НА ГЛАВНУЮ.......................................на страничку ИНВАЛИД

 

 

 

 

Лев РОДНОВ

 

ЦИТАТЫ_выборка из текста ИНВАЛИД

 

 

Что такое добро? Это — умение противостоять злу. В здоровом обществе хорошие люди побеждают плохих. А в перевёрнутом обществе жизнь разворачивается, как «детектив наоборот»: плохие преследуют хороших. Побеждает абсурд

 

 

Буду говорить… Хотя давно пришёл к выводу, что сказанные слова — это просто сотрясение воздуха, а слова, произнесённые внутренним голосом внутри меня — сотрясение пустого в пустом. Слова ничего не решают. Они, скорее, обслуживают прихоти случаев и случайностей, из которых, собственно, всё и состоит.

 

 

Я не люблю рассказчиков. Также я не люблю слушателей. Я прочитал изрядное количество книг и могу в дополнение сообщить: я не люблю читать. Не люблю смотреть. Изображение жизни на экранах вызывает у меня рвотный рефлекс. Не люблю какие-нибудь вожделенные «лакомые кусочки», от которых у большинства говорящих дворняжек начинают дрожать губы, а сладкие их слюни, струящиеся из хищных глаз, ещё и заразны.

 

 

Сегодня у меня нет собеседников. Честно признаюсь: и не надо. Личное счастье — это личная штука, ну, вроде уютных трусов: приятно, удобно и скрытно. Не напоказ. Потому что всеобщее счастье бессовестно. И ещё: я хотел бы навсегда избавиться от всемирного «публичного дома» в душе и в сердце.

 

 

Голые, мы бегали с подружкой по дому, уворачиваясь от разъярённой орущей мамаши, которая швыряла в нас чем ни попадя: статуэтками, будильником, книгами, половой тряпкой, телефонным аппаратом, бутылкой с подсолнечным маслом, торшером… Собственно, она кошмарным образом испортила нам праздник. С подружкой мы нормально дружили ещё со школы.

 

 

 

…Я очутился в мире иллюзий. Правда, не понимал этого в тот, самый первый, момент. Это как сон во сне. Было очень хорошо. Я с удовольствием рассматривал себя и своё прошлое со стороны. Ну, словно смотрел немое кино, а смысловым комментарием к нему был стук моего собственного сердца. То частый-частый, то едва-едва.

 

 

 

Было ощущение какого-то всеобщего мирового «замеса», в котором нет ни верха, ни низа, ни хорошего, ни плохого, — только игра: да, да, взаимная и бесконечная игра видимого с невидимым. Я отчётливо ощущал, что примерещившиеся ангелы даже реальнее всего того, над чем они потешались.

 

 

Тот я, который был ещё маленький, сопел и рыдал. А тот я, который всё это наблюдал, решил вмешаться и тоже вытянул, как ангел, длинный-предлинный указательный палец и слегка притронулся к мамаше. Она, как всегда завопила: «Смерти, смерти моей желаешь!» Сопящий сопливец фальшиво запричитал: «Прости меня, мамочка! Я больше не буду!» Фальшь попала в нужное место.

 

 

Совсем невидимый, прозрачный такой, пустой, как воздух, совсем-совсем в этот миг ничей… Беглец от всех! Точно! Это, пожалуй, самое приятное моё состояние. Когда ты откуда-то уже вышел, но никуда ещё не пришёл. Чудесный такой путь. Тот, что намного лучше поцелуев или даже первого глотка «Шампанского».

 

 

Ать-два, вдох-выдох… А по бокам не дома — большие зеркала, просто огромные зеркала, от земли и до неба. Сам я в них не отражаюсь, зато отчётливо вижу полупьяных хулиганов, трясущихся от страха припозднившихся прохожих, иногда бродячих милиционеров и бродячих собак. Прямо из зеркал светят электрические фонари, их свет легко проникает на мою дорогу и это очень хорошо. Ладони судьбы — подо мной. А сверху? О, сверху нет ничего! Даже звёзд.

 

 

 

Всё это мне представлялось внутри большого такого мыльного пузыря, в котором люди-пузырики пытались надуться больше той величины, в которой они в данный момент находились. Напоминало забавный аттракцион. Пузыри внутри, чаще всего, лопались, так и не достигнув границы своего пузыря-папы. А те, что его всё-таки превосходили, лопались вместе с ним. Из воздуха со всех сторон доносилось постороннее хихиканье и голоса. Как с трибун.

 

 

Никаких живых плодов у «стриптизёров» нет и быть не может. Это одинокое открытие привело меня в состояние необычайной эйфории. Ну, да. Умные тексты по своей максимальной смысловой, стилистической и идейно-энергетической, что ли, насыщенности одинаково хороши и похожи у всех умных авторов. Шесты, правда, разные. А суть одна — блеск интеллектуальной мастурбации и духовное бесплодие.

 

 

Я-нездешний понимал, что я-здешний меня не спасёт и не спрячет, как надо. Не та крепость. А всему причиной — нити! Миллионы, миллиарды нитей пронизывали пространство вдоль и поперёк, они пронизывали меня и моих сокурсников, вещи и пустоту — всё в мире кишело этой пряжей. Разве можно было спрятаться от того, из чего ты весь состоишь? В любой момент из любой неизвестной дали за какую-нибудь «твою» ниточку могли потянуть…

 

 

…А вдруг я — шизофреник? Такая мысль пришла вдруг в голову. И в тот же миг суфлёр под темечком гадко подтвердил: «Да, шизофреник!» Но это был какой-то другой — совершенно другой! — а не мой знакомый суфлёр! Я затрепетал от растерянности аж на каком-то, как мне показалось, клеточном уровне. И понял: на плохие вопросы мне будут давать ответы только «плохие» ответчики.

 

 

 

Это наводило на серьёзные размышления. Человек — корабль, плывущий в океане образов. А у полноценных кораблей есть не только капитан, но и жизненно важная для корабля должность — лоцман. Который способен и обязан провести посудину сквозь опасные подводные препятствия. В общем, я решил, что буду, по возможности, избегать саморазрушающих опытов и негативных вопрошаний-бумерангов. Утонуть в себе самом, разбившись на рифах самоедства, — эта перспектива меня не прельщала.

 

 

Вдох-выдох — за погасшей картиночкой всегда есть другая картинка. Знаете, бравада с первым стаканом проглоченной водки, была всё-таки очень тяжела. Какой-то глупец потянул за шнурок, от которого раздвинулся странный театральный занавес. И закрутился сценарий: я сначала украл из служебной раздевалки лошадиное седло, потом увёл со сцены деревенского мерина, оседлал его и съездил верхом в зрительный зал, где в довершение спектакля украл у публики несколько жирных гусей.

 

 

 «Что это?!» — Вы когда-нибудь задавали вопрос своему темечку? А ответ, знаете ли, тут как тут: «Это — бомба времени. Самое страшное из всех существующих во Вселенной оружие. Лепится своими собственными руками. Обычно из глины. При попадании в противника разносит неприятеля на бесконечные временные части. На многочисленные осколки — от нескольких дней до многих тысяч лет. В настоящем от такой бомбы практически не остаётся ничего».

 

 

В галлюцинации каждая книга на полках превращалась в ещё одну разновидность «выхода ада» — около корешков с названиями клубился знакомый тёмный туман. Авторы произведений и их герои, как пещерные жители, выглядывали из тумана и скалились. Иногда они молниеносно исчезали, иногда начинали расти до устрашающих размеров. Некоторые легко покидали свои пещеры и так же легко проходили сквозь стекло веранды.

 

Метафоричность видения была понятна: каждая такая пещерка — это законсервированное представление людей о чём-либо. И внутри этого представления, конечно, как в ловушке, живёт своя эндемичная фауна и флора… Люди-трава, люди-змеи, люди-деревья, люди-жертвы и люди-хищники… Повсеместно в тёмных пещерках творился каннибализм: одна идея жадно пожирала другую идею, мысль пожирала мысль. Жизнь внутри интеллектуального мира была необычайно отвратительна.

 

 

Океаны и озерца различных национальных языков покрывали континенты и тянулись во времени, они тоже клубились сумраком, правда, этот сумрак то и дело атаковал какой-нибудь ангел, с разгону врезаясь в самую глубь своей погибели. И тогда из глубины конвульсирующей прорвы начинали сверкать молнии, доноситься стенания, вопли и визги. В нередких случаях канувший ангел исчезал беззвучно и бесследно — просто так. А иногда, как исключение из правила, из тёмного шевеления вдруг выбрасывались вон ангельские ошмётки. Смутную бездну тошнило от новых ангелов.

 

 

Машины не понимали компромиссов и поэтому для удобства людей подстраивали свою математическую точность к не вычисляемой приблизительности живого восприятия. Машины чем-то напоминали до конца отвердевшую тьму — это были уже состоявшиеся крепости ада, его форпосты, под стенами которых погибали неосторожные глупцы — лирики и романтики.

 

 

Ночью, во сне, я буквально глазами видел, как один язык поедает другой. Язык — в смысле, речь. Жаль, конечно, молодой человек, что вы меня не в состоянии понять адекватно. Но всё равно слушайте. В банальной истории мы можем наблюдать, как существовали и существуют языки-доноры, языки-паразиты, языки-отшельники… Вы какой язык изучали? Английский? Французский? Очевидно, вы даже не поняли, что иная речь атакует нас, захватывает в плен и заставляет на себя работать. Наш родной язык «присасывается» к чужому языку, а тот милостиво даёт себя поглощать. И, таким образом, сытый побеждает голодного… Я напишу об этом в филологический журнал!

 

 

 

— Изгоняйте, изгоняйте цифрующих из Храма! Нечего вам пялиться на нормального человека. Вон, вон! Кто вам разрешил? Главный врач? А собственная совесть вам что говорит? Ха-ха, профессия! Падальщики! Хотите «чудо» показать? Тогда вам прямая дорога — к нашему костоправу. Ступайте, пираньи-писаки, ступайте вместе со своими телекамерами восвояси. Да, здесь именно Храм! Истинно здесь!

 

 

— Требуйте от жизни настоящей плотности! Только в настоящих текстах можно вслух произнести знаки препинания: двоеточие, запятую, точку с запятой, тире… Плотный текст позволяет произносить непроизносимое — выражать мгновенное касание к постоянно меняющемуся смыслу через интонацию и паузу. Вы, молодой человек, кажетесь мне олицетворённым двоеточием. После вас, точнее, после вашего изумительного, но такого красноречивого молчания, хочется резюмировать…

 

 

Бесполые, абсолютно голые, тела десятками шевелились тут и там. Все они были одинаково перемазаны чёрной земляной панацеей. Все мечтали о чудесном исцелении и здоровье. Иногда были слышны возбуждённые радостные реплики новичков. А чуть выше этой лечебной красоты над людьми витал знакомый тёмный туман, который они не видели, а я — видел. Чем-то эта грязь над грязью напоминала линзу смога над промышленным городом. Это, как я поэтически полагал, собирались в единую искусственную туманоподобную массу не очень-то стерильные человеческие мысли и чувства.

 

 

 

Я смотрел на этих людей, на себя самого, на звенья уже свершившейся жизни, и понимал, что мы не можем составлять одного целого ни друг с другом, ни даже сами с собой. Нет для этого условий. Жизнь большинства людей протекает в режиме краткой сводки новостей: прошло детство — одна новость, закончил школу — другая новость, учился и работал — третья… Раз-два-три! А там и старость пришла — последняя новость. Причём, одно сообщение с другим вяжутся весьма условно. Новости просто свалены в небольшую кучку по имени Жизнь.

 

 

Я не осуждаю людей. Жизнь — энергия. И если у неё нет возможности идти верхом, она пойдёт низом. Особую касту в этой модели занимали живые мумии — старики: у них уже не было вообще никакой энергии. Чего стоил ветеран какой-то там войны, у которого вообще не было ни рук, ни ног! Он требовал, чтобы на прогулку его выносили в парадном кителе и при всех наградных регалиях. Представляете? Сидит в коляске, снятый с вешалки китель с орденами и медалями, пустые рукава заправлены в карманы. А сверху из кителя торчит голова старикашки и всех кроет матом.

 

 

 

Шутили, в основном, тоже не высоко. Не выше пояса. Но и это было благом. Грубый и пошлый юмор отвлекал от печальной внутренней сосредоточенности кардинальным образом — прямым ударом по инстинктам. Инстинкты просыпались — от обнажённой пошлости становилось весело, как в первобытные времена.

 

 

Действительно, городок, как воронка, втягивал и втягивал в себя ручейки чьих-то судеб, урча перемешивал их и проглатывал в своё безвременное нечто; городок-калека вытягивал своих несчастных строго «по профилю» — из какого-то потустороннего теперь мира регламентов, всевозможных обязательств и обязательных правил. Чтобы втолкнуть любого, кто свалился в бурлящую страстями воронку, в хаос начала — в игру без правил. Я видел, как покалеченные становились падшими.

 

 

 

— Рекомендую вам пост не только для тела, но и для мыслей. Вы ведь поститесь? Конечно. Иначе откуда бы взяться таким тучным телесам? А ведь и мысли у вас, святой отец, тоже небось сытые? Надо, батюшка, поститься, надо. Пост — это очень хороший способ обновиться: слабое умрёт, а на свято место пусто — придёт вынужденная новизна. Пост — это война с собственным телом. И с собственным духом, между прочим, тоже. Вы согласны, что войны обновляют мир? Даже Лукавый постится! Только делает это публично… Вы лично кому подражаете?

 

 

На расстоянии тридцати-сорока сантиметров от поверхности земли жизнь происходила совсем иначе, чем та, что была прямоходящей. Многое внизу делалось и длилось вне привычных норм и правил. Без оглядки на то, что кто-то может осудить тебя в изгои. Все были равны перед сорокасантиметровым потолком. Ясно, что в мире вертикальных людей идея возвыситься над кем-либо, или над чем-либо, имела куда большую всеобщую силу; здесь же этого почти не замечалось. Слишком коротки были санаторные сроки, чтобы инвалиды соперничали друг с другом в труде, или в творчестве.

 

 

Жизнь в жизнь. Маленькая содержала ту, что поменьше, а в ту, что поменьше, была вложена та, что ещё меньше… И так далее. Даже внутри у людей мир был устроен, казалось мне, точно так же. Я совершил самоочевидное наблюдение: чем выше оказывался рост бытия, тем больше у него существовало правил и строгих ограничений. И в противовес — чем ниже, тем натуральнее. Это признавалось всеми за не обсуждаемую данность.

 

 

Было приятно смотреть с высоты застеклённой веранды на мир, который каждое утро справлял свой День рождения. Не по какой-то объявленной дате, не раз в году, как человек-бедняк, а именно: каждый день! Солнце, победно и торжественно восходя над миром, всякий раз щедро одаривало пробуждённых и счастливых: новым дыханием, новыми мыслями, новыми мечтами и новым, чуть-чуть подросшим за минувшие сутки, самим собой. Это было восхитительно!

 

 

Я вам про это скажу, как дважды раз! Опустить человека можно и за неделю, а чтобы подняться — нужен длительный рост. И соответствующая среда, конечно, питательный «бульончик», в котором жизнь из вас полезет сама, стебель за стеблем, как выдвижная телескопическая антенна. Вы меня понимаете? Условия роста — это хорошее место и хорошее время.

 

 

 

Они дружно проклинают это место, ненавидят его, грозятся уехать, чтобы «жить по нормальному». Но они никуда не уедут, даю вам зуб! — библиотекарь словно угадал мои мысли. Я вздрогнул. — Вам, молодой человек, знакомо такое понятие, как комфорт? Знакомо, я полагаю. Комфорт — это жизнь «как у всех». А комфортное счастье — это «лучше всех» среди «как у всех». Я внятно излагаю? Людей, как пушинки, несет по коридорам и поворотам жизни. Где есть свой пол, ниже которого не провалишься, и свой потолок, выше которого не поднимешься…

 

 

Они напоминали мне говорящих животных, чьи чувства и души привыкли к неприхотливой и однообразной пище: к одним и тем же мыслям, к одной и той же траве слов, к самоуверенному представлению о собственной правоте… Из всего этого складывалось «сено», которым они кормили свою невидимую жизнь — душу. В санаторном скверике у фонтана бушевало влажное и жаркое приморское лето, а чуть выше земного бытия — начиналась зима… Я её отчётливо видел.

 

 

Должно быть, скорость, с какой распространяются, например, какие-нибудь моленья, коллективные заклятия, или подобные персональные просьбы «наверх», намного выше скорости света. Темечко сообщило ответ молниеносно: «Ни один из вас не живёт в небе. Но вы ходите туда на охоту. Вы убиваете веру. Мёртвую веру вы несёте на землю. На земле вы утверждаете, что верите. Ни один из вас не имеет веры». Набор бессмысленных фраз был довольно-таки длинный. Подобная «разговорчивость» случилась с моим темечком впервые. Господи, как я опять хотел забыться от всего этого малоуправляемого ужаса.

 

 

В грёзах я видел себя ни больше, ни меньше — царём. И у меня была корона. Царская корона с особыми свойствами. Тому, кто её надевал себе на голову, она диктовала невыносимые условия: никогда не спать, никогда не врать, ничего не бояться, не иметь дурных мыслей и чувств, никогда… Ну, в общем, быть суперсилой и пай-мальчиком в одном лице. Я очень хотел от короны-праведницы избавиться. Очень уж такой венец носить было трудно, практически невозможно. Волею своей посылал в народ глашатаев: «Кому нужна корона? Берите!» Некоторые, соблазнившись на слово «царь», перенимали у меня эту ношу-символ, но быстро бросали. Корона опять возвращалась. Как я её ненавидел! Мне не хотелось быть царём, мне очень хотелось быть просто человеком: ходить в кино, пить пивко, подшаманивать, как у нас на курсе говорили, насчёт денежек и девочек…

 

Чувствовалось, что местный контингент никуда не торопится и никому не завидует, потому что сплочён общей судьбой и общей вечностью. Чуть позже я убедился окончательно: долговременность бытия за колючей проволокой превратила казённый дом просто в дом, возможно, даже трепетно любимый. Тем более, что для многих пациентов-долгожителей вахта, охраняемая столь строго, не была препятствием перед выходом в город. Мимо вооружённой вахтёрши постоянно сновали туда-сюда люди со специфическим выражением на лицах — безмятежной задумчивости, или безмятежной жизнерадостности. Со стороны города, рядом с проходной, из досок были сколочены торговые ряды, на которых психи продавали фрукты и овощи, выращенные на угодьях своего подсобного хозяйства. Год за годом здесь кипела жизнь, которая себя полностью обслуживала, понимала это и гордилась собой. Здесь она не нуждалась ни в какой другой жизни.

 

 

 

 

Они по очереди сначала рассказывали мне свои бестолковые судьбы, в которых «ширева», «кубиков», «травы» и «ломки» было столько, что только успевай диву даваться: ах! ох! каким таким чудом удалось-таки выбраться из безнадёжной пропасти?! Медики пасовали перед наркозависимостью, а тут… Чудом! Чудом! Центр патронировала какая-то религиозная община и за свой, действительно исцеляющий патронаж, требовала малости — запродать душу Богу. А восторженные от факта самоизлечения сверхдеятельные господа, бывшие наркоманы, помогали религиозной общине в пополнении рядов её адептов, не щадя ни живота своего, ни здравого смысла. Здесь всюду и по всякому поводу молились.

 

 

Девочки… залаяли! То одна, то другая, то на пару. Имитация была удивительно похожа на настоящий лай. Толпа просто повалилась от хохота. Я тоже не удержался, замычал: было смешно. Психи — лаяли! А остальные психи смеялись, глядя на то, как психи лают. Пустые пуговки-глаза девочек таращились поверх аудитории, а рот издавал нечто нечеловеческое. Звуковое и актёрское, что ли, перевоплощение было гениально полным. К окнам со всей округи сбежались собаки и присоединились к общей какофонии. Ха-ха-ха! Что ж, урок был наглядным: всем без исключения людям нравится смотреть на глупцов. Потому что им кажется, что наблюдая чужую глупость, они постигают путь собственной мудрости.

 

 

 

— Вы ещё так неопытны, молодой человек! В этом — ваша сила! Людское племя воспитано не на рекламе и не на правилах, а на врождённой тяге ко всему преступному. Стоит рассказать людям о чём-либо плохом, как они сразу же устремляются проверять: так ли плохо плохое? И если это действительно так, люди будут чрезвычайно высоки в своём мнении о себе самих: да, плохое — подтвердилось. Как они и предполагали. А если нет? О, тогда они впадут в противоположную крайность, в слепой самовлюблённый восторг: да, да, плохое — не подтвердилось! Как они и предполагали… Жизнь людей очень условна. И сами они — целиком условны.

 

 

 

Обратите внимание, молодой человек, самые различные исследователи вселенной стремятся к загадочной точке. К зёрнышку мира. Бесконечно большие дела творятся в бесконечно малом. Так что, не унывайте. Философия, поэзия и математика разглядывают это удивительно плодородное «нано» очень давно. Теперь вот, к «ничто» присоединились физики, технологи, биологи. Все склонили головы над этой точкой. Ничто! Хитроумные ключи-невидимки «включают» эту пустоту и вытаскивают из неё любые овеществляющиеся выдумки. Мы с вами — участники такой же цепочки. Только в культурном и социальном плане. Человек — «свёрнутая» точка!

 

 

— Итак, молодой человек, на чём мы остановились? Любая библиотека — это не история жизни цивилизации. Это — история её болезни! Войны, обманы, насилие, ложное благоденствие… История болезни «серого вещества» земли — нас с вами! Написанная латиницей, кириллицей, или иконическим письмом. Суть – одна! Так вот, возникает вопрос, молодой человек: для чего мне вставать с коляски? Для чего терять своё сегодняшнее, привилегированное, по сути, положение в обществе? В отличие от остальных людей, я целиком предоставлен себе самому. Инвалидность — это не удар, а награда судьбы! Я могу заниматься только тем, чем хочу заниматься. И никто меня не упрекнёт за это. Могу, например, опуститься в разврат. А могу подниматься по ступеням интеллектуальных игр. Я свободен! Я могу идти в любую сторону! Молодой человек, инвалидом в наше время быть очень выгодно! Запомните это и дорожите своим положением.

