Лев РОДНОВ
БИСЕР-84
(«Тексты-II»)
ТЕТРАДЬ № 11
*************************
Только открытия! Истинные, ложные — без разницы… Молодость не признает констант.
Жизнь людей — игра. За пределами их игры — жизнь.
Не путайте доверчивость с доверием!
Случается, ребенок не доношен матерью. Случается: взрослый человек не доношен Жизнью.
До какого предела можно делить мгновение? Пока оно не станет частицей?!
Любовь с первого взгляда умирает в рассрочку.
Заявление художника: «Для того, чтобы жить честно, мне нужен миллион».
Взрослый человек, не сохранивший в себе ничего детского — дьявол.
Почему я должен верить в разоружение? История учит: открытия делались во благо, а оборачивались злом. Каждая новая Сила и каждое новое Оружие поднимали знамя мира. И была война. Еще ни разу смертоносные инструменты не остались без применения! Во имя Свободы на самоубийство шли: раб, группа рабов, страна рабов, планета рабов…
Фанатики триедины: отрицающие абсолютно всё, желающие абсолютно всего, и те, кто, соединив в себе первых двух, действует в рамках несобственных правил. Фанатизм — гарантия исполнения. Фанатичен ли отдельный элемент машины? Да. Потому что исполняет то, что ему дано. Наделите гайку разумом и — соединение распадется… Потому в механизме любого общества идеальный исполнитель — болван. Для стабильности жизни одинаково опасны и фанат-разрушитель, и фанат-созидатель, и просто энтузиаст.
Сказки, чудеса, даже бред сумасшедшего — вообще всё, что связано с работой воображения, — не находится в противоречии с природой. Поскольку человек — ее продукт. Воображение — продукт продукта. Воображение оперирует тем, чего нет. А продукт воображения — реален. Из мира «привидений» — автомобили, города, правила, дороги… — Вся жизнь!
Утром я еду на работу в автобусе — это «привидение» создано коллективом ученых, рабочих, служащих… Это доброе привидение. Военная техника — «привидения» злое. Злых гораздо больше, всё лучшее — для них…
Если проповедовать мир, то доброте нужно учить в самой основе — в воображении. И кто здесь посмеет назвать себя Контролером?!
Нисходящая ветвь — поэтапное разложение сложно организованного поглотителя энергии — физической материи.
Восходящая ветвь — усложнение по линии «продукт продукта». Переход Энергии Движения — в Энергию Смысла. Технократический разум — мечта, принесенная в жертву смыслу.
Борьба, страдания — естественный отбор не только в эстафете плоти. Сильнейшая душа выживает, расселяясь в тысячах малых душ!
Любопытен вариант: комфорт для собственной души создается перемещением личного эгоцентризма в собеседника, буквально влезанием в его шкуру — чтобы не обидеть, не повредить, не оставить непонятым… Такой прием называется благородством. Но перемещенное «эго» лишается полной личной власти, и поэтому у собеседника соблазн «взять верх» всегда велик. Бороться с соблазном — его работа, его благородство… Друзьям говорю, иронизируя: «Добрый ты человек, тяжело тебе живется».
Попробуйте заметить: когда вас перестала раздражать медлительность и начала раздражать торопливость? — Это перевал жизни.
Многозначность толкований радует мозг, способный удержать эту многозначность, как единое целое.
Каким неугасающим талантом ученика должен обладать каждый учитель!
Почти два века назад Одоевский восхищался подвигами русской интеллигенции: «Духоиспытатели!». Теперь — думатели… Тихий народ!
Не надо религии. Достаточно видеть в небе глаз, который всегда смотрит именно на тебя…
Когда не вышло равенства с соседом, не тешит равенство перед царем…
Иерархические образования в организме общества напоминают раковые опухоли: колонии чуждых клеток питаются общей кровью, погубят других — погибнут сами.
Аванс доверия — норма личной честности в общении. Даже если заведомо известно: рядом — лжец, доверьте… Лжец сам потеряет бесценное.
Идеальная дружба: «Махнемся жизнями?!»
Прошлое и будущее представляется фрагментарно, дискретно, без плавного течения времени. Это представление сродни черно-белому изображению, оно лишено сплошного «цветного» спектра жизни — ее неопределенности. Видится только суть: «Да» или «Нет».
Только непосредственно само мгновение бытия обладает максимальной двойственностью, между полюсами которой — всё богатство красок… Похоже на фотон: и волна, и частица, и участник движения…
Под микроскопом видно, как силы микромира хаотично толкают скопище пылинок. Дайте пылинке разум и цель — она будет продвигаться в одном направлении, принимая на себя «полезные» удары и уклоняясь от ненужных. Эта одиночка, как гений, стремится найти «край света». Жизнь остальных — исследование малой сферы вокруг той точки, которую условно можно назвать — «Я».
Что за зверь такой — энцефалитный клещ? Травили его, морили, дустом посыпали… Всё зверье в лесу передохло! И клещи мерли во множестве. Слабые. А сильные дали такое потомство, что его теперь ни один инсектицид не берет.
…Всё более жестокие реформы могут довести бюрократический аппарат страны до такого же совершенства живучести!
Ну, что глядишь? Всё то же под луною: слова ушли; стирай, яичницу готовь! Не будет блага, так как нет покоя, и в пересудах зверствует любовь.
Ну, что глядишь? Всё то же под луною. Другой луны, увы, не изобресть. Спасибо, спим еще к щеке щекою. Чаек гоняем. Сахар есть.
Един бог и дьявол, а я — коммутатор: то с тем побазарю, то с этим болтну. Живая застава меж раем и адом: то в пекле поджарюсь, то в небе тону!
Я — лезвие силы, я — чуткая слабость, я — взмах амплитуды, я — холод нуля! Душа балансирует… Твердь, содрогаясь, рождает причуду — беспечных землян.
Залейтесь весельем, уймитесь дорогой, легки и прекрасны! (Я страх хороню.) В любви всё бесцельно. Путь, непути — с Богом! И мудрости древо не спит на корню!
Но шепчет дьявол, знаток разлада, слова-словечки с улыбкой кислой… И повторяю я, божье чадо: «Не вижу смысла. Не вижу смысла!» Нет, шепчут оба, как два разлада, слова-словечки с улыбкой кислой… Но возрождаюсь я, жизни чадо, во имя Смысла!
Домик картонный, раскрытые двери, всех приглашают к столу, дом охраняют волшебные звери — в зале, в углу, на полу.
Здесь побывали король с королевой, Кот в сапогах ночевал, заяц ученый там лапою левой волка нарисовал.
Жить в одиночку, конечно же, странно, даже смешно, наконец. Куколка — дочка, куколка — мама, строгая кукла — отец.
Вот истины — оладушками! — в рот преподаны, надежнее пароля. Цейтнот, ребятушки, ребятушки, цейтнот: чем шибче жизнь, тем пакостнее роли.
Крупу и сахар тащат бабы впрок. И лучший друг потеет за карьеру. И лезет змейкой правда между строк: жизнь по примеру, право, не премьера!
Дубьем подправили духовный эталон. «Кончай трепаться!» — слышится с иконы. Ах, наши люди пьют одеколон, без лишних мыслей вставшие в колонны!
Как он силен, отеческий обхват! С отечеством, брат, шутки неуместны. Виват, ребятушки, ребятушки, виват! Просторов — тьма, да мало места…
Любой из нас — единственный пророк. Грехи и покаяния — без меры. Ложится правда пальцем на курок: жизнь по примеру — это не премьера…
Мы перестраиваем старые ряды, и новый царь меняет командиров, певцы, певцам на новые лады услужливо настраивают лиру.
Мгновения бегущая волна опасна и растет от постижений. И смерти нить, как нить веретена, натянута до головокруженья.
Толпа упала на колени. Стоящие истребили друг друга.
Второй слух, второе зрение, второе дыхание. В России всё «второе» главнее первого.
Если не будет отступников, чаши весов ни к чему.
Летописец, ложь имущий, право имеет миру петь.
Искусство ранящего слова — ничто спокойствию камней.
В дом к мертвецу не достучаться.
Как остроумно: на такси — с работы! Что нового? Чем «кормят» «голоса»? Не повышаются ли цены на продукты? Да?! На табак? И на спиртное? Ух ты! Работа? Тьфу! Кругом болото. По будням бдим. В субботу на природу педалим, брат: то — «газ», то — тормоза.
Мне тесно жить. Не жить — еще теснее. Хоть тесен круг, без круга — как петля… Нет силы ждать, не ждать — еще страшнее. Рубите сук! Бегите с корабля!
Доброта — это чувство сытости при пустом желудке.
Поэты есть кричащие, поэты есть поющие, смешные, завалящие и даже —малопьющие.
Вспомните, люди, мы все-таки любим кривду святую, как право свое. Верим, что будет парад после буден, суд, как награда… Но правда есть правда, даже когда мы порочим ее.
На митинг, на паперть! В былом своем заперт снов часовой — ему спать не дано! Заоблачный папа растерянно замер: мертвые живы, иль заживо лживы, — неужто не все еще в мире равно?
Уставший, бескрылый, явился постылый ангел в шинели кричать на трубе. Взгляды пригнулись, слились, как могилы: было! всё было! всё тропкою стылой течет от гуляний навстречу гульбе.
Поведение классического бюрократа похоже на эксперимент с летучей мышью, когда она, пользуясь своим природным локатором, бесшумно летит между нитями, на которых подвешены сигнальные колокольчики. «Локатор» бюрократа — страх, «нити» — свод писаных и неписаных правил. Смысл — результат без результата. Истинное творчество неизбежно отмечено рискованным шумом.
Рыба не может уйти за пределы реки! Воображение ограничено только страхом.
Мечта абстрактна, воображение конкретно. Мечта — хищница, воображение — оружие. Воплощение всегда запаздывает, но приходит обязательно.
Черви буквально проходят жизнь насквозь, извлекая из окружающей среды лишь питательные вещества, но ничего из своих жизненных «постижений» не прихватывая впрок, не накапливая, не обременяя себя грузом, мешающим движению вперед.
