тся занавес завтрашних дел,
где ты, в скорлупе обаянья,
изломана тайной
двух любящих тел,
где души бессмертные - изваянья!
А, помнишь, ты пела?
И клавишей дробь,
и то стеарина свеченье:
все было реально,
все сердца озноб,
все было послушно,
как время!
И вот:
чередою затмение лиц,
и встречи,
как будто в прихожей,
и бег наш безумный - мелькание спиц! -
и пусто под замшевой кожей...
Обид полновесных растрачена ртуть.
Уймись, телефонное благо!
Отметится риском повторный твой путь
от первого и до последнего шага.
Пеплом костюмчик мой припорошен...
Целую тебя.
Не пьянит «посошок».
Я хочу тебя выпить, любимая,
и твоею быть жаждой хочу,
чтобы наше молчание длинное
не гасило двух жизней свечу.
Я хочу понимания трудного;
неизвестность дразня,
как иглу,
я зову
немоту неподсудную
к двум источникам:
Злу и Добру.
Чтобы видеть,
как в драме борения
восстают из Хаоса глаза,
чтоб навек
в эстафете мгновения
боль свою
с болью друга связать.
Не в покое ли зреет бунтарское?!
Снизойти к объясненью нельзя:
и не смеешь унизить ты ласкою,
и, как узник, в признании я.
Но! Войди же ты
в комнату, тающе,
плащ поношенный
вдруг урони...,
и умру я
на ноте пронзающей,
в час творенья
упавши в зенит.
Догорает
свечение длинное:
опусти руки с плеч, опусти,
это - двум испытаньям, любимая,
суждено свою гибель нести.
Я опять поломал карандаш,
я сегодня рисую с утра
серый дождик
и серый пейзаж,
серый-серый
квадратик двора.
На скамейке сидит
серый кот,
не пугаясь бесцветных людей...
Это просто такой
серый год
серой тенью
стоит у дверей.
Старый тополь,
как серый монах,
приподнялся
над серой травой,
и лежит,
как большая стена,
небо серое над головой.
А на зеркале серая пыль...
Почему вы не ждете гостей?
Неужели и вас посетил
этот сеpый
колдун и злодей?
Карандаш я устало чиню,
все вздыхаю
над серым листом.
Мысли серые я прогоню...
Кошка черная
просится в дом!
Он, говорят,
вообще, стрелялся!
Живет, дурак...
Рука не так тверда.
Он водку пил,
как будто бы смеялся,
когда смеялся,
будто бы рыдал.
Он верил всем.
Ему - никто не верил.
С женою спал,
как будто воровал...
Когда судил,
судил по КРАЙНЕЙ мере,
когда прощал,
то - именно! - прощал.
Летел в Сибирь - рассказывал о Юге,
летел на юг -
по снегу тосковал,
он палачу на чай бы,
за услуги,
сыщи такого - золотом бы дал!
Глядел вперед, оглядывался чаще,
умел молчать,
как близкий гром...
Он жизнь, как костюм неподходящий,
надевши с легкостью, донашивал с трудом.
Кто знал его?
Он деньгами швырялся!
Да и на слово был не скуп.
Свой черный день завязывал, как галстук,
пред честностью сомкнутых глаз и губ.
Стеклянный груз:
чужое откровенье...
Он гордым был,
как вечный арестант!
И шла за ним душа его,
и тенью
ложилась там, где крылась пустота.
Был неба свод?
Нет, купол саркофага!
И что ни шаг,
то будто под экспресс!
Лишь ночью, в голос, плакала бумага,
как будто бес, взобравшийся на крест.
Начинается шум дождя,
осторожно уходит сон,
горечь радости мне судья;
слава богу, что не прощен...
Я по лестнице вверх и вниз,
по стране из конца в конце,
перед жизнью,
как мертвый, чист,
а вокруг - суета сердец.
И отводит глаза портрет,
и не едут ко мне такси,
и парит на одном крыле
одиночества верный стыд.
Ностальгия застолий?
Что ж,
пустоту не замкнешь ключом:
моя память - укоров дождь,
моя верность - обид плечо.
Колесо повернулось вспять.
Будто делаю шаг вперед:
ухожу... Я люблю тебя!
Слава богу, не наоборот.
Ухожу я под шум дождя,
ухожу, как уходит сон.
Радость горечи мне судья,
а тебе будет некто ОН.
Ей от рожденья
до рожденья
не так, не то, не с тем,
не там,
ей удивленье - не от денег:
холодный ужин
между рам.
Уже легко
от красок зимних,
уже помады ярче цвет,
и сетью путает незримой
хулы зевающей навет.
И ночью,
как письмо от мужа,
пиковый сон затеет спор,
а в коммунальной кухне кружит
жильцов досужих разговор.
В калейдоскопе настроений:
pабота-дом, работа-дом...
Все меньше
жажда изменений,
все больше планов
на потом.
И строки дней
сгущают строфы,
и нервы просят коньяка,
и взгляда злая катастрофа
ждет любопытства чужака!
Друзья не ходят.
В доме чисто.
И на проблемы
свет - не льет.
Провинциальная актриса
не удивительно живет.
Я обладаю женщиной,
но радости в том нет,
объятья - средство сделать ей приятно,
лишь это радует...
Не дай ей бог,
узнать об одиночестве моем!
Безмерны бездны очертанья:
pабота времени -
все влечь;
огромный мир «вдохнув» глазами,
я выдохнул двоящуюся речь!
Научили девочку правильным словам,
подарили бабушке
тихую печаль,
прыгает, как мячик,
плачет голова,
и кого-то прячет бабушкина шаль.
Странно электричество жгут по вечерам,
ночью просыпается
ябеда-паркет:
кто там, кто там, кто там, кто там ночевал?
