На ГЛАВНУЮ ...................... на страницу КНИГА СЛУЧАЙНОСТЕЙ

К н и г а   с л у ч а й н о с т е й

Лев Роднов. Книга случайностей.

Русская книга перемен. Санкт-Петербург,

ИД «Петрополис», 2013 г. - 240 стр.

Идея, текст, дизайн – Лев Роднов

Рисунки – Михаил Вахрин

Художник-консультант – Александр Балтин

Книга случайностей – третья книга совместного проекта писателя Льва Роднова и научного издательства «Петрополис» (Санкт-Петербург). Лирико-философская афористика, поэзия, мысли, эссе.

ISBN

Лев Роднов, 2013

ИД «Петрополис», 2013

Спасибо нечаянной силе, что однажды впустила глупца в этот сад, в эту дивную сказку, в мир неведомых линий, вещественных снов, безымянных существ, – и в память его, и в огонь вожделений, и в дерзость мечтаний, и в смертный сей путь, и в обманные грёзы. В безоглядной дороге дорога – твой взгляд. Кто ведёт его ищущий луч, и что держит над бездной его? Бессловесный покой окружает шумящие мысли, равнодушие мира пьёт маятность душ – это капелька жизни! и бессчётность мгновений! – точно влага, уходят в песок дни и годы. Дай же детям своим только то, что поднимет их в рост: и обиду, и меру труда, и азарт безрассудства. Человечность рождается там, где ошибки приводят к любви, а любовь не приводит к ошибкам.

Сад становится диким, когда пропадает садовник. Может, пьёт он вино, или молится в страхе, или просто ослеп от желаний и покинул вдруг место свиданий с судьбой?! Всё случается разом, да не разом даётся. Посмотри! Зёрна проснутся – ростки не оглянутся. В цветущем саду чужой красоты не бывает. А созреют плоды – это судьи пути твоего. Жизнь гуляет по кругу. Взгляд летит в никуда. Время – нянька: накормит и усыпит. Что же дальше-то будет, – скажите! Что же было допреж, – не видать! Как зовут тебя, славный мучитель умов и сердец беспокойных? Роковое, всесильное имя – Надежда!

Свет и тьма, простота или демон, прозренье и миф – только блики стихии вокруг, а стихия – сама тишина. Материнство её неподвластно понятьям, совершенство её терпит бритвенный нимб суеты. Что за чем происходит – ещё не загадка. Для чего?! Вот вопрос без ответа. В мире полюса нет. Значит, нет в нём и твёрдого смысла. Наслаждение бликами да игра в тишину – что ж, и этого хватит, чтоб взгляд твой был прям, и чтоб сад твоей жизни умел ликовать.

Волшебство – это просто длина ожидания. Труд мечтателей делает срок ожидания кратким. Время – дождь бытия – хлещет буйно и щедро. Значит, где-то пустыня уступит, значит, чьё-то зерно прорастёт. Для чего? Для чего?!! Разум слаб, чтоб постичь тишину. Но в объятьях надежды, в ядовитом её поцелуе он найдет то, что ищет, – свет представлений затмит, наконец, остальное. Волшебство – это счастье в конце ожидания. Куколка истины. Вера.

Как удивительно сладко быть каплей! песчинкой! мгновением! Ни место, ни форма ничуть не важны для того, кто во всём безусловен. Счастлива этим природа, счастлив и человек, подражающий ей. Ах, человек! Беглец! Подданный царства теней, посланный в жизнь на разведку. Воин, пришедший погибнуть или добыть в беспощадном бурленьи себя самого. Сколько сравнений! И все они – правда. Потому что нет выдумки там, где выдумкой созданы вещи.

Лидеры рвутся вперёд, лидеры тянут нить жизни иначе; круг бытия разрываем касательной силой,  – так он становится старым, и уменьшается, словно петля. Обновления прекрасны лишь в воспоминаниях, в жизни – они прекрасны лицом своего благородства да мужества. Календарные даты, весёлые тосты, обильная пища и время безделья – хороши для забвений. Преображения не вливаются просто так, в путоту, но они обязательно наполняют собой опустошенную содержательность. Именно этим отличается дурачок и фанат от искателя-странника. Надежда на случай легка, как угар фимиама. Авось и аминь – дурачкам всё едино!

Любить свое время непросто. Оно неприятно, как злобный сосед в переполненном поезде. Оно – кукушонок, стремящийся вытолкнуть слабую жизнь из гнезда. И оно – твой единственный друг, который не врёт: ведь надежд на вторую попытку не будет. Страх правит миром, а мир этим страхом торгует. В мгновении бытия кипит небывалая драма событий. И когда она вдруг затихнет – станет слышна симфония тишины.

Решивший сердцем, головой не размышляет,

чутье ведёт вернее, чем расчёт:

«Остановись!» Но в будущее, шепелявя,

любой из нас, как змей, течёт.

Уйду в бега, зажгу поленья, примнёт сапог весенний наст, увы, иного утомленья земля родная мне не даст.

Душа вспарила, кровь стучала, но кто-то в уши говорил: «С концом завязано начало в победоносный лабиринт!»

И негде взять иную волю,

и даже сделавшись иным,

ты будешь пить, как алкоголик, чадящих празднований дым.

Здесь всё легко, как в мире птичьем, убогий холодом согрет, и умник верует в величье, и глупость верует в предмет.

Сплошной таможенною кромкой и ввысь, и вширь разделена гиперборейская воронка – литературная страна.

В бега, в бега! К земле и браге, к простым, как правда, упырям: жить! разглагольствовать о благе,

да слать проклятия царям!

День начат чистою страницей, без предыдущих мутных глав, но скомкан к вечеру. И снится страница новая, бела!

Горят поленья, утекают

в простор и силы, и весна,

горланит ворон, взгляд порхает, усталость в зеркале видна.

Что говорить? Немой рисует,

прикрыв глаза, незримый скит... И время действий не связует, и память рвётся на куски.

Опять сон. Вручает мне человек очень странные часы с многочисленными стрелками: «Вот секундная и минутная. Узнаёшь? Поменьше часовая. Ещё поменьше – годы показывает. Остальные: век, тысячелетие... Смотри, парень, на всё сразу! И пра-пра-прадед твой на эти часы смотрел, и дед, и отец. И ты теперь смотри». Проснулся я, гляжу на свои кварцевые: три стрелочки есть, остальных нет. Потерялись? Или не вижу?

Уши слышат их, но сути слов не имеют. Взор повсюду на них набредает, но проходит насквозь беспрепятственно. Память рада бы их удержать, да не может. Они опыт свой не хранят. Они душу в душе не содержат. Они любят себя изменять, изменяя себе. Тот, кто хищен из них, ищет правду средь слабых. Тот кто слаб, верит в ложь, как в спасение. Безымянным не жаль безымянных. Они праздник от праздности не отличают.

Они могут гордиться паденьем и мраком, они к свету идут по приказу, они верят в вождя, как язычник в болвана. Горе силу дает им, счастье – разъединяет. Зеркала их украшены лестью и страхом. Они славят разбойников в прошлом, они завистью кормят живущего вора. Они якобы лучше других. Самомнение – солнце ослепших.

Мысль убита здесь склонностью к вере. Ну а вера сидит на цепи у надежды. Они странное племя метёрых детей: безутешен их крик, безоглядно веселье. Они ищут чему подражать. Подражая, теряют века. Меж детьми и отцами не пропасть, а мода. Они любят быть копией истин и знаний. Что присвоено вдруг, то им ныне – Отчизна!

Им чужое – не враг. Они строят плохие дороги. Города их в грязи, а селенья в унынии. Они смертью рабов добывают рекорды. Ожидание счастья – это воздух и плоть их безделья. Старики беспокойны, как грозы. Разум смотрится в крах с наслажденьем пророка. Реки их обмелели, и земли разрыты. Они пробуют жить, но, увы, – доживают. Им бы нужен герой, обладающий чудом. Как всегда, – говорят они, – как всегда…

Пре-ображение – жажда их маленьких душ, вечный внутренний зов, что сильнее инстинктов. Образа помещаются в сердце. Им бессмыслица – мать, оправданье – отец. Пре-ображаться – их дикая страсть. Они целым народом впадают в иное, в новый образ случайный, как в пьянство. Они – сонмы актёров на сцене времен. Они ролью живут, и рождаются в роли, и в роли уходят. Коротки скетчи историй их дробных! И спектакли меняются слишком уж часто. Даже нет у них собственных слов для себя. И молитва, и песня, и платье – на время, на миг.

Лицедеи судьбы, подменившие культом культуру. Опираться на прожитый грех – это значит стоять на ногах. Опираться на чей-то мираж – это значит служить балагану. Они так и живут: понарошку! Их вчерашние мысли – в чулане, их прожитые чувства – в земле. Они ждут потрясений, как славы. Но они не погибнут от пуль и разврата, потому что погибель их – сцена и роль. Они – маски и грим, они куколки правил, они – речь, что нашёптана званым суфлёром и званым жрецом.

Похвальба их сидит на плечах похвалы. Нет, не здесь за наитием следует слово. Здесь же люди спешат за привадой отравленных снов! Мотыльки обожают жить вечным мечтанием. Они строят плохие дома. Они сделали целым тюрьму и работу. Они копят заморские деньги. Они могут питаться и манной, и ядом.

Призрачен мир, где фантазия – царь в голове. Они тешат своим лицедейством других. Театрален их жест, бутафорен их мир. Мода сменится вдруг, или сменится царь – декорации тотчас же пере-вернутся. О, судьба подражателей ловких! Все подвластно их быстрой игре: и бездушные вещи, и символ картонный. Они истово счастливы тем, что играют прекрасно: в Бога, в Родину, в миссию первых, в золотую историю сказок своих, в возрождение мёртвых и в охоту на ведьм. Они так поэтичны! Круг игры их велик. Ценность их жизни есть время спектакля. А время их – миг!

Театральность пуста без последних пределов – нарисованный бог нужен им для картинной беды, для погибели и назиданья. Кто же смотрит на них, оглашённых, кто питает их бедный талант? Возрождение – жизнь после жизни – снова прежняя роль в изменившемся мире. Кому быть кукловодом – решают не куклы. Призрак искусства хозяевам служит. Лицедеи же призраку служат! Они сводят на сцене времён всю алхимию неба с алхимией ада. Они делают взрыв – свой «особенный путь» – катастрофу как свет. Имена им даны по ролям, а дела им даны, как условность. Кто придёт к ним собою самим, тот с собою покончит.

Огонь не поймет силу света.

И то, и другое — тепло.

Однако, сгоревшего — нету,

А стебли шумят, где светло.

Тело что вопль, наднемотная веха,

Кратко восстанет под сводами: «Где я?!»

Гулок вопрос, да в ответ ему – тихо...

Тело что призрак. Лишь памяти эхо

Несколько раз отразится, слабея,

В трёх-четырех поколениях крика.

На всякий день ума не напастись,

На взгляд и возглас духом не ответить.

Не убежать! Не хватит Палестин…

Что стаётся? Смерть. И – дети.

Земля покрыта зычным самозванством,

Чарует пришлых и гнетёт своих.

В подъезде грязном малолетний гангстер

Судьбу целует, коротая дни.

Кто тянет ближнего, кто тянется за ближним,

Всех горизонтов даже миром не достать.

Завещано: важнее жизни – выжить!

И никому не избежать креста.

Бассейн памяти – это река наоборот – такое же разветвленное нечто, как если бы вверх по Волге подняться до каждого притока, до каждого ручья, до каждого дождя, до истока каждой капельки.

Никто над выдумкой не плачет,

душа душе – давно не власть.

Я просто жив. И это значит:

жизнь, несомненно, удалась!

Только старцы знают, где находятся пределы разрешённого. Жизнь, имеющая понятные жёсткие рамки, удобна тем, что гипотетически достижимая регламентированная свобода максимальна внутри человека. Но в сиюминутном житии трудно ответить на вопрос: чего нельзя-то? Внешний регламент правил в настоящем, как ни странно, теряет  постоянность. Пресловутой стержневой идеи, под сенью которой иерархически, сами собой выстраиваются события, в настоящем... нет. Материальность обладает максимальной потенцией неопределённости. Причём, право диктовать реальным людям генеральную условность оспаривают все, кому не лень. Реальность сгустилась до произвольных взаимоперемешиваний всего со всем. Границ недозволенного в миге без времени почти не существует, а значит, можно всё: наобещать небывалое, например, или придать мистике статус объективности. Вот – признак вседозволительной убогости. Когда абсурд вдруг получает доступ к самовоплощению. А внутренняя свобода, лишившись дилеммы «быть или не быть», мутирует в слепое самодовольство.

Мы привыкли подразумевать под убогостью нечто нищее-жалкое, неразвитое, паразитирующее на своей, выставленной напоказ, «немощи». Между тем, формула убогости куда разнообразнее – это, скорее, сверхкритичная избыточность (культ недостатков — тоже ведь избыток! избыток самооплакивания!) одной какой-то стороны жизни: вещественной или мировоззренческой, узурпация этой стороной всего прочего. Проще говоря, если у человека чего-то слишком уж много (с одной стороны, как говорится), и центр мыслительной и поведенческой «тяжести» постоянно смещён, то бытие неизбежно станет переворачиваться на своего «конька» — на один и тот же лад и всегда одной стороной. Убогостью заведует у кого что – перечень необозрим: талант, деньги, ревность, имущество, физическая увечность, пол, партийная принадлежность, фанатизм… Однако внятное внешнее «нельзя» сильно уменьшает этот недуг. В этом смысл непреходящей народной тоски по «сильной руке». Многовековой институт запретов породил своеобразие запретительной содержательности.

А когда вдруг всё стало можно – старые мозги и души, привыкшие комфортно жить под прессом, «закессонили» от пустоты вокруг и стали лопаться. Некая накопленная самобытная содержательность без надлежащего консервативного оформления тает на глазах. Не будучи сторонником ни диктатуры, ни монархии, ни имперского ура-патриотизма, неангажированный автор вынужден-таки сделать странный вывод: именно падение последних (нравственных, в том числе) «нельзя» делает сегодня убогим всякого, кто утратил вкус к «гипотетически достижимой свободе» – вкус к самовоспитанию.

Природный человек очень уж бесформенный по своей природе. Снять внешний ценз, лишить его угнетающего давления, отобрать образ врага? Что останется?

Девиз прост: можно всё, кроме «нельзя»! Крах цивилизационных запретов – кратчайший путь к саморазрушению и очередному массовому вырождению традиций. Как перекрыть невидимую лавину? Конечно, взамен старых запрещающих форм придут новые. Более грубые, глупые и худшие. Как испытанный суррогатный метод национального самосохранения.

…В смутное время нельзя было пропагандировать непонятное творчество, например. И однажды умный лектор перед аудиторией его подробно и с любовью «развенчивал», щедро показывая запрещённые иллюстрации, что на самом деле являлось не только пропагандой предмета, но и давало мощный и правильный ключ для прочтения любой иной, скрытой в критике, информации. Так вот, формула «нельзя + нельзя = можно» возвращается. Людям предлагают странное: либо выбирать, не веря в свой выбор, либо верить, не выбирая. Феноменальное очередное однозначное «нельзя» опять набирает силу и опять выполняет функцию высшего для нас, живущих, организующего начала.

Так все-таки: можно или нельзя жить независимым?! Выбор – это сам человек. Как только идею выбора помещают во вне – получается раб. Или война рабов. Веры бывают разные, как наркоманы и алкоголики; но если взбудоражить всех и всё сразу – победит псих. Здоровый цивилизованный человек понятие непреложности, скорее, вырабатывает сам для себя (это – высший его труд), а не находится, отдавшись целиком, внутри уже чего-то «выработанного». Это не конфликт политик или религий (паразитирующих на потребности людей «верить», т.е. «знать, не думая»), а конфликт степеней свободы.

Запреты выгодны для развития. Умение запрещать себе (не по чьей-то указке) – школа личности. И в противовес: «Позволь себе!» – шепчет реклама… Это голос конца. Беда как бы паразитирует на силах сопротивления.

Когда убогого становится слишком много (проверки, репрессии, алкоголизм, политический или религиозный маразм, финансовый крах), у жертвы возникает парадоксальное ощущение наслаждения этим убогим своим «изобилием» – гармония нищего, умение надеяться на самый сказочный переворот судьбы, который обязательно сделает его, сирого, Первым. В стране убогих эта сказка — быль.

Ну, и кому править? С детства ведь знаем: лидер – это тот, кто способен использовать себя для продвижения других. Самоочевидно, что народ – единственный не персонифицированный лидер. Однако непонятно только, зачем он «использует себя» для подачки вымогателям?!

Чувство утраченной меры не есть мера утраченного чувства. Убогость не имеет ограничений. Она безмерна.

По обыкновению предмет гордости в бедной стране абстрактен. Ничего иного, кроме абстракции, гордость маленького человека позволить себе не может. У рядового гражданина нет персонального самолёта, он не обладает наследуемым титулом, не озабочен проблемой сохранности родового поместья в веках и тысячелетиях и много, много ещё всевозможных «не» окружают живое тщедушненькое «я» в череде поколений и в эстафете дел. «Короткий» человек рождается от «коротких» своих родителей, чтобы прожить короткую свою жизнь в коротком и маленьком времени, в тесном доме, в «короткой» стране и в «короткой» власти, и «коротким» своим детям завещать напоследок что-нибудь «вечное». Например, бедность.

Каждый спешит говорить о себе. Убогая моя жизнь полна расторопности. «Я» просыпается под грохот убогого гимна, выглядывает из мутного окна на волю, чтобы убедиться: «вечное» продолжается – улица перекопана экскаватором, ветви деревьев обломаны, а бессовестность надписей на боках троллейбусов исподволь подталкивает к нравственному суициду. «Я» пьёт свой чай из пачки на которой красуется лукавая надпись: «Настоящее качество!» Эта приманка раскидана повсюду и она настораживает, но в море однодневного товарного изобилия подлинная качественность – редкость. Но ведь другого качества нет, как нет вокруг и другого настоящего.

Три убогих двери отделяют прихожую от лифта – две деревянных и одна ржавая с прутьями. Добровольно поставленные решётки, стальные листы и замки на них – стражи интимной зоны, открываются изнутри. Очень похоже на тюрьму, но это – свобода. Потому что у каждого есть свой собственный ключ от собственной камеры. Убогим часто внушают: «Всё хорошо». И они часто соглашаются: «Хорошо. Но ещё не всё».

Ночью убогая молодежь сожгла кнопку убогого лифта. Убогие соседи-алкоголики оставили в кабинке лужу и запах. Но всё хорошо! Электромотор ещё работает и стальной трос исправно опускает благоухающую капсулу на грешную землю. Здесь много рюмочных и аптек. Конечно, хорошо! Но ещё не всё…

Убогие почтовые ящики в тёмном и узком коридоре разворочены, как после взрыва. И в это гиблое почтовое кладбище пришлые люди бросают рекламное нечто – призывы отдать свои настоящие деньги за чужую красу. Можно! Потому что исчезло внутреннее «нельзя».

Обыкновенное счастье – это не материальный достаток, не возмужавший в культурной среде интеллект и не благородное служение традиции. Нет! Злая ирония подсказывает иное. Это – личное убеждение, что всё хорошо! Дёшево и сердито. И главное – коротко! И даже если убогий правитель объявит об очередной национальной катастрофе, публично покается в бессилии и предательстве, воровстве и вранье, то ничего страшного – это ведь тоже к лучшему! Убогих здесь любят за готовность не отрицать правду о лжи.

Пешеходный переход через трассу стал опаснее, чем был прежде. Свистящими снарядами пролетают элегантные скоростные машины. «Я» успевает заметить за рулём тех снарядов довольные лица сограждан, их пальцы с  золотыми перстнями, их глаза, похожие на студень. «Я» тоже водитель и он знает, что за поворотом их ждёт полисмен, который сам себе власть, хотящая лишь денег и охраняющий царство чванливости и высокомерия. «Я» вынужденно приветствует его присутствие на дорогах, потому что без полисмена водители стальных болидов были бы иными... О, возможности! Изобилие вокруг лишь подчеркнуло «разрешённую» безнравственность, резче обозначило умирающую мораль. Можно жить без «нельзя»! Разум уподобился хватательному рефлексу голодной обезьяны.

На грязной улице к вам подойдет убогий молодой человек и, заискивающе улыбаясь, попросит принять участие в социологическом опросе. Его вопросы – гипноз, за который партия убогих хорошо заплатила дипломированным колдунам. В толпе вас поймают за руку, проникновенно заглянут в глаза, в самую душу и произнесут: «Вы – счастливчик! Наша фирма дарит вам летающий миксер!» – И назовут сумму, от которой вы навсегда забудете слово «нет».

Убогих убогие любят и ценят. На деньги убогих воров построены храмы, в которых убогие толпы верят, что всё хорошо и послушно голосуют, при случае, за благодетелей своих… Земные цены сделали убогими неземные ценности. Нравственный испуг пока не ощутим так же сильно, как страх идеологический в минувшем веке, но он уже заставляет нас сбиваться в бесплатные добровольные собрания, в живые кучки на тех же самых кухнях, где ещё вчера травились опасные для судьбы анекдоты. Кухни наши родимые! Островки интеллектуальной и нравственной безопасности! Дети взрослеют, жалея родителей; убогость заразна, как лепра.

«Я» не стоит смотреться в причастье зеркал. Что хорошего в этом хмуром лице, в глазах, похожих на зрачки таможенных телекамер, в этой напряжённой складке на лбу?! Зеркало не сможет распрямить в улыбку обвислую, унылую линию губ. Убогому зеркало – враг! Если оно не кривое. Много ли надо «коротким»? Вера. Внушение. Самовнушение. И будет довольно! «Я» не смотрит на жизнь напрямую, а всего лишь подглядывает: как на неё смотрят другие? Значит, можно обучиться и этому: что прикажут, чем соблазнят – то и увидишь.

Скажет кто-нибудь добрый: «Горько, дружище! Ну, зачем так видеть: тьму на свету?» Ах! Убогим недоверием обнимет живого налоговый орган и обрушатся средства массовой информации на индивидуальную информацию жизни – на душу. Что ж, здравствуй тогда тишина у пивнушки! Не о чем говорить, поэтому «Я» говорит о политике. «Я» уверовал в телевизор. «Я» надоело знать одно и то же и поэтому мрачная вера цветёт: нового не существует. «Я» таких миллионы! Убогость – это вид их родства. И тот, кто отлил свою убогость в золото, и тот, кто держит её в пригоршне нищего. В убогой поспешности реставрируются города, убогими «ямочными» заплатами пестрят между ними дороги, убогие иностранные надписи пестрят на роскошных фасадах.

Убогим хорошо, потому что они теперь знают: «нельзя» от воспитания пало пред функцией менеджерской ненасытности. Можно вытворять всё, что угодно: и с собой, и с другими. Убогий начальник повысит «Я» убогую зарплату на убогую долю. И «Я» убого обрадуется. Обидчика сменит другой обидчик, и «Я» не успеет отомстить. Мысли и образы жгут воображение бедного «Я»: зачем что-то делать, если можно мечтать?

Именно мечта – слишком уж длинный меч в наших, слишком уж коротких, руках. Оружие карликов. Новая мечта, снесёт, как меч-кладенец, головы старым памятникам, вырастут новые на них говоруны, да не станет иною рука ратоборцев. И условный пунктирчик условной судьбы и условного счастья – условно продолжится.

День подходит к концу. «Я» отдаст свои деньги за участие в давке трамвая, «Я» слышит звонкую ругань и дребезг железа, за окном проплывают хребтины домов, люди на каждом углу и хохочут, и лузгают мелкие фразы. И «Я» улыбается вдруг! Улыбается милое «Я»! Потому что влюблён в сей абсурд. Потому что «Я» – часть этой свалки. «Я» обожает быть глупым, ленивым и злым. Что-то изменится вновь. «Я» это чует, как зверь: что ж, приготовиться следует так – и к плохому, и к лучшему. Счастье не может быть сказочной правдой – душевным и тёплым. Иначе нет смысла мечтать о тепле и душевности.

Вот и день миновал. Мимо пьяных подростков, плевков и пугающей тьмы у подъезда «Я» спешит к островку безопасности, – к кухне, к жене и дивану. Вот уж щёлкнул замок, вот и чай на плите, и домашние чада бегут и смеются. «Я» доволен собой и доволен всем тем, что с ним нынче случилось. В прошлом любое «нельзя» состоялось и это прекрасно! В прошлом убогости нет. А завтра ещё не наступило. В собственном доме «Я» временно жив: телевизор погашен, радио спит и газеты закрыты. Информация в зеркале – яд зазеркалья! – жизнь не может быть жизнью в своём отражении. Незнанием связаны лучшие. Отвернись от зеркал, иначе они разобьют твои крепи.

Ах! Плохие иллюзии ослепляют воображение. Нужно поскорее закрыть глаза. Самому закрыть или помочь это сделать кому-то другому. Может, и он ответит с благодарностью – тем же.

Изображения слишком красноречивы, чтобы требовать слов. Молчаливая песня. Немой документ. Древо лет, обнажившее кольца свершённого роста. Человек – ферзь и пешка сегодняшних дней. Именно он выражает собой и своими делами фантазию жизни. Он меняется сам и меняет пространство вокруг. Русский человек воспитан потрясениями судьбы. На долю каждого поколения в России выпадает кризис или война. Кто эти люди? Их жизнь, их труд, их дети? Время играет надеждой и верой этих людей. А они – остаются: надеются, верят и любят. Русские люди, как огненный Феникс, в беде не горят! Жизнь их сложна, как загадка. Но поступки их жизни – понятный ответ. Русские любят и ценят язык тишины. И молчащие знаки – их след в небывалой Истории мира.

Границы пали, жизнь сбежала,

В иную даль, в стакан вина.

Всемирной гордости не стало,

А местечковая — смешна.

И флаги есть, да нет победы…

Как нет и канувшей страны.

Лишь покалеченные деды

Имперским пугалам верны.

Люди отбрасывают тени, потому что сами они не светлы. Те, кто тянутся к свету, говорят о реальности.

Тот, кто очарован своей тенью, рассказывает о мистике.

Я выйду из-за угла с названием «Семидесятые». И посмотрю на сегодняшний день, и увижу в нём свои семидесятые. Да, они носят другую одежду, но размер времени – ничуть не изменился! Сегодняшние, другие, тоже посмотрят на меня и презрительно скажут: «Взгляд его начинается здесь, а заканчивается в прошлом!» Глупцы! Зрение моё и вправду началось в семидесятых… Но не будем спорить. Просто одолжите ненадолго, господа, свой сегодняшний день, он потребуется мне, чтобы заглянуть дальше: нет ли там, в будущем, моих семидесятых? Есть?! Ну, тогда я – пошёл.

Начав от жизни, идут к молитве.

Начав с молитвы – от жизни уходят.

Свет – это то,

что не имеет тени.

Я не хочу знать чужую страну «изнутри». Это знание так же сумрачно, как и у меня дома.

Не стоит «прикладывать» внимание друзей к своим душевным ранам. Друзья – не панацея. Дружба от такого действия уменьшится, а личная рана

увеличится.

Непонятое

возвышенное

человека принижает.

Путешествуя, я понимаю, что земля с каждой моей поездкой становится всё меньше, всё теснее, всё одинаковее и всё безвыходнее.

Свобода — это когда взять у меня нечего, глаза закрыты, а рот молчит.

Бурлим в пространстве говорливом,

Волнует мебель и базар…

Про город, слизанный приливом,

Как сплетню, диктор рассказал.

По природе своей все люди испытывают сильные чувства, да не все могут эти чувства выразить сильно и красиво – художественными приёмами или интеллектуальным образом. Однако сильные чувства можно выразить… «сильными» знаками. Бранная речь изначально, по конструкции своей афористична! Это – метаязык, когда говорится одно и мало, а подразумевается другое и много. Простейшая словесная конструкция обозначает сложнейшую гамму переживаний. Аналогию можно найти в математике. Например, постоянный блок вычислений приходится «тащить» сквозь лес другого расчёта: неудобно и громоздко. Математики придумали «оператор» – маленький значок, буковку, обозначающую целый город формул. Так высшая математика вновь превращается в простейшую алгебру. Удобно для жизни. Из трёх букв можно создать Вселенную! E = mc2.

Неискушённые простые жители не совершенствовались как нация утончённых интриганов, зато они создали школу подразумевания. Тогда он и родился, наверное, – сверхязык, язык в языке, филологическая алгебра, сложность, одинаково понимаемая и академиком, и дворником. Разумеется, глубина подразумевания у каждого наособицу, но феномен светит всем. Понимание сути вещей становится одинаковым благодаря тому, что участники информационного обмена находятся не просто в одном языке, а используют ещё и приём высшей математики — находятся в одном подразумевании.

Сколь сложен путь информации! Дойти сути, не исказившись, от источника к приёмнику очень сложно. Мешают многочисленные «перекодировки»: мысль подбирает слова, слова подбирают знаки и звуки, звуки и знаки вновь дешифруются… Исходная мысль не адекватна полученной. Истина умирает от переодеваний.

Мы живём, как в кино: наши представления о предмете всегда сделаны по мотивам чьих-то представлений. Другое дело – краткие энергичные выступления, не несущие в себе сложной логической вязи, но являющиеся отличным средством к прямому наталкиванию человека на состояние понимания. Похоже, что именно одинаковость состояний общающихся людей позволяет максимально сблизиться: понять другого, как себя самого.

Есть многочисленные литературные примеры, когда бранное слово, умело помещённое в сложнейшую оправу литературной скани, живёт и играет, как драгоценный бриллиант. По праву. Бриллиант! Прочнейшее соединение, простейшая вещь, ценимая редкость. Сложно удержаться от ремарки по поводу сегодняшних текстов, в которых инвективная лексика доведена до позорной девальвации; нетерпеливое стремление авторов жонглировать знаковыми тяжестями привело к неумеренности в употреблении «сильного» слова на бумаге и со сцены. Ценность мата пала. Без мощной литературной «оправы» он вообще мало годится для письменного рассказа, поскольку страдает школа подразумевания. Мат, несомненно, требует обращения с собой интеллектуального и бережного. Подобная лексика живёт в мире не год и не два. Срок её эволюции и возмужания насчитывает тысячелетия. И не мудрено, что такой отточенный лингво-лексический инструмент очень глубоко и точно сам тестирует любого, кто к нему прикоснулся. Тестирует и на человекоразмерность, и на естественность, и на здравость вообще. Удивительным образом именно брань математически точно испытывает человека на массу соразмерностей. По тому, где и как человек применяет слова, обозначающие прямое знание, можно легко читать качество самого человека: насколько он умён, воспитан или пошл. Есть люди, которые в повседневной жизни никогда не применяют «сильных» слов, но это не значит, что они их совсем не слышат или не понимают – среда для всех одна. Поэтому существенной разницы между говорящим матом и слушающим мат в этой области нет.

Существует немало анекдотов по поводу того, что десятком слов и их спряжениями можно точно выразить и техническую, и политическую, и бытовую, и любую другую проблему. Более того – решить её! Такой универсальности ещё поискать!. Разве что Бог начинал подобно, воспользовавшись в начале одним-единственным словом. И это слово – тишина. Искренний мат очень близок к молчанию. Часто используемый для взрывания тишины, он более всего выражает ее саму.