Растущий интеллект до поры до времени питает себя, чтобы расти. Но вряд ли он сможет «проедать» неведомое знание, если обрастет домом, привычками, обязанностями… Святые похожи на нейтрино: везде и нигде.
Удивительно терпеливые существа Земли — деревья.
Земля похожа на яблоко. И вряд ли это первое плодоношение — человеческий разум. Кто знает, может быть, до нас «переболели» разумом другие, оставив лишь стабильную во времени ноосферу — этот невидимый гумус духа? Жизнь Солнца слишком длительна, чтобы на земле приписывать себе пальму первенства!
Земля похожа на яблоко. Был когда-то период завязи, цветения, долгого созревания, самой зрелости. Глупо думать о вечном сохранении плода. Мякоть вокруг семян природой предназначена для их удобрения в будущем. Мякоть — еда паразитов. Дайте яблоку разум — что оно выберет?..
Земля похожа на яблоко. Апокалипсис сметет прочь миллиарды. Останутся единицы. Семена. Боги. Эволюция морали поднимется на одну ступеньку.
Боги — семена предыдущей цивилизации.
Уравняйте вашу любовь между прошлым и будущим. И тогда настоящее покорится вам, ибо не останется в вашей бегущей во времени «точке опоры» — жизни — любви эгоистичной.
Вот растет на прекрасной земле прекрасный и вечный цветок. И его воспевают. Вот увидели поле вокруг — и воспели его. Вот пришел садовник, огородил цветок, назвал поле своим и стал править и ухаживать. Воспели садовника. Воспели свободу. И построили Дом. И наказали детям: воспевайте цветок, садовника, дом. Но не поняли и прокляли того, кто увидел небо в трещинах и стал петь об этом…
Люди научились говорить. Звук передал информацию. Первый телефонный аппарат передал ее на расстояние. Первый передатчик передал ее на еще большее расстояние — мгновенно и тайно от природы слуха; несущая частота «упаковала» сигналы. По лазерному лучу бегут сотни тысяч закодированных разговоров… В меньшем объеме — большая плотность. Так и в поэзии: от простого зеркального описания — к глубинной сущности и многозначности. Современное творчество движется к образно-аналитической «упаковке» эмоций, мыслей, открытий, сведенных до афористичности, до аксиом и постулатов. Кто их прочтет, расшифрует? Элита?
Коль ты не веришь мне — тебя лжецом считаю.
Браво!!! Не надо «бис».
Одиночеством можно наслаждаться, можно тяготиться. Степень этого чувства зависит не столько от условий и местоположения, сколько от самого сознания. Одинок солдат, загнанный в подвал казармы за провинность, одинок прапорщик, загорающий на крыше казармы — тот, что отдал приказ о наказании… Сознание взвешивает прошлое и будущее; если что-то перетягивает — лучше сидеть в подвале. Простое удовольствие — самая мелкая монета жизни…
Святого нет. В том есть ответ, кто вопрошает. Всё смертно, что оковано жильем… Нет, жить не облик человеческий мешает, но — человек, живущий в нем!
В науке, в религии и даже в самой обыденной повседневной жизни человек стяжает силу, применить которую не в состоянии: он зовет ее, он использует ее в своем воображении, а когда реально достигает нового ее уровня — пугается чудовищности последствий, не верит в них и — пробует вновь. Бог молчалив именно потому, что всесилен и не раб.
Вот примерная ситуация: рабовладелец держит свои владения, точнее рабов, живущих во владении, в повиновении с помощью… ядерного устройства. Он говорит им: «Видите эту кнопку? Если я нажму ее, все взлетит на воздух!» Он ее не нажмет никогда. Из неверия или любопытства ее обязательно нажмет раб.
Не кричите идущему по канату: «Ах, какой молодец!» Вы уроните его. Лучше крикните: «Впереди — смерть!» Это даст ему дополнительный шанс на удачу. Смерть подбадривает.
Не многим дано «с корабля да на бал», судьба большинства: вместо бала — к станку.
Ветры райские падшим — пощечина, поиск счастья — со смертью игра.
Смысл сбывшегося — в смерти. И будущих дыханий — в ней итог. Открытий разум просит у безумства. Последнее открытие — покой… Деревья, терпеливые, как няньки, тела раздав на мебель и дрова, еще проводят солнечную силу. Мы пьем вино. Мы жарим шашлыки.
Совсем не обязательно мчаться в глушь, чтобы получить одиночество. Достаточно жить по другим меркам.
Доразвивались. Вот они, денечки! Поближе глянешь — оторопно аж: растут сыночки-одиночки у сверхкоммуникобельных мамаш.
В либерализме нравы, как нарывы, тотальный шум в тотальной глухоте, и даже убеждения блудливы, хотящие: хотеть иль не хотеть?
Пообрывались нервы от щекотки, обилие заклинило инстинкт, сыночек тянется до водки, чужой подъезд используя, как ринг.
На стыках эры в моде отрицанья, у отроков — пещерная мораль; веселыми духовными скопцами полуприматы давят на педаль.
Доразвивались… Вот они, денечки! С пол-оборота флегмы входят в раж. Сыночки-дочки-одиночки плевали на амбиции мамаш!
Я жизней прожил сотни полторы, а ну, спроси, хочу ль сначала? Я, кожу снявши, чищу от мездры в потьмах души упрятанное жало.
Быт выплыл в оскверняющей тщете не для игры в бирюльки, рьяно, все изобилья приравнявши к нищете, я вижу день за пропастью обмана.
— Да будет так, — поведал Голос мне. — Спасись, дурак, спасая веру! Запретный пот стекает по спине, стволы зрачков — как выстрел браконьера.
Я погружаюсь в чьи-то тайники. «Антихрист там!» — сусолят бабки. На промыслах не боги — мужики цедили, жалясь, винные остатки.
Орали на ухо мне исповеди и из-за угла текла беседа, и в грудь стучали: «Непременно погляди, мы тоже — есть!» — земные короеды…
Я будто вакуум всасывал слова, чтобы они, боля и ноя, вросли, как в твердь врастают острова, в меня — аж до смертельного покоя!
Какие всходы нынче на виду? Утопий — нет! О счастье грезя, я, как десант, поджег мосты в аду, чтобы до рая грешные долезли…
Я тороплюсь, поскольку не могу не торопиться: жизней — прорва. Как будто зеркало разбито в мелюзгу земных попутчиков — и фауна и флора.
Бегу, как пес, от жадности дрожа, я выедаю кукиш неба! Ну, а вокруг куржавчиками ржа: и страх, и лесть опутывают среды.
Вот ценности попадали в цене: и долг, и честь — без камня в Лету. Все мы замешаны на матери-войне, пусть вечность подосадует на это!
Мне бы успеть (еще бы жизней сто!) приколотить мечту на гвозди, чтобы не лилось счастье в решето, наморщивши чувствительные ноздри!
Невидим груз, но тяжестью с хребта чужих судеб бегут лавины; я видел, как с горящего моста ко всем чертям сигают херувимы!
Разрезанные вены на руке, не я за вас и не себе налью… Я жизней тысячи носил на волоске, чтобы прожить — единственно — свою.
Ах, полюбил напрасно я, упал, да без соломки… Моя душа вся ясная, твоя душа — потемки.
Давно погасли зарева. Гляди: вдвоем — не парочка! Денечки ночь состарила — ни свечки, ни огарочка.
Капелью осень тенькая, напоминает разное, как будто помаленьку я все похороны праздную.
Кидаю, да не выкину такое, — обхохочешься! Гора моя кудыкина, пойдешь, да не воротишься.
Моя тихая улочка, такая бесфонарная! Душа в потемках дурочка, и день, и ночь угарная.
Глаза пусты, качаются, как одиноки парочки. По ком теперь печалиться? Весь белый свет до лампочки!
Была б ты несогласная… Косыночки-попонки! Твоя душа вся ясная, моя душа — потемки!
Я сижу в партере, млею — два билета пять рублей — и тихонько голубею, не бывает голубей! Эй, блюстителей покличь-ка! Сон ли это? Нет, не сон! Провод дергает певичка, как тесемку от кальсон… Светит лампа голубая, песня плавает в соплях. Про кого, ребята, баем, про кого поем «ля-ля»? Одной косметики на них до неприличия. Я жмурюсь из партера на огни: певцы кричат на сцене по-девичьи, должно быть, тонко чувствуют они!
Ах, старики, ходячие регалии, их будущее — с прошлым лишь в связи… Кто слишком долго восхищался далью, повержен будет восхищением вблизи.
Избы подслеповатость деревянная, на дне колодца времени пыльца… И три фронтовика, как изваяния, стоят за водкой у закрытого крыльца.
Редакторов, годков уплыло! Себя от зла не берегла. Ты всех по имени любила, хоть и по отчеству звала.
Что ей служебные оковы! Благоухая, как бутон, о чем-то курит Мохрякова — полудевица, полуслон.
— Я устала. Зачем идти дальше?
— Это наша дорога.
— Мы и так ушли уже слишком далеко. Здесь никого нет. Давай построим дом. Подождем. Дети потом расскажут нам: что дальше?
— Не расскажут. Мы обогнали их…
— Я — женщина. Мне нужен дом!
— Прощай.
— Господи, как я ненавижу тебя!
ТАКУЮ музыку слышал только он один. Она не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Мешала охотиться. Мешала любить. Мешала заботиться о других. На себя он уже давно махнул рукой… Мешала жить по правилам — эта невероятная музыка! Как рассказать о ней людям, как передать гармонию звучащего мира? Инструмент… Нужен инструмент! И он сделал барабан. И ударил в него в сладострастии: слушайте!
Русская демократия: даешь максимум минимума!
Для неспециалистов все младенцы на одно лицо. В глазах молодых все старики похожи. Где-то должен быть «пик» непохожести — лучшее время личности? Вопрос: если в семнадцать лет встать к станку, а в шестьдесят от него отойти, будет ли «пик»?
