики выпадали из него — один несчастливее другого.

Крики рокеров-бунтарей долетали до ушей Грэя, но он не хотел, не желал их впускать внутрь перегретого черепа: зачем ему, весельчаку и авантюристу социальные молодёжные вспышки?! А, может, ничего особенного? Вспыхнет — погаснет. Молодые любят покуражиться. А не погаснет — всегда есть справедливое и всесильное государство, которое защитит… Этого правильного течения мысли почему-то не разделяла охрана. Они заметно нервничали, вели нескончаемые радиопереговоры с невидимым начальством, несколько человек делали какие-то приготовления по периметру.

Грэй для успокоения нервов залил в себя чекушку. Не по заведённому распорядку. Почти с утра. На бессонную голову.

— Забавно! Мы словно находимся внутри тюрьмы! — разглагольствовал он, сидя на завалинке около своего вагончика. — Нет, вы, господа, не знаете, что такое «свобода» в России! Это когда вы сами владеете ключами от собственной камеры и замок закрывается только изнутри. Ха-ха! А копы лишь следят, чтобы в вашу дверь никто не лез. Забавно, правда? Ха-ха!

Случайное волнение закончилось закономерным результатом. Грэй пошёл драться, но его успел перехватить и утащить к себе в дом Гоблин. Потревоженные рокеры заблажили пуще прежнего.

Внутри у Грэя перегорел какой-то важный проводочек, посредством которого электричество разума управляло чувствами, — ему на время «сделалось всё по барабану», как говорили русские. Он лишь смотрел в небо и вспоминал что‑то своё, далёкое, трепетно и смутно чуя пустоту мира, как высшее родство с ним. Надо же! Условности русской жизни, оказывается, и составляли её суть. Гуманитарные лицеисты, не разобравшись что к чему, позвонили тем, кого презирали и избегали, — негуманитарным рокерам, а те, в свою очередь, приехали спасать и мстить. Кого? Кому? Оказывается, здесь это совсем не важно. Был бы повод… Низкий повод — высокая месть: всеобщая мобилизация!

Грэй устало закрыл и вновь открыл глаза: так и есть, на смену одному жизненному сну пришёл другой… Только‑то и всего. Так стоит ли хмуриться и волноваться, перебирая бесконечные чётки дней?! Время — безусловная и неуничтожимая нить, на которую события нанизываются сами. И никому, никому, кроме блаженных, не удавалось ткать эту нить… Грэй знал, что божеский мир его слышит, но не слушает, не понимает, не может или не хочет отличить шум его человеческой речи от шума листвы, например.

Гоблин стоял в красном углу перед иконным скопищем и что‑то шептал.

Грэй передразнивал.

— Эй, Господи!.. Эй, что Ты говоришь? Нет, ты не говоришь. Нечем тебе, да и незачем, наверное. Хорошо, дружище, давай тогда споём! Не хочешь? У-у, какой ты тихий, оказывается... — подвыпивший Грэй вслух болтал просто так, от нечего делать, лишь бы не впускать в себя вопли, доносящиеся с поляны пустыря.

Слушать тишину! Что ж, это очень хороший способ интеллектуального поиска, когда ситуация кажется «безвыходной», а способ её решения и впрямь претендует на титул «парадоксального». Передовой человек неспроста учится смирять голос своих собственных мыслей и чувств, которые внутри головы (особенно головы пустой) гулко спорят наподобие продавцов и торговцев, что яростно собачатся под сводами базарного черепа-павильона. О! Здесь, на невидимом рынке жизни, продаются и покупаются личные мнения, убеждения, слова и темы споров. Случаются разборки не хуже перестрелок и поножовщины. Ловкость, обман и хитрость здесь тоже в большом ходу. Голова человека — место базарное. Смирить «базар» означает стать доступным для иной информации, услышать вдруг голос улицы, города, страны, земли, неба, друга, любви… А слушающий всех сразу — блажен. Когда-то мозг первобытного человека, смирённый первыми представлениями и рамками о мире, обнаружил: граница знаний — он сам! Он, мозг, ревностно охраняет то, что ему известно и всячески старается загнать в этот круг даже что‑то действительно новое, кастрировав его, обузив или даже убив, поскольку мёртвый феномен понятнее живого — он перестаёт изменяться. К этой мысли следует возвращаться и возвращаться: парадоксальный шаг человеческий разум совершил именно тогда, когда перестал охранять себя, — открыл все границы и впал в блаженное состояние, открылся для вмещения новых знаний, безрассудно опустошив формы старых своих представлений. Этим немедленно воспользовались земные спекулянты, нагородившие между знаемым и незнаемым неисчислимое количество притонов с названием «Бог».

От вина люди пьянели на вечер. От религий и «твёрдых» убеждений их разум становился пьян на сотни и тысячи лет. Умные лицеисты и решительная шпана верили только в себя. Максималистов объединял закон возраста и русских моральных джунглей: всё или ничего.

И Грэй, и Дух в Бога, как это принято у канонических ритуальных людей, не верили, но умели советоваться с иногда возникающей блаженной пустотой в себе самих, которую было бы уместно назвать этим именем — Бог.

Возможно, от имени этой пустоты и шипел сейчас Гоблин.

— Братан, я сдам этих уродов в дурдом. Не тужи: на дворе — лето. Ты ведь знаешь, что означает это время года для севера? Лето — это жизнь. А зима — ожидание жизни. Знаешь, вот что я тебе скажу: береги себя, африканец, чтобы у меня не было проблем. Понял? Бе‑ре‑ги се-бя. Что-бы у ме-ня не бы-ло про-блем.

Грэй продолжал смотреть в никуда. Он ничего не слышал. От него исходил чекушечный запах и покой, — явственно ощутимый ток особого тепла, коим русские печи окутывают младенцев, смиряя их безутешный зимний плач. Покой вечной жизни — это ведь не градусы, это — тепло изнутри человека! Только такой покой не бывает «временным».

Гоблин неожиданно в этот трудный день принял Грэя в свой круг. Многие бы окрестные соседи дали за эту возможность дорогую цену. Но густо татуированный Гоблин никогда и никого к своей душе близко не подпускал.

— Не знаю, кто ты, братан... Но ничего плохого с тобой не случится. Иди.

Грэй послушно вернулся в свой вагончик, закрылся изнутри на щеколду, ополовинил ещё одну чекушку и все остальные события надеялся просто-напросто проспать с выражением младенческой безмятежности на вспотевшем лице чернокожего дядьки.

Капитал — это не только деньги. Капитал бывает личный или общий. Это понятно. Но он бывает также и иного рода: капитал памяти, капитал любви или ненависти, и прочий, и прочий, — капитал качественных материй человека, да разменный ряд их свойств. Можно не закавычивать это слово, применяя его даже в переносных смыслах. Капитал — это концентрация жизненных энергий в чём-либо или в ком-либо.

На пересечённой местности — горбатой спине полигона — вспухал и умножался капитал зла. Откуда взялась эта лютая злоба, искажающая лица молодых крикунов? Где, в каком скрытом аду дремали демоны ненависти, которые теперь так ловко дёргали человеческие струны разъярённой толпы, — чувственные струны сотен людей, настроенные в один лад: излить зло. О безумии толпы на земле были написаны многие монографии, но толпа от этого не стала умней.

— Убирайтесь! Проваливайте туда, откуда пришли! Это наша земля!

Прокуренных и пропитанных пивом злобников кровопийцы-клещи — ужас этих мест — не кусали.

Мудрый человек не испытывает ощущений стыда от встречи с одним подонком. Но когда их много — мороз стыда ползёт по позвоночнику как анестезия. Пожалуй, именно по уровню этой чувствительности отличается человек, имеющий гражданскую позицию, от того, кто живёт просто так, сам по себе, как трава. Конечно, любое развитие происходит в борьбе. В борьбе дня и ночи, зла и добра, жизни и смерти, бедности и богатства… Но — не в самоуничтожении. Русская толпа суицидна в принципе. Она пытается преодолеть законы двойственности мира обходным путём, быстро, по-волшебному, не утруждая себя эволюционными терниями и искусством преемственного исторического равновесия, — общество верит, что возносится, покончив с собой… Например, нравственно.

Вряд ли Гоблин размышлял об этом, стоя перед беснующейся толпой в надменной позе часового-штурмовика. Руки его были заведены за спину, а ноги широко расставлены. Точки-чёрточки на круглом лице замерли, как визирные линии в прицеле снайпера. Гоблин стоял что литая статуя, по его спокойствию казалось: он находился не только вне событий вокруг него, но и вне бытия вообще.

Наиболее дерзкие бросали в его сторону окурки, пакетики от наркотиков, плевали, угрожали поднятыми бутылками. Откуда ни возьмись, прибыла, будь она неладна, репортёрская братия; информационные шакальчики вертелись в зоне отчуждения — между Гоблином и толпой, — шустро поворачиваясь, как ветряные флюгеры, навстречу каждому воплю или движению. Если бы частицы ненависти имели корпускулярную природу и их можно было регистрировать научно, то все бы видели и знали: опасное излучение сквозь репортёров проходит беспрепятственно, не причиняя ремесленникам по информации никакого вреда, а перед уравновешенной силой Гоблина — задиристый вред испаряется, бесследно тает… Вот уж отчего «излучатели» доходят до настоящего неистовства: ненависть питается ненавистью! Могучий фермер исповедал другое: время собирать камни — это время не отвечать на обиду обидой. Человек, отдавший свою ненависть и не получивший ничего взамен, ведёт себя как обречённый, как закалённый и героический защитник сил тьмы. «Вложенная», но невозвращённая ненависть, не приносит «прибыли». И тёмных можно понять. Ведьма на таком «коротком замыкании» сгорает, а толпа — взрывается.

Сон! Сон! Грэй ещё до приезда Духа и Ро мог невольно испортить репутацию всего предприятия — прослыть городским неудачником. Местные комментаторы уже оценили конфликт как социально-этнический, разделивши участников на «они» и «мы». Экстремисты говорили в эфире о предстоящих войнах за «территорию принципов».

Люди создают «ауру» — свою атмосферу вокруг себя и вокруг своих дел. В этой атмосфере воспитываются дети, её совокупной толщей «дышат» их души и ею питается прожорливый растущий их интеллект. Поэтому свою — свою! — атмосферу берегут пуще жизни. Изменённая атмосфера меняет людей и их дела.

Грэй появился из‑за спины Гоблина, как ангел. Сравнение очень уместное в данном случае: полусонный, босой, в полупрозрачной газовой майке, со всклоченными волосами — он плавно приближался к толпе. Большинство присутствующих на шабаше вообще не знали сути заварушки, приехали побузеть, потому что соскучились по чему-нибудь такому-разэтакому, потому что один позвонил другому, а другой третьему, третий — десятому… Босоногое чернокожее явление к ним выплыло так, что застало бушующую толпу врасплох.

Однако первый шок прошёл.

— А ничего девочка!

Толпа заржала так, что стреноженный конь, гулявший неподалёку, подпрыгнул и шарахнулся в сторону.

Описать то, что произошло в следующий момент, — задача не из лёгких. Время — огромное поле смыслов, на которое жизнь бросает одни и те же семена, чтобы пожать в конце сезона свой гарантированный урожай: человеческое «ах!» Судьбы текут одними и теми же путями, русло рока уготовано наперёд для многих и многих поколений, но однажды вдруг случается непредвиденное — меняется русло. Кто его изменил?! Почему?! Случай! — вот единственная причина, которая может дать новые, действительно новые всходы. И тогда само Его Величество Время, как живая клетка, в который раз добровольно делится надвое: на время старое и время новое. Человек же лишь выбирает: на каком поле ему возделывать себя? в каком русле течь? — очень уж разным получается от этого выбора главный итог, неизбежное наше финальное: «Ах!»

Грэй вплотную приблизился к заградительному валу толпы и очень медленно пошёл вдоль него, словно старался узнать: кто это? где? зачем? Но вопросительность его была, конечно же, кажущейся. Босой, он плыл над землёй, по-прежнему не ощущая ни себя, ни того, что вокруг. Воплощением всего бесценного, то есть жизнью без цены, был этот странный, грациозный, как кошка, человек. Грэй был готов к убийству, он умел это делать и он хотел это делать прямо сейчас. Либо погибнуть самому. Живое зеркало смерти! — глаза безумия в прекрасной оправе прекрасного тела. Бунтари отчётливо видели ртутный блеск в глубине его глаз, чуяли волнующую теплоту непонятого обаяния и пугающий, всепроникающий магнетизм этого существа. Заглядывая в бездонные шахты негритянских зрачков, каждый с суеверным страхом и ужасом вдруг словно «провидел» себя целиком на оси времени — от начала и до конца. Видел не зрением, не умом — видел как знал… И для этого не требовалось какой-то специальной предрасположенности или предварительной подготовки, фанатичного увлечения восточными религиями или склонности к философским обобщениям — достаточно было просто заглянуть в ухмыляющуюся смертельную бездну. К тому же, она, бездна, начинала игру первой и была прекрасна. В каждой руке Грэй уверенно держал по длинному ножу.

Люди начали пятиться и отворачиваться. Возникла некоторая сумятица, паника. Первые побежали и повалили тех, кто пятился
недостаточно расторопно. Грэй, как сомнамбула, шёл и шёл дальше — он стремился к повозке.

Гоблин ухмылялся.

— Молодец, девочка!

Репортёры растерялись. Было непонятно: что всё это значит? Их разыгрывают? Проводится рекламное шоу? Урожаи негативных событий в России продуктивны, поскольку они, как правило, привлекают максимальное внимание обывателей и оказываются правдой: ну, мол, что у нас плохого сегодня? Комментаторы городских газетёнок и маломощных частных радиостанций изощрялись кто во что горазд, придавая своим словам и интонациям вселенскую значимость.

К плывущему над землей подскочил смелый человек с видеокамерой, профессионально присел, приложился к окуляру и, споткнувшись, упал…

— Уябывайте! — прорычал, наконец, Грэй. Понятная весть, как радиоволна, молниеносно облетела смятенную толпу. В мгновение ока один тип поведения толпы сменился на другой. Люди, моторизованные бузотёры, зеваки и наркоманы спешно покидали поляну. Не все здесь, конечно, были агрессивными молодчиками. Приехали по звонку друзей и те, кто просто был свободен, лёгок на подъём, любил развлечения и природу.

Кто‑то из бывалых туристов искренне удивлялся.

— А что тут такого?!

Удивительно, насколько подвержены современные, просвещённые в общем-то люди, мистическим страхам. Кажется, что им, как излишне одарённым детям, вечно недостает каких-то дополнительных стимулов жить и они опять и опять обращаются к испытанному средству — к ужасам, выдуманным в детстве, или к поискам иного выдуманного страха в зрелости. Если представить положительные и отрицательные ценности людского бытия в виде линейки веков и шкалы достижений, то между «плюсом» и «минусом» должен обязательно отыскаться «ноль» — абсолютная величина, переход через которую ничего не меняет, но всё переворачивает в принципе; имя ноля — Страх!

Ещё дымились брошенные костры, ещё сушилось на ветках чьё-то забытое бельё, ещё стояла посреди следов нашествия разрисованная повозка. Поле битвы зияло язвами вытоптанных, загаженных мест.

Исчез в неизвестном направлении силач с цепями на шее — гордость бригады артистов. Пропали в клубах пыли, упорхнувшие с моторизованными кавалерами, две девочки-синички. И только робкий, застенчивый паренёк, конюх-гитарист с вьетнамской бородкой покорно ждал приближения Грэя... Парнишка не мог никуда исчезнуть — за сохранность коня и всего балаганного скарба он поставил личную подпись и нёс личную ответственность.

Спецподразделение получило, наконец, конкретный приказ. Круглоголовые дружно высыпали из своих автобусов и принялись… за уборку территории. У Грэя извилина за извилину зашли окончательно. Изредка в воздухе взрывалось, как учебная пиротехника, чьё-нибудь несдержанное крепкое словцо. Копы укатили, не попрощавшись. Стрекотали кузнечики. Ещё бродили, как падальщики, операторы видео между дотлевающими кострами. Но уже трудно было поверить, что всего час-полчаса назад здесь кипели нешуточные страсти. Было или не было? Вот в чём вопрос! Объяснимо в мире всё. Всё, кроме поведения людей ЭТОЙ земли. Какой-то комментатор профессионально делал «концовку» в режиме прямой трансляции, эффектно расположившись в кадре на одной линии с разрисованной балаганной повозкой и фривольной картинкой работы кисти Грэя на дальнем плане. Оператор удачно нашёл интересный объект вдалеке и плавно «тянул» трансфокатором на себя лицо человека, неподвижно застывшего на линии съёмки в позе часового-штурмовика. Когда незабываемый облик Гоблина в видоискателе заполнил весь кадр, оператор почувствовал, что не знает, что делать дальше, и — размыл, расфокусировал всё, к чему прикасался здесь глаз наблюдателя… Концовка получилась, что надо!

Правда, так же, как и сама жизнь, не требует доказательств, подтверждений и повторного опыта. Заметьте: прошлое и будущее «доказать» вообще невозможно, а настоящее — тем паче. Миг слишком короток, чтобы разменивать его на математику сомнений.

— Держи своё тягло, — Грэй самолично подвёл мерина к повозке. — Запрягай.

Парень покорно начал выполнять сказанное. Вскоре шутовская экспедиция была готова к отправке. Внешне не изменилось ничего: тот же вид балаганного перекати-шоу, тот же парень на облучке, тот же дурацкий флаг над головой…

— Что за херь? — Гоблин неопределённо ткнул пальцем в сторону кибитки.

Парень угодливо закивал. Он, похоже, был совсем разбит.

— Лицейский проект! Уже третий год! Мы…

— Выпей! — дружески посоветовал остывший Грэй.

Парень опять мелко закивал. Никакой другой цели, кроме постоянного передвижения по Городу и его окрестностям, балаганчик на колёсах, «сконструированная обучающая среда», не имел. Удивительное свойство осеняет племя бродяг — их неизъяснимо тянет всегда куда-то дальше. Кто? Что? Некая кочевая сила зовёт и зовёт куда-то одержимых дорогой. А на уже «прожитом» месте у них возникает ощущение того, что содержание жизни здесь они, к сожалению, «выдышали». И чтобы жить дальше, надо дальше идти!