Стиль бранящегося народа красноречиво свидетельствует о бездарности и беспомощности государства. Подростки оставляют на стенах несмываемый отпечаток бесталанности. Мат! Он – путеводный луч в тёмном царстве чиновников. Мат! Он – лебединая песня бессильных крикунов. Густые заросли нецензурщины окружают оплоты безволия и страха. Посмотрите внимательно: как человек позволяет себе крепкое, и вы сразу поймете: в чём его обделила судьба или чем наградила? Присмотритесь внимательно, как он слушает это: и вы поймете ничуть не меньше.

Можно проделать мысленный ироничный эксперимент: исключить гениальную краткость, эту краткую притчу во языцех из нашего обихода. И всё зашатается. Упадет экономика и производительность труда, дрогнут узы дружбы и любви, катастрофическими темпами начнёт снижаться товарооборот и покачнутся вожди. Возможно, страну перестанут обновлять потрясения. А, значит, не будет мутной воды, в которой только и возможна хаотичная свобода. Реки неизрасходованного адреналина затопят всех и вся. Начнётся невиданный морок, а уж следом за ним – и мор. Потому незачем огульно истреблять языковое национальное достояние, а следует людей учить правильному пользованию им. Бранящаяся нация явила миру практически невербальный способ общения, почти телепатию! Не какой-нибудь сленг, рождённый молодёжной модой на пяток лет, а зрелый языковой продукт, прошедший обкатку и успешное испытание в веках. К сожалению, мат опустили и он стал языком опущенных. Стоит ли его вновь поднимать? Это личностный труд и это – литературный процесс. Роковая встреча мата с недостойными пользователями пагубно отразилась на его репутации.

Что унаследуют «нищие» слова? То же, что и богачи – круг жизни: от простого к сложному, от сложного к простому. На роль языкового фундамента герой этого провокационного эссе конечно же не годится. Там царят религиозные и сказочные архетипы. Но здание жизни не состоит из одного лишь фундамента. Впрочем, фундамент может оказаться не самым уместным и удачным сравнением здесь… Бульон! Жизнь – непрерывно варящийся супчик! И никто не согласится ведь хлебать его «пустым»; у хорошего «повара» всегда к месту и солёное словцо, и крепкое выраженьице. Речевые специи, употреблённые точно и в меру, делают словесное варево жизни неповторимым. И очень вкусным. Но стоит переборщить и можно всё выбрасывать на помойку.

Мат – это наука, в которой дилетантствующих практиков несравнимо больше, чем практикующих теоретиков. Языковое явление, самоочевидное и безусловное, как воздух. И, между прочим, «бульончик» устной речи был всегда намного крепче и круче своего бумажного отражения. Особое восклицание! Оно одинаково хорошо годится и для горя, и для радости, и ещё сей приём напоминает авангардность в искусстве, к которой слабые приходят от поспешности и недостаточности таланта, а сильные гасят в ней свою искушённость. Мат – древнейшее явление культуры. И оно непрерывно испытывает нас, современников, на способность плыть в потоках матерящегося времени. Если мы не вмещаем брани, то она это делает с лёгкостью – вмещая нас.

Сам по себе этот текст – провокация. Всего лишь предлог к размышлению. Предлог улыбнуться. В этой шутке обязательно найдётся местечко и для глупости... Русский язык не окончателен, до конца ясно выразить в нём чувства и логику не так-то просто. За одним известным исключением. Так и живём: от матери до матери. Облегчая воздушный шарик летучей русской души всем, что в изобилии вылетает вон из корзины жизни – валятся с неба чугунного веса эпитеты, сравнения и глаголы! Это – магия, языческий способ искать облегчение, восстанавливать пошатнувшееся психическое равновесие. Подобно тому, как русская баня выполняет роль семейной часовни, обнажая живущих и примиряя их, а мат прекрасно справляется с ролью персонального доктора и священника. Он всегда с тобой. Как Бог. Как русская вера. Многие чудеса в нашей стране были совершены под этот магический клич. Воистину волшебные слова! Которые открывают любые двери и любые тайны. Честно говоря, в знак благодарности и уважения к этой великой силе и покровителю земель следовало бы начертать кое-какие слова на знамени и гербе страны, бережно внести их в исполняемый по утрам гимн. Народ бы поднимался охотнее и с песней, и давно бы закончились все наши кризисы и бестолковщина.

Расчёта не было.

Лишь в этом был расчёт –

На верный случай,

на размах удачи:

Искали люди рай.

А старый чёрт

Телегу вёз

и матерился смачно.

Рога отпали,

голос стал медов…

Куда пришли?

И не пойти ль обратно?

Рассчитана до запятой

Его любовь:

Мышь в мышеловке,

сыр отныне – платно.

Кто-то «отмывает» деньги.

   Я отмываю банальности.

Во что люди «верят»? Они верят в то, во что засунули свою глупую голову.

Писатель нынче – «штучный». И читатель такой же: тоже – «штучный». Заповедано в конце времён им беречь друг друга,

как последний патрон.

Для себя.

На то, что даль всегда недостижима,

Что горизонт лишь вспугнут высотой...

Под Древом жмых, да кости одержимых, –

Свобода в равенстве с последней простотой.

Хорошо быть иностранцем в открытом пространстве! Конкуренции – никакой; открытые настежь не любят себя, а потому они обожают чужое. Катализатор самолюбию можно найти везде, но в такой безмерности – только в местном безмерном радушии. Ах, аборигены! Они обожают всё блестящее, они доверчивы и по-детски наивны, им не дано отличить стеклярус от жемчуга, блестящую образованность от светского лоска. Непреодолимо-соблазнительным блеском отмечено в глазах дикаря всё иностранное и сами иностранцы. Не каждый доверчивый абориген отличит насыщенную речь именитого иноземного профессора от бойкой трепотни заурядного залётного хлыща. Незнаек чарует сама инородность.

Ах, если бы «Я» был иностранцем! Этот возглас сродни другому: «Ах, если б мне дали свободу!» Никто бы не спрашивал пропуск и удостоверение личности на каждом шагу и у каждого турникета. Словам бы верили, не испытывая хищного инстинкта: проверить, чтобы опровергнуть! «Я» не тратил бы время жизни на доказательство банальностей. Успешность и благополучие не раскрашивались бы завистью соседа в пожары разноцветного флага. Ах, родина! Трёх-четырёх фраз на чужом языке достаточно для того, чтобы бабушка-пчёлка, торгующая на обочине яблочками с огорода, безвозмездно улыбнулась и протянула гостинец от всего сердца: «Кушай, родимый!» Деньги не нужны, если властвует сердце. Ах, если бы «Я» был иностранцем! Сердце выросло бы на щедрой грядке большим и здоровым.

«Я» не может просить о помощи на своём языке – он для этого не годится. Лишь иностранцу в открытом пространстве никогда не придётся оправдываться. Потому что в прошлом он был призван учить темноту нашу немытую, а сегодня – умывать её, поучая. «Я» кажется, что в Конституцию страны должна быть внесена соответствующая поправка, приравнивающая иностранца к лику святых. Друг-иностранец, живёт далеко, «Я» задаёт ему вопросы, на которые друг отвечает так, как «Я» ответить не может. Чужой любит чужое, потому что он любит сюда приезжать, здесь он трезвеет от дорогих иллюзий и пьянеет от дешёвой водки.

Иностранец — это воплощённый восторг простодушных: они готовы отдать ему всё. Именно – отдать! Даже отдаться, если тот возжелает. С наслаждением и сознанием правоты совершённого поступка. «Я» любить себя в мире соборном очень уж трудно, поэтому гипнотически оно любит тех, кому это вполне удаётся. Иностранцы! Здешнее «Я» преклоняется перед ними, как перед состоявшимся образцом совершенства, заискивает и заигрывает. Интересно устроено чувство ответственности у каждой из сторон: иностранец боится ответственности лишь перед самим собой, а открытый дикарь боится ответственности перед чужим впечатлением. Под  «ответственностью» в данном случае местечковое «Я» всегда будет подразумевать театральное умение «впечатлять» или «поражать воображение». Театр, переходящий в показуху, показуха, переходящая в театр. Неистребимое стремление к показухе – вот ключ к пониманию здешней непредсказуемости, то есть, несамостоятельности.

Стремление быть лучшим – это реальный путь развития, а убедить другого, что ты лучший – искусство. Простодушная жизнь – колесо. Колесо жизни, где ровно половина обода – смерть. Мы ложимся под этот обод, а иностранцы лишь «крутятся» здесь; что для нас здесь невмочь, то чужому аттракцион. Колесо! В любом месте, в любом времени, в любом человеческом беге начало и конец всегда вместе! Куда ни глянь, последние и первые – одно. Подойдет, бывало, простая судьбинушка к замшелому своему колесу, повздыхает, поохает, повернет его со скрипом едва-едва, да и спрашивать тут же поспешит: «Видели! Видели, как крутится-то!?»

У открытой страны всего одна рука: поочерёдно – рука дающая, и она же рука просящая. А, может, всё дело в ином: иностранец привык считать себя человеком сам, а стеснённое в себе самом «Я» человека ищет. Где угодно! В ком угодно! Лишь бы не в себе. Не оттого ли самое далёкое кажется самым идеальным? Конечно, «Я», гражданин столицы или периферии, могу эмигрировать, умереть в одном языке и родиться в другом, дважды сделаться поддельным иностранцем, и дважды самозванцем — уехать и вновь приехать. Но даже в этом случае с «блудным» будут считаться особым образом, если и не на таможне, то хотя бы уж в пивной!

Обратимся к нюансу важному и тонкому: новая жизнь у сверхдоверчивого местного «Я» не получается хронически, поэтому он, как язычник, надеется на путь более простой и доступный — на жизнь иную. Её ведь не придётся строить: её всегда подадут в готовом рассказе, в чужих учебных картинках, даже в облике откровенного обмана она будет принята с пониманием и благодарностью. Стеклярус прекрасен! Национальные инверсии – принимать чёрное за белое, низость за высоту, ограниченность за свободу воли – это настоящее чудо, его не понять людям, привыкшим к однозначности; надо самому стать «перевёртышем», и, вращаясь в коллективном самообмане нации, постепенно постигать размеры и силу эволюционной ловушки. В этом совместном верчении и рождается то гипнотическое нечто, которое в мире называют «загадкой». Двойной собственный минус, образующий питательный плюс для любого недрачливого чужака.

На чужих жизненных полях открытое «Я» не может насладиться огромностью чужой внешней жизни, потому что не может ей до конца отдаться: открытый привык помещать всё, с чем он столкнулся, внутрь себя самого, и лишь после этого акта изучать добытое подробно. Увы, не всё помещается в прокрустову местную душу… О, если б «Я» был иностранцем! «Я» бы так жил! И позволил бы странному здешнему миру лелеять пришельца. И сохранил бы свой собственный пыл обнимать и любить бытие нерастраченным.

И щедрый чует в трепете изгоя:

Замри! Затихни, жизнь укороти!

Здесь нож иль ствол скрывают под полою

И ангелов татуируют на груди.

Только малютке дано слепо верить, что нет ничего невозможного; зрелость взывает к реальному в мире, а старость упрямо твердит, словно чует ответ: нет ничего, и не надо! Мечта, как палач: в детстве она даёт человеку огромные крылья, в середине пути их безжалостно режет, а самых упрямых в финале удавшейся пытки заставляет просить о последней пощаде – покое навеки. Кто ты, ангел, зовущий на дерзость и этой же дерзостью так попрекающий нас?!

Мечта всегда была просто стремлением! В никуда, в низачем. Её усилиями зажигались и гасли звёзды, преображались пространства, плодились образы и создавались языки; мечта была всем, но её никто не видел; она входила в каждого и наполняла собой ровно настолько, насколько он мог себе это представить. И каждый спешил дать ей свое собственное имя или имя своих желаний. Ей было всё равно – она легко становилась всем сразу. Время играло с ней, как любовник с опасностью, погибая в одном мгновении и погибая в другом, и снова погибая… И она покрыла однажды собой безмятежную землю. И проснулись огни и воды, и бегущая жизнь породила бегущих. Мечта ликовала в тех, кто посмел ликовать. Зелень и свет, зелень и свет! Движение и зук! Чувство и мысль! Симфония сфер отозвалась невиданным эхом – семенем тварей и семенем духа. Гармонией сделался хаос. Мечта не нуждалась ни в чём до тех пор, пока эхо не сделалось громким и хищным.

Кто её чувствовал, был обречён. «Жить!» – говорило зерно, просыпаясь от тьмы, устремляясь к концу по житийной дороге. «Жить!» – и молчащие, и говорящие твари сливались в одно: и убийцы, и жертвы. Мечта давала силы на всё сразу: и на жизнь, и на смерть – поровну. Поровну всем разделённым.

И тогда человек научился иному: позабыть обо всём, чтоб хотеть одного! Так мечта на земле стала бедной рабыней. Человек вдруг присвоил себе то, что ему никогда не принадлежало, не принадлежит, и принадлежать не будет – он вдруг стал говорить: «Я мечтаю!» Это бедная ложь. Он ведь только «хотел», а рабыня – служила. Спор с покровителем полон уступок его.  Животрепещущий хаос земли превратился в тупик и бессмыслицу логиков. Чей же продолжится род? Продолжается тот, кто к продлению годен. Осенённый мечтой неисчерпаем и в смерти! Много ли скажешь о тихом? Словами вдруг жизнь опрокинется, молчанием вдруг – доказуется. Без мотива нет жизни, без мечты нет мотива. Земная рабыня забыла на время беспечный полёт… Что она шепчет в голодные души людские? Перечень прост, как услуги публичного дома.

Что случилось вдруг с нами? Посмотри, с кем ты рядом сегодня? О, ты многое сможешь понять. Рядом с холодом холод живёт. Рядом с огненной силой – такая же сила. С кем же ты, человек?! Уж не голос ли собственной жадности ты нарекаешь мечтой? Даже с нею, ничтожной, сравнясь, ты – всего лишь пылинка. Непомерна рабыня в устах твоих и во взгляде. Ах, мечта! Ты – царица песчаного замка!

Ненасытны глаголы: « бывать, поиметь, посмотреть…»  Даже в детях свободных «хочу» победило «могу». Это плачут крылатые грёзы. Бессловесный мотив, молитва всех высей и бездн, у которых святынь не бывает! Время-любовник состарится и утомится. Догорят все закаты, утихнут все ветры, обмелеют и высохнут реки, моргнёт, исчезая, звезда. Да и было ли это? Изумляют друг друга вовек свет и тьма! Вот уж новый любовник спешит утомиться: солнца новые жечь, будоражить ветра или вздыбливать воды – исполнять небывалую прихоть: погибать, продолжаясь.

Мечта не кивает на возраст, она дарит себя временам самым разным и месту любому. Она – искушение. Она – лучшее из искушений! Что же такое есть «лучшее»? Это то, что сравнить невозможно ни с чем. Значит, лучшее – это есть тайна.

Мечта не имеет путей и желаний, но готова, как компас, подсказывать каждому. Мечта не говорит так, как умеем говорить мы, но именно она учит нас делать это. Она смотрит на мир, как слепой: обнимая всё сразу. Глазами людей она видит крупицы и зёрна. Остаётся последний вопрос: слышит ли кто воспалённую речь? Да или нет? Чтобы слова эти были трудом не напрасным и наполнены были бы сутью, всё-таки во-ображай: слышащих – слышат, а видящих – видят! Самообман, именованный Верой. Вера есть эхо, рожденное эхом.

Рабы говорят о свободе. И это однажды сбывается. Но свободе рабы не нужны. Мечта презирает мечтателей! Она безжалостна, словно огонь. Она просто любого берёт, как игрушку. И серьёзное чадо кричит: «Я – в игре!» В той игре бунтари поощряются, а «просители» – брошены вон. В страхе люди зовут этот дьявольский цех своей божьей Судьбой.

Воплотить мечту в жизнь означает одно: жадно скормить ей себя самого. Хорошо, если дух напитается лишь одной чьей-то жизнью. Но ведь чаще бывает иначе – огненный вихрь пожирает племена и народы, эпохи и царства, идолищ и жрецов, падших ниц и взывающих к небу. Мечта ненасытна, как хищная пасть! – это чей-то сверхистребитель, гений преображений. Снизу смотреть – крылья ангела вроде б видны, сверху смотреть – крылья смерти. Пассажиров и грузы в полёт не берут.

Тишина в тишине отдыхает –

Одинокая старость в саду.

Круглолицые луны зевают,

Над крылечком знакомым бредут.

Луны занавес памяти сдвинут –

Станет ярким мелькание дней.

Ни обид. Ни желаний. Ни сына.

Нынче стопочка водки верней!

Обездушенный строй,

сотворённый по схеме

без общего смысла,

живёт... разложением.

Народ от планки отвернулся,

Уж и не виден сей предел...

Героев нет. Сапог очнулся –

Насильно всеми овладел!

Есть ли слова, которые говорятся не человеком и не для людей?

Морозным утром в небе тает ночная россыпь золотая...

– Ничего не понимаю! Умные, хорошие люди прекрасно общаются, имеют ученые степени, авторитет в мире, но если они склонны к религии, и если об этом вдруг заходит разговор, становятся невменяемыми... Почему?!

– Хороший человек может ведь быть заражён чем-то неизлечимым? Туберкулёзом, лепрой, спидом... Религией! Он ведь от этого не перестаёт быть «хорошим». Но он – болен! Вера его опасно заражена!

– Здоровый и больной не имеют общего языка?

– Конечно!

– Религия – это вирус, зарождающийся в душе и поражающий разум.

– Рак духа?

– Да, наверное.

Мы прорастаем друг в друга, иногда очень и очень глубоко, и поэтому становимся взаимозависимыми. С какого-то момента бытия собственная смерть перестаёт пугать и в дальнейшем она воспринимается скорее не как неизбежность финала, а как апофеоз эгоизма – уход навсегда. Или наоборот: смерть другого может стать катастрофой: «На кого ты меня покинул?!» Эгоизм, как болезнь, он заразен и мучает всех. Но «Я» знает обход: пусть в другом меня больше найдётся, чем в себе же самом. И «Я» будет зависим от желаний его и активности. Только так «Я» жизненно заинтересован в развитии жизни другого. Этот исходный посыл обеспечивает наблюдение себя в другом наравне с наблюдением другого в себе. Приём необычайно прост и эффективен: временные, суетные ценности, лишённые статуса «собственных», обвально девальвируются, а количество прямых действий уменьшается до минимально необходимого уровня. Жизнь становится внешне скучной, но очень удобной для одноразового пользования. Ничего лишнего. Другими словами –  никаких ошибок! Фразу «видеть себя со стороны» знает каждый. Но сделать это можно только «обменявшись жизнью» с другим человеком, с демоном прошлого или с каким-то иным воплощением. Экспорт собственной жизни в иные Вселенные прекрасен! Города исчезают, друзья остаются. Всё, что построено, будет однажды разбито; а то, что в сезонную жизнь проросло вдруг, жизнью заплатит за общую память. Жизнь не важна перед тихою бездной. Тело крушится, а дух прибывает. Этот рост – триумфальное шествие пары повенчанной, силы двуликой, безгрешной в своём равнодушии: жизни и смерти.

Кого ты использовал для своих целей? Для кого ты использовал себя? Что за цель обладала и тем, и другим? Полагаешь, что есть ещё время поменяться местами?!

Как старый хищник поедает падаль – так старый мозг, чтоб жить, жуёт былое.

Когда из любопытства прорастает мудрость, то рот глаголящий ушам уже не нужен.

Тому, кто жив, смерть не страшна ничуть, кому страшна – тот ею уже болен.

Часы содержат пленников: секунду, век... Тест на «безвременность» бесплодных осмысляет.

Одни стремятся ввысь, другие роют яму – слой бытия растёт, как на дрожжах.

Речь выражает то, что ею овладело, но всякий репродуктор верит: автор – он.

В квадратной комнате родится моль слепая, весёлый хаос за окном не нужен ей.

Высокий учится искусству равновесий, кичится низкое искусством подражать.

Свобода в том, чтобы свободно ошибаться и страх воспитывать, а не приобретать.

Незримый вирус ловко точит тело, незримый кто-то душу точит так же.

Земля в цене, когда продажна святость. Ложь любит тех, кого убогость опьяняет.

– Ты видишь картину целиком?

– Да, вижу.

– Тогда покрой свой взор, который мне недоступен, словами, которые я пойму.

– Закрой глаза и смотри. То, что ты называешь Адом, росло и умножалось. То, что ты называешь Раем оставалось всегда неизменным. Однажды они сомкнулись и всё изменилось. Твой Бог умер, а его ангелы разлетелись кто куда по соседним небесам. Здесь больше нет борьбы добра со злом. Мир занял тот, кого твои предки называли Князь. Он поглотил остальных, однако не знает: что дальше? Поэтому он вернется домой. Вниз. И он всех заберёт с собой.

– Значит, рай освободится снова?

– Да. Но это – уже другая картина.

– Покрой и её словами, чтобы я мог представить!

– Для этой картины в твоём языке нет подходящих слов.

Всё нерешённое страхом решится. Всё устрашённое кормит собою безмерность.

– Генерал Страх?

– Да. Он объявляет себя Всевышним и командует армией разумов, поселившись внутри них.

– Этот тот генерал, что войска свои не ведёт, а толкает?

– Да. Одни, испугавшись, бегут от него и находят пути. Другие спешат притвориться мертвее всех мёртвых.

Между слышимым словом и произносимым можно голод создать – оправдание трона.

О чём тоскуешь беспричинно? – Скребками дворники звенят... Отгадку небо и песчинка, должно быть, поровну хранят.

Дед хотел построить новую избу, мечтал о бесплатной земле и молил войну, чтоб она пощадила его сыновей.

Прошли годы.

Отец получил квартиру, завёл садоогород и молил бутылку, чтоб она не пропила его близких.

Прошли годы.

«Я» утеплил балкон, купил палатку и иногда звонит сыну.

Годы – прошли.

Не вечна картина – 

лужок пасторальный:

Становится знаком

пейзаж за окном,

И вал многословия

стянут, как сталью,

Жаргонной уловкой

рождённых в ином.

Всё коротко, броско,

подобно уколам.

Намёк многозначней

подробностей всех!

Легко в этом быть,

и не стыдно быть голым

Пред падшею мощью

забытых утех.

Сгущённые смыслы

в сгущённых пространствах

Иную поспешность

иным языком

Способны сказать.

И о чем-то гигантском

Таиться за буквой.

О чём, иль о ком?!

А именно: книга, –

сотрудник неспешный.

А именно: живопись, –

исповедь глаз.

А именно: женщина в

 таинстве грешном.

А именно: ясность

поступков и фраз.

Убитое живо

оставшимся знаком.

Не звук,

а лишь эхо его на устах...

Решишь ли загадку?

Итог одинаков:

Лужок пасторальный,

как прежде, в цветах.

Если не научишься – выберешь путь свой вслепую. И вслепую пойдёшь. И вслепую поверишь, что прав.

Тихий вечер.

Мурлычет о чём-то уставшее время.

Хорошо отдохнуть!

Стопочка старых пластинок лежит на столе... Под звонкий фокстрот и «Дунайские волны» танцевали когда-то и мама, и папа. Тихо... Под музыку той тишины танцует сегодня в воображении ожившая светлая память.

Рабы мечтают

о новых временах

с той же силой и надеждой, с какой они вспоминают

времена минувшие.

Отступающие претензии – признак наступающей старости.

Линия жизни – «график» непростой. То падает куда-то вниз, то взлетает недосягаемо, а то кружится, словно блуждает, на одном месте... Сколько хозяев у линии этой! И долгота времени, и сила ремесла, и размах характера, и «гравитация» моды, и кнут обстоятельств. Каждый линию в свою сторону клонит. То в небо она взлетит, то в землю уткнётся, то в прошлом спрячется, то в точку обиды свернётся. Неповторимо всё! Как песня. Как плач. И заблудилась бы линия жизни сама в себе, да только тянет её вперед самая главная сила – надежда на лучшее.

Но почему же всё распалось?

Нет у работницы-иглы её работницы-сестры –

Снующей нити. И, увы,

Бесплодно праведное жало.

Даже если сомкнутся уста и глаза мои будут закрыты, даже если ослабнут знакомые узы и свет превратится в отсутствие плоти, то и тогда, мой единственный друг, ты – мой вдох и мой выдох, мой ангел и кнут. Я буду всё чувствовать, слышать и знать. Ты – моё небо. Небо небес! Не столб атмосферы над нами и не длины ночного пространства, сорящего звёздами. Небо жизни – на ниточках любящих взглядов: их нельзя отводить друг от друга ни на миг, ни на даже полмига. Те, кто жил, те, кто жив, и грядущие жизни – едины в своей ненаглядности. Это небо – работа души и ума, эхо печали и радости, страха, забот и восторга любого из нас. Высок человеческий взгляд, высоко и небо его. До наития и безмятежности, до одиночества и воспарения. Хрупок миг! Небо может упасть – стоит только мигнуть…

Я смотрю на тебя, свет мой близкий и ласковый: ты – родная росинка в дожде наших дней. Голос нашей любви – это голос детей, это – радость свершившихся планов и дел. Это – знак тишины между нами. Кто любим, тот обязан быть вечным и правым. Вечным в праве своём отвечать на любовь твою, женщина, властью и силой. Красота поселяется там, где не холодны искры в глазах, и где платой за верность никто не назначит монету. Бездна любви, из которой мы вдруг рождены, не зовёт нас обратно. Потому что мы сами, скрестившие губы, новой бездною стали, продолживши путь бытия. Ты моя и я твой. Но миры воедино едва ли сольются, если нет между ними небес!

Страстью, зовом инстинктов, силой таинственной веры, надеждой и кровным родством – этим полнятся взгляды, этим связаны давность и миг. Пусть обрушится жизнь твоя в жизнь мою и родится иное мгновение – вспышка любви, создающая то, что двоих превосходит. Что разъято, то ищет друг к другу свой путь. То, что сложено, то неделимо. Как я счастлив, мой друг, быть с тобой! Целовать твои тихие руки, обнимать и баюкать твой сон, охранять наше юное племя и строить жилище. От влюбленности юноши до любви старика я дарю тебе имя и время своё!

Если я твой упрёк, ты  – терпение. Если я твоя ложь, ты – прощение. Если я твоя тьма, ты – мой свет. Наше небо прекрасно, день и ночь в нём равны, как и мы на земле. Твоя вечная нежность смиряет мой бунт. Я ищу свою дерзость – ты даёшь мне дыханье на следующий шаг. Так парим мы над бездной в пути из неведомых далей в неведомый мир. И хорошо нам. И не страшно. Потому что вдвоём мы легки и крылаты. Легче времени, легче мыслей и слов.

Ах, куда мы спешим? Нити ведь могут порваться… Но нельзя не спешить! И нельзя их порвать! Бьются птицы доверчивых чувств о великие стены рассчёта. И падают, падают замертво, веруя в небо. Милая, знаем и мы: крылья нужнее, чем башни. Как остаться нам в том и в другом?! Как не разбиться и как не упасть? Научи меня, женщина, новой свободе, той, что не знает оглядок, неправых законов и яда земных компромиссов. Я склонюсь пред тобой, раболепный, как в Храме. Я тебе заплачу всем, что есть у меня. Эта плата – негромкая правда, мой шёпот смущенный: «Люблю!»

Мудрость то веселит, а то печалит.

И с глупостью – то же!

В разные периоды жизни сочетание веселья и слёз – коктейли судьбы…

Не выпьешь всё до донышка –

не протрезвеешь от иллюзий.

Бездомны

жаждущие лона,

Безродны

славящие знать,

Безумны

ждущие закона,

Безвольны

любящие власть.

Но вот

иной гонец явился,

Пространство

странное изрек,

И тайным

в тайну уложился

Краеугольный человек.

Чтоб век,

минув нетерпеливо,

Вдруг

обнаружил под собой

Опоры

девственное диво

Для

обновлённости земной.

Ликуйте,

жаждущие неба!

Отныне –

мир и простота.

Любовный дух

горячим хлебом

Снисходит

в новые уста.

Кожу рёбенка покрыли пятна экземы. Похоже на землю, покрытую пятнами городов. Мама и врачи советуют:

«Не чеши! Хуже будет».

Держать настроение нужно самому, на свой собственный лад, а не зависеть от внешних причин, которые его «держат» по принуждению. По принуждению моды, клятвы, или ещё как-то иначе.

У самолюбия

лицо смерти.

Хочешь убедиться?

Стремление к свободе ведёт к одиночеству. Стремление к высшей свободе ведёт к высшему одиночеству. Дальше куда? Остаётся одно – разрубить одиночество надвое! Пусть анитподы плодят анитподов и стремятся… к свободе. Иного выхода целому в двойственном нет!

Знак препинанья – изреченье!

Молчанье – высшая волна!

И лучший сборник сочинений –

Последней точки глубина.

Вы знаете, кто стоит в этой очереди? Вы знаете, где она начинается и куда тянется? Эта очередь – наша жизнь.

Лучше всего эту очередь наблюдать со стороны, воображая себя независимым от фатальной картины. И что же находится в поле зрения? Очередь! Очередь за собственной смертью. Длина этой очереди поистине огромна! Юные щенята, скуля и резвясь, задирают взрослых, но это не избавляет их от недрёманного ока и уз опеки; заботливые, выстраивают они своих чад в те же шеренги, в которых воспитаны были и сами; очередь соблазняет! очередь манит и учит! – власть её безусловна и выбора не существует. Однажды рождённый, ты станешь её новой сытью. А за чем же стоим-то? Что дают? И почём? Юным вряд ли вопрос интересен. И – противен ответ финалистам. А чуть выше голов стоит глянуть – Бог ты мой! – не одна эта очередь, не одна. Много их. Множество. Многое множество множеств! Вот учёные люди стоят, машут шляпами детям своим и очками сверкают, и слова говорят наособицу, будто книгу читают, и на жизнь смотрят, как на искусство – ценят знаки и значимость. А другие становятся в развесёлой длины балаган; песни, танцы и смех их на зависть безумен – эти счастливы тем, что имеют, и счастливы там, где стоят, им начало с концом – не указ.

Так за линией линию жизни чья-то чертит рука. Безупречная и бездушная в этой странной игре. Вот покорно стоят в бедной цепи рабы, вот наследные принцы блюдут чистоту своих древ родовых, вот пьнчужки толкают друг друга и ссорятся глупо, бездарно, уныло; а не выдержит кто-то тоски этой длинной, место покинет своё, побежит оглашённый, да и канет досрочно. А пустоты затянутся тут же: монолитен сей важный поход! Каждый ищет свой ряд. И в ряду том чует личное место. И другого готов потеснить, лишь бы сбыться, свершиться, собою пространство людское занять. И лелеет, и холит любой обладатель своё обладание, хоть и знает, что пропасть в конце неизбежна. Что там, что?! Там трухою врёмен осыпается пыль человечьих судеб.