Принцип «от каждого — по способности, каждому — по потребности» — близок к идеалу сельскохозяйственной фермы: дать оптимум, получить максимум. Главное — получить. Отдельное живое существо используется для получения стандартной, стереотипной, заданной продукции… Одинаковость, конечно, — основа мощи, порядка, стабильности системы в общем. Но переносить принцип фермы на людей, да еще выдавать его за маяк?! Уж лучше быть убийцей-военным или самоубийцей-алкоголиком, это честнее. Это ликвидирует живущий в каждом вновь рожденном сознании внутренний протест, который именуется творчеством.
Я бы предложил иное: пусть средством к существованию будет способ самовыражения. Но как дорасти до той морали, когда самовыражение перестанут искать в первенстве, унижении другого, завоевании, насилии и т. д.? Способна ли народиться новая религия, свободная от лжи? А если родится — представления о свободе так изменчивы: сонм голодных душ тоже ведь можно уподобить ферме…
Жить вредно! Во всяком случае, утомительно.
Я спросил вечно жизнерадостного знакомого спортсмена обо всем — ни о чем:
— Как живешь?
— Доживаю, — ответил он серьезно и печально. Несколько дней назад спортсмен неожиданно для себя занял крупный административный пост. «Счастливчику» — двадцать восемь лет.
Мне кажется, что поэтическое творчество перемещается в область логики и психологизма, в область диалектической философии, то есть становится прерогативой «думателей» и «открывателей». Удачно найденные сюжеты, образы, свежая подача, свое видение — этим уже никого не удивишь: было! Теперь это база, основание пирамиды, на котором возводится более высокая, более сложная и, конечно, более недоступная конструкция. Недоступная, в первую очередь, для судей, ведь у них нет еще новых мерок, шкал, эталонов, официально утвержденных образцов…
Господи! Как было бы прекрасно, если б странами правили волшебники, а населяли их — Поэты.
На нашей грядке многое нелепо: весной — полоть, по осени — сажать… Того, кто прост, как пареная репа, хозяйский скот не зарится сожрать.
На нашей грядке азбука растенья: кто первым выскочил, тот первым и подрос. Эй, мелюзга, хватайте удобренья, покуда сверху сыплется навоз!
Сегодня в рост пошли бессемянные. Пора б цвести, да сохнут корешки, — убогие, корявые, больные мои голодные подружки и дружки.
Стоймя стоят надменные пыреи, и впрямь хозяин грядку позабыл, и солнца нет, и мертвые деревья, подсолнух вещий кто-то подрубил…
Я распрямляю согнутые листья, я грудью лезу прямо по шипам, в моих корнях запутался завистник, и держит вьюн, упрямый, как капкан.
Я сам себе приказываю драться, ведь кто-то должен семя оправдать: подняться, обязательно подняться! Другому лету быть. Да — не бывать!
На нашей грядке многое нелепо: весной полоть, по осени сажать… И пусть я прост, как пареная репа, но вам меня так просто не сожрать.
Он смолоду был стар, партиен, в меру глуп, обычный секретарь, значительный, как труп. Он сам себя избрал, он сам себе кумир: «великий» идеал величие вскормил. Босс становился лыс, и надевал жилет, ходили слухи: грыз он горло и хребет.
Начальство — это власть, живот ее большой. Плевал рабочий класс на митингах с душой. Плевал и шел точить, пахать, ковать, рожать и сам себя учить бездарность продолжать.
А там, где кабинет, где телефонный пес, другой работы нет, как ставить под вопрос: о том, кому что брать, что дать и что не дать? Квартиру будет ждать передовая мать…
Дешевый нынче пот, завет, закон, указ… И тот, кто водку пьет, последнее отдаст.
Не поперхнется босс, и не услышит, хват, как выливалась злость в неистовейший мат. Как лезут на рожон не знаешь? Подивись! Как избивают жен за краденную жизнь.
А он стоит, он, вот! — себя избранник сам, самообманов плод, общенародный срам. И алчный пашет след эпоха день за днем, и нет просвета, нет… Но верится — вздохнем!
Сорок лет я вожжался с лопатой, математика мне не далась, от зарплаты тянул до зарплаты, моя личная жизнь не сбылась.
Сорок лет я таился под робой. Что мне орден «За доблестный труд»? Ты с «подружкой» моею попробуй пообщаться — развяжется пуп!
Сорок лет, будто сорок мозолей… Мои дети на папу — кладут! Алкоголик, мол, я, алкоголик, когда в землю уйду так и ждут.
Мимо розовый носик воротит — не война ведь! — культурная жизнь, разевая культурненький ротик на гроши на мои… На, подавись!
Я от зрения в землю горбатый. Погляди на меня. Приукрась! Сорок лет я вожжался с лопатой, математика мне не далась.
Заграница, заграница, из Расеи странники, то ли вижу, то ли снится — три рубля подштанники.
Девки наши дядьку «клеят», думают, французского… — тащат в нумеры старлея, нашенского, русского!
Ваня, Ваня, вроде глуп, а припечатал ножкою: в Темзе выловили труп, кое-что гармошкою.
Объясняемся по «фене», стопарек по-тихому, хоть денек в Копенгагене загнием по ихнему!
Джонни-кореш, твистер-мистер, магазины-лавочки… В туалеты интуристы бегают по справочке.
Расскажи ты, расскажи, отчего не ладушки? Дома пьяные мужи, за кордоном — лапушки.
Чайка машет за кормой, белой визой гонится, пароход идет домой, чемоданы ломятся.
Заграница, заграница, из Расеи странники. Если дома кнут хранится, за границей — пряники.
Дали-взяли пять тыщон! Пароход качается… Может, плавали б еще, да деньга кончается.
Братцы, счастье не в деньгах, эх, страна каналия! Если едут на рогах, значит, с Приуралья.
С журавлем жила б синица, да вокруг охранники… Заграница, заграница, вся Расея — странники.
«Понимаешь…» — это слово стало в обиходной речи почти сорным, оно произносится гораздо чаще других, как своеобразный «поплавок» внимания, как напоминание о нем, как надежда быть услышанным. В нем есть оттенок того, что говорящий не уверен, уловит ли собеседник всю полноту мысли, всю сложность образа. И так почти со всяким. Умение слушать почитается теперь за особый дар, либо свидетельствует о хорошей школе воспитания.
Ускорение внешних темпов бытия привело повседневное общение к новым алгоритмам: в компании друзей достаточно обменяться несколькими ключевыми словами, либо готовыми, ранее проигранными «блоками образов».
«Понимаешь…» — это первый, еще очень робкий, но уже крик утопающего, надеющегося на спасение. «Понимаешь…» — раздается рядом и справа, и слева… Сложная жизнь, сложные переживания, сложные мысли и ассоциации; обычного традиционного языка недостаточно для полного обмена впечатлениями при нарастающем лимите времени. И делается следующий шаг: «А представляешь…» — скупо по средствам, но ярко по выражению мысленно рисуется и предлагается «картинка», ролевая ситуация, парадоксальная возможность и т. д. Полно, с многочисленными частными вариантами (если возникнет желание их развить) передается суть сообщения. Однако при письме виднее, что в таком стиле многие слова используются не по прямому их смысловому назначению, а, закавыченные, как блоки азбуки нового какого-то мышления, нового языка.
Кавычек много, их становится всё больше: в технической терминологии, в литературных сочинениях и газетных штампах. Словно зажатые тисками условности, спрашивают они тебя: «Понимаешь?»
Отцы и дети. Дети не знают другого родного языка, кроме языка своих отцов. Но они неизбежно уходят вперед, поэтому многое из приобретенного для них звучит иначе — в кавычках — вечной крамолой! Или предательством: они меняют отцов — они учат иной язык.
И хрупок дух, и тело уж капризней, всё чаще смерть роняет факел жизни…
Время жизни ушло на ее исправленье: то куда-то бежал, то гуляла жена, то себя самого от тоски и сомненья исправлял я под утро стаканом вина.
Но не так бы хотелось, не так! А как надо? Я и сам не пойму, не дозрел до ума: то всплывал до обличий, поближе к наградам, то с девицею-жизнью гулял задарма.
Исправляли меня, чтобы я исправлялся, секретарь партячейки, идейная тля, как «под яблочко» бил, издаля примерялся: зачеркни, мол, характер, начни, мол, с нуля!
Погрозили наставники пальцем сердито, да мерещится мне, палец тот — на курке… Я свидетелем был: исправляли пиита, потрепавши рублем, как хлыстом, по щеке.
Я свидетелем был: исправляли и боле, например, городам поменяв имена. Даже небо теперь, как футбольное поле: до ничейного счета друг друга пинай!
Время жизни ушло на ее исправленье… Где манатки остались? Жена где моя? От себя самого, от тоски и сомненья убежать бы, где есть неисправленный я.
Разнообразно знаний зелье. Единоборствуют предметы и талант. Великий дока мира не объемлет — объемлет мир великий дилетант!
Эта книга — не летопись. По крайней мере, не прямая летопись, когда беспристрастный свидетель фиксирует суть и ход современных ему событий. Я буду исходить из другого принципа: на нить времени нанизать впечатления и открытия дней — это принцип четок. Я решительно не могу быть беспристрастным свидетелем, потому что понимаю жизнь не только как цепь событий, а — гораздо более! — как предположения, варианты, движения психологии, внутренние толчки, парадоксальные путешествия памяти в прошлое и будущее, оценки, любовь, ненависть, осмысление таких нематериальных категорий, как «честь», «душа», «совесть», абстрактные размышления и жесткую логику. Я надеюсь, что смешение средств документалистики, репортажа, литературы, публицистики, абсурда и чутья поможет мне отобразить всё многообразие коллизий внутреннего и внешнего миров человека. Ведь я — один из многих… И я использую собственную жизнь, как наблюдательный пост, как точку отсчета, как инструмент исследования в грехе и покаянии. Благослови!
