Лев РОДНОВ
БЫТЬ ИНОСТРАНЦЕМ
Хорошо быть иностранцем в России!
Конкуренции — никакой; русские не любят себя, потому что они обожают чужое. При
этом сами-то иностранцы себя очень даже любят. Получается двойная любовь, причем
в одну сторону. Чего ж не ездить-то?! Катализатор самолюбию можно найти везде,
но в такой безмерности — только в России. Аборигены обожают все блестящее, они
доверчивы и по-детски наивны, им не дано отличить стеклярус от жемчуга,
блестящую образованность от светского лоска. Непреодолимо-соблазнительным
блеском отмечено в глазах русского все иностранное и сами иностранцы. Не каждый
«наш» отличит насыщенную речь иноземного профессора от бойкой трепотни
заурядного англоязычного хлыща. Незнаек чарует сама инородность.
Ах, если бы я был иностранцем! Этот
возглас сродни другому: «Ах, если б мне дали свободу!» У меня бы не спрашивали
пропуск и удостоверение личности на каждом шагу и у каждого турникета. Моим бы
словам верили, не испытывая хищного инстинкта: проверить, чтобы опровергнуть! Я
не тратил бы время жизни на доказательство банальностей. Мои успешность и
благополучие не раскрашивались бы завистью соседа в пожары красного флага. Ах,
Русь! Трёх-четырёх фраз на английском или немецком достаточно для того, чтобы
бабушка-пчёлка, торгующая на обочине яблочками с огорода, безвозмездно
улыбнулась и протянула гостинец от всего сердца: «Кушай, родимый!» Деньги не
нужны, если властвует сердце. Ах, если бы я был иностранцем! Моё сердце выросло
бы на русской грядке большим и здоровым.
Я не могу попросить о помощи на
русском языке — он для этого не годится. Иностранцу в России никогда не
придется оправдываться. Потому что в прошлом он был призван учить темноту нашу
немытую, а сегодня — умывать ее, поучая. Мне кажется, что в Конституцию страны
должна быть внесена соответствующая поправка, приравнивающая иностранца к лику
святых. Мой друг С. иностранец, он живет далеко, я задаю ему вопросы, на
которые он отвечает так, как я ответить не могу. Он любит Россию, он любит сюда
призжать, он трезвеет здесь от наших иллюзий и пьянеет от водки. Он нашел на
этой земле своё место и любит, любит его за то, что его самого здесь все любят,
едва ли не пресмыкаясь.
Иностранец — это воплощенный восторг
простодушного русского: он готов отдать ему всё. Именно — отдать! Даже
отдаться, если сэр возжелает. С наслаждением и сознанием правоты совершенного
поступка. Русскому любить себя в России очень трудно, поэтому гипнотически он
любит тех, кому это вполне удается. Иностранцы! «Наш» преклоняется перед ними,
как перед состоявшимся образцом, заискивает и заигрывает. Интересно устроено
чувство ответственности у каждой из сторон: иностранец боится ответственности
лишь перед самим собой, а русский боится ответственности перед чужим
впечалением. Под «ответственностью» в
данном случае наш человек всегда будет подразумевать театральное умение
«впечатлять» или «поражать воображение». Театр, переходящий в показуху,
показуха, переходящая в театр. Неистребимое стремление к показухе — вот ключ к
пониманию русской непредсказуемости, то есть, несамостоятельности.
Стремление быть лучшим — это реальный
путь развития, а убедить другого, что ты лучший — искусство. Русская жизнь —
колесо. Колесо жизни, где ровно половина обода — смерть. Мы ложимся под этот
обод, а иностранцы лишь «крутятся» здесь; что для нас здесь невмочь, то им
аттракцион. Колесо! В любом месте, в любом времени, в любом человеческом беге
начало и конец всегда вместе! Куда ни глянь, последние и первые — одно.
Подойдет, бывало, русская судьбинушка к замшелому своему колесу, повздыхает,
поохает, повернет его со скрипом едва-едва, да и спрашивать тут же поспешит:
«Видели! Видели, как крутится-то!»
У русской страны всего одна рука:
поочерёдно — рука дающая, и она же рука просящая.
А, может, всё дело в ином: иностранец
привык считать себя человеком сам, а русские человека ищут. Где угодно! В ком угодно! Лишь бы не в себе. Не оттого ли
самое далёкое кажется самым идеальным? Конечно, я, гражданин периферии, могу
эмигрировать, умереть в одном языке и родиться в другом, дважды сделаться
поддельным иностранцем, и дважды самозванцем — уехать и вновь приехать. Но даже
в этом случае со мной будут считаться в России особым образом, если и не на
таможне, то хотя бы уж в пивной!
Обратимся к нюансу важному и тонкому:
новая жизнь у русского не получается хронически, поэтому он, как язычник,
надеется на путь более простой и доступный — на жизнь иную. Ее ведь не придется строить: ее всегда подадут в готовом
рассказе, в чужих учебных картинках, даже в облике откровенного обмана она
будет принята с пониманием и благодарностью. Стеклярус прекрасен! Русская
инверсия — принимать черное за белое, низость за высоту, ограниченность за
свободу воли — это настоящее чудо, его не понять людям, привыкшим к
однозначности; надо самому стать «перевёртышем», и, вращаясь в коллективном
самообмане нации, постепенно постигать размеры и силу эволюционной ловушки. В
этом совместном верчении и рождается то гипнотическое нечто, которое в мире
называют «русской загадкой». Двойной собственный минус, образующий питательный
плюс для любого недрачливого чужака.
На чужих Елисейских Полях я не смогу
насладиться огромностью чужой внешней жизни, потому что не могу ей отдаться:
русский привык помещать всё, с чем он столкнулся, внутрь себя самого, и лишь
после этого акта изучать добытое подробно. Увы, не всё помещается в прокрустову
русскую душу… О, если б я был иностранцем! Я бы жил только в России! И позволил
бы странному здешнему миру лелеять меня. И сохранил бы свой собственный пыл
обнимать и любить нерастраченным.