ьим-то забором, стая бродячих собак, пирамидальные тополя и платаны, цветники и рекламные плакаты, бессовестный мусор по обочинам дороги, спящие у подъездов и ворот хозяйские машины — всё уносилось и исчезало за моей спиной. Ехали очень быстро. Людей на улицах города, по причине раннего часа, ещё не было видно. Но вот и город остался позади. Шоссе загудело под колёсами во весь голос. В конце этой гонки мы оказались на той самой скале, с которой санитар бросил меня в море.
Ветер здесь, на высоте, гулял, как хотел. Море штормило. На площадке скалы вразнобой стояли машины с затонированными стёклами. На самом краю пропасти, лицом к берегу, сидел... библиотекарь в коляске. Казалось, он спал. Очки отсутствовали. Голова его свешивалась на грудь, и спутавшиеся волосы доставали до колен. Ветер играл с седоватой травой поникшей головы. От страха в моём памперсе, как и в прошлый раз, стало прибывать горячего. Это была воровская стрелка. Разборка. Суд по понятиям. Я знал, что так бывает, но не мог предположить своего участия в этом действии. Что им ещё от меня потребовалось? От беспомощности и бессилия хотелось плакать, но я сдерживался.
Из машин стали выходить люди. Знакомые и не знакомые. Воровской экс-авторитет, братки, мэр... Среди братков я узнал подросшего гадёныша, что когда-то торговал дурью «на кресте». Я успел заметить, что шпана приоделась на манер хозяев — при галстуках и костюмах — правда, на ногах по-прежнему носила кроссовки. Видимо, так было удобнее для бега и для драк. Последним из большого чёрного джипа вывалился санитар. Люди стояли молча. Солнце, ветер, голая скала и финальный выход действующих лиц — боже! — к этому спектаклю абсурда зачем-то должен был присоединиться и я. Темечко невыносимо зудело и чесалось: я не понимал своей роли. Вероятно, они хотели наказать библиотекаря, ничтожную «гниду», сумевшую взорвать их грязевой балаган. Мыльный пузырь лопнул. А я?.. Санитар же сказал, что прощает прошлое... Зеки слов на ветер не бросают... На ветер! Ветер! Он трепал одежду, шумел водяными валами под отвесом скалы, гонялся за удирающими от него облачками в океане небес. Компания молчала. Адвокат-святоша расторопно отворил дверь «моей» машины, а санитар буквально выгреб меня из неё вместе с искалеченной коляской. Темечко повторно прошептало: «Когда о своей смерти думаешь сам — это приятно. А когда о том же думают другие — страшно». Мне от этих внутричерепных афоризмов легче не стало. Я лишь успел подгорячить свой памперс ещё разок.
Меня «установили» в метре от библиотекаря. Со стороны могло показаться, что добрые люди привезли двух инвалидов побеседовать необычным образом и в необычном месте. Я плохо соображал. Молил своё тело «улететь», но сознание, как назло не покидало меня. Я пытался напрячь мышцы и задержать дыхание, чтобы случился спасительный припадок — не получалось. Передо мной сидел библиотекарь. Одежда его была во многих местах испачкана и порвана. Он с трудом поднял голову:
— А, молодой человек! Таки мы их сделали...
От его «мы» я покрылся потом и в третий раз добавил горячего в свой памперс. Подошёл санитар. На руках его были кожаные перчатки. Я зажмурился, ожидая побоев. Прошло несколько каменных секунд. Удара не последовало. Ещё секунда, ещё... Наконец, я услышал речь громилы:
— Целься в сердце, гнида!
Я открыл глаза. Санитар протягивал мне пистолет. Такой же, из каких мы стреляли на военных сборах в институтском тире. Тупость моя достигла предела: я не понимал происходящего.
— Замочишь волосатого — останешься жить. Держи волыну!