Писатели всех времен говорят об одном и том же, просто каждый подставляет в общее уравнение жизни свои иксы и получает частный результат. Когда этот «частный результат» совпадает с результатом современников, — получается выразитель злободневности, когда совпадение происходит с результатом потомков, — получается пророк. Всё зависит от силы «иксов».
Если умудриться сделать «спил» древа жизни — видны будут кольца постижений.
Человек — семя бога.
Чтобы не запутаться в хаосе движущейся жизни, не очароваться ее какими-то прелестными уголками, или, наоборот, не задержаться слишком долго на мстительной фанатичности — во избежание всех этих угроз и соблазнов я буду стараться смотреть на явления жизни с точки зрения, позволяющей сравнивать масштабы бытия и их взаимодействие. Фактор времени здесь, конечно, остается, но он не постоянен — с увеличением масштаба время тает…
С чего начать: с самого большого или с самого малого? Начну с малого: самого доступного, самого эгоистичного, самого… То есть, с того, что человек именует «Я». Хотя не в названиях дело! У логического разума есть звериное чутье, которое всегда подсказывает: «матрешка» мира бесконечна! Точнее, это не матрешка, это, скорее «луковица», составленная наподобие китайского термоса из зеркал, заключенных одно в другое. И зеркал таких не одно, не два — много. С какой стороны ни глянешь — зеркальная преграда… Но что же ты тогда видишь? Картины разума — отражение природы. Истинность отражения зависит от кривизны отражающей поверхности. Истинность отражения зависит от чистоты зеркала. Модели, модели…
Вариант составленной модели позволяет сделать любопытные иллюстрации.
Я — это самая маленькая, самая замкнутая сфера, с самым большим радиусом кривизны, если взглянуть изнутри (а так, собственно, и делают все отчаянные эгоисты): кривое зеркало увеличит твое изображение до великой важности. И соответственно: если взглянуть оттуда же на соседнее чье-то «Я», то крутизна его сферы с внешней стороны наоборот — всю чужую жизнь, все ее проблемы уменьшит до ничтожного пустяка.
Но человек ищет истину, прямое отражение мира в своем точечном сознании. Где это прямое зеркало? И сильные быстро пробивают скорлупу личного эгоизма. И что же?!
Скорлупа семьи, конечно, значительно шире, здесь не обойтись без навыков общежития, клановой гордости и любви к особой отдельности своего коллективного гнезда. «Я» расширяется как бы до уровня сферы «семья», вбирает эту сферу в себя и… сталкивается с теми же проблемами, что и в первом своем преодолении: кривизна замкнутой сферы изнутри — увеличивает, снаружи — уменьшает, и не просто не прозрачна для семейного ума и души — непреодолима для слабого! Это мещанство.
Широка трудовая сфера, она держит коллективное сознание профессиональных союзов, их гордость, их коллективное Я, близкое порой, от сознания своей множественной самоценности, к расизму. Уже с этой, относительно небольшой еще высоты, сильно дискредитируется идея отдельного Я, как точки отсчета в любых оценках; приходит понимание, что ты — лишь часть огромной мозаики личностей. О чем эта «мозаика», что она изображает, зачем она?
Труд не признает разрушающих идей, для него они — бессмысленны. Однако их может понять единомышленник, способный быть твоей противоположностью. Это — дружба. Именно в дружбе, мне кажется, рождаются идеи, обновляющие мир каждый раз родовыми муками неизбежной последующей практики. И тогда Я говорит: «МЫ». МЫ — это практика жизни.
До каких же пределов может биться, расти твое «Я», всё более и более отождествляясь с миром, фактически, становясь миром, Вселенной, головокружительно рождающейся и умирающей в празднике своего движения? А что дальше? Дальше — что! Ведь уже и МЫ — очень прямое зеркало, эталон и для дружбы, и для труда, и для семьи и уж, конечно, абсолютный почти «калибр» для тебя лично. Но все-таки почему «почти»?
Потому что ты знаешь об Апокалипсисе — зоне переворотов жизни. Твоя плоть не способна жить здесь. Но способна — душа! Только здесь начинается ее отрочество, всё предыдущее для нее — детство! Здесь рождаются Учителя и Отшельники. Перед зеркалом Апокалипсиса смело можешь поправить прическу хоть своей собственной персоны, хоть всей земной жизни в целом. ТАКОЕ зеркало — позволяет. Не всякому «Я» дано в него посмотреться, но неизбежно туда заглянет всякое МЫ. Отбросив ум и чувства, толкни себя еще… Истина, бог?! Последнее, самое прямое зеркало. Посмотрись туда и вернись к… себе. Иначе засмотришься и будешь считать себя… богом. Идиот! Ты вернулся к тому, с чего начал!
Преодоление незнания, чаще всего, дискретно, Люди говорят: «Я однажды ВДРУГ понял!»
Для чего такая теория? А для того, уважаемый читатель, чтобы можно было запросто упоминать в одном и том же разговоре и высокие идеалы, и грязь своей души, и не бояться противоречий и саморазоблачений, потому что всё это, в конце концов, об одном — о нашей жизни. Каждый лезет до неба по своей колокольне… Авось, где и встретимся! Слышите? Эй, слышите?! Сорвемся — костей не соберем!
Карикатурность сегодняшней жизни видна лишь при одном условии — при взгляде на нее из… будущего. Но это же невозможно! В том-то и финт.
Для чего пишешь, человек? Для чего консервируешь, запечатываешь в слова и символы живую сегодняшнюю жизнь — ум, душу, эмоции, счет, картины окружения? Для чего ты это делаешь, словно стараешься не сам лишь за себя, а от имени поленившихся или бессловесных, от имени рухнувших своих друзей, от имени павших по обе стороны бездны каждого мига? Словно сошлось вдруг в тебе в норовистую струю дотоле спокойное, растекшееся равнинное время. И — закипел. И не спишь уж как раньше, и раздражает тебя говорящее радио — затычка для ушей, раздражает телевизор — затычка для глаз, раздражает пустая болтовня — затычка для самой жизни… Бурлишь! Не за себя — за чужую тихую гладь отрабатываешь. Нет, вру, не за чужую: не чужим тебя природа сделала и сотворила на пробу, не чужим и возьмет, как миллиарды до тебя, как миллиарды после. Все едины. И что теперь считать домом, если не саму собственно жизнь?! Пиши, человек, готовь припасы из собственной судьбы. Как в таежной избушке — просто так, ни для кого, по зову блага, по закону стада: придет когда-нибудь иной путник и — пригодится.
Так просто: телом живем ЗА СЕБЯ, душой живем ЗА ДРУГИХ.
Не потому ли так трудно найти СВОЮ душу? — Малый золотой довесок, который глупо присвоить, который — единственное счастье! — должно положить на выбранный алтарь. Хочешь увидеть свою душу такой, какая она есть? Тогда сбрось с нее одежды лицемерия, норм, украшательство, убери косметические ухищрения и —… Не узнаешь? За другими телами свое тело спрятать можно, душу — не спрячешь!
Психологическое, духовное обнажение беспощадно. Оно убивает, оно же и исцеляет. Говори о себе всё, всё, всё, а когда говорить ничего не останется — начнешь так же говорить о друзьях. И они покинут тебя в ужасе. Пожалей их, потому что их жалость к тебе отдает завистью. Многие не поняли: кусочек малой души можно прилепить к огромной душе мира, и никогда наоборот!
Живой человек — чудо, живая система, разумно не знающая пределов своих возможностей.
Представьте: встречаются двое друзей после долгой разлуки. Один из них изумляется: «Ты молодец! Нисколько не изменился!» Что это? Как понимать? Комплимент? Если речь только об отличной форме, то (ха-ха, геронтологам) — конечно, да. А если друг через несколько дней непрерывной беседы умильно-ностальгически произнесет: «Всё такой же! Всё такой же… Подумать только!» Что ж, при такой «похвале» можно смело вычеркивать самого себя из разряда мыслящих, чувствующих существ: если всё в тебе — от начала до конца — одинаково во времени, то и содержание мало чем отличается от каменного истукана-памятника.
Человек — всегда разведчик, идущий по двум дорогам сразу: добра и зла; и от того — разрываем! Но ведут и ведут его всё те же: событийность, озарение, условность небылицы, именуемые мечтой.
Чрезмерная яркость сиюминутной жизни не дает развиться более тонкому, на грани чутья, зрению. Чрезмерный звук оглушает. Что еще чрезмерно? Полным-полно, куда ни повернись. Как услышим мы друг друга? Перед каким лицом? Перед лицом труда, дружбы, гибели, вечности?.. Как узнаешь?!
Я работаю в провинциальной прессе и нахожу это очень удобным в том смысле, что избавлен от бешеной гонки-соперничества, рафинированного столичного эстетства, самовлюбленного снобизма и прочих болезней, идущих от жажды первенства и показухи в ремесле. Провинциальная пресса похожа на старую деву — со стабильными, раз и навсегда укоренившимися удобными, вполне степенными манерами. Соблазнить ее трудно, а уж родить что-нибудь действительно новенькое — задача для периферийной трусихи и вовсе невероятная; тихий лес несильных жизней вокруг, тихий ветерок слов над лесом: только шелест, только шелест… Идиллия! А если буря вдруг? Тоже ничего, тоже — шелест, только шелест. Эта почти незыблемая болотная тишина двояка: может засосать без остатка и душу, и тело, а может стать матерью, творческой лабораторией ума и души — не зависимой, как известно, от географии и времени. Единственно зависимой — от степени внутренней чистоты. В том-то и преимущество провинции! Субъективные наши постижения мы изо всех сил подтаскиваем к ускользающей объективности, падаем, набиваем шишки, молим, грозим, унижаемся, решаемся на жертвы… Тело к истинности бытия приближает, я полагаю, обыкновенное здоровье, а душу — только исповедь. Ведь не даром же столько сказано человечеством о проблеме внутреннего, невидимого эфирного очищения; слишком, видать, отравлены не только пища и воздух, но грязной мутью копится в потемках твоей сути и иная отрава. Отравленному желудку помогает промывание водой, отравленной душе поможет промывание словом. Не очень это приятное зрелище — изливание себя. Не можешь? Значит, умрет душа без исповедальности.