 

 

Из денег мгновенно наросли леса, реки, трава, города, машины, дороги. Даже звёзды в небе быстренько слепились из золотых монет. И все друг другу стали платить за право жить, отрывая от себя по кусочкам — кто золотой свет, кто зеленые листики. Природа поместилась в природу. И натуральная, и искусственная. Феерия первовзрыва — сотворения мира из денег — была будь здоров! Под ногами образовалась целая волшебная планета, которая проглотила черноту и надёжно заключила её в своих глубоких недрах. Я очаровался до умиления, отправившись погулять — под ногами шуршали прошлогодние осенние деньги. На согнутой руке у меня покачивалась грибная плетёная корзиночка, в которой я нёс найденные «дары природы» — новые деньги. На каждой купюре было написано «Сыночке на конфетки».

 

 

 

— Не стоит так переживать по поводу своей немоты, — утешал меня библиотекарь. — Клянусь вам, вы не много потеряли, лишившись полноценного общения с теми, кто умеет извлекать из себя звук. Ищите тех, молодой человек, кто умеет извлекать из себя свет! В этом случае, для общения не потребуется вообще ничего промежуточного.

 

 

 

Миллиарды людей жили и умирали до меня, миллиарды сделают то же самое после. Эка невидаль — был-не был. Электронные машины, внутрь которых мы залезали в богатых лабораториях нашего военно-ведомственного института, были устроены так же. Всего два устойчивых состояния: «да» и «нет». На этой железной элементарщине строилось всё остальное. И «да», и «нет» были полноценными и полноправными участниками всех вычислительных процессов. Пожалуй, так оно и есть: главная причина всех человеческих несчастий — разум. Больной разум. Больной самолюбием, ненасытностью знаний, власти, больной какой-нибудь своей «истиной» или правотой. Разум! Он по определению не может быть здоровым. Разум и мирная жизнь несовместимы.

 

 

          — Чудо какое! В нелукавой жизни текст и жизнь автора составляют единое целое. Чувствуете? Непрерывное целое! Чудо! Это ведь не какой-то конечный результат, а именно не-пре-ры-вный про-цесс. Время есть в искусстве, но его нет в жизни. Потому что жизнь банально мгновенна. Не верьте тому, кто говорит вам: час, год, вечность… Чепуха! Жизнь существует единственно — в мгновении. Времени нет и никогда не было! Сознание принудительно с детства разделено на «тики-таки». Это — ложь! Мы изначально погружены в ложь, внутри которой мучительно и бесполезно ищем каждый свою «правду». Кто-то в будущем, кто-то в прошлом… Плюньте на это. Живите, дорогуша, живите! Молодой человек, я вам, как родному скажу: непрерывность существует вне времени! Это гениально!

 

 

 

 

Я даже детективы читать никогда не любил, в которых всегда смаковался какой-нибудь человеческий порок, через который, как через увеличительное стекло, читатель-бог разглядывал путь к добродетели и справедливому возмездию в конце. Все детективы спекулировали на врождённом человеческом свойстве — на кровожадности. Многие писаки это отрицали и говорили красиво: вкус, интрига, эстетика, слог.

 

 

- Ваш адвокат — прохиндей и, скорее всего, подлец. Он показал нам полное отсутствие воспитания. Обратите внимание: на суде он будет демонстрировать другое — образец воспитанности. Чувствуете, чем фантик отличается от конфетки? Мне искренне жаль ваших родственников. Юридическая машина — это акульи челюсти нашего государства, чьи зубы устроены так, что, разок зацепившись, уже не слезешь никогда. Миллионы людей канули навсегда, размолотые и разжёванные этим людоедом. Предложат откупиться — откупайтесь, не раздумывая. Между деньгами и жизнью не может быть знака равенства. Не стесняйтесь покупать жизнь. И не стесняйтесь откупаться от смерти.

 

 

— Ни у кого из нас, живущих здесь и сейчас, нет имени. Ни у кого! Имя человека при жизни — это просто зародыш. Имена гибнут миллионами! Миллиардами! Как при выкидышах, или абортах. Настоящее человеческое имя растёт, если уцелело, очень долго, оч-чень! Настоящее имя появляется на свет через сто, двести, через тысячу лет! Не бойтесь, друг мой, ничего не бойтесь!

 

 

 

Где-то на набережной шуршали скатами лакированные машины, из ресторанов, как кузнечики, выпрыгивали нотки фокстротов и юные озорницы; на морском горизонте, как мишени в пневматическом тире, проплывали пароходы — в них стреляли глазками лежащие на пляже господа. Я знал, конечно, что такая жизнь, в принципе, возможна, но она, скорее, ближе к инопланетянам, чем ко мне. Абсурд стал моей нормой. Потому что норма в этих местах становилась абсурдной сама по себе.

 

 

Когда-то, давным-давно, я сподобился посмотреть патриотическую идиллию, пропагандистский фильм, в котором главного героя многократно расстреливали, а он, весь дырявый, как дуршлаг, всё вставал и вставал в кадре за свою идею. Мне же совершенно не из-за чего было геройствовать. Но судьба палила и палила в меня, то залпами, то одиночными, и всё никак не могла укокошить. Я уж даже, часом, решил, что судьба моя изрядно подслеповата и постоянно промахивается — отчего её удары получаются, годные лишь для нанесения увечий. Точно! У кого-то судьба — ангел, а моя — палач! Даже садист. Как я возненавидел в тот час свою судьбу!

 

 

 

Меня вдруг осенило: жизнь — бой! Чтобы выжить самому, надо всех порешить вокруг. А как иначе?! И тут же дед показал: как именно — иначе. Он плавно превратился обратно, в знакомый обрубок, и притворился мёртвым. Ну да, притворился! Вот же: его только что вытащили из бассейна — притворяется! Вижу: лежит в морге, весь замороженный, — опять притворяется! Ах ты, каналья! Тут я решил разбудить притворщика. Открыл рот и — дышу, дышу на него теплом, как домна. Батюшки светы! Перестарался! Оттаяли вообще все, кто притворялся! Целый рой.

 

 

— Молодой человек! Молодой человек! У меня, конечно, есть умная голова, обросшая волосами. Но, молодой человек, у меня есть ещё и сердце. Оно давно облысело от сердечных дум и человеческого горя. У меня — лысое сердце! Давайте, я помогу вам подняться в коляску… Господи! Помоги слабому умереть, а сильному выжить. Господи, почему ты помогаешь в этой стране умирать сильным, а выживать слабым? Господи, ты же прекрасно видишь: у меня — лысое сердце.

 

 

В мирке, где вера и суеверия преобладали над здравым смыслом, всевозможные дипломированные и недипломированные самозванцы чувствовали себя уверенно и — недурно процветали. Думаю, я правильно употребил это слово — самозванцы; всякий, пришедший в профессию не по призванию, несомненно, был им по сути. Более того, специально городились дополнительные трудности в руслах популярных людских жизненных течений и за «шлюзование» через эти барьеры, естественно, взималась официальная и неофициальная мзда. Мздоимцы и мздодавцы составляли между собой уникальный союз, в котором любая из сторон не мыслила своих шагов без того, чтобы не «дать» или не «взять». Взять, конечно, было желаннее. Но мздодавцев на всех желающих не хватало.

 

 

 

Землю «приспала» страстная южанка — чёрная ночь. Всё вокруг просто омертвело от счастья! Цикады кричали: «Аллилуйя!» Я лежал голый, в слегка обжигающей воде, на открытом воздухе, под раскидистой грушей, а сквозь ветви и листья протыкали свои булавки лучистые звёзды.

 

 

 

Старика мучают фантомные боли. Молодой человек, вы знаете, что это такое? Вы не знаете?! Реальные ощущения в ампутированных... Молодой человек! Я вижу, что вы не понимаете: настоящая реальность — это не то, что происходит в теле, а то, что происходит до и после него. М-да. У старика на земле оказалось обрубленным слишком многое: руки, ноги, душа, чувства, мысли, само время его жизни… И вот — после смерти в телесных иллюзиях он опять оказался в бесконечной и вечной реальности. Свобода! Однако обрубленная, фантомная жизнь на земле его не отпускает от себя, мучает. Он не может никуда отойти от своих ампутированных частей. Они его тянут назад, как резиновый жгут. Злобный дед заинтересован, чтобы их «дожить».

 

 

 

Мне тоже приходили в голову мысли, что вся наша жизнь нацелена на одно — пополнять информацией нового качества центральный сервер мира, который люди именуют Богом. А после смерти с этого сервера можно будет подробно брать «себя самого» — всё, что ты успел туда «загрузить» общим файлом за время своей «местной жизни». В земных иллюзиях можно, конечно, брать и чужое, можно легко врать и говорить, что это правда. А в реальности чужое не возьмёшь. Что ты сам — только то и твоё. Интерес чисто шкурный — стремиться к внутреннему своему, так сказать, богатству и соблюдать заповеди, например. Скучновато, но это так.

 

 

 

… Из серо-чёрного тумана выскакивали люди с зеркалами в руках. И я тоже выскочил. В руках перед собой я держал большое зеркало, которое, собственно, целиком меня заслоняло от внешних наблюдателей. То же было и со всеми остальными. Очень жаль было тех, кто по неосторожности, или по причине постороннего злого умысла били свои зеркала, или их попросту крали. Бедняги ещё жили в пространстве, даже пытались подавать голоса, но для всех остальных бегающих участников зеркального царства они переставали быть видимыми. Их «неотражённые» глаза и мечты умирали голодной смертью. Я нормально боялся в этой толчее и суете за сохранность своего стеклянного «изобразителя».

 

 

 

Я опять оказался внутри абстрактного фильма, который снимался и монтировался по неведомым для меня законам. Тут же этот «фильм» и просматривали те, кто кивал, пожимал руку, распахивал дверь, восклицал нечто приветственное или ругался. Чёрный туман клубился в ящиках письменных столов, вылетал из телефонных трубок и селекторных устройств, заполнял, как ил заполняет глотку утопленников, рты краснорожих чинуш и неподражаемых пухлогубых мамзелек с широкоформатными задами. Жизнь неоспоримо доказывала: змея в голове есть у каждого.

 

 

Ангелы и крысы перемешались. Городок скучал. Спектакль сделали открытым для всех. Действительно показательным. Картёжный стол накрыли зелёной материей и раскинули «карты» — моё дело. Гособвинитель, судья и трое присяжных расположились на стульях. До начала заседания компания бойко обсуждала какой-то совместный свой пикник на горном озере. Работу суда приготовилась протоколировать милый ангелёныш, девица лет двадцати двух, с острым крысиным носиком и повадками юркого грызуна. Спектакль был утренним.

 

 

 

… Огненные люди выскакивали из-под земли, или спускались с неба. У них всё было огненным: и руки, и ноги, и глаза, и даже мысли. Они играли с формой своего тела точно так же, как костёр играет с языками пламени. Лишь суть их оставалась неизменной — огонь в основе всего. А другие люди — водные — наоборот, стремились как можно лучше и быстрее застыть в формах. Водные и огненные никогда не встречались напрямую, хоть и жили рядом, правильнее даже сказать — буквально обитали друг в друге, взаимовложенные. Со временем, кое-какие переходы однако стали возможны. Водные, например, отчаянно воровали у огненных то, что они называли «огнём страсти» или «светом разума», чтобы применить эту силу для застывания самих себя в новых формах. А огненные, в свою очередь, тянули у водных их «горючую душу» — ну, вроде как горючий газ для себя добывали из недр иной жизни, полезное ископаемое.

 

 

… Знакомый многоэтажный дом, сделанный из серо-чёрного вещества. Люди неохотно заходят в помещения, в которых крутятся валы станков, оборудованы кабинеты, всё опутано проводами, а на стенах висят портреты знатных крыс. Всем, абсолютно всем здесь распоряжаются крысы. Они перво-наперво учат людей обнюхивать друг друга, учат правильно передвигаться по многочисленным клубящимся лабиринтам, учат вовремя пищать, подпрыгивать, притворяться мёртвым или нажимать на цветную педаль раздачи корма. Постепенно люди сами становятся крысами. И сами уже ведут на этот «завод» новое пополнение — своих детей, родственников, знакомых. Кто-то иногда не выдерживает крысиного преображения и восклицает долгожданное: «Будь оно всё трижды проклято!» Огненный человек в сердце и уме после этого умирает, гаснет навсегда, а водный — теряет форму. Чёрного в чёрном небе прибавляется.

 

 

В ином мире у меня было иное зрение — панорамное, нет, даже сферическое. Как будто я был стеклянной шарообразной линзой, в которую с любой стороны Вселенной могла приходить любая информация. А в самой серёдке этой линзы — точка. Моё Я. В котором легко фокусировались при помощи прозрачного сферического «ока» любые картины и любой смысл.

 

 

Как бы объяснить… Линейка, что попала мне в руки, она была особенная. Ею можно было измерять выдумку. Время, например. Прикладываешь линеечку к дремлющей актриске и сразу видишь, насколько далеко и в какую именно сторону она покинула настоящее. Помрачнела, так сказать. Потому что только в настоящем, то есть, здесь и сейчас, чрезвычайно светло, независимо от секунд или лет. Нестерпимо, ослепительно светло! Я даже зажмурился. Ах! Наверное, наше настоящее, — тоже огненное зёрнышко в чьих-то ладонях… Мир велик! Я сообразил: время — это и есть самая гадкая волшебная палочка, которая легко превращает реальность в иллюзию! Нет бы наоборот! При помощи «измерителя мига» я рассмотрел «галюциногены» мира сего весьма наглядно. Обычно люди с удовольствием живут в том, что им уже снилось, или в том, что ещё только будет сниться. И лишь твердят, ничего не понимая: «Ах, время! Ах, время!» Чудаки. Время — это инструмент для измерения глубины сна!

 

 

…В такие дни нищие меня назидательно били, но без того, чтобы на следующий день требовать с провинившегося свою «упущенную прибыль». Каждый новый день начинался в их мире, как начало сотворения и заканчивался так же — как закат всей жизни. Обиды, долги, радости, память и союзы никак не кочевали из одного дня в другой. Новый день — новая жизнь! В принципе, мне это нравилось.

 

 

 

Всё вокруг было твёрдым и однозначным, как в схеме электронного аппарата. Каждому человеку-«кнопке» соответствовало своё собственное, вполне определённое действие; при нажатии на «кнопку» одни пели, другие воровали, третьи молились, четвертые пахали поле. А вот кто же, стесняюсь спросить, нажимает? В том-то и вопрос! На человека «нажимают» все, кому не лень. И сверху, и снизу. И — пошло-поехало.

 

 

 

Не знаю, не знаю, не знаю… В этом задумчивом полувопрошании, полуожидани и полувоспарении — и сосредоточено всё. Не знаю… Эта фраза — перекрёсток, на котором надо встать, сделаться целиком видимым, как в кабинете у врача, и терпеливо ждать, ждать, ждать…; вдруг Судьба и Дорога тебя выберут сами, вдруг оценят твои возможности, вдруг рискнут, наконец, и шепнут: «Иди!» — и ты шагнёшь. И муки выбора останутся позади: ах, ах, не ты судьбу выбирал — она тебя выбрала! Так не подкачай, дружище! Иди себе, не зная! Иди! До следующего перекрёстка ещё, ох как не близко.

 

 

Криминального авторитета — вежливого дядечку с лицом и фигурой добропорядочного клерка — уговаривали остаться «на третий срок», чтобы долго и мудро он правил закулисным миром, так, как он один умел это делать. Но авторитет обладал отличным крысиным чутьём. Мог предвидеть то, чего ещё нет. Поэтому отказался, поблагодарив коллег за высокое доверие. Избрали другого. И убили его через три недели. — Смысл?.. Спастись!.. Смысл — спастись! Смысл — спастись! — он повторил это трижды.

 

 

Интересно, почему сильные физические удовольствия тоже заставляют не думать? Физика отупляет. Мозг послушно отключается, если в рот, например, засунуть что-то чрезвычайно вкусное. Или начать умащивать тело. Можно предаться какому-нибудь зрительному, или звуковому гипнозу. Или предаться греху. Опускаясь в плоть, ум засыпает? Нам когда-то читали курс математической логики… Неужели, только избавляясь от плоти, ум максимален в своём проявлении?

 

 

- Вы хотите жить сложно. Это — ошибка. Я вас умоляю! В мире количество связанных с вами сущностей равно количеству ваших слабых мест. Мир, молодой человек, очень недоброжелателен и он непрерывно атакует. И в первую очередь, именно слабые места. Сложные, а, значит, слабые. Вам понятна моя мысль? Молодой человек, если кто-то хочет добровольно губить себя, но при этом готов платить вам деньги… То почему нет?! Конечно, да! Пусть платит, и делает с собой всё, что ему заблагорассудится. Это же элементарно! Даже здоровье Бога определяется его молчанием.

 

 

 

Удивительно, насколько сильно врезаются в память эпизоды нашей жизни! Иной раз кажется, что именно эпизоды — и есть самый главный арсенал памяти, клады в чуланоподобном скопище персональных впечатлений. Они, как близкая молния, ослепляют и оглушают. И такая вот короткая, почти случайная «вспышка» в жизни, может запросто затмить какой-нибудь упорный и последовательный, как путь короеда, труд многих человеческих десятилетий… Вспышка — королева памяти!

 

 

 

У крыс имелись отличные машины. У них были красивые офисы. Я понимал, что просто злобствую. Но ничего не мог с собой поделать. Крысы погрузили меня в авто и привезли в свою контору на повторный суд. На сей раз, закрытый, то есть — не показательный. А чего показывать-то? Признаваться перед всеми, что, вот мол, по ошибке напакостили невиновному человеку? Ну-ну. В коридоре сидела пластилиновая очередь. Иногда фигурки меняли позы. Меня покорно и без вопросов пропустили вперёд. Кабинет был пока занят. Через приоткрытую дверь я слышал лебединую песню разводящейся пары. Мимо пластилиновой очереди в курилку шаркал по полу стоптанными башмаками следователь, заметил меня, остановился и присел на корточки, как перед маленьким: «Обвиняют у нас громко, сынок. Оправдывают неслышно. Сочувствую. В стране воров и бандитов жить честно — это преступление».

 

 

- Милый мой, стихи угнетают вас, потому что вы не поэтичны. Тяжелы, то есть. А ведь согласитесь, люди всё время стремятся куда-нибудь подняться. На крышу, в горы, в небо. Зачем, спрашивается? Ах, молодой человек! Это стремление и есть наша суть. Милый мой! Выше смерти только поэзия! Вечный океан образов! Постепенно нисходящий обратно вниз то дождём, то молнией, то снегом… Каков круговорот! В метафорическом смысле, конечно. Поэзия — это отвердевшая тишина. Опираясь на поэзию, вы уходите из того, что люди называют «временем» — вы становитесь, наконец, настоящим! Это трудно. Приходится полностью расставаться с иллюзиями. На свете таки существует твёрдая тишина!

 

 

- Познавать себя отвратительно. Вам, как родному скажу, изнутри я выгляжу значительно лучше, чем снаружи. Моё сердце, вы же знаете, переполнено, как и ваше, афоризмами чувств, настолько короткими и яркими, что даже единственное слово для них — отвратительный, неуклюжий монстр. Молодой человек! Чувствам одинаково трудно и молчать, и говорить. Боже! Никто не знает, как много я умею чувствовать. У меня лысое сердце! Я вас умоляю! Берегите своё сокровище от облысения.

 

 

В тот миг мне стало ясно, что не пинки, не бредовые закидоны человеческой психики, не издевательства судьбы — ничто не может сравниться по силе страха со страхом утонуть. Именно утонуть! В воде, в глупости, в слепоте, в иллюзиях… Я испытывал непередаваемую смесь кайфа и жути в себе самом. Каждый миг мог стать последним. Тянуло вниз. Голый, я лёг в воде на спину и постарался успокоиться, отдохнуть. Океан неба надо мной тоже плавно и молчаливо колыхался. Высший океан был чрезвычайно прозрачен. В нём на различной глубине плавали мелкие жёлтые рыбки, которых пасла одна очень крупная — рыба-луна.

 

Всё вокруг было злым! Я не сразу понял, что зло просто играет со злом. Просто играет, не больше. Ему это нравится. Откуда-то из пространства доносился заливистый хохот, похожий по тембру голоса на хохот шофёра-братка. Я каким-то образом понимал, что так смеются ангелы и голуби, которые с удовольствием, как зрители в театре сатиры и юмора, отрываются по полной — ржут над умильными гримасами земного горя. Наконец, мне удалось кончиками пальцев кое-как уцепиться за краешек рыбы-луны…

 

 

Плохое запросто могло показаться хорошим. И все с этим соглашались. Реально действующий жизненный детектив не был почему-то похож на традиционный книжный, где хорошие люди ловят, как и положено, убийцу и, в конце концов, раскрывают его козни — добро и справедливость неизменно побеждают. Добро в нормальном мире, я до сих пор полагал, тотально. Наивный! Криминальная и прочая круговерть, в которой я случайно оказался, была совсем иной: убийцы, мздоимцы, вруны и прочие двуногие тати, казалось, под руководством самого государства — ловят и ловят хороших людей. Детектив наоборот! В котором хорошему человеку можно, наверное, уцелеть, но нельзя победить.