Спокойная лаконичность санитара вернула меня к послушанию. Как в замедленном кино, я взял оружие. Курок был взведён. Оставалось лишь поднять ствол и нажать на спусковой крючок. Санитар поспешно сделал несколько шагов назад. Ветер. Солнце. Молчание. Ощущение чужих взглядов на спине. И — жертва в метре от меня. Друг. Темечко нечленораздельно визжало. Я понимал, что господа не шутят. Они с лёгкостью могли бы имитировать убийство, но вкусам воровского спекталя не чужд был настоящий драматизм. Стал ясен их план. Я — формальный начальник шараги — расправляюсь «по-справедливости» с тем, кто всё погубил, кому я доверял больше, чем себе самому... Я, рассерженный, в него стреляю. Господа меня тут же «сдают» законным властям. И крысиные челюсти начинают пережёвывать и перемалывать остатки моей личной жизни до полного её уничтожения. Все остаются чистенькими. Лишние — убраны. Шарагу можно возрождать. Скорее всего, на счетах и в недвижимости осталось ещё до чёрта денег и барахла — и это законным образом достаётся третьему участнику шараги. Санитару. Ловко и просто. Надо лишь одному из подельников нажать на курок... В мыслях моих возникла паническая давка. Каждая мысль норовила первой дёрнуть за нужный нерв, чтобы привести в действие нужные мышцы. В один миг я хотел всего сразу: отбросить пистолет прочь, застрелить себя, выполнить приказ санитара, зарыдать и попросить прощения у мучителей, мистическим образом исчезнуть, взорвать весь этот проклятый мир целиком...
— Молодой человек! Стоит ли так волноваться? Стреляйте! Я не обижусь. Знаете, в чём состоит причина старости? Не знаете? Причина старости — это когда жить не интересно. Мы с вами очень старые люди! Нам уже нечего бояться. Вы меня любите и я вас люблю. Всё остальное — старость. Стреляйте, я вас умоляю!
Алмазные миры пришли на помощь. Я сидел лицом к морю и видел, как из пучины поднялись три знакомые черепахи. Блюдо на их спинах было совершенно пустым, если не считать гончей поэтессы, которая скулила и рвалась ко мне. Черепахи улыбались. Наши глаза опять встретились. По этим невидимым нитям взглядов в меня неожиданно влилась алмазная крепость. Желваки на скулах заиграли, я уверенно сжал рукоятку пистолета. Санитар, заметив перемены в моей решительности, подошёл и наклонился к уху, словно суфлёр-педагог:
— В первый раз бить людей всегда трудно. Тебя поймут, братан. И я когда-то бил в первый раз, и мэр, и адвокатишка наш...
Он так и сказал «бить». Не убивать, а именно «бить». Как бьют птицу, как бьют скотину на мясокомбинатах. Именно это короткое слово, взятое из лексикона мясников, решило окончательно исход сцены.
— Молодой человек! Стреляйте, пожалуйста! Я вас прошу, как родного! — библиотекарь поднял голову и откинул с лица волосы. Он щурился от ветра и улыбался.
— Мочи, гнида! — скомандовал над ухом санитар. Из его рта вырвалось облако перегара. — Бей!
Я резко развернулся, ткнул ненавистного зверя стволом в живот и нажал на курок. Раздался выстрел. Санитар покачнулся и вытаращил на меня свои рыбьи глаза. Пуля прошла сквозь его живот насквозь и разбила ветровое стекло у одного из автомобилей. Пистолет я выронил на камни. Тем не менее, господа и братки побежали прятаться за машины. Только импозантный дедушка экс-вор стоял как ни в чём не бывало. Он явно наслаждался происходящим, как наслаждается ценитель, встретившийся с настоящим искусством.
Санитар облил меня своей кровью. Он зашёл спереди, упёрся в подлокотники, навис над коляской всей своей тушей и захрипел:
— Гнида! Вставай, малахольный! Вставай и держи базар по-честному!
Алмазная сила вошла в мои руки. Я оттолкнул санитара от себя. Тренировки на турнике оказались очень кстати. Санитар отшатнулся, но тут же стал восстанавливать потерянное равновесие. И упал бы на меня вновь, но налетел сильный порыв ветра, заставивший санитара сделать шаг назад. Всего лишь один шаг... Но и этого было достаточно, чтобы споткнуться о библиотекаря, который за спиной санитара с необычайным проворством вывалился из своей коляски и лёг ему под ноги. С воем и воплями санитар, как поверженный великан, завалился на спину и соскользнул с края скалы в бушующее море. Плавать он за прошедшее время так и не научился.
— Хорошо погуляли! — это были последние слова библиотекаря, лежащего на боку. Экс-вор молча сделал знак пальцем и один из братков немедленно поднял пистолет с камней. Потом раздались выстрелы. Два в грудь. Ветер трепал волосы мёртвого библиотекаря. Глаза его продолжали быть открытыми, а рот улыбался. Пустая его коляска стояла на тормозе.