Грэй и Гоблин — их глаза упёрлись друг в друга, как два бодливых бычка. Эту встречу взглядов лучше бы описали толкователи астрологии и гороскопов — она напоминала парад планет: словно молчаливые космические родственники встретились ненадолго в летучем строю. Ожидающим глобальных изменений подобные знаки подливают масла в огонь, а у тех, кто и вправду участвует в буче катаклизмов, они питают энтузиазм сверхобъяснений.

— Твоя жизнь скажет людям больше, чем твой язык. — Гоблин держал заморского «братана» за плечи и говорил-шипел тихо, очень тихо, едва-едва шелестел, как прошлогодний лист, гонимый случайным ветерком по далёкому тракту.

Мерин, подстёгнутый вожжами, поплёлся вон. Флаг на шесте задёргался, повозка ожила, в никелированных спицах заиграло солнце. Конюх-гитарист сидел на своем рабочем месте и был занят то ли собственным похмельем, то ли думами о возможных проблемах. Он не сказал ни «спасибо», ни «до свидания». Кошмар удалялся. Чёрточка рта на лице Гоблина преломилась в улыбку; жизнь — это путешествие по дорогам удовольствий: юность любит требовать, а старость наслаждается благодарением.

— Куда они идут? — задала вопрос невесть откуда взявшаяся жена-стряпушка.

Гоблин оглянулся. У въездных ворот полигона топтались ещё несколько любопытных.

— Не знаю. Никто не знает.

ГОРОД, ИЮНЬ

Стрелы судьбы наугад не летают:

Враг целится в грудь, а друзья со спины,

Пpискоpбную книгу времён я листаю —

Там памяти нет, если нету войны!

Рога пpотpубили и рыцаpь безумный

Легендою стал, затомилось вино,

Но не было б страсти у вдовицы юной,

Когда б не делить ей любови с войной.

Безверия нет, где кровавой забавой

Потешился род человечий вполне,

Ни богу, ни дьяволу мир не по нраву:

Стрела ему в грудь и стрела — на спине!

— Дух, а ты философ?

— Многие так считают, Ро.

— А сам себя ты как называешь?

— Старый дурак.

— Хи-хи! Дух, а ты будешь знаменитым? Чтобы о тебе весь мир узнал! Чтобы тебя по телевизору каждый день показывали!

— Буду, девочка, буду.

— Дух, а кто такой фи-ло-соф?

— Это тот, кто видит правду с закрытыми глазами.

— Ух, здорово! А ты меня научишь так видеть?

— Мне кажется, что я сам ничего ещё не вижу…

— Не расстраивайся, Дух.

Ни в коем случае нельзя придумывать жизнь заранее. Надуманная, она, как резиновый жгут, одним концом обязательно привяжется к тебе, а другим — к настоящей жизни. И, ежели эта грешная связь случилась не в одном месте-времени, то вековать тебе, несчастному, «на разрыв»; может, выдержишь, а может, и нет, но тянуть будет в любом случае. И когда фантазийное притянется-таки к реальному, оно пребольно шлёпнется о его грубоватую и шершавую поверхность, так мало похожую на идеал. Сверхожидание всегда чревато сверхразочарованием. Фантазия — предмет очень тяжёлый, не всякая реальность способна его выдержать. Чем дольше и бережнее строит фантазия свои научные представления и фантастические воздушные замки, тем титаничнее и дремучее должна быть твердь, на которую они когда-нибудь обопрутся. Упругий жгут движущейся жизни неумолимо стянет в миг настоящего и надуманное, и реальное, столкнув их лоб в лоб, как двух гладиаторов. Что‑то одно непременно должно разлететься вдребезги! Обычно, вдребезги разлетаются фантазии, а жизнь преспокойно продолжает своё дальнейшее шествие, зачастую, даже и не заметив рокового столкновения. Ну, как если бы певчий жаворонок вдруг столкнулся с чугунным локомотивом, летящим на всех парах... И только в России может случиться наоборот — твёрдая жизнь разлетается в революционные «дребезги» от столкновения не только с настоящим распевшимся «жаворонком», но и с облезлым надувным павлином, и с подсадной уткой. Вот ведь какая получается аллегория. И не поспоришь, чёрт побери! Фантазии в России — это, чаще всего, плебеи, дорвавшиеся до реальности, плотоядно делящие право на власть, ликующие, как на шабаше ведьм; визжа, кривляясь и калеча друг друга, они суетятся вокруг имперского трона и жадно и торопливо кормятся от покачнувшейся реальности.

Чудище северной земли оказалось не таким уж и страшным, каким его ожидало увидеть и готовилось к встрече чудище научно-философс-ких представлений самого Духа. Два чудища спокойно посмотрели друг на друга, синхронно зевнули, на секунду обнажив истёртые зубы, и задремали вновь — каждый в своём привычном и уютном логове. Собственно, Дух в очередной раз перемещался из страны в страну не только с целью долговременной смены места жительства, но и по обычным своим делам — в качестве представителя международной гуманитарной миссии, будучи экспертом-аналитиком, распределяющим грантовые фонды. Из непривычного к привычному объёму хлопот добавлялась только одна новая забота — Ро. Да свербела где-то в мозжечке не до конца ясная, не оформленная в какой-либо план мысль: он напишет в России свою лучшую книгу.

Грэя в России интересовало только земное — прибыль и приключения, Дух надеялся не только на приключения, но и на «прибыль» в мире науки. Мировая легенда о некоей «особости» страны навязывалась миру, чаще всего, самими русскими. В ядовитое облако этой легенды, в атмосферу рефлексивной значительности попадали и зарубежные любители рискнуть не только головой, но и душой, — вдохнув опиум «особости», они тоже становились апологетами России. Подростковая страсть — дойти до дна и ковыряться в своём внутреннем мире для того, чтобы постичь всю Вселенную или даже Бога — поражала, как проказа, до абсолютной неизлечимости всякого, кто проявлял к этому интерес. Титаны от литературы и философии «наковыривали» немало интересного, показывая миру своего персонального Бога, управляющего их персональной Вселенной. Этот подвиг не мог не восхищать. Но что вызывало усмешку и досадную неловкость, так это то, что и необразованные люди, даже воры и разбойники, занимались здесь тем же самым. Их самодельные идеалы были невелики и примитивны. Но они — были! Миллионы самых различных микроскопических «богов» и «вселенных» традиционно спорили друг с другом на территории огромной печальной страны, превращая её существование в перманентное состояние гражданской войны — в мирное время невидимой, как затаившийся пожар. Внешние исследователи и аналитики в конце-концов раскусили эту национальную загадку и, когда границы России открылись, всевозможные зарубежные институты воспряли — и религиозные общины, и образовательные центры, и чьи-то правительственные овцы в овечьей шкуре, и спецотделы разведуправлений, — все, кому не лень, ринулись «разоружать» и «учить» не толерантного соседа по планете, который в истерическом припадке очередной гражданской войны запросто мог погубить и себя, и многих вокруг. Ехали — помогать. Но не России, а себе. Дух, собственно, катился на гребне этой же волны, поднявшейся вдруг и плещущей со всех сторон на необитаемый, с точки зрения разума и порядка, остров — Русь. Люди здесь были умны, но не настолько, чтобы ошибаться управляемо, они здесь были глупы, но не настолько, чтобы не знать об этом. Люди плавно кочевали от одного берега разума к другому, угрюмо приветствуя при встрече и не в меру жизнерадостных новичков, и старых знакомых.

Идеологического страну-эпилептика следовало контролировать. И смирительную рубашку, кажется, уже надели и завязали. За стороннюю услугу клиент-эпилептик дорого заплатил: духовным дебилизмом, пьяным геноцидом населения, подкупленными марионеточными политиками, переобученными на несобственный лад детьми, погубленной промышленностью, разграбленными недрами и располосованной феодальными «суверенитетами» территорией. Дух, учёный-аналитик, был недоволен действиями обеих сторон. Он ехал «вложиться» в Россию — так патриот-доброволец отдаёт свои сбережения на благое.

— А для чего ты думаешь, Дух?

— Как для чего? Для того, чтобы думать, наверное. Мир вокруг нас — загадка. А когда человек думает, он этот мир «отгадывает». Логично?

— А загадки и отгадки у всех одинаковые?

— Нет, Ро… Не одинаковые…

Город встретил Духа главным своим отличительным свойством — он был равнодушен, как станок. Равнодушием он встречал приезжающих, равнодушием он провожал покидающих его, равнодушием он окутывал всякого, кто жил внутри этого конгломерата. Конечно, время от времени, зажёгшиеся какой-либо идеей подвижники будоражили туман равнодушия, создавая в нём призывные сигналы и световые вспышки талантов; иногда на эти отчаянные маяки-зазывалы к Городу подваливали крупные корабли с настоящих глубин — рок-группы с мировыми именами, или магнаты-миллиардеры, владельцы межконтинентальных корпораций и синдикатов. Первых привлекали сюда гарантированный восторг аборигенов и гастрольная романтика, а дельцов — торговля оружием; смерть — непревзойдённая красавица в мире сверхприбылей! В такие периоды в Городе наступало массовое единение по кастовому признаку: тот, кто мог себе позволить купить билет на концерт по цене среднемесячной потребительской корзины, орал и бесновался часок-другой на стадионе, а тот, кто вообще не знал цен, ехал в бывший пионерский лагерь, ныне переоборудованный и перестроенный в показательный пятизвёздочный отель, — вливать в уши магнату русский бизнес-елей, а в рот элитную водку «Взрыв».

Город-станок вдохновенные подвижники одухотворяли как могли — на всё сразу сил ни у кого не хватало, одухотворяли какую-либо отдельную часть «станка»: деталь основания, ручку, ремень, осветительные приборы, поддон, шестерёнку, масляный насос, шильдик-табличку или главный вращающий вал… О, на какое-то непродолжительное время это даже удавалось! Одухотворённый какой-нибудь «масляный насос» от какой-нибудь городской комиссии «по поддержанию инициатив» получал иное качество своих обычных действий — осмысленное и зрячее — среди тех, кто вращался просто так. Все подвижники ошибаются одинаково, думая, что от одухотворённой детали «заведётся» и всё остальное. Из искры возгорится пламя. Этой, казалось бы, такой простой и чудесной мечтой не раз оболванивали жителей русских болот. Этой же искрой поджигались пересохшие болота в сезон
сухостоя.

Никому в мире не удалось сделать машину — живой! В отличие от обратного влияния: в машинном мире люди легко становятся рабским продолжением своего цивилизационного детища. Почему это происходит? Законы механики проникают в мозг и в душу.

— Дух, а почему люди спят?

— Ро, вы задаёте глупые вопросы.

— Совсем не глупые! Когда ты меня будишь рано утром, я не хочу просыпаться. Почему?

— Потому что вы любите спать.

— Все любят спать!

— Пожалуй, вы правы… Ро, я буду рассуждать, а вы следить за моими рассуждениями. Хорошо?

— Угу.

— Люди продолжают спать даже после того, как они просыпаются! Ночью они спят в постели. А знаешь, где они спят днём? Пьяницы — в бутылке, богомольцы — в своём суеверии, фанаты — в увлечении, писатель — в книге, генералы — в войне…

— Так получается, что все спят, что вообще никто никогда не просыпается! А ты тоже спишь?

— Сплю, Ро.

— А ты проснёшься когда-нибудь?

— Я постараюсь.

— А я не люблю спать! Просто у меня глаза закрываются, когда ты меня будишь.

Атмосфера городского равнодушия спасла фантазию Духа, прыгнувшего в новую судьбу без обычного парашюта, сшитого из осторожности, сомнений и оглядки; равнодушие Города, как бездонная перина, приняло в свои объятия очередного заморского камикадзе. Фантазия Духа ушиблась, но не разбилась, прочно застрявши между небом и землёй. Бездонное молча поглотило пришельца и сомкнулось вокруг него.

Ро, в отличие от учёного опекуна, не имела представления об этом мире и поэтому не страдала. Ей всё было интересно и она много спрашивала.

Дух, чтобы ориентироваться в новой обстановке, буквально прочёсывал Город вдоль и поперёк, интенсивно знакомясь с различными людьми и выделяя в Городе особые точки — интересные, имеющие собственное содержание, места. Ро всюду была его неизменной спутницей. Отвечая на её многочисленные вопросы, Дух с изумлением обнаружил, что ответить ребёнку труднее, чем написать диссертацию.

—    А почему в Москве красиво и чисто, а в Городе грязно?

—    Потому что Москва — это лицо страны.

—    А здесь тогда что?

Из столицы Дух добирался к Городу по железной дороге. Судя по Москве, Россия быстро догоняла европейскую обустроенность. Но за окном вагона, едва поезд покинул каменно-асфальтовую часть русского мегаполиса, замелькали курени — почерневшие деревянные избы, какие-то ангары с чадящими трубами, так называемые «коттеджи»… Впечатление было одно: всё равно — курени! Дух почему-то ярко запомнил картинку, мимолётно чиркнувшую по рассеянному взору купейного наблюдателя: в чистом поле, на холме-возвышении стоял четырёхэтажный курень-особняк, обнесённый капитальным каменным забором, поверх которого шла, как блестящая новогодняя мишура, режущая колючая проволока — никелированная для долговечности и эстетической красоты. Землепашеское поле, некогда находившееся во владении какого-нибудь развалившегося колхоза, было давно заброшено крестьянами и оттого щедро, до дерновой крепости, заросло васильками и ромашками. Картина была идиллической. На крыльце дома, на мраморных ступенях, взбегающих к парадному, сидел ребёнок и с интересом смотрел на проходящие мимо поезда. Ни школы, ни друзей, ни мороженого на углу посреди ромашкового поля не было. В атмосфере «картинки» царило нечто, более всего подходящее для спокойного доживания оставшихся дней… Нега наступившего русского лета не возражала против наслаждения скукой и бездельем. Хотя можно было легко догадаться, что родитель, ставший не только «новым русским», но и «новым деревенским», мечется в собственных делах, как челнок.

Дух постепенно привыкал оглядываться на своего нового советчика в жизни — на опекунскую ответственность. Он попеременно чувствовал себя то другом, то отцом ребёнка, то старым дураком, согласившимся по недомыслию на непосильное мероприятие. Назад пути не было. Дух, мучимый ответственностью и отсутствием детского педагогического опыта, часто теперь думал: изменения в жизни взрослого фатальны для детской судьбы. Дети — беззащитны. Мальчик, сидящий посреди ромашко-василькового безбрежья, заставил Духа поёжиться.

За пределами Москвы Россия была сплошной деревней, одинаковой, как полузаброшенное барское хозяйство. Дух, чей вкус был воспитан на пике русской литературы, на классических произведениях девятнадцатого-двадцатого веков, покрывал вполне понимающим взглядом бесконечно текущие за окнами просторы — литература «во плоти» в России продолжалась. Уж не оттого ли, что небесное время здесь однажды остановилось?! Что ж, это правда, в национальном русском часовом механизме неоднократно случались ужасные сбои: то историческая пружина лопнет, то маятник разума остановится и превратится в застывшую намертво «веру», то стрелки украдут, а уж про гири и часовую музыку и говорить нечего — неразбериха полная!

ДУХ И ГОБЛИН

Дух не скучал. Он редко приезжал на полигон, так как нашёл массу дел в Городе: много и с удовольствием общался с работниками в Музее истории, познакомился с архитекторами Города и даже с его мэром, объездил соседние городишки… Всюду идея культурного «спасения себя» в условиях ментальной войны — всеобщей и неукроти-
мой ассимиляции — находила отклик. Но Дух видел: кто‑то мечтал просто «прокатиться» на необычной идее, а кто‑то готов был вложить в неё личную жизнь. Люди отличались друг от друга не по тому, что они говорили, и не различием в блеске их глаз, а по тому невидимому огню, что хранится в сердце каждого — по умению любить и быть в любви. Этот древний огонь беспощадно делил людей на тех, кто, собственно, им и был, и тех, кто в нём мог исчезнуть. Почти эзотерические наблюдения сделали Духа чуть более замкнутым: своим мистическим зрением он пытался представить: игры с духовным огнём необратимо «поджигали» в человеке нешуточное очищение его качеств, выгорание всего нечестного, непорядочного, грязного, злого и тщеславного. О любви здесь много говорилось публично, но дальше деклараций дело не шло. Быть любящим было очень невыгодно, а быть любимым очень хотелось. Так, по крайней мере, Духу виделось. В мирное время духовной силы у России вообще не имелось, поэтому каждый добывал желаемое, как мог, в одиночку. Самозванцев и самозванство беспримерный поход подводил к власти или самоистреблению. Дух много размышлял.

— Не советую делиться этими мыслями публично, — Грэй наслаждался, глядя на игру заката. За минувшее время мужчины успели не то, чтобы подружиться во второй раз, а скорее слиться в общем видении кое-каких новых предметов.

Дух уважал советы Грэя; характер негра был таков, что он ни за что не успокоится, пока не «намотает» на себя абсолютно весь клубок впечатлений. Россия — клондайк для его чувственных открытий!

Гоблин разделял вечерю. Горел небольшой костерок.

— Дух, вы, мне кажется, сильно преувеличиваете роль символического в жизни русских. Пожрать и пое… Прости меня, Господи, грешного!! Я не хочу вас ничем оскорбить, но надеяться на то, что какие-то иностранные усилия оздоровят нравственную атмосферу городского общежития, — это вызывает улыбку, — сиплый шипящий голос Гоблина перекрывал потрескивание поленьев, лунообразное его лицо было неподвижно и лишь чёрточка говорящего рта то и дело ломалась и складывалась в ироничную линию. Гоблин был набожен.

Июнь. Лето добивало последнее сопротивление холодов. Избы част-ного сектора оттаяли, оттаяли и их жители. Пожилые люди вечерами выносили стулья на веранды и слушали окружающую жизнь, в которой сообща солировали кашляющие людские глотки и певчие птахи. Ночами было ещё прохладно, но уже не морозно. Мельничное колесо русского года провернулось в очередной раз, перемолов на жерновах минувшей зимы старые страхи и глупости.

Дух время от времени держал в инфракрасных лучах костра ломтики подсолёного хлеба, нанизанные на прутик. Получались смуглые, хрустящие ароматные тосты, пахнущие дымком. Гоблин занимался тем же и хрустел за обе щёки. Дух кусал сухарики аккуратно, интеллигентно поднося к губам костровое произведение.