 

Можно лишь спрятаться, притвориться трупом, раствориться в земле или воздухе, исчезнуть из реальности, надеть на себя маскировочные одежды, которые, чёрт побери, начинают прирастать к телу, к душе… Хороший человек обязательно будет наказан перевёрнутым миром за то, что «не такой», что вообразил себя «слишком правильным»… Иногда об этом феномене писали. Я читал беспомощное газетное тявканье. Глупо. С тем же успехом деревенская сявка могла бы облаивать танк. В «детективе наоборот» логика была инверсной: добро служило злу. Поэтому зло не уничтожало его полностью. Пасло, как дурочку-овцу и стригло его. Жизнь вокруг лишь подтверждала: да, да, добро научилось служить серо-чёрному туману верой и правдой! За оклад, за премию, за выслугу лет, за медаль.

 

 

 

Опьянев от большой порции горячего вина, я расслабился и словно прозрел! Добро могло служить злу не как-нибудь, а только внутри зла! Оно, зло, его обнимало со всех сторон, кормило и грело, так же, как куча преющих отходов греет и пробуждает культурное зерно — увы, самое слабое звено эволюции… Не настоящее звено, искусственное. И чем больших размеров было зло, тем больше оставалось внутри него места для «посадки» слабаков. Оттого слабаки и старались во славу зла. Круг замыкался. Странное, блаженное состояние овладело мной перед окончательным засыпанием. Я, кажется, мог ходить, но я не ходил и никто не знал об этом. Никто, кроме санитара. Я, возможно, мог говорить, но я не заговорил и никто об этом тоже не догадывался. Никто, кроме санитара. В этот миг я осознал истину: весь мир — лжец! Прав я один.

 

 

 

Врать хорошо. Навстречу жизненному сюжету Создателя человек выставляет свой собственный. Два сюжета обычно начинают бороться друг с другом. Ближе к земле — побеждает человек, ближе к облакам — Создатель. Катаются в охватку два сюжета от облаков до земли и обратно. Никак до сотрудничества не дойдут! И человека за собой мотают. Жизнь — повесть. Что в ней главнее всего? Метафоры, стиль, сравнения? Чепуха это всё! Только у модницы побрякушки могут быть главнее её самой. Сюжет всему голова!

 

Сюжет! Без него сказать-то можно, да вот услышать не получится. Он тебе и телега, и дрога к ней — шуруй, не оглядывайся! Он тебе и бусы, и нитка к ним — собирай да носи на здоровье! Сюжет — это то, на чём весь мир держится. Наврут нам, дурачкам полоротым, другой сюжет — и, глядь, мы уж к нему сами совсем по-другому нацеплялись и едем, и едем опять…  Куда ты денешься, жизнь человеческая, без этой, самой главной своей формы?! Жизнь земная, на ниточку выдумки целиком приспособленная! Ты и существовать-то можешь только лишь в сюжете. Никак иначе.

 

 

— Люди могут взять для себя только то, что они любят. Им трудно стать святыми, поэтому они опускают божество вниз — до профанации, до понятного удовольствия или даже до пошлой выгоды. Ах, молодой человек! Поверьте моему крупному опыту: слова — это только пыль, которая оседает на бумагу, или на нашу душу. Большинство слов — это просто пепел от извержения вулканов человеческой жизни: страстей, покаяний и тому подобное. Человеческие слова тяжелы. Поэтому люди так упорно ищут то, что не оседало бы вниз… Ах, мой дорогой, как жаль, что слова, написанные светом, людям просто нечем произнести. И что хуже всего — нечем услышать. У нас, к сожалению, нет ни одного подходящего органа. Клянусь вам, я переживаю не только за себя! Мы идём за словами. Идём, как послушные овцы идут за вожаком.

 

 

 

— Бедность — это большое богатство в стране с такими законами. Бедный здесь никогда не пропадёт! Только он и свободен в нашей тюрьме. Свободный может потеряться именно потому, что терять ему нечего…

 

 

— Что случилось? И вы ещё спрашиваете! Они пригрозили «пришить» на материке дорогих для моего бедного сердца людей, если я не захочу обслуживать афёру с шарагой и грязью. А я не хочу! Что мне делать? Эти люди — хозяева. Они совсем не умеют шутить. Они даже считать умеют только до одного: «Раз — и всё». Что делать? Мы оба стали жертвами из-за своей, извиняюсь, порядочности. Я не хочу, чтобы они навредили моим дочерям, моей жене и её такому хорошему новому мужу. Что делать, я вас спрашиваю?

 

 

Знаете, чем отличается пророк от кликуши? Пророк, бывало, ткнёт своим посохом в пустое место, да и ляпнет вдруг смутно: «Город здесь будет». А ведь и точно! Через век-другой — сбывается смутное пророчество. У кликуши же бесталанного совсем другая планида: куда ни глянет — разруха мерещится, ужасы, муки, страшилки одна другой хуже.  Один свой дар даром раздаёт. Другой враньём, как серпом, чужое любопытство вместе с денежками косит.

 

 

 

Санитар исчез. Но не исчезла его всепроникающая воля сорняка. Санитар не был личностью в общепринятом понимании. Зато он был живуч. Бессмертен до тех пор, пока теплится на земле жизнь. Потому что он, как отдельная метастаза, являлся детищем огромного, по-своему дружного и дисциплинированного ядра-общака, насмерть поразившего общество. Мне казалось, как при психозе, что санитар заразил собой всех и вся на планете. Он последовательно и умело «вылеплял» из меня главное подставное лицо для своих махинаций.

 

 

— Силы зла велики. Нас, молодой человек, опять поселили вместе специально. Для раскрутки бесплатного «офиса», так сказать. По документам вы, уважаемый, арендуете эту самую веранду. Она временно — ваша. Я вам просто сообщаю. Скоро сюда для дела завезут офисное оборудование. Чтобы говорить с миром на равных, следует соответствовать скорости этого мира: быстро налаживать связи, быстро отчитываться, быстро плодить море бумаг, быстро отвечать и мгновенно оправдываться…

 

 

 

—Кругом политика. Нас имеют, как хотят. А что делать? Политика целиком криминальна и её слишком много! Молодой человек, как технически грамотный специалист, вы, конечно, знаете, что в земном воздухе содержится семьдесят процентов азота. Он безвреден для нашего дыхания и не используется организмом напрямую. Что я предлагаю? Давайте и к политике относиться так же: это — «азот», которого слишком много и который мы никуда не денем. Так давайте его хотя бы не замечать!

 

 

— Я наблюдаю за вами, молодой человек: вы перестали бояться. Это плохо. Бойтесь, пожалуйста! Бойтесь! Могу объяснить подробнее. Страх не имеет совести, поэтому он нас и спасает в бессовестном мире. Понимаете? Лишившись страха, вы обрекаете себя на жутко страшные муки — это муки совести. Бойтесь, молодой человек, бойтесь! И мы проживём долго. Обычно, совесть возникает не сама по себе, а по причине предательства. Не тужите, мой друг. Все мы — вахтёры на входе в себя самих. Не мучайтесь прошлым, не надо. Конечно, я поначалу предал вас, а потом вы меня. Что тут такого? Обычное дело! Предательство сегодня в норме. Жизнь — бизнес! Так что, пусть в новом времени нашу новую совесть будят какие-нибудь другие причины.

 

 

 

Мы не ходили лишь к крысам. Крысы сами «доили» город своими проверками, налогами, взятками и ревизиями не хуже оккупантов. Только в отличие от нас, им для этого вообще не нужны были никакие поводы. Они брали проще: «Дай, а то подохнешь!» Подохших они уже не трогали, ждали, когда те снова смогут «дать». Это называлось «государством»; крысы вольготно жили внутри него, как в ядовитых катакомбах. Они грызли не только плоть и время живых. Они набрасывались даже на электрические кабели, на информацию, текущую по этим кабелям… Крысы жрали и грызли всё подряд! На фоне их универсального аппетита наши частные «благодетельные» просьбы выглядели, пожалуй, как надежда на лучшее.

 

 

— Мы живём в эпоху духовного тоталитаризма! Я вам, родной мой, так скажу: нас обязательно куда-нибудь скоро загонят. Для спасения одного сегодня убивают всех. Потому что для спасения всех один уже был убит и его не вернёшь. Нас загонят в лагерь, или в храм, как скотов. Клянусь, это будет! Мы пойдём толпой прямо в небо, как уже случалось. Прямо по тупым, окаменевшим молитвам, поскальзываясь на коварной лести и погибая от ударов мёртвых ритуалов. Вы меня понимаете, молодой человек? В духовной войне пощады не бывает. И пленных тоже. Только я бы, будь я Господь Бог, сделал всё иначе, и не стал бы гнать людское стадо до недосягаемых горних вершин. Ха-ха! Бы да бы! Я бы, будь я Господь Бог, погнал человека совсем в другую сторону — к себе самому, с позволения сказать. Это гораздо полезнее для обеих сторон! Скажите, что может человек, пришедший к себе самому? О, он может то же самое, что и я, его Господь Бог: он может быть собой, он может верить в себя сам, он может делать своё собственное дело и даже идти своею собственной дорогой. Молодой человек! Ну, почему я не Господь Бог?!

 

 

От скуки и безделья я развлекался тем, что придумал для себя свою собственную игру — Эпоху Великих Закрытий. Воображение моё развернуло ход эволюции задом наперёд, как киноленту, пущенную в обратном направлении. В этой игре я «закрывал» тех, кто когда-то открывал материки и заселял их вооружёнными бандитами, «закрывал» машины и деление ядер урана, возвращая природе спокойствие и чистоту дыхания, я «закрывал» трубы кочегарок, асфальтовую коросту на морском побережье, гнидообразные следы реактивных самолётов и спутники в небесах… Потом я додумался «закрывать» невидимое — опасные разломы в «коре» человеческих правил, через которых сочилась серо-чёрная гадость: жадность, жестокость, узколобая самовлюбённость, властолюбие… Я с удовольствием загонял всех джиннов, выпущенных человечеством на волю, обратно в бутылку.

 

 

 

Иногда снились цветные сны. Ангелы и голубки «рыбачили» спящие человеческие души, спустив с неба на землю ловчие крючки, а навстречу им из-под земли тянулись точь-в-точь такие же крючки господ конкурентов. Иногда верхние крючки цеплялись за нижние и начинались шум и потеха. Спящие, ещё не уловленные никем, человеческие души от этой возни просыпались, узревали острые снасти и бросались кто куда, врассыпную. Однако на новом месте они вновь быстро засыпали, а невидимые рыбаки, тут как тут, сверлили снизу и сверху свои лунки, и — чехарда повторялась.

 

 

… Зеркала порастеряли своих хозяев. Они испуганно и одиноко блуждали по огромному плоскому миру, храня каждый внутри себя некое законченное, застывшее изображение, называемое «собственным» — всё то, что успели насобирать и отразить, пока хозяева были при них живы-здоровы. Юные зеркала яростно спорили друг с другом насчёт того, чья картинка лучше. А те, что постарше, обменивались готовыми изображениями, или культурно ими торговали.

 

 

 

— Интересуетесь сильнодействующими духовными ядами? Похвально. Знаете, молодой человек, таки однажды в своей истории люди повадились изображать страсти. Изображать страсти! И чего ж теперь на зеркало пенять? Когда страсти вовсю изображают людей! Жизнь — колесо. Перевороты неизбежны. Можем ли мы судить того, кто судит нас? Молодой человек! Результаты труда не являются плодами жизни. Вы понимаете? Труды остаются в мире иллюзий, а плоды… Где наши плоды, мой дорогой? Мы все стремимся, как ни странно, встать в строй. Нет-нет, даже не возражайте! Именно — встать в строй! Разумеется, встать к своим: зеки к зекам, солдаты к солдатам, книги к книгам, легенда к легенде, высшая память, к высшему… Все стремятся к своим, потому что знают о них. А мы с вами — одиноки. У нас нет никакого строя. Поэтому нас никуда не «тянет».

 

 

Страх перед санитаром? Чепуха! Я точно знал, кого я боюсь на самом деле: я боялся людей! Я не хотел к ним возвращаться. Это казалось мне пострашнее, чем шагом в могилу. По той же самой причине я упорствовал и в своём молчании. О чём говорить с людьми?!… О тряпках и телесериалах, о том, какая у тёщи красивая кофточка? Да, я — живой компромисс. Самый хитрый из всех хитрецов! Так я себя пытался приободрить… Но оставалось главное — я действительно панически боялся мира людей. Я боялся его даже в себе самом; там, внутри меня, он превращался в непредсказуемый по формам и содержанию серо-чёрный туман, всегда одинаковый в своём тягостном качестве — безвременной муторности. Инстинктивно, я продолжал притворяться мёртвым и неподвижным даже внутри себя самого, ну, почти мёртвым. И на земле, и на небе, и внутри меня — всюду были враги.

 

 

— Время, молодой человек, слишком сильное вино, от которого протрезветь практически невозможно. Живущие «во времени» безнадёжно пьяны. Они губят этим ужасным напитком вечности и себя, и своих детей. Ах, молодой человек! Придумав для себя «время», люди буквально вывалились в мир иллюзий и вытащили за собой массу ненужных и опасных вещей. Вы правы, вы, к сожалению, правы, даже сами не знаете насколько правы… Похмелье «живущих во времени» — Апокалипсис.

 

 

- Вы, молодой человек, скорее всего, жертва. Говорю это из любви к вам. Юридическая и уголовная ответственность в стране без правил — вещь исключительно неприятная. Нельзя ни к чему приготовиться заранее! Мы угодили в желудок к монстру, и он теперь будет нас переваривать. Но выход есть, есть, надо просто ждать… Просто ждать и не делать лишних движений. Не шевелитесь лишнего, молодой человек, умоляю вас. Эти люди не шутят. Пожалейте, если не себя, то хотя бы тех, кто остался у вас на материке. Для зла на земле нет ничего невозможного.

 

Есть люди, которые способны с ошеломляющей быстротой носиться в нескольких мирах сразу. Например, в предательском подземном мире, состоящем из горячего хаоса. В мире очевидцев. Или среди холодного хаоса высших сил. Эти универсалы неуловимы, потому что они с необычайной лёгкостью буквально перескакивают, как электроны, с орбиты на орбиту, из одного мира в другой. Меняют «валентность». В мире очевидного все обыкновенные люди лишь кантуются, а эти — квантуются. Адвокат, несомненно, был таким универсалом. С одинаковой полнейшей искренностью он трудился и на ниве распространения «дури», и в официальной юриспруденции, и не чужд был разговорам о духовной философии.

 

 

— Смешно, правда? Война с собственным народом в стране постепенно заканчивается. Народ уже не сопротивляется. Жизнь на земле — это бесконечный фильм абсурда. Чистейшая психология! Разумеется, нервы и мозг перестают работать в абсурде. Чтобы сохранить себя и не сойти с ума. Природа сильнее нас. Люди поэтому автоматически «выключаются» от ужасов и всего непонятного. Но есть одно очень выгодное условие. Их можно «включить» опять, уже искусственно. Насильно, если хочешь. Словом пастыря, например. Или мощным каким-нибудь слухом. Или модным общественным психозом. Обработка общественного мнения, называется. Управляемая массовая шизофрения! Ха-ха-ха! Воображение! За обслуживание таких «картинок» можно сорвать весь банк — прихапать себе и денежки, и душу. Каково?!

 

 

Море… Оно было лучше, чем суша. Я нашёл в конце набережной местечко, с которого часами смотрел на бесконечное нечто, на огромного водяного человека, который спал богатырским сном и ему снился этот мир… Он — мыслил ясностью. И ясность его «испарялась», создавая «атмосферу ясности». В этой чудесной безмятежности хотелось находиться, забыв о времени. Море уже достигло своего спокойствия, которого было много, очень много, и я без стеснения брал взаймы изумительную живую вечность. Море, как и я, терпеливо сносило беды: и нефтяные катастрофы, и нарывы вулканов на своём дне, и пену человеческой плесени на своих побережьях. Конечно, в любой момент водяной человек мог потянуться, зевнуть и объявить свою Эпоху Великих Закрытий. Но пока не просыпался и не объявлял.

 

 

 

Задрёмывая в коляске, я обычно «вылетал» из своего тела и видел, как во все стороны от меня тянется «повесть мира», уже целиком написанная и готовая. В ней не хватало лишь последней точки. Этой точкой, конечно, был я. «Повести мира» тянулись куда угодно: в рассказы о рыбах, о временах, о космических пришельцах, о растениях и ангелах, заведующих разумом… Различных тем и сюжетов было — море! К сожалению, читать эту бесконечную и разнообразную книгу с трудом удавалось лишь задом наперёд: от себя самого и — далее. Во тьму веков, как говорится. Пока моё темечко не додумалось и не подсказало: не ставить окончательной точки вообще! Таким манером,  я… исчез! В тот же миг «повесть мира» развернулась правильным образом и я стал читать её «в первоисточнике» — от самого начала и до… Ну да! До себя самого! Точка оказалась ключом и началом этой вселенской «библиотеки». Точкой её можно было открыть и закрыть обратно.

 

 

… Чёрный туман клубился в грязевых раскопах. Чёрные черти сновали туда-сюда с вёдрами, носилками и пластиковыми бутылями. На нашей груше стаями гнездились перелётные ангелы, которые подолгу разглядывали чёртово производство. Иногда из чёрных работников выскакивала  вверх извивающаяся струйка-червячок, сопровождаемая обычно восклицанием типа: «Бляха-муха! А ведь и я бы мог стать богатым!» Немедленно какой-нибудь взрослый ангел срывался с ветки и проворно ловил «червячка», а потом скармливал его свежевылупившимся своим ангнелятам. Ангелы никогда не спали — на дерево могли взобраться враги и сожрать потомство.

 

 

— Молодой человек! Люди никогда не помогают тем, кто их лучше или сильнее. Это не зависть и даже не ненависть. Всё опять гораздо хуже. Своим бывает только тот, кто внизу. Кому можно бросить кость и он её будет кушать. А тот, кто наверху, будет опять-таки любить лишь себя — за то, что у него эта кость была и он сам ею не успел подавиться. Молодой человек! Повторяю: прибедняйтесь и проживёте долго. Тот, кто выше и лучше вас — это другой. Понимаете, другой. Ему не поможешь. Другой — значит, плохой. Почти что враг.

 

 

- Какой ужас! Породы больше нет! Её нельзя взять во второй раз. Породу можно только утратить. Она не покупается, она достигается длительным и непрерывным воспитанием. Вы знаете, где его взять сегодня? И я не знаю. Поэтому вся сегодняшняя жизнь — заросли, дикие джунгли с ядовитыми плодами. Но зато сколько в них жизни! Всё дикое феноменально живуче! Первыми на другие планеты мы пошлём дикарей.

 

 

- Да, молодой человек. Да. Чтобы выжить в стране победившего обмана и раздутых величин, делите себя на «ноль». Вы же математик. Вы знаете, что при делении на «ноль» любая, даже самая малая величина, даже такой инвалид, как я, сразу же превращается в бесконечность. Я удивляюсь с людей! Почему никто не стремится делить себя на «ноль»? Все делят сами себя на что-нибудь бесконечное: на хлопоты, круизы, разборки, нервы, разговоры, на бесконечные страхи, бесконечные заседания, или бесконечное ожидание, на бесконечное терпение, чёрт побери… Они что, никогда не учились в школе? В результате деления себя самого на любую из этих дрянных «бесконечных» величин, результат получается крайне отвратительным. Это же ноль! Круглый ноль! То есть, в результате — ничего. Зачем тогда, спрашивается, жить?!

 

 

— Молодой человек! Наш мир очень грязен! Так скажите, как теперь прикажете к нему прикасаться? Руками прикасаться нельзя. Это раз. Делать с него свои убеждения — ха-ха, себе дороже! — нельзя совершенно, это два. И что остаётся? Молодой человек! Вы знаете, я прикасаюсь ко всему нечистому хуже некуда — сразу сердцем. Только сердцем! Чистое сердце не боится грязи! Уверяю вас, как родного. Она к нему не прилипает.

 

 

Огромный младенец, «сделанный» из серо-чёрного вещества барахтался на морском берегу. Он был ещё совсем неразумен. Руки и ноги его произвольно метались, срезая с близлежащих гор леса и баламутя стоячие воды лимана. Младенец тянул к себе в рот собственные экскременты и не было рядом никого, кто бы ему запретил это делать. Потом он стал толкать себе в глаза видения ужасов и страха, а в уши пропихивать, как ржавые гвозди, грязные слова. В завершение всего младенец натолкал всякой дряни прямо к себе в душу. Ребёнок не был виноват в том, что его бросили, что дерьма и отходов вокруг него оказалось больше, чем красоты и пользы. Ни родителей, ни нянек, ни учителей поблизости не наблюдалось. Отовсюду отвратительно пахло.

 

 

 

Механистичность существования угнетала. Всё вроде бы работает, а не дышит. Словно мёртвая и живая вода никак не договорятся между собой. Плоть и дух спорят. Что-то всегда в этой жизни не срастается. Или не дышит.

 

 

Собрались толпой, стянули с каменного чучела покрывало. Побросали цветы, похлопали. Грянул гимн страны, при котором все вытянулись и заткнулись, как дрессированные, а инвалиды продолжали сидеть. Символические медали и ордена, навеки впаянные в бетон, местные доброхоты заблаговременно надраили до блеска. Торжественный митинг открыл, как полагается, мэр, но говорил так долго и плохо, что ордена начали тускнеть.

 

 

 «Цып-цып, мои девочки!» — он выкликивал их, как всегда, поимённо, а тупицы, сломя голову, неслись на зов и — отдавали эту самую голову топору и плахе. Имя! — бег, отрубленная голова… Ещё имя! — снова бег, снова отрубленная голова… Коротышка хохотал, умиляясь на куриную безмозглость. Оставшиеся в живых наблюдали за происходящим, глупо моргая. Подружки исчезали одна за другой. Имя и вера в руку дающую заставляли их не верить собственным глазам и толкали на зов. От такого зрелища у многих любопытных мурашки бежали по спине. А коротышка, интеллигент, в общем-то, образованный человек, всё хохотал и хохотал, всё поднималась и опускалась его рука с окровавленным топором.