Я опять закрыл глаза, решивши: теперь мой черёд. Но опять услышал речь. Экс-авторитет не говорил — скорее, ласково шептал в такт порывам ветра.
— Нехорошо обманывать старших. Нехорошо. Встань, голубчик, покажи нам чудо. И расскажи о себе без утайки. Для исповеди у нас всё готово.
Я молчал и не двигался. Алмазная сила покинула меня.
— Нехорошо обманывать, нехорошо. Нехорошо кусать руку, которая тебя кормит. Нехорошо...
Я поднял веки и посмотрел в мёртвые глаза библиотекаря, и почувствовал, как мои глаза тоже становились мёртвыми. Потом я почувствовал, как губы мои сами по себе растягиваются в мёртвую улыбку...
— Хорошее настроение — это хорошо. Хорошо. Невиновных мы не трогаем. Тяжела наша жизнь. Прежде, чем поверить, всегда приходится проверять. Ну, договорились? Покажи нам чудо. Не можешь... Или не хочешь?
Били меня долго, очень умело и жестоко. Я молчал и с земли не поднимался. Не проронил ни единого слова. Как политический на пытках. Даже мычать не позволил себе. И кулаки с кроссовками против молчания, в конце концов, всё-таки проиграли. Последнюю из реплик слух донёс: «Если и не был калекой, то будет!» Потом всё. Я — улетел.
— Эй, царь! Мы заблудились? — я не отвечал. Ниже царского достоинства было разговаривать с гончей. Поэтесса сновала челноком впустую. Дичь исчезла.
Мы очутились на чудном острове. Его населяли голые души и голые мысли. Отовсюду выглядывала голая красота. Горя не было. Поэтесса от скуки ловила сама себя за хвост. Черепахи лежали на пляже кверху лапами и млели на солнышке.
Когда очнулся, светила луна, шумело море, а передо мной валялся застреленный библиотекарь. Никого вокруг не было. Сам я опять сидел в коляске лицом к морю. Кто-то заботливо усадил моё избитое тело в кресло с кривыми колёсами. В своей руке я обнаружил пистолет. С трудом соображал. Внутренние органы ощущались в виде одной сплошной боли. Прокрутил в памяти всё, что случилось. Да, меня подставили и сдали. Элита, не поморщившись, открестилась от непослушных «отмывщиков». В иллюзорном мире нельзя было иметь своё собственное мнение и свою собственную жизнь. Я сидел спокойный. Где-то в волнах плавал труп моего врага. Передо мной лежал труп моего друга и… От библиотекаря отделился туманный ручеёк и прямо по воздуху потёк в меня. Для перетекания живой души человека требовался другой живой человек. Ужасная тяжесть сжала сердце! Словно миллион кошачьих душ текли сквозь меня! Я взвёл курок и засунул дуло пистолета к себе в рот. Нажал. Осечка! Взвёл и нажал ещё раз. Опять осечка! Я вытащил обойму — патронов не было ни одного.
В мыслях опять началась паника и давка. За мной следят? Встать? Позвать людей на помощь? Прыгнуть вниз и захлебнуться? Но утонуть я боялся больше смерти. Как хотите, так и понимайте. Я сломался, зарыдал безутешно, отбросив нестреляющую железяку в сторону. Я хотел лишь одного, чтобы эта чехарда закончилась. Темечко вдруг закричало: «Закопайте, суки!» О чём я жалел в этот момент? Можете смеяться: я жалел о том, что распутная актриса-колясочница в городок больше не приезжала ни разу. Даже бомба времени не помогла — осколки милого образа сами собой собрались в первоначальную целостность. Открытая душа девчонки оказалась нечаянной вспышкой в моей жизни, неожиданной и яркой. Как погибшая кошка. Они ничего от меня не хотели. Ни-че-го. Это и было их главным преимуществом в моих панических последних земных грёзах на скале.
