товился слушать главную часть моей исповеди. Я мысленно повёл свой рассказ: о том, что жил ради мести, что ненависть и осуждение были пищей для моего сердца, что, по сути, я убил человека… Я убил себя… Я убил человечество… «Спасён!» — сказало темечко. Святой отец жалил меня своим тёмным взглядом и перебирал чётки, сделанные из… пластилина. Не открывая рта, я рассказывал и рассказывал. Я словно плыл, брошенный в море воспоминаний. Больше всего я, как всегда, боялся утонуть! Моя исповедь — моё плавание. Иногда мне казалось, что я начинал говорить вслух. Но это больше не пугало меня. Здесь, среди своих, под защитой храма, где куполом было открытое небо, можно было быть каким угодно. Ужин мы пропустили. Молитва святого отца и моя исповедь продлились до самого отбоя. Кошка запрыгнула на колени. Я был открыт и счастлив. Из моего темени, живота и паха потянулись несколько «потоков» в сторону второй коляски. Это был чёрный туман. Святой отец молился, как перед апокалипсисом. Он принял гадость, она вошла внутрь него. Полыхнуло разрядом. Кошка зашипела и спрыгнула на землю.
Из трансформаторной будки, из «храма» я вышел на собственных ногах. Нас искали. На тропинке стояла начальница в сопровождении моей потрясённой родительницы. Мама, увидев чудо, рухнула без чувств. Начальница спокойно подошла ко мне и пощупала пульс.
— Чем бы вы хотели у нас заняться?
Рот открылся и я отчётливо произнёс:
— Пластилин! Мне нужен пластилин! Много пластилина! Очень много пластилина!

КОНЕЦ.