Иногда происходит чудное: перебежчики мечутся с места на место – то из принцев в бродяги бегут, то из грязи спешат в золотые мужи. Перебежчики – редкость. Дух овечий парит над людьми! Ну, а кто не смешон? Жизнь – это вход в тишину. И закон встречи с ней есть закон ожидания. Это очень смешно – быть серьёзным, когда всё так нелепо. В никуда осыпается прах. А от самого конца животрепещущей очереди к её началу ползёт удивительный слух, что не кончится очередь прахом, что продолжится ход и над пропастью – не все в пустоту, мол, из шеренги шагнут, безбоязненно, и не всем, мол, она станет твердью. Где-то там, за пределом пределов сольются в единый надземный поток и учёный, и пошлый холоп, и убийца, и жертва его. А чтобы сделался слух этот плотью иной, неосязаемой, новой, невидимой, рождают верующие верующих – продолжение для усопших. Они тянутся так же, как все: бесцельно в начале собравшись в единый поток, готовы бесцельно исчезнуть в конце. Эстафета спешащих по кругу финиша не имеет. Старая плоть порождает юную веру, чтобы юная плоть не боялась бессмыслицы.

Бесконечность перед нами и позади нас одинаково непредставимы. Молох работает неутомимо, мелет и мелет, –  труха бытия осыпается вниз, стон воспаряет. Бездельники любят кричать: «Ах, спаси и помилуй!» Дерзкие строят себе костыли долголетия. Трусы разум свой прячут в забвениях. Зверь и птица, и большая и малая тварь, и человек с его гордостью вечной – все стремятся в одном и в одно. Вот ведь что. Так длинна эта очередь! «Э-ээй!» – любопытствует юность. Эхо не возвращается. «Э-ге-гей!» – кто-то кричит, оглянувшись напоследок. Эхо не возвращается. Звук бессилен, а вид мимолётен. Кто свою очередь отстоял до конца, изумлённо твердят, как один: «Словно миг пролетел!»

Был велик и охален конструктор вращений вселенских. Когда всё заработало вдруг, он смеялся и хлопал в ладоши. Кто бы стал сожалеть о песчинках в песочных часах?!

Нетерпеливые злобно кричат: «Кто последний? Подвинься!» А последние знают, что первых не будет. Что ж, не слепой и сторонний промысел был скульптором здешним – скука и страх, голод и гордость породили сей мир иллюзорный. Невозможность продолжиться в плоти завершилась возможностью стать наваждением. Песней, книгой, легендой и мифом, памятью знающих и верой непомнящих. Головы сделаны выше подошв, и головы держат нетвердую твердь – облака представлений. Наши планы, идеи и мысли – вот та самая «пыль», что висит словно радуга над красотой жизнепада. Здешний свет обогреет ладони и лысину, а нездешний – убийственной силы.

Почему «Я» человек, а не бабочка? Почему своё стояние в очереди, если не будет бабочек, «Я» поймёт как утрату? Почему бабочке безразличен человек, почему ей безразлична очередь? Бабочка счастлива, когда над нею есть небо. Человек счастлив, когда над ним есть крыша. Человек никогда не сможет стать бабочкой, потому что она никогда не согласится жить под крышей.

Описание принципов человеческой очереди почему-то кажется важнее описания окружающей её природы. В том числе, и природы времени. Важно знать, что ничего не важно. Все в природе это знают. Все, кроме человека. Наслаждаться жизнью, не стремясь к наваждениям, не сожалея ни о ком и ни о чём – этим «безумием» награждены лишь поэты. Деньги и вещи, движимые и недвижимые ценности, видимые и невидимые наши сокровища – они есть или их нет?! Начало очереди жадно просит: «Дай!» А конец очереди умоляет: «Возьми!» Но между первыми и вторыми – огромная дистанция, «глухой телефон». Что уж говорить о дистанции между теми, кто будет после и теми, кто был до нас? Взгляните: цветы уже созданы и мы ими любуемся. Цветёт ли и сам человек в надежде на чьё-то любование? Цветы ведь не могу любоваться собой. И мы – не можем любоваться собой. Не должны. Мысль можно выразить ещё и так: наследие моё огромно, а наследников нет! Хорошо, если эта проблема касается только денег и вещей, которые можно просто раздать. А если это другое? Если это то, что существует вне вещей?! Тогда – горе: очередь столкнёт и это.

…Глядишь, незаметно и скоротаем своё мгновение: за разговорами, путешествиями, ссорами и объятиями. Прозвенит будильник, проснётся дочурка и весело скажет: «Пора!» И я соглашусь печально: «И вправду пора». О чём сожалеть? О месте в очереди? Не более того. Так стоит ли сожалений то, что вообще ничего не стоит? Чья-то очередь идёт быстрее, движется, как у солдат на войне, чья-то медленнее. Странные люди! Они боятся заблудиться там, где заблудиться не дадут. Имя бога – Смерть. Повторяя друг друга и повторяясь друг в друге, ступая след в след, осторожно и крадучись они несут на себе свой опыт и свою науку. След в след! Так появляются каноны и служители ортодоксов. Неужели «оставить след» в жизни важнее самой жизни?! Очередь сводит людей с ума: след может сделаться целью пути. Да где ж это видано?! Грядущая пропасть уносит явленья бесследно, бескрылым же страсть как охота «остаться». Смешной и обидный человеческий миг бытия – что ни след, то ловушка. В пропасть сойти заповедано!  Так отцы и деды ушли. Это – сюжет. А сюжет порождает размышления, которые заменяют нам реальность. Возможно, размышления и есть та самая глубина, и та самая «радужная пыль»; если слишком долго смотреть на неё, галлюцинации внутри черепа и галлюцинации, принадлежащие внешней бескончности найдут друг друга.

Обида как вид ожидания; многие в нетерпении пытаются обмануть естество, обманувши себя, – воспарить, вознестись над беспощадною карикатурой. Как, как вознестись-то? Да как угодно: размахивая кадилом или впадая в самодельный гипноз. Воображаемое сладостно смешивается с той феерией, что парит над гудящим и стонущим колоссом жизнепада. И уж не различить где чьё. Думается, что при взгляде с того света – этот не так уж и плох. Как, впрочем, многое из подразумеваемого «там» понапрасну нам кажется ангельским.

У кого-то очередь тянется всё время под гору, у кого-то поочерёдно то вверх, то вниз, а у самых счастливчиков она – всегда в гору: некогда восходителям думать о посторонних глупостях, о каком-то там  «начале» или «конце». Двигаться надо!

Ах! Расскажу-ка другу-художнику этот сон, эту апокалиптическую карикатуру. Послушает он, усмехнется, небось, и скажет: «Ты ведь знаешь: словами пользуется ложь». «Так нарисуй на холсте бессловесную правду!» – попрошу я его. «Не смогу. Никогда не стоял в одной очереди с убогими», – ответит он мне.

Мир насквозь музыкален! Он «дрожит», а не «тянется». Почему представление о времени выражено линейно? Время – частотная функция, стремящаяся в своих масштабах к нулю. В приближении к реальности времени всё меньше и меньше. А иллюзии – делают его бесконечным.

Учителя, зануды

На ладан дышат в лад:

«Оставим след, покуда

он опытом богат!»

А девочка-синичка

Щебечет и свистит:

Мол, странная привычка –

Архивами трясти.

Двойных времен балансы!

Не сходятся концы -

Не одобряют танцы

Больные мудрецы.

И занят, занят делом

Кормилец и едок:

Один дает умело,

Другой хватает впрок.

Ха-ха! Какая удаль!

Седой - синичке рад:

«Не след оставить трудно,

А трудно сделать вклад!»

Он руку ей целует:

Любовница! Жена!

Он бодрствует, ликует!

Но – старится она.

Всё о том же: о жизни и смерти

Камни, сгрудившись, чадам поют

На октавах. И зодчие черти

миром царским торгуют в раю.

Эти оригинальные мысли пришли в голову после того, как «Я» получил по электронной почте небольшое письмо от своего романтического друга. В письме содержалась квинтэссенция поэтического мировосприятия, – друг сообщал о своей пешеходной прогулке по замерзшей, заснеженной Волге: бесконечный простор, чёрно-белая лаконичность среднерусской зимы да неяркий апельсин заходящего солнца над всей этой прелестью – вот она, картина восторга и личного счастья. Интимная зона человека одиноко шагающего по январскому льду непредставимо велика: он, видите ли, восторгает природу, потому что она восторгает его. Зачастую, подобную эйфорию души услаждают стихоплётные рифмы, повторяющие ритмы шагов. Что ж, по тому, как стремится дитя городских общежитий к единению с Вечной, «Я» легко распознаёт наличие в его жизни «стервы» – той, что гонит беднягу к его одиночеству, будто к высокой усладе.  Тоскливы оттого все песенки молодецкие! Зашатается, бывало, силушка богатырская, а поправить-то шатания и некому. Поневоле печаль запоёшь. Богатырю-профессионалу без другого богатыря никак не обойтись. Да где же взять-то его, братцы? Ха! Да вот же опора, рядом с героем, всегда и везде – тянись, богатырушка, к природе-матушке, сладостно её лоно, станет она хоть матерью, хоть женой… Именно в этот час доброта и терпение подменяют богатырю разум и решимость.

Кто ж она, эта стерва? Может, женщина, может, работа, может, память тяжёлая или прочий какой злющий кнут. Лишите мир полюсов и он потеряет возможность свою развиваться. Творческому человеку не обойтись без стервы, так же, как Богу не доказать себя без дьявола. И наоборот. Антагонисты нужны друг другу, как самый главный стимул жить; лишённый стервы мир, воистину перестает принадлежать эволюции: творец умирает, а памятью начинают править памятники. Выдающихся мучителей люди прославляют и любят так же, как мучеников. Последних, по сути, и выращивают заботливые палачи, не щадящие, как говорится, ни сил ни времени на свою работу. Да, да! В роли стервы может оказаться работа, грубый мужчина, законченный эгоист, невыносимая истеричка, капризная модница, одержимый религией, – все они мучают друг друга в запутавшемся, ставшем от своей сверхсложности бесполюсным и бесполым, мире. Давно уже действуют вокруг искусственные «полюса», относительно которых происходит искусственная наша «эволюция» на тот или иной, увы, конечный срок. Поскольку у всего искуственного есть начало и конец. Вечное стремится к уравновешенности, а человек – к «равенству» или, того хуже, к «равнению».

Природа выступает в роли безотказного донора; чудо! – прямое переливание жизни омолаживает и оздоровляет. Присядет утомленный какой-нибудь клерк на травку и непременно изречёт в сей значительный миг: «Хорошо!» А донор безмолвен, безропотен и безотказен. Человек – его стерва. Все земные «хорошо» давно обнаружены, освоены и превращены в частный бизнес, дающий отличный доход. Что ж, любое теплое местечко известно своими паразитами.

Так называемая «суть вещей» ничуть не проясняет эту самую «суть», но интимно обнажает две крайности: огонь войны или холод смерти. Никто ведь не в состоянии пользоваться главным козырем смерти – честностью. Остается – война. Именно горе делает и маленькое личное счастье, и государственную самопропаганду позитивно контрастными. Алгоритм бытия парадоксален: убегая от муки, мы ею становимся, а сливаясь с врагом, мы лишаем его основания действовать. Маскируясь от новых забот, люди часто гуляют по кругу, ступая след в след: сын повторяет отца, да и дети детей следов не нарушат, авось... Стерва-жизнь их не видит. Но и жизни в них – нет! Саркофаги духовных заветов, мавзолеи канонов и кладбища вымерших истин нарастают в том утоптанном круге, как могильный курган; стерва-жизнь не преследует тех, кто ступает след в след. Жизнь! Это яростный хищник! Охотник! Она не питатся падалью.

Оглянись, человек! Если бы не было в жизни мучителей, то гордился б ты чем?! Вот зовут тебя петь гимны прежней войны, преклониться пред памятью тех, кто убит был тогда. Это ложь патриота сияет внутри него «истинным» светом. Ах, может ли «Я» гордиться бедою отца?! Стерва-страна, не спрося человека, схватила раба деревенского, мигом обрила «под ноль», дала в руки железную смерть и послала убить. Разве он захотел того сам? Преступления любят одежды парадов. Стервы любят легенды. О славе. О чести. О слепой «благодарности» в прошлом утопших потомков. О какой благодарности может быть речь?! Стервы слишком ловки. Заставляя себя обожать, они могут заставить других позабыть о себе. Научиться жертвовать собой не так уж и трудно –  признайся в любви лишь тому, кто насильно стал мил.

Неисчислим гардероб одеяний обмана. Человек же всегда перед правдой был гол. Срамота разрослась до размеров последней беды – естество задохнулось под латами мод и желез.

Общая память мала и к двуногой пылинке вполне безразлична. Кто ж внушает тогда, изворотливый: «Ты в ничтожестве будешь велик!»?  Патриот каменеет, боясь уронить эту хрупкую ложь. Лишь великие льды и потопы стирают уроки землян, словно надпись со школьной доски. Время тоже похоже на стерву.

Так ищите же ту, что вовеки веков есть залог вашей прыти! Она будет занята вами больше, чем даже собою. Замолчат и погаснут искусства, онемеют поэты, кисти будут поедены молью, заржавеют станки и учёные головы мозгом сравнятся с овечьим, и – вернется к природе природа. Потому что ужасна она, как и прочий весь мир. Нет, не гонит она чужаков, а хоронит: остановится бег твой, беглец, и закончится вдруг «бесконечность» твоя, хоть и будешь дышать ты ещё, да иллюзий хотеть перестанешь. Плач и Смех оседлали качели судьбы. Кто толкнет нас на край, тот и стерва.

Добродушные крупные рыцари любят маленьких девушек, – они кажутся им безопасными. С роковым опоздание муж узнаёт: в милой малышке свернулась и зрела огромная гада. Рыцарь кормит её на груди своей собственной жизнью, украшая кошмарное блюдо стихами. В царстве мен можно жить, отрезая себя по кусочкам – суетиться друг в друге.

Без всемогущего «плохо» не сбыться и всемогущему «хорошо». Они изначально равны и этим умело пользуются мастера обмана: отняв и дав человеку деньги, отняв и дав ему кров, отняв и дав ему право жить. «Хорошо!» – говорит человек, уцелевший в огромной войне. И старается детям своим привить ту же радость. Чтоб и они повторяли несобственный мумиевидный восторг.

Ах, небеса и просторы! Устремится человек к изобилию воли, сольётся с лужайкой, уставится недокормленным взглядом в оранжевый мёд уходящего дня, да и произнесёт, не удержится, сакраментальное нечто опять: «…!» Восторженность –  семя в утробе угроз.

Философы – это циркачи, показывающие своё умение под куполом Идеи. Клоуны, глотатели шпаг, заклинатели, акробаты, жонглёры и дрессировщики. Философы не создают новых смыслов (нового цирка, новых куполов). Они лишь каждый по-своему играют тем, что уже есть. Действительные создатели философии – поэты. А философы – лишь её пользователи.

Талант ума, не смирённый талантом сердца, – демон. Ум жадно ищет: что выгодно, а что нет. А сердце непрерывно подсказывает: что хорошо, а что плохо. В равновесии их власти – путь наш по канату судьбы над бездной случайностей.

Душа – минор,

а стать – в мажоре!

Вот - ресторанчик заводной!

Клуб

престарелых дирижеров

Скреплён

бессмыслицей пивной.

Уж нет их музы эпохальной,

Оркестр рассыпан,

ноты врут.

Но мэтры мёртвые

нахальны –

К официантке так и льнут.

Как будто

юность свою щиплют –

А та плюётся и пищит.

Лишь сигареты

жарко липнут

К губам гуляющих мужчин.

Ещё сильны. Но одиноки.

Триумфов

сыгранных печать

Извлечена. Налиты стопки –

Звучат литавры в их речах.

Аккордом

водочных братаний

Вершится сей оксюморон.

Разбитой пепельницы танец,

Да денег выроненных звон.

«Иди ко мне!» -

бессильно манит

Былую юность рота та.

Вгрызаясь

в ствол воспоминаний,

Опилом дуя изо рта.

Практик отличается твёрдостью слова и дела. Он способен состояться и существовать в законченных поступках, а не в комментариях к предполагаемым прожектам.

Когда-то коллеги подарили отцу часы с подзаводом. Пока работаешь, живёшь, пока руки в действии – часы идут. Опустил руки – остановилось время. Отца уж нет. А часы остались. Идут. Смотришь на них и думаешь обо всём сразу: всё-то у нас с «подзаводом»: и родная история, и теория с практикой, и вера, и дело – от отца к сыну... Нельзя останавливаться! Остановившееся – не передашь. Дух жизни передается только «на ходу».

Проклятый труд природе гадит!

Куда ни плюнь, один конец.

Живут, ей-богу, Бога ради –

Лентяй, блаженный и мертвец.

Так и кажется, что прошлое больше… не создаётся. Трудно сказать, к чему это приведёт; всё цифруется, архивируется, всё готово к немедленному воспроизведению и репликации без потерь. Оцифровка не оставляет места старым мифам: факт побеждает легенду. Прошлое становится реально доступным, насквозь однозначным и видимым. Корабль жизни перестал избавляться от отходов. Что-то будет.

Культура – это  ведь «братская могила» культов, кладбище идолов, утративших свою демоническую силу. Отличить одно от другого не трудно: культ ненасытно питается живой человечиной, пожирая даже невидимое – душу, а культура, наоборот, питает собою живого человека. Как навоз – земляничный побег. Жизнь и культ несовместимы в одном времени.

Детство у пишущего «Я» было трудным: сильно опекали и ничего не разрешали. И вот теперь «Я» – «трудный» переросток, нападающий на неосторожных читателей: всё можно! всё разрешено!

Старинная пластинка досталась С. от давно умершей родственницы: «Ах! Ставлю эту пластинку на проигрыватель очень редко. Берегу. Слушаю, слушаю, пока звучит… Будто домой прихожу!» Эти слова услышала маленькая племянница: «Тётя! Потом ты подаришь эту пластинку мне, а я тоже, когда вырасту, буду домой к тебе приходить…»

Если обыкновенной детской «пустышке» дать разум, то она будет мучиться: чем бы себя наполнить? Людям, не имеющим своего собственного содержания, эти муки тоже хорошо знакомы. Поэтому заполняется кто чем может, а наполнившись, бережёт свое содержимое – раз, и презирает иную содержательность – два.

Всё на земле распределено между людьми очень несправедливо: одарённость и глупость, богатство и бедность, прошлое и будущее… Возможно, следует осознанно стремиться к ещё большей несправедливости – только это превращает неторопливый отбор эволюции в стремительность цивилизации.

Что ж, смерть, в конце концов, – это самое важное событие в жизни. Путешествие от тишины к тишине предполагает качественное её изменение. Духовного взора этот сценарий смутить не может, а телесные инстинкты – в зачёт не идут. Набожный знакомый сокрушался: «Потоп! На землю пришел всемирный духовный потоп!» Ну да, человека сегодня затопляет со всех сторон: изливающимся экраном, газетным листом, ритуальной алчностью, изобилием образов и возможностей. Пена Мамоны заливает и сердце, и голову. Люди ищут любые духовные вершины, чтобы спастись, подняться… В этой исключительно браконьерской обстановке процветают владельцы даже самозваных «вершин»: медиумы, секты, религии-однодневки. Рынок «вершин» похож на опийный: они неустанно уничтожают других и друг друга. А за «спасение» с неофита берётся тройная плата – отдать придётся не только деньги, но и голову, и душу.

Текст – это поступок. Лишь потом он имеет творческое отражение, двойника – на бумаге, в промышленном производстве, в полотне или в звуке. Обманщики действуют вспять: первоначально рисуют обман и уверяют, что это – поступок.

Очень уж понравился один образ, навеянный скучной поездкой из одного райцентра в другой по зимнему тряскому тракту. В автобусе-блошке покачивались одни лишь бабушки, одинаковые, как космический десант; «Я» наблюдал их с заднего сиденья: головы всех бабулек представляли из себя совершенно одинаковые тёмные шары, замотанные в одинаковые шали. Божья униформа, ни дать ни взять. Селянки ехали молиться. Именно тогда «Я» вдруг изумился: «Ей-богу, десант!» Спецподразделение, сброшенное на землю с особой миссией: терпеть, демонстрировать безоговорочность и смирение, воплощать не думающую доброту. Была суббота. Подразделение по субботам ездило для донесений к «шефу».

Абстракционизм является главной политической силой страны. Абстракцией описывают абстракцию, знаками обозначают другие знаки. Настоящая жизнь потерялась в глубине ненастоящего. Как быть? Ворчанием «Я» выражает любовь и почтение к временным идеалам своего отца, которым он посвятил свою единственную жизнь.

Если человек привязался (или его привязали) к другому человеку, то вскоре его обязательно начнут «дёргать». Размышления на эту горестную тему вывели на тему… благородства. Благородство – это не дёргать привязанных к тебе людей. А ещё лучше: не создавать привязей.

Богатые и бедные. Богатые – те, кто умеет мыслить и действовать масштабно. Бедные – полностью «заняты»: работа, работа, работа-дом, работа-дом, работа-дом…

Ложь неизменная тверда.

Неотличимая от правды,

Она – плотина для пруда,

В котором

плавают отрадно

Пескарь, и щука, и карась,

Довольны

строгостью ранжира!

Плотины

временная власть,

Для рыбок временных –

не лжива.

Люби ревизии и сверки,

Твори вокруг за актом акт

И с нетерпеньем пионерским

Смотри на Родины закат.

Места наши называют, и не без оснований, «дырой» даже самые сдержанные и вежливые гости. Отчего так? И всё-то ведь вроде бы есть: и умные люди, и промышленный ресурс, и образовательная школа, и сверхдеятельные мужи. И многое, и многие! Много чего делается, да ничего не получается. Смеху-то! Будто дурачок в лодке дует в собственный парус.

Разрозненность сил всегда была бедою этой земли. Цари над толпою меняются здесь столь же часто, сколь и собственный «царь в голове». Поэтому все от временной власти зависят. Поэтому все друг друга не понимают. Коротка здешняя власть, оттого и жестока. Сила настоящего проедает силу прошлого – вот будущее и нищает.

Даже при беглом взгляде перечень того, что само на себя замкнуто, непомерно велик. Местная жизнь мало что может позволить себе в реальном, потому что часто «работает на износ», буквально «горит изнутри». Энергия тратится, а толку мало.  Люди «замкнуты» на своих обидах, проблемах, комплексах – булькает, бурлит варево личного человечьего бытия! Жизнь с упоением проедает сама себя, вместо того, чтобы производить дальнейшую жизнь – новые идеи, новые степени доверия и новые способы сохранять старое. Замкнутые друг на друга, уничтожают в малой «гражданской войне» – себя в другом, другого в себе – мужья, жёны и дети. Дворовые подростки и амбициозные политики, «истинно верующие» штурмовики и самозваные грешники – всюду и рядом. Подставные лидеры подставных партий боятся своих подставных заправил – тоже всюду и рядом. В глубине сей дыры звонят телефоны, согласуются сроки, взрываются инфаркты и плодятся, как нечисть, священные клятвы. Времени нет! Сердце болит, лицо покрывают морщины – сжигает себя человек изнутри, не щадя. Всюду и рядом. А ради чего? И каков результат?

И поймет дурачок, что «гореть на работе» прекрасно, что, авось, от его фитилька станет в море людском потеплее чуть-чуть. И сгорит. А обман не исчезнет. Холоднокровные местные ангелы – рыбья их кровь! – воды духа небесного греют собою! Веруют в это!

Дуйте, дуйте, молодцы, в парус! Ну, а то, что и с места не сдвинулись, – это, может, и к лучшему: меньше хлопот. Нет, конечно никто не посмеет сказать, что о работе совсем позабыли: исчезают в ней молодцы поодиночке и в дружном строю. Не поймешь: то ли есть человек, то ли нет его вовсе? Одни привидения вокруг. Объявления странные. На цокольном этаже замызганной пятиэтажки: «Банк. Основан в 1871-м году». Хе-хе. Нет уж ни того места, ни того времени. А привидения остались… Дуйте, молодцы, в парус, дуйте! Фантомы не могут жить САМИ, но они могут играть в бытие за счёт чужой жизни. Ловкачи называют себя именами погибших героев.

Имитатор порождает имитатора, ложь порождает ложь. Складываясь в себе самом, ложное множество порождает легенду о местной правде – великом терпении.

Жажда правды – это признак ограниченности. Если водит человека по белу свету мифическая «надежда», значит, нет у него земли под ногами.

О, как стараются «замкнуть» сознание обывателя на телесериалах! Как стараются «привязать» его внимание к несуществующей важности второстепенных вещей. Чёрная дыра! Колоссальная энергия – самопроедание. Да, да! Не просто «дыра» – это именно «чёрная дыра», всепоглощающая гравитация – с рекордным процентом суицидников, с поразительно активными и столь же поразительно бесплодными гражданскими активистами; вот оно, царство Кащея! – каждый здесь живёт со своим «кащеем в голове» – кто попал в это царство, назад не воротится.

...Сгорели проспиртованные друзья, сгорела соломенная страна, сгорело бумажное время. Вот и хожу среди головней этих, не зная, куда бы приткнуться на родном пепелище. Вон уж новая поросль пошла: молодо-зелено! Солнце всем светит. А в груди, чую, греется что-то своё – не ровён час полыхнет! – то ли обида, то ли ненависть. Короткое замыкание внутри человека устроить легко.  Только стоит ли?! Всё и без того на особых «соединениях» держится: живут в обнимочку бедность и лень, жадность и грубость, образование и хамство. Кто соединил коротеньким проводочком одно с другим, какой такой чертяка-умелец? Вот-вот разогреется глотка, раззудится плечо. Значит, опять что-то будет?! А лишь то, что уж было.

В молитвах слабея,

тут лечатся страстью:

Живым огородом,

блужданьем, едой...

От первого «Ой!»

до последнего «Здрасьте!»

Мозг девственно лысый,

но! – в чувствах седой.

В несобственной памяти спрятавшись ловко,

Беззубые хищники

оком блюдут

Хватает ли морока?

ядов? мороки? –

Для тяжкого свода,

что страхом надут.

Живой, возносящийся

в стыдную силу,

Не знает, что пойман,

что выхода нет,

Что свод – это больше,

чем просто могила:

И вечность! и глупость!

и трата монет!

Гордишься, убогий,

ликующим эго?!

К смиренью приходят;

всё данное – ложь!

Спасаться! Лечиться! –

от жизни, от бега...

Имея лишь это,

свой срок подытожь.

Кто рабски влюбился,

тот рабской породы:

Цепное, счастливое

время и двор!

Он воет на Бога,

как пёсье отродье,

И молит о здравии плоти,  как вор.

Решил однажды игрушечный экскаватор помочь взрослой машине. Работа остановилась. Решили однажды игрушечные люди помочь жить настоящим…

(письмо Отцу)

Во всём друг другу угождая,

Себя самих так берегут!

Сей путь совместный продолжая,

Сердца погасшие не лгут.

Здравствуй, Отец! Чернилами мыслей и чувств напою я перо утомлённого взгляда, чтобы составить картину работы и жизни текучей. Площадь земную разбили границы, а небо земли разделилось на много небес, и моё не высоко совсем – это русское небо, Отец. Здесь трава новых душ зелена и пышна, да не может подняться она над косою времён: косит свет её, косит тьма, пожирают чужие пришельцы. Здесь любовь и терпение могут обнять некрасивые вещи, душу дать даже злу и убогости – и тогда поднимается в высь вся крылатая грязь, чтобы славить убогость свою и нахальство слепое. В русском небе, Отец, отражения правят живыми, из зеркал вырастают когтистые лапы и хватают глаза человечьи, не зная пощад. Потерявшие право и имя своё, ищут тех, кто им даст послушание, кличку и знамя. Много демонов кормится тут изобильной печалью живущих. Нет мостов, по которым бы память могла перейти через смерть. Что же есть здесь, Отец? Только то, что присуще началам начал: внятность дней не связуется в вечную залежь. Пробуждение разума веру хоронит, пробуждённые в вере, в безумии спят. Око жизни не может стать полным, так как спорят два глаза: кто прав? Наслаждение есть, оно всюду и много его, но не выше травы его рост. Это – пища и кров, зовы плоти и ярость мгновенья. Это как у животных. Но они говорят. И язык их животен. Крепость образа жизни некрепка – переменчивы формы в нижайших к земле небесах. От случайного слова, от царского жеста зависят зима или лето в душе человека. Слишком близки друг к другу невидимый мир и мир твердый. Что же делать,Отец?! Сорняки не уходят, сад жизни дичает, а плоды, что дают исполины, поправшие власть травяную, пожирает трава, как геенна. Между небом и твердью зазор невелик – он заполнится всяким, кто спит и жуёт. Тесно здесь детям от узости клятв! Жизнь  – это то, что одно, а не чаши весов. Непосильно быть целым тому, кто в искусстве своём искушён. Поднимаются странники, кренясь то вправо, то влево. Это – дерзость людей. Только в русской стране равновесие ищут, роняя весы. Это – месть малодушных. Есть ли в них красота? Есть, твердят тут и там. Будто в тихой пещере цветут небывалые жизни – без лучей, без тепла и достатка – бледные, будто б цветы… Но прекрасен ли подвиг убогих?! Красота самозванна в поспешных делах самозванцев, и голос её, как труба. И заёмна она, и смешна. Время время сменяет законно. Там, где храмы упали, пустое стоит. Править как и кому? Как забыться и в чём? Кому тяжкое слово «любовь» говорить? На пустом пустоту снова строят пустые – привидения в камень и в золото рядят. Неживые плодят неживых. В русском небе, Отец, хорошо, никого-то в нём нет, кроме птиц. Только вниз бы вовек не глядеть: по колено в грязи и в крови даже ангелы здесь! Здесь убийцы и воры на доброе имя охочи – имя жертвы к себе применяют, называются теми, кого погубили.  И другие придут. И опять назовутся. Кто народ? Чья страна? Где конец? Возвеличилась сила кавычек в письме – слог читается иносказательно. Знаки правят людьми. И друг в друге позорятся те, что надеются знаками править. Зеркала тянут лапы свои. Зеркала упиваются тем, что хватают друг друга: отражения сцеплены хваткою мёртвой. Всё застыло, Отец! Все застыли, Отец! Потрясенья Твои ни к чему не ведут. Потому что они подвигают живущих, а в стране зазеркалья они бесполезны – власть ожидания вечна. И трава не взойдет выше краткого счастья – любить в однолетье. Ничего не прошу. Просто знай, что я знаю.