Провинциальная пресса — это не работа. Это — заработок. Работа жизни здесь находится за пределами однообразного круга забот и впечатлений; труд провинциального думателя — сочетание грешного быта с упрямым наджизненным продвижением. Мне кажется, что провинциальные искатели смысла жизни вешаются охотнее и чаще столичных своих соплеменников.
Всё труднее работать со Словом, всё сильнее соблазн соединить успокоение жизни с ее истоком — в молчании. Ведь и вправду заманчиво: обойдя Вселенную взором разума, запечатлев в себе все ее доступные звезды, вернуться к животной простоте. Вечный дракон, кусающий себя за хвост, реализует идею самоуничтожения как высшую идею замкнутого цикла познания. Познания себя. А что уж называть «собой?» — этой «луковке» тоже ни конца ни краю нет! Оттого и жив Дракон, сколь ни кусает самого себя насмерть. И чем ближе к этой точке — не то конца, не то начала — тем безобиднее слово, верный друг твой и поводырь от немоты младенческой до немоты иных морщинистых лет — где лишь усталость да пресыщенность.
Работа — это не часть жизни. Работа — это вся жизнь! Результат ее долго еще может звенеть эхом в причудливых коридорах времени.
Вот что удавалось неоднократно заметить: человеку доступно самостоятельно изменять форму своего сознания, а уж в измененную форму новое содержание вливается без особых кажущихся усилий, автоматически, безусловно. Есть форма — есть содержание. Универсальный ток жизни насыщает всякую приготовленную полость. Только приготовь! И тогда содержание становится… рабом формы! И кто сию цитадель охраняет? Слово!!!
Видящего соблазнят-таки заманчивые картинки, слышащего: оболтают, запоют умелые сирены, жреца телес захватит культ воздержания или разврата. Куда идти? Как? Неужто: не видя, не слыша, не ощущая? Молча! Воистину парадокс: отказавшись от всего, ты обретаешь всё. Ну, эту шутку природы еще пра-евангелисты нащупали.
И еще: надо, пожалуй, не писать, не проповедовать формулировки жизни, а учить формулировать. Тогда и стадо баранов может превратиться в свободно собравшееся сообщество, где каждый — сам себе вожак. Утопия? Возможно.
Сверхсложность для простого, неискушенного ума равносильна молчанию.
Жизнь, как рукопись; если рукопись не в состоянии говорить за себя — это плохая рукопись.
Выше высокого — говорить молчанием. Кто так умеет? Язык этот дан лишь великим бедам и великой Любви.
Сегодня Любимая неожиданно спросила: «Почему человек, когда живет один, суетится меньше, чем когда начинают жить вдвоем? Казалось бы: должно быть легче?!»
Отделался шуткой: «Заповедано заботиться о себе после того, как позаботишься о ближнем. Пока ближнего нет — о себе можно вообще не заботиться, то есть свободного времени сколько хочешь. А встретились: ты — о ней, она — о тебе… Кто кого? Кто вперед? Кто больше? Кто лучше? Чего уж там — теперь жить, считай, некогда! Одна забота — заботиться. Забота на заботу — забота в квадрате!»
Любимая не смеялась. Любимая — женщина. И субъективное слово для нее — объективно, как точные цифры. Увы, блуждает смысл, уловленный в слова, и не оттого ль непредсказуема загадка женского мира?
Не для узнаваемости сюжетной игры составляются эти строчки, а для большой мозаики по имени Жизнь, где элементы могут появляться в повторении, а могут мелькнуть лишь единожды — особым штрихом, особым оттенком; но без этой мелочи, кто знает, вдруг да не полной получится картина?
…Нынешние люди — не все, но очень и очень многие, — напоминают всё больше безоглядную, самоуверенную дурочку, дрянь-потаскушку, которая жить без того не может, чтобы не заткнуть, не запечатать все свои дырочки, все свои щели. Уж напоминал об этом, да трудно удержаться, как старику от ворчания. Шестилетний сынишка — у телевизора. Жена — у телевизора. Брат — у телевизора до поздней ночи. Садимся за стол ужинать — надо включить радио, заткнуть пустоту меж нами, а то невыносимо, а то страшно ощутить, что все мы тут не те…
Не те…
Принадлежит ли Слово нам так же, как принадлежит сам факт собственного рождения, или мы его берем у природы в аренду, чтобы использовать, как отмычку; чтобы отлитая в сочетаниях звука или графических символов тайна перестала бы быть тайной? Слово — костыль для души, счет — посох логики. Человек, как лодка: через чувства-дырки в него вливается влага мира. И пошел бы он ко дну, да умеет всё время «наговором» своим наращивать борта — запас плавучести жизни. Слово! Оно волшебно, оно умеет бежать впереди времени и обезвреживать смертельную неожиданность событий. Не надоело ли тебе, человек, бороться за вечно тонущий твой корабль, за худую свою посудину? Надоело! Еще как надоело! А что, если заткнуть чувства-дырки? Как? Ведь давление внешней вселенной беспощадно превосходит твои встречные внутренние потуги. Ха-ха! Вселенная играет с тобой: она давит на тебя точно так, как ты на нее — не больше… И ты уже не понимаешь совсем: тонешь или нет? Заткни чувства-дырки грубо и примитивно — кое-что прояснится: чужая команда лишит тебя собственного голоса. И это тоже молчание. Но не высоко оно, тягостно. Словно вновь чуешь: невероятен путь от молчания-неведения до абсолютного молчания, оплодотворенного знанием. Где ты сам? Где мы все? Сквозь дебри первобытного мычания продираемся мы друг к другу, чтобы убедить в своем, или, наоборот, понять чужое. Только влюбленные и непримиримые враги умеют разговаривать говорящим взглядом. Удел остальных — слово в горле. Это крик роженицы, это мука и счастье. В слове рождается человек, здесь рождение и смерть ходят в обнимку. Ну, что? Боишься? Боли боишься? Тогда заткни свои дырки глаз цветным телеэкраном, продемонстрируй, как благо можно употребить во вред, и — живи мертвый: нечего больше спасать.
И еще: если есть где-то Слово Божие, то все мы — его «провинциальная пресса»…
Управляет зависимость. Управлять человеком можно, сделав его паразитом! Управлять — дав ему уверенность, что он это делает сам.
Иезуитство — высший пилотаж подлости.
В журнале «Польша» вычитал как-то заметку об исследованиях ученых. Оказывается, в организме вырабатывается никотин, есть своя маленькая «табачная фабрика». Вырабатывается его ровно столько, сколь необходимо — микродозы. А если закурить? Внутренняя «фабрика» не выдержит конкуренции, разорится и перестанет существовать. А если теперь бросить курить? Организм взбунтуется: никотин давай! Свой он вырабатывать уже не хочет, разучился, привык к дармовому, пришедшему извне. То же — с алкоголем. То же — с сахаром. Внешнее изобилие убивает внутренние клеточки-труженицы, у них там начинается безработица, мор и вырождение ремесла. Человек превращается в паразита, подвязанного на шланг внешней подпитки. Вот этим-то шлангом и можно вертеть, как хочешь, можно даже напрочь пережать — очень эффективный и, главное, вполне массовый способ управления на уровне физиологии. Бездействующие внутренние «фабрики» — атрофируются. Обычные продукты становятся — желанным наркотиком. Организм справедливо кричит: «Дай!» Своего произвести — не в состоянии, забыл что и как за ненадобностью. Для каждого чувства-дырки можно подобрать свой наркотик. А нельзя ли подвязать на «шланг» и духовную часть человека? Как нельзя?! Еще как можно!
Сегодня в нашем доме были гости. Общение состояло из двух видов коллективного взаимодействия — процесса еды и телевизора. А если отобрать это? Возникнет ужасный, страшный вакуум примитивного, управляемого бытия. В эту тишину, в эту случайную «полость» не заткнутой жизни лавиной обрушится вечное: кто ты? зачем ты? чего хочешь? каким словом ты ответишь небу, взглянувшему вдруг на тебя испуганными глазами соседа по столу? И ты, и он — немые. Ведь каждому знаком этот неслышный, полузвериный вой тоскующей души, знающей о звездах и не могущей до них дотянутся даже в мечтах: «А-а-а-о-у-у-э-ы-ы!!!»
— Выпьем за всех нас! — гордо сказали гости и стали соревноваться в аппетите. Потому что: когда умирает в человеке внутреннее соревнование, умирает и внешнее.
На мой взгляд, люди достаточно охотно прощают отрицательные отклонения от существующих норм жизни. Срабатывает сравнивающий механизм самооценки: видя рядом падшего, нормальный эгоист ощущает свое превосходство, свою самоценность и возвышенность. Рабство, фашизм, большевистские концлагеря — всё это оттуда, где мерзавец, возвысившись над оскотинившимся стадом, объявляет себя Человеком. Какова истинная цена такому самозванцу, известно. Даже юмор построен зачастую на… пинках и тумаках. Вспомним немое кино: удар, падение, травма — все хохочут. А современные мультфильмы? То же самое! Физическое издевательство одного живого над другим живым вызывает счастливый детский смех. Воспитание! Нарабатывается знакомый стереотип: зверство, самодурство силы (особенно — справедливой силы!) — это очень хорошо, это замечательно, это смешно. Чужие тумаки станут твоей веселой школой. Ты не будешь таким. Ты — другой… Увы, заклинания на благость и преподанная практика редко сходятся в одном характере для выяснения отношений.
Короче, отребье — это смешно, это можно использовать, это автоматически причисляет тебя к клану избранных, более совершенных существ. Доказательство совершенства можно организовать и искусственно (культ личности, уничтожение масс).
А эксплуатация идеи? Ее культ? Когда смешно и мелко всё, кроме нее, циркулирующей замкнуто в кругу единоверцев. Ведь это же «сверхпроводник»! Из этой западни выбраться под силу разве что интеллекту-сверхразрушителю, абсолютному нейтралу-дураку или самому Господу Богу.