— Я слышал, вы хотели преподавать? — поинтересовался Гоблин.

— Что‑то вроде того.

— И вам дали от ворот поворот.

— Да... — Дух смотрел в огонь. — В мире накопилось критическое количество дурного. Качественность разумного, несомненно, страдает. Эволюции человека нужна простая и эффективная развязка. Религии свою роль давно отыграли. Тем не менее, люди повсеместно всё настойчивее твердят о какой-то «духовности», призывая её в качестве спасительного средства. От чего они хотят спастись? От того, что причин умереть становится больше, чем причин жить, не правда ли? Нравственный прогресс всегда отставал от технического, но сегодняшний перекос может оказаться последним. М-да… Мечтающий о духовности в нашем мире вызывает, как на войне, огонь на себя! Психосоматические реакции — основа всех чудес… Люди погибают сначала психически, а потом и физически. Жизнь — это кнут и пряник в одной руке. Здесь, в России, существуют, как и везде, конфликты между людьми, но есть уникальность места — нет конфликтов между людьми и… смертью.

— Значит, Господь так предусмотрел и не в нашей власти знать Его промысел. Но вам это интересно? — Гоблин шипел, как старый компрессор, нагнетая в пространство беседы давление.

— Да. Как война порождает воинов, так огонь испытаний порождает огненных…

— Дух! Давай мы тебе бабу найдём, а? — Грэю сводило скулы от таких разговоров. — Пойдем, мужики, я вам бурты для навоза покажу.

— Спасибо.

Дух продолжал говорить сам с собой.

— Я видел молодых людей с очень сильным внешним проявлением стремления к независимости. Они — ходячий вызов для всех, кто не способен перейти на иной горизонт мышления и чувств. А значит, и возможностей. Они опасны для людей из прошлого. История отношений зависла на грани своего повторения: прошлые обязательно постараются убить будущих. Неужели вы этого не понимаете? Впрочем, процесс планетарный, он носит неизбежный, глобальный характер. Как его сделать мягче и не катастрофичным?

Грэй хохотнул.

— В игре! Пережить трудности не играючи, но — играя.

Дух тоже усмехнулся.

— Я очень глубоко изучил историю этих мест и вижу её как некую метафизическую карту на просторах времени. Смерть, воплощение абсолютного равновесия, действительно, королева края. И здесь — её лучший дворец. Понятие «смерть» мы толкуем с вами, я надеюсь, одинаково: не как «конец всему», а как максимальный стимул к новому пробуждению. Я прекрасно вижу, что нравственный вакуум в мире увеличивается и, вместе с ним, растёт голод на так называемую духовность. Люди ищут надразумную целесообразность. Люди хотят получить супероружие, которое победит самого трудного врага — слепоту в них самих.

— Похоже на проповедь! — Гоблин сипло засмеялся.

— Проповедь — словесный способ «вести за глаза» того, кто привык видеть лишь поверхность. Но вас-то это не касается, друзья! Вы опытнее меня в земной проницательности. И я вас не агитирую. Просто мне нужен совет.

— Давай дёрнем по стаканчику! — Грэй оживился.

Гоблин с хрустом потянулся.

— Ваша жизнь, Дух, и ваши мысли наполнены страстотерпием. Надеюсь, я правильно употребил термин? Вы, или вам подобные, нужны обществу на стадии его идейного оплодотворения. Вы — детородный орган. И вряд ли эгоистичное общество вспомнит о вас после получения своей новой «беременности». Вы готовы к этому? Господь вас испытывает! Вас запрячут куда подальше, а красоваться будут совсем другие. Вы надеетесь, что ваше старание, как священный напалм, выж-жет людскую скверну. А я вижу, что на этом огоньке большинство будут успешно варить свой бизнес и свою карьеру.

Молчание было долгим. Трещали поленья, слышно было, как потрескивала раскалённая смола.

— Вы думаете, в России своих страстотерпцев не хватает? — Гоблин прошипел это так, как если бы каждая буква была горючей каплей, скатившейся в угли костра.

— Простите?

— Хе-хе. Смерть всегда была русской любовницей! Особенно для стареющих иностранных рыцарей…

— Гоблин! — Грэй встал на защиту друга.

— Ладно, не дуйтесь. В детство впадают не сами старики, а их гордость. «Мёртвым душам» любовь не страшна. Вы же видите: души нынешних людей похожи на пепел. Они сгорели ещё в утробе праматери.

— Для верующего вы очень пессимистичны, Гоблин.

— А вы?!

Грэй расхохотался, глядя, как два умника убеждают друг друга, что глянец на чёрном — это и есть свет.

— Пессимизм позволяет сохранять здравость рассудка в безбожном мире, где всевозможной «веры» и «верующих» стало слишком уж много.

— Согласен.

— Знаете, Дух, о тайных ваших помыслах и сомнениях лучше не говорите никому. Вас либо поднимут на смех журналисты, либо убьют фанаты. Смешно, правда? Однако, как только будет замечена хоть какая-нибудь гибельная тенденция, вас, пришлого гуманитарного бузотёра, немедленно обвинят, словно средневековую ведьму, во всех бедах. Всякий Город — равно чистилище. Заводская жизнь — процесс, в котором смертные могут участвовать, только умерев, заживо переродившись в деталь огромной и сложной заводской машины... Так угодно Господу нашему. Вы хотите чиркнуть спичкой в нужное время и в нужном месте. Даже некая бутафорная репетиция вашего гуманитарного «пришествия» чревата крайними опасностями. Батюшка специально предостерегал вас, глашатаев, от соблазна поучать; вы погибнете вместе с нами! Я когда-то учился прогнозировать события и управлять ими. — Гоблин произнес монолог на одном дыхании и на одной ноте. Он, скорее, ворчал, чем говорил на важные темы.

Дух шлёпал комаров, Грэй курил. Дух шлёпнул очередного москита и понизил голос.

— Догадываюсь о вашем опыте. Что ж, персонального театра с казнью на кресте и чудесными вознесениями на этот раз не случится, вы правы. Персонального Спасителя нет и больше не будет. Храмом становится сам человек. Его универсальная вместимость. Даже воюя, люди ищут путь к очищению…

— Ха-ха! Вы полагаете, что после очередной такой «дезинфекции» противостояние человека человеку перейдёт в прямое противостояние света и тьмы?

— Да.

— Знаете, как называется ваш опыт у обывателей? Шизофрения. Нам нужна вера! Только святая вера спасёт Русь!

— Разум платит безумием за каждый свой шаг в неизвестность.

Грэй зевал и уже пару раз сбегал в вагончик, чтобы приложиться к полюбившемуся сорокаградусному напитку русских.

Гоблин встал, походил по траве, подкинул в костерок дополнительные поленья. Он был рациональным человеком. Но испытания жизни и практический опыт научили его со вниманием относиться к подобным чудакам: он видел, что логики обычно достигали своих целей, а чудаки — и были этими целями…

Дух не обращал внимания на полупьяные издевательские реплики Грэя, он почувствовал в Гоблине достойного оппонента. Во многом он и Гоблин были одинаковы, но перед костром жизни один был ещё сырым поленом, а второй уже почти сгорел… «Сырой» Дух изрядно разогревался от того, что русская правда жгла не только снаружи, но и изнутри.

Тормозов в том, кто одержим идеями, нет.

— Вернёмся ещё раз к мотивам. У нищего, опустившегося человека очень мало поводов поддерживать своё существование. Но — парадокс! — так же мало поводов жить у людей, достигших того или иного потолка в своём развитии. Вы читали о моде на массовые интернет-самоубийства среди молодёжи? Социологи твердят, что они это делают из‑за карьерной тесноты, мол, старшее поколение стало слишком долго жить и работать — не освобождаются, мол, места. Чушь! Нет мотива!!! Оттого растёт число безмотивных преступлений. Нет поводов жить… Но всё больше поводов убивать. Человечество, придя к некоторому своему насыщению в развитии, опять оказалось-таки в «подзаборном» состоянии. В качестве основных поводов для войн уже не используются экономические или территориальные споры. История причин вернулась к языческому своему началу. К религии? И да, и нет. Религии не в силах дать современному человеку мирный выход из нравственного кризиса, зато каждая из них — великолепное знамя смерти. Религия по-прежнему позволяет объявить «неверного» и создать вокруг него «смысл борьбы». Мы ведь только из книг теперь знаем, что «честь» не хуже тюремщика сковывает алчность… Честь! Где она? Когда внутренние обязательства людей превосходят их внеш-нюю «договорность» на какой-нибудь бумаге или в клятве. Повсеместной идиллии нет и не будет.

— Бред собачий все эти разговоры! — Гоблин ещё раз с хрустом потянулся. — Дети и вера являются смыслом жизни! Вы согласны? У меня в доме есть шахматы. Могу предложить.

Через полтора часа белый король Духа получил сокрушительный мат. В утешение Гоблин произнёс:

— Не огорчайтесь. Хорошая игра никогда не бывает вничью.

Когда Дух вызвал на городскую окраину такси, отказавшись ночевать в доме фермера, Грэй уже храпел в своём вагончике.

ЛЕКЦИЯ

В зале Музея истории, оформленном в стиле обстановки полуторавековой давности, собралось несколько десятков человек. Все они хорошо знали друг друга, поэтому начало очередных городских «посиделок» напоминало встречу завсегдатаев-одноклубников. Обсуждали кто с кем женился-развёлся, кто где был и что привёз, или что нужно сделать, чтобы получить грант… С каждым из этих людей Дух успел познакомиться в отдельности и почти подружиться. Крепкого, высокого дядьку с его уверенной манерой вдохновенного мальчишки городской бомонд принял благосклонно. Дух был открыт и ни в чём не скупился.

В очередной раз он с удивлением обнаружил феномен «толпы интеллигентов», присущий, впрочем, любой русской промышленной провинции: могучих интеллектуалов-одиночек ничего постоянного не объединяло в небесах местной культуры. Как если бы собрались вместе хорошие, всем оснащённые корабли, а моря бы для плавания — не было… Каждый здесь плавал лишь в собственном...

Дух был подтянут, специально ради этого вечера он купил дорогой костюм и накануне несколько раз репетировал своё выступление.

— Друзья! Начать свою речь я хотел бы с эпиграфа: «Основания всего великого и живого покоятся на иллюзии. Пафос истины ведет к гибели. Прежде всего к гибели культуры». Фридрих Ницше.

Среди присутствующих я вижу немало тех, кто верит, что новую жизнь можно добыть из ямы прошлого, оживляя его и поклоняясь ему. Господа историки и политики, вынуть жизнь из могилы времён нельзя. Это — опасное заблуждение. Имитируя прошлую жизнь, любя её, вы сами рискуете «скормить» призракам своё настоящее. Извините, что я начал столь мрачно. Но культурная тема Города часто понимается именно в историческом лишь аспекте. Как человек, верящий в высший разум и существование предназначений, я хотел бы понимать связь с прошлым не как манифестационную дань героическим предкам, а как возрождающую силу сегодняшнего дня.

Кафедральная манера речи Духа восхищала и завораживала собравшихся — он это чувствовал.

Среди публики присутствовали и завсегдатаи подобных собраний, и новички: городские чиновники, учёные из местного университета, школьники-энтузиасты, хмурая группа из трёх человек с гитарой
наперевес, педагоги, несколько журналистов, музейные работники, деятели промышленного сектора. Дух сосредоточил своё внимание на юной девчушке, выделявшейся среди тяжких лиц городских «думателей» особой просветлённостью и чистотой, — она слушала внимательно, слишком внимательно для своего возраста, ничего, конечно, не понимая, но буквально светясь, как огонёк свечи, навстречу каждому слову Духа. Ах, милая Ро, она очень помогала и подбадривала выступающего! Тем более, что вещать приходилось односторонне, в полнейшую тишину, без обратной реакции; никто пока вопросов не задавал, выжидали — собирали камни.

— Формальная жизнь — схема, претендующая на звание самой жизни. Любой из вас хорошо знает это из повседневной практики и собственных, чаще всего тщетных, усилий преодолеть косную запрограммированность человеческого поведения, поведения в самом себе и в окружающем разнообразии… штампов. Поскольку сказать действительно что‑то новое удаётся крайне редко, а уж сделать эту новизну — случай и вовсе исключительный.

Город — дитя указов и промышленной технологии. В его культурной основе лежит слишком мало легенд, удивительных событий и культурных потрясений. Насколько я понимаю, здешняя интеллигенция всегда спасала свою здравость, оригинальность и высоту мировосприятия в одиночку, путём личного подвига, либо сбиваясь в небольшие, недолго живущие — не долее жизни лидера — клубы, кружки, сообщества по интересам, в автономные оазисы, где человеческая душа могла полноценно, полной грудью дышать и говорить. К сожалению, «оазисы» не слились в единый культурный покров, не стали преемственным фундаментом, основанием для культурных построений более крупного масштаба и не наслоились друг на друга.

Таких городов, как ваш, на территории России очень много. Это — город-завод, город-цех. Промышленный Город создал, с точки зрения культурного развития, свой собственный феномен — отсутствие традиций, преемственности, привычки и потребности личностно вмещать в себя нетехнологическое богатство времени, жизни и ближнего, а также ответно знать о востребованности собственных ценностей и действий.

Господа! Друзья! Сделать себя невозможно, если только «брать». Обязательно должна возникнуть и поддерживаться во времени возможность более высокого порядка, иная фаза саморазвития — возможность дать себя, реализоваться, опустошиться, вложиться. А это, как вы понимаете, целиком прерогатива внешнего мира. Готов ли он принять предлагаемое? И ещё вопрос: нужны ли ему человекоразмерные «спонсоры»? Духовная аналитика ситуации ведёт к очень странному ответу: что ж, если я не могу дать себя миру СЕЙЧАС, то… мира СЕЙЧАС вокруг меня не существует. Проблема смысловой ориентации. Софистика на практике. Из этого тупика есть два известных выхода. Первый — искать другие миры, второй — создавать свой собственный здесь и сейчас и воспитать детей, которые продолжат это создание, не теряя ничего предшествующего, не губя себя и не обрубая будущего. К сожалению, традиция русской культуры обрубочна — «на мой век хватит». Убогость живёт здесь! — на временном отрезке длиною в жизнь одного поколения, — а приращение культурных ценностей происходит не путём общественных усилий, но опять же путём личного подвига. Культура вынуждена суммироваться в титанах-подвижниках, делая после их физической смерти личностные достижения культовым достоянием нации. Симбиоз благородства и безнадёжности.

Внешней востребованности в «самосуммировании» индивидуальных жизненных достижений в единый непрерывный поток вещей, памяти, традиций и действий не образовано. Именно коллективной востребованности. Любой активный человек вынужден «вкладывать себя» в общую историю, чаще всего, вопреки, а не благодаря сложившемуся укладу жизни.

Возможно, русская общественная традиция вообще не пригодна для того, чтобы законы внутри человека диктовали свою волю законам внешним, безусловно вторичным по отношению к тому, что мы именуем Жизнью. Общественное мнение — безошибочная сила, — в здешних местах примитивно и инфантильно; лишь слухи и манипуляция гражданским сознанием — предел возможного.

Почему?! Остаётся гадать да сетовать. Например: соотношение между внутренними поведенческими мотивами и внешними силами было неверно, а возможно, и умышленно, расставлено ещё на заре русской цивилизации. Я намекаю на упадническо-смиренческие архетипы, положенные в основу «внутреннего рабства» русской веры. Но это — отдельная тема…

Друзья, коллеги! Стоит внимательно понаблюдать за собраниями городской интеллигенции. Коллективная идея жизни, увы, отсутствует полностью. Кратковременным «компасом» служит мода, конъюнктура, приказ, клич, научное, религиозное или иное сектантство. И тогда просвещённая публика бросается «на штурм» пустоты. Отдаваясь некоему возникшему общему течению, но ни один из участников не согласен признать над собой превосходство коллективного разума. Уж, тем более, влиться безымянным и не первым в происходящий процесс. Суммировать себя с Иной Величиной, а не наоборот. К сожалению, власть в законах человеческого общения и со-общения принадлежит недоверию и эгоизму. Поэтому собрания на Руси глупые.

— Кого вы хотите оскорбить? — сощурила глаза дамочка, бежавшая из Африки после неудачного замужества.

— Извините, не вас. Я обращаюсь лишь к тем, кто осознаёт риск коллективного оглупления.

Город — это культурная кукла, почти не владеющая чудом одухотворённости и одухотворения. Кукла даже не может осознать, что она нуждается в преображении. Я убедился: Город не выносит живой неопределённости, поэтому многие творческие личности не выносят Города. Квадратичная невыносимость заставляет одарённых, распираемых внутренней потенцией, божьим предназначением и жаждой духа, людей искать счастья на стороне. Обычно их планы сбываются. Сначала обеднела, а потом, в культурном плане, и умерла, оскоплённая собственными беглецами, русская деревня. На очереди — промышленные города, культурные карлики, теряющие с беглецами свою душу, свой последний шанс. Поэтому всякая жажда действовать у себя дома своими силами и для себя более чем похвальна — это ещё одна попытка посадить в кору промышленного асфальта деревце традиций. Авось приживётся, авось не засохнет. Авось, друзья мои, авось!

К сожалению, культуру в Городе, на мой взгляд, заменяют культурные порывы. Всплески. Подвижнические акции. В общих действиях нет непрерывности, — главного фактора истории.

Что Город имеет в своей основе? Военные заводы, производящие смерть. Этим можно гордиться, но строить на этом культуру не получится. Уровень общения между людьми задаёт совершенно иная атмосфера, «надышанная» в веках или хотя бы усилиями одного собрания, одного вечера. Культурная память современных граждан приобрела дурную традицию — ассоциировать себя, самость времени и места жизни как раз с культурными беглецами. Уважать себя через бесплодный приём, — через присоединение собственного имени к имени знаменитости, рождённой здесь, воспитанной, но реализовавшейся где-то там… Людей, реально обогативших собою эту землю, мало. Обогатившихся ею, гораздо больше. Речь опять же идёт о дисбалансе нематериальном.