 

 

 

— Вот ведь какая история… — издалека, как бы говоря сам с собой, начал библиотекарь. — Мне, когда-то давно, рассказал эту историю наш санитар. Ещё во время второй своей отсидки он таки понял совершенно необычайную вещь. Я расскажу вам об этом открытии культурными словами. Знаете, через два года пребывания на нарах воля перестаёт сниться. Всего два года! И мы забываем себя даже во снах. Надо же: нары и всего два года! После чего в тюрьме начинает сниться тюрьма. Это всё. Это конец. После этого от тюрьмы уже не уйдёшь. Она будет сниться даже на воле. Вы меня понимаете, молодой человек? Клянусь, это хуже, чем плохо.

 

 

 

По моим представлениям, женщины вообще создания очень жестокие и странные. Они умнее мужского пола, но не умом… Я всегда их боялся. Чувствовал себя орлом в курятнике, которого клевачие куры постоянно учили жить. А теперь вот ещё и цыплёнка подкинули… Он мне был совершенно безразличен.

 

 

— В том-то и дело, что настоящий смысл в картинках не выражается, — волосатый посерьёзнел, очки его сверкнули. — Знаете ли вы, молодой человек, что, так называемый, «третий глаз» нам не принадлежит. Два наших собственных глаза смотрят на мир изнутри и исправно поставляют электрические сигналы в мозг. Это просто инструмент для ориентации. А третий глаз — зрение коллективное. Око мира и общества. Внешний долгоживущий наблюдатель, с которым мы, живущие кратко, можем установить полезную связь. Третий глаз нужен, чтобы смотреть на самих себя сверху. Чтобы отчётливо видеть: в «картинке» нашей персональной жизни смысла нет…

 

 

 

Я не против того, чтобы ковыряться на словесных свалках, но там, скорее, отыщешь заразу, чем здоровье. Было понятно, что, в конце концов, книги скоро придут к своей окончательной «лабораторной» форме, к максимальной смысловой энергии внутри себя — к текстовой смеси философии, психологии и личного поступка. С выражением глубокого скепсиса и усталости на лице я стал читать древние религиозные книги. Которые оказывали на мой мозг и моё теперешнее состояние воздействие, подобное кайфу от пакетика «дури» в мире гадёнышей. Я не искал средств, чтобы опомниться, наоборот — ущемлённая душа сама стремилась к анастетику, нужна была хорошая «доза», чтобы забыться. Скорбен в разуме своём — это не про сумасшедших. Это про меня.

 

 

 

— Молодой человек! Вы не сможете примкнуть к общинно-родовой вере, подобно остальным. Вы меня понимаете? Я вижу вас насквозь и вы мне глубоко симпатичны. Вы согласны, что собственность должна быть частной, как наше тело, или зубная щётка? Это правильно и удобно. И заметьте: мы все очень высоко ценим оригинальные мысли, а также частные в своей неповторимости убеждения и переживания больших художников. Молодой человек! Скажите, почему мы не ценим частную веру? Почему она обязательно должна быть общинно-родовой?

 

 

Мне бы работать в какой-нибудь стратегической шпионской организации. Я знал, как можно навсегда уронить развитую нацию — просто склонить её к потреблению. С рекламной лёгкостью заставить потреблять больше, чем производить. Зачем, преодолевая тернии и преграды прогресса, подниматься вверх? Вверх — не выгодно. Выгодно только вниз! Только-то! Жизнь — колесо. Дракон-колечко, мудро держащий свой хвост во рту. Но когда «потребляющая» часть колеса пожирает «производящую» его часть, колёсико становится всё меньше и меньше, пока не исчезнет совсем. Дракон с нарушенным равновесием себя «проедает». Элементарная политэкономия. И что остаётся? Только реальный самообман — империя рекламы.

 

 

 

Подпись! О, это была великая сила: «Ибо!» В мире договоров, письменных обязательств и дьявольских контрактов именно подпись была высшей силой. Она являла собой вершину человеческого недоверия к себе и к другим людям. Подпись! Её ставили, как универсальный заменитель, всюду: и под смертным приговором, и в графе за получение зарплаты, и за новый ватник, и даже просто, из озорства, на стенах домов. Ей поклонялись: «Ибо!» Подпись вступала в нерушимый союз с теми, кому она служила: подпись и анкета, подпись и накладная, подпись и деньги — необъятен и непобедим был мир её «союзников»! Подпись! Личная подпись! После неё живому человеку можно было не ходить, не говорить и даже не жить — подпись заменяла собой всё и вся в этом мире! Она была всесильнее живых мозгляков, годных лишь для того, чтобы царапнуть пером по бумаге — отдать себя с потрохами бумажному чудищу, ненасытному и неостановимому, как бред шизофреника. Подпись! Вот она, главная сила этого мира!

 

 

 

Массажные умения, кстати, дали мне новые знания о природе человека. Я вдруг выяснил: люди «на ощупь» чрезвычайно отвратительны! Грязны. Стоило поднести руки к другому человеку поближе, настроиться на волну его живого тепла, как по образовавшемуся соединительному каналу в обе стороны начинало течь знакомое серо-чёрное нечто… Поэтому я старался делать массаж не вдумчиво, не чувствуя нутро и пульс того, к кому прикасался, а просто механически.

 

 

 

Ситуация идиотская. Я догадывался, что если женщине, решившей сказать «да», ответить отказом или равнодушием — быть ужасному взрыву. Но выбора не было. При всей своей вежливости я не смог бы телесно захотеть того, чего не хочет моя душа. А подружке, очевидно, для «включения» хватало и одной физики. Она же меня ещё и обвинила. Конечно, дурак. Раньше надо было сообразить, что женщины в земных отношениях всегда начинают с «арифметики»: прибавить к себе, отнять от себя... Полный дурак! У древних патрициев об этом на каждом шагу твердилось: стремиться надо лишь туда, где дух возбуждается духом. Вакса чужих обид, желаний и страстей очень пачкает душу при неосторожном контакте.

 

 

Наконец, я сообразил, почему меня перестали интересовать бумажные страницы с текстом. Обыкновенная жизнь оказалась самой потрясающей книгой! И она… меня… читала. «Третий глаз» подсказывал: жизни я не настолько же интересен, как сам себе. Меня лично это не особенно огорчало, а вот каких-нибудь братков, или холуев из мэрии сей факт мог ужасно взбесить. Под тщедушненьким «Я» каждый из них подразумевал лишь то, что успел натащить внутрь своего серо-чёрного кокона, или внутрь такой же дымящейся непроницаемой ямы. Получалась как бы наглядная проповедь для «окуклившихся» в собственности. Что ж, поэтому каждый сам, всею своею жизнью отвечал на «прочтение» со стороны. Кто-то в ответ сопротивлялся, трубно «вырабатывал мнение», кто-то логично и доказательно «защищал свою позицию», а слабаки прятались за спасительное «не знаю, не знаю…»

 

 

Фантазия — самое скучное, что только может быть. Природа породила её от скуки. Это — бред. В Эпохе Великих Закрытий природа закроет всё, что успели наоткупоривать люди. В конце концов, она закроет и их самих. Потому что бред — это скучно. А буйный бред — ещё и опасно. И «театром одного вахтёра» был не библиотекарь в фантазийном бурлении дней и ночей, а я, потому что передо мной разворачивалось то, в чём я никогда не участвовал и участвовать не мог. Спектакль, сотканный из серо-чёрного тумана, хоровод участников, смеющийся и плачущий на сцене бытия по прихоти случайностей. Истинно так! Вахтёры всё знают! Они не появляются перед публикой «в образе».

 

— Молодой человек! Мне всегда есть что сказать вам. Понимаете? Моим женщинам, например, сказать всегда было нечего… Душа инвалида — бритва! Её очень легко испортить чем-либо тупым и твёрдым. А кому нужна тупая душа? Вам нужна? И мне не нужна! Я вам, как колясочник колясочнику, скажу откровенно: внутри себя мы стоим в полный рост и говорим в полный голос. Внутри самих себя мы полноценны. В то время, как большинство нормальных людей в мыслях и в душе своей — пресмыкаются…

 

 

Лиман — разбуженная мёртвая вода — сращивал воедино всех, кто к нему, так или иначе, прикасался. Все части работали, «заводились» и шевелились друг от друга. Частью «финансовых механизмов», «схем доставки», «схем отмывания денег» и «действующих систем» становились сами люди. Бывшие живые, добровольно отдавшие себя бесконечной суете, омертвелому действию, за которое бурлящий и помигивающий светодиодами мёртвый мир, расплачивался такими же мёртвыми бумажками — деньгами. На этот «эквивалент жизни», в вывернутом наизнанку мире, действительно «живая жизнь» покупала для себя всё необходимое: и живые продукты, и живые впечатления, и даже «живую смерть», если вспомнить про экстремалов…

 

 

… «Пирамида реальности» заканчивалась высшей реальностью — точкой, абсолютной вершиной пирамиды. Из этого абсолюта во все концы мира текли иллюзии. Чтобы вновь, в каком-нибудь ином, неведомом мире «соблазнить местную плоть» и стать подошвой ещё одной, будущей пирамиды… Вновь, вновь, вновь… Настоящая новизна — повторяется! Но не там же, где она уже взросла однажды, а в ином пространстве и в иной форме. Одна и та же новизна купалась, как богиня, в бесконечно изменяющемся мире. Это было восхитительно видеть! А проклятого серо-чёрного тумана здесь вообще нигде не наблюдалось, ни единого клочка! Все пирамиды Вселенной встречались здесь! Только здесь Бог говорил своё Слово: «Я есмь!» Чудная, величественная картина! «А я-то кто?» — ошеломлённо спрашивала моя собственная душа. И не находила ответа. Она была нищей, безработной, бездомной, «обкуренной» книгами и горестными мыслями о собственной участи…

 

 

 

Торговля и реклама были в сегодняшней стране главным производством — они «производили» необходимое: шум и деньги. Иногда, правда, поштучно собиралось на полуразрушенных военных заводах кое-что из сложной техники. Экземпляр-два. Действующие макеты «военного могущества» нужны были для того же — для «производства» политического шума и денег.

 

 

 

В стране, обедневшей на нравственность, вору можно было не бояться вора. Партитура воровской «симфонии» была расписана до последней «нотки». Играли все! От самого большого куска больше других перепадало «большому папе», от среднего — среднему, а уж как дрались за объедки и крошки с барского стола малые — смотреть стыдно, не то, что рассказывать. Бедный просил у бедного. Богатый давал богатому. В этой житейской «симфонии» звучали вместе скорбь и торжество: тут вам и гром литаврой, и плач флейты, и вымогательство скрипок, и гром тишины… Каждый в этом оркестре заказывал свою собственную музыку. Кто-то веселый танец, а кто-то похоронный марш. Всё со всем уживалось в стране иллюзий! Большая реклама покрывала сердца и разум живущих, как саван. О конституции и законе писаном вспоминали лишь тогда, когда требовалось скормить плотоядной народной молве второсортную политическую жертву, или «наказать» богача — вор расправлялся с вором при помощи государства. Невинные люди знали об этом и старались даже не дышать, когда правовая коса косила. В «детективе наоборот» участвовал не я один.

 

 

 

Мне никто не поверит, но закрывши глаза, я научился видеть… время! Все хотели «намазаться» земляным прошлым, чтобы исцелиться в настоящем. А прошлое, как грязь, послушно сращивало в человеческой памяти и в человеческом сердце разорванные части, но не могло заставить их дышать. Живая вода — свет, свет и ничего, кроме света! — могла появиться только из «соли небес», из памяти о настоящем. После такой «санобработки» даже в будущем было «твёрдо» от света. Всюду имелся только свет, который мог, к примеру, спокойно лечь на любые отходы прошлого и превратить их в новую жизнь: в чибисов, в букашек, в траву и пузыри метана. А люди, копошась где-то внизу, копировали манеру Бога, они строили свои собственные пирамиды: каменные, финансовые, военные, религиозные, дилерские… И каждый одержимо стремился, наступая на спины и трупы ближних, подняться на самый верх. Чтобы в безвыходном своём одиночестве взвыть: «А дальше-то куда?!» Трагедия тщеславных усилий становилась посмешищем для ангелов. Я это видел.

 

 

— Я не могу! Молодой человек, вокруг нас одни сумасшедшие! Вы знаете, тараканы вползают в мозг через уши! Скажите, что заставляет людей идти на молитву за деньги, а не делать это дома и бесплатно? Я вам скажу, как умею: тараканы! Они живут у свихнувшихся прямо внутри черепа и тоже хотят кушать. Эти маленькие неприхотливые животные питаются пылью, плесенью и сыростью. Таки этого добра у нас хоть завались! Крайняя плоть — это уши. Вот что следует отрезать в первую очередь! Да! Это — грязная правда! Вы согласны, что правда никогда не бывает чистой? По крайней мере, в здешних местах. Поэтому, лишь всякий молчащий чист.

 

 

 

Так и хотелось воскликнуть: «О, люди!» Любой бред принимался ими, как норма, если в конце этого абсурда маячил великий обман — исцеление! От чего? Да не важно! Главное — это внушить людям твёрдое убеждение, что они неполноценны: и на земле, и на небе. После чего можно смело втирать им в мозги и в уши любую мифическую туфту — в обмен на их реальные дензнаки.

 

 

Мысль о собственной неполноценности очень заразна. Даже дети с малых лет осваивают гримасы боли — значительно-страдальческое выражение на лице, позволяющее прямо «получить» желаемое, а не «сделать» его самому в последовательном труде. Считается, что болью легче всего в «перевернутом мире» выманить из ближнего дополнительное внимание к себе, вызвать донора на сострадание. При успешном результате горюющий какой-нибудь алкаш, сосед-актёришко, «уважает себя» за произведённую значительность наоборот — за глубину показанного, и совсем даже не показного, ничтожества своего. Сумел показать — сумею и получить! Расхожую фразу: «Просить надо уметь» — я слышал многократно: и дома, и в институте, и среди инвалидов, и среди работников мэрии, и уж конечно — среди профессиональных попрошаек. Просительность возводилась в высшую науку жизни не за решёткой. И только закоренелые зеки реально дистанцировались от этого на свой лад: не проси! не надейся! не бойся! — этим, кстати, они мне почти нравились. В их бескомпромиссной позиции бреда было меньше всего.

 

 

— Молодой человек! Я скажу вам, как знаю: полноценная жизнь — это просто хороший тонус. Полнота тонуса теоретически мало зависит от полноты наших членов. Однако на всех знаменитых полотнах гении маниакально рисуют высокохудожественное горе — так сказать, уродов тонуса. Обратите внимание, веселье и здоровье — большая редкость для творческих зеркал, отражающих то, что отразить труднее всего: счастье. Счастье! Оно таки не нуждается в отражении. А почему? А потому, что оно само — источник. И что остаётся? Изображать счастье! Изображающие счастье, горестны вдвойне, молодой человек…

 

 

Иногда я «читал» землю. Она представлялась мне этаким матёрым классиком жанра. Я «читал» её горы и степи, моря и ледовые просторы, реки и языки лиманов. Я «читал» её не только с поверхности, но и вглубь: угольные пласты, нефтяные и водные линзы, осадочные породы, базальты, руды, пустоты и огненная магма — всё было написано неведомым «классиком» окончательно. Ни прибавить, ни убавить. Классики на то и существуют, чтобы закрывать собой тему. И повсюду на этом объёмном полотне копошились и шевелились неугомонные «клещи», какие обязательно заводятся во всякой старинной книге, — люди.

 

 

Они проедали вещество страниц книги жизни вдоль и поперёк. Чихали и кашляли от этого сами. Чихали и кашляли крысы в государственных крысятниках. Чихали и кашляли привидения, ангелы и божьи голубки, научившиеся питаться человеческой кровью. Классик только хмурился. Засолённая земля лимана, например, тоже была как бы «классикой жанра» — одной из страниц многотомника со скромным названием: «Жизнь». Несметное богатство выглядело, как грязь. Ни в ком не нуждалось и ни к кому уже не стремилось. На заснувшей почве, пресыщенной «солью смыслов», не росло уже ничего. Она не была плодородной. Я мог сравнивать и делать странные выводы, глядя на слегка лишь потрёпанное собрание сочинений какого-либо не в меру писучего мэтра, закрывшего собой целую эпоху. Вывод гласил: классик — не плодороден! Но им полезно «натираться».

 

 

Мания величия «грязевиков» росла с каждой неделей. Моя давешняя реакция на рекламу грязи оказалась пророческой. Перескажу один сюжет. На рекламном телеэкране семейство оплакивало усопшего, горячо любимого своего дедушку, которого уже опустили на дно могилы. Полетели, застучали по крышке гроба прощальные комья земли. Но тут хитроглазая внучка-малышка тоже подошла к краю могилы и вывалила вниз из пол-литровой баночки грязь. Шлёп! Крышка гроба открылась! Дедушка, весёлый, живой и здоровый вылез из небытия и бросился обниматься к внучке и родне. Громовой финальный слоган гласил: «Уникальная грязь поднимает мёртвых!»

 

 

—А вы знаете, молодой человек, сколько стоит одна секунда вот такого нарисованного вранья высшего качества? Много. Причём, замечу, стоит именно «секунда», а не качество. Нынче творческим исполнителям платят, как наёмным рабам: «за знак», «за лист», «за квадратный дециметр», «за объём», «за время в эфире», «за количество выпусков» и так далее. Никто почему-то не платит за талант! Он что, уже исчез и больше никому не нужен? Похоже, что так. Неповторимое содержание вообще никого не интересует. Его заменяет стандарт. И, заметьте, стандарт высокий. На чём и обманываются таланты, стремящиеся подняться. Сделать свою работу ниже стандарта — не заплатят. Выше — не заплатят тоже. Вы что-нибудь понимаете? Оригиналы пытаются втиснуться в стандартные формы. Моё лысое сердце сочувственно бьётся в их сторону. А в это время стандарты оригинальничают друг перед другом. И что, нашу душу теперь будут кормить только так? Душа похудеет и умрёт. Это я вам говорю!

 

 

 

 

Ой! Ой… Я превратился в воздушный шарик. Меня со всех сторон забавным образом надували. Эксперимент был чисто психологический. Без победителей. Я надувался один, а через многочисленные «пимпочки» в меня закачивались все, кому не лень: библиотекарь, мэр, обкуренная пацанва, водители цистерн, рабочие-вахтовики, соседи, святоша-адвокат, директор ресторана, санитар с братками, даже привидение ветерана-обрубка дуло изо-всех сил… Участники «надувательства» вкладывали в общее дело кто сколько мог. Старались без дураков. Я даже рассмотрел вздувшиеся жилы на лбу мэра. А потом я, разрисованный разноцветный пузырь, лопнул! Всех разметало. Ну, до чего же это было смешно!

 

 

Малые дети учатся надевать на вертикальную ось «блинчики» — развивают координацию движений. Людей какой-то небесный младенчик тоже послойно нанизывал на вертикаль божьего ока, постигая координацию бессловесной игры: внизу — люди-пчёлки, над ними — люди, обманывающие людей, после них — люди, обманывающие себя… И все вместе — обманывающие серо-чёрный туман, в котором в несметном количестве шныряли саблезубые государевы крысы.

 

 

 

Мне всегда было интересно знать: откуда берутся начальники? Почему люди делятся на подчиняемых и подчиняющих? Из какого такого «семечка» вырастают общества и где заложена их «генная» память, наперёд знающая: вот, с этой стороны общества, вырастут кулаки, с этой ноги, а с этой — его голова. Общество — многоклеточный организм — живущий, по идее, дольше любой своей отдельной клетки, но ведущий себя примерно так же. Я вообще начал подозревать, что пресловутый спор насчёт роли личности в истории, — тоже беспочвенный перекос. Действие должно быть равно противодействию. Почему бы не поговорить о роли общества в истории личности?! А если и та, и другая «истории» не велики и не высоки, то откуда взяться великому? В таком случае, и общество становится «одноклеточным»…

 

 

Две малосильных истории, два коротких времени тянутся друг к другу, сливаются, в конце концов, становятся одним и тем же, равными в своей исторической «роли» и «длине» — вот тут вам и кончилась личность в обществе, тут вам и кончилось общество в личности. Эпохи становятся короче жизни одного правителя. Хороший культ в такое время — на день, или на ночь. Одноразовый. Как надуманный праздник, как бумажное платье для детского карнавала. А, бывает, затянется ночь на сто лет — так и сто лет пролетят, как один миг!

 

 

 

Жизнь — самка. И странно само по себе, что борьбу за прямое обладание и власть над ней подменили какими-то «выборами». Ха-ха! Выборы — это фальсификация силы. Одно дело, когда неизбежный, парящий над всем и над всеми, Рок диктует свои условия. И другое дело — выдуманное искусственное превосходство, мираж, добровольно поднятый людьми над собой. Игра в демократию всегда казалась мне апофеозом беспомощности. Человек в поисках богатства смотрит в землю. Глупец! Оттого ещё безумнее и безогляднее ведёт себя всё то, что он приподнял над собой: идеи, демиургов, начальников, божков и богов… Он их не видит. Потому что он  в них отныне — верит!

 

 

 

Любая предвыборная кампания напоминает эротический сеанс. Гораздо хуже того, когда я в бреду видел , как голая мысль вилась около неоднократно излюбленной темы… Хуже! И есть — куда. Здесь, среди болтунов, обнажались до неприличия другие распутники — голые обещания. Чья бессовестность была смазливее, на того и «клевал» электорат. Разве можно «защитить интересы» того, кто никогда не умел этого делать сам? Не имел власти даже над самим собой. Нация специализировалась на «просительстве». Поэтому кнут вручался всякому, кто готов был им щёлкать. Овцам всегда казалось, что только благородный богатырь может «где-то там наверху» замолвить за них словцо. Увы. То «богатырь» оказывался дутым, а то дутым оказывалось его «благородство». Все понимали обман. Но конвейер по выталкиванию обманщиков «наверх» продолжал действовать. За-молвить, за-ступиться, за-верить… Ох уж мне это «за»!