кто там, кто там, кто там?! Никого там нет!
Разбудили, глупые,
солнце-барабан,
под окном танцует девочка-сирень,
по дороге катит
старый шарабан:
ох, приедут гости, веселиться - лень...
- Здравствуйте, хозяева! Где же самовар?
(Апельсин за пазухой,
а в руке цветок).
- С нами все по-прежнему,
с нами не пожар,
просто очень хочется помолчать чуток.
Намолчались досыта
тучи в небесах,
побелели яблони:
будет урожай.
Заплутал-запутался,
выбыл адресат;
кто куда попрятался?
у-га-дай.
Ищет, ищет девочка нужные слова,
дочь растет упрямая, ничего не жаль!
Прыгает, как мячик, плачет голова...
Хочется смеяться. Бедность - не печаль.
Свой путь ищи,
и на костер взойди:
суть поиска огня -
ты сам,
ты зеркало
злодейства
и любви.
Природа, pазум, смерть...
Испепеляющ жизни плен:
душа - таможня
для любых обмен.
Отвернулись друзья: почему?
Каждый сам себе
друг теперь;
потому что
средь прочих нужд
появились: замок и дверь
Отменяется час кутежа,
представители
строгих лиц,
говорят, что им очень жаль,
но не может быть небылиц.
Исповедует время себя,
что ни исповедь, тихий ад;
думы ангелами трубят,
предлагая спешить назад.
Я бы выпил глоток суеты
но не той,
что рекой влечет;
не сулите ослепшим стыд:
у счастливых особый счет!
Я прощаю в друзьях новизну;
пусть по стеблям
струится сок,
чтобы с жизнию разминуть
пожелтевшего лета срок.
Романтический пепел возьми,
pомантический помня миг:
искушений веселый змий -
сожаления вечный крик.
Осторожно: собака души!
То свобода жить,
то свобода ждать:
без вершины -
не довершить,
без падения - не узнать.
Ах, друзья мои, ростовщики,
все костюмы мечтаний -
в долг;
поминания вечный скит
отпустить никого не смог.
Не жалуйте чинов, пожалуйста,
не прячьте золотой,
не выпрошу,
не трогайте меня
из жалости:
судьбу свою возьму,
не выброшу.
Возьму в голодный век терпение,
кому креста покой - отчаянье,
а мне судьбы искать веление,
и траур твой -
мое венчание.
Пока вино течет горячее,
пока подкова есть прибитая,
душа свободна, а палач ее
готовится, любви таясь...
Горят мои щиты картонные,
горит моя спина
под взглядами:
в окне твоем чело иконное,
во мне твоя звезда проклятая.
Когда тебе и мне доверятся
у крайней у черты открытия,
вот там остановить бы мельницу,
забывши торопить события.
Бредет моя фортуна
в рубище:
сезон пути,
сезон забвения...
А ты, мой ангел,
пой о будущем,
покуда есть еще терпение.
Что ни скажешь ты мне,
не услышу я,
что ни вымолвлю,
все в пустоту:
с нами, третья,
под общею крышею
злая Злоба шипит
на плиту.
С нами, третья, живет себе Ненависть,
бьет посуду, ворует ключи,
я во сне вижу
дальние местности,
где живут не мои Палачи...
Где неяркие краски заманчивы,
не обманчива слов широта,
и не уголья,
сердце горячее,
и пустая обида пуста.
Будто где-то там,
так удивительно,
утекла вся дурная вода...,
а проснусь:
в изголовии мстительно
снова щурится,
ждет маета.
С нами, третьим,
живет Унижение,
Грубость в доме теперь, как своя,
ходят под руку
Лень с Оскорбленьем
и прописана Ложь на паях.
Равнодушие, Подлость, Истерика,
Понимание лезет в петлю...
И вздыхает Обида,
и невесть как
я тебя почему-то люблю.
Торопись! Торопись! Торопись!
Без тебя от тебя -
не убудет...
От любви
начинается жизнь,
от беды начинаются люди.
Побежим! Побежим! Побежим!
Окрыленности
вечна невинность;
без любви
ни один не прожил,
коротка только наша взаимность.
Отзовись, отзовись, отзовись
на веселье весной перелетной:
ты проснулась,
любимая Жизнь?
Извини, мне пора
на работу...
Брр-р!
Прощайте.
Трамвайная стужа,
ускользающий
абрис в ночи...
Как ожог,
на стекле белокружном
отпечаток дыханья кричит:
«Невозможна,
нелепа ошибка!»
Чья-то скорбь
свои ставит следы.
Ссора с женщиной
в холоде зыбком
pазpешилась
дуэлью гордынь;
дверь вагона скулит,
как дворняжка,
весь нездешний,
что дряхлая «ять»,
в тридцать градусов
еду в фуражке...
Я у друга ночую опять!
Мы не поверим в то,
что поздно
вернуться, в опыте начать,
и путь, что был
однажды познан,
самим себе предначертать:
хотя бы раз, хоть половину,
хотя бы треть, хотя бы час...
Явиться б с гордою повинной
туда, к былому, как указ.
От невозможной нашей траты
телес, торопящихся жить,
в фаворе дух,
одетый в латы,
но не умеющий любить.
Опомнись!
Кладбище в блокноте
невоскресимых адресов:
суть недописанных полотен,
соль недочитанных стихов.
Нас убеждают и насильно:
то отрезвляют, то поят...
Смиреньем,
«ценностью» фамильной,
едва прозреешь, ослепят!
Куда ты, Млечная Дорога?
Вот холодеющий базальт...
Но все возвышеннее слоги,
все бутафорнее печаль.
Неправда!
Вспышка даровая
продл-