Если отбросить крупные имена, так или иначе связанные с Городом, и поискать на оси времени крупные события, связанные с его именем, то, пожалуй, только «всплески» и найдутся. Историческая апатия налицо; Город — спящая царевна: что жить, что не жить, всё едино. Может быть, именно поэтому Город не даёт, не позволяет полностью реализовать себя тому, кто этого хотел бы. Чтобы развиваться, нужен враг или друг. Город — ни то и ни другое. Аморфность, пустота, в битве с которой ты сам становишься подобием и продолжением этой пустоты. Сказанное относится к характеристике вообще всего края, на мой взгляд.

— А что делать? — кто‑то бросил глупый, надоевший всем, сакральный вопрос. Публика злорадно захихикала.

— Хочется верить, что энергию падения можно обратить в энергию взлёта, а силу исхода — в силу возрождения. Плодоносящего поля культуры как бы (ох уж это «как бы»!) не существует, но остались великолепные её зерна. Дело за малым — возделывать. А зёрна — это и есть живые люди, их желание находиться в рядах подвижников и искать подобных себе, чтобы мечта одного находила сопряжение с мечтой другого. Непобедимая сила жизни рождается там, где каждый самостоятельно способен нести собственные фантазии и вкладывать их в собственное ремесло, при этом слышать шаг остальных и двигаться, двигаться, господа, — просто не прекращать движение в себе самом, вырабатывать самобытность, бытие себя самого.

Любое построение в колонны, — красные, белые, зелёные, божьи или не очень, — чревато очень низким, далеко не культурным знаменателем общения. Страх и обман, голод, надежда и вера — инструменты самозабвения. Водка, отупляющая молитва, хоровое застольное пение — инструменты примитивные, действующие сильно, дающие чувство общности, но не имеющие никакого отношения к дерзкому походу человека к вершинам неизведанной человечности в самом себе. Я всю жизнь, будучи исследователем и миссионером, наблюдал души людей. И готов отвечать за свои слова.

Спросите себя: сможете ли быть рядом со своими товарищами в мгновении? Не в будущем или прошлом, а именно здесь и сейчас. Пространный ответ не годится; настоящее абсолютно недипломатично: да или нет? Живущий в мгновении живет и в тысячелетиях.

Однако, замечу: прошлое, не ставшее частью меня, — это моя инвалидность. Следует тогда признать: я — человек с ограниченным прош-
лым, иными словами, я неполноценен. Что же предпринять?

Уныние и сетования отвратительны, поиск виновного бесперспективен, а имитация бодрости и певучего оптимизма — опаснейший самообман. Людям всегда не хватает естественности и простоты.

После этих слов трио «певучих оптимистов» ударило по гитарным струнам и затянуло сладкозвучные псалмы на тему бесполой любви к бесполым богам. Ребятки были безвредные и пели хорошо, но вокруг них распространялось вполне ощутимое чувство неловкости, ну, как если бы два гея решили публично поделиться своими высшими ценностями. Общество стерпело сеанс, не подпевая.

Дух успел выпить стакан горячего чая.

— С вашего позволения, друзья, я продолжу разворачивание темы. Суть... Господи, да что же это такое?! Почему без этого знания душа не на месте? Кто я? Зачем? Есть ли начало и конец моему приходу и моему участию в этом мире? История вмещает меня любого и всего. А сколько истории вмещаю я? Моя родина, мой воспитатель, мой Город научил меня видеть, говорить и слышать так, как я это делаю сегодня. Моя нужда в себе, в жажде быть собой целиком состоит из нужды в ближнем, из нужды в других людях. Сколько меня в них, сколько их во мне? Здесь стирается грань между прошлым и будущим, между живыми и мертвыми. Человек — воплощённое божье зерно, способное менять себя, свою силу, свою память. Зима самозабвения не вечна, как алкоголь, как страсть к суициду, как ослепляющая обидчивость. Предчувствие пробуждения! В этом предчувствии жили и дышали мои предки, живу и дышу им и я. Сбывшегося нет, есть сбывающееся. И у каждого есть собственная трава познания, густо окружившая странный пень — спиленное Древо жизни.

Этот образ возник и преследует меня с того момента, как я прочитал свидетельства очевидцев, показания, воспоминания, мемуары, воззвания тех, кто шил лоскутное красно-белое одеяло гражданской войны. Его с лихвой хватило на всех: и правых, и не правых. Чтение документов привело к возникновению этого образа… Гражданская война в России, действительно, никогда не прекращалась, в дремлющем состоянии она живет по сей день. Как прекратить ментальное самоуничтожение, разъединить «короткое замыкание» чувств и мыслей в слишком короткой линии жизни?..

Город городом делает монолитность городского сознания.

Каждый живой человек — это уникальный и неповторяющийся во времени мост. Пригоден ли он для перехода тех, кто уже был, к тем, кто ещё будет? Спросите себя. Горожанин устал жить «на пеньке» и мечтать об утраченном небе, — доверять другому больше, чем себе самому, и через это доверие учиться и прибывать жизнью. Звучит поэтично, не правда ли? Город, увы, «богат» исходом носителей духа. Они уносят его с собой. Огонь жизни…

— Я слышал, вы финансируете местные проекты?

— Да, это так.

Аудитория зааплодировала.

— Вы верите в фетиши?

— Мир иерархичен и я бы не хотел здесь вступать в полемику по поводу элементарных его прописей, — голос Духа сделался неожиданно жёстким, ехидного допрашивающего аж пригнуло, как если бы над головой у него только что просвистело лезвие сабли. Дух умел держать внимание аудитории и умел парировать нападения самовлюбённых выскочек. Конечно, аудитория в России сильно отличалась от той, с которой он общался, живя и работая в своей привычной обстановке. Западная публика «заводилась» с пол-оборота, если чуяла в беседе живую искру. А здесь… Дух с сожалением констатировал, что большая часть его горячих слов «уходит в землю», как в чересчур остывшем, засыревшем моторе.

На некоторое время Дух отпустил бразды правления собранием, и оно с нескрываемым удовольствием загудело на все лады.

Тема для разговора на сходке городской интеллигенции возникла сразу же: Города… не существует. В культурном плане Города нет, есть, конечно, точка на административной карте страны, по-прежнему есть огромный сталелитейный цех, купленный китайцами, и обслуживающий его персонал, да любительские коммерческие и полукоммерческие отдушины для «самых умных». Но как не было, так и нет единого знаменателя, человекоразмерного фактора, объединяющего всех и вся в духе и в веществе, в намерениях и поступках.

Каждый деятель, так или иначе причастный к культурному процессу, держал над собой свой собственный флажок. В лучшем случае, флажки эти на некоторое время объединял ветер перемен или сильный порыв всё той же моды. Как и можно было ожидать, люди разделились на верующих и ищущих. Первые привычно повторяли свои заклятия: «Как можете вы так говорить?! Мы любим наш Город, мы готовы всё для него сделать». Вторые были Духу более симпатичны: «Бездна позади нас и бездна впереди. Но мы есть, и наш единственный шанс уцелеть в истории и культуре — построить мост над бездной».

— Мне гораздо приятнее ощущать себя строительным материалом, нежели рупором для заклятий, — рубил воздух решительной рукой руководитель студенческого клуба альпинистов. — Я давно заметил: верящий человек мало думает, а слишком много надеющийся вообще бездействует.

Ему отвечал фирмач, богатый и демократичный парень, живо сочувствующий всяческой гуманитарной беспомощности.

— Вера и надежда практикам непонятны. Что же остаётся? Остаётся любовь!

— В контексте качественного понимания себя в мире как высшей объективности, — добавил лыко в строку директор Лицея.

Со всех сторон доносились громкоголосые мысли. Оптимистичных среди них было мало. Словно многоголовая гидра продолжала рождать на месте одной срубленной печали — две других. Дух наблюдал процесс, который он сам же и спровоцировал: горе на Руси умножалось делением — делением с ближним.

— Городу требуется одушевление! Задача почти невыполнимая! Зёрна жизни разбросаны по всей земле… Удастся ли их собрать, приживутся ли, взойдут ли? Откликнется ли, например, молодое землячество? Будут ли дети бережливее и образованнее своих родителей?

Поэт, переживший недавно автомобильную аварию и трепанацию черепа, назидал улыбающейся Ро, держа её за руку.

— Нам издавна навязывают опасную и подлую мысль, что всенародные бедствия объединяют. Это — ложь, потому что это – правда. Тотальная беда — универсальный общий знаменатель на Руси для живых и мертвых. Я не хочу, чтобы беда соединяла меня с моими предками. Я хочу, чтобы меня соединяло с ними тончайшее чувство родства, именуемое «духом». Душа питается не воздухом. Душа, — мои невидимые лёгкие, — задохнётся и умрёт без атмосферы общего интереса к высотам бытия, — божеского неба, которое мы сами же рождаем и сами же способны обрушить.

— А здесь нет зоопарка? — вдруг спросила поэта Ро.

— Есть. Он вокруг тебя, дочка. — Лицо поэта почернело и сморщилось. А потом он неожиданно засмеялся сам.

Умная русская гидра с наслаждением сокрушалась, как могла, рубя и отрывая головы сама себе. Дух и в России набрел на знакомый тупик: умные говорят одинаково умно, может, поэтому ничего не происходит?! Русская гидра хотела стать человеком. Она искала человечину.

Собрание людей в России — явление не безобидное. Само по себе оно — уже действие. И, чаще всего, поиски общности, того самого заветного знаменателя, посредством которого люди могли бы одинаково чувствовать жизнь во всём её диапазоне, поиски эти, увы, в коллективном исполнении планку только снижают. Вектор общности предрасположен почему-то смотреть в сторону путей лёгких, натуральных: совместного застолья, например, или того же коллективного песнопения. Как всегда, милую сердцу забулдыжную русскую душевность легко путают с действительно беспощадной силой сжигающего духа. Коллективное оглупление, объединение умных людей посредством простоватой, наивной душевности — картина досадная. Коллективный разум, казалось бы, на порядки должен превосходить силу одиночки. У русских — не получается. Молчание приговорённых одушевляет больше, чем звук. Честно говоря, многие испытывали чувство стыда и неловкости, когда городские интеллектуалы, не найдя подходящей возможности для конструктивных собственных выступлений, самозабвенно несли нечто заунывное.

Опять запели. Дух промокнул вспотевший лоб салфеткой.

— Культурное самодовольство сродни культурному самозабвению…

Собрание людей повторяло картину Города. Шум, хаотичность, интеллектуальный базар неизбежно перетекали во «всенародное» празднование. Песни, песни и ещё раз песни… Разумеется, смысловая нагрузка «слов под музыку» легче коллективных бесед и исследований, зато какова эмоциональная приподнятость! Общение интеллигенции в стиле «чудный получился вечерок» — признак социального бессилия, помноженного на коллективное бесплодие. В общем-то, картина обычная для Руси. Не секрет, что в Городе, в его интеллектуальных омутках годами отлёживались одарённые, вполне избыточные, интересные и духовно продвинутые люди. Не заводчане. Но это — тоже несомненные «производственники», они кустарным полулегальным способом производили идеалы, высшие человеческие ценности, пресловутую мотивацию жизни вообще. (Конечно, можно, можно позаимствовать эту чёртову мотивацию и из‑за океана. Французскую моду, например, или немецкие идеи, или американский порядок… Русская история учит: «здесь» будет только то, что уже было «там»). Коллективное самооглупление собрания — очень важный жизненный показатель, характЕрная и харАктерная особенность русских. Умён только царь-батюшка, хотя бы в собственной голове. Это тоже замкнутый городской круг, выход из которого надо искать, искать и искать. Уж если люди образованные в качестве платформы для общения выбирают то, что заведомо ниже их потенциала, то что говорить о собрании гораздо более массовом — городских жителях, и собрании не на два-три часа в элитном месте, а в городских замусоренных кварталах, загаженных подъездах, тесных квартирах, скверных и остывших заводских цехах?! Что может быть общим знаменателем там, чтобы почувствовать общность? Забава народа — кровавая драка на льду?! Кровавая радость, кровавая гордость! Вечная низость, возводимая будущим в ранг самобытного счастья? Столы, бесконечная пьянка, пошлость и примитивность общения. Знакомо? О! Это касается даже, казалось бы, благополучной, лаковой стороны городской жизни. Дух помрачнел: чувство массового родства достигается русскими через примитивное.

— Профессор, а не могли бы вы кратко сформулировать суть ваших усилий? Сжать, так сказать, ваши тезисы до размеров лозунга.

— Мне бы хотелось конфликт развития жизни перевести в иные координаты. Видеть его не между «человеком и человеком», как это существует сегодня, в мире внешнем. А между «человеком и НЕчеловеком» — то есть в мире внутреннем. Короче сказать не получается, — Дух развёл руками.

— Но ведь эти два конфликта вложены друг в друга, как мир и антимир. Это — их гармония. Вы хотите нарушить конфликт миров? А что, если у вас получится? Что, если это будет началом катастрофы?

— Какой катастрофы?

— А то вы не знаете? — спрашивающий рыжебородый экстрасенс был очень агрессивен. — Ваши опыты стравят «свободных в себе» со «свободными в форме». Будет война!

— Но не друг с другом.

— А с кем же тогда?!

— С самим собой, — Дух подошёл к неугомонному источнику реплик вплотную. Но тот неожиданно вскочил со своего места и опрометью бросился к выходу.

Собравшиеся засмеялись. Они больше не хотели слушать и думать. Воспалённые думами, они хотели петь. А завсегдатаи — предвкушали скромный фуршет.

Дух сообразил, что не надо бы доводить свою лекцию до финала. Финал уже наступил — произведено хорошее впечатление. Логическая вершина при хорошем впечатлении у русских уже не обязательна. Но старый академист в нём пересилил «артиста».

— С вашего позволения, я продолжу. Мы, заметьте, все говорим одним языком и об одной теме. В понимании «бед» мы давным-давно достигли нужной фокусировки. А в слышании проблем? А в практических решениях? Увы. Город — это тот же самый коллективный разум. Он не может ощущать себя бесконечно в деструктивном падении. Коллективность нужна, чтобы подниматься, а не падать. Кто научил Россию этому массовому самоубийству? Город, — вы сами это утверждаете, — существо убитое. В духовном плане продолжать почти нечего. Его коллективный разум и его ядро, — интеллигенция сегодняшнего дня, — может лишь начать, как всегда, с себя, то есть начать с начала, прикладывая к себе в качестве знаменующих, мирящих и вдохновляющих мерок нечто, подходящее под весь колоссальный диапазон задачи гражданского самосознания. Этим нечто не могут быть ни архитектурные решения, ни административный приказ, ни заезжий сверхзнаменитый гастролёр. Состоявшийся Город — это перст, делающий жизнь разрозненных человеческих душ упорядоченной в своём внутреннем движении друг к другу. Новый человек не может быть востребован по меркам старого времени и старого места. Он создаёт новизну из самого себя, бесцеремонно пользуясь, как самим собой, ближним и на тех же правах отдавая себя для решения задач другого. Личная энергетика жизни совпадает с энергетикой жизни общественной в двух диаметрально противоположных случаях: либо в глубоком падении, либо в процессе вознесения. Между этими полюсами плавает золотая середина, линия жизни, линия обыденности, равновесие повседневности. Рождать и поднимать материки культуры — это не удел одиночек. Нужно рождаться, работать, добывать прибавление жизни и умирать на одном и том же месте, обогащая своими усилиями и фактом своей жизни родную землю, а не истощая её.

Звенящая патетика в голосе Духа, его неподдельное волнение, теперь совершали… насилие над аудиторией. Гидра хотела песен, она устала от ума.

«Чёрный ворон, что ты вьёшься над моею го-о-оловой?» — заревело собрание.

И вправду! Мысленным взглядом повели люди поверх привычной картины… Мысленный взгляд и мысленный слух, разогнанные речью Духа до нужного ускорения, беспрепятственно покинули и стены музейного холла, и рамки привычных представлений. Как на птичьем дворе, со всех городских сторон слышалось кудахтанье беременных новаторов-несушек, призывающих пространство дать им возможность опустошиться. Куд-кудах, куд-кудах… Как хорошо! Полны богатством и головы, и сердца, и руки тянутся к работе… А где? Как? На что? — Только бани, казино, магазины, аптеки, автозаправки, унылые заводы да кладбища. Сумбур — это не печать времени, это — стиль.

«…Ты добычи-и-и не дождёшься. Чёрный во-о-орон, я не твой!» Знак восклицания в конце печали — это ли не счастье?

По капле узнается океан. Умные, милейшие люди, каждый из которых и ходячая кафедра, и практическая социотехнология, сходятся в России вместе, чтобы получилась… толпа. Наиболее чувствительные молчат, вздрагивая и переводя взгляд от одного тезисно тараторящего источника к другому. Им хорошо поодиночке, им плохо вместе, тесно. Они собираются вместе, чтобы испытать тайное удовольствие: как хорошо уйти! Их не объединяет ничего, что превышало бы их самих.

Человеку привычно говорят: «Ты — винтик в машине государства, в машине Города, в машине непреодолимых схем и формальностей». А он не хочет быть винтиком. И даже кирпичиком не желает. Он — живая клетка и он — мост, в строительство которого каждый желал бы вложить самоё себя. Необычный мост, не между странами и не меж берегами — он от жизни к жизни. В качестве опоры ему, мосту, слишком мало минимальной оплаты труда и простых удовольствий. А строитель в качестве цели не может представить и видеть потолок лишь своих личных возможностей. Потому что есть высота иной атмосферы, приводящая опостылевший сумбур к гармонии, есть неведомый дух, одушевляющий души, — всё то, что делает жизнь вещей человечными.

Дух получил важный урок: ни социальные, ни гуманитарные, ни психологические технологии не поднимут мёртвого. Нужна «духотехнология», чтобы живое зажглось от живого, а не механизм крутнулся от механизма. Русская душа, как лампадка, дуальна в своём свечении: зажигается «здесь», чтобы «там» не стемнело… Сила человеческого духа невозмутима и велика, она позволяет держать спины прямо, а лица невозмутимыми даже под каплями пуль.

На прощание Дух говорил банальности стайке студентов, уже в раздевалке. Что опасности наглядны, что они убивают душу, что они в изобилии летят с экранов, и на любом перекрёстке вы, бескритичное поколение, можете получить ранение в сердце, вас может убить постовой, врач, учитель, просто грязная ругань случайных подростков. Убить душу. И ещё одним мертвецом в Городе станет больше…

— Профессор, скажите, а какая тематика грантов? И сумма, конечно, нас интересует!