 

 

 

Конечно! Богатырь и «замолвит» и «заступится»… Только не за других, а — за себя. Общинное сознание давно подменили стадным инстинктом. Низкое научились выдавать за высокое. При скоростном входе в «плотные слои» прогресса и перекрёстного блата нравственные заповеди общества сгорали, как обшивка космического корабля, встретившего сопротивление среды. Идеальный прогресс «схем», «программ», «систем» и «процессов» мог существовать и развиваться только в безнравственном обществе. Идея «выбора» среди искусственной «схемы жизни» не была изобретением природы — это было детище самой схемы. Выборы — без кавычек! — называли механизмом. Поэтому всякое упоминание «человечности» в этой связи было не более, чем глянцевой вывеской.

 

 

И ещё неизвестно, кто пьянел от всего этого в большей степени: толпа, или её «выдвиженец». Победителей в толпе подбрасывали на руках, возносили их земные похождения до бесплотного мифа, или, наоборот, опускали до земли мифических богов и приравнивали к ним победителя-бога. Чтобы было удобно поклоняться, чтобы чаемое «богатство» лежало, угодное для взгляда и для рук, — под ногами. А спина чтобы была открыта для порки, для суда и кнута тому, кто возвышенным стал. Само по себе, «купание» в «избранной» среде, прикосновение к ней означало — испачкаться перед народом. Зачем же сородич, сам толкнувший другого своего сородича на такое, инстинктивно отворачивается от него в брезгливости? Падшие во власть, никогда не были привлекательны для своего народа. Тогда я этого ещё не знал и относился к случившемуся легкомысленно, как к забавному анекдоту.

 

 

 

Эх!.. Избранник! Слово-то какое! Обычно во всяком фальшивом обществе «избранники себя самих» обращались за поддержкой к людям, расплачиваясь с ними за «выборную услугу» страхом, деньгами и ложью. Общество, не умеющее быть собой и не знающее, что это такое, всякий раз послушно избирало над собой очередного «иллюзиониста». Вообще, вся чехарда с голыми обещаниями была смешна и бесплодна. Краснобаи с каждым новым разом приобретали новые изощрённые умения обманывать. Они уже не стремились на случайные стихийные митинги, нет, они теперь действовали тоньше и умнее — искали «свой контингент». Обман специализировался. Современные «племена» людей объединялись сердцами и душами уже не так, как в древности. Иначе: по профессиональному признаку, территориальному, национальному, партийному, вероисповедальному… Всем теперь правил «признак» — почти призрак!

 

 

Инвалиды и старики тоже были важной «играющей картой» — контингентом. Конечно, здесь все наперёд знали, кто останется «дураком». И всё равно играли. Всякое солидарное племя нуждалось в том, чтобы эту солидарность кто-то о-ли-це-тво-рял. И опять появлялась масса удобных карьерных и финансовых лазеек для самозванцев. «Племена» могли, как встарь, объединяться около провозглашённого общего избранника, или враждовать из-за него. Всегда легко было критиковать и общество, имеющее лидера, и лидера, «имеющего» общество. Иллюзии завоевали весь мир! Иллюзии были разумны. Ну, как если бы разумом обладал мыльный пузырь… Он бы разумно объединялся с другими пузырями, он бы разумно руководил надуванием и лопанием пузырей. Чтобы долго жить самому, главный пузырь приказал бы мелочи «долго жить» — в той же формулировке, да с иным внутренним смыслом. Ах! Ах!!! Разумность иллюзий заставляла их торопиться жить и быть из-за этой спешки исключительно бессовестными.

 

 

 

Эволюция и природная селекция нормального мира выводила в победители действительно сильнейших. А в перевёрнутом — победителем оказывался «сильнейший» враль. Иллюзия-разум, иллюзия-чувства, иллюзия-планы, иллюзия-память — всё оказалось совместимым в перевёрнутом мире! Именно высшие «иллюзионисты» срамились в почестях охотнее всего, принимая их за реальные достижения своего земного пути. А зрители, употребляющие фокусы сии, восторгались задним умом от самих себя: «Эх! И дурак же я был, когда поверил…» Пузыри выступали с трибун, произносили приветственные речи перед детьми и работягами, пузыри сидели в ресторанах, выглядели респектабельными мужчинами или женщинами, писали доклады, отчёты, сверочные акты, кадастровые таблицы и инструкции. Некоторые были не до конца умершими талантами и умели кое-что изображать, «как настоящее», могли ронять «почти настоящие» слёзы или «почти по-настоящему» радоваться. Но каждый пузырь знал свой конец и боялся последнего: «Пук!..»

 

 

 

Кто мне ответит: почему люди верят словам?! Почему воображаемая картинка становится сильнее прямой очевидности? Нет в мире ничего, что было бы сильнее иллюзий! Человеческое слово — это, как мы все давно знаем, не истина. Но это — обещание истины!!! Слово — не поступок. Но —обещание поступка! Слово людское и есть самый главный лжец! Именно такое слово сделало «революцию», отдав власть над реальностью иллюзиям. Словом, как мечом, разили врагов. Теперь пришла пора делать «харакири» — самим зарезаться инструментом ужасным, тупым и зазубренным. Всякий говорящий должен бы настораживать всякого слушающего. Но этого не происходит. Потому что всякий слушающий — непрерывно говорит внутри себя сам. Все говорят! Никто не слушает и никто не слышит! Поэтому побеждает, «переговоривший» других. Я выгодно отличался в шумном предвыборном «базаре» своим молчанием. Люди подразумевали в замкнутом горле мою близость к чему-то нездешнему…

 

 

 

Обман — повторяется. И слова можно повторить сколько угодно раз, подобно обману. И обман можно повторить, как слова… Воистину, иллюзии повторимы, вот в чём дело! Всё, что существует «во времени», — обман несомненный! Темечко навевало старый, знакомый ответ: «Только правда одна!» Правда, живущая лишь в мгновении. Ну, да... Карикатура «без слов» выразительнее и многоразовее той, что со словами. Только к бессловесной картинке можно приделать какую угодно подпись и смеяться в различных временах и местах над этим по-разному. Ангелы, между прочим, так и поступают с нами. Потому что карикатурная «картинка» человеческой сущности неизменна. Не математическая константа. Без слов.

 

 

 

Своих родственников по крови мы узнаём и называем их поэтому «близкими». В иллюзорном мире «близким» может стать человек, умело применивший для этого «родство слов». Родственником в иллюзиях. Родственником в самообмане. Родственником в надежде и ожиданиях. Так посчитать, весь мир — сплошные родственнички! В «детективе наоборот» человечество вело свою родословную не от первородного греха — от самого чёрта! Бедные, бедные люди! Бедные, потому что привыкли жить, обездушенные хитроумным обманом, и заполнившие пустоту суетой да трухой пересуд — душезаменителем. Мир иллюзии — плоский! Плоский, как зеркало, умеющее, умеющее отражать и перспективу, и глубину. Да только с той стороны зеркала нет ничего. В том-то и сила ловушки! Мы ныряем, как глупые дети, в нарисованную глубину! Что кому суждено? Реалисты разбиваются в лепёшку. А иллюзионисты, нырнув, живут в отражении припеваючи. За зеркало то простым смертным заглядывать запрещено. Опасен рубеж! Все зеркала бдительно охраняют свой тыл. А того, кто всё-таки смог заглянуть за… — ждёт смерть. В перевёрнутом мире смерть в иллюзиях означает и смерть во плоти.

 

 

Город колясочников был, как вспаханное и засеянное поле, а моя собственная коляска — комбайном, пожинающим ростки человеческих надежд. Этот «силос» и кормил любого, кто расставался с людьми ради одинокого своего существования перед ними. С непривычки людоедом быть трудно. Я старался не смотреть на тех, кому меня сватали. Смотрел лишь в блокнотик, лежащий на моих коленях. Велено было записывать на бумагу отражение краснобайских обещаний — наказы и пожелания избирателей. Я, как невидимая помойная яма, вмещал в себя и в свою память нижайшие человеческие требования: закопать разрытую канализацию, найти дотацию для детсадовской столовой, отремонтировать сырую стену и протекающую крышу в коммунальном доме, помочь в приобретении автомобиля, приспособленного для управления инвалидом… Люди слушали, а внутри у них — говорило, говорило и вновь говорило «накипевшее». И вырывалось наружу. Собрание было удобным для этого поводом.

 

 

Я предполагал, что настоящий свой сюжет жизнь раскручивает на «поле смыслов», а не на поле действий. Действия лишь символизириуют великую невидимую игру. Так токарь точит чугун, а крошка сыплется вниз… Отвердевшие земные иллюзии людского мира как раз и казались мне такой «крошкой», отлетевшей при обработке от главной болванки. Отходы тоже побывали в деле, поэтому и воображали себя «изделием»… Вот почему меня заинтересовал эксперимент: «увидеть суть» в гуляющей публике, в грузовиках и их матерящихся водилах, что паслись подле строящегося храма, в дурацких бумажках, заполненных колдовскими подписями в мою поддержку… Сути не было видно нигде и ни в чём. В мире смыслов бушевал кризис. Один и тот же смысл могли сегодня брать для вожделенного с ним соития самые разные люди и организации. Как невесту… напрокат.

 

Я возненавидел так называемую «власть»! Вот уж где было полное «собрание сочинений» уродливой человеческой природы. Похоже, что этот «многотомник» сочинила сама перевёрнутая жизнь, а уж до-сочиняли себя перевёртыши сами, — украшаясь абсурдными деталями бытия, которые были одна невероятнее другой. Все, кто когда-либо являлся мне в серо-чёрных видениях, были здесь. Ангелы с ядовитым взглядом и ящеры с глазами ангелов. Осьминоги, притворяющиеся птицами и птицы, притворяющиеся осьминогами... Сам себе я казался беспомощной жертвой землетрясения или цунами. Здесь не было случайных людей, всех приводила на депутатскую скамью корысть неминучая. Я неожиданно оказался внутри закрытого клуба, члены которого радостно приветствовали друг друга и были хорошо и давно знакомы. Ад — вышел! А по дороге в мэрию он зашёл в магазин, купил для себя красивую одежду, попутно получил высшее образование и научился говорить красно. Ад изрыгал деньги и поглощал деньги. Он был великолепен в этой своей ненасытности!

 

 

 

У каждого здешнего красавца или монстра имелся свой коронный способ угодить аду, а, значит, и угодить себе. Если верить легенде, то из рая можно было уйти почти добровольно. Из ада — никогда! Даже после изгнания из ада его ослушники просто перемещались по иерархической лестнице в другое место. Ад был непобедим в своей абсолютной приспособляемости к чему угодно. Возможно, он сам и выдумал идею светлого бога и рая, чтобы ещё больше оттенить своё вечное и неувядаемое могущество — техническую грамотность, инициативность и боевой задор, который даже в седовласых депутатах обнаруживался с той же избыточностью, что и в более юных хищниках. Осенённые народным доверием, друг друга осеняли лицемерием.

 

 

Количество «билетов» в руководящую верхушку было ограничено, но и количество тех, кто мог себе позволить купить их, было ограниченным тоже. Предложение и спрос в политических высях вступали в разногласие только в период предвыборного обострения. А так — одна семья! В которую братки и иже с ними втиснули голосующую рекламную куклу — меня. Братки тоже хотели дёргать кораблик жизни за штурвал, лучшие из них тоже хотели считаться порядочными, влиятельными и уважаемыми людьми города. В этом политическом клубе я сразу и автоматически занял место, отведённое для безобидной экзотической зверушки. Бывалые зубры и боровы, подходя к коляске, трепали меня снисходительно по холке и многозначительно наставляли: «Ничего! Ничего, парень… Ничего!» Произносимый текст полностью отображал их внутреннюю суть: «Ничего!»

 

 

 

Как говорится, на депутатском столе решались одни дела, а под столом — другие. Подстольная жизнь была основной. Депутатский антураж представлял из себя лишь «ложную позицию», какие армия делает, чтобы сбить с толку потенциального врага. Наивные людишки шли к «товарищу депутату», а он, разумеется, кивал, но в это же самое время невидимые присоски и щупальца оплетали беднягу и изучали заблудшего: нельзя ли чем поживиться? Глубоководные хищные рыбы, там, где царствует вечная темнота, ловят так своих доверчивых жертв «на фонарик». В депутатском исполнении — на «фонарик» телерекламы, показного сочувствия и незначительных подачек. Депутатам досаждали сверхупрямые ходоки, маньяки правды и справедливости, какие есть в любом городе. Они доставляли им в жизни мелкие, но очень неприятные неудобства. Как вши, или гниды. Поэтому депутат, избравшись, поскорее старался «очиститься» от связи с негигиеничным и бесцеремонным народом.

 

 

 

Здесь, под крышей власти, были равными среди равных, как в бане, или в морге: и судья, и толстый портовый гомосексуалист, и сам мэр, и хищники от бизнеса, и главный ревизор, и главный налоговый инспектор, и главный врач, и начальник милиции. Все, голубчики, в полном сборе. Они вдыхали серо-чёрный туман и выдыхали серо-чёрный туман. Без преобразований. Косноязычные, всего боящиеся. Они пришли на землю единственно лишь затем, чтобы побольше вдохнуть и выдохнуть серо-чёрного воздуха… Равные среди равных, и они послушно выбирали над собой того, кто провозглашался головой. Во время своих засыпаний я видел, как клубящиеся пузыри наслаждались собой. Некоторые загадочным образом «лопались» в автомобильных катастрофах, оставляя деткам своим состояние и «вечную» память по себе в гранитном исполнении.

 

 

Власть опьяняла всякого, кто её, хоть однажды, попробовал. Попробовал бы и я, да мне не давали. Немой колясочник, я чувствовал себя среди басовитых боровов и зубров маленьким мальчиком, которого пьяные взрослые притащили в распивочную, да, увлекшись своим напитком, так и забыли, почти бросили мальца… Власть, как «дурь», заставляла попробовавших её, стремиться к этому «наркотику» вновь и вновь. Требовались деньги, чтобы добывать новые «дозы». Тем, кто избирался впервые, всё было интересно и в диковинку. Им для полного кайфа хватало и самой лёгонькой «дозы», государственного банкета, например. А искушённым старожилам для счастья требовалось куда больше. Ну, приобретение морской набережной, допустим.

 

 

Я только никак не мог понять: для чего весь этот спектакль существует? Когда и так всё наперёд предрешено. Однако спектакль выборов не отменяли. Очевидно, иллюзия «законности» требовалась для кормления пошлой и порочной, но всё таки — души. Чувство собственной правоты достаётся каждому: и тому, кто погиб, и тому, кто выжил, и тому, кто проиграл, и тому, кто загрёб себе всё. Чувство собственной правоты! Какая разница: с плюсом, или с минусом, на свету, или во тьме? В колесе жизни это чувство и есть само колесо — его замкнутый обод. Ну, а  как же быть с несобственной правотой, которая навязывает себя другим? О! Нет ничего проще!

 

 

Бессовестность начальников всегда сочетается с умопомрачительной глупостью общества. Чем глупее общество, тем развращённее и бессовестнее его начальник. Причём, я видел, как деформируется характер даже у по-настоящему совестливых, хороших людей, попавших во власть случайно, по милости своего неукротимого и несгибаемого идеализма. Обычно их, случайных, тем или иным способом «убирали», но до этой крайности доходило редко. Чаще всего, идеалисты сами, незаметно для себя мутировали, приспосабливая и ловко оправдывая свой чахнущий идеализм в мире растущих компромиссов. Личная выгода легко побеждала «чаяния общества». Хотя знамёна в этой битве выгод с обеих сторон поднимались самые что ни на есть «всенародные». Идеалистов просто покупали. Почему? Потому что они — покупались. А неподкупные лежали, как и положено, в гробах, или ещё не родились.

 

 

Восторженные истеричные активисты, которые впадали в транс, выступая перед народом, — эти верили сами себе до первого окрика или до первой подачки. Они довольно быстро сворачивали свой энтузиазм и затыкали источник вдохновенных речей печатью скорбной улыбки. Потому что быстро убеждались в мудрой справедливости всё того же народа: «Язык мой — враг мой». Особенно, после выборов. «Чего изволите?» — издевательски спрашивал «смотрящий» по законам у законодательного собрания. Все, разумеется, хорошо знали что и как именно нужно «хотеть». И — хотели. Нажимая нужные кнопки и произнося нужные слова перед микрофонами. Я, в отличие от остальной депутатской общины, был инвалидом «в законе» — табуированным и привилегированным существом, священным тотемным животным в людоедском племени «избранников». Я мог себе позволить любую роскошь поведенческой безучастности. А они — нет.

 

 

 

Своеобразным оказалось и другое наблюдение: депутаты-мужчины по психотипу своему напоминали плаксивых девочек или истеричных базарных торговок. Чего только стоил один предводитель партии национал-молодчиков, распространявших «дурь», а теперь ещё и группирующихся в самостийную боевую организацию, поднимающую над собой знамёна религиозного маразма! Этот предводитель плакал, стоило ему завидеть какой-либо храм или знаменитую могилу. А бизнес-леди, попавшие в депутатский корпус и пахнущие дорогими духами, напротив, напоминали бойцовских собак. И если такая «собака» вцеплялась в кого-либо, пиши пропало: перекусит пополам! А потом ещё и проглотит, не поперхнувшись.

 

 

 

Люди во всех странах пользовались одним и тем же секретом — умением обманывать себя. Чем лучше удавался самообман, тем охотнее в него верили другие. Достоверность в мире наоборот достигалась не молчаливым поступком а крикливостью рекламы. Мучительность подобного существования для меня состояла в том, что суть спектакля я понял и за один день. Смотреть же и слушать его приходилось бессчётное количество раз. Я знал наизусть роль, речи и реплики каждого. Я знал, как фигуры передвигаются по сцене. Время появления участников диалога и тембр произносимого текста. На место исчезнувшего «актёра» немедленно приходил дублёр, который выучивал освободившуюся роль в рекордно короткий срок и играл её с превосходным усердием. Я бы мог один сыграть весь этот спектакль от начала и до конца! И за главу, и за его «статистов», и даже за народ. Никто не делал и не говорил ничего нового. Творческих трудностей не было. Такой спектакль могли бы сыграть даже мартышки.

 

 

 

Выставляя своё лицо на плакат, люди расставались со своим собственным. Отныне их лицо навсегда становилось — плакатным. Редко кто мог позволить себе в этих казённых стенах прежнюю свою естественность. В движениях тела, в речи, в выражении глаз и губ. А если и позволялось «что-то личное» в лице — то только печаль и скорбь. Весёлые дела в казённых домах не творились. Хотя плакатных весельчаков было, хоть отбавляй!

 

 

 

В большом ходу у начальства были крик, мат и оскорбления. Иной раз, не стеснялись даже телекамер. Яростный крик выдавал с головой самых ограниченных участников этого балагана. Избранник, отведавший «дурь» власти,  ставил навсегда на себя клеймо народного врага. Это условие тоже входило в правила безумной зазеркальной игры. В дальнейшем депутату приходилось принимать специальные меры личной самозащиты, чтобы уберечься от «убийственных» взглядов и вопросов своих избирателей. Тонированные стёкла в автомобиле, высокие заборы, двойные тамбуры приёмных, охранники на входе в заведение, турникеты и спецпропуска — всё это, несомненно служило личному спокойствию. Избранники, как коты, сожравшие хозяйскую сметану, не без оснований боялись своих избирателей. На встречи с ними они ходили с тем же чувством, с каким входит дрессировщик, украшенный шрамами, в клетку к незнакомым тиграм. Главным на таких встречах было — не дразнить зверей.

 

 

Буфетчица, единственный человек в этом казённом логове, кто до конца понимал мою маету. Потому что она маялась так же. В буфете у депутатов развязывались языки и галстуки. В расторможенном состоянии их плакатное благочиние исчезало за ненадобностью. Труднее всего было, будучи в «этом», наблюдать «это». В буфетчице я угадывал коллегу-притворщика. Думаю, так утопленник боится воды до тех пор, пока не утонет. Ха-ха! А уж на дне — все свои! Ждут не дождутся! «С прибытием, дорогой! Ничего, ничего… Всё образуется!» Утопленники не дышат. Им на дне — хорошо. В перевёрнутом мире дно и есть самый «верх»! Всё самое тяжкое, самое бездыханное само в эти впадины валится. Ведь в аду они выглядят, как вершины.

 

 

 

Обиды и следы несправедливости годовыми кольцами нарастали на моём Древе Познания. Они, обиды и несправедливости, заставляли запретное древо расти быстро и давать горькие плоды. А годовые кольца на соседнем Древе Жизни должны были прибывать в результате радости и счастья. Увы. Редко эти два древа бывают одного роста и одной силы. Да и плодоносят-то далеко не во всякий сезон. К чему это я? Ах, да! Моё Древо Жизни поливала только буфетчица.

 

 

Девочка пела. Под эту трель, свитую из музыки и слов, не один я блаженствовал и блаженствовал… До тех пор, пока не обнаружил у себя на голове ненавистную царскую корону. Она была по-прежнему очень тяжела и мешала летать, блаженствуя. В придачу ко всему, сегодняшний я-царь, оказалось, был слеп, глух и нем. «Как же я теперь царством-то своим управлять буду?» — где-то внутри заметался, как муха, испуганный вопрос. Темечко, как мудрый визирь, утешило: «Царь! У каждого из твоих подданных есть собственный царь в голове! Верь в это и ничего не бойся!» Ответ меня вполне устроил. Я открыл глаза и снова «прилетел» в центральный вестибюль.

 

… Я обнаружил себя сидящим в несушечном гнезде и орущим что есть мочи: «Куд-кудах-тах-тах!!!» Гнёзд вокруг было много. В каждом сидела несушка и тоже орала благим матом. Орали все. Но я точно знал, что большинство — пустышки. Яиц не будет. Только крик. Хотелось заглянуть под себя, чтобы узнать: а сам-то каков? Но только я собирался узнать правду, как помимо моей воли рот открывался и я тут же обо всём забывал: «Куд-кудах-тах-тах!!!»