Я опять впал в продолжительное забытьё. Сверху, из какого-то светового туннеля, я прекрасно видел, как следующим утром пришли люди, двоих увезли в морг, а меня — в психоневрологический интернат. К медикам за колючую проволоку. Потому что я был преступником в особом состоянии — опять случился «анабиоз», почти кома. Специалисты профессионально и по-человечески позаботились о «трупе». Обо мне. Мамашу, состарившуюся окончательно за одни минувшие сутки после большого пожара в коттедже, который спалил и нашу хату, без лишних проволочек перевели санитаркой из санатория в психоинтернат. В закрытом, дополнительно охраняемом корпусе для «тяжёлых», по специальному распоряжению начальницы интерната для меня выделили место в отдельной двухместной палате, размером с двойной карцер. Мамаша часто ночевала здесь же, на казенном коврике рядом с моей кроватью. Другой крыши в этом мире для нас теперь не было. Заботливая старушка на новом месте старалась вовсю, работала сверхурочно и каждую свободную минутку поила-кормила мой «труп» через специальную трубочку, вставленную в пищевод неподвижно лежащего тела. Довольно скоро мне надоело «пастись» подле этой однообразной и скучной картины и слушать разговоры о лекарствах, коварстве пролежней, асоциальном поведении и опасности шизофренических реакций. На любые слова специалистов мамаша отвечала однообразно и с готовностью: «Да! Да... Да? Да...» А, оставшись наедине с телом, она надо мной повторяла знакомые фразы: «Мой сыночка! Мой! Навсегда теперь вместе!» Невидимыми губами я нежно поцеловал мамашу в лоб. Она тут же принялась пить таблетки «от головы».
Парить в реальности было интересно. Здесь не встречался серо-чёрный туман и не искажались образы того, на что был направлен взгляд.
Для начала я пролетел сквозь стены спецучреждения и задержался у разрушенной трансформаторной будки, в которой молчащий святой отец устроил «часовню» для себя и для сумасшедших. Он целыми днями проводил в этих развалинах, не имеющих даже верхнего перекрытия. Я видел святого отца постоянно молящимся. С пустых кирпичных стен на сверхнабожного инвалида смотрели иконы, нарисованные прямо по неоштукатуренному кирпичу восковыми мелками и как бы детской рукой. У женских ликов на иконах губы были заботливо подкрашены перламутровой помадой. Куполом для прихожан-психов и главного служителя здесь являлись сами небеса. То солнечные, то дождливые, а то и расколотые грозной молнией.
Я слетал в санаторий. Инвалиды медитировали на ковре под музыку, играли в карты за новым столом на заднем дворе, совокуплялись под ещё больше разросшейся туей около памятника ветерану и сплетничали о городских новостях. Было легко и приятно видеть их, приклеенную к земле и иллюзиям, жизнь со стороны. В какие-то моменты сам себе я казался одним из лучиков солнца, или одной из струй летнего ливня, что любовно и без разбору ложатся на всё, что под ними. По ночам откуда-то из бесконечной космической тьмы лилась серебряная музыка, похожая на живой голос. Город готовился к очередному, традиционному теперь, фестивалю юных талантов среди инвалидов.
Обнаружилось, что адресно путешествовать можно не только в пространстве. Я с горячим любопытством завис над кровавой сценой, что накануне произошла на скале. Но после того, как санитар ухнулся в морские волны, я из любопытства последовал за ним. Он немного поорал и утонул. После чего старик-обрубок «вылупился» из темечка утопленника и улетел куда-то, не оглядываясь, на ходу превращаясь из ветерана-обрубка в сиреневой майке в бело-сиреневого голубка с окровавленным клювом. Санитар тоже изменился после «родов». Теперь он плавал в море в виде крупной гнилой рыбы и отравлял воду. На привидение он не был похож. Я присмотрелся повнимательнее. Из его гнилого нутра что-то продолжало непрерывно вылупляться... Я подлетел поближе и отпрянул в ужасе — это были малюсенькие личинки новых санитаров! Птицы и живые рыбы отказывались ими питаться. Многочисленные санитары-малявочки выбрались на поверхность, просушили насекомообразные крылышки, устроившись на тухлой рыбе, как на плоту, а потом роем полетели к берегу. Этого стерпеть я не мог. Выдохнул огоньком. Рой, кажется, весь сгорел. Тухлая рыба осуждающе на меня смотрела. Из неё опять вылетел рой. Я опять его сжёг. Тухлого не убывало. Рои следовали один за другим. Тогда я дохнул огнём на рыбу. Она из тухлой тут же превратилась в натуральную и скрылась в глубине. Роя больше не было, но на душе оставался тревожный осадок. Я улетел, озадаченный. Конца концов у этого сражения не получилось.