Смешно!
Куда как менее охотно люди терпят соседство с тем, кто отклоняется в положительную сторону. Даже не воинствующий эгоизм испытывает естественное желание побыстрее отделаться от «святого», может, даже уничтожить его, потому что сравнивающий механизм самооценки выдает неутешительный итог: ты — хуже. Признаться в этом — смерти подобно! Так как придется причислить себя не к тем, кто пинает, а к тем, кого пинают — не ногами на сей раз. Тебя бьет пример чужой жизни! Это невыносимо, это заставляет бояться того, что ты и есть отребье. (Непьющий в компании одним своим присутствием блокирует неуправляемый разгул.)
Обывательская ненависть к святым должна быть сильнее ненависти к мрази. Подонок может лишь воткнуть нож под ребро; от близости к святому ты сам начнешь рвать свою душу на части, а, разодрав, можно и нож воткнуть. В себя. Страх… Страх!!! Он тоже, как луковка — одежка на одежке.
До слез смешно. Куда уходишь ты: в плюс или в минус? Уже не узнаешь ты в прежних друзьях их прежних лиц. Почему? Не все же разошлись по крайним полюсам. Но и на шаг отойдя — видишь уже иначе.
Мир всегда делится для тебя на два потока: на прошлое и будущее, на плохое и хорошее. Прошлое — плохое, будущее — хорошее. Так? А если нет ни прошлого, ни будущего, ни хорошего, ни плохого? Если жить в гармонии равновесия? «Нет! — закричишь ты. — Нет!» Потому что только разделение мира на два потока дает тебе ощущение твоего тщедушненького Я. Иначе — будешь ты слит со всем миром неделимым и поглядишь на себя недавнего, как на игру воображения: «Я — это воображение природы». С точки зрения природы, справедливо полагать: меня (Я) в действительности вообще не существует. Впрочем, тут кончается логика и начинается непредсказуемый животворящий хаос.
Логика возникает из хаоса. Крушение сверхсложной логики поднимает хаос на новую ступень. Учили: количественное накопление приводит к качественному скачку. А может: качественное накопление приводит к количественной деградации?! Уходить в «плюс» опаснее, чем уходить в «минус».
Личный пример: бывшая жена ругалась, но терпела-таки мужское пьянство. Когда пришло неожиданное — навсегда — протрезвление, она осталась без любимой игрушки, повода карать, дававшего ей чувство превосходства и смысл борьбы. Жизнь женщины в доме словно потеряла опору; поводы для скандалов она стала извлекать из… прошлого.
Хотите погубить женщину быстро и навсегда? Прикиньтесь в жизни безвольной тряпкой, всё выполняйте, не перечьте, развивайте в себе безоговорочную податливость. И года не пройдет, как ваша подруга превратится в самодурку-мегеру, хамку, истеричного кухонного фюрера, не терпящего никаких возражений. Женщина, не встречающая отпора, гибнет стремительно и безвозвратно. И тогда муж — половичок для ног! — с тайным наслаждением наблюдает исподволь за кричащим исчадием своей любви. Каждый получает свой «плюс» только тогда, когда заплатит соответствующий «минус»…
Другая, интеллигентно-нетерпимая жена в замаскированном, иносказательном виде предложила покинуть ее дом; ей не нравятся мужские замечания, молчаливость и внимательный взгляд. Объяснение своеобразно: «Я говорю тебе всё это только потому, что люблю тебя!» Достойно. Я сам ее учил формулировать всё, не держать внутри накопившихся сомнений и претензий.
А и вправду всё чаще замечаю: внимательный, пристальный взгляд большинство людей истолковывают если не как оскорбление, то уж, как покушение на личный мирок — коробочку с побрякушками и долговыми расписками! — наверняка.
Кому жить не страшно? Богачу с кастрированной душой. И тому, у кого кругом «минус». Тоже выход: сравнивать-то не с чем! Но так не бывает. В редакцию пришла татарка, женщина шестидесяти одного года, принесла письмо, просила напечатать и сделать так, чтобы ей дети поверили: в войну лебеду ела… А то не верят. Ей бы наплевать на таких детей — не может. До смерти смешно!
Странный вывод: любовь, требующая доказательств, самая ненадежная любовь.
Эпиграф: «Я чувствую себя. Но ведь чувствуют себя, сознают свою индивидуальность — только засоренный глаз, нарывающий палец, больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб — их будто и нет. Разве не ясно, что личное сознание — это только болезнь». (Е. Замятин, «МЫ»).
Кристалл строит сам себя, выбирая из окружающей среды только то, что ему подходит. В чистой среде вырастает чистый кристалл. Не подобно ли построение личности? Либо ты большой, фальшиво-настоящий, выращенный искусственно, по заказу, на потребу, либо ты самородок, умудрившийся среди мусора мира вобрать в себя — по крупице! — всю его чистоту.
Самородок, как правило, выпадает из течения современного ему времени, где слишком мало свободной чистоты жизни. Поэтому часты феномены людей, спрятавшихся в отстоявшемся уже обилии прошлого, или, напротив, умчавшиеся на некошенные поляны будущего. Бедная современность! Тебе всегда достается не лучший кусок.
Личность — самая особая примета реального времени. Что если представить: рухнуло всё, остался из всего земного ты один единственный. К кому возопишь? Каким семенем прорастешь? Повторится ли твое лицо в дальних колосьях-потомках? Ты — «личная» капля в океане подобия и равнозначности. Капля способна повторить формулу океана.
Лица, лица, лица… Приходящие, уходящие, любимые, ненавидимые, — сколько их было? До усталости. До отупения. Лица, лица… Ни любви уж, ни ненависти: притупились чувства, зато обострился взгляд — наметанный стал. Что там тебе говорят? Слышишь ли? Или: слушаешь не тот звук, что звук, а то — зачем тебе говорят? Из ниоткуда, из тишины, из почти равнодушия выплывает вдруг ответик на это «зачем»? Слушай!
Неблагодарное это занятие — каркать на будущее. А если сбывается, считай, почти всё? Закаркаешь тут! Предыдущий год я неожиданно для себя назвал загодя «годом потери друзей». И ведь сбылось! С., человек с психологией первача-чемпиона, дал взрасти этой, зажатой дотоле психологии, стал поначалу чуть ли не вором, стал всех презирать, откровенно садиться в общей работе другим на шею и, наконец, ушел, заделался жадным коммерсантом, пьяницей, к тому ж. Каркал я об этом. А ведь дружили, с полужеста хохмы друг у друга схватывали. Еще один «кар-р!»: П., начальство, осуждает меня за пуританство, за отказ от никотина и алкоголя. Я ему неприятен по причине более сильной воли в смысле заботы о здоровье. Он мне становится неприятен по причине более сильной воли в смысле заботы о деньгах, карьере, имидже. А ведь ночи напролет могли раньше болтать о любой чертовщине. Теперь не так; он трезвый лишь вздыхает и смотрит на меня, как на юродивого, а пьяный заводит невыносимые разговоры о работе, о ленивых сотрудниках, партии, политике… Мне это не интересно: человек демонстрирует умение плавать по-собачьи в информационно-обывательской каше жизни. П. писал прекрасные детские песенки, пел их сам под гитару и в каждой строчке дышали озорство и свобода. Теперь почти не дышат.
Короче, ребята, друзья, дойдя до двадцати пяти, тридцати, тридцатипятилетних рубежей поняли для себя окончательно: они, увы, не гении, мир сотрясти и удивить им не дано. Ах, так! И — начинается продажная суета, которая заводит путями рассчитанных, предполагаемых гарантий в самые дебри услужливо ждущей конъюнктуры. И нет больше друзей. Они тебя могут по-прежнему считать, может, слегка заугрюмевшим, задурившим, но — другом. А ты — нет: дружбу я понимаю как обмен жизнями — без условий и времени.
Не дает покоя нынешняя каркающая концепция: не приходит ли «год потери любимых?» Если друзей уводит от полета соблазн стать «костью державы», «опорой семьи» или «наконец, пожить в свое удовольствие», то любимые спотыкаются на том, что «жизнь проходит», что «нет личной жизни». А только-то: угрюмый муж, работа, магазины, ребенок, кухня… Так что — беги, любимая, скачи, хватай блестящие осколочки счастья, ругай себя дурой, наверстывай упущенное! На что были отданы столько-то лет? На терпение? На кого-то другого, которого ты любишь или любила? Тьфу! Беги, дура, беги! И пусть тебе хватит сил не заиграться с «блестящим осколочком» надолго и до лжи. Если избыток любви и жизни ты отнесешь к другому — я не обижусь, есть силы понять и пережить. Но если ты не сможешь сказать мне об этом — я буду видеть, как твоя ложь погубит тебя.
Любовь — это когда все движения и муки души близкого ты понимаешь и принимаешь полностью. Это любовь — она дает крылья, она же и убивает. Что выберешь ты?
Подруга хотела сделать мне подарок, но когда сунулась по ящикам — не нашла. Бросила куда-то, забыла, извини, мол. Я склонен видеть за этим многообещающий символ: муж-подарок где-то точно есть, имеется, дальше дома не убежит — извини, мол, некогда сейчас с этим разбираться… Подруга начала интенсивно краситься, наряжаться, ходить в короткой вызывающе-соблазняющей юбке; ей надоело любить одно и то же — ей хочется нравиться разнообразно. Желаю ей успехов и счастья в личной жизни!
Когда личная жизнь мужчины выходит за рамки семьи, на так называемом хозяине дома можно ставить крест. Когда это случается с хозяйкой — умирает ее сердечность.
По праву присвоения, не чувствуя вранья, упавший на колени, он ей сказал: «Моя!» Ответная монета не может быть иной, — покорена, раздета, она сказала: «Мой!» Казалось, яд признанья, как вечность, впереди, но пройден круг желанья и слышится: «Уйди!» Им общей жизни — мало! Слеталось воронье… «Мое!» — она сказала, и он сказал: «Мое!» Как мелочны мгновенья; ни человек, ни вошь, — по праву присвоенья, что отдано, возьмешь!