 

 

— Молодой человек, вы тоже это видели? Знаете, однажды в антарктическом безмолвии я уже наблюдал нечто подобное… Пришлось, в числе прочих, признаться перед сумасшедшей комиссией на материке, что я тоже сумасшедший. После чего мы все вернулись к нормальной жизни на законных основаниях. А что делать? Наша старая правота слепа перед любым новым опытом. Это как никем и ничем не подтверждённая инвалидность… Я смеюсь с того раза! Наша страсть к доказательствам — это уникальный вид восторженности. Восторженность — вот самый главный стрелочник жизни. Кто чем очарован, тот туда и идёт. Причём, я вам, как родному скажу: даже после смерти! Восторженные вечностью, идут в вечность. Восторженные вещами, останутся в веществе…

 

 

Главная мысль была крамольной: общество не живое. Это — «прибор». Крупный и сложный физико-химический и электро-механический «блок», который состыкован с таким же «блоком» в ином языке, или в иной материковой культуре. Блоки соединены в общую «сборку» всей планеты, которая, в свою очередь тоже включена… «куда-то туда». Как это всё работает?  О, в том-то вся штука! Успешное функционирование «заведённой жизни» зависит од двух принципиально важных вещей: от правильности всей сборки и от правильной её настройки. Я как бы насквозь стал видеть «схему жизни»: в ней сопрягались настроенные в резонанс колебательные контуры-люди и контуры-страны, в нестыкуемых жизненных местах дипломаты устраивали «гальваническую развязку», всюду подавались «токи смещения» или «управляющие импульсы», действовали люди-резисторы и люди-усилители, однако все опирались в разности потенциалов на «земляную шину»… Это было чертовски интересно разглядывать! Унифицированными и легко заменяемыми в сборке были не только отдельные люди-специалисты и люди-функционеры, но и целые «блоки» — заводы, промыслы, действующие образовательные и религиозные приоритеты, даже эпохи.

 

 

 

Но грянул гром! Тотальная оцифровка мира изменила психологию «сборки» фатально. Неопределённости стали вообще невозможны. Только два устойчивых состояния: да, или нет. Новая схема требовала того же до последней «детали». Так я увидел финальный апокалипсис. Оцифрованный человек и его мир единодушно, как строй солдат, произносил бескомпромиссное: «Да!» — исключительно в свою пользу. Терпеливая природа, тяжко вздохнув, отвечала своё: «Нет!» После чего серый туман разошёлся, а голуби, питающиеся кровью, вновь перешли на зерновой рацион. Что ж, победителей не судят. Просто не стало тех, кто умел бы судить… У природы не было «подробностей». В каждом своём проявлении она была одинаково тотальна: и в красном гиганте, и в галактической спирали, и в атоме.

 

Попробую объяснить. Луну без Солнца не увидишь. То, что не имеет собственной светимости, волей-неволей, приходится освещать дополнительно. А это — уже искусство! Отражённый свет должен быть обязательно «ослепительно красив» — в этом, насколько я понимаю, суть постановочных телевизионных шоу. А то! Коррекция одноразового изображения производится значительно быстрее, чем коррекция живого оригинала. В телевидении всё подчинено именно изображению! А мир подчинён — телевидению. И инквизиторы этим безнаказанно пользовались. На их кострах жарились чьи-то репутации, пылали горы рекламных денег, а в колдовстве их софитов начинали сиять даже бездарности.

 

 

«Сам» прислал телеграмму, в которой содержались слова, написанные роботом. Эти слова со сцены прочитал робот-мэр. Роботы, сидящие в рядах почётных гостей, показательно аплодировали телеграмме робота громче остальных. Дети тоже растерянно хлопали в ладоши, нехотя примеряя на себя власяницу взрослых: а каково это, быть роботом?! Наконец, началось. Гимн страны воткнулся ходячим в одно место, как горячее шило. Все они вскочили и вытянулись в струнку. Инвалиды сидели. Им никто не «отдавал честь» и они её никому не отдавали. Каждое слово в государственном гимне было враньём. Каждое!

 

 

Все были чем-то заняты. При делах. При плохих, или при хороших. Не важно. Главное — не оставалось свободного времени, чтобы обдумывать коллизии своего существования. Дела позволяли людям успешно притворяться перед самими собой: мол, всё отлично, мол, некогда даже детей воспитывать. Дела «занимали» людей, как оккупанты. И платили им за верную службу — возможностью работать до самозабвения. Думаю, безработицы люди боятся совсем не по причине безденежья, а иначе — они боятся своей пустоты. Не занятости. Холоп без хозяина, что машина без водителя. Моя же постоянная пытка состояла в том, что я-то не был занят никем и ничем, у меня было полным-полно свободного времени. Инвалидом пользовались, но не «занимали» его. Наблюдение показалось мне любопытным: одни притворялись деловыми, чтобы уклониться от пустоты, а другие, получается, притворялись «пустыми», чтобы уклониться от дел… Всё переворачивалось! И все переворачивались!

 

 

Крысятник при мэрии просто-таки штормило от приближающегося важного события: старого портового руководителя с помпезным почётом провожали на пенсию, а на освободившееся место начальника морских ворот города садился сынок импозантного воровского экс-авторитета. Перекупленные бразды и акции предприятия вручались своему человеку. Вроде бы ничего особенного. Ан, нет! Драгоценный повод выслужиться, заявить о своей преданности и лояльности, произнести в закрытой компании посвящённых удачно заготовленный спич, убедительно показать себя «своим» — этого нельзя было упустить: шумных юбилеев, дат, назначений и поводов в мире иллюзионистов ждали так же, как охотник ждёт в засаде свою дичь. А если официальных и самодеятельных поводов не хватало — за «вкусной» саморекламой охотились с «подсадной уткой»: повод попросту придумывался.

 

 

— Скорее всего вас, молодой человек, эта, дурно пахнущая пасть когда-нибудь выплюнет, как использованную освежительную жвачку. Вас они не проглотят «в себя», как обещают. И на второй круг тоже не рассчитывайте. Вы ведь знаете, что в нормальном обществе воры и прочие тёмные личности — это наибольшая его «тяжесть». Поэтому они живут на социально-статусном дне общества. На дне его уважения и на задворках духовного умения. А в перевёрнутом обществе?  Ха-ха! В перевёрнутом они автоматически становятся его высшей настоящей реальностью. Первыми! Потому что теперь — все под ними! Ах, нужно бы поскорее перевернуть общественные ценности правильно! А не менять одного властвующего вора на другого и не ждать, что «всё наладится» само. Скажите, вы знаете, как это изменить? И я не знаю… Вот почему мы все изменяем себе. Чтобы выжить.

 

 

Банкеты бывают двух типов: открытые и закрытые. Последний отличается от остальных тем же, чем отличается «чёрная дыра» от своих космических соседей — свет из неё не выходит. Точно так же никакая информация не могла выйти за пределы корпоративной гулянки. В этой «чёрной дыре» все были равны: она втягивала внутрь и уже никогда не выпускала всякого, кто имел хоть какой-то «вес» и кто приблизился к её хватающей силе достаточно близко. Туда сваливались: владельцы денег, владельцы политической власти, владельцы тюрем и владельцы иллюзий. Все до единого владельцы были «двойными» по своей сути — в зависимости от обстоятельств, роль бытия исполнялась или «для показа», или «для себя». Внутри «чёрной дыры» корпоративного банкета, при закрытом занавесе, заправилы общественной «сцены» перемешивались до однородной плотности. Для не-владельцев-зрителей «дыра» не представляла никакой опасности. До тех пор, правда, пока не взрывалась изнутри, как перегревшийся котёл. При очередном кризисном дележе собственности и власти «погорельцами» оказывались почти все.

 

Начальство начальству подносили подарки. Врали о верности. В городской и депутатской жизни крысы притворялись людьми друг перед другом! Я видел: им чрезвычайно тяжело было это делать. Ну, как если бы кирпичи стали притворяться птицами. Но они всё равно притворялись. Сценарий того требовал. Ах, бедные крысы! Почти люди, почти… Только сами себя убедят в этом, только другие согласятся этому верить, как опять незадача случится: то хвост вылезет, то крысиный нос сам собою начнет обнюхивать собеседника, то ещё что-нибудь. А на гулянке можно было чуть-чуть расслабиться. Лишних зрителей нет. Все вместе: и братки, и начальники, и дельцы наслаждались здесь охраняемой свободой — трудолюбивые дети ада имели возможность хоть ненадолго снять свои тяжкие маски добропорядочных граждан.

 

 

… При взгляде на землю с «того света», как всегда, невозможно было различить ничего привычного, застывшего: ни вещей, ни имён, ни званий-регалий. Видны были только вечно меняющиеся картины смыслов: кляксы и пятна чувств, ощущений, состояний, мысленных устремлений и образных мечтаний — картина живой жизни, написанная в стиле импрессионистов. Вблизи она казалась хаосом. Издалека она давала простор и перспективу любому нечеловеческому воображению. Люди научились играть образами. Потому что образы первыми начали играть в людей. Картины играющих смыслов были куда ближе к тому, что можно было бы назвать причиной разумного бытия. На земле властвовало их передовое следствие — схема разума, отражённая от чего-то действительно разумного… Выставку вселенского «импрессионизма» покрывала вечная симфоническая музыка, в которой не было клавишных…

 

 

 

— Ты по блату сюда попал? По блату. Терпи и привыкай. Блат — это религия для посвящённых. Он лишь один переживёт все остальные… Блат — вот настоящая вера для настоящего человека! Блат, как миротворец, блат объединяет наши племена и он же их ссорит. Всё в этом мире делается по блату. Даже к Богу люди ходят не просто так — через проводника и за деньги… Это правильно! Того, кто разрушит блат, люди назовут Дьяволом.

 

 

Грязь! Она правила всем вокруг меня. Грязь хороводила рекламой и грузовиками, грязь превращалась в храм и коттеджи начальства, грязь, преобразившись, оседала на частных банковских счетах в виде денег. Грязь! Она была вещественной «кровью» разветвленной сети махинаторов. Люди не понимали, что иллюзия сегодня — это не зрелище. Что иллюзия сегодня — это их собственная жизнь, основанная на конкретных потребностях. Вот этими-то «потребностями» и жонглировали те, кто подменил естество искусством. Доходило до абсурда: допреж пищи и простоты люди хотели чуда. И чудом этим была — грязь! Залог здоровья и обновления. Ложь в чумном пире обрела плоть. И словом, и делом строилась и прирастала империя грязевых иллюзий.

 

 

Похоже, что хитрость, воровство и частное строительство — это только полдела в «детективе наоборот». Нужно ещё было легализоваться в глазах общественности, «отмыть» себя самого и в этой ипостаси. Для чего применялись демократические «откаты» в виде популярных всенародных льгот-подачек, или заигрывания в виде строительства общегражданского храма, например. Такими подачками людей очень легко превращали в «верующих дикарей».

 

 

… Ад распространялся. Я обнимал бесконечный космос и видел, как ад и рай борются. Но не друг с другом, а каждый лишь за свою форму существования. Ад становился звездами, планетами, энергетическими полями, фотонами и кварками, он клубился в межгалактических туманностях и твёрдых зёрнах вещественного микромира. Ад расширялся, взрывался, светился и умножался в своём фантастически красивом развитии. Люди, как умели и как успевали, лишь повторяли это развитие — не в первый, и не в последний раз участвуя на земле в «сезонах цивилизаций». Главный признак ада — вещественность. Аду не было никакого дела до рая. Раю не было никакого интереса до ада. Мятежный вещественный ад «познавал себя» — это было его страстью. В конце весь-весь бесконечный космос должен был прийти к одной сплошной бесконечной, иерархичной внутри себя самой тверди. К абсолютному веществу. Сжаться после этого, стать точкой и вновь взорваться, превратившись в абсолютное ничто — в рай. Что это такое? Пустота и равновесие? Термины бессильны перед началом начал… Да что там какие-то слова! Темечко подсказывало кое-что насчёт рая: «Настоящий свет невидим!»

 

 

Многим низовым работникам госучреждений жилось тоже не сладко. Но эти не приходили. Крысы не жаловались. Они знали правду, поэтому лишь упорно точили зубы и коготки, десятилетиями стремясь к «повышениям» и «выслуге лет», что позволяло приблизиться к барскому столу вплотную и хватать самые крупные крошки, свалившиеся в народ, — иметь подаяние «самым достойным» от пиршества «избранных». В мире крыс на подаяниях жили все: от президента страны до последнего клерка. Устойчивость этого странного, всего боящегося мира, определялась просто — загробной молчаливостью умерщвлённой заживо души и мысленной неподвижностью каждого из его участников. Чтобы жить, люди боялись… жить. Крыс я понимал, как никто!

 

 

Серый туман был молчалив, как вещь. Высший дух, если он вообще существует, тоже молчал за неимением какого-либо повода говорить. И только людская речь металась, как дезертир-перебежчик, от одного войска к другому. Именно речь создавала иллюзию смысла. Всегда временного, как само существование двуногих «мыльных пузырей», издевательски наделённых умением думать. Люди бесконечно говорили и говорили, не понимая, что в этой жизни ни они сами, ни их слова, не решают ничего. Хотя и выполняют роль удивительной взаимовстречной «диффузии» между двумя немыслимыми полярностями. А что, если попробовать провести на турнике последнюю свою «тренировку»? Вздёрнуться. Увы. Застаревшая мысль нисколько не радовала. Самоубийство я, к сожалению, уже пережил.

 

 

 

Речь сердца не такая же, как речи ума. Из ума они вытекают, а в сердце — впадают. Открытость была важным условием «круговорота речей» между головой и сердцем. Поскольку через искусственно возведённые «шлюзы» мало что могло просочиться.

 

 

… Мы отправлялись на охоту. Чувства мои были одеты в боевой азарт. А сутью и оружием меня самого был взгляд. Именно взгляд. Не больше. Мы отправлялись поразвлечься на землю. Прямо передо мной бежала гончая-поэтесса, вынюхивая наиболее сильные запахи горя и боли. С языка разгорячённой поэтессы капали сладкие слёзы. Она прошивала заросли людской жизни и «поднимала на крыло» тайные, невысказанные муки. Взлетевшие, они поэтично кричали человеческим голосом, а я их бил взглядом влёт. Развлечение было весьма приятным. Я смотрел на серо-чёрный туман откуда-то сверху, как архангел на облака. Покров был не сплошным. В доступных для взгляда местах земля была покрыта «пятнами смысла», действительно составленная из этих разноцветных клякс и точек, как картины импрессионистов. Целиком такую картину можно было наблюдать только с «того света».

 

 

Как дикий лес полон неожиданностей для охотника с ружьём, так для нездешнего взгляда — охотника за смыслом — земля полна авантюрных и опасных приключений. Поэтесса сделала стойку: горе было где-то близко! Чувства, опыт, мысль, память и внимательность тоже застыли — готовые немедленно прислуживать вскинутому взгляду… Царская охота! Я шёпотом произнёс команду: «Вперёд!» Поэтесса кинулась в серо-чёрные дебри. Взгляд охотника бесстрашно «подныривал» за ней в земную жизнь. Шум! Выстрел из дула взведённого зрачка! Борьба! Непередаваемое наслаждение убийством! Я хватаю какую-то дикую местную «святость», которая ещё жива и в агонии произносит жалобные молитвы, и немедленно воспаряю. Собака-поэтесса преданно заглядывает мне в глаза: «Молодец!» — я отрываю от добытой когтистой «святости» самый лакомый кусок и бросаю ей. Пасть поднебесной гончей полна сладких слёз. Мы оба счастливы. Под нами расстилается местный серо-чёрный туман. Мы оба хорошо знаем, что где-то там, внизу, на полях смыслов, в изобилии водится дичь. Но на сегодня нам хватит.

 

 

Просто поразительно видеть, как всякий взрослый соглашается себя «скармливать» какой-нибудь заводской жизни, науке, религиозным идеям, педагогическому или армейскому служению, а то и просто безделью. Скармливание взрослой жизни происходит кому угодно и чему угодно — в неограниченных количествах. И это при том, что взрослый, в общем-то, по замыслу природы нужен для «питания» детям. Он обязан и вынужден «скармливать» отпрыскам всё: свою энергию, своё знание, свой опыт и своё вещественное наследство. А также — свою страсть и свою этику. Общество крепнет и счастливо, когда дети способны употребить предложенное в полном объёме, а не отказываться от него, как от манной кашки: «Не хочу-уууу!»

 

 

 

Взрослые учат взрослости. Чтобы маленькие после того, как вырастут, поступали так же. Получалось, что дети управляют нашим родством, а не взрослые, как они ошибочно об этом думают. Получалось, что величина и крепость такого управляемого родства не зависели от величины заслуг, наград, традиционного опыта и времени жизни седых и мудрых. Вселенная родства вообще не зависела от возраста. К тому же, и управлялась она весьма просто: улыбкой, доброжелательностью, открытостью лиц и пульсом сердец в унисон. Если этого не было, внутренний здоровый мир ребёнка вынужден был организовать для себя самоуправление —  улыбку, доброжелательность, открытое лицо… Не благодаря окружению, а вопреки ему. Выжить в одиночку, или погибнуть, как все.

 

 

В серо-чёрном тумане дети при встречах с родителями повисали на них пиявочными гроздьями. Я видел, что из этого получалось. Даже один-единственный не в меру старательный «короед» мог засушить Древо жизни и умертвить душу цветущего взрослого великана средней величины. Разумеется, я понимал, что продолжение жизни на земле без рождения новых детей, к сожалению, пока невозможно. Но я также понимал: с рождением оных личная жизнь взрослых заканчивается. Эгоизм больших и маленьких никогда не были одним целым. Серо-чёрный туман легко разрезал нас, рождённых во времени, и так же легко властвовал над нами и нашими, далеко не одинаковыми иллюзиями. Лишь серо-чёрное нечто было единой и неделимой субстанцией, внутри которой объединялось всё, что разделяла на срок бытия обособленная чья-то выдумка. Вспышки жизни освещали мрак изнутри, заменяя ему поглощённый некогда свет. Культуру — процесс непрерывного и непредсказуемого развития — в стране подменили могильным курганом «дат», «памятных дней» и «вечных» традиций.

 

 

 

— Терпите, молодой человек! Вы ещё сам ребёнок. Терпите. Ну да, я тоже не согласен: дети не должны рождать детей. Но такова плата за инфантильность нашего общества. Впрочем, и старики не должны порождать стариков… Ха-ха-ха! Бесподобность —  вот цель нашего рождения! Это я вам, как родному, говорю. Послушайте человека с облысевшим сердцем! Вы согласны? Производя подобное от подобного, мы по-прежнему остаёмся животными. Хотя есть и техника, и язык, и много чего ещё. Но «подобное от подобного» делает нас невидимыми для высшего замысла. Мы ему не нужны такие. Высшая жизнь существует только в бесподобности! В неповторимом движении одного и того же. Вы меня слушаете? Повторимость духовных движений — это танец смерти…

 

 

 

Падать всё равно было некуда: верх и низ в серо-чёрном мареве был одинаковыми. Жизнь и смерть, прошлое и будущее, мужчины и женщины, дети и старики, правда и ложь —  всё было единым без света. Тотальное таяние моих оледеневших иллюзий обнажило то, на чём они держались: меня никто не любил и я никого не любил. Картина серо-чёрного бесконечного океана, в котором умерли даже иллюзии, не радовала моих закрытых глаз. Становилось ясно: страсть к личному покою и философскому безразличию вряд ли можно было назвать «страстью». На таком огне жизни можно было приготовить лишь блюдо из тоски.

 

 

Увы. Я никак не «заражался» ни чадолюбием, ни тем, чем были «заражены» участники древней земной карусели взрослого мира: энтузиазмом, трудом, любопытством зевак, путешествиями, чревоугодием, эстетством, паранойями идей и творческими маниакальностями. Люди «заражались» тем, что было уже хорошо известно и «перебаливали» этим. Например, получали пожизненный иммунитет к какому-нибудь вредоносному коллективному энтузиазму. В лёгкой форме переносили хобби. Или болели этим хронически, мучая себя и истязая других. Ничего нового! Кроме условно-оригинальных попыток создать «новую» макро или микрокосмическую комбинацию из имеющихся деталей.

 

 

Дети — «игрушки» взрослых: столетие за столетием взрослые их разбирают и ломают, чтобы узнать внутреннее устройство, чтобы уметь собирать его на свой лад. Заодно, после сборки, выбросив на свалку «лишние детали». Напрашивалась дальнейшая аналогия: люди — «игрушки» Бога, например… Я вдруг почувствовал, что нигде и ни в чём не вырос. Не вырос! Всегда и всюду я, молчащий инвалид-колясочник, для этого, скрежещущего железами и произносящего трибунные речи мира, оставался ребёнком. Маленьким и беспомощным. Я взглянул на себя глазами воротил и паханов, глазами пацанов, накурившихся «дури», глазами подружки и её белобрысого спутника. Все они были терпеливы и снисходительны, потому что знали: у маленького больного человека есть маленькие больные мысли. Маленькие мысли! Маленькие возможности! Маленькие потребности! Даже обиды мои были маленькими! Но они не знали главного: большой была моя ненависть! Она была просто огромной и разумной! Затаившейся, как мирный вулкан с плодородными склонами.

 

 

 

Дети в стране чем-то напоминали инвалидов. По крайней мере, отношение к ним было таким же. Или почти таким же. Они тоже считались беспомощными и это давало дорогу всяческим приоритетам. Правда, в отличие от инвалидов, детям не приходилось ежегодно подтверждать на специальной комиссии своё право быть ребёнком. А было бы интересно заглянуть в такую медицинскую справочку: «Настоящим утверждается, что такой-то несовершеннолетний гражданин признаётся ребёнком сроком на один текущий год…» Было бы очень мило. Нашёлся бы ещё один повод преумножить племя крыс и крысиных контор. А что? Причастие к детству до сих пор очень слабо подтверждается документально. Ну, не в тех гигантских масштабах, что требуются от взрослых, «причащающихся» и «исповедующихся» перед налоговыми органами и на политических собраниях, в храмах и пивных заведениях, в уличных драках или перед постельными обязательствами. С того света  было отчётливо видно: ложь взрослых на земле по-прежнему обожает клятвы, исповеди и причастия! Родители окунали детей в эту адскую купель с адской улыбкой на лице.

