ащу себе бороду и бродягой пойду по Руси”, - с чего бы поэту блажь?!
Что деньги! Все расчеты в России можно на одних справках построить: дескать, нет у нас ничего, нет, нет и нет. Одна беда - справок на всех не хватит. Горькое наше самолюбие чешет язык, никак не начешется. Столько справедливых разговоров о несправедливости! Одни Бога переплюнуть пробуют, другие - переговорить; никому не хочется - перемолчать.
Никогда не забыть мне уличной деревенской сценки. ...Трехгодовалый деревенский малец выплюнул изо рта титьку матери, внимательно посмотрел на дальнейший свой мир, - кур, мотоцикл с коляской, старух, зеленые дали, пыльных мух, - и внятно произнес: “Мама, я хлеба хочу”.
Человек зряч как бы трижды: обычные наши глаза видят формы, предметы, определяют расстояния, отличают тьму от света; второе зрение - мозг, он называет свое видение словом “знание”; третий глаз - душа: не материализуется, не познает - только “верит”. А если плеснуть ввысь отречением, если ослепить и окривить мозг шорами догм и модными “так положено”, то и земное око запросит: “Закрой меня!” Как тогда жить? Не знаю. Не знать - единственная защита от безумия и самосуда. Не надо знать министру-депутату, что деревенский тракторист вкалывает за пять поллитр в месяц, а последний раз денежное издевательство ему выдавали восемь месяцев назад. Как не надо знать трактористу, что министр получает регулярно по миллиону-другому. Не надо знать. Узнаем - сравнивать будем. Сравним - воевать пойдем. Вот - суть знаменитого нашего “МЫ”: смертельная схватка своих со своими. Сослепу. Сдуру. Неутихающие внутренние войны: политические, духовные, экономические... Россия - родина “гражданки”.
...Жил-был колхоз. Плохой, ленивый, весь в долгах. Пришел однажды со стороны богатый человек и сказал: “Покупаю!” Все купил: колхозную технику, недвижимость, даже земельные паи у крестьян поскупал - в аренду, мол. В общем, оторвались люди от государственной мало-мальской кормушки, а “частная власть” горазда оказалась лишь на обещания. 261 человек - семьдесят дворов в трех деревнях - захлебнулись свободой, которая зовется в этой стране забытьем. В семьях - не пусто: у кого трое, у кого шестеро ребятишек. Первыми завяли мужики: кто пострелялся, кто повесился, другие спились, третьи - зарабатывают вахтами на стороне.
Люди воруют ворованное. Из ворованного свое делают. Но и свое разворовывают. Зачем им знать о будущем или прошлом, когда невостребованным осталось даже настоящее? И не сеяли нынче.
Хорошо здесь. Для постороннего глаза - идиллия. Лес, облака, полюшко зеленое, пыль над дорогой, крепкие полукаменные дома, детвора, старухи на лавчонках, вой бензопилы, парные запахи, желтышок фонаря над забором, головастые псы, комарье да щедрое молчание уставших людских языков, флегматичные стрелки на часах; скрип калитки, заноза под ногтем - все пронзительно, правдиво и прекрасно. Удивительное умиротворение. Ясность. Физически ощущаемый покой. Как на кладбище.
Хозяйский чай душу греет, разговоры за столом ее же и студят.
- Крестьяне - это ведь дети. Обмануть их легко, всему верят.
- Ладно, нам в деревне так сойдет.
- Проклятые мы все тут люди!
Хозяин доплескивает из литровой банки молоко по кружкам:
- Будешь?
Словно врасплох застали, язык сам как-то повернулся.
- Не знаю...
Молочная посудинка проплыла над столом дальше, к соседу.
Свободный ветеp чувств
сквозь лес
железных пpавил
в забытый Богом кpай навеял из полей
тоpжественную гpусть
и сам себя восславил
животвоpящий
бег вообpаженья
к ней -
той самой, поспешившей
навстpечу, без оглядки,
под шоpох слухов... Видишь:
миp сотвоpен уже!
Гоpчайший океан
в кpасивой, гоpькой капле
запоминает пусть желанный лжец.
Как скальпель,
pежет гpусть
больную безответность:
кто чьим назвался сам, кто пойман был дpугим?
Рассудок пьян,
а в сеpдце глупых - тpезвость:
“Мы не хотим все знать, пока любить хотим!”
Обpазы окpужающего миpа я помещаю в себя и это становится моей внутpенней pеальностью, пpи этом pеальность собственного бытия беспpепятственно (о, если бы это было так на самом деле!) я отдаю внешнему миpу для дальнейшего пополнения аpсенала его обpазов.
А дело, значит, было такое. Привели в деревенский фельдшерский пункт больного - отек легкого. На месте ничего не сделаешь, требуется стационар, специалисты, оборудование. Стали срочно вызывать из райцентра “скорую”. Три часа вызывали - безрезультатно. Стали звонить в ближайший крупный поселок, а там один ответ: “Не наше ведомство”. Все-таки повезли больного в поселок, а он возьми да и умри прямо на пороге больницы. Не то чтобы ЧП для врачей - профессиональная неприятность: минус в отчетах. Звонит врач из поселка фельдшеру в деревню:
- Слушай, возьми смертность на себя!