Дух затужил, поняв, что вся его лекция — чепуха и потеха.

— Внутреннее обязательство — вот кратчайший путь к самому себе и к настоящему делу, — уклончиво и сухо подытожил «гвоздь вечера» своё выступление.

Без патетики всё-таки не обошлось. И Дух запоздало сожалел. Но ему казалось, что это — совсем не стыдная патетика. Потому что она рождалась в сердце.

От фуршета профессор вежливо уклонился.

Светоносная девочка потянула его за рукав пиджака.

— Скажи, а где живёт моё счастье?

Дух взял девочку за руку и подвёл к старинному зеркалу.

— Здесь.

ГОРОД, ИЮЛЬ

Равнодушие ощущалось физически. Оно было всеядным, как свинья, и всепроникающим, как радиация. Где-то оно было плоским, словно операционный стол, где-то превращалось в ловчую волчью яму, где-то выпячивалось горбатой спиной чудовищного ящера, приподнимающего его изнутри. Равнодушие как вид одухотворения было вечным, ибо помещало свою душу в самую из неуязвимых точек жизни — в смерть. А по поверхности Равной Души тянулись дороги, петляли рельсы, возводились дома, в равнодушном небе ползли недосягаемые теперь для среднего обывателя самолёты, в светлых головах, под руками мастеров осуществлялись трансконтинентальные проекты. Всё, как у людей. Но с одной, действительно особенной, поправочкой: в огромном и герметичном котле русского равнодушия жизнь кипела внутри себя самой. От этого очень горячими, как белые звездные карлики, становились отдельные головы и души. Но общее пространство продолжало веками сохранять свою нулевую константу.

Мир данной природы и надуманный мир людей соотносились в России грубо, истребляя один другого до видимого апокалиптического контраста — как физика и метафизика. Процесс этот наблюдался здесь намного явственнее, чем в других странах, где процессы взаимной диффузии двух обитаемых миров были управляемы и назывались «экологией». В толще русского равнодушия должны, обязательно должны были обитать невиданные духовные и интеллектуальные звери. И те, что демонически всевидящи, всесильны и технически вооружены, как сам дьявол, и те, у которых нет ни чувств, ни мозга. Духу всюду мерещились метафизические рептилии, которые выходят на поверхность земли тем же чудесным способом, каким боги являются перед людьми — вдруг появляясь из ниоткуда и требуя жертв.

Посреди бесконечного океана равнодушия Город был тем же, чем был Бермудский треугольник в бездне океана водного — аномалией. Равнодушие здесь проявляло… агрессивность! Оно было активным!!! В этом месте не существовало ни причин, ни ответов по поводу смысла жизни. Балом правил смысл смерти и его градообразующее воплощение — циклопический пушечный завод, расположившийся, как раковое ядро, в самом центре населённого места.

Дух готовился к встрече с изощрённым и умным мутантом — Городом, а встретился с примитивным ящером.

Это впечатление заполнило ресурсы воображения до отказа после экскурсии по подземным штольням Грэя, набитым невыносимо пахнущим навозом и рассадой шампиньонов. Деловое воодушевление негра ещё больше усугубляло духовное смятение приехавшего миссионера. Ящер любил темноту и сырость. Воображение подсказывало: на поверхности тварь способна изрыгать огонь. Сказки народа об этом свидетельствовали.

— Дух, а кто такое «народ»?

— Неужели вы не знаете этого, Ро? Народ — это добровольное присоединение себя к чему-либо.

— А семья — это народ?

— Пожалуй, да.

— А солдаты?

— Хотите мороженого, Ро?

Космические и бурильные исследования показали: Город располагался на огромной подземной водяной линзе, затаившейся глубоко в толще материковых пород, поселившейся здесь, по заявлениям учёных, во времена девонского периода. Эта природная «оптика» фокусировала неведомые токи, идущие из глубин расплавленного земного ада. Географический центр Города совпадал с непостижимым «фокусом» феномена. Местные мистики и колдуны издевательски подтверждали: да, в чёрном озере и обитает огромный ящер-людоед. А Город стоит — на его спине!

Ящер спал. Город — тоже. Во время войны ящер просыпался. Город — тоже.

Газет Дух не читал и телевизор не смотрел. Пропаганда в России была, как всегда, тотальной. А это — безошибочный признак дурнины: тотальность предполагает в стране наличие генерального лжеца. Дух держался вне информационной игры.

Из окна верхнего этажа высотной гостиницы, где Дух и Ро расположились на первое время, открывалась неплохая панорама, из окна или из лоджии просматривалась большая часть Города. Дух просыпался
рано и, пока Ро спала, подолгу стоял у окна, наблюдая окружающее и пытаясь в полумедитации достичь состояния требуемой познавательской корректности — не портить местную «истину» своими предварительными представлениями о ней, а, наоборот, Дух готов был предоставить окружающему себя, чтобы в него, не знающего и опустошённого, вошло бы, как пугливая и осторожная лань, новое, чужое знание… В других странах этот приём, этот вид метафизической учтивости, очень помогал. Здесь же происходило что‑то непонятное: приглашающая открытость Духа провоцировала зайти к нему во внутренний мир совсем не то, что он ожидал, — холодная, бетоноподобная масса чуяла поживу, молниеносно отделялась от всего, к чему прикасался взгляд наблюдателя, и по нему, по взгляду, как по радарному лучу, встречно устремлялась в открытую человеческую душу живая серость, заливая коварными ручейками и потоками неосторожного дурачка до полного его отвердения... Близко-близко в такие мгновения подступали к горлу и трепетали слезливым комком чувства-отступники и думы-предатели: сожаление о содеянном становилось сладким. Дух начинал понимать страсть русских к покаянию.

— Вы ещё не поймёте меня, Ро, но я скажу. У русских всё общее. Поэтому берегитесь.

— Я заболею?

— Тьфу-тьфу! Вы знаете, Ро, что такое «общий наркоз»?

— Это когда в больнице ставят укол и режут, а человек ничего не чувствует и не помнит.

— Правильно.

Город распластался по нескольким невысоким холмам, покрыв их, как мозговые извилины, «серым веществом» однотипных домов, кубами бывших военных наукоёмких предприятий и институтов, кишащими в улицах иностранными автомобилями и муравьиной беготнёй обитателей. Между холмами текли в логах и распадках мелкие речки и ручьи, таились в зарослях по их берегам несанкционированные свалки, смог и шум покрывали землю. Около завода деревья, тополя-аксакалы, получившие дозу кислотных дождей ещё в мае, стояли рыжими упрямцами, нависая над пешеходными тропами, проходными и пакгаузами. Город, как пехотинец, ловко прятался в складках местности, жался к оврагам и стремился к маскировочным цветам, сохраняя, таким образом, свой шанс на продолжение жизни. Город, как ящер-мать, нарожал кучу домов-деток, одинаково вылупившихся для пополнения своего крупнопанельного или деревянно-щитового чешуйчатого гетто. Поверхностные воды этих мест были непригодны для наслаждения чистотой, в них во множестве резвились сине-зелёные водоросли, дизентерийные палочки и даже холерный микроб, однако местные дети ничего не боялись и тоже резвились в ручьях и прудах. Да что дети! Взрослые — не отставали. С блаженным выражением на лицах в знойный день люди входили в воду, наполненную зелёными хлопьями и источавшую гнилостный запах.

Геометрия Города изначально не содержала в себе никакой логики. Однажды Дух, гуляя, оказался около старинной чугунной решётки, окружавшей пушечный завод, который, как все знали, делал ещё и баллистические межконтинентальные ракеты, и знаменитый стрелковый ряд. Он смотрел сквозь чугунное решето просто так, в никуда, пока взгляд его не собрался близко, на самой решётке, где Дух увидел кое-что интересное: с территории завода к небу тянулось юное дерево; по каким-то причинам оно в детстве засунуло свою кудрявую голову в ажурный чугун и — проросло сквозь него. Железо и жизнь переплелись во взаимном обтекании. Поэтическое восприятие мира шепнуло Духу: «Русские судьбы!» Он перевёл глаза дальше — всюду, где была решётка, живое совокуплялось с неживым! Заботливые руки заводской охраны кое-где отпилили заматеревшие стволы и сучья, но из чугунной вязи навеки оставались торчать засохшие ампутанты… Русские судьбы!

— А почему люди так мало улыбаются? Им что, улыбку жалко?

— Сами, сами улыбайтесь, моя девочка! Улыбка, Ро, — это большое богатство.

— Значит, здесь живут одни бедняки?

Так же, как и Грэй, Дух услышал ритмику Города. Но если Грэй с наслаждением слушал его земной «степ», то полумистический слух Духа искал и улавливал другое — дыхание, некий обязательный совокупный «дых», витающий над местом. Кто‑то называет эту нематериальную часть бытия «культурным слоем», кто‑то «коллективной памятью» или «божьим попущением», но ясно одно: настоящая бедность — это когда детям нечего передать, кроме барахла и денег. Культурная аура промышленного Города была мелка и разрежена, поэтому душе — «вторым лёгким» — приходилось нелегко. Кто‑то дышал мелко и часто, кто‑то вообще отказывался от «второго» дыхания и нисколько от этого не страдал ни в трудовой карьере, ни в быту, а действительно взыскательные интеллигенты и люди культуры спасались обычным русским способом — в отчаянной самодеятельности своих «надышанных» убежищ, в единичных оазисах общения и роста: в кухнях, например. Хе-хе! Россия — страна стряпчих. Может, поэтому она так подобострастно угождает богатым гостям? А ну, отведай-ка, мил-дружок, нашего! И — спина трамплином: прогнулись!

Грэй видел Город «по горизонтали» и таким он его вполне устраивал: возможностей балагурить и ковать деньги было хоть отбавляй! Дух видел то же самое, но «по вертикали». Когда Грэй первым, как ни странно, понял перпендикулярность их мировоззрений, он выразил это вполне иносказательно и афористично, задав по выходу экскурсантов из подземелья короткий диалог.

— Чем будешь кормиться, Дух?

— Сниму офис для нужд миссии. Пойду читать лекции, здесь есть неплохие кафедры.

— Что, тоже собрался из говна конфетку делать?

Намёка Дух так и не понял. Он ответил, как показалось Грэю, совсем невпопад.

— Решение — это вид радости.

Если разбить Город на геодезическую сетку, то бросалась в глаза качественная одинаковость городских квадратов, коих набиралось всего два типа: на территории жилых кварталов и частного сектора неизбежно царила «квадратность» провинциальной квартирной повседневности, а в прямоугольности заводских помещений, в которых ещё недавно непрерывным стажем проходила вся дневная жизнь горожан, было теперь тихо и мерзко, как в могиле. Песочные часы русского века опять перевернулись. В новейшие времена быт — от рекламы и дешёвого спирта — стал ещё веселее, а цеха остановились. Старые люди, опытные рабочие лошадки, поуходили на обидную пенсию и от невостребованности быстро умирали, средний возраст воровал, сидел или торговал, а народившееся юное поколение бойко выглядывало из родительских гнёзд, хамило и мечтало об одном: навсегда покинуть эту серую аномалию — Город.

— А когда человек умирает, то что от него остаётся?

— Чистая совесть, Ро, чистая совесть…

— Как яблоко?

— Как яблоко.

Из распластанного каменно-железного тела оружейного завода в небо уходила неправдоподобно огромная, трёхсотметровой высоты труба — монстроподобная фаллическая доминанта территории, агрессивный мужской символ военно‑технической гордости и неутомимой железной мощи сих мест. Земной величественный жезл прямой наводкой был нацелен строго вертикально; кому-то пришла в голову мысль: из бесполезной трубы можно извлечь пользу. И сооружение претерпевало метаморфозы: полным ходом на земле, около основания-раструба, шло преобразование бывших оружейных цехов-ангаров в супермаркеты и многоярусные торговые центры, сама труба постепенно одевалась в жёлтый металл, нитрид бора, похожий на сверкающие листы золота — бетонное жерло гигантского дымохода на глазах превращалось в произведение искусства, от которого инициаторы проекта ожидали пиар-эффекта не хуже, чем от Эйфелевой башни — в итоге должна была получиться золотая пушка, скульптура, победно выстреливающая великую славу оружейного Города аж в поднебесье. Выше — некуда! У подножия ствола разворачивался, кроме торгового, спортивно-развлекательный комплекс, гостиничное хозяйство, парковка, прочее супер-архи-больше-всех. Один скороспелый супермаркет уже действовал, набитый, как общежитский диван клопами, мелкими продавцами и такими же мелкими покупателями. Спешно создавалась и «изюминка» — Музей оружия, многоярусно размещённый в гигантском основании самой трубы, оснащённый и уже действующий. Ресторан построили раньше музея. Но работы ещё было — край непочатый: тир, антенное и лифтовое хозяйство пушки-трубы, смотровая площадка на самом верху и еще одна «изюминка» там же — восьмилапый ажурный металлический паучок, карусель на высоте трёх сотен метров для любителей пощекотать свои нервы. Комплекс задумывали и проектировали мужчины, до недавнего времени осуществлявшие сложнейшие технологические проекты, математики и технологи, зубры-управленцы и генералы, — все они беззаветно любили свою профессию и свою нелёгкую, но уникальную долю, все они любили охоту, оружие, женщин и выпивку, все они ездили в Кремль то за наградами, то за разносом. И вот — все они стали нео-дельцами и нео-коммерсантами, куда более крупными, чем «клопы» в супермаркетах: зубры заслуженно гордились прошлым, умело продавали настоящее и, как умные люди, старались не заглядывать понапрасну в неясный завтрашний день.

— Вот куда наши денежки улетают! — сказала однажды горничная, убиравшая номер. Черенок её швабры ткнул в сторону позолоченного фаллоса. — В трубу они вылетают!

Это была неопровержимая истина: труба была далеко не единственным финансово и ресурсоёмким символом Города. Такой же «течью» в бюджете мэрии и многих, даже частных, предприятий были приказные вымогания средств, поступающие со стороны генеральных властей. Бандитские замашки нуворишей «на благо народа» широко пропагандировались. На что «выбивали» деньги? На строительство храмов, например, с истерической поспешностью выпрыгивающих из-под земли, — особенно перед выборами. Хитроумными ходами государственные помещения в центре Города переходили в частные руки, чтобы немедля стать увеселительными заведениями «европейского уровня»…

Символическое в России всегда было первоочередным; оно представляло из себя надежду «на лучшую жизнь», ради которой было принято «отдавать последнее». Особенно, во времена трудные. Куда отдавать, на что? Как на что?! — А на крест? А на звезду?
А на чей‑нибудь шиш с маслом? Так‑то оно так, но в девятнадцатом веке это делали действительно добровольно, в двадцатом — почти добровольно, нынче же, поскольку добровольцы все кончились, русская благотворительность обзавелась саблезубой опричниной и административным кнутом. Удару такого кнута мог бы позавидовать даже шеф олимпийцев, Зевс-громовержец.

Жизнь символов захватили политики. Отчего символы полностью утратили суть и силу того, чем они изначально являлись, — воинами, защитниками своего племени.

— У нас ещё много денег, Дух?

— Да, дочка, пока достаточно. И мы с Грэем работаем.

— А вы что, копите деньги для меня?

— Для вас, сударыня. И не только деньги.

— А что ещё?

— Валюту, которая не девальвирует. Впечатления!

В Городе два музея конфликтовали. Музей истории, — место «надышанное», с непорочным и долгим прошлым, этнографический подвижник, общественный скарабей, благодарно и благородно вот уже второй век собирающий непростую память о жизни людей. Хранители времени — музеи — не любили друг друга. Молодой хотел сожрать старого; у молодого в витринах и стендах имелись самые современные стреляющие системы, но в его ненасытной утробе всё равно было пусто... а у старого из оружия имелись только сабли да пищали. Зато кто понимал, тот понимал: у старого музея есть сердце, а у молодого нет. И каждый интересующийся сам выбирал, в какую сторону ему идти. Дух в этой элементарщине не заплутал. В Музее истории он, кафедральный лектор, наконец, «отдышался», как партизан, вышедший из окружения, — нашёл своих. Почти своих. Музей же оружия произвёл на него впечатление противоположное — от обилия «стрелялок», собранных в одном месте, Дух подхватил угнетение и депрессию.

Сильными первыми впечатлениями отпечатались в сознании и различные прогулочные эпизоды. Цыганка, как репей, вцепилась в рукав пиджака Духа, прося «рублик для ребёночка».

— Я тоже ребёночек! — вынырнула из-под руки Ро и сама вцепилась своими раскосыми глазками в цыганку. — Ты тоже дай рублик!

Цыганка опешила и отошла.

На одной из улиц Дух и Ро обнаружили «аллею болванов» — безобразно обрезанные стволы деревьев. Русские судьбы… Местные «озеленители» не утруждали себя искусством аккуратной стрижки деревьев — запросто резали основной ствол на высоте двух-трёх метров: мол, захочешь жить — набрызгаешь побегами. Молодые ветви у тех бедняг, кто не засох, тянулись во все стороны с двухметровых своих пеньков и выбрасывали на свет не листья — огромные лопухи! Давно замечено: умирающая природа всегда торопится и прощается пышно.

Поразили вскрышные работы у подножия какой-то церкви, к центральному входу которой строители готовились укладывать широкие мраморные ступени. Экскаватор копал глину холма, в которой содержались древние человеческие захоронения. Черепа и кости предков горожан уезжали в кузовах самосвалов в свой, действительно последний, путь в неизвестном направлении… Бесновалась рядом группка возмущённых археологов из университета, их, как мух, отгоняла от строительного объекта скучающая милиция. Дух обомлел: Город готовился шагать к божьему свету по осквернённым могилам! Ни священнослужители, ни те, кто дёргал за рычаги механизмов, ни владельцы денежной мошны, ни обитатели машин с госфлагом на капоте, — никто не испытывал от происходящего угрызений совести, не приходил к мысли о кощунстве. Отнюдь! Апофеоз равнодушия — действующие равнодушие!

В этот день Дух начал записывать свои мысли в дневник.