 

 

Кажется, дети отлично знают, что бесцельная жизнь намного лучше той, что стремится к определённому результату. Именно бесцельность привлекает детей к себе и делает их такими милыми. Щенок тигра играет со щенком зайчика. Почему же люди-то ссорятся? Чьи мы, в конце концов, дети? Возможно, Бог ощенился демонами, а не людьми. Поэтому щенки Бога не ссорятся. А мы ссоримся даже сами с собой. Вот я и спрашиваю неизвестно кого: уж не демоны ли назначают нам свои «смыслы», а люди лишь придумывают средства для их достижения?! Я стал размышлять на тему личной и всеобщей любви. Но чем больше я размышлял, тем беспредметнее становились мои наблюдения. Искусство именовало любовью страсть. Религия воровала эту страсть и переделывала её в страх. Любовь как понятие олицетворяла апофеоз бесцельности и дети-щенки в этом отношении были гораздо ближе к ней. Я отчётливо понимал, что любовью люди называют некую мистическую силу, противостоящую вещественному давлению серо-чёрного тумана и мрака. Впрочем, мрак послушно расходился вон, когда дети на утренниках пели свои дурацкие стишки, когда они вырезали из бумаги нелепых журавликов, малевали по картону акварелью или гуашью. Даже когда они плакали, мрак расступался и становилось до пронзительности ясно. Возможно, именно дети были главной разрушительной силой в мире демонического торжества адской красоты всех земных построений. Поэтому демоны следили за малышами с особой пристальностью. Дети успешно противостояли аду до тех пор, пока сами не заражались его красотой. Даже не красотой, а великолепием. Великою слепленностью мига сего!

 

 

 

Опять снились крысы. Они падали на землю из просверленных лунок. Лунки появлялись и в облаках, и под ногами, и в стенах домов, в книгах и картинах, и просто в пустоте. Крысы самого разнообразного вида вываливались сверху, снизу, сбоку и ниоткуда, чтобы спариться и дать здесь своё потомство. Теперь я знал, каким образом получаются голуби, питающиеся кровью, или крысы с голубыми глазами и ангельскими крылышками. Крысы ничего не умели делать. Только прогрызать отверстия, спариваться и умножать суть своего крысиного племени. Крысы были очень успешной «моделью» серо-чёрной природы. Они веками не видоизменялись и грызли всё, что эти века им приносили. И рыцарей, и клоунов, и бунтарей, и технических гениев и светочей нынешних лет. Земные крысы во плоти могли питаться чем угодно, даже полихлорвиниловой изоляцией. А крысы-невидимки — кем угодно.

 

 

 «Крик и гнев — вид бедности!» Я тут же сообразил, как спастись. Я вдруг стал «пустым местом» посреди серого тумана, в котором прожорливые зверьки чувствовали себя полновластными хозяевами. Я исчез. В том смысле, что у меня не было ни желаний, ни мыслей, ни даже страха. Я притворился мёртвым и неподвижным в невидимом мире. Крысы исчезли. Темечко тут же пошутило в тему: «Дети не зря повторяют «нет» гораздо чаще, чем «да». Что ж, мы поняли друг друга без переводчика. Поскольку язык ассоциаций подразумевает атмосферу ассоциаций. В которой свободные фразы-намёки, могут летать и петь, как жаворонки над полем будущих хлебов насущных.

 

 

 «Оборотни!» — предупредило темечко. Это я тоже понял: у царя нет власти над оборотнями. Крысы на земле в совершенстве владели искусством колдовства и превращений. Полные оборотни поступали кто как: кто-то был замечательным человеком в собственном доме, а придя на работу, полностью превращался в мерзкую тварь. Кто-то поступал наоборот: на работе сиял и неистощимо благодетельствовал, а дома жил, как тиран и вампир. Встречались и половинчатые модификации: дома полукрыса, или на работе получеловек. А ведь когда-то все крысы были детьми…

 

 

 

— Кошмары во снах, как правило, не являются прямым следствием кошмаров явной жизни. И хорошему человеку может сниться плохое. Ничего особенного. Хорошим людям обычно и снится только плохое. По себе знаю. Молодой человек! В трудные времена у людей портится всё: настроение, характер, даже привычки могут стать плохими. Но вы же знаете, что трудности пройдут. А испорченность останется навсегда.

 

 

 

— Знаете, таково устройство нашей жизни: человек умирает постепенно. Он даже не умирает, а — отмирает. Как листья на дереве. Или как отдельные его ветви. Слова, мечты, стремление к забегу в большой толпе узких специалистов… Где это теперь всё? Так вот и я говорю: к концу забега остаётся никому не нужная «шкурка», номинально всё ещё именуемая по паспортным данным вами. Хотя, кто теперь в это поверит? В миру нас хоронят единожды. А сами себя мы хороним едва ли не ежедневно. Что правда, то правда. Для многих из нас прошлое — это чешуйки ненужного уже времени, «перхоть», за которой не принято ухаживать. Когда я получил свою неподвижность, то даже обрадовался. Клянусь вам!

 

 

Человеческая рука, например, является исполнителем прихотей мозга, его действующим продолжением в ином измерении. Руке никогда не объяснить, что такое мозг и для чего он ею командует — поэтому для собственного же удобства не в меру любопытной конечности лучше просто верить в непостижимое. Руке не нужен собственный разум. Даже чувства свои она перерабатывает не сама, а поставляет их в закодированном электрическом виде всё тому же, единому для связанного организма хозяину, — голове. Хм… Интересно, а чьим продолжением является сам мозг? Ведь он тоже умеет верить. Значит, это свойство косвенно подтверждает его несамостоятельность. И не в мире социума, что понятно. А в мире вообще. На этом пути выросло ненаучное и не литературное богословие —  раковая опухоль, перехватывающая высшие человеческие продукты жизни, и пытающаяся подменить собою неведомого «хозяина».

 

 

 

Мне всегда казалось, что человек человека должен учить правильному одиночеству. Именно правильному. А общество — высокое или низкое — для того и требуется, чтобы одиночество могло себя проверить на дееспособность. Общество, толпа — это как стенки кастрюли, в которой варится душа. Без туполобой толпы и толкотни внутри неё никакого настоящего одиночества не получится. Не тот «загон» внутрь себя самого. Без среды ненависти к себе подобным человек освоит лишь лирику. Приятное бесплодие, то есть. Ему неоткуда и незачем будет делать единственный правильный шаг в своей, не менее единственной жизни: от ненависти к любви. Всего один шаг. Но тот самый, что не является суетой. Потому что шаг этот — по вертикали. Вверх, или вниз. Где суетящиеся не предусмотрены в принципе.

 

 

… Черепахи любили что-нибудь существенное. Навстречу незлым моим мыслям и ласковым чувствам они доверчиво вытягивали головы и беззвучно разевали рты. Работа их состояла в том, что на твёрдых спинах черепахи несли большое плоское блюдо — земную жизнь. Плоский двумерный смысл земного бытия. Несколько десятков тысяч лет черепахи держались неподвижно, а потом переползали на другое место. От перемещений на равнине блюда происходили катаклизмы. Плоские, словно вырезанные из папиросной бумаги, фигурки, плоские нити, плоская раскраска плоского мира — всё вздыбливалось и комкалось. Фигурки уносились в неизвестном направлении, или они бесследно сгорали. Над очистившимся блюдом вновь светило солнце. Откуда вообще взялись эти черепахи?

 

 

 

Черепахи были голодны, их давно никто не кормил. Лакомством для зверей было то, что люди называют неопределённо — теплотой сердца. У черепах не было имён, они не имели языка и у них не было никакого представления о себе самих. Они были мирными нематериальными животными, ниспосланными сюда на работу из двенадцатимерного алмазного мира, который казался окончательным, неподвижным и сделанным целиком из застывшего света. Всё это я узнал просто ласково глядя в черепашьи глаза. Ношу свою они несли ровно, ни радостно, ни печально, им было всё равно: есть у них что-то живое на спинах, или нет. Мне казалось, им было даже всё равно: есть они сами, или нет их.

 

 

Хотелось, чтобы и на земле всё живое общалось подобным же образом — через ласку и теплоту. Я плакал и пускал изо рта пену. Я полюбил черепах! Сразу троих. Если и есть в мире гармония, то вот так она и выглядела. Так и ощущалась. Такой и была. В простом союзе плоского с не плоским. Терпеливого с мятежным. Вечного с мгновенным. Черепахи излучали мир. Я бы с удовольствием к ним присоединился четвёртым. Ну, что ж! Для многомерных миров земля была просто шуткой. Плоской шуткой. Может, даже пошлой. В многомерных мирах никто ничего не строил. Там играли знаками и смыслами напрямую, без детского космического «песочника» — без иллюзорного погружения в вещественную плоскость. Шутить в этом стиле могли только убогие или законченные пошляки — типа полтергейста или НЛО. Ну, и люди, конечно.

 

 

Люди часто жалуются на отсутствие новизны. Действительно, мир обновляется, но он не становится от этого новым. Словно мир — это и впрямь бусины, нанизанные на нитку тех или иных принципов. Нитка рвётся, бусины рассыпаются. Часть из них теряется, закатившись под какой-нибудь галактический шкаф… Но всегда находится новая нить и новый собиратель. И так далее. Поживут мужчина и женщина годок вместе — приедается: притёрлись друг к дружке. Или возьмутся добрые друзья за работу, сделают её — глядь: уж стали сами «обслуживающим персоналом» при свершённой своей мечте. Всё уже есть. И этого «всего» много. Обладатели имеющегося лишь бесконечно обмениваются друг с другом своими богатствами. Добрые с глупыми, злые с умелыми… Едиными всех делает как раз не одинаковость, а разнообразие. Разность потенциалов.

 

 

 

При взгляде с «того света» следствие и причина меняются местами. Я бы даже пронумеровал: «тот свет №1», «тот свет №2», «тот свет №…» А что? Почему бы не предположить, что «того света» бесконечное множество. Так же, как бесконечно количество следствий — перечень вещей, явлений и предметов, представленных нашему взору... Есть один забавный принцип: новое не может никого очаровать. Потому что оно не может быть узнано. Когда кто-то говорит, что он «очаровался новизной», это неправда. Восклицающий очаровался, скорее всего, вариациями хорошо знакомого кайфа. Я не хотел быть новым сам и не хотел, чтобы мир вокруг меня обновлялся. Меня просто раздражала сама конечная замкнутость и самодостаточность общего конструкторского замысла.

 

 

Жизнь пестрела объявлениями о новизне. Их было ничуть не меньше, чем объявлений о «настоящем». Люди начинали «новую жизнь» постоянно. Просто с похмелья, или с переходом на другую работу, после реанимации, или передвинув в квартире мебель, женившись, или пережив развод. Даже покупка новых джинсов могла послужить началом новой жизни. А уж если удавалось «расшириться» — получить новые мысли, новое сознание, новые чувства и новую душу — это было эпохальным событием! Жажда обновления гнала людей на массовые митинги. Заставляла их заниматься наукой. Личные пертурбации в этом направлении всегда были тесно связаны с пертурбациями общественного характера. Новое слово пастора, новый курс политика или новая мода — всё требовало, честно говоря, постоянных и прочных, как кандалы, кавычек. Отличная мысль! «Заключённые понятия» — слова, заключённые в кавычки — перестали бы морочить головы гражданам насчёт новизны.

 

 

Я бы вообще заключил в одни общие кавычки всё сказанное и всё написанное за историю человечества. Так было бы лучше. Правдивее. Даже музыку, по строгому разумению, следовало «заключить». В ту же обнажающую неволю. Сути вещей оставались вечными и неизменными, как математические  константы. Заветы не изменялись. Зато «новыми» называли себя толкователи, оперирующие разными углами зрения на предметы.  Та же череда пользователей! Зачастую, обучение приёмам жизни приравнивалось к открытию мира. Как у младенцев и школяров. Новизна не выражалась в звуке, она не выражалась визуально, и уж тем более, она не выражалась вещественно. На полноценное звание новизны могло претендовать лишь то, чего ещё никогда не было. А ещё лучше — никогда и не будет. По-настоящему новым могло быть только ожидание новизны, а не её моделирование и не обладание ею. Понятие «вера» было полностью тождественно этим размышлениям. Потому что плоды получались одинаковые.

 

 

Сначала я думал, что ближе всего к «вере» стоит музыка. Потом изменил своё мнение, отдав предпочтение техническому прогрессу. Только в техническом мире новые принципы рождались без устали. Именно принципы. Именно новые. Здесь «святость и незыблемость» механистических представлений относительно спокойно уступали место «святости и незыблемости» релятивистскому мировоззрению, а на пороге уже маячил следующий научный «святой»… Обычно за «чем-нибудь новеньким» охотились новички. Люди с солидным жизненным опытом предпочитали хранить то, что есть. Консерваторы знали: всякая новизна представляет угрозу для стабильности.  Новаторы злились — им не хватало места у всевозможных устоявшихся кормушек. Так они и жили. Скорбное мировосприятие открыло все двери и дверцы в моей душе. Известно ведь: жизнерадостные люди живут дольше остальных. Только вот вопрос: а для чего?

 

 

Что вообще означает слово «депрессия»?  Что люди подразумевают под этим? Они требуют к себе особого отношения? Точно так поступают дети, загнанные подвижной игрой в угол: «Чур, я не играю!» Депрессия пользуется тем же, но уже в ином масштабе: «Чур, я не живой!» Вообще-то, мол, хочу жить, но сейчас не могу… Такой хитрый договор с самим собой, в который должны поверить и другие. Говорят, что депрессия — это болезнь. Болезнь?! Может и так. Поскольку у всякой болезни имеется выражение муки на лице. Весельчаков «по болезни» я встречал только в школьные и студенческие годы, да и то, только потому, что больным не требовалось ходить в школу, или на лекции. И ещё я видел врачей, весело обсуждающих чужие болезни. Видел циников, весело обсуждающих свои собственные недуги. Значит, лицо у депрессии может быть и улыбающимся…

 

 

Оказывается, просто невозможно было представить современный мир без тоски и уныния! Что бы тогда делали психологи и психиатрия? А служители культов? Я уж не говорю про поэтов и писателей! Депрессия для всех них — больше, чем мать родная: она их и кормит, и поит, помещая горемычных в беспросветный чулан огорчений и дремучей рефлексии. И она же приоткрывает иногда маленькое случайное оконце наружу, или включает самодельный фонарик. Самое время кричать: «Свет! Да будет свет!» Так что, без тьмы света не найдёшь. Его и искать-то тогда не надо, потому что неведомо без сравнений, что свет — это свет. И всё же. Депрессия заставляла людей вешаться, стреляться, спиваться, убегать прочь от людей и от самих себя, сходить с ума, грешить и каяться. Депрессия означала одно: жизнь на «сворачивание». До коллапса, до точки, до микроскопической, но всепоглощающей «чёрной дыры», до полнейшего анти-я. Этот трюк был знаком и Вселенной. Астрономы подтверждали: природа тоже умеет «выворачиваться наизнанку», где большое становится маленьким, маленькое большим, а иллюзорное время течёт в обратную сторону. Иногда депрессия охватывала целые страны и народы. Тогда говорили о Великой депрессии.

 

 

 

Нежелание видеть другого человека — чувство очень приятное. Возможно, нечто подобное испытывают души усопших, витая над гробом. Они с внимательным осуждением смотрят на тех, кого видеть уже не хотят. И они очень горды тем, что всё ещё могут смотреть на тех, кого видеть не хотят. И они, действительно, уже не хотят видеть тех, на кого смотрят. Такие нюансы. Мне кажется, центров горя и печали в мозгу у человека более, чем достаточно, а центр удовольствия и радости — только один. Как у государства. С одной стороны, бесконечное разнообразие труда и попрёков за него, а с другой, весьма однообразная тяга к самозабвению — к выпивке, к сексу, или к «дури». Депрессия не отличается оригинальностью: грустно и всё. Она напоминает  лабиринт жизни, выход из которого всегда заканчивается могилой. Да, лабиринт жизни, просто депрессия даёт на него необычный ракурс — вид сверху. Как бы уже после могилы.

 

 

После чего-нибудь особенно хорошего люди часто произносят с сожалением: «Эх, жаль повторить не получится!»  И — опять печать уныния на челе. Повсюду в стране граждан с детства учили: как именно нужно грустить правильно. Святые отцы, педагоги и политики, художники и прочие деятели искусственного бытия наперебой наставляли народ: как быть серьёзным. Даже клоуны всерьёз дули в ту же дуду: «Посмотрите, какой я грустный. Как это смешно!» Обычно за вход в депрессию платили разочарованием в чём-либо, за пребывание в этом «клубе» не требовалось ничего, а за выход можно было поплатиться и жизнью. И не только собственной, как показывала статистика психозов. Депрессия шутя побеждала и рядовых, и генералов. И своих, и чужих. Печальные и устрашающие лики были у божеств на разных континентах. Эти нездешние лики наводили всякого «здешнего» на мысль о том, что депрессия — порождение внеземное.

 

 

Философы и сочинители рифм гнали тоску в «высокую поэзию», а злодеи купались в похоти вожделеющих. Ясно, что никому не хочется быть печальным. Но ведь приходится! Даже эстрадные шоумены и острословы, закончив феерическое выступление перед публикой, садятся в своей гримёрной, устало обхватывают голову руками, долго и тупо смотрят в глаза зеркального двойника, а голос под черепом в очередной раз произносит нечто сокровенное и беспомощное: «Как всё надоело!» Всё так. Повторение — не мать учения. Повторение — это старый охранник, который ежедневно выкрикивает бесцветным голосом у дверей вашей персональной тюремной камеры: «Подьём! На выход!» Вариации тоже не велики: с вещами, или без. Одно и тоже! Одно и то же! Однообразие испепеляет сознание сопротивляющихся не хуже, чем напалм.

 

 

Конец блужданий — это магнит, к которому притягиваются все, кто не пуст. Но вскоре человек убеждается: прямого пути нет. А летать он не умеет. Это — апофеоз тоски. Остаётся уснуть вечно ещё при собственной жизни. Ну, хотя бы имитировать вечный сон. В обычной физической жизни тело отдыхает, просто похрапывая на диване. А в депрессии? О, тут человек отдыхает иначе — он отдыхает от своих иллюзий! В печали всё становится таким, какое есть на самом деле. Без приукрашивания и преувеличений. Такое увидишь — поневоле загрустишь. Ощущаешь себя закопанным заживо. Причём, закопанный и закапывающий — это одно и то же лицо. Многих тоскующих неизъяснимым образом тянуло на природу — они там лечились. Природа леса, природа реки, природа движущихся по небу облаков не понимали грусти. Вывод напрашивался сам: тоска живёт только в иллюзиях. Возможно, что такая тоска — хищник. Иллюзиями она питается. В трудные времена, в депрессии тоска питается чуть иначе, переходит на падаль — пожирает рухнувшие иллюзии. Когда не остаётся и этого запаса, депрессия пожирает самого человека.

 

 

Напластования тоски, печали, уныния и разочарований, как нависшая лавина, ждали своего часа. От какого-нибудь незначительного, случайного постороннего слова накопленный депрессивный потенциал лавинообразно падал, сметая всё на своём пути — и приятные чувства, и трепетную любовь, и полезные деловые контакты, и любимую работу и порядок в доме… Всё! Недельная депрессия уничтожала достижения жизни намного эффективнее, чем трёхмесячный запой. Тома литературы были посвящены этой загадке. И ни один из лучших культовых фильмов не обошёлся без самооплакивания героев. А что? Возможно, депрессия — это и впрямь генеральная репетиция перед гробом. Грянет гром, а мы уж и готовы! Кто-то ведь должен получать от всего этого пользу. Потрясающая тема. Бесконечная. Лавину притягивает земля. Тоску притягивают несбывшиеся надежды. Когда несбывшихся надежд накапливается слишком много, их концентрация становится критической — депрессия и впрямь переходит в свою смертельную фазу.

 

 

Тоска не умеет проказничать. Она не предупреждает трижды, как того хотелось бы сказочникам. Она приходит и бьёт наверняка. В этом подавленном состоянии человек хватается за последнюю эфемерную соломинку — устраивает тщательную и подробную ревизию собственным возможностям и собственным достижениям. Говорят, что перед смертью люди просматривают картинки из своей жизни. Все. От начала и до конца. Ярко, много и подробно. Точно так же в депрессии человек ревизует арсенал своих амбиций. Это удивительное состояние предельной честности! Правда, и здесь, порой, доходит до глупости: делая скорбным лицо, люди полагают, что им дано приближение к великому знанию. Самостоятельный анализ своей жизни напоминает анализ мочи, выполненный тоже самостоятельно. Это, в общем-то, позволяет заполнить время депрессии, но такому «анализу» нет доверия. Сам себе человек — не пророк. Мудрый совет, волевое решение, подсказка, приказ — это всё со стороны. Подчиниться другому легче, чем подчинить себя себе. Потому что непонятно: что и чему подчинять? Внутри себя человек не конкретен.

 

 

Что можно сказать о предательстве? Предателем назывался тот, кто смещённые точки равновесия своего внутреннего мира пытался вернуть на место, заняв иное положение в мире внешнем. Естественно, предателей не любили те, кто был стабилен за счёт системы. Максимальную силу это понятие получало в самых жёстких мирах: в военной разведке, на секретных заводах, или в колониях каторжников. Предательство — категория понятийная: то, что в застывшем мире благо, в подвижном — беда. Все люди искусства были несомненными предателями. Они предавали то, что ёщё вчера им было дорого, они покидали то, ради чего тратили годы усилий и ремесла; они с лёгкостью расставались с лучшим и выбирали вновь худшее. Предательство происходило от преданности.