Толерантность! Странное слово, чужое и смысл его – чуждый… «Что жить, что не жить, всё едино…» – кажется, так говорила очарованная смертью принцесса в хрустальном гробу? Что ж получается? Соседи бандиты – надо терпеть. Плюют тебе в душу – терпи. Детей учат плохо: «толерантности» учат их чужаки – тоже надо терпеть… Нет уж, дудки! Жизнь – это страсть быть собой! Быть собой – это собственный свет и огонь! И терпимость не бесконечна. Бандита – к расстрелу. За плевок – к воспитанию. К детям – без чужих «доброхотов». Жить! Не бояться мерзавцев, внушающих вкрадчиво: «Надо терпеть…»

Родина объединяет всех нас, потому что всем она – мать. Помнит и знает она поимённо любого: и тех, кто уж был, и тех, кто есть ныне, и тех, кто лишь будет ещё. Над этим родством и любовью не властны ни время, ни ветры больших перемен, ни тьма испытаний. Поколения держат друг друга. Жизнь, словно добрая песня: слова и мотив – продолжение мыслей, культуры, ремёсел – не может прерваться! Родина учит бесстрашию, славе, труду и порядку. Родина верит любому, рождённому в доме её. В этой великой семье не бывает чужих. От безверия к вере, от блужданий к прямому пути, от победы к победе – уроки подаренных дней и забот. Жизнь от Родины взята. И Родине

отдана – Жизнь!

Укравший прошлое,

 владеет настоящим.

Лжецы лжецов предав,

не предадут

дорогу снов.

Их купленый рассказчик

поверх судеб

воздвигнет самосуд!

Поверх легенд

изменников талантом

слепым внушат

сиятельность измен.

И древа душ

под окриком гортанным

опустят корни

в голод перемен.

Страх и восторг - суть отчима и Отче;

Родитель в том, за кем блуждает взор

В неплодородном времени. И русский норд

Силён как есть: в рычании и междустрочье.

Какого цвета ты, житие наше? Раскрашивают тебя все, кому не лень. Да ведь и само ты на любую краску падкое. Очень уж яркого хочется, сумрачно в царстве северном, а краски здесь не рождаются. Зато стремятся они в легендарный простор со всех концов света, как перелётные южные птицы. Смешаются, полыхнут ненадолго сиянием новым и – опять сумерки. Озарения – день наш короткий. Ахнет свет, резанёт по глазам! Пляшет страсть! Что запомнить успеешь, живой? Грубый спор тьмы и света – чёрно-белый архив этих мест. Чёрное белым цветёт, белое чёрным становится. Радугу-жизнь, как любовницу, делят. Середины у спорщиков нет.

– Тьма – материнство всего. Тьма – это знак глубины. Слова в глубине ярче света, за ними немые идут. Верят слову здесь те, кто не верит себе. Словом создано то, что увидит слепой.

– Светом создано то, что не требует слов.

– Направление взгляда – причина пути. Если сморят глаза на плохое, то его и обнимут. Если тянется ниточка зрения ввысь, то и ноги шагают туда же. Возвышаются взглядом предметы. И ниспровергаются – взглядом. Тонет старатель, кичится надменный. И трудом, и бездельем поражается воображение. Побеждённых ведут за слепые глаза, как коня за узду.

– Светом создано то, что не требует слов.

– Кто в компании тварей земных? Только те, кто земной. Слово ж делает ровнею духов. И растёт новый круг. Мысли могут друзей заменить. Одиночеством тварь говорящая платит за вход в соглядатайство мира. Умный полон один. А глупцы хороши полнотою толпы. Речь объяла земное и демоны правят людьми без препятствий. Дух пьянящий искусства, дух воинской славы, вампирский дух, пьющий моленья… – всяк спешит обладать говорящей гортанью, да ухом внимющих сил. И слова столь быстры и умелы, что поступки за ними едва успевают.

– Светом создано то, что не требует слов.

– Глядящий под ноги монету найдет. Глядящий вдаль узрит миражи. Если первый поверит второму, они купят себе будущее. Дети их патриотами станут, добровольно храня не монету и не мираж, а – умение верить. Кто каков в этом торге? Патриота легко отличить от притворщика. Добровольный поступок красив тишиною души, а насилие – словообильно. Можно ль им обойтись друг без друга? Нельзя! Ведь они не видны по отдельности. Тот, кто может простить, ищет тех, кто предаст.

– Светом создано то, что не требует слов.

– О! Буквы, как капельки влаги, сливаются в реки бушующих слов и понятий, текут прихотливо, по их берегам населяются те, кто питается даром течений. Мелкое исчезает в песках и под солнцем, а крупные воды моря образуют. Соль изречённого копится в них. Но учения, тексты, пустые слова и глаголы рутины ё все равны, обращенные в россыпь: в круговороте безличностных букв не задумано первенств. Буквы – плоть неизвестных понятий. Кто возьмёт их и сложит? Кто ценою себя самого станет солью земли? Тьмою зачатье наитий покрыто.

– Светом создано то, что не требует слов.

– Свет и тьма не враги, что застыли навеки, упершись лоб в лоб. Свет на подвиг идёт, опускается до вещества. Тьма на подвиг идёт, поднимается до воплощенья в огне и сиянии формул. Сплавом становится то, что считалось раздельным. Молниеносны сегодня шаги от словесных семян до железных плодов. Вот – огонь человеческой славы, место встреч мудрой тьмы и поющего света. Разве это не так?

– Светом создано то, что не требует слов.

– Тьмою создано то, что даёт жизни смысл. Тьмою создано то, что даёт жизни цель. Тьмою создано то, что даёт жизни смерть. Языку учит ложь. Ложь покрыла словами, как светом, творенья свои. И сказала слепым слово: «Свет!»

– Светом создано то, что не требует слов.

...Ах ты, милая жизнь, чёрно-белый монах! То с красным цветом ты согрешишь, то с коричневым, то с голубым… Смакуешь вожделение своё. Смакуешь и покаяние. И небесный фотограф земли этой тоже хорош, знает: цветом выразить суть невозможно. Тут особого рода аскеза нужна. Выразительный ход. Окончательный образ – чёрное с белым.

Правила, которым подчинены люди в обществе, могут быть какими угодно. Но все они подчиняются закону законов – совести.

Есть очень простой секрет красивого, открытого и приятного общения: человек, который любит людей, нравится всем!

Но проводник, смыслопроводен,

Век шепелявя и свистя,

Из лона в лоно переводит

Бессмертно смертное дитя.

Говорить о патриотизме глупо. Не говорить о нём – самоубийственно. Это особенное чувство возникает у каждого. Чувство причастности. К чему-либо, или к кому-либо. Можно быть «патриотом» своей жены, или, скажем, завода. Патриотом города или страны. Патриотом себя самого. Поколения, прошедшие сквозь плавильню войны, неизбежно становятся наивысшим пьедесталом для пропаганды самого массового – политического патриотизма: служить не раздумывая, гордиться не сомневаясь.

Государственный человек, чьи поступки совершаются лишь по велению сердца, редкость. Настоящих патриотов своей семьи гораздо больше, чем настоящих патриотов своей страны. Особенно там, где «страной» себя величают сменяющиеся персоны. Как быть? Без флага и громкой трубы неизбежны разброд и шатания. Ох, как нужна всеобъемлющая опасность, которая бы возвеличила ложь до патетики и оправдала любые жертвы! Не во всякое время есть это сильное средство. Поэтому прошлые подвиги переносятся туда, где их мало, – в мирное настоящее.

– Я горжусь своим дедушкой, который воевал за мое счастье!  – говорит тихий мальчик на уроке истории. Это не его слова. И не его война. Но – почему его голос звенит?! Потому что он чувствует высокое напряжение своей семейной линии. И это прекрасно. Однако почему ни один дедушка сегодня не может сказать: «Я горжусь своей страной!» Гордость поколения фронтовиков осталась в прошлом, а её зачем-то выставляют напоказ для однодневного праздника, как мумию. И эту «мумию» награждают сегодняшними медалями и говорят медовые речи в её честь! Ветераны плачут не от счастья. Ах, май! Девятый день его быстро кончится.

Память – это то, что живущие путешественники из века в век несут в себе, как огонь, который следует беречь чрезвычайно. А вам не кажется, что огонь подлинной любви и уважения к старикам давно погас, что истерическое массовое «засвидетельствование почёта» всё больше напоминает горячку? Больных, с трудом передвигающихся людей вовлекают в шумную кампанию. А живые «знаки уважения» терпят и понимают: другого уже не будет, прошлое проиграно, настоящее хозяйничает, как умеет. Спасибо за подарки. Спасибо за внимание. Это – искренне. На стариковскую пенсию страну все равно не спасешь, а вот внучку на мандарины хватит… И на семейный рассказ под сто грамм.

Семья противостоит государству. Это – гражданская война. Кто победит на сей раз? Патриотизм – это то, что не имеет сценария, но содержит в себе готовность к любому сценарию.

Военное прошлое осветляется душами убитых друзей, пережитым страхом, эпизодами жизни. Собственных слов, чтобы выразить опыт и путь, у людей до обидного мало. Всякое прошлое покрыто, как бомба, прочной броней пропаганды. Это – не патриотизм. Патриотизм – это когда броня разлетается.

Ветеран пришёл в школьный класс и сказал: «Мы всегда были посередине. Впереди враги, за нами – заградотряд. Стреляли и в грудь нам, и в спину». Школьникам правда не понравилась. Правда о жизни слишком уж некрасивая, она не соответствует тому, что изображают на плакатах. Но если случится очередная война, школьников демобилизуют, не спросив на то их согласия. А те, кто выживет, поневоле научатся отличать казённое право от личного. Но никому об этом не скажут. Потому что никто об этом не спросит. И жизнь пройдет. И кто-то ретивый произнесёт однажды, что будет помнить их подвиг вечно. И они заплачут. И оператор нажмет на гашетку телекамеры, и крупным планом пойдут цветы и лица, и грянет оркестр!

Человек – материя эфирная, состоящая из колебаний, волнений, настроев и резонансов. И чем тоньше, чем чувствительнее и трепетнее этот живой эфир, тем дальше распространяются в нём, в его внутреннем и внешнем мире созидающие идеи, почтенные имена, священные образы. Каждый человек – океан себя самого! Волны глубокой памяти подгоняют кораблики наших мыслей, заставляя их непрерывно путешествовать, перемещать куда-то невидимые грузы. Эфир бытия поёт веками и тысячелетиями! И помнить в нём иное, как своё собственное – это ли не чудо?!

Что такое «собственное содержание»? Разве можно его присвоить? Со-держание – избыточность умений – можно лишь дать. Для этого оно, всё «собственное», и предназначено. Для вклада в жизнь.

Жизнь, как река!

Неведомое русло

Ведёт к любви,

как все пути –

домой.

Нет ничего дороже

человеческого

чувства,

Которое нас учит

быть собой.

Смерть хорошего, «выпуклого» человека – это увеличительное стекло, через которое мы вдруг внимательно и подробно смотрим на детали прошлого. Боже! Какими интересными и значительными они становятся, приближённые и просветлённые утратой!

У Бога нет отдохновенья.

Лишь рокот волн на берегу –

Одушевлённый до забвенья,

Овеществляюсь, как могу.

Раздольный человек мыслит километрами, а чувства измеряет в градусах. Тундра, лесная полоса, лесостепь, степи – это... сплошной духовный Север! Жажда тепла, внутреннего или внешнего, присутствует всюду, как неотвязная тема. Здешнюю природу невозможно приспособить напрямую для своей пользы, поэтому умение одиночек – приспосабливаться – стало жизненно важным свойством северных людей.

В Забайкальских степях доводилось видеть нечто очень уж странное. Здесь уран добывают в открытых карьерах. Здесь деревья не могут расти – радиация бьёт наповал. Только травы растут, пересохший ковыль, покрывающий мрачные сопки, что горит по весне, как в аду. Вот сюда-то и «сбёгли» казаки лет двести назад. Первое поколение вымерло так, будто Бог состязался со смертью в работе. А второе – осталось целее. Ну а третье – забыли про «гиблое место». Приспособились. Как? То неведомо даже науке. Но живут, и скотину плодят, и дивятся на жён офицеров приезжих, – родить не смогла ни одна.

Допустимая доза – это сам человек. Там, где холод съедает энергию жизни, каждый сам себе мера. Эталонов здесь нет. Даже сбившись в людские стада, души чувствуют незащищенность. Ах, какая большая страна! Как пустыня.

Местное календарное лето больше похоже на насмешку, чем на время года, когда хочется петь и выводить птенцов. На искусственных денежных крыльях улетают зимовать за тридевять земель перелётные… А оставшихся воробьев и синиц подкармливают крошками с чьёго-нибудь стола. Как вшивый о бане, о душевном тепле твердят те, у кого его не осталось. А имеющие запас – сидят молча, нахохлившись, делая вид, что и у них ничего нет. Прибедняться в условиях сплошного Севера – жизненная необходимость, это увеличивает шанс сохранить ресурс и сохраниться самому. Северные люди придумали самые красивые сказки, прославляющие экономию личных сил: о дармовых чудесах, о том, что утро вечера мудренее. Чувства – костры на снегу – очень красивы, но они не могут гореть без пищи. И люди жертвуют собой, «сгорая» то на работе, то в авантюрах.

Приспособится к северной жизни можно и так: умеревши частично – разумом бедным поблекнув, душою впав в спячку. От рождения и до последней черты путь нелёгок – зимовка! Холодом встретят тебя ледяные глаза служак всевозможных. Человек человека без спирта, войны и обмана – не чует. Как остаться нетронутым льдом, как живое тепло уберечь? Слово «нет» заменяет здесь знание истин.

Север тянет к себе и манит, словно вечность. Приспособиться, выбраться из западни, убежать от обвала и стужи каких-нибудь рухнувших лет и иллюзий – вот конкретная суть бытия. То, что «ниже нуля», люди видят, как подвиг, как возможность сразиться с недоброй стихией. Здесь отходы и свежие вещи равны – не гниют и не старятся. Словно снежные клоны, повторяются жизни людей. Символ счастья – пуховый платок, знамя веры – горящее сердце горящих героев. Север очень суров и языческий праздник парадов, салютов и шабашей именем веры – это жизнь вместо жизни. Приспособить нельзя ничего. Приспособиться можно любому. «Приспособленец» здесь – бранное слово. Потому что обидная правда.

Там, где природа щедра на остуду, «брать» от жизни нельзя, просто нечего брать. Спячка, сон, замирание в водке и в вере, в тоске и в работе, забвенье в веселье – это то, что всех делает нацией ждущей. Атаманы командуют ждущим: «Давай!» Приспособиться просто: прочь от этих команд! Надо ждать лучшей доли, счастливого случая и просветления – вот, авось, отогреемся в будущем, братцы! Замерзающим чудится жар. В каждом прошлом тепло, как в раю, в каждом будущем – свет и избыток. Грезят все, кто согласен был окоченеть перед телеэкраном, кто не раз заколел, выводя свой шагающий труп на беспомощный митинг.

Зло с добром уровнялись во льду. На экзотику ездят смотреть иностранцы. Страшно южанам, срывающим кайф прямо с ветки: вдруг растает безмерная северность? Всех затопит тогда!

А костры на снегу разгораются. А огня человечьего больше и больше. Вот уж руки к огню потянулись: то ли греться, то ли выгрести вон полыханье. Поживём — приспособимся. И к Югу. И к Востоку. И к Западу.

Как познать пределы своих возможностей? Нужны обстоятельства. Для познания крайних пределов – крайние обстоятельства. Чтобы успел ты за время своей жизни узнать начало возможного и нанести границу недопустимого.

Покой.

Гробовое барокко –

карнизов отбеленный бред.

Морозные ветви на стёклах –

Узор охлаждённых судеб.

Метелям

мгновений свободных

Кругам циферблатным

не внять –

Играет

над полем безводным

краса бездыханного дня.

Забвенье узоры те пишет, Кристаллами застит, куёт...

И мальчик

в проталинку дышит,

И смотрит куда-то сквозь лёд.

Хватило б таланта, хватило б ума:

Чтоб шапка на воре горела сама.

Нет ничего более относительного, чем относительность богатства. Каждый подразумевает под этим словом своё состояние, причём законы различных миров могут не совпадать до взаимоуничтожимости. С точки зрения энергии разницы нет, откуда ей возникать: распад и синтез; замкнутые в колесо жизни, делают представление о вечности безусловно наглядным и реальным – смотри, щупай, исследуй, сравнивай. Человек – эхо Вселенной. Его речь, его способность воображать и мыслить, действовать во имя значимости – кажутся просто многочисленными производными от абсолютного уравнения жизни вокруг. Богат и тот, кто копит, и тот, кто раздает. Первый богат суммой, содержащейся в личном бытии; второй богат щедростью, отданной в мир.

Информация, а не деньги поделила всех людей на богатых и бедных. (Разумеется, если помнить о том, что монеты и вещи не самая высшая ценность. Согласитесь, без идей и фантазий, без фанатов и их одержимых трудов всё погаснет: и смысл, и мотивы, и свет представлений). Феномен информации, ставшей сегодня единым  пространством, поразителен в том, что родитель – земной человек – оказался при жизни в надземном пространстве, как бы в «мире ином», где законы иные царят. Здесь есть всё, как в Сезаме. Но свободен лишь тот, кто не жаден. Изобилие внешнее подразумевает адекватность изобилию внутреннему, полная доступность соответствует полной открытости. Изобилие цифр, образов, идей, изображений и слов предлагают понять, что первично: любопытство слепое? хватательный перво-инстинкт? авантюрность натуры? тщеславие? озорничанье? работа? возможность «отдаться»? В виртуальном любой как бы в небе: парит и мгновенно летает. А зачем?! Словно чёрт против ангела спорит.

Видишь, известный писатель бросает, играя, главу за главой в эту суперпучину, минуя издателей и корявый язык договоров. Автор явно богат тем, что он не иссякнет; что ж, забота об «авторском праве» – это тяжкое право земных, привыкших к охране стяжаний. Что же ценно в немыслимой копии неба, в электронных сетях виртуального Нечто? То же, что и всегда: только ты, твоя голая самость, а, точнее, вершина разумного – качество разума.

Здесь, в полях быстрых токов и бит, ты можешь отчаянно лгать, воровать, притворяться, вредить – никто не накажет. Но накажешь себя ты всем тем, что творишь: жизнь в информации делает проповедь практикой. Созидающий – царь, потребляющий – раб. В небе между землею и небом столкнулись законы миров. Собственник тянет к земле. Ангелы славят весёлую легкость, чистоту своих помыслов и талантливый свет, пополняющий выси. «Я» влюблён в этих ангелов и с многими лично знаком.

Что же будет, когда небеса в проводах, световодах и волнах наберут свою высшую силу? Люди нового качества, отдающие лучшую часть своей жизни, бремя лучших плодов и мгновений в огромную Сеть, раздразнят неимущих. Ведь бесплатность и безымянность плодов устраняет инерцию разума – всё мгновенно в любом направленнии, всё доступно, как собственный ум! Личность вливается в мир, обезличившись. В этом – выгода счастья, избытка и скорости тех, кто способен быть счастлив, отдавшись. Неорелигия зрячих против религии верящих слепо. Тот, кто душу и смех променял на угрюмую тяжесть судьбы феодальной, разозлится и ангелов возненавидит. Запретит им бывать на земле, расчленит небеса на глубины, а ещё им прикажет себя вознести… Так уж было. И спектакль повторится в невидимом мире.

Искушение делает видимым лучших. Информация, ставшая сном, опьянением, страстью, обнаружила тех, кто упал, позабывши себя, и увидела тех, кто зажёгся, как звездочка в мраке.

Новизны в том, что сервер хранит, нет и быть в нём не может. Потенциал  и количество бит – это то, что уж есть на земле. Но в искусственном мире царит справедливость: информация – суть атмосфера – порождает отбор. Естество продвигается ввысь. Из воды вышли звери. Из зверей вышли люди. Из людей вышел тот, кто свободно поднялся. Побеждает сильнейший – источник себя самого.

Ухожу за друзьями туда, где прозрачны и тверди, и дали. Где мне верят и где нет контролёров. Вот уж слышится, как модератор-архангел трубит: «Сложное так уязвимо! Помоги ему тем, что ты прост».

Суть неизменна.

Форма – прихотлива!

Лишь этим нам

дано играть.

На срок небесного прилива

Сыта земная благодать.

Здесь в гулкой

раковине неба

Шумят то ветер, то вода.

Живое вечное здесь –

небыль,

Зерно восставшее –

солдат.

Спешат

рождённые друг другом

Из повторений выйти вон –

Шутить, греша:

войною, плугом...

Безумства кутая в закон!

До вещества

легки схожденья

В застывшей ясности лица:

Ликуй, толпа!

Рабы ученья

Слились,

послушные теченью,

Из формы –

в формулу конца.

Патиной слов покрывается медное время.

Гей, антиквар,

обиратель блестящих осколков разбитой эпохи,

Медное можешь продать в настоящем –

за золото сытых глупцов.

Так ведай же мальчик: приходят дары –

И патока слёз, и вневременья пенность.

Желанное – можно! Хохочут навзрыд

Принявшие правду как веру в неверность.

Наука потихоньку возвращает нас к язычеству. Наука жить. Нервный человек заставляет «зависать» электронику. Почему? Какая связь и какая сила существуют между живой системой, человеком, и его подобием, – системами интеллекта, искусства, социальных структур? Древние язычники ощущали на себе некое реальное руководство, когда вмешивались в уравновешенную жизнь природы. Было самоочевидно: кто-то руководил лесом, полем, сообществом зверей, погодой, самими племенами. Люди придумали для невидимого «шефа» название: Эгрегор. Некое Нечто, непрерывно транслирующее образы и схемы жизни туда, где есть строительный материал – материальность. Иерархическое соответствие. Причём, любое язычество указывает на возможность обратной связи с источником и даже предлагает примитивные методы этой связи – обожествление и ритуалы, например. Как если бы проявленная фотография могла влиять на негатив, с которого она была напечатана. Факт восхождения информации от вторичного к первичному породил основу для суеверий, молитв и религиозных спекуляций.

Масштабы могут быть разными, а подобия повторяют принцип. Какой-нибудь молодой человек, владелец суперпроцессора, для своего персонального компьютера – Эгрегор. Эгрегор либо созидает, либо разрушает. Либо чередует одно с другим. У всего есть хозяин. Причина. Источник последствий.

«Я» сделал языческое открытие: у мёртвого города Эгрегора нет. Он не сфокусирован в источнике себя самого, своего образа. Города нет «там», поэтому ничего не закрепляется из проявленного «здесь». Любовь горожан не сливается воедино, потому что нет для этого особого места, склада судеб. Любовь испаряется в людях, живущих поодиночке. А всеобщая, она бесследно рассеивается сразу же после городского салюта.

…Расскажу один случай со странностями. Мы готовились снимать то, что телевидением было показано уже много раз и с разных сторон – фильм о большом фестивале авторской песни. Что может быть нового в том, что повторяется в принципе? Хотелось «заснять атмосферу» этого уникального явления. Но как? Накануне отъезда приснился очень яркий сон: над муравейником висел белёсый шар – разум муравейника, –  а под шаром суетилось его «коллективное тело». С разумом можно было вступить в чувственную связь, пообщаться без слов. И – бог ты мой! – такие же шары висели повсюду: над городами, над материками, над сообществом рыб, деревьев. Большие и маленькие. Иногда они вступали друг с другом в борьбу. Но все они существовали не просто так – шары стремились к своей окончательной зрелости. Как яблоки на ветках. Созревшие отрывались и улетали неведомо куда, а их коллективные тела распадались. «Я» видел сад Эгрегоров!

…Над фестивалем всегда чистое небо. Даже если циклон, то собранные воедино двести-триста тысяч одинаково настроенных людей порождают феномен: облака расходятся, словно их раздвинули. Это можно наблюдать. Всем правит атмосфера. Наверное, ею можно пользоваться в готовом природном виде и её можно создать искусственно. Язычество наглядно.

Фильм заканчивался эпизодом: по человеку ползают тысячи рассерженных муравьев, а человек не обращает на них никакого внимания. В его руках гитара, струны тоже в насекомых. Неожиданный финальный аккорд сбрасывает мурашей. Это было снято. «Я», разумеется, ничего не видел своим обычным зрением, когда «договаривался» с воображаемым хозяином огромного лесного муравейника насчёт съемки. Но результат был. В течение двух с половиной часов озверевшие мураши грызли струны, видеокамеру, поливали кислотой одежду, но не нанесли даже малого укуса коже, ни разу не обожгли глаза или губы.

Мой город – человеческий муравейник, который образовался так же, как образуются все военно-промышленные зоны: по указу. Просто согнали людей, понастроили дел. В небе хозяина нет. А земные – не в счёт. Зрелость недостижима. И любить эту родину может лишь тот, кто способен любить без взаимности.

Глагол устал.

А музыка восстала –

И рухнул смысл

конечного числа!

И бабочка

из золота-металла

Надменно

равной плоти ожила.

Кружится мир.

Одушевленью безразлично

На что и как

свет ринул, не щадя.

О, музыка! –

причинна и первична –

Под лоб запала,

мысли бороздя...

Струна кричит!

Смычок пытает жертву.

Изречь немое

и смутиться вновь –

Вот это может музыка...

А жерло

Сухого горла

речью рвется в кровь.

Так преклонись,

глагольный клон колонны,

Пред нотной мощью

божеской игры!

Над плахой времени

вовеки время оно,

Да ангелов

молчание навзрыд.

В зерне – покой.

Без опыта сложился

Мятежный опыт

в точку тишины.

Октавы лопнули!

Живущий не нажился,

Щекам ещё

пощечины нужны...

Злом обновись!

Работник обнаженья

Где грязно – чёрт,

где лживо – херувим.

Он – бабочка

из золотого жженья

Сияет в похоти,

или в любви.

Рыдай, смычок,

Порвись на звездопады!

Глаголы плоти

слишком тяжелы.

Поэты знают:

ничего не надо.

Слепые верят:

все во тьме светлы.

Ты веществами перебродишь,

Чтоб детям дать в алмазах ложь:

«Хулой святое не испортишь,

Хвалой дурное не спасёшь».

Сначала перечень.

Прозрачность атмосферы уменьшилась наполовину и антидепрессанты теперь заменяют нам солнце.

Климатическая граница переместилась настолько, что на берегах приуральской реки появились тарантулы.

Так и не обнаружив идею, во имя чего следовало бы жить, учат прежнему: во имя чего следует умирать.

А радоваться хочется. Знаем, знаем: радость не ждут, а ищут. Человек существо подвижное и выход должен быть. Мысленному взору представляется бесконечная череда дверей, замкнутых в бесконечную петлю Мёбиуса. И на каждой висит табличка: «Выход». Двигаться всё-таки надо. Хотя бы для того, чтобы компенсировать количественное накопление всеобщего нездоровья качественностью личной суеты.

Центральное радио непрерывно предлагает лечиться, а Центральное телевидение люди с нормальным воображением стараются не смотреть. И только ячейка семьи, как последний форпост, еще держит осаду; здесь, под прикрытием кухни можно  встретиться с близкими и даже поговорить о чём-нибудь самом главном.

Научные вести приходят, как вести с фронтов. Наука торгует страхом намного лучше, чем религия. Наука и религия вместе торгуют средствами избавления от страха, но это уже – политика.

Хорошо быть маленьким, очень маленьким. Грудничком. Чтобы Система бережно держала тебя у своей груди и чтобы сладкое слово «дотация» стало таким же родным, как слово «мама».

Не спрашивайте о том, для чего нам двигаться. Смысла не знает никто. Но хотя бы покажите пальцем: куда? Ах, как всё-таки не хочется окаменевать! Учить детей ненастоящей правде, лгать им насчёт патриотизма и какого-то там «священного» добровольно-принудительного рабства. Слабых становится всё больше, они сбиваются в стаи и стаям внушают: «О, как вы сильны!» Приоритеты безволия и убогости нужны слабакам, как залоги стабильности. Низкая жизнь так устойчива! И уже не покатится ниже. А высокая жизнь на толпе не удержится. Её опоры  – не только высокая технология, но и высокие помыслы высоких людей. Кто-то просто кучу собою пополнит, а кто-то нет.

Деревенская девочка стонет: «Я в деревне своей пробыла, как в утробе у мамки. Двадцать лет хорошо мне там было, темно и безмозгло. Выбираться пора». Кто кого передавит на клетчатом поле истории нашей? Белые начинают и не выигрывают. Красные начинают и тоже не выигрывают. Может, чёрным повезет?!

Бегом, бегом! Последние покупают места первых. Умники торгуют обещаниями, схемами и семинарами. Нарисованное приравнено к реальному. Это – модельный рай. А иных уж нет… Чувствуете, как они смотрят оттуда и ничего не могут разглядеть кроме отдельных реликтов, вымирающих динозавров морали и нравственности. А остальное-то где? А остальные-то кто? И есть ли они? На месте. Всегда на месте. Да вы их знаете! Вместе пиво пьёте, вместе за город ездите. Ирония зловеща. По закону относительности на сверхвысоких скоростях душа и секс – одно и то же. Вперед, братки! Рубильники – до отказа, педаль – до упора, удовольствия – под завязку!

Белогорячий мир бежит, кричит, моргает бесконечными картинками уж много лет. А мест, где есть остановиться, маловато. В небе сыро, на земле тесно. В прошлом страшно, в будущем глупо. Вот и упёрся ты лбом в излюбленный здешний вопросик: делать-то что? Как что! Байдарка в гараже пятнадцать лет сохнет, блесна почернела, новые дети и новая жена дышать хотят. Вперёд!!! Какие прекрасные дожди умывают лицо, как бесконечен простор, как бодрит ночной заморозок! Налет с зубов исчезает, зрение восстановилось, кашель прошёл. Разве этого мало? Авось, и на ваш век хватит.

Не врать бы!

Только бы не врать!

У языка хозяев много:

Печаль, как ласковая мать,

И правота –

крикун убогий,

И новизны тернистый зов,

И прах

чужих формулировок,

И жадных доводов резон,

И младший –

собственное слово.

Не врать бы!

Только бы не врать!

Сверкает ярмарка желаний:

И счастье глупенького –

брать,

И продающего – горланить,

И продвигаясь средь зеркал,

Хотеть

застывших наваждений,

И в детях собственных финал

Иметь свой собственный

с рожденья.

Не врать бы!

Только бы не врать!

Рулём неведомым владея –

Провидеть верой,

чтобы знать

Всю простоту Его идеи:

Улыбки солнечной

игривость,

И кладезь памяти, и труд,

И верный путь –

ошибок милость! –

К тому, что Правдою зовут.

Мир – великая симфония! А мы – её нотки... Кто на что настроен, тот то и слышит: стонущий – стоны, поющий – славную песню! Человек – существо музыкальное. Правильно и красиво настроенный, он творит чудеса! Красивую песню красивой судьбы слышно издалека: и через день, и через век.

Ни в кулаке, ни на душе не тянет тяжесть.

Взмывают падшие!

Блажен,

Кто жизнь не нажил.

Дятятко моё родное, никому тебя в обиду не дам – сам обижать буду, собственной мерою, чтобы знало ты силу пределов своих. Чтобы ласка и лесть, и угода, и слепость ликующих нянек не сделались правом на жизнь. Привыкает к преградам идущий. Поднимись, моё дитятко, выше преград и препятствий – пусть они тебе будут опорой. Утомляйся в делах на земле, чтоб не знать утомления в большем.

Ты наказ мой родительский выберешь сам, отличив назидание от наказанья. Переступишь того, кто поднял твой твердеющий взгляд от старых владений. И добудешь тем взглядом из долгих колодцев времён пропитанье ума. Чтоб скрестились прозрений зрачки сквозь смежённые веки.