Я думаю о ревности. Ревнивы: люди, дела, кланы, империи, религии. Ревность — инструмент присвоения. Ревность — это универсальный флаг двух миров: материального и того, что заведует душами. Души влюбленных добровольно становятся взаимной «частной собственностью». Чувство собственности — неоднократно излюбленный самообман!
Ответь: любишь ли ты меня? — держа ответ передо мною лишь; любишь ли ты меня? — держа ответ перед людьми; любишь ли ты меня? — держа ответ перед богом. Прислушайся! Ответы могут быть разными.
Д. много лет ждет, что кто-нибудь ее сделает счастливой. Казалось бы: готова на всё — приходи и действуй; она лишь выберет и станет, наконец, счастливой. Ан, нет. За свое затянувшееся ожидание она требует особой благодарности — чтобы тот, который отважится сделать ее счастливой, делал бы это в полном соответствии с ее лишь представлениями о счастье. Допустим, жених найден. И что? Дальнейшее выражение мужской верности превратится в исполнительность, а ее любовь будет носить характер распоряжений и приказов.
Милые юноши, бойтесь подруг, которые шепчут: «Сделай меня счастливой!» — это безнадежные паразиты, использующие любовь для насыщения, дряхлеющего от забот и времени внутреннего зверя — самолюбования.
Удивительно, но благодарность может носить форму… распоряжения. Спровоцированная, искусственно организованная, фактически выпрошенная для себя насильно благодарность: распоряжение!
Как раньше неведомые земли влекли к себе бесстрашных путешественников, так Россия долго еще будет манить к себе тех, кто готов рискнуть не только жизнью, но и душой, потому что для духа здесь — всегда неведомые джунгли, свобода, не приручаемая дичь.
Массовую, общественную надежду поддерживает если не религия, то уж наверняка тогда — политический иллюзион. Как это делается? Мерзавцы, которые пригрелись на самой макушке жизни, у власти, принимают хорошие, правильные законы. А жизнь всё равно худая. Почему? У обывателя голова кругом идет от того, что не сходятся концы с концами: почему?! — ведь законы-то правильные! Наконец, он додумывается: надо заменить мерзавцев и всё будет о’кей. Мерзавцы об этом догадываются и выходят навстречу: «Выберем, други, достойных из вас мерзавцев на смену нам!» Конечно, вслух говорят несколько иначе: организуем демократию, расширим гласность, не побоимся альтернативы. Ну, это уж совсем для дурачков. На самом деле мерзавцы просто учатся изобретать новую надежду для стада, именуемого народом. «Вера» подменяет людям умение мыслить критически, «надежда» парализует деятельностную инициативу, а «любовь» означает рабскую привязанность к символам или веществу.
Государство — это игры для мерзавцев. Удивительно, но сколько светлых умов и честных граждан запутались, утонули в хитросплетениях этих игр: как если бы сильную птицу заманили к себе в пещеру летучие мыши, заманили бы и потешались: «Эй, ты! Летать не умеешь!» И не понятно птице, почему она в темноте голову себе в кровь разбивает.
Общественная демократия — это красивая мышеловка для социально активных: они хотят заменить мерзавцев и честно нести самим рулевую службу, они входят в дом — систему мерзавцев — и мышеловка захлопывается… Что произойдет? Либо тот, что бросил вызов, израсходуется в неравном противостоянии и сгорит, либо произойдет всё по пословице «с волками жить — по волчьи выть», либо чистая, но гибкая душа — затаится. Любая система воспитывает идеалистов-камикадзе, новых мерзавцев и политических иуд. Стоило ли копья ломать?!
Не так давно слушал слова церковного деятеля. Свою речь он закончил оговоркой: «Верьте мне! В моих словах нет лукавства, дипломатии и политики». Очевидно, следует понимать: лукавство, дипломатия и политика — есть наиболее тяжкая ложь перед людьми.
Умирают одни мерзавцы, приходят им на смену другие — сменяется в мышеловке одна протухшая наживка (карьеризм, диктат, послушание) на другую, посвежее (справедливость, контроль, предпринимательство). Хлоп! — Сработало! Теперь надо ждать: новая метла будет вновь тужиться, изобретать хорошие, правильные законы…
Государство — это игры для мерзавцев. Кто выиграл, тот и мерзавец.
Не надо учит жить. Надо не мешать жить! Собственно, подобные заклинания — тоже бесконечны, тоже изрядная мерзость. Вечный вопрос.
Когда царь разбрасывает на площади медные деньги, начинается давка до смертоубийства. Когда власть объявляет (!) демократию, начинается политический психоз. Сбывается мечта многих правдоборцев: можно, наконец-то, поискать свою Голгофу, чтобы не бесполезно кончить. Эксплуатация забавной тяги мыслящего человека к сотворению жертвы — суть иллюзиона мерзавцев.
Моему другу С. не живется, не пишется, не творится; ему наскучило быть шефом — буфером, плотиной между нами, вольными пташками-сотрудниками и валом официального давления омертвевшей партийно-советско-показушной псевдожизни.
С. дал согласие баллотироваться в народные депутаты.
Что мне кажется по сему поводу? Можно утонуть в омуте безделья, можно утонуть в омуте дел. Несомненно, то и другое является лицами жизни, но ни то, ни другое занятие нельзя назвать путем жизни. Скорее, окоп.
С. решил выкопать для себя окоп занятости (прикрываясь высоким смыслом общественного представительства и защитой абстрактных интересов абстрактного народа), чтобы утишить душевную ссадину от осознания иных жизненных и творческих несостоятельностей. Возможно, я не прав, но политика, лишенная оглядки на совесть, — палач. С. идет в мышеловку. Он мечтает разбить свою голову в кровь. В этом смысл.
Политика всегда строится на выгоде. Это и есть ложь.
На II съезде народных депутатов один из руководителей страны изрек: «Нашей конечной целью является рубеж — накормить народ…» Господи! Какое убожество: полная аналогия со скотиной, падающей на сельхозфермах от холода и голода.
И в то же время: восемьдесят процентов моих сограждан страдают от избыточного веса. Жрут всё подряд! Со страху, что отберут вдруг последний кусок. Точно так же в России не высказываются, в России — вопят второпях, выкрикивают правду, наученные горьким опытом: завтра могут заткнуть рот и надо успеть.
Замечено: чем выше, чем недостижимее идеал, тем легче им спекулировать. Власть сидит на верхушке общественной иерархии и воображает, что идеал принадлежит ей. А феномен общественного идиотизма в том, что вообще вся иерархия добровольно близорука и признает этот обман.
Лицо — вердикт судьбы, приговоренье. Гладь зеркала к ответу призвала: дыханье взгляда, ток само-смотренья в потусторонней лужице стекла. Нам таинство дает изображенье; гипноз симметрии всегда в тебе! Самовлюбленный культ, служенья — всё замкнуто на страхе и божбе. Бывает так: в осколочные брызги вмиг разобьется взгляда волшебство, и жизнь вдруг под вальпургиевы визги в забвение нырнет, как в воровство… К ручью зеркальному блуждающий приник: слепец? упрямец? или всевидящий двойник?
Чтобы изучить годовые кольца жизни, «спил» можно начинать с любой стороны: труда, секса, страсти коллекционирования, глупости, гениальной формулы или какой-либо мелочи — картина спила будет одна и та же.
В поведении каждого человека есть особые «ключики», которые, если их научиться различать и видеть на ходу, характеризуют его куда глубже и сильнее, чем любая подробная и тщательная характеристика-описание. Это может быть реплика, импульсивная или иная какая-то отличная реакция, даже, возможно, просто жест.
Андрей — новый сотрудник редакции, член КПСС, выходец из разлагающихся недр обкома ВЛКСМ. Вот два момента.
— Я не пью в компании, предпочитаю в одиночку. Осуждаешь?
— Тебе интересно с самим собой, с внутренним миром?
— Нет, другое. Просто в компании я становлюсь хвастлив.
Нетрудно догадаться: это не простой показушник, а более изощренный — умеющий показать свою открытость за счет рассекречивания пороков. Пьяный — хвастлив напрямую, без экивоков, трезвый — хвастлив замаскированно (ничего не скрываю! смотрите, какой я честный! разве можно меня за это осуждать?!). Очень любопытная тактика: «лежачего — не бьют!» — чтобы, отведя угрозу нападения, тут же приступить к собственной атаке с флангов: «Вот ты не куришь… А ведь хочешь же, хочешь!»
Ему не объяснить, что нет, не хочу. Зато до дна сразу становится понятно: человек болеет завистливой волей.
Вот это и есть «ключики», которые могут стать, условно говоря, своеобразными акупунктурными точками организма чужой души.
Вообще, затыкание дырок жизни имеет один отличительный признак — глубоко спрятанную неискренность. П. дошел до депутатства: «Зачем мне всё это? Хоть бы не избрали!» — сказал П. в столовой и захохотал всех раньше и громче остальных, понявших: так оно и есть. «Хоть бы не избрали!» — вот и ключик, вот и понятно, что древо жизни сохранило не все свои годовые кольца, трухлявое сделалось местами.
«Ключик» — это возможность заглядывать внутрь человека, не делая разрушительного «спила».
Есть в моделировании плохого образа польза: сбудется — предупреждал, не сбудется — и слава богу. При одном условии: товарищ не должен обладать никакой обидчивостью. Обидчивость — первый признак ненадежности человека. П. обидчив. Подливая ему масла в огонь, подбрасывая то одну, то другую обиду, не знаю: закаляется его дух или, наоборот, расшатывается? Как отличить врача от палача? Уж не через то ли, кем ты сам себя вообразишь?!
Нюанс языка, почти инвектива. По поводу того, что люди не едят, а обжираются: наееднуть, наепивнуть… Много поедающего и мало размышляющего человека можно легко представить в виде биологической трубы для производства «продуктов жизнедеятельности».