Халупу нашу сожгли основательно. Головёшки с того света выглядели точно так же, как и с этого. Коттедж и соседний дом с другой стороны тоже сгорели.
Пикировать из иллюзии в реальность и обратно было чрезвычайно приятно. Главное — не мигать. Видеть миры нужно непрерывно, тогда и дорога между ними остаётся непрерывной. Это очень простой секрет, но люди его преодолеть не могут. Смаргивают. То себя самих, то целую эпоху. Когда уже ничего не хочется, можно идти куда угодно! У меня теперь не было на земле ни одной привязи! Поэтому ничто не мешало мне любить даже поганцев. Я слетал к белобрысому на материк и мысленно пожелал им с подружкой здоровья и удачи.
Побывал в инкубаторе. Посмотрел на своего пацана. Снял со слов и понятий все кавычки. Это — мой сын. Экс-вор его теперь опекал с особой тщательностью. Почти усыновил. Я понимал, что судьбы прихотливы, как течение воды. И что они торят свои русла, сливаясь. В этот миг я обнаружил ещё одно свойство свободного взгляда: на одно и то же явление можно смотреть, произвольно изменяя «опыт зрения» — то глазами ребёнка, то глазами пророка... Глазами мальчика я видел растущую щенячью преданность моего пацана по отношению к замаскировавшемуся под благодетеля вору. А глазами пророка я видел в будущем, что судьба моего сына с лёгкостью поглотит воровское слияние, а не наоборот. Русло жизни будет настоящим! Я испытал удовольствие, видя, что благодетель способна растворять в себе порок.
Среди суеверных инвалидов появился новый слух: мол, под загородной скалой воет по ночам дух санитара. Я проверил. Это было враньём. Санитар получил тело первобытной рыбы и следовало опасаться не сказочек о фантоме, а его зубов.
А потом я стал лететь куда-то обратно — от сегодняшнего дня к детству, к утробе, к зерну своему в отце. Дул шквальный встречный ветер. Годы и образы качались, многие из них падали и разбивались вдребезги. Но я упрямо толкался навстречу буреподобному ветру, тугому, как световая смола и быстрому, словно взгляд через тьму. Нужно, нужно было мне туда, к началу начал, долететь непременно! Это была — высшая цель! Я хотел возвратить вывалившегося «птенца» — человеческую жизнь — в её родное гнездо. В тишину и вечный покой.
ЧАСТЬ III
ПОСЛЕДНИЙ ПРИЮТ
Я очнулся. Выло радио. В палате нас было двое, я и парень, неподвижно сидящий «лицом об стол». Не было никаких желаний. Вообще никаких. Ни одного. Безглагольное счастье казалось абсолютом. Око бытия замерло. Вечный покой! Внутри меня он был вполне зрелым: не умел волноваться и не испытывал желания обмениваться с кем-либо своими подобиями; вечный покой не будоражила память и ему не досаждали никакие фантазии. Образы внутри меня и образы снаружи слились в единое нечто. Мозг жил, но научился молчать. Чувства, как патроны в обойме, были послушны не сами себе, а неведомой, превосходящей какой-то силе. Словно тщедушный мир блуждающего человечишки и миры миров окончательно пришли к единому своему семени.
Именно в таком состоянии мой взгляд отправился погулять. Он оттолкнулся от угловатой макушки человека «лицом об стол», преодолел крашеную стальную решётку на окне и медленно прошёлся по лезвию стеклянной трещины. Потом я вновь закрыл глаза, потому что вечный покой внутри меня порезался о стекло.
— Сыночка вернулся! Сыночка! Врача! Врача!!! — радостно-истошный вопль мамаши расколол семя покоя надвое и в эту трещину, как в промоину, хлынули воды суеты. Что-то само собой вдруг проклюнулось внутри меня и стало расти. Раздражение! Дикое раздражение! Оно росло, как запах от падали. Тело моё билось в конвульсиях. Я не хотел возвращаться к людям.
— Вязку! Быстро! Жгуты и капельницу!
Прибежавшие на крик санитары прикрутили дергающиеся руки и ноги пациента к железной кровати, а мамаша упала мне на грудь и ликующе рыдала. Воткнули капельницу. Всадили пару уколов. Я начал понимать, где я нахожусь.
В палату пришла начальница психоневрологического интерната, ласково погладила шишковатую голову изваяния-психа за столом, а потом подсела ко мне.
— Я зна-