Я толкну тебя сам, пока мал ты и слаб, чтоб, упавший, ты знал, как подняться. Чтоб ты поднял меня, когда я упаду. Обожгу твоё сердце отрезанным чувством, чтобы знало оно одинокую власть над собой. Чтобы жгло и меня, когда кончится власть. Наклоню твои мысли к соблазнам и мраку, чтобы ярость души превзошла её лень. Чтобы мог опереться на сильного сильный в бессильном краю.

Называют родителем тех, кто встречает у входа. Но велик ли поход, если был ты спелёнут? Кто поможет отправиться вон?! Дитятко родное! Провожу тебя так: до иного сезона судеб, до границы, где выход опять будет вход. Не предай! – не посмей на обиду ответить обидой. Не предай! –  с жизнью жизнь не встречай в унижении. Не предай! – провожай без оглядки и смерть, и любовь.

Шаг тяжёл, значит, будешь ты весел от сил, что плодит восхожденье. Узок путь, значит, лезвие жажды твоей ищет плоть своих дел. Чтобы сделалось так, я лишу тебя, веточка рода, ветвей, что низки. Сок земли потечёт по тому, чего нет, и где нет ничего – будет прихотей цвет. Вновь созреют земные плоды, и в бездонную тьму упадут.

Укрепляйся, дитя, тем, что мир не становится лучше, что нечист он и нет в нём надежд. Укрепляйся, дитя, чтобы собственным миром сей мир укрепить.

В честной битве – за честью победа. Но считает победой и яд свою власть. Кто отравит тебя, мой малыш? Липкий взгляд и елейные речи проклятых? Трупный яд, что сочится с горящих полей? Самолюбец? Торговец? Учитель учений? Навеянный страх? О, дитя! Пей из уст моих яд – не смертельна из уст моих мера. Пей из сердца отраву – печаль. И болей, и терзай мою душу, но успей стать сильнее коварства.

Что могу тебе дать? Руку в первой ступени твоей. Во второй – обстоятельства, опыт. Отсечение всех пуповин, наконец. Посмотри: что держало тебя – держишь ты теперь сам. Я владею тобой, мой малыш, чтобы мог овладеть ты собой. Чтобы кровная связь отошла, превратившись в свободу и дружбу.

Милость от милостынь ты отличишь. Научишься брать и давать. Но не научишься слёзно просить и подавать, прослезившись.  Глупое детство плачет от боли, вечное детство – от боли за глупых. Слёзы – жемчужинки скрытых надежд – сыплются с порванной нити по имени Жизнь. Пусть крепка будет нить твоих слёз.

Дитятко родное! Не услышу надсады твоей – не кричи. Поднимайся само, и само огляди этот мир, и само говори, и само продолжайся. Пусть не смеют приблизиться те, кто калечит слепою заботой, кто не делает жизнь, а её выбирает, чья душа языка не имеет.

Ты прекрасно, дитя! Оставайся таким до седин. Где от входа до выхода круг постижений, как сон… Баю-баю, малыш. Баю-баю-баю... Ты в обиду не дай свой поход  – обижай себя сам, мерой собственной. Чтоб не знала душа возвращений.

Дай мне детей!

Желанья нет сильнее.

О, женщина,

крыло миров иных!

Любовь высокая

запретов не имеет,

Поскольку нет в ней

помыслов дурных.

Я без тебя не полон

до увечья,

Возьми, что есть:

упрямство и багаж,

И руку дай в пути

бесчеловечном,

И помоги вблизи:

где благо, а что блажь?

Детей, детей!

Обвей лозою, впившись

В ловца души.

Разверзнут балаган!

От духа дух

по плоти плотью пишет,

Двоих слагая в Слово

по слогам.

О, жажда плода,

ты невыносима! –

Взахлёб испита

полнота сердец.

Родись, дитя!

Горячей пантомимой

Спектакль известный

взорван, наконец.

В любви бессовестной,

насквозь бытийной,

Строку сложения

закончит поцелуй.

Благодарю тебя,

мой бог безвинный.

Омыта память.

Сон.

Лица не видно.

Распущен волос твой –

подобье божьих струй.

Безбрежно всё, что между прочим!

Наука ж занята собой…

Любой финал алмазной точки

Взойдет растущей запятой.

Вы обращали внимание на то, что все слышат фальшивую ноту, но далеко не все имеют музыкальный вкус и грамоту, и уж тем более – не все могут писать музыку, не фальшивя? То же и в кулинарии, и в литературе, и в жизни вообще: «пробуют» миллиарды, «понимают» тысячи, «могут» единицы. Фальшь присутствует всюду. Поэтому естественное стремление к гармонии, как гравитация, – «тянет» людей безусловно и постоянно.

Живя в сложном окружении и становясь сложными, мы много общаемся. Но очень редко это общение становится «сферой», гораздо чаще – «зоной». Мир понимания и мир общения – разные миры. Царство общений, как межпланетный космопорт, вынуждено накладывать на себя границы, искать общую площадку для пересекающихся множеств. Общение ограничено по самой своей сути: языком, территорией, воспитанием, образовательными традициями, предрассудками и религиозностью. И прочее, и прочее. А вот мир понимания безграничен! Особенно в иллюзорности своего безграничия.

Даже общаясь с самими собой, мы отчётливо улавливаем фальшь между практикой и теорией, между тем, что подсказывает здравое воображение, и тем, что получается на деле. Коллективное общение, несомненно, мощнее единичных усилий, но заведомо скованнее персонального представления. Поэтому существуют гении – люди «наоборот». В любом человеке они «могут» видеть весь мир. Большинство же «пробуют» увидеть в любом явлении мира лишь себя. Тема эта стара и банальна!

Общение привязано к языку и поступкам. Понимание не привязано ни к чему. Оно индивидуально, как сама Вселенная. Одинаковым оно становится в результате оскопления фантазии методами внушения, возведенными в ранг общественной необходимости. (Мыслящие самостоятельно неуправляемы, их мотивы поступков находятся вне закона – «охота на ведьм» неизбежна в государстве, построенном на принципах тотального контроля и подчинения).

Что же спасают современные отшельники? К чему они стремятся? Почему круговорот жизни, её соблазны и её скорость то радуют, то угнетают перезревший разум? Что первично: мастерство или ценитель? Почему чувства, приведённые к единому гражданскому стереотипу, хороши в повседневности, но обманывают в стратегии? И что с чем сравнивать? Нельзя сравнивать несравнимое; фальшь существует в том, что можно пощупать, услышать или увидеть. А фантазия – абсолютна. Она легко правит даже логикой.

Резкое смещение всех и вся в область виртуального, в координаты знаковой жизни и медитативных школ  – это не мода. Скорее, отчаянный бросок в поисках личного счастья среди себе подобных. Земное общение стало настолько разнообразным (и относительно свободным от доминирующей идеологии), что роскошь нахождения в коллективном понимании – единомышленников, влюбленных, заклятых врагов, – «эмигрировала» в более неопределенное пространство. На что это похоже? Возможно, примерно так же, океан когда-то поднимал над собой материки, и был день, и была ночь, и сделались твари, и стали говорить и размножаться… «Материки» сегодняшней виртуальности – это новая твердь. Это – начало сотворения мира. Понимающие «здесь», становятся колонистами и первооткрывателями «там» – создавая общение над общением, общество над обществом.

Индустрия, связь и коммуникация людей интегрируются в окончательный монолит. При этом совершенно очевидно, что над монолитом интенсивно формируются мировоззренческие племена. Значит, будет война этих невидимых нео-племён: набеги и рабство, захват невидимых территорий и новые царства. Монолит цивилизации, наверное, удержит то, что решило эволюционировать в область понимания.

Прямое действие – ремесло, обмен информацией, подчинение инстинктам – не является смыслом себя самого. Смысл, скорее всего, «покрывает» нас, как звучание оркестра покрывает зрителей в зале. Сегодняшний рывок навстречу «звучанию сфер» очень естественен. Фальшь суеты стала оглушительна. А музыка неба звучит, как звучала. Вот и строятся Вавилонские башни, чтобы лучше её слышать.

Явись!

Вскорми моих драконов:

Губами – дай,

слезой – возьми.

И юным сердцем

вне закона

Власть над законом

возомни.

Сражает грёзы обнаженных

Пир междометий,

хватка сна;

Закончен

бег в воображённом –

Бурлит и зверствует весна!

Отныне голод кормит голод.

Влекомый смертью

к рождеству,

Падёт дракон,

копьём проколот,

Любовь познавший наяву.

Юна вовеки старость истин!

В кавычках всё,

что речь и плоть.

Весна не ищет

счёта листьям!

Чело, склонившись,

грудь прочло…

Сосок и пульс,

и зов животен –

Бог безымянный

в чадах сыт

Любовью их.

И миг свободен

Пока дракона храп забыт.

Чувство долга – удивительное чувство! Долг! Непреодолимая, постоянно присутствующая потребность – дать от своей жизни огонь и трепет для другой жизни... Дать! Поделиться собой. Пополнить своим опытом опыт новичка. Присоединить свою философию к философии мира. Прибавить время и силы своей жизни к тысячелетнему живому току Родины. Личным добрым именем, словно прозрачной росинкой, пополнить океан ее доброты.

Над бедностью сжалься! Расплющены скорбным

Вещей тяготением всяк, кто крылат.

Шумят безъязыкие общим аккордом,

Молчит изрекающий – слухом богат.

Друг мой, художник, печально и тихо поведал: «Вся эпоха Возрождения состояла из заказных работ». Знатные вельможи и политические интриганы, короли и отцы церкви, сообщества и ценители – все соглашались быть «слагаемыми» в великой идее Искусства и постижения тайн жизни. Идея была замечательная – стремление к прекрасному и новому, – превышающая всех живущих, она объединяла их позитивные усилия. А деньги, возможности и ремесло – порождали шедевры. Мы и сегодня привычно восхищаемся Мастерами, чьи творения в камне, на бумаге и полотне дошли до наших дней. Да, Мастера, несомненно, вложили в своё дело вдохновение, талант и колдовскую мощь наития. Но мало кто учитывает и помнит другую силу – Заказчика. А ведь он был так же высок, как и Исполнитель. И договор между ними носил профессиональный характер: платящий деньги и предоставляющий условия работы в состоянии был оценить то, что исполнитель творил. Грамотность хорошего Заказчика позволяла не «опускать» заказ до уровня тщеславного удовлетворения. Скорее, наоборот, художественные произведения участники старались поднять над собой и над временем как можно выше. Все отчётливо чувствовали и понимали: мир человека земли – это тот же космос и в одиночку на «орбиту» истории никому не подняться. Без преувеличения: продвижение искусства – заказ неземной. Навечно остаться в космосе общечеловеческой памяти можно лишь поднявшись выше повседневных амбиций.  Шедевры эпохи Возрождения – труд коллективный: совместный рывок многих индивидуальных чувств, представлений и стараний. Увы, увы, на «орбите» потомки видят лишь конечный результат. Хотя активный и воспитанный вкус Заказчика – это тоже полноправный участник проектов, часто невидимый в будущем, но весомый, как плоть и кровь, в настоящем.

Вернёмся, однако, на родную землю и в настоящее время. Сегодняшний наш заказчик «упал». Об этом можно судить по многочисленным произведениям, которые статусно определяются, как акты «возрождения», но в действительности являются либо реставрацией уже существовавших образов, либо красочным и помпезным тиражированием расхожих шаблонов в стиле кич. Шедевров нет. И быть их не может, потому что необразованный и самовлюбленный нынешний «заказчик» обращается к искусству непочтительно: в акте спешного юбилейного самолюбования и самодовольства, не понимая, что с подобной задачей успешнее справится не писатель или художник, а обыкновенное трюмо или фотоаппарат. Исполнитель «прогибается», а заказчик не «тянется», и не собирается этого делать. Как всегда, процесс деградации пытаются обрядить в праздничные одежды якобы новой жизни. Опыт заведомо безуспешен. Низка идея. Даже самое сиятельное и нестерпимо прекрасное самолюбие никогда не увидит светлого будущего. Да и бес бы с ним! Так ведь оно ещё и других слепит. Заказчик сделался близорук, нетребователен к вкусу и стилю, но очень придирчив к изображению своей собственной персоны и всего, что к ней относится.

Духовная бедность заразна. Только в бездарной среде проституция официально приживается, как норма поведения. А в среде одарённых проституирование – творческое самоубийство.

Безыскусное зеркало плохо подходит для вмещения содержательной части жизни. Тем более, что содержательность – идеи, новые мысли, трудная ниточка связных слов, умело оплетающих многовариантную энергию понятий, смысл, – всё это делается как-то слишком уж медленно, скучно и не эффектно. Другое дело – чудеса изобразительного ряда! Повсеместно на планете лаковые картинки шагнули в широкие массы населения и победили слова. У нас этот процесс проходит как и всё остальное – в режиме паводка. Заказчики удовлетворяются «красотенью» на холсте или «дембельскими альбомами», изданными на мелованной бумаге в лучших типографиях страны.

На заре прошлого века господин Л. обреченно констатировал: «Всеобщая грамотность погубила образованность». Нынешние «ценности» совершили покушение на искусство, на его уровень. Планка упала. Но Исполнители погибли не все, и не все Заказчики «опустились». Кое-где они уже нашли друг друга. И плодотворный альянсы уже начали давать высшие образцы совместного творческого труда. Где-то высоко-высоко запахло шедеврами, заказанных кем-то высоким-высоким… Ну, а что же остальные? Живы? О, конечно! Они продолжают надувать щеки.

Нищий калека, герой подаяний и жалости горькой,

Словно рыбак, ловит мелкие деньги на горя приманку –

Картину смущений,

изгоеву ценность давая прохожим взамен.

Счастью, бегущему мимо, легко откупиться от паразитов.

Поэт напоказ выставляет увечное –

разум раздетый и душу,

Вампиру подобен его аппетит,

пожирающий токи сочувствий,

Что вызваны образом муки.

Язык наш рисует прочнее, чем кисть!

И счастье, бегущее мимо, в капкане,

пока, не откупится слухом.

В доброй стране сила духа дана полноценно

обрезанным в теле.

В доброй стране

открывают поэты путём откровений иное.

В доброй стране не торгуют ценой…

Лишь родина-ведьма обману даёт воплощенья,

Здесь счастье, обретшее жалость,

и твердое знание истин, – вторично.

У гроба связь живых не долга:

Бежать! Спешить! Вперёд успеть!

А вот и двери! За порогом

Объединяет – смерть.

Уравнение обывательской жизни обычно стремится к тому, чтобы количество постоянных величин было неизменным, а переменные величины стремились бы к нулю. В созревшей, уравновешенной цивилизации так, наверное, и бывает. Где единственной «переменной», обеспечивающей нарушение равновесия и дающей новый эволюционный импульс, является сам человек. Всё просто: жизнь внутри носителя разума и жизнь вокруг него становятся неопределенными по очереди. И только в «отдельно взятой стране» уравнение жизни целиком составляется из одних лишь неизвестных. Оттого велика здесь тоска по константам.

Желание «определиться» почти равноценно понятию «состояться». В качестве платформы, на которую опирается свод жизненных потребностей (от физических до духовных), выбирается то, что в данный момент находится на плаву. В местном варианте эти самые «моменты» меняются непредсказуемо. И вот уж в руках у человека не партийный билет, а свечка! В уравнении жизни среди сплошных неизвестных вдруг объявляется (именно объявляется или назначается) определенная величина – все и вся немедленно спешат определиться относительно неё.

Избыточная неопределенность в обществе заканчивается его коллективной глупостью. И это – вид социального равновесия. Очередная «серая лошадка» в политике или экономике провозглашается вдруг величиной номер один и весь ряд служебного внимания и послушания выстраивается за ней, как нули за единицей. Величина может получиться очень значительной. Хотя все знают и понимают: настоящих неизменных величин на этой земле очень мало, гораздо чаще на их место самозваным образом подставляются «иксы», провозгласившие себя точкой отсчёта. Самозванцы обычно не имеют собственного значения, но они обязательно кивают на перечень значительностей, которые они якобы и представляют: вера, патриотизм, модные идеи.

В ходе естественного развития сложная общественная жизнь обязательно порождает моральную оболочку – границы, в пределах которых взаимодействуют известные и неизвестные величины бытия. Но есть и «особый путь» – экспериментальное «накидывние» переменной моральной матрицы на аморфную массу. Чего, например, пытаются достичь те, кто навязывает новые нравственные нормы «пластелиновому» народу? Какое общее уравнение жизни решается? Скорее всего, никакого. Решается чей-то частный интерес, либо стратегическая задача управляемой ментальной диверсии.

Можно было бы написать увлекательную сказку о том, как в стране нолей тысячи лет жители мечтали о Небывалой Величине. Ради этого они совершали небывалые поступки и небывалые подвиги. Они приглашали править собою соседей. Они поклонялись различным богам. Они всегда тосковали о «сильной руке», потому что без неё чувствовали себя ничтожествами в условиях хаоса. А им, ничтожным, более всего хотелось бы чувствовать величие в едином строю. Лучше всего, если б строй возглавил сам Создатель. Голодные ноли и ловкие самозванцы всегда находили друг друга, являя остальному миру пример действий и поступков настолько абсурдных и нелогичных, что сторонним наблюдателям это явление стало казаться тайной, особым знаком, и даже своеобразным соблазном. Иностранные единички, попадая в страну нолей тоже очень быстро могли стать нолями. И наоборот, ноли, уплывшие за океан, начинали там что-то значить, – шустрое неизвестное, попавшее в среду констант, быстро находило свое частное решение. А в стране нолей век за веком ничего не менялось. Ноли рождались и умирали. Они тщательно воспитывали своих ноликов-детей и завещали им хранить память о пустоте. Ноли вырастали на пустом месте, но после того, как они лопались, пустое место освобождалось. Собравшиеся воедино, они образовывали государственные собрания, из которых, как пузыри, вылетали недолговечные законы. Ах, как тосковали ноли, чтобы их усилия сделались настоящими! Но ничего не получалось. Кого бы они ни подставили в качестве единицы перед собой – он оказывался, в конце концов, таким же нолем, как и все остальные...Небывалую Величину любят и ждут. В неё верят. И она, разумеется, приходит в ореоле чудесной сказки. Слушатель неутомим. Рассказчики стоят в очередь.

Человек стремится к простоте. Потому что в простоте – гармония. И законы его, и отношения должны бы стремиться к тому же. В неоправданной сложности отношения между людьми слишком лживы; начинает работать неравенство между знающими лабиринт и теми, кто в нём – жертвы. Конечно, стремиться к сложному можно и нужно, но лишь опираясь на что-то абсолютно простое. Которое никогда, никогда не подведёт! Чтобы «высотка» цивилизации не упала от иллюзорной временности иллюзорного «фундамента». Старейшины скорбно знают: запутанность правил есть сеть, способ браконьерский, который помогает браконьеру «урвать» результат – деньги, судьбы, время и силы простых людей.

Часы остановила

не поломка –

Исчезло время,

спрятанное в круг.

Любовь и ненависть

единой нотой звонкой

Пронзают всё,

сквозя во всём, как звук.

Взрываются колёса

и уклады,

Орбиты и жильцы ума теряют ось,

И новизна пьяна

загадкою распада,

И плоть без времени –

неповторимый гость.

Никто не знает

глубину познания:

Рвёт полных пустота

и жмёт пустых.

Часы и крысы

чувствуют заранее

Симфоний дрожь

на волнах молодых.

Нельзя затмить того, кто светит!

Люби! Целуй! К врагам взывай.

О, человек! Не лишний третий,

Собой замкнувший ад и рай.

Тракт на выезде из города охранялся милицией. Кукольная серьёзность на лице кукольного человечка, одетого в кукольную форму, не могла не смешить. Он и сам чувствовал, что его суровость недостаточно убедительна и потому старался быть очень грубым. Дорожный эпизод происходил в смутное время.

– Ноги на ширину плеч, руки за голову, лицом на капот!

Всё равно было смешно. «Я» неостановимо улыбался. Взбешённый охранник схватился за автомат.

– Что смешного?! Прекратите улыбаться!

Обыскали. Отпустили.

«Я» сел обратно в машину с самым мрачным настроением. Жандарм, насвистывая, пошел тормозить следующий автомобиль. Безоблачное раннее утро светилось  добротой и покоем, без труда поглощая копошащуюся внизу театральность. Время катилось по дорогам без указателей.

За несколько лет изменилось всё то, что казалось вовек неизменным. Улыбнулись убийцы и воры. Рассмеялся лентяй. Весел сделался всякий обманщик и хам. Улыбнись, человек! Всё хорошо. Друзья не исчезли. Просто круг их стал вдруг узким, как петля. Просто смех наш покинул былые причины. И теперь он иной. Репродуктор, экран и плакат призывают запомнить навязчивый образ. Если будешь серьёзен – запомнишь. Если станешь смеяться – готовься смеяться один.

Улыбается жизнь, глядя в окна и глядя из окон, звонкий голос веселья звучит тут и там. Все спешат обогнать тех, кто также спешит. И улыбка на лицах спешащих – отрава в охоте на зверя. Веселясь, можно радость свою потерять. Слишком много объявлено ценностей. Балаган перепутал сокровища с пылью, одинаковы стали паденье и взлёт. Ах, улыбка! Словно лодочка – линия губ на бездонном овале чела.

Улыбаются мамы кричащему детству: «Всё еще впереди!» – дети видят усмешку голодной судьбы. Улыбается старость, назад оглянувшись… Так смешно: магазины и дачи, сберкнижки и церкви, проржавевшие трубы и новый компьютер, запах жареной рыбы, стальная обшивка, эмиграция мата, гвоздь, торчащий из новой подошвы, спешащий любовник, повальная астма, крутые тупицы, иностранная мода и местный акцент… Хорошо! Хохотать можно, не переставая. Что есть смех? – Это здравый ответ на нелепицу.

Вот стоит при дороге торговый сарай. И написано крупно: «Титаник». Вот несчастная собственность. И шакалы в мундирах и без. Вот спиртовые реки и те, что кишат в их течении. Вот любой прейскурант на любые услуги! Может, хочешь сиять белоснежной зубастою пастью? Нет проблем, дорогой! Вот – цена на улыбку. В иностранной валюте. Поскольку рубли – это смех.

Улыбаются все – грустно, весело, горько иль злобно: и природа, и вещи, и духи. Улыбается жизнь, улыбается смерть. Значит, незачем людям бессмысленно спорить с хохочущим миром. Всё во всем отражается криво.

Заглянет и «Я» в своё зеркало – в лица тех, кто его ещё любит. Поправит улыбочку. И попросит, как паломник, слепой и смиренный: «Защити меня, улыбка жизни, от улыбки смерти! Научи меня, жизнь, отличать одно от другого».

Вера в себя – это фундамент, на который опираются твои поступки. Даже если вдруг изменились политические «погоды» в стране, фундамент – остаётся. Только так, из веры в себя, вырастает вера в державу.

Не прочертишь судьбу по линеечке. Не отмеришь беду или радость числом. Ах, судьба! Ты сама назначаешь все меры и числа: сколько денег в кармане и сколько бесценного в сердце? сколько звёзд на погонах и сколько в душе? сколько лет проживет твоё доброе имя? Что заранее знать можешь в этом пути? Только слово одно, что венчает финал: «Благодарю!»

Небо создано

Богом не зря,

Знаменатель

продуман заранее –

Отражается небо в морях,

Отражается небо в стакане.

Каждый знает, мол, я это я,

Очарован нечаемой далью,

Отражение – лик бытия –

Закрывает навек

 зазеркалье.

Ну, а там, может,

тоже спешат,

Напрягаются

очи до жженья,

Сквозь стекло

улетает душа,

Оставляя земле отраженье.

Отражения так холодны!

Холодны их слова,

точно вьюга,

Но, увы,

небесам не видны

Зеркала,

что глядятся друг в друга.

Не всё равно, хотя и в равном!

Сегодня смел, а завтра – страх…

Покуда жив, борьба таланта –

Не за рекорд, а за размах.

Продавцы хорошей информации читателя любят и надеются на взаимность. Каждую неделю банк памяти общества (а регулярное средство массовой информации, несомненно, является таким поставщиком) пополняется новизной. Причём, информацией, чаще всего, экологичной, не эпатирующей и не разрушающей. Текст, как существо: чувствует, чтобы жить и думает, чтобы жить. Читатели эту особенность, наверняка, ценят. В атмосфере сегодняшней жизни накопился дефицит человечности. Гуманитарии стараются противостоять опасному «вакууму» в той области бытия, которая определяет возможность полноценного «дыхания» для наших чувств и мыслей. Эти лестные слова в адрес любого достойного издания говорить не трудно, потому что пройденный путь нагляден, как верстовой столб.

В мире людей сказанное – больше, чем просто речь; бесконечное интонирование словно бы «модулирует» поток формальной информации, возникает как бы информация над информацией – недосказанность, выраженная, например, особым тембром голоса, или нечто важное, проявленное вдруг в паузе между слов; похоже, в живой традиции общения именно интонация является едва ли не самым главным носителем всего вербального. Одно и то же предложение можно сказать по-разному, да так, что в одном случае захочется жить, петь и работать, а в другом – аж душа пополам. Говорящая жизнь не может быть только серой или чёрно-белой, она – буйство всех красок! Интонация способна окрашивать мир. Это важно и очень ответственно. Поскольку платья правды и лжи одинаково разноцветны. В наших местах интонации верят больше, чем фактам. Как в песне, в тональности: попал-не попал… Счастлива и трудна судьба тех, кто «попал» в самую суть правильно, – и не только умом, но и сердцем.

Голос одного человека и голос одного города – в чём они совпадают, а в чём непримиримы? Они могут совпадать в произнесённых словах и быть непримиримыми в понимании этих слов. Обыкновенное «спасибо» в человеческих устах может быть чистой правдой, а в устах общественного рупора – безжизненным шумом. Голос общественности очень уж часто бывает «заказан» и поэтому манера его подачи, порой, эксцентрична, склонна ошеломлять фактами, поражать воображение, смаковать деструктивное или рисовать розовые перспективы.

Очевидно, важна не сама память, а её качественность. Образно выражаясь, наше воображение притягивают две силы – земля и небо. Меж двух «гравитаций» мы и парим в своем миропредставлении, и называем это свободой общества или свободой личности. Окончательно отдаться чему-то одному нельзя. Это катастрофа. Убогим, низким можно сделаться не только упавши в грязь, но и «провалившись» в облаках. Бдительность нельзя терять: информационно опускают и тогда, когда в трансляции присутствует смакование разрушений, и тогда, когда подталкивают к елейному самозабвению.

«Голосовые связки» общества – его трибуны. Кто-то скулит, кто-то подпевает не своим голосом, кто-то ведёт свою партию хорошо. Характер звучания зависит не только от физических данных (финансового и материального благополучия информационного источника), но и от развитости слуха. Если ты слышишь только политику, то и петь будешь, как пожарный рельс, громко и всегда на одной ноте.

Сложное исполнение предполагает сложное восприятие. Если и то, и другое есть – общаться просто. Непреодолимые сложности возникают лишь там, где информационное неравенство развело людей окончательно. Ни новые революции, ни делёжка, ни упования на высшую справедливость здесь не помогут. Человек, воспитанный в заданном информационном коридоре, – невидимый калека. Как бройлер.

КАКАЯ дана информация, таково и общество. Казалось бы, связь причины и следствия настолько очевидны, что и обсуждать нечего. Однако на практике нынешней жизнью управляют лишь причины, а следствия – это наша литература и наши молитвы… Как получить от единственной жизни самые её высокие «дивиденды» – прирост самого человека: утончённые чувства, развитую интеллектуальную независимость, нравственность не за страх и не на показ?

Сила утопии состоит в том, что отражение может превосходить оригинал и, тем самым, дразнить его, подтягивать за собой в феноменальный мир небывалого. Вспомните, как вы избавились от какой-либо вредной привычки? Представили себя лучше, чем вы есть. И – стали другим.

Мир богат сравнениями! Огромный, богатейший банк образов и знаний встаёт перед взором. Выбирай, умея сравнивать! Между чёрным и белым, между правдой и ложью. Ищи аналогии в жизни! Сравнивай! Бережно и внимательно, как садовник бытия, выбирая всё только здоровое и хорошее.

Как два ведра

на коромысле –

Мошна с пустым

не наравне.

Ворчат

безденежные смыслы

На право цен

в тюремном сне:

«Ах, неужель,

судьба скупая

Не даст того,

чтоб, славя зло,

Прозреть,

надежду покупая,

Иль бить неверного

в чело?»

Перекосив хребтину стана,

Судьба с оскалами добра

Ещё бредет, хотя и странна

Её бесцельная пора.

Бог есть и здесь – кровавый, льстивый, властный:

Каким был призван, тем Он и пришёл…

До веры обезумевший, безгласно

Кормлю раба безглазого – душой!

Что заставляет слепую плоть подниматься в мир воплощений? Какая сила заставляет строить и рушить, воевать и защищаться, открывать неведомое и вновь опровергать его? Кто или что поднимает над землей культурные злаки и каменные города, кто или что возбуждает и содержит незримую жажду ума человека? Идея!!! Идея жизни – только она полновластная хозяйка всего, что мы видим, что можем, что помним и копим. Когда-то Идея была проста и понятна, как пища и кров. Но  Идея росла и росли вместе с ней невидимые силы – и разум, и вера. И страсть к разрушениям.

Древний воин, захватив и разрушив чужой город, одним своим присутствием утверждал новый порядок: и на захваченной земле, и в захваченном небе – вынуждал оставшихся в живых думать и верить так, как это делает он. Покорение территории означало покорение умов и сердец. Время и культурно-техническая эволюция людей переместили этот немудрёный алгоритм по вертикали: созидатели и разрушители отлично освоились в иных пространствах.

Любая Идея жизни, и уж тем более её вещественное воплощение, обязательно атакуются. Оглядываясь на историю, можно заметить, что первое покушение на Идею – это война с построенным. Взрыв ритуального храма, например. Ну, что плохого в том, что прекрасный архитектурный памятник «держал» пространство вокруг себя и украшал его? Ни-че-го. Но ведь взорвали! Очевидно, атакующая сторона поступила так от своего бессилия, от невозможности соперничать с Идеей напрямую, адекватно: слово на слово, мысль на мысль, наитие на наитие. Убитое следствие озлобляет причину – невидимый образ, нечто очень уж человеческое, именуемое «верой». Ей нужен будет реванш. Месть.

Ах, вера! Вера – это особый приём нашего разума, когда он добровольно перестаёт себя защищать, идёт на парадоксальный шаг, который помогает мозгу преодолевать собственную ограниченность. Разум вдруг опустошается весь или частично в надежде на встречу с новым содержанием, которое (о, чудо!) вливается в него неизвестно откуда. Это – техника самооткрытий и честный способ постоянно оставаться в мире новизны. Увы, покушения подстерегают вечно голодный наш разум там, где рядом с игрой идей охотятся самозванцы и браконьеры – ритуальные кривляки, театрализованные «властители паствы», вампиры духа, отвратительные предводители всех мастей – они до отказа забивают головы несчастным своим жертвам моментально окаменевающим субстратом «вечных истин». Так разум неизлечимо зомбируется, а душа (способность живого к открытости и самообучению) отдаётся в вечное рабство. То есть, убивается ещё при жизни «обретшего истину».