Хотелось исследовать образовательные возможности Города. Ро должна была осенью пойти в русскую школу. Хотя недалеко от Города существовала американская колония военных наблюдателей и их семей, и там были детские педагоги. Но Дух решил: в русскую! Ро не возражала, она с нетерпением ждала возможности приобрести друзей-сверстников. Пока же её общество оставалось прежним, сменились лишь декорации.

Сведя все свои наблюдения воедино, Дух осторожно предположил: война! Россия не понимает, что она насквозь поражена очередной войной — ментальной, на сей раз. Война! Это означало, что ящер должен-таки проснуться. Но смущало то, что ментальная погибель — плавная и приятная подмена собственного образа жизни народа заёмным — не осознавалась как опасность. Наоборот, в открытые шлюзы новых возможностей молодёжь и «стародёжь» хлынули с одинаковой ретивостью. Всего‑то, что требовалось для прохождения «шлюза», — быть похожим на американца, англичанина, шведа, немца, голландца, француза… Смотря откуда тянула свои русла невидимая война. Проснётся ли ящер без привычного «будильника» — без канонады и военного коммунизма? Да, да, война в самом разгаре! И одно соответствует другому. Война над Россией воспарила и бьёт теперь иначе, не армия на армию, а — с чуждого неба на русское небо. Оттуда, где стряпаются причины жить. Значит, пушка-труба установлена правильно. Война в одеждах помощи и мира непостижима для голодных и доверчивых. О, Русь! Границы её на земле разрушены — значит, разрушены и нравственные границы, производство остановлено — значит, не рождаются больше и собственные титаны, поспешная вера не поднимает, а опускает поспешный разум, оскопляет его; всё своё подменили несчастному русичу, чтобы счастлив он был не своим! У храма Дух по слогам мысленно произнёс: «Рос-си-и боль-ше нет… Нет! Она погибает, если уже не погибла». Образ мальчика, сидящего на каменных ступенях посреди ромашкового поля, золотая труба, расстреливающая синеву над головой, вонючее подземелье Грэя — все впечатления слепились внутри Духа в колобок, и он покатился, покатился, покатился, наматывая на себя всё новый и новый материал, сотрясая чувствительную душу хорошего человека и вызывая в нём разрушительную лавину эмоций. Лавину! Эмоции Духа, привыкшие к утончённым высотам и чистоте, срывались, падая на самое дно русской пропасти.

— Бляди! — горячился пожилой археолог, указывая на самосвалы, гружёные черепами. — Никогда на этой земле не будет хорошо.

«Бляди!» — приятным эхом прозвучало внутри Духа незнакомое чувство поруганной справедливости.

Проснётся ли ящер? Дух понял, для чего он приехал, — он будет, как всегда, сопротивляться национальному самозабвению. Собственно, ничего нового. То же самое он делал в Аргентине и Канаде, в Японии и во Вьетнаме… Мир, как кастрюля с супом, постепенно нагревается, бурлит, перемешивается, и остаться самим собой в этом вареве очень трудно.

Людям Города вновь хотелось объединиться, но они не знали — как? Мирное время обмануло их. До сих пор русичи умели объединяться только в горе, поэтому сознательно или подсознательно всегда к нему стремились. И если горе надолго задерживалось, русские сказки подсказывали: «Иди, Иванушко, лихо для себя поищи!» Сказочный совет помогал не хуже водки. Перед лицом смерти русичи упорядочивались и оживали, перед лицом восходящей жизни и новых возможностей они скучали и были абсолютно беспомощными. Мирная жизнь для них означала лишь монотонную работу, а смерть предлагала сказочный шанс на выигрыш в «моментальной лотерее» — подвиг и славу.

Институт многочисленных зарубежных грантодателей действовал на сознание аборигенов и на выбор направления для их жизненных поступков не хуже диверсионных отрядов. Сегодняшняя погибель страны крылась в «троянской» помощи ей. Практически вся помощь конструировалась по этому принципу и имела «двойное дно». Так было всегда. И не только с Россией. Образы жизни — хищники. Они поедают друг друга. В этом-то и состоит пародоксальная путаница: и обман, и самообман.

— Никакой России нет и никогда на свете не было! — словно подтверждая мысленное отчаяние Духа, заявил в беседе с ним один из экстремистов. — Поэтому и спасать здесь нечего. А ваши гранты выстилают дорогу вашим танкам.

Это Дух знал и без него. Хотя всегда верил, что лично он действует иначе.

— Я помогаю людям. Людям! Их родина — жизнь.

— Ой, не могу! Россия — это территория символов. Вы что, собираетесь спасать символы?

Дух побывал в университете, но от его лекций вежливо и заискивающе… отказались. Но дали совет.

— Сходите в Лицей. Думаю, вы им подойдёте…

И адресок черкнули небрежно на клочке бумажки. Русские постепенно переставали быть русскими — привычка преклонения перед любым иностранцем оставалась в прошлом. Что ж, во всякой войне есть свои плюсы.

Качественные изменения внутри деятельного человека и постоянная трансформация масштабов его мировосприятия — это то, что называет «верой» идущий. Неподвижные именуют этим же словом фанатичную охрану своей неподвижности. Они уверяют, что лишь в их варианте вера является «истинной». А если критический разум и начинает вдруг задавать вопросы — его умело усыпляют фимиамом ритуалов, песнопениями и гипнотической экстраполяцией воображения за пределы настоящего. Дух неоднократно встречался с представителями и тех, и других способов использования ресурсов человеческой жизни. В странах с консервативным укладом национального мышления так называемую «веру» хранили, как зерно, всеми силами обслуживая его не-пробуждение. Неизменность ассоциировалась со стабильностью и приравнивалась к душевному комфорту. А там, где зерно уже было разбужено, оно давало буйные всходы и безбожные плоды, — независимо от трогательного языческого прошлого, на его месте бушевал прогресс, и он, прогресс, теперь занимал «свято место» бывших икон и идолищ, воспитывая, однако, свою техногенную паству прежними торгово-спекулятивными методами: страхом и разрекламированной панацеей от него.

Кто‑то в России напоминал Икара-одиночку, решившегося на материальный способ покорения небес. Такие взлетали и падали незамеченными: засекреченные гении ракетостроения, конструкторы, ставшие риэлторами, хирурги, поэты, превратившиеся в полупьяных националистов… Кто‑то, наоборот, натаскивал к земле поближе из каких-нибудь храмов и мечетей, как паучок-подводник, в свою жилую конурку «пузырьки» от заоблачной атмосферы. И дышал до угарности в этом уязвимом «воздушном колоколе» сам, и деток своих приучал дышать так же.

Духовное всегда отвечало на вопрос: «Куда жить?» Без этого с русскими случался паралич воли. Не поэтому ли в стране, утратившей самость, срочно, из обломков прошлого и смердящих протухшим елеем нынешних исполнителей, конструировался некий духовный болван, на которого вновь следовало молиться, едва ли не по государственному приказу? Власть над вертлявой указательной табличкой, прибитой к верстовому столбу русской истории, означала для традиционно самозваных нео-императоров эпохи демократизма самое заветное беззаконие — легализацию своего богоподобия.

Послушным здесь неустанно внушали: послушание — это и есть ваше счастье. Харизма народа о самом себе веками складывалась из подменённого отражения: за послушание давали грамоты и ордена, прославляли послушников от имени небесных присяг на холстах и в поэмах, и от имени тех же небесных присяг убивали — чтобы свой своего на земле возненавидел. Чтобы знали козявки: бог страшен для дерзких! От этой «селекции» вывелись в русских духовных просторах страшные — породнённые овцы и волки.

— Дух, почему железный завод больше не работает? Он сломался? Его больше не заводят?

— Железные машины — это игрушки для взрослых. Теперь они мёртвые.

— Кто, взрослые?

— Не шалите, Ро. Игрушки, конечно.

— Врёшь! Мёртвых игрушек не бывает!

Нетерпеливое желание — противодействовать русскому абсурду, победить его, преобразовать в упорядоченную гармонию — овладевало Духом всё больше и больше. В какой-то мере он даже начал разделять энтузиазм Грэя: здешние авгиевы завалы представляли из себя колоссальную «руду», из которой при толковом подходе можно было получить всё, что угодно. Россия — зерно. Россия — философский камень. Россия — место исполнения желаний. Умение и ремесло тех, кто созидал не благодаря, а вопреки обстоятельствам, — восхищало Духа. Какая-то внутренняя жилка натянулась в нём до музыкального звона и задрожала. Серая агрессивная пелена сразу же отступила. О, это было открытием! Русское равнодушие подкрадывалось и поедало только тех, кто притворялся мёртвым. К слову сказать, Дух наблюдал подобный приём во взаимоотношениях птиц и насекомых: если гусеничка изображала из себя нечто бездыханное и бездушное — воробей улетал. Мол, такие уж правила: бездушное не пригодно для внутреннего употребления. Только не для русского равнодушия: оно — всеядно! И в первую очередь гадина нападает на самую лёгкую добычу — на неподвижных. Их в России были тьмы и тьмы: пьяницы, развратники, компьютерные ремесленники, религиозные и политические болтуны, пенсионеры, работотягловое заводское стадо, врачи, солдаты, чинуши, маньяки у игровых автоматов… По большому, как говорится, счёту, им всем было «до лампочки», где происходит жизнь и как расходуется её запас: здесь, или не здесь? верно или не верно? Равнодушие — специфическая русская болезнь! Она неизлечимо поражает даже тех, кто, казалось бы, вертится в делах и заботах, словно пропеллер. Равнодушие, как туберкулёз души, ущербное её дыхание, не всегда можно заметить. Нужен гражданско-социальный «период обострения» или специальный анализ, тончайший тест, — кто ведёт живую душу по сильно пересечённой местности и завалам здешней действительности: любовь или самолюбие?

— Природа — это наше будущее.

— Почему вы так считаете, Ро?

— Дух! Какой же ты смешной! Природа всегда знает своё будущее и поэтому никогда не ошибается. А люди его не знают и поэтому ошибаются.

— Пожалуй, Ро, вы только что преподнесли отличную мысль: природа людей целиком вложена в природу мира.

— И ей это очень не нравится! Но она терпит.

— Устами младенца…

КИТАЙЦЫ

Вечная мерзлота отношений между русскими всегда мечтала о сказочном дармовом тепле и обилии света, но когда подобное благо случалось, он не могло быть долговременным, — в противном случае устойчивые формы жизни, созданные вечной психологической «зимой», начинали сокрушительно таять, рушилось вообще всё. Генерал Холод против Генерала Тепла был ничто.

С Востока Россию беспрепятственно покорял Китай. Китайские доллары легко «растапливали» любые ледяные коридоры власти и такие же законы русских. Снеговики, управляющие таёжными леспромхозами, напомаженные кикиморы налоговых дворцов и заиндевевшие лешие при умерших предприятиях, околевающие от жадности вурдалаки и вампиры таможен, — холод глаз! холод речей! холод доверия! — всюду белая, снеговая смерть душ этих белых людей подводила их: в палящих лучах чужого трудолюбия и чужих денег таяла русская собственность, таяло русское самоуважение. Дружная жёлтая нация, исторически имевшая клановое сознание, резво перепрыгнула через Китайскую стену и начала, наконец-то, обживать западную
«халяву» — беззащитную ледяную империю, легко ломая на своём пути слишком хрупкие её идеалы. Всякий клан — земной эгрегор во плоти, живой поток многочисленных тел и умов, думающих и чувствую-
щих как одно целое. И нет преграды силе такой!

Китайцы не баловали русских грантами и не заигрывали с ними. Они ничему не учили «снеговиков». Они просто пришли сюда жить. Просто потому, что это стало возможным. Поэтому не было ни пропаганды, ни лишних слов. Они работали как одержимые. Они получали русские паспорта, они заполонили торговые ряды и строительные площадки, они сидели в русских тюрьмах, они брали в жёны русских женщин. За их спинами стояла титаническая мощь древней страны. В любой затруднительной ситуации каждый из них мог рассчитывать на совокупную помощь и плечо соотечественников. Клан! Коренное население лишь мрачно шутило: «Через пятьдесят лет сто пятьдесят миллионов русских китайцев единодушно проголосуют за присоединение России к Китаю».

Мысли в головах снежных баб и их снежных мужей хрустели потревоженным ледком, да возмущённо метелили под умеренными ветрами межнациональной ненависти.

Русские всегда предпочитали «жить в след». А именно: по болотистым горам-долам обязательно должен пройтись сапог какой-нибудь кованой тяжёлой эпохи, продавить эти горы-долы до родниковых вод, наделать шуму-страху и оставить по себе долгую память — следы великана. В этих-то углублениях и заведётся вскоре жизнь местных букашек: их сказки-присказки, их дела и безделье. Ах, как русские любят подражать великанам — «след оставлять»! По-хорошему не получится — по-плохому оставят. Чтобы в яме той жить. Культ Пути им невнятен, только «след» — вожделенная цель. Как оставить его, как добыть? Ни сапог ведь, ни веса нет у козявок обычных! След «великих» хранят, они, словно мощи, чтобы к ним припадать, чтоб навек рядом с мёртвым живому застыть.

Знали китайцы закон замороженных душ: русские в смерти едины! Злить их нельзя: как сойдутся в падении, в низком сцеплении, в сборище донном своём, — берегись! Грейся, грейся, безмозглая Русь у чужого огня! Уж недолго осталось тебе: нос морковкой завял и отпал, и ведро на пустой голове покосилось.

Почему героическая смерть здесь привлекательнее героической жизни? Почему?! Бедная жизнь слишком долгая, а смерть всегда — быстрая. Некогда русскому жить!

Китайцам, как на ладони, было видно: «тёплые» нации объединяются, чтобы подняться сообща; русские опускаются, чтобы… объединиться. А уж религия их «домораживает»: мол, опущенным больше зачтётся, мол, они высоки — выше всех! — в недосягаемой спячке своей. Тут и сказке: аминь!

Запад «грел», а китайцы «текли». Плачет, плачет зима в небесах над Россией: королевство сквозь пальцы течёт!

Город принял их, как и прочие волны судьбы, равнодушно. Он взирал на активность иного народа, как взирает дворовый кобель на другого хозяина. Бить не будет? И то хорошо! А ещё и накормит! В заречной части Города, за трубой-пушкой, китайцы выкупили квадратный километр малопривлекательных производственных площадей, но не стали превращать покупку в супермаркеты, как многие того ожидали, а занялись восстановлением разрушенного производства: инструментального, металлообрабатывающего, сварочно-штамповочного, метизного. Городских профессионалов и даже квалифицированных рабочих к некогда родному заводу не подпускали и близко. Не для белых старались. Город расизм стерпел, ворча и плюясь. Все внимательно следили за страстями, развернувшимися вокруг основной, забуксовавшей покупки, — передачи Китаю в столетнюю аренду сталелитейного производства. Конвертеры и мартены для получения чистых легированных сталей были мертвы, но «рука дающая», государство, никак не хотела разжать кулачок и выпустить на волю бумажку-разрешение. Не помогали даже взятки. Сталелитейный был символом Города, неотъемлемой частью его оружейной славы… Как отдашь такое, хоть и мёртвое? Вот и канителились не первый год.

На торговых базарчиках широколицая светлорусая куколка-Ро болтала с китайцами по-китайски. Китайцы цвели от такого подарка, но скидок товару не делали.

ГИПНОЗ

Уйду в бега, зажгу поленья,

примнёт сапог весенний наст,

увы, иного утомленья

земля родная мне не даст.

Душа вспарила, кровь стучала,

но кто‑то в уши говорил:

«С концом завязано начало

в победоносный лабиринт!»

И негде взять иную волю,

и даже сделавшись иным,

ты будешь пить, как алкоголик,

чадящих празднований дым.

Здесь всё легко, как в мире птичьем,

убогий холодом согрет,

и умник верует в величье

и глупость верует в предмет.

Сплошной таможенною кромкой

и ввысь, и вширь разделена

гиперборейская воронка —

литературная страна.

В бега, в бега! К земле и браге,

к простым, как правда, упырям:

жить! разглагольствовать о благе,

да слать проклятия царям!

День начат чистою страницей

без предыдущих мутных глав,

но скомкан к вечеру. И снится

страница новая, бела!

Горят поленья, утекают

в простор и силы, и весна,

горланит ворон, взгляд порхает,

усталость в зеркале видна.

Что говорить? Немой рисует,

прикрыв глаза, незримый скит...

И время действий не связует

и память рвётся на куски.

Спелеологи утверждают: если голова пролезла в найденную щель, то пролезет и всё остальное. Грэй втянулся в русскую авантюру настолько быстро и легкомысленно, что и сам был удивлён этим.

Идея развести в промышленных масштабах калифорнийского червя захватила Грэя полностью. Но он не знал тонкостей дела, не ведал грамоты общения с трудолюбивым земляным животным, умеющим превращать отходы в новое начало жизни. Гоблин-сосед разводил червей в качестве экзотического хобби, но и этого хватило, чтобы пробудить в неугомонном негре бешеный интерес к сверхприбыльной перспективе. Непереработанного дерьма в России было столько, что у Грэя кружилась голова от его необъятности и бесплатности.

Грэй, имеющий теперь, как и вся троица, удобное двойное гражданство, незамедлительно вылетел на двухнедельные фермерские
курсы в Калифорнию — к американской вдове дальнего родственника Гоблина, сына эмигрантов, бежавших когда-то из очумевшего от революции и гражданской войны Города.

Его встречали.

В здании аэровокзала перед эскалатором стояла средних лет дама, в руках которой находился полуметровый плакат, на котором было написано: «RUS». Грэй решительно направился прямо к ней.

— Хай! Я так себе и представлял: худая, симпатичная, в широкой шляпе. Меня зовут Грэй, а твоё имя…

Женщина растерялась. Перед ней, весело скалясь и непрерывно озираясь по сторонам, стоял поджарый, крепко скроенный негр, от которого пахло спиртным. Одет он был по-карнавальному: на курчавой голове красовался картуз, лихо заломленный набок, расшитая вышивкой косоворотка была туго подпоясана на талии голубой лентой, на ногах китайским фонариком пузырились алые шаровары, а носили человека-какаду по земле черные блестящие сапоги.

— Вы… русский?

— Да! — не моргнув глазом отчеканил Грэй.

— Где ваши вещи?

— Со мной, — за спиной у Грея болтался небольшой рюкзачок.

— Я приготовила небольшой обед и если вы не против…

— Можно на ты.