Шофер Виталий спросил:
— Ты милостыню нищим подаешь?
— Я даю деньги падшим…
— Ну, нищим то есть?
— Нет. Нищие милостыню просят, а падшие подаяния ждут!
Если жена знает, что у мужа есть свободная денежная наличность, то ей это мешает жить. Надо немедленно, не дожидаясь изъятия наличности, переводить деньги в недвижимость. Купить, например, спиннинг. Женщина ругается, но перестает нервничать. Неопределенность исчезает из атмосферы общения и воцаряется мир, присущий всякому единоначалию-матриархату. Короче: купи хоть что-нибудь, пока не отобрали!
Как сильна в человеке жажда покаяния! Груз обетов, заклинаний, грехов и присяг — самый тяжкий. Как его сбросишь? Всё равно что камень в небо швырять: обязательно вернется, упадет на тебя же, еще больнее сделает… Камень падает на землю, душа падает — в небо. Когда не вернется камень, тогда и душа на земле легка будет. Для покаяния, для сброса балласта такого рода требуется совершенно особая «гравитация» — твоя правда и чужое внимание.
Олег Ю. первый секретарь РК ВЛКСМ. Один из самых расторопных, не оскотинившихся от игры в систему людей, молодой, из холостых, отзывчивый на ерническую шутку, всё еще верящий, что комсомольскими припарками можно спасти труп общественного энтузиазма молодых. Его мучают две лжи: внутренняя и внешняя. С внешней всё понятно — с ней можно бороться действуем, напрямую. А как быть с внутренней? Кто ее примет, кто рассудит спарринг раздвоенной совести, кто будет хотя бы зрителем? Не потому ли так охотно нападает заждавшийся рассказчик на случайного слушателя? Ведь случайный слушатель почти всегда внимательнее близких! Тем более, что внешняя ложь целиком привязана к текущему моменту, к своему времени, а внутренняя — времени не имеет.
В разговоре Олег вдруг ляпнул:
— По молодости я сотрудничал с КГБ. Платили тридцать рублей в месяц.
— Тридцать сребреников? Как Иуде?
— Точно! Никогда над этим не задумывался!
За Олега можно порадоваться: как только человек переступает обет неразглашения, данный им когда-то, так уходит он от себя прежнего. Главное: в одиночку от «неразглашения» не уйти, не преодолеть. На том и зиждется движение от истребления внутренней лжи — к истреблению лжи внешней, что: слушает родитель дитя, слушает человек человека, слушает всех нас небо. И спроси себя: разве не самый лучший собеседник — молчание собеседника?! Говори! И не вымаливай понимания, не заклинай — это ведь новый груз, новый обет…
Если мышление изменяется в системе первым — противодействует сила, если первой изменяется в системе сила — противодействует мышление.
Начало демобилизации совпадает с концом деморализации.
Где-то вычитал такой ряд: вотяки, вятичи, святичи… Святые люди! Во все времена их отличало от прочих жителей камского бассейна безоговорочное терпение, убогая неприхотливость жизни и развитое язычество. Какие бы коллизии не происходили, какие бы коренные потрясения не изменяли страну, а на земле вятских предков эти волны гасли, вязли в человеческом терпении и невоспалимости характеров. Здесь, наверное, никогда не было ни хорошо, ни плохо. «Живем, дак и ладно…» — ответит почти всякий самоуничижённо. Только сейчас политизация мышления, подталкивание к национализму, восхваление соревнования жизни во имя корысти и гордости — дали ядовитые всходы в умах молодых святичей, презревших великотерпение. Но и то… Бунт их проснувшегося национального самосознания в общей картине других таких же бунтов, отличается сдержанностью. Соседи-народы дожили до стрельбы. Здесь, слава богу, не стреляют, не громят зданий, не устраивают самосожжений-протестов. Даже удивительно: откуда такая приглушенность? Может, существуют такие места на земле, где тихо в разгар бури? Глаз тайфуна! Правда, по числу самоубийств земли эти — рекордсмены. И тоже понятно: святич, когда наступает предел терпению, идет убивать не мерзавца-виновника, а предпочитает убрать себя самого, чтобы хоть через этакую крайность нагрузить совесть мерзавца отягчающей гирей. Вся жизнь святича — «глаз тайфуна»: сдвинь тайфун чуть в сторону, и кончится святич.
На духовный запрет и физическую силу опирается учение, не способное иначе защитить свою мертвую «истину». В общем, всё, как по Пушкину: «Я ль на свете всех милее?» — спрашивает власть у народа-зеркальца.
— Рожа твоя кривая! — хотело ответить зеркальце, да не успело… Трр-р-рах!!! Это — 1937 год.
Сейчас всё по-другому. Уже нет вопросительного знака, есть одно непререкаемое утверждение: «Я на свете всех милее».
— Рожа твоя кривая! — говорит Зеркальце.
Что-то будет? 1990-й.
Чужое счастье вызывает сначала зависть, а потом подозрение.
Мужчина ведет женщину по жизни за руку, тогда как женщина водит мужчину за нос.
Для того, чтобы человек ощутил соблазн стать палачом, достаточно на него надеть маску. Маской может стать чужая фамилия, приказ, слепая вера, на худой конец, просто полупрозрачная тряпка на лице. Всё, что позволит твоему я сказать: «Это — не я!» Палач всегда примитивен в действиях, но сколь сложны его ухищрения в приготовлении!
Эй! Девочка моя, холодная, как дикое пространство русской лени… Мне нечего тебе сказать. Но, в то же время, слушать я готов твое молчание без тени утомленья.
Станция Пижил. Психоневрологический интернат для олигофренов. Расположено это печальное учреждение в двухстах километрах от города, в глубоком лесу, в тайге, куда на машине не во всякое время проедешь. Врачей-специалистов и обслуживающего персонала не хватает, в столовой процветает воровство. Главный врач пробовал бороться с мерзавцами — не получилось, сам попал под суд: кто-то в отместку подсыпал инвалидам яд, отравились около восьмидесяти человек. А вообще здесь есть свое кладбище, куда ежегодно свозится около двадцати несчастных. Небольшая часть олигофренов способны трудиться, они и обслуживают интернатское хозяйство. Всего же здесь живут 342 человека… Человека?! Эти перекошенные лица, блуждающие члены, бессмысленные взгляды, вместо речи — мычание, живая, шевелящаяся уродливость, какую поймет лишь извращенная фантазия, это копошение полубезногих, полубезруких существ с деформированными черепами — это называть человеком?! Нет! Нет! Нет! Тяжелейший двойной гнет ложится на сознание: зачем они живут? почему ты отказываешься видеть в них братьев по жизни? И дергается душа от невыносимой картины, морщатся легкие от ядовитого запаха больничного хлора, и приходит на ум необходимая жестокая, греховно-печально-спасительная идея безжалостной гуманности, спартанско-фашистской практики: зачем продолжают жить эти уроды? кому они нужны? не преступление ли продлевать и поддерживать в этих омерзительных комочках бесполезной и тягостной плоти огонь существования? Ведь даже надежда им неведома!
Кому они нужны? И цепенеешь, не зная как ответить самому себе. И думаешь в ужасе: не гуманнее ли было б уничтожить их при рождении? Кому они нужны… Родственники сдают их сюда на пожизненное прозябание. Впрочем, можно, оказывается, и из несчастья извлечь выгоду: инвалидам государство начисляет пенсию, которую они сами израсходовать не в состоянии, да и пожелай они это сделать — лес вокруг! И приезжает вдруг родня, забирают выродка вместе с годовой пенсией на день или неделю, а потом — обратно: пенсию — себе, его — в интернат…
Кому они нужны?
И вдруг приходит пронзительное понимание: они нужны всем нам! Всем! Каждому! — Как противовес обленившейся совести, как допинг задремавшему состраданию, как безошибочный камертон для нашего духа. Они — это мы. Это — продолжение жизни. И ее тупик. И ее испытание. Даже думая обо всем обществе сразу, о его замечательных рациональных интересах, ты не поймешь смысла существования этих несчастных. Только с мыслью о вечном, о великой вере — существование убогих ослепит тебя пониманием человечности. Почему? Потому что каждый верующий ответит: бог не знает выгоды.
Семейный «бокс» в озлобленной, полуголодной и полупьяной советской семье — явление почти обычное. Нигде, наверное, в мире дети в детских садах не играют, копируя родителей, в… алкоголиков и истеричек. Видимо, самый веский аргумент — кулак — появляется тогда, когда внутренний мир человека слишком слаб, а внешний — слишком плох.
Первый, предупредительный, выстрел в этой стране производится в голову!
Можно ли «прочитать» человека наперед его жизни? «Можно!» — воскликнет всякий разбирающийся в человеческой природе, имеющий, по крайней мере, закадычного дружка, родственника, любовь (в общем, того, кому доверяешь как себе и знаешь как самого себя), тот целиком держится на «прочитывании», на прогнозировании. Вот, допустим, уронил ты чайную чашку — заранее знаешь что и какими словами скажет тебе жена. Это прямое чтение. Но есть и обратное.
По телевизору идет фильм. Любовница объясняет партнеру: «Я не могу всё бросить и уехать. В конце концов, есть муж, которого я очень люблю!» На этой фразе жена не может сдержаться и непроизвольно всхлипывает, но тут же, словно испугавшись чего-то, быстро подавляет смех. По этому сочетанию непосредственной и искусственной реакций легко прочитывается внутренняя установка жены: она разделяет кино-позицию полностью. То есть: она бы так тоже смогла. Или сможет.
Обнаружить в человеке глубинную установку, а уж потом, почти безошибочно, примерять дальнейшие возможные действия — это и есть обратное чтение. Собственно, в жизни такая наблюдательность достаточно распространена, но редко используется в целях коррекции жизни, куда чаще — в целях унижения, тыканья пальцем в недостатки, уедания. А ведь сама форма и формула прекрасны: «Вот в этом ты весь!» — вспомните, сколько раз вам приходилось восклицать и чувствовать, что за эпизодом кроется вся суть.