Что остаётся для последних? Извлечённая наружу «вера» больше не хранится в человеке, он сам не является больше для неё незаменимым и единственным храмом. Поскольку такая вера – явление столь же персональное, как и любая внутренняя жизнь человека – становится целиком «овечьей»; а логика стада подразумевает вожака. Обманщики собирают тройной урожай: души, деньги и власть.

Однако во времена покушения на Идею «овечье стадо» может прийти в неистовство, его действия вылиться в бунт. Что ж, делаем вывод: только примитивное умеет наслаждаться «свободой» в падении – «опущенная» душа не может соперничать с миром «высоких» идей. Поэтому она рушит то, что вторично.

А жизнь продолжается путём рождений.

Сегодня мы присутствуем при втором покушении на идею так называемого Бога – являясь свидетелями широкомасштабных и скороспелых пиаровских акций, объединенных под единой вывеской-приманкой: возрождение. Чу!!! Возрождение в мире идей — это не-жизнь. Это вставание из могилы.

…И вот я иду по центральной площади страны и с удивлением замечаю икону, установленную над входом в огромный торговый дом. А в недавно поднятом из небытия красавце-храме бродят бритоголовые штурмовики с беджиками на костюмах и с запахом водки на устах… Они, именно они сегодня – живые осколки былой Идеи. Раззолоченные новоделы и истеричная строительная спешка взорвали невидимое во второй раз, теперь уже – окончательно. Второй взрыв нагляден, он всюду оставляет свои нескромные помпезные следы. Взрывоподобно выскакивают из-под земли, как чёрт из бутылки, ритуальные башенки. Но, сдается, что при взгляде с неба все «возрождённое» – это безобразные, зияющие воронки духа, внутри и по краям которых ползают самодовольные лжецы, духовные мародеры, калеки мысли и воли.

Вы спросите: в чём выход? Ха-ха! Мир безысходен в принципе, по факту своей завершённости. И единственный выход – это ты сам. Не спи, человече! А то мигом окажешься внутри чьёго-нибудь сна. И обдерут тебя, дорогого, как липку.

Как долго длится день...

Прикосновенья мысленные странны:

Как будто тень

ласкает тень –

Сойдясь

у вежливых экранов.

В словах, как рыбка,

спрятана душа –

Немой пловец, бесплотный.

Что ж взор мечтателя – воздушный шар! –

Влюблён в обман

бесповоротно?

Лететь! Любить!

Хотеть огня!

Тень променять на ярость!

Слова уйдут...

А губы сохранят

Союз,

похожий на усталость.

Мир – воин! С сердцем наголо

Он побеждает мрак пустынный.

Иди ко мне. Умрём светло

Друг в друге истиной бесстыдной.

Собственность!!! Именно она – идеология всего, что вещественно. Собственностью мы называем то, что в состоянии удерживать в период своей жизни. Но едва ослабевает хватка рук, как всё присвоенное вновь становится ничьим, и в этом статусе охотно присваивается всеми желающими, в коих недостатка никогда не было. То же и со словами. Собственными можно считать только те из них, которые продолжают существовать и после жизни говорящего. Много ли таких найдется? Увы. Сон, призрак! Ни до, ни после жизни – вещей словно бы и не существует. Сон, призрак! И до, и после жизни – слова живут… Слова живут в нас самих ровно настолько, насколько мы погружены в них. Бытие определяется словом: разумное бытие – разумным, глупое – глупым.

В апофеозе своей магической сути, в концентрации своей знаковой силы слово равносильно поступку. Нарушение этой золотой пропорции легко заметить, наблюдая много говорящих и бессильных в действии, или наоборот – следя за упорством молчаливых старателей. Так что же это такое, «собственные слова», и есть ли они вообще? По складам и по слогам учит малыш чью-то жизнь – символику взрослых: звуки и знаки, язык обозначений, перечень имен и названий, схемы и символы. Некий эфир, повторивший в процессе времён алгоритм эволюции земной материи, соединившийся из простейшего в сложное – в кодексы, нормы, науку, искусство. Выраженная таким образом любая идея, совокупная сила «освещённого», составляют уже сверхслово, мощь которого несомненно превышает умение и изречённость отдельного человека. Именно на этом играют ловцы умов и душ человеческих. Человек слишком легко наполняется понятиями и словами извне. И только самые дерзкие могут преодолеть этот внешний натиск, противопоставив ему нескончаемый монолог личной цивилизации – голос внутреннего мира.

«Мама мыла раму» – фраза из Букваря. Малыш может повторить только то, что слышит. До каких пор? До той критической черты в своём развитии, пока не научится соединять услышанное в бесконечные комбинации, и удивиться этой своей способности, как открытию чего-то безбрежного. И обрадоваться наивно: мир обновился!

Структуру речевого умения можно сравнить с устройством муравейника. Слова – это «население», обитающее внутри сложной живой иерархической ситемы по имени Я. Слова, как и люди, подчиняются и служат друг другу, умирают и рождаются. Внутри словесного «поселения» обязательно есть Главное Живородящее Слово, производитель и командир всего остального и всех остальных – непререкаемый, охраняемый авторитет. Матка. А вокруг копошатся слова-няньки, слова-ученики, слова-строители, слова-солдаты. В муравейнике слов хорошо и уютно. И пока жив родитель муравейника, каждую звучащую тварь, находящуюся внутри иерархии, он называет «своей». На роль слова-матки выбирается: у эгоистов – «я», у коммунаров

– «мы», у демонов – «вера».

Всех своих ношу с собой! Это о словах-штампах. «Своими» становятся все необходимые слова и выражения, либо слова о внушённой «необходимости». На словесные штампы бытовая речь опирается так же уверенно, как безногий на свои костыли.

Каждый человек – эгрегор своего словарно-фразеологического запаса и паутины понятий. На краткий и потешный срок – водитель языка, того самого, что без костей... «Страна», «патриотизм», «долг», «партия», «бог» – эти слова-хищники претендуют на роль первостепенного живородящего источника. Но все знают: самозванцы почти мертвы. Они лишь имитирую жизнь, заражая мертвечиной остальных. Они всегда претендуют на превосходство, обозначая словом то, что будто бы больше жизни. Особенно, жизни независимой, самостоятельной и самоизбыточной. Поэтому все мерзавцы стремятся убедить человека в том, чтобы он добровольно обозначил себя маленьким в чём-то безусловно большем. Именно так искусство обозначений хоронит личность. Оставляя, однако, в неприкосновенности самую низкую из выгод – людское эго.

Непостижмым, феноменальным особняком плодит слова эгоизм – центр самолюбия. Я!!! Суетятся вокруг слуги-слова и слова-рабы. Я!!! Неугомонный и ненасытный феодал внутри самовлюблённого мозга. Независимые слова его очень раздражают. Ах, слово, свободное слово! Инструмент очень уж тонкий, текучий, неуловимый. Но, пойманное таки однажды мастером, ремесленником, наитие становится видимым и общедоступным – застывшей формулировкой. Годной к применению – то есть, к трансформации и воровству.

Формулирование есть Слово Смысла. Формулы составляют смысловой банк цивилизации, безличностный «супермуравейник» – на ограниченном пространстве земли, но в неограниченном пространстве времени. И всё это прирастает путём абсолютного неподчинения существующим обозначениям – путём творчества. Чтобы брать слова из пустоты, нужно самому из пустоты «взяться». Взявшийся из пустоты не лепится к людям с повышенной светимостью, не вымогает и не покупает у них световую творческую милостыню, не кормится чужой высотой и не чванствует, похваляясь, не вцепляется мёртвой хваткой в тех, кто крылат. Творчество – это умение не оглядываться и ничего не просить. Особенно слов.

Творец безразличен к плодам. Свершённые книги и звуки – это всего лишь опора для тех, кто вершит строительство словесного муравейника далее. Не так-то просто уловить «свою формулировку» – знак среди знаков – то, что способно существовать и после ухода тела. Пишущий книги ради книг вряд ли кого-то поучает и вряд ли такой автор способен сообщить миру что-либо новое. Знаковый жмых, изданный типографским способом, ценен лишь для самого спешащего эгоиста, не более, а орбита существования «новинки на день» низка и недолговечна.

Книга! Клеточки букв, течение мысли и чувств, скелет сюжетов, кипучая страсть живых тем – авторская книга! – это прямое строительство будущего информационного тела. Стоит ли делать его наспех, плохо, или воровать «строительный материал» у соседа? Творчество – это смертельная битва за «тело памяти». Ни до жизни, ни во время её, ни после – нигде нет такой окончательности, которая годилась бы на звание «собственности». Теософы правы: собственное существует вне нас. Нам принадлежит только право принадлежать.

В зависимости от высоты и строгости выбранной человеческой «принадлежности» строится поведение. Можно создать свою «принадлежность» самому, вне существующих шаблонов, но это труд очень тяжкий и одинокий. Большинство же предпочитают «отдаться» на милость или на откуп. А некоторые «ищут» своё призвание, вечно находясь между первыми и вторыми. Не являясь собою, собою становимся. Это – феноменальный подвиг, именуемый Путь. Собственный или чей-то?  Судить можно лишь косвенно – без своих слов и своего пути не обрести.

Детские книги учат жить. Настоящая «взрослая» книга может помочь лишь в одном – приготовиться к смерти. Зрелое слово учит умирать. Ни одно самовлюбленное Я не только не способно порождать слова вокруг этой темы, но боится даже приблизиться к ней.

Слова, объединившись особым образом, превращаются в поэзию, в притчи, в поток страстной прозы. Слова! Сообща они могут очень близко подкрасться, почти вплотную подобраться к тому, что люди именуют словом «вечность», – к той самой неиссякаемой, щедрой пустоте, из которой может «взяться» что угодно. В теле слов, в теле овеществлённой памяти, можно жить почти вечно. Именно поэтому крылатое воруется. Поверх авторских имён пишутся имена самовлюблённых проходимцев и бездарных торопыг. Бывающий в мире слов, видит там странного зверя – всеядную свинью, на боках у которой выросли зачем-то карикатурные беспёрые крылышки-калеки. И из-за них свинья воображает себя крылатой, и ищет дружбы с любым Пегасом. И любит полёт и скорость, безошибочно вцепляясь для этого в жителей бега и неба. Она лезет на хребет чужого вдохновения, она верит в волшебную силу уздечки. Она счастлива только в одном положении жизни – поверх счастливых.

Многие поют «свои» слова на чужой мотив. Это тоже неправда. Красивая неправда. Получается «как бы песня», сочиненная «как бы автором», которую принимает, наслаждаясь и умиляясь, «как бы слушатель». Несобственная речь порождает несобственный слух. И не собственный взгляд. И не собственный голос. И – не собственную жизнь.

Спасает движение, оно отодвигает смертоносное «как бы» до тех пор, пока способен ты двигаться. Путь живых отсчитывают не километры и не годы. Слова. Движение человека – его рост. Дорос ли он до того, чтобы спрашивать у себя о том, на что нет ответа? А если не сумел он сам ответить на заданный вопрос, то был ли человек?! Говорил с чужих слов, пел с чужих слов, даже молчал – не по собственной воле. Много, много хищных слов и формулировок накидываются на всякого вновь прибывшего на землю! Потому лентяй, трус и неудачник твердит: все успели к нему, только он не успел никуда… Ни слова не смог.

Слова не могут жить сами по себе, им требуется говорящая плоть, чувствующая, мыслящая и действующая. Поэтому они беспощадно охотятся на людей. Слова напоминают неродившихся акулят в брюхе матери, которые поедают друг друга ещё до своего появления на белый свет. Все слова – хищники. Все до единого! И те, что носят одеяния окрика, и те, что сладко проповедуют. А уж неопровержимая афористика, или состоявшиеся в искусстве идеи и картины – это самая настоящая «боевая техника» для битвы слов друг с другом и для проникновения в глубины человека. За каждое рождённое или погибшее слово на этой земле заплачено миллионами человеческих душ... Люди находятся в рабстве у сбывшихся слов. Люди – их собственность.

Слова, поселившиеся внутри живого человека «навсегда», внушают ему: «Мы – твои. Пользуйся нами. Храни нас. Повторяй нас. Мы – твоя жизнь». Подчинившиеся этому искушению, гибнут, окаменевают в одном и том же. Любая религиозная технология вступает во взаимовыгодный сговор с этой дьявольщиной. Дьявол работает страхом. Но говорит о любви.

Жизнь кончается – не беда. Слова легко перебираются в другое тело. Жизнь кончается… И перед смертью человек вдруг понимает: не было ничего собственного. Ни-че-го. Даже слов. Просто исполнил шаблон и исполнился им. Жестокая власть слов снаружи захватила и сделала согласным всё, что имел человек внутри. Какая драма!

Одежды слов, чарующие фразы, привлекательный смысл, красивые формы – это всего лишь маскировка хищной их сути. Это красивая приманка для поголовно немых. Антивзгляд позволяет предположить, что слова – это живые знаки, могущественные существа вне времени; колоссальные их сообщества в мире образов неисчислимы. Оттого-то мозг верующего человека согласен: истинная реальность невидима. А люди? Кто есть раньше?! Дух или человек? Антивзгляд не обманывает: люди – ирреальность. Люди – это затвердевшие в материи дети слов.

Неизречённость – высшая мука, известная двум мирам. Неизречённость! Зерно символа пробуждает разум и его дела – зерном символа заканчивается круг жизни. В «круговороте слов и дел» лучше установить эклиптику вращения вертикально, чтобы слова и дела поочередно посещали и землю, и небо. Суета – обречение на смысловую немоту – начинается там, где мы «гоним по кругу», не поднимаясь. Словом всё начинается. Словом всё заканчивается. Люди нужны словам, чтобы слова могли сбыться. Слова – хозяева этой муки.

Насколько подходящ человек для того или иного слова? Оно само выбирает. Насколько соответствуешь ты его силе и величине? Оно само определяет вместимость ума и души. Слово! Оно – сила и свет, бездонность и жестокость, согласие и опровержение. Оно испытывает всех тех, кто с ним соприкоснулся – до окаменения или до воспламенения. Слова не жалеют людей, потому что для них нет людей «собственных». Почему же люди относятся к словам иначе: берегут, прячут, торгуют ими, сожалеют о них? Процесс прост, как работа на оптовом складе. Человек – коробочка. Что несёт он в себе и куда? Слова подбирают для себя земной «транспорт» – человека говорящего или человека слышащего.

Слова – бог человечьего мира! И война между сказанным «здесь» и несказанным «там» есть война за размах бытия. Другого бога, кроме условности, в мире людей нет. Что же могут люди? Те, кто хотел бы вмещать, да не вмещает? Они могут расти! Человек не фатален в силу своей незавершённости. И это является непреодолимым соблазном для слов, это сводит их с ума, заставляет биться и за каждого человека, и за толпы единословников. Изменяя свою содержательную и качественную вместимость, человек свободно играет с фатальностью окружающего мира. Человек подвижен в своём росте и потому все сбывшееся в мире он заставляет сбываться ещё раз, но уже чуть-чуть иначе. Банальность глубока: изменяясь сам, человек изменяет мир не только вокруг себя – он изменяет мир вообще. В этом процессе гибнут не только люди, оказавшиеся в плену у слов, гибнут и сами слова, умерщвлённые людьми. И только слово слов – Тишина – всех мирит без всяких условий. Тишина – это башня из прожитых жизней. В бездонном подвале гиганта – покой, покой и в бездонной её вершине. Ослепительно тихо в созревшем!

Люди, помогающие миру слов, восходят к славе. Слова, прислуживающие миру людей, ведут к позору. Слово – это то, что высоко. Всё названное – уже низко. Ни в чём нельзя быть уверенным до конца: есть слова, похожие на правду, как есть и правда, похожая на слова… Живое слово является посланником бесконечности и выражает её законные интересы на правах полномочного и действительного представителя.

Мир вокруг – это огромная говорящая голова, эфир, в котором одномоментно существуют неисчислимые множества хоров и монологов. И один из этих монологов – моя судьба. Речь, которую худо-бедно слышит моя головушка и которой «Я» худо-бедно пытается следовать. Но каков парадокс! Максимальное условие хорошей слышимости – отсутствие собственной речи в моей собственной голове.

Что может сказать послушный ученик непослушному учителю напоследок? Отчеканить выученный урок: «Плоть вне образа не существует». И Учитель исчезнет в молчании. Отзовётся пространство делами. Музыка струны и музыка голосовой связки сёстры-близнецы. Однако фальшь струны слышна всем вокруг, а фальшь слова нет. Почему? Потому что природа слов абсолютна, им безразлично что выражать. Но ведь и дело существует вне лжи. Слово и дело!

И вот ещё что! Нельзя быть вежливым в яме. В яме жизни, в мирах низких и примитивных вежливость равносильна самоубийству. Вежливость провоцирует нападение, в низком мире вежливый всем кажется очень лёгкой добычей. Вежливость расценивается грубыми как слабость. В нашем мире молчание могут позволить себе только боги и богачи. Вежливость богов и богачей недосягаема для бурного твёрдого мира, который привык заявлять о себе криком, угрозами и просьбами. И только «простые слова» по-прежнему падают, как плодородный дождь, на самое дно земляной души. А грешники и рады. В словесном дожде есть удивительная «проникающая» сила. Ростки глаголов, прилагательных и существительных исправно, поколение за поколением, дают очередной урожай слов… Но опять всё невежливо перемелется – мука будет. Не устанет повторяться драма сия, пока не сделается яма холмом.

Жизнь дана, остальное присвоено. А возьмут эту жизнь – так и отпустится всё. Всё, кроме слов.

Покой

мятежных словно ранит:

Лишь поиск лиха, ясен свет!

Кружа в грехе и покаяньи

Самодоволен самоед.

Самозабвенно боли пенье,

Обманом сердце зажило...

В любви

содержится терпенье!

Но путь терпения – есть зло.

Помилуй!

Истинностью скверной

Кормить голодных не вели! Самодостаточною мерой

Назвались дроби и нули.

Разит налево и направо

Косою «истины» упырь,

Влюблённый

в собственную славу,

Больной безумием толпы.

«Не смеет

нечисть приближаться!» –

Вопит упырь, глаза скорбят.

Он рад, унизив,

возвышаться

Над непохожим на себя.

Блондинкой-ложью

обернулась

Привычка блудная –

хватать...

И мера мерой поперхнулась,

И мелок царствующий тать.

Блондинка нежится,

кружится

В лучах взирающих самцов,

И пепел локонов ложится

Игрой призывной на лицо.

«Быть счастливым!» – какой замечательный призыв! Но не получится таким «быть»: ни по уставу, ни по приказу, ни по назначенной форме. «Расписанием счастья» владеет только твоя собственная судьба. Так не перепутай её случайно с приказом или казённым уставом...

Путём взаимного владенья

К поочередности придут

И сила плоти, и виденья,

Что плоть к восстанию зовут.

Возможно,

кнут есть прошлое, а будущее – пряник,

Возможно видеть и совсем наоборот...

Страшилы страх поют! И учится шаманить

Народ, в немыслимый влюбленный поворот.

Все ищут чего-то небывалого. Есть ошеломляющие результаты. В результате полученных результатов качается всё: экология, человеческая психика, равновесие в обществе. О, золотая середина, – банальность жизни, поднятая на высоту небывалого – неужели ты накренилась?! Нужен «экстрасенс для экстрасенсов». Пошатнувшимся надо б помочь вернуть утраченное – стать обыкновенными.

Вокруг – небывалый спектакль! Горазды все. Сомневающийся – говорит. Специалист – вещает. Кто-то слишком трудно «заводится» на разговор и легко «глохнет», а кто-то – наоборот. Небывалые технологии вот-вот «оцифруют» душу. Прощение долгов поставлено на удобный конвейер; грязь совести становится лёгкой и радостной. Так и кажется, что человечество никогда не имело собственных принципов, оно только и делало, что интерпретировало подслушанные наития, заставляло пророков соревноваться и устраивало в тени высоких «победителей» заповедники низких нравов.

Слабый слаб дважды: в себе и в том, кого он соблазнил своей убогостью. Что же отражает наш разум? Чаще всего, только то, что уже является отражением…

Представьте, что вам предстоит пережить операцию, исход которой не гарантирован. У вас есть выбор: пойти к очень опытному хирургу, о котором ходят легенды как о профессионале, как о специалисте экстракласса, правда, говорят, он холоден к живым людям и ему безразлично, останетесь ли вы жить или нет, просто он добросовестно делает своё дело..., или пойти к хирургу куда менее опытному, но очень переживающему за вашу жизнь. Кого выбрать? Прислушайтесь к себе: робот выберет робота, живой – живое. У каждого своя обыкновенность.

Ищущий, изобретающий, исследующий – все они рыбаки в океане Истины. Рыбаки изобретают всё новые, всё более страшные снасти, да ищут новые места, да ещё надеются на удачу. Дневник подобных мыслей бесконечен. Настоящий обыватель знает: нельзя поймать всю «рыбу». Настоящий обыватель боится всего, кроме смерти.

Искусство не в том, чтобы суметь дать ответ. А в том, чтобы играть вопросами. Чтобы каждый, услышавший их, нашёл свой ответ. Обыденность – прекрасный учитель! При встрече с настоящим мэтром ты всегда видишь однообразного Учителя и – разного себя.

Любой человеческий абсолют состоит из условностей: умоляющих прихотей, диктующих норм, стенающей косности. Сколько пищи и испытаний в толще жизни! Вошедший в царствие чужое, из своего – выходит. Часто и охотно люди задают друг другу вопрос: «Почему?», – но, получив ответ, который не соответствует их ожиданиям, обычно отвечают яростью. Хочешь угодить такому «правдоискателю»? – Называй полпричины.

Надежда умирает последней, потому что убивает первой.

Сильное слово – тихое.

Обыденность проста и не многословна.

Тщедушное «Я» – это дом, в котором в разное время жили и работали всевозможные личности: родители, друзья, любимые, учителя, люди из прошлого и мечты из будущего, наставники в настоящем. Все они куда-то исчезли к сроку человеческой зрелости, оставив в доме лишь пыль с подошв своего существования…

Обыкновенность не нуждается в рекламе, она устойчива, как материк. Ей незачем заботиться о своём облике специально. Ах, имидж! – ведь это всего лишь одна и та же, с блеском выученная роль. Чем тут восхищаться?!

Тысячи известных дорог ведут к одной неизвестной. Закрой глаза и – смотри! Запечатай уши и – слушай! Тропинок тысячи, вершина – одна. Низкий поклон тому материку жизни, который держит всю нашу небывалую быль. Каждый ручей, каждый куст и каждый камень продолжают шептать человеку: «От себя не убежишь. Можно только подняться».

А мне уютно в настоящем!

А вам?

А я не помню друга слаще,

Чем сам.

А миг един и неизменен,

В нём я –

Преображаем век на сцене

Бытия.

Воды духа пробуждают

Зерно,

Пусть растёт, не блуждая,

Оно.

В мире нет ненастоящих

Семян.

Пущен по миру монарший

Обман.

А пойду-ка я на поле один

Боронить,

Время колосом седин

Извинить.

Память не бывает насильственной. Она подобна живому существу. И только по мосту живой памяти людям можно перейти через пропасть забвения или самозабвения. Из одного поколения в другое, от эпохи минувшей, к эпохе грядущей. Бережно и добровольно! Ничего важного не теряя и не забывая – ни умом, ни сердцем.

Умны и ярки гроздья сочинений –

Преступных уз преступные мечты:

Чтоб перед злом ты преклонил колени

И вора богом называл, глотая стыд.

Ты видишь правильно, если отличаешь «пробу сил» от «демонстрации силы».

С одной стороны, чаша человеческой жизни становится всё мельче, с другой стороны, поток цивилизации всё больше напоминает тропический ливень. Кто как умеет, прикрывает свою переполненную «чашу»: водкой, аскетизмом, агрессией, тупостью, специализацией, хобби… – потому что слишком ненадеёжен запас прочности чаши, любая случайная капля может стать последней. И вполне понятна неадекватность реакции современного человека на многие, казалось бы, пустяки и мелочи – в каждом из них он видит эту самую «последнюю», смертельную каплю, и от того так дико охраняет свою неприкосновенность. Но капли всё равно попадают…

Суицид. Лучше разбитая чаша, чем переполненная. Всё или ничего. Снова разговор о том же: «всё» – в 15 лет, «ничего» – в старости. Три процента покончивших с собой – дети, восемьдесят процентов – старики: «всё» в десятки раз менее опасно, чем «ничего». Юность предчувствует и поэтому терпит, старость знает и поэтому не желает больше чувствовать.

Говорят: «Человечество смеясь расстаётся со своим прошлым». Но по сути происходит большее: смеясь над своим прошлым, человечество неизбежно смеётся и над своим будущим. Осмеянное прошлое – изменённое будущее. Однако при не полной искренности прошлое девальвируется, а будущее – не изменяется.

И не трогайте слабых! Они виноваты в том, что слабы, но больше, чем сами себя, никто уже их не накажет. Каждый носит свой ад внутри.

…«Дайте мне точку опоры, я переверну мир!» – похвалялся мудрец. Ай-яй-яй! Слава богу, что мир на том и держится – не имея «точки опоры»: всё подвижно, всё относительно, свобода мира сбалансирована, а не укреплена. А что сказать о внутреннем мире? Уж не то же ли самое?! Упаси бог иметь внутри что-нибудь, что может послужить «точкой опоры» всему остальному… Это – катастрофа, катаклизм. Перевернёшься. И не раз.

Точка опоры – это не более чем посох: сносившийся нужно отбрасывать прочь без сожаления. Вечность опирается на миг. Точку опоры полезно иметь при толчке, но она не нужна при свободном полёте.

Думать о смерти в пятнадцать лет – это нормально! Жизнь – шкала; не бывает линейки без «нулевого» деления, относительного начала отсчёта. Относительно чего? Что взять за «нулевое» деление? Ценности морали? Ценности идеологии? Сектантские догматы? Правила желаний? Нет! Самое точное осмысление истинной ценности вещественной жизни возможно только относительно самого стабильного «нуля» – смерти. Отсюда берёт начало юношеский максимализм, отсюда естественное стремление знать суть вещей, а не их условность.

Самые близкие и самые первые ценности на «шкале» жизни: любовь, смысл, правда, дружба. По большому максималистскому счёту ни одна из этих ценностей не терпит даже мизерной лжи, потому что измерение происходит по абсолютной мерке: всё или ничего! И это хорошо! Природа сама даёт нам шанс: вот тебе «всё», вот тебе «ничего» – работай!

Было бы гораздо хуже, если бы мы никогда вообще не думали о второй половинке проявления жизни – смерти. Бродя по вечному неразвивающемуся кругу, мы обрекли бы себя на вечный идиотизм. Именно смерть заставляет нас совершать главную свою работу, пока открыты очи, – жить. Даже самоубийство – это всего лишь крайняя форма эгоизма, не нашедшего компромисса с миром. Природа заботится об эволюции духа.

Говорят: смерть – прекрасный советчик. Ещё бы! Она всегда предельно точна и бескомпромиссна. Впрочем, с острым инструментом может работать только трезвый мастер… Уж не пьян ли ты от тех «ценностей», что по ошибке научился называть «жизнью»? Прислушайся! Знание о небытии заставляет нас быть. Временные идеалы обманывают. Вечность — никогда!

Поедем в наш

дом деревенский:

Наколем! затопим! споём!

Бельё на прозрачную леску

Повесим. Вокруг – забытьё!

Духовное вещью не бредит

И ценит лишь вклад,

а не след.

Работу нашедший на небе,

Бредёт по земле без монет.

И даже не помнит об этом,

Что вес заземляет, а свет

Стремится на встречу

со светом,

Роняя копеечки лет.

То, что не продажно,

не купишь!

А то, что купил, – чепуха.

Лишь груда вещей,

точно кукиш,

Торчит из земли в облака.

Трубою

дымит ненасытность,

Судьба в дымоходе поёт,

И в зеркале лужи разбитой

Воробушек счастье клюёт.

Утопленники через некоторое время всплывают в воде, кумиры – в легендах.

Открытая жизнь – игра честная. Без дураков, с открытыми картами. Когда каждый, заглядывая в карты соседа, стремится помочь ему выиграть. В открытую! Только так выигрывают все. А играющий «втёмную» – опасен, жалок и одинок.

И судьба, прожитая как стерва,

Вдруг одарит оглядкой она...

Постигая причину и меру,

Умножает начало финал.

Всё, на Землю пришедшее, землёю становится: и видимое, и невидимое. Жизнь – это рост, прибавление. Подобное порождает подобное, но всякий раз бытие наше стремится стать чуть иным – выше, сильнее, утончённее и великолепнее. Из неведомых далей тянется мир человека – его образы и их земное воплощение. Прожитое, ставшее опытом, уже свершеённое – вот бесценный фундамент, на который опирается деятельность сегодняшнего дня. А сегодняшний день – фундамент будущего. Удивительно! У того, кто строит, прибавляет на Земле уюта и красоты, не бывает потерь в истории. Негорящими рукописями остаются в памяти людей и слагаемых эпохи его города и

храмы.

По плодам узнаете их... Строительство, что может быть реальнее?! Здесь невозможно выдать желаемое за действительное. Реальные усилия, реальные результаты, понятные всем, доступные, как аксиома: жизнь – это «здесь и сейчас». Именно чувство реальности приносит и удерживает в настоящем: и достижения предшественников, и чертежи будущего. Строительные краны, бетонный поток, огни электросварки, точность рабочих рук – всё это по природе своей миг. Миг, который создает нашу вечность!

Человек год за годом вкладывает в жизнь себя самого, единственную свою судьбу в суету и волнения, ищет новых напряжений, смеётся и хмурится... Но именно этот «вклад» – самый важный. Потому что в колесе событий нет первых и нет последних; все кружатся в гонке по имени Жизнь. Кем назовёшься, тем и станешь. Чем исполнишься, тем и нарекут. Вершиной любого строительства становится то, что за деньги не купишь и из камня не сложишь – доброе имя.

Оглянитесь вокруг! Прислушайтесь к голосу своих ощущений. Всё в мире – музыка! Гармония и ритм, сложность и красота звучащей симфонии. Город, его неповторимое лицо, архитектурные ансамбли, открытые просторы и удивительные детали – всё слито в единое нечто, в музыку места и времени. В любой дали она с нами! Каждый дом здесь, как нотка, как знак, без которого нет завершённости. Дирижеры дворов, площадей и улиц, музыканты сегодняшних дней! – эта музыка бесконечна, она была, есть и будет. Каждый волен вложить в эту мощь и своё продолжение. Красота воспаряет над слухами, завистью, тяжестью быта и недоверием. Удивляйся, человек! Музыка жизни играла всегда. И эта музыка – ты!

Если есть на земле строитель, значит, есть на земле мир. Это, безоговорочно, одна из немногих профессий, где само дело выражает гражданскую позицию его участников. В принципе ведь невозможно строить, разрушая.  Новостройки радуют глаз, на сердце становится теплее, гражданская гордость и спокойная уверенность касаются сознания горожанина. Хорошо, когда мир говорит о покое. Что ж, надежда жива, пока жив работою каменщик...