— Предпочитаю дистанцию. Если вы не против, то…

— То что же мы стоим на месте?

Неловкость улетучилась. Женщина перестала обращать внимание на то, что её спутник заставляет пассажиров нарушать нейтралитет приличий; люди невольно рассматривали пару — пёстрое одеяние чернокожего мужчины и классически-сдержанный стиль «средней» американки.

— У нас, у русских, принято часто выпивать, — пояснил Грэй в машине, доставая из рюкзачка плоскую металлическую фляжку. — Ты не возражаешь?

— Пожалуйста. Знаете, я после смерти мужа сама стала частенько прикладываться. Так что…

— За твоего мужа! — Грэй отпил несколько больших глотков и крякнул от удовольствия. — А кем он был, твой муж?

— Он был писателем, писал фантастику.

— Ха! Сейчас все пишут фантастику! Должно быть, это приносило неплохой доход, если, конечно, ему удалось попасть в струю?

— Да. Мы купили дом и неплохо обставились.

— А дети? У тебя есть дети?

— Нет… Муж говорил, что людей на планете уже более, чем достаточно. Мой муж был своеобразной личностью. Он говорил: незачем слепо плодить слепую плоть, — человек не рождается, а воспитывается. А воспитать, если хочешь, можно плоть уже готовую, которой на планете в избытке… Так что, с воплощением идеи рождения ребёнка мы не торопились. А я не могла настаивать, ведь мы очень любили друг друга.

— Любили?! Простите-простите… Этот аспект вашей жизни, наверное, меня не касается, но у любящих пар обычно кое-кто заводится. Почти сразу же. Теоретически. Сам я никогда не был женат, но процесс производства детей мне хорошо знаком. Ха-ха! Может, ты всё-таки скажешь, как к тебе обращаться?

Нахальство мужчин всегда действует на женский пол гипнотически. Даже на очень воспитанных и утончённых натур прямая и естественная грубоватость, или даже почти пошлость, действует безотказно. Эмансипация, сколько её не укрепляй, не имеет под собой фундаментальной основы — инстинкта.

Женщина за рулём улыбнулась.

— Он звал меня Котёночек.

— Очаровательно! Тебе это подходит.

— Надеюсь. Только кому теперь… — она осеклась на полуслове, лицо её стало строгим, подобное превращение происходит с людьми, которые вдруг вспоминают: не следует путать радость прожитого с неопределённостью настоящего. Особенно при свидетелях.

Грэй уловил колебания в женском настроении.

— Можешь не разрешать, но я буду называть тебя так же.

— Поживём — увидим, — Котёночек вертела баранку, выруливая по горбатым улицам города.

— А сама ты чем занимаешься? Ходишь по издательствам и хлопочешь насчёт полного собрания сочинений усопшего супруга?

— Не угадали. В Америке не любят мёртвых писателей. Ты есть пока ты есть. На рынке продавцов иллюзий очень тесно, и там нет места для почётных памятников. А свои деньги я зарабатываю профессией. Мастер ребёфинга. Слышали о таком? Психическая коррекция через сеанс кислородного отравления. Очень эффективный способ кое-что самому подправить в своей судьбе, вернувшись в прошлое.

— Ну-ну. Машина времени?

— Не машина. Лучше.

— Из всей этой белиберды мне по душе только два слова — «кислородное опьянение».

— Вы говорите точно так же, как говорил мой муж. Слово в слово.

— Обнадёживает.

— В каком смысле?

— Ты меня оставишь у себя или отправишь в гостиницу?

— Гоблин просил, чтобы я отнеслась к вам как к самому близкому человеку на свете…

— Пусть так. Я согласен, — и Грэй отхлебнул из фляжки ещё несколько крупных глотков, запрокинувши голову и поршнеобразно шевеля кадыком. Женщина неодобрительно и настороженно покосилась. — Не бойтесь, мадам. Я себя контролирую. Лётчики-перехватчики не сдаются! Кому не сдаются? Ха! Хороший вопрос! Они не сдаются пра-ви-лам. Жизнь на земле — это сплошные правила. Как у вас, в Америке, например. Их очень приятно нарушать. Хорошая выпивка — это отличная идея для того, кто любит свободу. Опьянение пустотой! Лечит от всего сразу. Я научу. — Грэя от жары и укачивания в комфортабельной машине слегка развезло. Возможно, потоком болтовни он закрывал извечное смущение подвыпившего мужчины перед незнакомой женщиной. Ему было весело. Грэя всегда очень забавила черта рядовых американцев доверять всему, что им говорят. Котёночек за чистую монету приняла известие о русских корнях негра. Он мысленно хохотал, но роль ему очень понравилась. Книгу жизни в виде таких «комиксов» можно листать, не скучая, до самой последней страницы.

— У мужа бывали запои…

— Да, у нас, у русских, это случается. — Грэй придал лицу озабоченное выражение. — Между прочим, я нашёл национальную идею, которую в России ищут все.

— Наконец-то произнёс! Знаю, знаю: это — вид национального помешательства на теме смерти. Мужу и его дружкам я всегда говорила: смерть должна увеличивать цену жизни, а не доводить её до полного смыслового разорения.

— Не угадала, Котёночек. Национальная идея русских — это дерьмо, океан дерьма, из которого мы сделаем золото и купим на него весь мир!

— Ну, вот мы и приехали!

Дом был большой, двухэтажный, строение окружал сад.

Разумеется, ни о какой особенной «русской идее» Грэй не ведал ни сном, ни духом, просто в глубинах его сознания зацепилось когда-то за случайный крючок памяти это чарующее выражение. И вот, пригодилось. Ещё Грэй — к теме о России — знал припев из песенки, что залихватски исполняли казаки в одном из ресторанов: «Оч-чи ч-чёр-ны-е, оч-чи страс-стны-е, оч-чи жгуч-чи-е и прек-крас-сны-е!» В трудные минуты, кои во множестве возникали когда-то во время боевых полётов, Грэй напевал для успокоения именно эти огнеподобные слоги, сделанные на угловатом для певческого языка наречии. На этом его тогдашние познания о далёкой заснеженной стране заканчивались.

В кабинете мужа его оставили одного — расслабиться с дороги. Грэй обнаружил в одном из шкафов небольшой бар и приступил
к отдыху немедленно. Когда и без того лёгкое настроение полегчало до эфирного состояния, Грэй воспарил взглядом по стенам и полочкам… С нецветных, очевидно, очень старых фотопортретов на него взирали обитатели прошлого: мужчины в военной форме, группы людей с винтовками, чьи-то семейные портреты на фоне нарисованной кич-жизни, надменно-самодовольные глаза дам в шляпах со страусиными перьями, навсегда застывшая перед объективом детская удивлённость, а также пейзажи какого‑то деревянного города с торчащим из него каменными перстами — колокольнями храмов. Почти все мужчины на фотографиях были обуты в сапоги.

Грэй с удовлетворением посмотрел на свою, такую же, обувь и откаблучил несколько тактов степа.

— Наши пришли, ребята!

— Что-нибудь нужно? — Котёночек заглянула в дверь. Казалось, она специально стояла рядом и только ждала повода, чтобы заглянуть.

— Для чего эти железные кресты? Это оружие русских ниндзя?

— Это награды. Вы можете присесть в кресло мужа за рабочим столом, а я, если хотите, расскажу историю вещей. Здесь много интересного. Хотите?

— Хочу… Ты очень… — Грэй уже сильно опьянел. Слово «хочу» предназначалось не вещам, а женщине. Она стерпела бестактность. Сняла со стены кривую шашку и эффектно обнажила дугообразное лезвие.

— Я правильно поняла ваше желание? Вас очень интересует история? — слово «очень» она произнесла с нажимом.

— Ты просто читаешь мои мысли! — воскликнул Грэй. На этом язык взаимных намёков иссяк.

Он приземлился в указанное кресло, руки удобно сами легли на мягкие подлокотники. Кресло писателя чем-то напоминало кресло военного пилота: в меру жёсткое и в меру мягкое. Автоматически заработала мышечная память — тело напружинилось и напряглось, готовясь к стартовым перегрузкам. Грэй усмехнулся и эта усмешка не ускользнула от внимательной женщины.

— Что‑то не так?

— Всё нормально, Котёночек. Я — летаю.

Она поняла его по-своему и тоже усмехнулась.

Кабинет был насыщен раритетами. В специальном стеклянном шкафу хранилась даже старинная военная форма. Шкафы из тёмного дерева поднимались до потолка, на полках дружными и плотными рядами теснились, как солдаты в парадном строю, корешки журналов и книг.

— Странно, что в таком окружении твой муж писал фэнтэзи. Здесь создана обстановка, скорее, подходящая для реставрации прошлого, а не для конструирования будущего. Для эксгумации памяти, так сказать, — не удержался от ёрничества Грэй.

— А с чего вы решили, что он моделировал будущее? Он... он был необычный. Муж относился к написанию слов на бумаге очень серьёзно, как все русские. Он считал, что классический жанр фэнтези — это ерунда, которая живет недолго, как бабочка-однодневка. Он при случае любил выкладывать коллегам риторические вопросы-ответы: что лежит в основе коммерческой фантазийной литературы, например? — всего лишь голая выдумка, а чтобы она была лучше узнана покупателями иллюзий, её щедро осыпают земными вещественными соблазнами: сексом, убийствами, техническим или мистическим запредельем… Реальная жизнь — совсем другое пространство: она никогда не опирается на выдумку. Так он считал. Он был большим реалистом. А потому писал иначе: в основе сюжета всегда держал правдивые события, но достраивал к ним до-выдуманные действия. Экстраполировал настоящее не во времени, а в пространстве идей. По-сути, он действовал как социотехнолог будущего, предлагающий жизни варианты её развития. А лучше всего для решения такой задачи подходит, между прочим, не научный, а литературный язык. Жизнь он называл «вьюнком», а труд писателя сравнивал с трудом садовника, натягивающего опорные нити для растений.

— Так-так, где-то я уже слышал эту теорию…

— Муж считал, что природа земли теряет свою душу. И это происходит из‑за людей. Именно тогда муж придумал способ описывать реальное настоящее — в будущем. Знаете, Грэй, я так долго жила рядом с этим, что сама стала многое чувствовать и понимать иначе. Мечтатели нужны для завтрашнего дня, Грэй, иначе завтрашняя жизнь не будет иметь смысла.

Женщина подошла к бару и опрокинула в себя залпом приличную порцию неразбавленной водки.

— Ого! — с восхищением воскликнул Грэй, который больше осматривал говорящую, чем слушал её. — Знакомые речи! Твой муж заразил тебя «русским геном».

— Чем?

— Неизлечимой болезнью третьего глаза. Философским трудоголизмом. Котёночек! Ты — несчастный человек. Женщина, которая способна произносить умные речи, не может быть счастлива в принципе.

— Почему?!

— Потому что интеллект не имеет пола. А не хочешь ли ты поглупеть на полчасика прямо сейчас? Эй, киска?

Она не отреагировала. Выпила ещё подряд две порции. Грэй округлил глаза и, похоже, забеспокоился теперь сам.

— Ты не разбуянишься?

— Вы мне понравились, Грэй, но спать вместе мы не будем. Он — здесь!!!

— Кто?

— Хозяин этого кабинета. Прекратите оглядываться! Он всегда здесь. И я дала ему клятву… Он всегда говорил мне: нельзя разбрасывать семена там, где нет почвы, и бессмысленно натягивать опорные нити там, где семена не прорастут.

— Котёночек! А ты и твой муж, вы бывали в России?

— Нет, никогда. Почему вы об этом спрашиваете?

— А х.., пардон, его знает!

Со следующего дня Грэй начал посещать курсы, они проходили в сельской местности, поэтому все приезжие для удобства и жили там же. В дом к Котёночку Грэй вернулся лишь накануне своего отъезда.

Осматривать в оставшееся время пребывания местные достопримечательности Грэй отказался. Ни музей-форт русских, ни коммерческий дом их общины, ни встреча со священнослужителем его не прельщали. Он отлично выспался прямо в кабинете, на широком диване, в окружении теней прошлого и под присмотром духа усопшего мужа. Умывшись, он просто прогулялся до залива, поглазел на знаменитый мост, в строительстве которого по преданиям участвовали эмигранты-русские, и вернулся обратно.

— Почему вы отказываетесь от экскурсий? Вы же ничего этого не видели и не знаете русской культуры на земле Калифорнии. Грэй, вы…

— Знаешь, Котёночек, русские, если честно, терпеть не могут встречаться с чем-то новым на трезвую голову. Я не поеду.

Она задумалась. Потом подошла к нему близко, долго и внимательно изучала глуповатую в этот момент физиономию Грэя.

— Хорошо. В вас есть сила и упрямство монаха. Наверное, это к лучшему. Хорошо, пусть будет по-вашему.

— Хотите выпить?

— А ты?

Они плавно начали процесс опохмелки в саду. Грэй нашел в кабинете мужа подходящие карандаши, лист плотной бумаги и — размером с пельменную доску — атлас русских дорог, на котором и устроился рисовать портрет хозяйки. Она была польщена неожиданным предложением и охотно беседовала, кокетливо играя глазками.

— Вы, русские, помешаны на идее своей особости и это сильно задержало ваше развитие. Вы любите распространяться вширь, как мох, завоёвывая новые пространства ради их завоевания. Вертикальный прирост общего уровня жизни вам всё ещё неведом. Кроме отдельных исторических исполинов…

— Я слишком давно не был в России, — невозмутимо осадил её излияния Грэй.

— Понимаю вас, очень хорошо понимаю. Мои мнения, собственно, — это мнения других, которые я сумела собрать и запомнить. Мы ведь состоим друг из друга, не правда ли? Подражаем друг другу, копируем чужие мысли, поведение, чувства… Значит, можно создать новые образцы для копирования. И хорошие, и плохие. Вы согласны?

— Угу.

Карандаш в руках Грэя шуршал и постукивал своим чёрным наконечником по бумаге. Художник поглядывал на натуру, откидывался от будущего произведения назад, хмурил лоб и снова поглядывал на натуру — карандаш шуршал и стучал, шуршал и стучал… Всякий, кому доводилось быть моделью, знает это чувство: художник взглядом тебя раздевает, ощупывает, как геолог-первопроходец девственную поверхность неизвестных холмов и впадин лица, рук, плеч... ничего вроде бы не трогает, а узнает в итоге самое потаённое — глубины натуры. Настоящие рисовальщики очень властно ухватывают в человеке то, что бывает скрыто от всех прочих — характер души. Интимность таких сеансов безусловна. Рисовать женщину можно, только уединившись с ней. Уличные художники профанируют интимность, они отражают и удовлетворяют лишь запросы самолюбия. Поскольку правду никто никогда не покупал. В настоящем её всегда лишь предавали. А товаром правда становилась по прошествии веков, так же, как и всякая несвоевременная истина — искусство.

Невидимые прикосновения и проникновение внутрь её существа женщине были очень приятны. Она скучала по мужскому вниманию.

— Грэй, вы — милашка!

Но теперь уже негр был неприступен. У него уже имелся в запасе печальный опыт близкого общения с одной «продвинутой» индуисткой. Она притащила ночью в постель настоящую живую кобру. Два года после этого Грэй лечился от импотенции.

— Угу.

— Грэ-эй! Почему вы не любопытны?

— На земле нет новизны. Новости закончились несколько тысяч лет назад, — изрёк негр, припоминая бредовые мысли Духа, коими тот сорил направо и налево. — Всё, что существует на земле, не может применить к себе статус «нового». Любопытство умерло. Голодной смертью, мадам. В мире развелось слишком много умников, пожирающих интеллектуальные отходы друг друга.

— Вы не так глупы, как кажетесь. Или хотите казаться.

— Угу.

— Знаете, многие люди стали говорить одинаково, думать одинаково, даже мистический опыт имеет сегодня невероятные совпадения на всех континентах! Что вы по этому поводу думаете?

— Русские замышляют всемирную революцию. Духовную, на сей раз. Всем будет приказано думать о жизни и смерти. До тех пор, пока не наступит всеобщее счастье.

— Вы оригинал!

— Как все русские. Гордиться нам больше нечем.

— О! Эти слова муж тоже произносил!

Карандаш шуршал-постукивал по листу ещё некоторое время. Наконец, Грэй встал и развернул лист, показывая модели то, что получилось. Женщина подскочила, как будто снизу её подбросил вонзившийся куда надо коготь самого дьявола. Она была в восторге.

— Грэй! Вы увидели самое главное! В сеансах ребёфинга, которые и я иногда для профилактики прохожу, мой образ — рыба. В прошлой своей жизни я была рыбой!

На белизне листа Грэй изобразил грудастую русалку с лицом восхищённой натурщицы. Русалка держала на руках русалку-ребёночка, мужские черты и оттенок лица которого свидетельствовали о несомненной его принадлежности к водяным негритянской расы. Над головами существ парили острые, как бритвы, нитевидные нимбы.

В кабинете между двумя, вавилонских размеров, книжными шкафами притаился сейф, замаскированный под фальш-полку с книгами. Над сейфом, в образовавшейся нише висел какой-то выцветший флаг.

— Твой муж был фетишистом?

— Скорее, пылесосом. Он собирал всевозможные вещи на земле. Концентрировал их. Они каким-то образом помогали ему сочинять литературные небылицы. Он считал, что человеческая память — это продолжение тела, и когда наступает физическая смерть, то можно, если постараться, «продолжиться» в коллективной памяти потомков. И наоборот: любое тело на земле — плод всех предыдущих памятей жизни, которые можно извлечь из тела, как из архива. В этой части я полностью разделяю его воззрения.

Котёночек принесла ключ от сейфа и открыла Сим-Сим. Внутри насыпного железного ящика было одиноко. Здесь не хранились пачки денег и не было россыпи бриллиантов, как ожидалось. В верхнем отделении источали запах плесени и пыли несколько пакетов с бумагами, да дремала рядышком куча сверх-сверхстарых и сверх-сверхветхих фото. А в нижнем — стоял портфель-дипломат, с виду ничем не примечательный.

— Деточка, сколько же бедняге было, когда его… не стало?

— В последний раз он говорил, что ему исполнилось девятьсот шестьдесят два.

— А что было написано в водительских правах?

— Тридцать восемь. Он был старше меня на шесть лет.

— И его похитили пришельцы?