 

 

Мальчик неожиданно сказал: «Когда ты умрёшь, я с удовольствием тебя забуду. Я знаю, что тебе от этого будет приятно». Действительно, преданность земле заканчивается вместе со сроком пребывания на ней. Всякий умерший «овощ» — предатель физики. А всякий вновь родившийся «на грядке» — предатель бесплотного духа. Подобную софистику приходилось слышать и от библиотекаря, и даже от адвоката-святоши. Адвокат! Он был, пожалуй, самым выдающимся из всех предателей, каких мне приходилось знать — он кочевал от одного убеждения к другому. Что уж говорить! Всякая изменчивость — предательство несомненное. Люди всегда хотят стабильности, гарантий на уже заявленный смысл и ясного представления о дне завтрашнем. Увы. Весь наш огромный мир — это один непрерывный предатель. Ничего постоянного. Вечные сюрпризы. То метеорит на голову упадёт, то вулкан под ногами взорвётся. То всемирный потоп, то мор. Вот ведь какой пример! Откуда не предателям-то взяться? Верность и мечты о верности — это тоже иллюзии. Предательство — знамя реальности!

 

 

 

А в основе всего был рот, самый обыкновенный рот, отверстие для приёма пищи — дыра! — куда толкали всё, что ни попадя и требовали за это реальных денег. Все жизненные «службы», так или иначе, выстраивались вокруг этой дыры. Дыра правила миром! Впрочем, были и другие платные отверстия: и выше, и ниже рта — в теле, в так называемых чакрах… Но как ни крути, фундаментом жизненной пирамиды была всё-таки пища. Рот являлся универсальным господином всего и вся. Когда люди горевали, они непременно закусывали. Когда радовались — сам Бог велел кушать. Пышные знакомства обставлялись пышными яствами. Бедняки устраивали редкие празднества с избыточной пищей на столе, чтобы тоже почувствовать главную «пышность» бытия — ликование от еды. Язык пищи был едва ли не выразительнее самой речи, которую всё тот же рот жевал в обратном направлении. В рот толкали религиозную стряпню, он послушно и неутомимо работал на поминках и на свадьбах. Рот был самой важной выразительной частью мимики лица.

 

 

Рот жевал и толкал в глотку куски, когда голова переваривала мысли. Рот жевал и продолжал толкать в глотку куски, когда душа пела. Словно ненасытность невидимых насыщений могла опереться только лишь на сытость удовлетворённо икающего тела. Возможно, чревоугодники — фундаментальная основа высококультурного, процветающего общества поэтов, учёных и интеллектуалов. Жующий человек счастлив! Когда двуногое прямоходящее дитя природы начинает жевать, его драгоценный мозг впадает в состояние, близкое к состоянию транса. Кушать много и вкусно — это почти гипноз. К тому же, сытый человек гораздо безопаснее голодного. Можно недокормить мозг и душу — вам это легко простят. Но нельзя обижать желудок. Грубая власть всегда очень умело управляла людьми, используя обученного дьявола — голод. Можно быть нищим духом и скудным в мыслях. Но продолжать жить с добрым сердцем. А вот людей, ставших добрыми после затяжной голодухи, я что-то не припомню…

 

 

Рот отвечает за зверства. Картинные галереи мира собрали полотна художников разных веков, на которых в изобилии и с особенным тщанием изображаются две крайности — ломящиеся столы, и картины измождения. Просто и прямо. Я никогда не встречал некрологов и объявлений типа «скончался от духовной недостаточности и интеллектуального голода». И, кстати, интересно бы знать: каннибализм и интеллектуальное воровство — эти ягодки с одного поля? Как узнаешь?... Серо-чёрные пелёнки туго окутывают глаза и слух с рождения. Знания — это не когда ты научился с чувством повторять услышанное. Знание — это когда ты сам сказал. Знающий говорит от себя самого. Поэтому он говорит безыскусно.

 

 

Я как не знал, так и не знаю, что заставляет нас, людей, фантазировать. Словно существует нечто, способное щекотать воображение. После чего фантазия охотно достаёт из коробочки памяти знакомые образы и назначает им то одну роль, то другую. Так дети играют одной и той же куклой, поочерёдно назначая её то продавцом, то доктором, то новой мамой для остальных куколок. Фантазия — штука престранная! Разговаривая с ней, мы разговариваем с зеркалом. Поразительно не то, что зеркало способно на ответ, а то, что и оно может иметь «собственность» — собственное мнение и даже собственное изображение. По мотивам оригинала, конечно. Но — собственное. Нет ничего более фантастичного, чем фантазия! Взгляд — это детектор! Взгляд между соседними мирами — полупроводник. Он проводит «картинку» только в одну сторону. Взгляд... Да это же, точно, детектор лжи! Видение «правды» не может быть одинаковым и с той, и с этой стороны. Правда всегда односторонняя!

 

Это здесь, на земле, мы непрерывно говорим диалогами и монологами. Вслух или мысленно. А с того света разговор жизни улавливается иначе: это — знаки. Не приметы, не слухи, не суеверия. Знаки! Причём, они одинаковые на всём пути от ада до рая, просто на каждом горизонте бытия выражаются по-разному. К сожалению, я не смог прочитать этого знака — «живи, гнида». Страх ослепил меня. Страх, страх... Даже не за жизнь, которой я не особенно дорожил. Другой страх! За тот «знак», которым я сам являлся. Как бы это сказать словами? Каждый человек — я это видел — представлял из себя комбинацию знаков. В этом было отличие людей от «однозначных» млекопитающих. В уникальности людской конструкции таилась большая сила. И большая слабость. Люди даже не подозревают о том, что произносят самое сокровенное, когда говорят: «Я хочу что-то значить в этой жизни!» От себя лишь добавлю: и не только в этой!

 

 

Значимость — сложная данность от рождения, а вот «проявить» данность — это уже труд. На земле люди пишут свои книги чернилами. А на небесах они пишутся — взглядом! И там, и тут — знаками. Досада берёт, когда в интересной книге жизни попадаются вырванные страницы, или плохо пропечатаны отдельные слова, нечёткие буквы. То же и в аналогиях. Шлёпнет, бывало, Господь по своей печатной машинке, запустит в действие невидимые кулисы и литеры, шлёпнет литера, в свою очередь, по ленте образов — отпечатается воля высшего мира в знаке низшего. Читай, голубчик! Хочешь — себя самого, а хочешь — других, как себя самого. Читать-то умеешь? Или неграмотный?

 

 

Из серо-чёрного тумана то и дело выглядывали мифологические существа. Паук с лицом миловидного молодого человека, лиса с паучьими лапками, паукообразный медведь с клешнями, стайка крылатых внучат-паучат, вооружённых змеиными жалами, похотливые крольчихи на восьми лапах... Что-то недопечтаталось в ударе литерой Бога! Что-то недопроявилось в веществе. Знаки путались. Их невозможно было прочитать правильно — от одного к другому. Зато каждый знак вопил и знакомым образом назначал центром мира себя самого. Каждому глупцу хотелось быть центром хаоса. В картине мира каждый такой живой шевелящийся штришок, составлял что-то вроде детского «каля-маля» — то, что дети рисуют, впервые взявши в руки кисть. Просто не верилось, что весь этот бред наяву жуёт, рассказывает анекдоты и даже носит на себе человеческую личину. В этом плоском мире широта души определялась широтой выгоды. Шабаш гулял! Здесь играли на мзду и карьеру.

 

 

Не может знать своей судьбы пресловутая щепка, которую тащит на себе река. Хотя, наверное, это и есть судьба. Щепка вертится в водоворотах, где-то она застрянет, а то вдруг потащит случайного пловца встречным береговым течением или вмёрзнет пловец в лёд... Но как бы то ни было, известное стремление внутри неизвестного существует. Лёд растает — щепка поплывёт дальше. Судьба! Малюсенький значок, плывущий на границе двух глубин, двух стихий. Рок прикажет: то ли в небо взлетать, то ли ко дну отправляться. Судьба! Живой двурукий значок. Ни к кому не прибившийся и ни с кем ещё не составленный в «последнее слово»...

 

 

... Огонь и вода растворяли всё. Огонь растворял мысли, а вода растворяла тела. Опыт был пеплом знаний. Иногда мне казалось, что между огненными людьми и людьми водными случаются смешанные браки, от которых рождаются фантастические ублюдки. Которые в воде не тонут и в огне не горят.

 

 

 

Жизнь знала, что я смотрел на неё с досадой. О! Конечно, я прекрасно видел, чему радуются люди вокруг, как умело и тщательно они заготавливают впечатления впрок. Чтобы потом, когда-нибудь, состарившись, насадить на шампур отвердевшего старческого взгляда самые лакомые кусочки из обильных запасов прожитого и жарить, и жарить, и жарить их на огне своих воспоминаний. Поэтому люди сознательно торопились жить — они делали запасы. Может, и я бы торопился. Но мне никто не сказал, когда и где был дан старт, и никто не сообщил об условиях финиша. Огонь и вода! Для взгляда они — одно и то же. В их играющем непостоянстве можно было увидеть всё, что угодно. Огонь и вода! То ли само полотно смысла, то ли его главные краски. То ли девственное начало ещё не нарисованной картины бытия. То ли её конец. Огонь и вода — волшебная сердцевинка между светом и тьмой. Чему себя человек уподобляет: капельке, или искорке? И тому, и другому. Искорка изнутри разжигает разум, а капелька — гасит его. И что остаётся от жизни? П-ш-ш-шик!

 

 

 

Почему-то через сравнение удаётся сказать больше, чем напрямую. Удачное сравнение играет, словно блесна, и людское доверие клюёт на неё гораздо охотнее. В чём-то я сам себе напоминал клиента, который пытается раскрутить проститутку на сильную ответную любовь. На чувства. На непрофессиональное поведение. Что ж. Проституткой была сама жизнь. Она не могла ненавидеть или любить кого-то выборочно. Она это делала для всех одинаково и поровну. А вот баланс между крайностями люди нарушали уже сами, склоняясь в ту, или иную сторону. Не всё ложилось в масть. Обвинения доставались главному мистическому знаку — судьбе. Я много размышлял об исчезновении-возвращении в этой жизни. Идеи и верования появлялись и исчезали, как кометы. Люди составляли их временный газо-пылевой светящийся хвост. Уход блуждающих странников радовал. Возвращение волновало: а вдруг непрошеный гость врежется?

 

 

 

При работе с дерьмом следовало соблюдать технику безопасности. Все настоящее и натуральное состояло в прямом родстве с грязью. А поверх натурального возвышался мир, целиком состоящий из обмана и рекламы. Сложение первого со вторым должно было создавать впечатление высшей правды и откровения. Попавшись на этот хитроумный кайф, человек, даже с критическим и образованным разумом, не мог слезть с крючка шарлатанов. Действовала могущественная пирамида «грязевиков» умело. В больших материковых городах люди собирались в гигантских залах, пели молитвы, общались и были счастливы. Глаза их горели. Они вовлекали в свой кайф новых членов. Грязь затягивала.

 

 

— Одиночество, молодой человек, подобно антарктическим льдам. Оно послойно и навеки запечатлевает весь ваш жизненный путь. Никаким рассказом не передать эти ощущения — о восхитительном путешествии сквозь пустоту... Знаете, мы поднимали керны льда с глубины в несколько километров. Иногда в ледяных кернах попадались мошки, кусочки травы... Нам тогда казалось, что мы все присутствуем при оригинальном открытии. Мы были таки специалистами высокого класса и могли так думать. Глупцы! Родина наградила нас премиальными и на этом всё закончилось. Новые керны не приносили новых сведений. А ведь мы были молоды и хотели для себя исключительной оригинальности! Молодой человек! Мы были слепы. За оригинальность самой природой назначена высшая расплата! Какая?! Оригинал — это инвалид из будущего!

 

 

Пикировать из иллюзии в реальность и обратно было чрезвычайно приятно. Главное — не мигать. Видеть миры нужно непрерывно, тогда и дорога между ними остаётся непрерывной. Это очень простой секрет, но люди его преодолеть не могут. Смаргивают. То себя самих, то целую эпоху. Когда уже ничего не хочется, можно идти куда угодно! У меня теперь не было на земле ни одной привязи! Поэтому ничто не мешало мне любить даже поганцев.

 

 

 

Не было никаких желаний. Вообще никаких. Ни одного. Безглагольное счастье казалось абсолютом. Око бытия замерло. Вечный покой! Внутри меня он был вполне зрелым: не умел волноваться и не испытывал желания обмениваться с кем-либо своими подобиями; вечный покой не будоражила память и ему не досаждали никакие фантазии. Образы внутри меня и образы снаружи слились в единое нечто. Мозг жил, но научился молчать. Чувства, как патроны в обойме, были послушны не сами себе, а неведомой, превосходящей какой-то силе. Словно тщедушный мир блуждающего человечишки и миры миров окончательно пришли к единому своему семени.

 

 

Временная память — образы, привычки, язык и кое-какие условные навыки — эта память не исчезала. Не стиралась. Ну, как если бы лектор исписал всю доску мелом, а продолжить лекцию не смог бы — мел не стирается… Ангелы и демоны хорошо знают: без забвения в следующую жизнь не шагнуть. А люди обожают хранить память. Поэтому, даже родившись вновь, они часто оказываются в прежней жизни. Книжные философы всех веков глотку срывали, говоря об этом. Вот что было самым страшным и безнадёжным. Я оказался обыкновенным слабаком и суета меня «законсервировала» — заставила быть хранилищем её нестираемых воспоминаний. И что бы теперь не произошло, как бы не изменялась сама суета, а «консервы» при вскрытии демонстрировали одно и то же содержание… Годное для пропитания души, но не годное для обновления её поднебесной жизни. Я покрылся потом: ветеран-обрубок уступал мне своё место.

 

 

Возможно, инстинкт самосохранения есть не только у тела, но и у судьбы. Здесь, в этих стенах, судьба и тело чувствовали себя в безопасности. Наконец до меня дошло: я — официальный дурак. С пожизненным диагнозом, как с пожизненным приговором. Дурак! Опасный для общества тип. Которого гуманное общество гуманно изолировало. Я целыми днями лежал в своей кровати неподвижно, разглядывая крохотную точку на белёном больничном потолке.

 

 

В котором же из миров я очнулся? Как змей, вползало под темечко гнусное подозрение, что в любом месте жизни, в любом мире путь суеты заканчивается дурдомом. Парламентской палатой, например, торговыми рядами, биржей, учебным заведеним, театром… Дураки, оказавшиеся в дурдоме какой-нибудь госконторы, мучаются, притворяясь умниками. Лучше прочих были лишь те, кто не притворялся. Для этого высшего вида счастья и естественности имелся во все времена лишь единственный шанс — оказаться натуральным дураком в натуральном дурдоме. На меня снизошло окончательное просветление. Не было никакого смысла прыгать из мира в мир. Лучший шанс спастись — вообще не покидать того места, где родилось сознание. Местное сознание, идеально подходящее к тем условиям, которые давали ему пищу.

 

Старая обстановка, если взглянуть на неё иначе, проявляет новый смысл. Конечно, это весьма удобно: обстановка может быть одной и той же всегда, поскольку способ «взглянуть» становится свободным и независимым от известных предметов. Это же ясно, как дважды два! Да, да! Высшее богатство — парящее воображение — всегда казалось идиотизмом для тех, кто привык держать своё богатство лишь руками. От этой банальной мысли разум мой наливался сладким ядом превосходства. Я лежал в кровати, непрерывно улыбаясь. Даже во сне губы мои растягивались в боевую кривизну ятагана. После цикла каких-то отупляющих уколов, персонал психоневрологической лечебницы получил в итоге то, к чему стремился, — блаженного.

 

 

Что с этого света, что с того, — виделось одинаково: детей насильно и торопливо учили вечной старости. Несчастные из самих себя добывали перед болваном искусственную искренность. Мол, вот так делать правильно, так следует думать, а вот так следует чувствовать. За это награждали. Увечные души детей, получив с детства «окончательный вариант» слов и мыслей, сразу же и непоправимо впадали в «вечную старость» — в идиотизм самоуверенной «истины на все времена». С этого момента вечная молодость — незнание пределов и образчиков — уже не грозила вмиг состарившимся и ороговевшим детским душам. Болван в кителе был не просто памятником — он был источником вечной старости, к которому водили живых, чтобы они поскорее заразились смертью. Я никого не жалел. Просто наблюдал, как устроена красивая схема. Интересно было рассматривать её карнавальные одежды, необходимые для привлечения глупых и любопытных жертв целыми стаями. Инвалидность была практически массовой.

 

 

Глубина жизни изображалась очень наивно — при помощи обмана, привязанного к какому-нибудь символу. И люди привыкали верить в символический обман. Это давало им счастливую возможность доверчивых слепых — надеяться на благополучный исход перед последним прыжком в небеса. Так деревенские смельчаки прыгают с моста вниз головой, не зная глубины реки. Результат же людского «смертельного прыжка» был очевиден. Дно мелкого неба густо покрывали трупы душ, сломавших себе шеи... Всюду в мелком небе сновали расторопные мальки с человеческими лицами. Некоторые могли говорить на языке ума, или даже на духовном языке. Но они были так малы, что не слышали даже друг друга. Можно было предположить, что при такой небесной «засухе» где-то должны существовать «зимовальные ямы», в которых сохраняют породу и жизнь крупные твари. И, кстати, наверняка, должны быть подлецы-браконьеры, которые глушат бедолаг каким-нибудь административным «динамитом», а потом патриотично и назидательно едят их канонизированные трупы. Мелкое небо журчало и ласково плескалось. Оно отлично подходило для пляжных забав.

 

И тут я услышал звук гона. Из-за гор поэтесса гнала против ветра целое стадо существ, внешне напоминающих кучевые облака. Я ошалел. Это были философы и мыслители минувших времён, религиозные подвижники, идейные отцы многих направлений человеческой мысли, гении техники и науки, а также незнакомые, неземные существа. Я машинально поднял взгляд и зрачки в упор выстрелили дуплетом в это поднебесное сборище. Поэтесса тяжело дышала, сладкая слюна из её рта лилась ручьём. Произошло же в этот миг следующее: нет, не эти удивительные существа стали моей добычей, а я сам в неё нежданно-негаданно превратился. По лучу стреляющего взгляда в меня встречно хлынула молниеносная чья-то превосходящая сила. И восстали мёртвые! И стали жить мной. И это теперь был новый я.

 

 

 

— Смысл — в спиртовом брожении! Люди, соседка, это такие микробы, которые заставляют жизнь «бродить». Понимаешь? Бог пьёт то, что мы делаем. Я тебе сейчас объясню! Понимаешь, после нас должен получиться спирт! Хорошее вино, то есть. И тогда Бог будет доволен. И человек-микроб выполнит своё предназначение правильно. Но случись ошибка и брожение может пойти не туда! И человек не туда пойдёт! Уксус получится. Все будут тогда плеваться: человек — от своей жизни, а Бог — от негодной кислятины. Поняла? Пей, соседушка, вино у меня наипервейший сорт!

 

 

То, что люди именуют «смертью» — многоэтажный дом. С того света видны все его первые этажи. А где крыша — никто не знает. Так вот, если на первом этаже бедняки жарят картошку, то запах поднимается и жареное чуют остальные. Я наблюдал, как от земли куда-то ввысь поднимается «запах удовольствий». Возможно, создание этого запаха и было предназначением всех форм жизни. По аналогии: океанический планктон, водоросли и растения — все вырабатывают кислород, который становится главным общим условием биоценоза. «Запах удовольствий» давали и художники, и палачи, и воры, и даже канцелярские клопы и крысы. Это было «кислородом» в невидимом мире, а «углекислому газу» соответствовал выдох и проклятия — запах горя.

 

 

Мне срочно нужен был подходящий материал для Эпохи Великих Закрытий. На подоконнике, на столе и на обеих прикроватных тумбочках я стал размещать миниатюрные фигурки по мотивам своей жизни. Сделанные из пластилина. Потому что для окончательного постижения вечного покоя память о прошлом следовало уравновесить очень тщательно — вплоть до уничтожения тени воспоминаний. Перечислю кое-что из слепленного: инвалидная коляска, турник с качелями, книга, печать, микрофон, машина, шлагбаум, ошейник для сенбернара, панцирь черепахи, лодочка-гробик, барабан, крошки буквочек, радиоприёмник, бутылка с грязью, карточный туз, пёрышко от голубя, зуб змеи, зеркало, линейка — вещи, только лишь вещи! Вещи из так называемого прошлого. Моя так называемая жизнь. А чтобы оказаться в вещах из так называемого будущего, мне предстояло нырнуть в миг настоящего и переплыть мгновение бытия — огромное, неизмеримое море. Какими будут иные вещи? Я заранее знать не мог. Предстояло плыть. Но для моря у меня не хватило пластилина.

 

 

 

Головы ещё нет, а голоса уже есть: «Ты — царь! Вот царская корона. Ты выдержал». Огненные и водные люди собрались вокруг меня в праздничный хоровод: «Царь! Власть твоя безгранична, а богатства несметны. Знай это. Ты вернулся домой». Поэтесса тёрлась у моих ног и заглядывала в глаза. Она чуяла реальность, в которой нет горя. Царская охота завершилась. Ха-ха-ха! Царь! Точно: жизнь на земле — это всего лишь мой «вещий сон». Тело спит по ночам, а разум спит днём. Ха-ха-ха! Многие не помнят ни кадрика, ни картинки из своего сюжета, а многим снятся кошмары или белиберда — они не дотягивают в жизни до «вещего» просмотра. Поэтесса-гончая прямо на глазах превратилась в кошку, как две капли воды похожую на ту… Скотинка ластилась и мурлыкала. Это мурлыканье подействовало на меня, как хорошее машинное масло на заржавевшие шестерёнки. «Спасён!» — сказало темечко.