Мы часто говорим «культурная ветвь» цивилизации, подразумевая под этим основной закон жизни – непрерывность роста и развития. Ни показное действие, ни скороспелые прожекты с идеей естественного развития никак не соотносятся. Веточка к веточке прибывает Древо Жизни. Умение быть последовательным в своей практической деятельности – это способность человеческой фантазии опираться на технологическую карту сегодняшнего дня, чтобы подтягивать известное окружение на новую ступень. В этом простота и невероятность настоящей новизны! Растущее заполняет пустоту. И всем вокруг начинает тогда казаться: а разве не так было?!

Психология строителя совершенно особенная: что бы он ни делал, – предназначено людям. Строительная площадка – вот его хлопотный дом. И строитель покидает своё детище лишь тогда, когда оно выросло, стало самостоятельным, чтобы не бояться ни времени, ни иных испытаний. Это целая философия: сделать хорошо, чтобы уйти счастливым!

Торопитесь делать добрые дела! Скоро в добром мире это будет финансово так же выгодно, как злые дела в уходящем злом мире. Копите капитал добра! Происходит переполюсовка не только с земным магнитным полем, но и «переполюсовка» в людях, в их ценностях, в объединяющихся положительных фазах их поющих душ. Злых ждет двойная бедность: не только социально-нравственная, но и финансовая. Деньги в добром мире – не высшая ценность.

Как поёт пустота и натянуты струны мгновений,

Сквозь которые божьим перстом пробегает судьба, извлекая стихи!

И нельзя перестать подчиняться закону живых ударений,

И над чистым листом невозможно остаться к живому напеву глухим.

И тянет, и тянет, как пряжу,

Нить слов, заплетённых на то,

Чтоб всякий, кто ниточку вяжет,

Надеялся лишь на «потом».

Представьте, что на вас надета рубашка, вы её снимаете через голову и, разумеется, выворачиваете наизнанку, теперь вновь надеваете, уже изнаночной стороной наверх, а чтобы надеть, всё-таки, как надо, придётся еще раз потрудиться: вновь снять, чтобы «вывернуть вывернутое» до нормы и вновь надеть. Это не клоунада – эта потешная суета не что иное, как отход от здравого смысла. Все мы рождаемся одинаково — в полном равенстве и гармонии с окружающим миром; все мы рождаемся в прекрасно подогнанной «своей рубашке» – это естественность. Но что происходит потом? Почему наша великолепная свобода жизни – естественность – постепенно «выворачивается», приспосабливаясь к давно «вывернутому» миру цивилизации? Что ж, «вывернутый» внутри «вывернутого» живёт, в общем-то, хорошо, так как «мир наизнанку» и «сам наизнанку» – вполне совместимы. Однако рано или поздно глаза могут увидеть, что ты давно вывернул «свою рубашку», и жить тебе от того вдруг – невыносимо… Найдутся ли силы вновь «вывернуть вывернутое»? Как отчаянно сопротивляется детское существо, когда его прямую природную естественность переучивают, подгоняя под правила искусственного мира. Как смертельно сопротивляется сущность повзрослевшего человека, если попытаться вернуть ей обратно «свою рубашку» – естественность. И там, и тут – боль, слёзы, тяжелейшая работа по переделыванию себя.

Всегда два голоса зовут тебя: громкий – голос суетной жизни и тихий – тот, что звучит выше суеты. Всегда два голоса звучат в тебе: громкий – это голос твоей непоседливой жадности, и тихий – это голос её усталости.

Став «невидимкой», ты сможешь находиться среди людей, не возмущая их своим присутствием, не мешая мыслить и чувствовать им так, как они обычно привыкли это делать; только «невидимка» видит то, как люди живут, а не то, как они играют. «Я» знает, что говорит. Его товарищ, фотограф А., снимал однажды балет, выходил на сцену, перемещался среди танцоров, – ни один зритель не заметил постороннего присутствия. А «Я» следил специально: почему?! Фотограф имел потусторонний вид!

Кто-то живёт как бы опережая свое государство, кто-то, наоборот, отстаёт, кому-то оно в самый раз. И отдельная личность, и организованный, развивающийся социум переживают на своём пути одни и те же фазы: беспомощность, силу, деловую организацию, духовный взлёт. Одна власть доросла до силы, другая уже до рациональности, но ни одна ещё не стала духовной. Поэтому на земле духовному человеку в любом государстве тесно.

Общение – это вид движения. Подобно тому, как магнитная головка считывает с движущейся магнитной ленты информацию, «считывает» один человек с другого его «запись» – жизнь. Информации не содержат только «замершие».

Чем удобно «тёмное прошлое»? Тем, конечно, что на его тёмном фоне прекрасно видно всё самое светлое. А чем замечательно «светлое будущее»? Уж не тем ли, что так отчетливее просматриваются наши самые грязные мечтания?!

Несвобода свободной души обусловлена памятью. Люди – «едоки» духовного, поэтому, стремясь к известности, «натягивая мир на себя» или, наоборот, «намазывая себя самого на мир», – ты надолго становишься рабом тех, кто помнит тебя и нуждается в твоей работающей душе. Общество цепко ловит неосторожную птицу чьей-то одной большой, красивой души, стоит лишь ей заявить о себе… Не надо бы такой душе чирикать вслух, пока не поднялась на крыло. Так мальчишки-сорванцы губят недозрелые яблоки в чужом саду… О, сколько великих духом ушли досрочно, погубленные ненасытным аппетитом толпы!

Даже совершенно здоровый организм содержит в себе массу всевозможной заразы: вирусы, бациллы, палочки-возбудители, но болезни не возникают, может, именно потому, что ни одна из зараз не присваивает себе исключительного права «быть авангардом» в деле организации антижизненных процессов; здоровый организм тем и здоров, что может приютить любой враждебный элемент, позволяя ему не умирать, но и не позволяя развиваться. Какая-либо чрезмерно расплодившаяся «зараза» внутри общественного организма, – агрессивная религия, тоталитаризм, урбанизм, – оборачивается неизбежной исторической болезнью страны, планеты. Поэтому наличие множества мелких, но не развившихся до размеров монстра «зараз», гораздо удобнее: каждая отдельная личность может переболеть искомым недугом самостоятельно – как от прививки. Организм общества в целом будет устойчивее. Ведь и в нашем человеческом теле с болезнью борется, в конце концов, не кто-то общий, а каждая отдельная клеточка – за свою собственную жизнь; сохранив себя – сохраняешь всех. Банально? А ведь поди ж ты!..

В интересах

скудных тесно!

Жизнь на что ты положил?

Всем должно

быть интересно,

А не только тем, кто жив.

Словно ласточка гнездится

Под застрехою времён

Всё, что просится

к нам сбыться

В окружении простом.

От пожизненного веса

Бога труп прикован тут…

Интерес над интересом

Люди «верою» зовут.

Вечным сном

всё обновлёно!

Жив без зеркала талант.

Как же бросить те пелёна,

Что мечтают под диктант?

Гуляйте, родные! Никто не поймет,

Куда нас ведут, бессловесных?

Лишь песня, как нищим, душе подает

Надрыв горловой, чтобы всякий был весел.

Что делает разрозненные песчинки человеческих жизней едиными, хотя бы на время? Что объединяет людей сильнее, чем голод, крепче, чем страх и даже безоговорочнее самих инстинктов? Это странная сила – Имя! – знак, обозначающий образ мысли, образ поведения, образ жизни. Что ни говорите, а мир людей целиком условен и наибольшая власть в этом условном мире принадлежит, разумеется, силе условности. Человек порождает её и он же ей подчиняется. Имя отдельного человека или имя страны, имя основателя религии или имя его врага, даже само их упоминание, означает недвусмысленную и вполне регламентированную модель поведения. Поведения и восприятия. Мы не сможем сообщить другому человеку ровным счётом ничего, если он не настроен на ту же волну. Именно Имя, этот короткий и универсальный позывной человеческой жизни, даёт возможность мгновенно опознавать своих или чужих в толпе: «своих» в самом себе и «всё своё» вокруг, то, что подходит, – в искусстве, во времени, при случайных встречах, в обучении, даже в самопознании.

От имени двора или улицы выступает стихийное объединение подростков, от имени партии творятся плохие или хорошие дела, именем мундира легко прикрываются грязные пятна на имени собственном. Сила Имени огромна! Оно может всё: и разделять, и объединять, и властвовать.

Человеческий мир невозможно себе представить безымянным, возвращённым к первозданному природному виду. От гармонии хаоса до гармонии разумной и духовной упорядоченности – дорога по вертикали.

Что ж, легко сравнить в день переклички: совпадает ли вес «имён» внутри человека с теми юбилейными восклицаниями, что в изобилии слышатся вокруг. В идеале цензура того, что я храню внутри себя, неподвластна ни модам времени, ни превратностям перемены мест. Поэтому история, которую способно сохранять наше внутреннее я, зачастую бывает и лучше, и чище, и надёжнее ее официальной сестры – исторических версий, которые внушают нам калифы на час. Выгода внутри меня нужна только мне.

Общее имя школы, института, армейского подразделения, пройденной войны – всё это позволяет совершать почти религиозный поступок: верить другому, как себе самому. Не подвергая эту веру подетальной проверке, а просто общаясь с ближним на ноте доверия, гарантом которому служит единое название общей жизни. Это добровольная «самоотдача» людей реальной силе условного и превосходящего их Знака. Мы ведь почти не живём, мы, скорее, договариваемся о правилах жизни. Вспомните, сколько произнесено было «великих» слов, страстных заклинаний и инквизиторских приговоров «от Имени». Имя есть знамя! Толпы, объединённые этой условностью, становятся удивительным монолитом.

Гибель имён венчают переименования. Страшны и для окружающих, и для самих себя люди, ищущие новизны таким образом. Склонность к переименованиям – признак бессилия, безволия, безвремения и наверняка безвластия. Лишиться имени подобным образом – всё равно что умереть. В инертной стране этот эксперимент проделывался не раз. Так что нам теперь ничего не страшно. Уже не страшно...

Доброе Имя не потерпит ни предательства, ни глупых изменений, сбережённое тобой, оно сберегает и тебя. Имя – это твой ангел-хранитель, его нельзя «восстановить», «возродить», реанимировать из прошлого. Имя, как жизнь, рождается один раз и умирает один раз. В России всегда было много убитого, не оттого ли так много сегодня «возрождённого»? Я не верю этим скороспелым нео-именам, они страшны, как зомби. Ненастоящие имена любят о себе шуметь, они обожают проповеди, фейерверки и заздравный крик. А правда, как всегда, молчалива. О чём же она молчит? Да о том же, о чём молчала всегда: о любви. Как её зовут? Никак. Имени у правды нет.

Подпрыгнуть и подсечь

Косою доказательств

знамя:

Мол, обновление

нехай шалит…

Умолкла речь,

Взгляд прекратил исканья

И думы ближе подошли.

Отныне

самобытный классик –

Любой, закрывший тему.

Жанр бытия – стандарт.

Виват, безвластью!

Тому, что

наслажденьям внемлет,

И стачивает циферблат.

Укрыты дети

ночью и теплом,

Им тоже снятся

первые заботы.

Жаль не себя –

детей, детей, детей.

Как хорошо, что не война

и в угловом

Ближайшем

денежном болоте

Изюм и сельдерей.

Столица мира – кухня!

Тут сингулярность

зрима и тактильна:

Явись из точки в точку!

Язык перебирает руны –

Пророческие сплетни.

И навылет

Бьёт в голову

рекламы строчка.

Поэтому:

подпрыгнуть и подсечь

Хотя б древко фетиша

Косой проснувшейся –

детьми…

Аминь!

А там –

классически состариться

и лечь

Сгоревшей фишкой,

Бездумно,

ни о чём не слыша,

Навечно в вечный миг.

А если песню ту сосед

Разделит, делом подпевая,

Единомышленник – след в след! –

Взойдёт, державой прибывая.

Я обыкновенный человек, поэтому всё обыкновенное меня необычайно радует. Мне не нужна необыкновенная авторучка с золотым пером, потому что у меня есть обыкновенная, шариковая, мне не нужна суперпосуда с непригорающим дном, потому что простая привычка готовить в алюминиевой кастрюле наполняет меня ощущением домашнего уюта и тепла, я, наверное, не откажусь от пучка банкнот с денежной грядки, но мне не нужна подержаная иномарка для выражения подержаной престижности на моём подержаном лице. Я люблю свой дом и друзей, где телевизор пока ещё работает, а горячую воду дали на месяц раньше обычного. Я верю, что лучшее время наступит на меня аккуратно, а надежды на ещё лучшее будут мучить лишь фанатов. Мир вокруг меня всё ещё прекрасен.  Я заглядываюсь на молодых девушек эстетически, потому что знаю, что английский язык, дизайн и перспектива их волнуют больше, чем моё внимание. Мы все счастливы по отдельности. Я философствую на темы смерти, чтобы жить, и живу, чтобы не бояться философствовать на темы смерти. В своей стране я привык играть тяжёлыми мыслями, как деревенский здоровячок привыкает играть двухпудовыми гирями – для развлечения, и для здоровья. Когда же наступит наше предсказуемое будущее, я с ликованием расскажу внукам о нашем непредсказуемом прошлом. Идея тотального «плохо» вызывает во мне священный трепет на тему «лишь бы не хуже». Я расскажу внукам внуков о волшебной рыбе престипоме  и о всенародной любви к спиртосодержащей жидкости для протирания рук.

И слава Богу?.. Конечно! Священным называют вокруг всё

 неправедное: подневольный труд, подневольную службу, подневольную веру. На роль «священников» вызываются те, кто родился в служебном кафтане. В стане казённых язычников форма равносильна власти. Я обыкновенный человек и я не хочу, чтобы в один прекрасный день кто-то явился в мой дом и сказал: «Иди и служи!» А если я не пойду? Чтобы в один прекрасный день кто-то сказал моим детям: «И вы идите и служите!» А если я не хочу, чтобы они этого хотели? Мёртвое напоминает о том, что жизнь хотела бы забыть навсегда. Святынь в мире жизни нет, как нет жизни в мире святынь: сделайте копию! заплатите за справочку! докажите невиновность! выйдите вон! Мой «священный долг» означает, что жизнь будет израсходована не для самого себя. А для кого?! При этом мне не заплатят и не извинятся. Мой «священный долг» – тупо повторять слова из гимна дикого племени людоедов, которые мне не нужны и которые придумал не я. Мой народ пользуется контрлексикой и я его одобряю. Внешняя грубость помогает мне сохранить священность самого себя. Только сам себе я могу сказать слово «долг» и только сам себе я могу приказать добровольно отдать за эту принципиальную иллюзию свою принципиальную реальность. Нравственные «долги» несовместимы с методами морального, интеллектуального и нравственного насилия.

Каждый человек – подобие музыкального инструмента. Увы, музыка здешних судеб, не симфонична; только великое горе да властная тирания делает звучание общественной жизни согласным; иное всё – шум одиночек на нарах да кухнях. Я привык бороться за себя самого и привык выигрывать или проигрывать в одиночку. Знакомое счастье легко умещается в шапке-невидимке. Обыкновенной шапке. Обыкновенной невидимке. В которой я копаю свою огородную грядку, в которой я бегу для здоровья свои пять километров, в которой я спешу на работу. Я обыкновенный человек; «священное» прошлое меня пугает так же сильно, как и «светлое будущее», а «священники» из настоящего заставляют меня мыслить печально. Они называют «священным» то, что я понимаю как издевательство, так же, как они считают «издевательством» то, что для меня реально и важно.

Священность покушается на всё сразу. Всюду есть способы и есть специалисты, которые подрезают крылья душе, как домашней курице, свободомыслящий мозг оскопляют «твердой верой», отчего мысли становятся тоже твердыми и хищными, как гвозди для гроба. В местной транскрипции духовное здоровье – это послушание. Или бунт. О!!! Я сам себе священник и хочу обыкновенного: чтобы учителями жизни были мои ошибки, а не чужие прописи. Священный «долг», о котором любят твердить обманщики и государство, – всегда с непосильными процентами: отдать его невозможно. Всё будет мало!

Каждый день я задумываюсь о вечном: надо заплатить за детский сад, за телефон, куда-нибудь устроиться для дополнительного заработка, выслушать больных приятелей и самому пожаловаться тем, кто ещё здоров. Я скребу алюминиевой ложкой по дну алюминиевой кастрюли, падаю на свой обыкновенный диван, ворчу домашним обыкновенные слова и становится мне вдруг необыкновенно хорошо! Потому что ни в лоб, ни в затылок нет шепота: «А ты долг свой исполнил?» Я бы исполнил... Но зачем? Кто просит и что он с этого будет иметь? О, дайте ответ мне, Диван и Кастрюля! Нет, не дают они ответа...

Трудно поверить в святое, о котором напоминают подозрительно назойливо, за отступление от которого грозят небесной карой или уголовной ответственностью. Чужая «святыня», как демон, питается краденым духом. Высокие люди не любят низкой власти над собой, зато низкие люди согласны считать низкую власть едва ли не высшей. Я не могу любить это. «Святые» слова удобны для оправдания бессовестных действий, какими бы праведными они ни казались. Лежа на диване, я думаю именно так. Лежащего в  окопе, меня заставят думать иначе. А потом я вернусь с очередной войны, вновь лягу на свой диван и с праведной укоризной взгляну вдруг на подрастающее поколение. «Ты должен!» – скажу я беспечному внуку и мальчик поймет, что мир поглупел безнадёжно. Как труп.

Внутренний заказ всегда должен превышать заказ внешний. Это – единственное условие для творческого развития: творец добровольно «даёт от себя» то, чего у общества ещё нет.

Когда «во имя» меньше часа,

«Во благо» – тоже коротко.

Всякая жизнь – Буква. И она ищет, жаждет сложения с себе подобными, чтобы смогло изречься большее. Буквы жизни складываются в слова, слова в предложения, предложения в повести лет. В мире есть свои подлежащие и сказуемые, предлоги и приставки, союзы и люди, похожие на знаки препинания – в каждой стране свой особый язык бытия.

Я рождаюсь и кричу: «А-аа-аа-а!» Так бы и звучал дальше, как звучат стихия и животные, но вот подошел ко мне любящий человек и потихоньку запел: «М-мм-мм-м!» И я сказал, сложив наши звуки: «Ма-аа-а!» Ма-ма!!! Сложились две любящих жизни, родилось их слово любви. Так ведь и рождаются эти слова: как воздух, как дыхание, как небо и свет. Есть и другие слова, – слова, рожденные от слов: мы всюду слышим их трепет, но они не заставляют трепетать наше сердце.

Родители умерли и я пишу им это письмо на особый манер – словами, обращёнными к себе самому; так услышат меня мои мама и папа, и ответят мне тем же и так же – голосом совести, тихим намёком судьбы, неизбежным наитием: жить продолжением жизни. Так и прибавится жизнь того, кого уже нет, к жизни тех, кто ещё только будет; каждый может сказать: это я – знак сложения прошлого с будущим! И другого вовек не дано. Слова окружают всё невыразимое: мелодию мира, смысл бытия, тишину из которой рождается вера.

Жизнь моя, Буква, оказавшись в ряду неуместном, ты можешь погибнуть, иль будешь стыдиться соседей своих! Человеку ведь дан удивительный дар личной воли и выбора: кому передать свое я? с кем составить союз? где, как и когда прозвучать? в одиночку или в хоре других голосов? Нет ничего проще этой сложности, как нет ничего сложнее этой простоты! Нас необъяснимо тянет к одним людям и отталкивает от других. Почему?! Слово бытия написано не нами: угадай, кто ты есть и где твоё место? Можно потерять букву своей жизни, отдав её в книгу лжецов. Можно потерять эту букву, до времени бросившись в самосожжение.

Объединившись в словах, мы в состоянии сказать сами себе то, что никогда не сможем изречь в одиночку – причину жить. Одинокий человек в жизни – это глубокая осень ума, это предвестник зимней прохлады в душе. Кто тебя «прочитает», если закрылся вдруг листик судьбы? Каким бы сложным внутри себя самого человек ни был, а для всемирного закона сложения он по-прежнему остается клеточкой, первокирпичиком, мыслящим атомом вселенной. И незачем его «расщеплять», освобождая энергию внутренней тайны. Мир устойчив, потому что он банален, и он всегда приглашает «прибавиться» к нему не чудом, а самым обыкновенным образом – путём жизни и смерти.

Мама! Ты так много читала мне в детстве, я так любил эти сказки, я знал их наизусть! Мама, мир вокруг меня давно молчит... Видимо, и впрямь есть время истинных заблуждений и заблуждений ложных. Первые учат преодолевать ошибку, а ложные – хоронят в себе голос разума навсегда.

Я смотрю из окна своего дома на, текущий по тротуарам пунктир прохожих: кто они? как они складываются? есть ли среди них живые буквы? и что они хотят сказать по одному и все вместе? – ни конца, ни начала у этой «бегущей строки»!

Мама, ты слышишь? Ах, на разных страницах теперь наши буквы. Общую книгу нашей общей судьбы отворяет загадочный ключ: от молчанья к молчанию Слово ведет! Человек подражает всем сразу – он надеется сразу всем стать! Зверь увидит в нём зверя, зло откликнется злом, ангел смотрится в ангела. Мы «пишем» других, – так мы «пишем» себя. Каждая буква, как оптический фокус, сквозь волшебную точку которого преломляется весь алфавит суеты. Речь – наша жизнь. Знак препинания – смерть. Кому многоточие, кому знак вопроса.

Мир пишется нами

и он пишется в нас.

Наст хрустит,

как пергамент,

в белоснежный свой час!

Чёрно-белые знаки,

вступают в союз,

Зарождая, как в браке,

 зёрна будущих чувств.

Буквы, снов облаченье,

их подвиг иной:

Умирать от прочтенья

в юдоли земной.

Лишь сложения крестик,

упав наискось,

Умножает, как ересь,

словесную ось.

По государственному закону преступнику можно нанять опытного адвоката и «выиграть» дело. Что ж, по любому государственному закону можно действовать некрасиво, хотя и – по правилам. Можно! Закон, как механизм порядка, не учитывает чувств. Но чтобы государственные правила всё-таки служили красоте, а не уродству, все вместе они должны подчиняться непререкаемой триединой силе – власти живой совести, красивой воспитанности и гражданской доброжелательности в профессии.

Снята настроений тельняшка,

И глаз угасают лучи…

Спасибо тому, кто, принявши,

В ответ благодарно молчит.

Сорок лет назад, при случае, старший брат подносил свой кулак близко к моему лицу и многозначительно спрашивал: «Чем пахнет?» Детство давно позади, а вопрос так и остался без ответа. Потому что запах сам по себе не может быть вопросом, поскольку он и есть ответ.

Запахи нам снятся значительно реже, чем всё остальное; пахнущая реальность – одна из самых древних. Всё, что живёт и дышит в атмосфере, неизбежно источает свою природную «визитку»: есть запахи встречи, радости, и есть запах горя, угрозы. Чутье – инструмент очень тонкий! Пахнет луговая тишина, властвует над прицелом ноздрей зов пламенной страсти, философично струится запах тлена. Гимн обонянию пели и мотыльки, и боги. Пахнет земля, пахнут цветы и деревья! Города и машины сливают дыхание. Страны и времена узнаваемы, как ароматы в цветнике Истории. Запахов на земле больше, чем слов. Это – космос, в который мы погружены от момента рождения и до момента смерти, и о котором мы знаем очень мало. Закон природной жизни такой же беспристрастный, как строка Уголовного кодекса: незнание правил не освобождает от ответственности. Запах – порождение земного общежития и поэтому его индивидуальность может существовать только в гармонии со всем остальным множеством. А если нет гармонии? Если искусственного больше, чем настоящего? Тогда человеческого судию поправит судия, как говорится, Верховный.

Помнит седой ветеран запах пороха, помнит охотник дух крови и леса, знает рыбак терпкий запах сетей. Громкое «Я» превращается в тихое «Мы» – это пот превращает рабочих в «рабочую силу»; запах вагона венчает, как тайный священник, романтику нашего ярого бега с тоскою убогих просторов; запах вареной картошки и «Беломора» – милый смог среди анекдотов и кухонь.

Обоняние – праязык, переживший все языки. Запахи оригинальны, их невозможно сравнивать друг с другом, они индивидуальны, как банковский шифр.

Мы путешествуем по своей жизни от десятилетия к десятилетию. Ах, что же мы помним? – Пятидесятые! – Запах застолий, терпкий дух бузины в огороде, пахучая крынка с топленым молоком, полынь на спирту, гуталин на кирзе, нафталинное царство в шкафу, запах целлулоидных воротничков, дух толокна и запах первомайских листовок, сброшенных с неба, запах сена в казённой кошёвке. Закрой глаза, останови слух и мысли: цветок нашей памяти неувядаем. – Шестидесятые! – Это запах очередей за отрубями и хлебом, жуткий, таинственный запах лампады, восторг новогодних хлопушек и бенгальских огней, пары проявителя над первыми фото, дуст под диваном и чад над электроспиралью. Не нужен переводчик, чтобы ощущать бытие бессловесно! Обоняние есть истина плоти. Ни в одном архиве нет того, что существует лишь в настоящем. Запах не спрячешь и не сохранишь. Дух жизни доступен, но неуловим.

А потом – только то, что потом: ноздри щекочет запах первых девичьих духов, школа пахнет мелом и соблазном жареных пончиков, льётся первое «крепленое десертное» и дымится первая затяжка. В чем ты, сила этого странного слова «потом»: было? есть? или будет? – всюду подходит... Годы пахли шампанским и пылью ремонтов, детским кефиром и тихой аптекой. Все сложилось в узор, отстоялось, как осень, поэзией прошлого стало. Так ведь и нынешний вихрь отстоится: деньги с запахом крови, вездесущее пиво, бомжи и помойки – запах вечного страха! – всё уйдет, растворится и станет красивым. Если в это не верить, то не на что будет потом оглянуться с восторгом.

Чу! Обоняние – это знание сути вещей: путь истины прост, прям и короток. Небо не слышит разумных и не видит зовущих, но оно нас всех – чует! Немой остроте чутья принадлежит право первого впечатления. Проведите месяц у моря, а потом войдите, вернувшись, в многострадальный лифт родной многоэтажки и глубоко вдохните:

– Домом пахнет..., – задумчиво скажет сынишка.

А папа поправит в нюансе:

– Дома, сын, у нас пахнет иначе. А это – запах Родины.

Если б художники могли передавать образы жизни, воссоздавая саму её атмосферу, то все бы картины в мире назывались одинаково: «Без слов».

Живее тот,

кто мало лжёт.

Ведь жизнь и ложь –

несовместимы!

Не сбыться, коли отражён

Судьбой

в несобственной картине.

Как гвоздь в подошве –

в небо перст!

Грохочет: «Ибо!» –

царь минуты.

И мертвецы

ползут на крест –

И славят

право «ибонутых».

Притворство –

худшее из зол!

Когда прикинутся живыми

Лгуны,

жиры в златой камзол

Навек залившие. Отныне –

Страх волосатый доит всех.

Ложь замыкает

правду в кольца.

Бездушно стадо.

Смертен грех.

И зла бряцают колокольца.

Достойная жизнь богата плодами, за которые испытываешь гордость. За учеников, за свершённые дела, за себя самого. Всё так. Не бесплодна добрая жизнь – сплошное, непрерывное «За!»

В объект своего обожанья

Как в собственность, или предмет…

И не плодоносно прощанье,

Убитое репликой вслед.

Тот, кто командует другими, обычно не может распоряжаться собой.

Что такое «легенда»? Это невидимый дом, прорабом в строительстве которого выступают наши представления о жизни. Достроенная, застывшая легенда делает своего родителя пленником. Легенда подвижна, пока она растёт, пока есть в ней место слухам и домыслам, пока она изменчива, как день сотворения мира, неуловима и прекрасна, как блик на текущей воде. Застывшая, она делает застывшим и своего обладателя. Внешняя свобода, ставшая внутренним порядком, ведёт к ортодоксальности.

...Гений родился таким же, как все, но не так же, как все, пробуждался: там, где толпа торопилась брать, он стремился быть щедрым, там, где люди искали красивую сложность, он создавал простое. Кто-то искал для нового шага новых условий, он же сам по себе был условием нового.

Гений стал генералом среди генералов, которые не смогли стать гениями. Лучше других делать своё дело и оставаться собой – не так-то просто. Вещи обладают силой, а уж сила сложившихся вещей и вовсе несметна. Сколько добрых, красивых людей прикасались к огромной, но бездушной машине царя-государства, искренне надеясь одушевить её собою. Но, увы, они становились лишь продолжением адского механизма. Винтиками. Человеческая душа не может говорить на языке страсти с миром расчёта: она сама неизбежно превращается в расчёт. Адскими испытаниями вымощена дорога в благостный рай.

...Он получал награды, строил личную жизнь, ночевал в заводских цехах и пропадал на военных полигонах. Его имя не должен был знать никто, потому что он был засекречен. Но его имя знали все, потому что секретность в толпе – лучшая реклама. Он привык понимать правду как жажду работы, а порядок вокруг себя соотносить с порядочностью – единственным подходящим способом существования в беспорядочном мире. Он сам не заметил, как из солдата своей страны вдруг превратился в ее пиар-полководца. Так возник этот странный, двойник, ненасытная тень знаменитого человека – Свадебный Генерал. Нескромный и несекретный. Отныне их стало двое.

Легенда распалась: настоящий гений остался там, где он и был, на рабочем месте, а Свадебный Генерал пошёл нарасхват. Ослепительные награды, которые вручали ему цари-однодневки, едва не ослепили; оглушительные речи, произнесенные глухими крикунами, едва не испортили здравость слуха.

Во что погружена голова человека, в то он и «верит». Мозг гения никогда не принадлежит тому, что уже есть. Гений – это игра с невероятным; око сознания находится в том, чего ещё нет. Именно так невероятное становится повседневным; место новатора – посередине: между молчанием неба и обыденностью земли. Генерал ищет новых битв и побед, Свадебный Генерал побеждает с шампанским в руке. Одиноки и тот, и другой, потому что несовместимы, как правда и ложь. Подлинных Генералов всё меньше, а глупых юбилеев всё больше. Жизнь в отражении принадлежит легендам. И всё бы ничего, да зеркало здешнего мифа не бывает прямым, и оно любит власть. Генерал со Свадебным Генералом никогда не договорятся.

Было много почестей и наград, было мало любви. Награды от одиночества не спасают. Тень часто бывает больше своего источника. Миф опирается на реальность и поэтому он – прочный. Чтобы те, кто далёк от реальности, могли опираться на миф. Гений прикоснулся к огромной своей легенде и стал её частью. Запутался в славе, точно рыбка в сетях; дёрнулся – сеть не пускает, захотел, было, крикнуть – да кто ж её, рыбку, услышит? «Любишь ли ты меня?» – спрашивает Генерал своего двойника, Свадебного Генерала. А тому скрывать нечего: «Я люблю тобой пользоваться». Тяжело живому человеку с легендой сражаться!