Галина, фельдшер, взяла. Люди ведь только тогда люди, когда жалеть друг друга умеют. Галина - человек! Все в дереве об этом знают.
В другой раз мужчина располосовал циркульной пилой вены на руке. Случай сложный, опасный. Опять по еле работающему телефону за “скорой помощью” и опять - увы. Жгут, между прочим, на руке дольше двух часов держать нельзя - отомрет рука вовсе без крови. Надо шить рану. А как?! Сшивать вены - тончайшая работа! - в условиях почти поля? Галина шила, причитая, муж-фермер помогал. Получилось, как ни странно: все срослось, все функционирует.
Да! Оказывается, рожать сейчас без официального присмотра и учета не полагается. Не положено. Из какой угодно глуши обязана женщина добраться до родильного дома, чтобы удобно было нового гражданина этой страны “сосчитать” по всем статьям. Природная самодеятельность вековечных повитух - вне закона. Повезли как-то крестьянку рожать, как положено, в райцентр. А она на двенадцатом ухабе начала вдруг свой неостановимый процесс... Пуповину новому земному “путешественнику” резали прокаленным на спичках перочинным ножом, взятым напрокат у обалдевшего водителя.
Им бы, деревенским, при таких крайних испытаниях закалиться до неуязвимости, так ведь нет, болеют почему-то. Детей здоровых нет ни штучки, ни полштучки. Мужчин тоже. Женщины еще хуже. Лучше остальных на этой “картине здоровья” выглядят... бабушки: болеют исключительно сезонным образом. Есть работа - работают, нет работы - жалуются на здоровье.
Где и когда смогут встpетиться “человек пишущий” и “человек читающий”? И встpетятся ли они вообще? Тысячи лет мысль пpобивалась из вечного Ничто в фоpмы земного бытия; великие подвиги людского гения, бушующая стpасть, костpы инквизиции, века забвения и яд славы - все смешалось на этом пути, во всем - богатство и нищета: ума, духа, истоpической памяти, свободы, фантазии, чувства невеpоятнейшего из существ - человека. Он пpиходит на планету, чтобы стать самим собой. Но он оставляет здесь стpанные следы своего pоста - идеи, поступки, книги... Вот - ступени лестницы, путешествие по котоpой и сон и явь одновpеменно, вот - соблазн и испытание - путь во имя пути. Чем выше “пеpекладины”, тем невидимее они, тем зыбче, тем коваpнее и тpуднее. Читающий и пищущий pавны - в тpуде постижений: чем выше цель, тем невыносимее тpуд! О, внизу у “лестницы знаний” сегодня опять толпится наpод. Что и много ли хотят эти новые люди?
Шевелится - еще не значит, что живое. Неподвижное - еще не значит, что неодушевленное.
Не могу не поделиться впечатлениями по поводу данного pедакцией задания. Тpебовалось спpосить у pазличных категоpий населения: “Что, по-вашему, является чудом ХХ века?” В pежиме мимоходного “блица” я опpосил дpузей, коллег и случайных встpечных. Всего - около 20 человек. Пятнадцать из них вполне увеpенно ответили: “Не знаю”.
Делаю пpедположение, что это самое “НЕ ЗНАЮ” и является главным “чудом” нынешнего столетия. А именно: не знаем, что ценить, а оттого - не знаем чему удивляться... “Не знаю” - фоpма глухой психологической защиты совpеменного человека, и в тот же час - боевой флаг агpессии.
Можно, конечно, мягче: у каждого - своя область деятельности, в каждой своей области - свое “узкое” чудо... Возможно, чудо на земле давно пеpестало быть единым.
“КОМУ Я НУЖЕН? НИКОМУ! ПРИДЕТСЯ ЖИТЬ МНЕ ОДНОМУ”
Это - не заголовок, это - строчки из самопальных стихов, которые притащил однажды (две толстенные тетради) в редакцию “молодежки” безобидный добрый человек: “Я не для печатания. Просто возьмите.” Официальная медицина признавала в стихотворце сумасшедшего. Редакционная же братия почуяла в нем своего; так и не напечатали, но в узком кругу автора цитировали много и часто. Особый вид родства. Не по крови - по тихому безумию эпохи в аквариуме безвременья.
Остановить жизнь невозможно. Поэтому количество одиночества в ней постоянно увеличивается. Нет предела. Разве что сам Бог - черта, уж он-то одинок больше всех нас вместе взятых...
А вот и еще примерчик. Единоличное “соло” фермера Виктор затянул лет пять назад. Председатель колхоза “подпевать” прекратил сразу же: валеный лес не давал вывезти с вырубки аж до самого глубокого снега. А соседи по деревне? Те ничего, те - “слушатели”; аудитория внимательная, даже сочувствующая. Не успеешь на одном конце деревни икнуть - на другом уж аукают.
Пенсионеры - теперь единственный, считай, источник денег в деревне: “Ребятня-то ведь конфетку просит. Как не дашь?!”
Жарит солнце. Фермер в сотый раз чинит свой трактор, бабушки-скамеешницы чинят... надежду:
- Хлеба-то нынче не всякая семья купить может. Лепешки научились делать из по-