— Нет, Грэй, нет. Ему очень нравилось жить. Обыкновенная авария на дороге.

В нижнем глубоком отделении сейфа хранился кейс-дипломат. Женщина подала его Грэю.

— Попробуйте. Это вы увезёте с собой.

— Что? Ядерный чемоданчик?

Грэй взял увесистый кейс в руку.

— Откройте, — Котёночек улыбалась.

В кейсе лежал старый полотняный мешок, в котором Грэй обнаружил… землю. Обыкновенную землю, взятую из-под ног или с чьих-то огородов, только очень уж сухую.

— Что это?! Гашиш? Опиум?

Выяснилось, что многие эмигранты, давным-давно, спасаясь от доморощенной русской смерти, вывозили и «горсточку Родины» — землю. Умирая, старики ссыпали разрозненные, никому теперь не нужные горсточки, в единый мешок. И вот…

— Что я должен сделать? Потрястись, проникнуться и протрубить о вашем подарке на весь белый свет?

— Нет. Вы вернётесь в Город и развеете эту землю там, откуда она появилась. Это, собственно, завещание мужа. А вас — Бог послал.

— Если на таможне в меня выстрелят, я закроюсь этим щитом. Вспышка будет не хуже ядерной.

— Мелкую кладь не проверяют. Вы ведь не состоите на учёте у Интерпола как наркокурьер? Нынешние границы на земле весьма условны. Большинство развитых государств охраняют сегодня границы в невидимых областях — берегут перемещаемую информацию, оценивают риск ментальных вторжений и культивируют этнокультуру. Путешествующие клоуны их не интересуют.

Грэй в разноцветной одежде, в сапогах и впрямь мог запросто сойти за гастролирующего лицедея — такие всегда шлялись по свету тысячами; толпа им подавала кто чем мог, а милость законников была самой щедрой — клоунов за людей они не считали и смотрели на них сквозь пальцы, как на шатающихся неведомо откуда и куда дворняжек.

— Добрые и дураки всегда притягивают приключения на свою голову.

— Грэй, за что вы пытаетесь меня оскорбить?

— Котёночек, успокойся, я говорил о себе.

Он опять кое-что вспомнил из теорий закадычного своего друга, Духа. Где-то он сейчас? Говорит своими намёками и загадками, гуляя с девочкой Ро? Они похожи. Ро тоже ведёт себя как агент-наблюдатель… Дух очень ценил всякие способы отстранённого наблюдения себя самого в жизни. Одним из них была практика «смотреть ОТТУДА».
Дух утверждал, что у всех, кто мечен «русским геном», способность наблюдать себя, как бы уже умерев, присутствует в качестве врождённого свойства. Те, кто этого не понимает, мучаются и стремятся
соединить координаты своего физического существования с метафизической точкой наблюдения. А те, кто обуздал необычную «точку зрения», находятся в очень выгодном положении — любое местное (в смысле земное) враньё с этой дистанции становится явным до самоочевидности. Эти господа живут интересно, но с превеликим трудом вписываются в систему будней.

— Мне кажется, что твой парень смотрел на всё именно оттуда…

— Да. Он сделал открытие. Оно неофициальное. Я вкратце расскажу вам. Муж исследовал состояние и пристрастия людей. Он отсканировал несколько десятков поколений, живших до нас. Свидетельств и документов осталось довольно‑таки много и недостатка в статистическом материале не было. Качественный и сравнительный анализ таблиц дал ошеломляющий результат. С того самого момента, как в этих местах появились русские, кое-что кардинально изменилось. Не догадываетесь, что резко уменьшилось, а что резко вдруг увеличилось? Конфликтность населения упала почти до нуля, а кривая, отражающая склонность к досрочному сходу с жизненной дистанции, поползла вдруг вверх… Наверное, это — совпадение, сказали ему. Позже, именно в Калифорнийской долине, зародилось движение «счастливых овец», хиппи. Тоже случайность? Здесь образовалась вдруг, ни с того, ни с сего, мировая мекка психиатров, психотерапевтов, магов и экстрасенсов, контактёров или свихнутых каким-то иным образом. Почему? Скажите, почему они проводят свои замороченные семинары именно здесь? Мой муж нашёл ответ! После прихода русских в этих местах стал очень ярко проявляться геопсихический феномен: любые конфликты в локально обозначенной зоне вязли, как маятник в густой смоле. В том числе, заметьте, конфликты внутренние. Этот феномен — природный храм. Здесь образовался «естественный столп покойного духа». И это сразу же почувствовали и неуравновешенные, и те, кто работает с пограничными состояниями человеческой психики. Здесь до чёрта пасётся всяких НЛО. Уфологи просто урчат в Калифорнии от своего ведьмачьего удовольствия.

— Вашему мужу никто не поверил и тогда он написал литературно-фантастический вариант своих исследований?

— Да.

— Книгу раскупили?

— Молниеносно! Поначалу муж очень радовался этому. А потом… Он надеялся на ответную реакцию, на возможных единомышленников, на критику, на реакцию злопыхателей, наконец. Ничего! Ни одного звонка, ни одного письма или посетителя. Он был страшно угнетён. А после этого вскоре и погиб.

Последний день общения проходил в относительной трезвости. Женщина была интересной и глушить перманентное состояние скуки спиртным Грэю не хотелось. К тому же она пообещала ближе к вечеру провести с Грэем персональный сеанс ребёфинга, клятвенно заверив его, что кислородное перенасыщение не является средством кодирования от алкоголизма. Только галлюцинации. Для сеанса трезвость являлась обязательным требованием. Грэй не стал спорить и, широко зевнув, согласился.

— Кажется, я понимаю, почему не было откликов.

— Почему?

— Потому что для американского стандарта нормальность превыше всего. Контакт с «психом» может сильно подорвать репутацию, испортить карьеру и весь бизнес.

— У русских не так?

— Близко не лежало! Русские как раз превыше всего ценят психов. Таких как я, например. Огромное общество русских психов делает тебя невидимым и абсолютно свободным. В России всё всегда наоборот, там больше всего боятся «нормальных» — именно они угрожают свободе, потому что стремятся к прозрачной экономике и законопослушности.

— Это очень интересные сравнения. Где вас так просветили, Грэй?

— В армии, мэм.

Реальная, повседневная жизнь — это капельница в палате судьбы: по капле текут рубли и доллары, по капле копится наш опыт, по капле мы складываем в сердце любовь и ненависть. Какая утомительная процедура… Неужели нельзя превратить жизнь в поток? Можно!

— Дышите, Грэй, дышите, глубоко и не сбавляя ритма. Дышите! Дышите!

Для проведения сеанса Грэй предпочёл раздеться. Он лежал на полумягком ковре, на боку. На случай нервного озноба мастер заготовила одеяло. Звучала ритмичная музыка. Погружение в транс продолжалось довольно долго. Котёночек властно командовала и одновременно ассистировала.

— Дышите! Дышите! Дышите!

Сначала Грэю показалось, что он сильно разогнался на своем истребителе, а взлететь никак не может — только иногда «подныривает в небо», а там светло-светло! Потом он обнаружил себя летящим на очень малой высоте, на огромной скорости, — здесь Грэй иногда вдруг резко уходил вниз и «подныривал в землю», становилось на секунду-другую темно. В какой-то миг Грэй понял всем своим существом: никакие это ни земля и не небо! Это — мир! Он неделимый! Он существует, потому что он есть. В нём нет времени. А «ныряния» — это его, Грэя, жизнь: в мире действий и мире образов.

Мир завертелся и завихрился, а потом, вдруг, стал очень чётким. И Грэй — увидел.

…Он кричал, находясь в какой-то очень нервной гуще людей. Он пытался бросить камнем в человека, выступающего перед толпой. Кричали все. Люди были одеты в рабочие комбинезоны и длиннополые солдатские шинели неизвестного образца. Многих Грэй знал лично и чувство коллективной ярости сближало его с ними ещё плотнее. Послышались выстрелы. Грэй обнаружил себя бегущим всё в той же толпе, но теперь ярость толпы колыхалась не столь бесформенно, как раньше, — она сузилась и впилась в понятную цель: у взломанных дверей кирпичного склада товарищи Грэя выдавали промасленные винтовки. Грэй получил свою и сразу очутился за городом, лежащим в какой-то канаве, трясущийся от холода и страха, а прямо на него двигалось железное чудовище, изрыгающее пламя и грохот, — бронепоезд.

…Страшно болела голова. Грэй ощупал её и расстроился: голову охватывала марлевая повязка, насквозь пропитанная засохшей кровью. Перед Грэем в гробах лежали люди, а могучий бас-баритон, человек в золотых одеяниях, ходил между гробами и пел, помахивая каким-то дымарём. Сначала Грэй решил, что это — рай и что он попал на сортировку. Но, с усилием переведя взгляд вдаль, убедился в ошибке: перед ним расстилался, как на ладони, деревянный Город, посреди которого, как паук, лежал дымящийся некрасивый завод. Закатное солнце, отражаясь в воде большого водоёма, слепило глаза. Болела не только голова — сердце разрывалось от тоски. Грэй вспомнил, что уже несколько дней не видел свою семью: жену, свёкра и шестерых детей.

…Лёд на реке был очень тонкий… Они проиграли и уходили, отупев от упрямства и горя. К ним присоединился соседний военный городок. Подводы с лошадьми везли боеприпасы, раненых и заводские станки, на которых рабочие точили детали для ружей прямо в пути. Другие подводы были нагружены скарбом, уныло тащились за подводами коровы, бабы и дети. Немыслимая процессия вышла на берег едва вставшей на зиму реки — широкой и очень глубокой. Сзади по обозам стреляли преследователи. Военные руководили старались обеспечить быстрейшую переправу, надеясь на той стороне реки оторваться от врага. Ах, почему лёд на реке был таким слабым?! На глазах у Грэя телега с конём, шестью укутанными его детьми, женой и свёкром ушла под лёд — вскрикнуть успел только свёкор, увлекаемый бурлящим чёрным течением туда, откуда не возвращаются. Тут и там на льду зияли подобные же промоины. Люди хаотично бежали к другому берегу. Ружейные хлопки сзади усиливались, пули чиркали по речному льду и, не найдя жертвы, рикошетом улетали искать её дальше — среди тех, кто уже переправился… Сзади ударили орудия. В гибель детей не хотелось верить. Грей взвыл так, что затрещала грудная клетка!

…Душа огрубела и стала нечувствительной к смерти вокруг. Правда, её еще волновали воспоминания и сентиментальности. Но смерть — нет. Смерть была её работой. Точно так же огрубели души других людей, тех, кто стрелял в Грэя и его товарищей. Сентиментальность и смерть царили вокруг. Однажды в безвыходной ситуации они пошли в психическую атаку — в парадной одежде, в полный рост, не унижая свой могучий дух презренной защитой тела или огнестрельными ответами — выстрелом на выстрел. Их убивали, а они пополняли зияющие ряды первых и шли, шли, шли…

…Моста не было. Грэй умел строить мосты. И командир, человек породистый, благородный, собрал из солдат и офицеров бригаду, которая командовала восстановлением переправы. Это было в Сибири. Местные жители не приходили смотреть, как продвигается работа, знали: отступающая армия уйдёт — мост опять взорвут. Армия переправилась. Взрывать мост командир запретил. Впервые за много последних месяцев у Грэя было хорошее настроение.

…Следующая картина, выплывшая перед глазами, заставила Грэя скрежетать зубами. В каком-то убогом сарае на веревке болтался его друг. Сам Грэй возвращался назад, через кордоны — в Сибирь; и ему, и ещё нескольким тысячам поверивших, обещали амнистию и свободу. Всё было кончено. Тех, кто остался, окружали китайцы, живущие едва ли не в самой бедной своей провинции. Грэй курил опиум и играл в карты, а когда случалось посещать притоны, не брезговал местными проститутками. Уже несколько раз он участвовал в разбойных грабежах и чувствовал, что вот-вот его схватят желтолицые, будут сначала изощрённо пытать, а потом с наслаждением убьют. Бывшие боевые командиры стрелялись. У кого была возможность — садились на корабли и бежали в Америку. У Грэя не было ни денег, ни связей, — он выбрал возвращение. Последнее, что ему запомнилось, — это рота старательных солдат, целящаяся в него из винтовок, в которых Грэю был знаком каждый винтик и каждая пружинка. Команды «Пли!» уши Грэя расслышать не успели, но горячий толчок в грудь он почувствовал всем сердцем. Темнота и тишина вдруг слились воедино.

…А потом — сердце отпустило. Он снова перепрыгнул в хорошее время и очень тому обрадовался. Звонили колокола, окна в избе были по-весеннему чисты, на столе стояло мясо, вино и блюдо с крашеными яйцами. Дед, надевший по случаю праздника почётный свой кафтан знатного заводского человека, восседал во главе стола и покрывал своих многочисленных чад добрейшими взглядами. Было так хорошо, что хотелось плакать. И Грэй заплакал. К нему тут же подошли, стали утешать, дали цветную игрушку. Грэй мгновенно развеселился. Он
хохотал взахлёб. И вместе с ним хохотали люди за столом, славно улыбался в бороду дед, хохотали иконы в углу, хохотал дурак-самовар на столе, заливалось хохотом пасхальное солнце за окном! Ха-ха-ха!!!

…Из галлюцинаций Грэй выбрался так же, как дрессированный дельфин выпрыгивает из воды, — мощным рывком. Помогла привычка силою воли преодолевать мороку похмелий. Сердце бешено колотилось. И, что хуже всего, он во всех подробностях помнил пережитый кошмар. Тем не менее, Грэй-сон возвращался в Грэя-человека.

Тут-то Грэй-человек, окончательно придя в сознание, и обнаружил сюрприз. Котёночек, раздевшись донага, восседала на нём, постанывая. И уже всё получилось.

— Прости меня! — сказала Котёночек, но Грэй и не думал на неё сердиться. Он просто был слегка удивлён эксцентричностью изголодавшейся дамы.

— У тебя кобра есть? — задал он вопрос.

— Какая кобра?

— Змея. Очень ядовитая. Есть?

— Нет, конечно… — ничего не понимая, ответила мастер ребёфинга.

— Это очень хорошо! — произнёс Грэй и с дикостью африканского мавра набросился на женщину, у которой нет кобры.

— Что ты… Что вы со мной делаете?!

— То же самое. Только уже при собственной памяти. Веришь ли, я только что вернулся с того света! Обещаю: у нас будет неземной секс!

Сеанс ребёфинга продолжался до глубокой ночи.

Перед тем, как заснуть, он спросил её.

— Что это было со мной? Отравление?

— Нет. Ты вернулся в самую недожитую из своих прежних жизней.

— У меня нет прошлых жизней, киса.

Она прильнула к его плечу.

— Есть. В изменённом состоянии сознания ты говорил и матерился… по-русски.

— Я и так говорю и матерюсь по-русски!

— Грэй! Я хочу тебе сказать: горькое прошлое — это хорошее лекарство.

— А горькое будущее?

— Яд.

Никакой триумфальности.

По дороге в аэропорт они заехали в небольшую русскую церк-
вушку, зашли внутрь. Их встретил человек с бородой и глазками, утопленными в ласковом маслице. Он с изумлением осмотрел экстравагантную пару — Грэй наотрез отказался сменить свой клоунский наряд на цивильный костюм.

— Венчай, мудила, да поскорее! — миролюбиво, но настойчиво предложил священнослужителю Грэй. И достал деньги.

Сначала батюшка хотел немедленно позвонить в полицию, но вовремя сообразил: непонятный случай бросит нежелательную тень на его безупречную службу. От нахлынувшего страха: «Сатана!» — человек с бородой испытал сильнейшую жажду молиться, такую сильную, о какой писано лишь в древних книгах о житии святых. Батюшка повалился перед Грэем на колени и в исступлении запричитал о грехах людских.

Экспресс-венчание проходило в умильных слезах.

Место первого класса в салоне аэробуса кому хочешь поднимет настроение на недосягаемую высоту. У нашего путешественника оно, действительно, было самым лучшим.

Котёночек израсходовала за одну ночь весь вдовий запас слов и ласк. И теперь просто ждала, когда её новорастущая «душа» — Грэй — исчезнет.

— Не волнуйся. Я спасу Россию! — сказал ей Грэй на прощанье.

— Ты спасёшь Россию, — как эхо, повторила она.

Содрогаясь от смеха, Грэй, не оглядываясь, стал подниматься по трапу-рукаву, ведущему к самолёту. Со спины можно было бы подумать, что человек рыдает от невыносимых мук прощания. Грэю было смешно: американцы, как клоны, воспитаны на образе героя-одиночки, героя-победителя, спасающего целую нацию. А русские? Эта мысль-перевёртыш выскочила откуда-то сама по себе. Русские?! Он вспомнил жуткую убедительность вчерашних галлюцинаций. И опять засмеялся: русские воспитаны на образе героя-страдальца.

Женщина с благодарностью гладила взглядом спину поднимающемуся по трапу мавру, одетому в ужасный наряд какаду, сжимающему в черном кулаке потяжелевший рюкзачок с оригинальной начинкой — русской землёй, возвращающейся назад.

ДОМ ГОБЛИНА И РО

— Гоблин! У тебя в доме висят иконы. Бог укусит тебя за голову и съест твой мозг.

— Чувствуется школа твоего наставника, Ро. Это он тебе сказал, что Бог кусачий?

— Фи! Я и без него это знала!

Полигон был для Ро совсем не интересен, подземелья и запах свезённого отовсюду навоза для чуткого носика Ро были невыносимы, и когда она появлялась в этих местах, то сразу же пряталась-исчезала в фермерском доме. Гоблин к девочке относился ровно, а его жена-стряпушка звонкий колокольчик на резвых ножках просто обожала.

— Бабуля, а ты была красивой в молодости?

— Была.

— Как кто? Как Снегурочка?

— Как невеста из теста!

Русская доброта развращает. Бабушка глаз не сводила с непоседы, трогала её косички, водила смотреть на нутрий, кормила шанежками, показывала Ро, как топится баня, доверяла пасти гусят, читала ей русские сказки и осыпала доверчивое детское внимание присказками-бормоталками. Впервые в жизни Ро ощутила, что она — центр Вселенной! Что взрослые созданы исключительно лишь для того, чтобы угождать ей, ублажать и считаться с её желаниями. Русская доб