Бедные жизнью празднуют цифру, чуму юбилеев и дат, богатые – празднуют скромность и труд. Не стоит бояться зеркал, но стоит бояться того, кто назовётся твоим собственным именем в чьём-то чужом отражении. Свадебный Генерал многолик, он глядит с плакатов и глянцевых обложек, он красуется в названиях фирм и контор, он порхает в эфире и множит с экранов свой лаковый образ.

Будут гости и славословие, награды и тосты, будут шум, изумленные лица и лучший оркестр. Но власть над собой генерал не отдаст никому – это тихая драма, потому что власть над легендой он потерял навсегда. В битве за своё воплощение судьба молчит, как последний патрон. Медные трубы сгодились на гильзу, свинец испытаний – отлит в ядро тишины. Гений сразился со славой. Победителей нет. Спектакль состоялся.

Знак сложения многого с многим – сам человек. А велик ли сей знак? И хорошо ли он сложить это многое сможет? И чудесные сказки, и красивые правила, и пример благородства, и военную доблесть, и труд бескорыстный. И времена неразрывно сложить, и надёжно заветы беречь. Нет сильнее волшебного «плюса», чем человек! Всё он может собою объять, всё понять и принять, как единую сумму.

Где кисть художника нагая

Разрежет холст, освободит

Ту, что на кухне пАрит, пАрит,

Не понимая, что – парИт.

Голодный готов назвать одиночеством пустоту своего желудка; но и иной голод, и иная пустота – ведут к тому же.  Песчинка личного мига похожа на обитаемый остров в бесконечном океане пустынного времени. Абсурдное смешение понятий в одном предложении? Да, но оно даёт аллегорическую точность: эгоизм – вот единственная причина жить сообща. Поэтому всякое одиночество ревностно. Потому что оно охраняет свою свободу – возможность ошибаться.

Потенциал незнаемого позволяет нам идти вперёд, но, как ни странно, над каждым движением жизни всегда реет флаг несбыточной надежды – жажда безошибочности. Образование, чувственное внушение, догматическая агрессивность существующих норм и претенциозность традиций – всё призвано исключить ошибку, всё безапелляционно указывает на свой проверенный опыт. Тщетно! Достижения прошлого – всего лишь окаменевшая статуя, которую раскачивают живые Незнайки.

Жизнь сообща позволяет отказаться от поиска собственных ошибок и приобрести взамен бесплодную, но такую надёжную опору – убеждения. Окаменевшие мысли и схемы поведения. Стать статуей среди статуй на гигантском общем постаменте страны. Этих не раскачаешь ничем, они могут рухнуть лишь по причине тотальной катастрофы.

Отсутствие ошибок – самая страшная ошибка. Ошибка суть поиск, а, значит, всё дело – в направлении этого поиска. Дьявольские пути разрушают достигнутое, не складываясь с ним, а цивилизационные – наращивают массу опыта, на который потомки опираются с благодарностью, без какого-либо «пересмотра» и разоблачительных проверок.

Страх в обществе вполне способен заменить разум. Этим грех не воспользоваться «источникам справедливости» – многочисленным человеконенавистническим институтам: правящим, контролирующим и преследующим системам государства. А также его идеологическим манипуляторам. Страх, как стихийное бедствие, легко организует мирное сосуществование даже среди непримиримых врагов. Перед страхом все равны: и волки, и овцы, и бандиты, и жертвы. В своём опущенном состоянии нация хорошо чувствует долгожданное гражданское «единение» – в мстительном горе, в заклятиях и слезах, в языческом исступлении… Знакомо? А дополнительная война, гласная несправедливость, неустойчивость прогнозов и ненадёжность прошлого окончательно сплавят боящихся в непобедимый тупой монолит. Никто не одинок, никто не ошибается. Потому что всем страшно!

Обитаемый остров – личность – бережёт, как зеницу ока, свою открытость, свою неокончательность внутреннего мира, своё право на вариант новизны: действовать, не зная. Главный параметр счастливого, самостоятельного человека – это самодостаточная его обособленность, анти-эго. В зеркало истории смотрятся великие. В зеркала будущего любят заглядывать ничтожества. Состоявшийся человек сам включает себя в общество, находит время и создаёт место, куда, как в банк бытия, вкладывает богатства собственной жизни. Сам! Личность и толпа не нужны друг другу. Толпа нужна только фюреру. Всякий живой «обитаемый остров» находится на осадном положении, – со всех сторон агитаторы реальности кричат и нашёптывают: «Ошибаетесь, любезный!» Легко сдаться, слиться в экстазе безвольности с превосходящими силами окружающей «правды». Можно, разумеется, находиться в толпе, но нельзя быть внутри неё целиком – это верная смерть; толпа, как желудок, переварит всё, что в него попадает. Феномен толпы подобен наркозу, или даже наркотику, дающих вечный покой и отдых от себя самого.

Без права на ошибку мертвы поступки, без неспящего одиночества – мёртв мозг.

Жизнь – это миг. Страх – это вечность. От имени вечного имитаторы страха пытаются управлять жизнью. Конечно, трудно управлять жизнью в отдельном, самостоятельном человеке, но легко это сделать в человеке «общественном». Страх ответственности, страх божий, страх показаться глупым, немодным, неинтересным, страх бедности, страх предательства, страх смерти… Ах, стоит ли бояться?! Стоит ли тратить свой восхитительно ошибочный миг на вечное «так надо»? Где взять ответ? Собственные ошибки молчат, а громкоговорящие учителя, как всегда, подозрительно недосягаемы и угрожающе поспешны.

Закончится

празднество просто:

Пугать будет юный содом

Скелетик креста

над погостом,

Да постная надпись

при нём.

Бессмысленно,

вечно и глупо

Стремление

двигаться вспять.

Успеет мальчонка

над трупом

Кладбищенских

ягод собрать.

Ешь! Память

спасётся от срама –

По-волчьи, хоть молча, повой.

Как прадеда звали?

Не знамо...

А вкус земляники –

живой!

Не оставь память свою голодной сироткой! Память подобна большой и крепкой семье. Благодарная, она как мостик из одного времени в другое... «Алё! Алё! Вы меня слышите, предки? Слышите! И я вас слышу хорошо! У нас всё нормально! Живите в своём времени, ни о чем не беспокоясь!» А вот уж и новый звоночек: «Алё! Потомки? Привет вам! У нас всё нормально, спасибо за беспокойство. Мы вас любим!»

По кругу несётся, сужая забег,

Посланец войны – Человек.

Новое со старым встречаются исключительно лишь для того, чтобы не узнавать друг друга. Однако для того и правило, чтобы быть исключению. Маленький улыбчивый мальчик в шубке и варежках – Новый Год – за двенадцать календарных месяцев успевает превратиться в матёрого Деда Мороза. Раз в году, на стыке времен, он встречается сам с собой – наполовину вечности старый и наполовину вечности молодой. Они – одно целое, как две части колеса по имени  Жизнь. Это колесо, в отличие от железного, катится на свой лад: молодой восседает верхом, только если старый ложится под обод… А вечность смеётся над ними! И звёзды её, словно пыль, и ласка её дарится всем, кто попросит. Она любит красивую мощь старика, но уходит всегда с молодым. Снегурочка любит шампанское, звуки петард, огоньки и детей – подружка холодных мужей, повелителей времени.

Декабрь – пора чудес и подслушанных откровений.

– Ты обращаешь на меня внимание только по расписанию. Тебе целый год некогда. А затем ты громко стучишь своим посохом, изо-всех сил привлекаешь всеобщий восторг, раздаёшь подарки и обещаешь новые надежды. Но я тебя, как всегда, потеряю и найду другого, который ровно через год станет таким же и всё повторит… Скажи, почему я не меняюсь, когда меняются мои повелители?

– Повелители?! Не шути. Ты ничья. Тебе безразличны беды, тревоги и страхи, ты не боишься утратить вещи или лишиться работы, у тебя нет никого, кроме тебя самой и поэтому ты способна любить мир бескорыстно. Ты не молишься, не призываешь и не угрожаешь. В этом твоя сила, именно за это тебя обожают люди. Ничья! Понимаешь? Прошли сотни лет, а на тебе нет ни единой морщинки!

– Я никогда об этом не думала…

– Веселье не подразумевает склонности к размышлениям.

Конечно, они разговаривали не на языке людей. Он завывал метелью, гремел куском жестяной крыши, хлопал дверью в подъезде, нагонял то мороз, то оттепель. А она была просто небом: то светло-серым, то серо-чёрным, то пронзительно синим, то в рыжую крапинку звёзд – она говорила лишь светом.

Каждый слышит свою сказку. Каждый ищет свою новизну.

Вот уж мчатся по улицам спецавтомобили, в которых сидят полупьяные спецклоуны, имитаторы чуда – в красных колпаках и с бородой из ваты. Рядом с клоунами – спецклоунессы. Они опять уверяют: всё будет иначе, всё будет хорошо. И никто из них не говорит «хорошо» прошлому. Одно только: будет! Ах, как прекрасна эта неправда! И это – счастье. Вы же знаете: свершившаяся радость невидима, а ожидаемая – изображается очень вещественно. Шумно и гордо. Дети пишут в подъездах – они умеют писать. Люди пьют вино – они умеют пить. Жизнь продолжается – она не умеет продолжаться иначе.

– Дедушка, почему о нас вспоминают лишь в конце декабря? Мы слишком холодные для лета?

– Хе-хе! В минувшем январе ты меня называла иначе. Впрочем... Холодные, говоришь? Скорее, люди слишком холодные для нас. Ведь мы живём в их воображении. В их слишком горячем воображении! Другого дома на Земле у Деда Мороза со Снегурочкой нет.

– Это правда. Одиннадцать месяцев спячка, а потом – балаган.

– Но ты же от души веселишься!

– Конечно. Потому что ничего не обещаю.

… На одиннадцатом этаже шальная ракета пробила стекло и устроила пожар, на Центральной площади лошадь наступила человеку на ногу, под бой новогодних часов глава государства извинился перед народом и бросил бразды правления, деньги превратились в пепел, воры надели смокинги, еды стало много, а воздуха сделалось мало. Сытый выразил своё недовольство намного увереннее того, кто голоден. Сеющий надежды взрастил лишь обиды. В часах накопилась неточность…

– Ты будешь меня вспоминать?

– Не обещаю.

– Что ж, по крайней мере, честно.

Миг наступил. В дверь настойчиво постучали. На пороге появился молодой и нахальный. Он – в красном кафтанчике, в меховых рукавичках, ловкий и уверенный.

– Милости просим, присоединяйтесь! Честное слово, мы ждали вас с нетерпением.

Он холодно улыбнулся. Потом кивнул Снегурочке.

– Нам пора.

И они ушли. И часы остановились.

И мы остались с Дедом Морозом вдвоём. Он, кряхтя, скинул халат, шапку, достал из сказочного мешка поддельное шампанское и пластмассовые фужеры.

– Ну, за всё хорошее!

Сказка продолжалась своим чередом. Захмелевший Дед слегка приоткрыл очередную страницу времени и мы заглянули туда одним глазком. Вы не поверите! Так там и было написано: «КОНЕЦ».

Влюбиться не трудно.

Вдыхаемый воздух

Един для двоих,

разделённых.

Не суть!

Любовь безрассудна.

И это угроза

Тому, что есть дом, –

от того, что есть путь.

Ах, глупое сердце!

Беречь, иль беречься!?

Надежды бессмысленны там, где расчёт.

Надкушенным яблоком

в звездности млечной

Луна сквозь

ночное волненье течёт.

Надену ботинки,

в делах позабудусь,

Куплю пропитанье,

земное продам...

Зачем это всё?..

Я люблю тебя, юность!

Глаголю в рассудке,

молчу по складам.

О, бедность! Ярмарка стараний!

Язык и слух – опоры бед.

Щедры дающие вниманье

К дающим крики о себе.

Бежать! Бежать! Чем тяжелее на душе, тем сильнее хочется куда-то бежать! И с чего бы это? Ответ – технический. Душа – существо тяжелее Духа, взлетает с разбегом, особенно в «грузовом варианте», то есть, с полезным грузом грехов и опыта.

…У господина Мельникова-Печерского, русского писателя, в его очерке о знаменитом изобретателе Кулибине можно вычитать прелюбопытную вещь. Заело этого нашего Кулибина, что англичане телескоп с микроскопом изобрели, вся Европа ахает, а секрет свой англичане никому не раскрывают. Взялся русский мастер «изобретать»: разобрал заграничные оптические механизмы до последних косточек – принцип действия понял! – давай свой вариант аппаратов делать. Сделал. Не хуже получилось! Утёр нос англичанам, а заодно и тайну их рассекретил. Такой «рассекречиватель» – изобретатель изобретенного – в здешних местах запросто героем станет. До нынешних дней все наши открытия – на кулибинский лад… И в технике, и в философии, и в живописи. Куда ни плюнь! Возьмём чье-нибудь непонятное и удивительное, расковыряем, – ах-ти! – дошёл секретик до ума, можно «своё» лепить, за своё выдавать, истово самим верить: своё, мол, собственное нашли! «Я» сам наблюдал, как инженеры уральского мотопроизводства «раздевали» знаменитую «Хонду» – японский мотоцикл. Заело. Опять не хуже хотелось «изобрести». Видать, мозги у толковых аборигенов особым образом устроены – искусственного осеменения требуют. Своего семени нет. С варягов всё началось.

Собственно, легко ведь догадаться, откуда и почему возникает это сладчайшее из человеческих чувств – печаль, или крайнее её выражение, эмоциональная наркомания – вселенская скорбь. Всё очень просто! Вот я, например, смотрю на любимую девушку и, тем самым, уже помещаю её «дорогой» образ в свой внутренний мир – между прочим, в свою основную, единственную и субъективнейшую реальность. Внутри у меня любимая будет выглядеть всегда значительно лучше бывшего – наружного – оригинала. Начинается натуральная конкуренция двойников. «Не тот», «не там», «не такой» или «не такая» – это только за пределами моей внутренней реальности. Я не маньяк и не буду уничтожать «не таких». Но никто не помешает мне взирать на них с жалостью и печалью: ведь они, бедные, никогда не смогут стать такими же прекрасными, какими я их образовал внутри себя… Ах! Ох! Ух! Ой! Снаружи – не жизнь, не любимая, не друзья, а какой-то… «жмых», оставшийся от того, что именовалось некогда этими словами. Не правда ли? Я не ангел и всё время скатываюсь на то, чтобы судить побеждённую сторону. За это моё существо испытывает удары с двух сторон: снаружи нещадно бьёт чужая обида, изнутри – собственная совесть. Что ж тут веселого? Печально, знаете ли.

Как же всё-таки в это волшебное ничто вне времени – в миг бытия – поместиться? Непонятно. Слишком много тяжестей волочится за человеком по жизни: тяжёлые вещи, тяжёлое прошлое, тяжёелая память, такие же чувства, мысли, связи… – всё, в общем, то, о чём говорим мы себе: «Дорого». Миг же бытия невероятно лёгок! Никакая «тяжкая» память в нём не умещается. Возможно, Бог живёт именно там; мгновение – его Дом. Что-то нужно сделать с самим собой, чтобы туда войти… Что?! Советчиков много – не вошёл, однако, ни один. Как и во что, в кого преобразоваться? В горнило каких метаморфоз отдать тело, разум и душу – двух братьев да сестренку-мечтательницу? Ох, не прогадать бы. Они ведь у меня, трое, – круглые сироты. Только и умеют, что друг за дружку держаться в жизни, а уж если ссориться – непременно насмерть!

Может, в будущем полегче дышать будет? Увы, этот самообман сродни алкоголю и называется красивым именем – Надежда. Будущее людей замусорено так же точно: пророчествами да расчётами!

Эх, завьётся вдруг прямая да горячая Божья мысль на секундочку в дырявом горшке головы, напылит словами, и оседают они потом, бедные, под собственной тяжестью, ложатся какими-то новыми вроде бы узорами на зеркальную плоскость очарованного сознания; что ж, эти-то узоры и тщимся потом разглядывать, как кофейную гущу, гадая: к чему бы? зачем?.. Или тряхнёт черт под задом – опять в голове та же пыль поднимается!

Как-то в руки попала книжка китайских сказок, которую несколько веков назад написал один тамошний дядька по имени Пу-Сун-Лин. Эффект от написанного получился классный: книжку с одинаковым интересом стали читать (да ещё не по разу!) и полуграмотный китайский крестьянин, и просвещённый академик. Почему? Как получается книга-зеркало? Не кривое, в угоду времени. А книга, в которой нет никакой «кривизны времен». Подойдешь к такому прямому, бесстрастно-вечному зеркалу, поглядишься сегодня – одно увидишь, завтра заглянешь – другое откроется… Кого ты там видишь, друг? Не собственное ли движение? Или… собственное изваяние?!

Пародировать жизнь друзей – творчество своеобразное. Это – украшение скучной предопределённости бытия, ну, вроде татуировки в зоне при пожизненном заключении. Искусство и красота для посвящённых! Вообще-то русалок в природе ведь нет, а на груди пахана – пожалуйста! Так и в быту: дорисованная жизнь опережает настоящую. В этом её инфантильная непобедимость и сила. Пародируя характер, находишь характерность.

Накидывать выдумку на ближнего сложнее, чем на того, кто в отдалении. Слухи, пересуды и легенды за время пути, разумеется, сильно увеличиваются. Любой рассказчик этим охотно пользуется. Одинаково «питательны» в этом отношении и пространство, и время. Например, за время двухтысячелетнего путешествия какой-нибудь местный слушок запросто может вырасти в миф фантастических размеров. Современники не могут путешествовать во времени (тогда бы их мифы носили печать чрезвычайной серьёзности); зато они путешествуют в пространстве, что само по себе свидетельствует о жизнерадостной глупости «вечных пионеров» и небезопасном для здоровья романтизме.

Грустные частушки – это такое личное «самолечение». Разрушиться, чтобы возродиться. Метаболизм эмоций и чувств. Старые чувства должны умирать, чтобы уступить место новым. Иначе жизнь замрёт, остановится. «Я» читал учёные книжки: разнообразие в природе обеспечивает тот, кто разрушает. Живая природа из-за этого вынуждена эволюционировать, вечно катиться куда-то… Нельзя же сказать, глядя на колесо, что часть его, идущая снизу вверх – «хорошая», а опускающаяся – «плохая». Всё куда-то катится не по частям, а целиком. Колесо нам не постичь. Оно в наших символах до конца не вычисляется. А вот плохая дорога запоминается надолго и в деталях.

В «застывшей» стране нельзя надеяться на лучшее. Это не страна – это тюрьма. Причем, в мире считается: страна воров и самовлюбленных дураков. А вот и нет! Воровство зиждется на понятии «собственность», чего в северном государстве никогда не было. Здесь легко могут отобрать и вещи, и мысли, и душу, и детей, и саму жизнь. Не своровать, а именно: цап-царап! Потому что здесь процветает рабство. Рабовладельцу незачем воровать – он просто берёт то, что берёт. До воровства здешние обитатели, как нация, ещё не доросли.

Промахи судьбы мужчины объясняют значительно лучше женщин. Потому что так устроен мир: одни специализируются в объяснениях, а другие – специализируются в требованиях. Давно замечено: хорошему человеку Бог обязательно присылает стерву. Хотя бы разок-другой. Осечек в этом деле у небесного «диспетчера» не бывает.

Любителям русских потрясений мне нравится рассказывать (в качестве наглядного примера и аналогии) всем известный физический опыт с магнитом, листом бумаги и железными опилками, которые, как их не перемешивай и как их не «потрясай», всё равно выстроятся по раз и навсегда определённым силовым линиям…

Для юной советской шпаны существовало очень мягкое определение – «трудные подростки». Вообще-то любое общество рождает определенное количество людей с повышенной энергетикой, лидеров. Главное, чтобы вектор бытия – указатель «куда жить?» – не смотрел вниз. Проверено: куда эта невидимая стрелочка смотрит, туда путник жизни и топает. Нестандартные личности идут очень далеко. В президенты или в паханы. Одного поля ягодки, собственно… И была в стране система перевоспитания «трудных»; наставникам молодежи вменялось в обязанность подправлять стрелочку-невидимку.

Во взрослой жизни мы, многие, продолжали играть в детство, были «трудными» переростками. С бутылками, кострами и гитарами. Наш вектор движения устроил себя особым образом: он «загнулся» в кольцо, в круг друзей и единомышленников. Мы, как спортсмен на стадионе, пыхтели и ускорялись, но в принципе никуда не могли уйти. Внутри кольца было очень хорошо. Безнадежно хорошо.

Много позже «Я» сообразил, что слёты, турпоходы, путешествия, лесные биваки, сельские приключения, – всё это «поход в землю». Вниз. В никуда. Это направление не имеет перспектив для самореализации, здесь нет внешней образующей культурной среды. Это – путь самозабвения в кругу «самозабывшихся». Коллективность продвижения кажущаяся. Бег по кругу. Как в религии.

Ещё одно оригинальное замечание. Знаете, почему-то трудно узнавать женщину, если она вдруг изменила наряд или прическу. Это феноменально! Вместе с другой прической у женщин полностью меняется и представление о себе самой! А мужское «Я» опознаёт барышень именно по внутреннему образу, а не по внешнему. Много конфузов пришлось пережить из-за этого. Жену несколько раз не узнавал. Она думала – издеваюсь.

Перехожу к глобальному. Страна Россия – женщина, склонная к переодеваниям. Узнавать со стороны нас просто невозможно. Ничего постоянного!

Сотрясать воздух можно сколько угодно. Проходят десять, двадцать, тридцать лет… Перемен вокруг хоть отбавляй! А ничего не происходит с самими людьми. Актуальность текстов остается. Большая история тоже подтверждает: Салтыков-Щедрин, Гоголь, Фонвизин – живёхоньки и насущны. Признак для страны очень нехороший: если сатирические, памфлетные тексты, словесное отражение бытия не устаревают – это самая плохая «вечность». Страна мертва. Она любит только мёртвых своих героев и противостоит живым.

Много пришлось колесить по районам. Скучное это занятие – искать оптимизм там, где нет перспектив. Сидишь, бывало, в нашей редакционной «старушке», трясешься на просёлках и трассах, а мимо – таблички, указатели проплывают, как в кино. Свернёшь по указателю, там тебе, конечно, рады, вдохновенно рассказывают: одно и то же, одни и те же…

В России профессор печали – фигура заметная и уважаемая. За это и деньги дают, и на скамейке подсудимой нашей истории местечком делятся. Бубним, бубним каждый свою «считалочку»… На выбывание.

Да, да!!! История – это самый настоящий рецидивист! Убийца, вор, насильник и шарлатан. Только осудят, только упрячут её, куда следует, ан, нет, правительствишко сменилось – с амнистии, как повелось, править и начинают. Выйдет опять на волю, родимая наша злыдня, зевнёт громко, потянется, да не спеша осенит несытым взором знакомые угодья: «Пора на дело!»

Вещи так выразительны! Вещи живут очень долго. А век человеческий краток, но умела, упряма душа на земле – переходит она, как тепло. Ещё долго и крепко живёт она в милых вещах, что оставлены были. Подойди, прикоснись, дай живому предмету и свою теплоту... Пусть продолжится одушевление.

Вдоль полотна

путей железных

Художник

с рожею нетрезвой

Куда-то шёл,

гоним уныньем,

В кармане

мелочью бряцал,

Скорбел талантом,

мол, отныне

Пивная – поиски лица!

С упрямством диким,

деревенским

Он гнал судьбу

на поиск бедствий

И сам за нею

плёлся, мрачный,

Табак дешёвый изводил,

И сожалел о месте злачном,

Что вечно было – впереди.

Дорога. Кладбище.

С одышкой

Художник

(с книгою под мышкой)

Поочередно взгляд роняет

То в небеса,

то прямо в пыль...

Талант велик!

Талант вменяем!

Он обопрётся,

просветляем,

На рюмку,

словно на костыль.

В пространстве человеческих ценностей время – понятие нравственное. Как много всего дорогого и нужного оно вмещает в себя! Время судеб – настоящий «плодородный слой», внутренняя опора и питание души живого человека. Именно здесь живут и плодоносят волшебные растения – древо благодарности, древо традиций, древо мечтаний, древо знаний и древо любви. Здесь часовые стрелки могут остановиться, а слой времени – нет; он всё прибывает и прибывает – с каждым новым чувством, новой мыслью, новой эпохой и верным её служителем! Не отделённые друг от друга забвением, люди сильнее веков. Время – среда обитания нашей памяти. Человеческая, человеческая память! Она чиста, прозрачна и разумна.

Неужто жив тот, что обобран?

В душе? В уме? В плодах земли?

Не соловьём – артистом создан! –

Не выпевающий рубли.

Прокуроры в своих публичных выступлениях часто употребляют слово «совесть». На очередном республиканском совещании районный прокурор закончил свою речь так: «Моя совесть чиста. А вы можете спать, как хотите!»

Законы сердца намного старше законов ума, и уж, тем более, законов какого-нибудь государства. Государство в России меняется вместе с государем. Новый царь – новое и царство. Государевы законы – от престола до престола, а законы сердца – на все времена. Так что сердцу указ – только собственный царь в голове. Присказку сказал, скажу и сказку. Придворных поэтов хоронят дважды: сначала они хоронят себя заживо сами, а уж потом – как положено.

Пассажиры планеты Земля нервничают, они не без оснований чувствуют себя заложниками в этом беспримерном космическом полёте. А в полёте участвуют и дураки, и террористы, и фанаты идей. «Кто виноват?» – на русский лад вопрошают взволнованные пассажиры. И находят ответ: державы-дураки, страны-террористы, государства-фанаты. Затем наступает очередь второго сакрального вопроса: что делать? Скорее всего, дураков будут учить, бандитов уничтожать, а фанатов изолировать. Если успеют, конечно.

Когда мы начинаем вспоминать своё детство? И почему? Очевидно, с какого-то момента бытия наступает нехватка открытий, всего того, что случается впервые, и тогда голодный мысленный взор обращается к неистощимому источнику – к началу начал. Личное прошлое надёжно, как ангел-хранитель. Конечно, оно не способно вести в неведомое, зато оно щедро, как аппарат искусственного дыхания, питает уставшую душу.

Мы уйдем, а книги – останутся. Это правильно. Плохо ведь, когда иначе: книги уходят, а мы – остаёмся… Это значит, что людское время опять завихрилось, в нём появилось встречное течение, вновь образовалось застойное место, болотце истории. Книга делает течение времени видимым. Книга – это братская могила человеков в небе. Плохо, когда случается переворот и земля становится братской могилой для книг.

Одни тратят время жизни на то, чтобы «стать» человеком, другие тратят не меньше усилий и времени, чтобы им «казаться». Знаете, я подозреваю, что в итоге всех усилий «стать» и «казаться» – одно и то же.

Религия клонирует души, образование клонирует разум, а техника вот-вот научится клонировать форму. Кто такой «клон»? Он ведь не только одинаково со всеми выглядит – одинаково думает, одинаково чувствует. А это началось за много тысяч лет до нас. Клонирование спускается с неба.

Я есть возможность для другого человека. Другой есть возможность для меня. Складываясь, наши возможности преодолевают невозможное.

Слова – удивительные разведчики! Они способны подняться над событием и даже намного опередить его, способны создавать в любых временах мосты и ловушки, они – гении образа: слова рисуют то, что видит и слепой.

Вокруг реального невидимого всегда вертится масса шарлатанов, спекулянтов, которые сами по себе мало что значат, зато «при ком-то» или «при чём-то» они — величина! Невидимку-веру можно «раздуть» до величины чудовищной. И шарлатаны тогда обретают чудовищную власть.

Прошлое – прекрасный напиток! Его можно пить душой и сердцем. Отстоявшееся, перебродившее время необычайно светло! Мутное «сусло» повседневности, «тяжёлый осадок» перемен – всё на дне; не баламуть прошлое до самого дна, не порть вина времени! Прошлое — не урок; прошлое существует для наслаждения.

Для создания чего-то действительно бесценного достаточно снять бирку с ценой. Именно «бирка» мешает мне любить в государстве то, чего здесь нет, не было и никогда, наверное, не будет – Родину. На всём, на всём вокруг есть своя непомерная цена: долг, вера, обязанность, деньги, кровь…

Я знаю, что все люди чужие. Но к любому из них я отношусь, как к родственнику. И мне не понятно: почему родственники относятся друг к другу, как чужие?

Где-то в носу у нас свисают, как мох, малюсенькие клетки мозга, отвечающие за сигналы обоняния. Все остальные раздражители мы получаем в закодированном виде, через специальные приборчики-рецепторы, так сказать, через посредников. А вот обоняние мозг почему-то не доверяет никому: сам нюхает, напрямую. Наверное и впрямь, истина – в запахе! Самые тонкие наблюдения относятся именно к этой стороне чувств. Ну, например, даже я заметил: в первые годы нашей совместной жизни жена перед сном ела мятные таблетки, а сейчас – ест чеснок. Моим мозгам есть над чем поразмышлять напрямую…

Идеализм внутри человека должен расти и увеличиваться пропорционально росту всей внешней безнравственности, иначе не удержать в равновесии ни самого человека, ни его мир. Старики справедливо говорят: «Плохо!» Впрочем, они умрут и, как всегда, будет «ещё хуже», то есть, по-другому. И появятся иные старики, но скажут прежнее: «Плохо!» Поэтому я учу своих детей сразу двум вещам: идеализму и старости. Так я желаю им счастья.

Замечательно, когда больной всё время говорит о здоровье: он нацелен на лучшее. Но в жизни гораздо больше противоположного: больной говорит о болезнях. То же и в искусстве. Самая трудная вещь в искусстве – это оптимизм.

Обычно я жду, когда вижу, как сразу несколько дорог судьбы предлагают свой выбор. И не просто жду, а – замираю в особой неподвижности, полнейшем опустошении и безразличии ко всему. Это важно. Потому что каждая из дорог – это ещё не пойманная Жар-Птица, и важно её не спугнуть, важно не мешать ей, чтобы она сама тебя выбрала. Какая выберет – туда и пойду.

В идеале время – это точка. В точке времени нет. Как у Бога. Может, поэтому русская душа так стремится «дойти до точки»? Каждый здесь ищет свой собственный вариант. Живое мгновение – не для толпы.

Беззаконники создают законы. Для того, чтобы подданные могли верить в «правду» от имени закона.

Жизнь – это физическое место, в котором накапливается особая «сумма» бытия: время, опыт, сила, деньги, вещи, традиции. Подлость государства заключается в том, что оно делает «местом вложений» не самого человека, а какие-нибудь конторы. Поэтому «прибыль» себя самого получить очень трудно.

Поделиться слабостью можно только со слабым.

Родительская беспомощность выглядит, как непрерывное ухаживание; политическая беспомощность – как тотальный контроль.

Чтобы скрыть собственное важничанье, мы обожаем говорить о чужой гордыне.

Когда-то, давным-давно, мир вокруг был никакой, копеешный, а Человек – богат. Решили они сыграть друг с другом. Игра называлась: «Жизнь».

Тупик,

наивный и проклятый,

Плодит добром

от страха страх.

Порядком

временным объяты,

Изгои юных дней. В стадах

Блуждают, портятся,

взрослеют,

В прыжке

танцуют на весах.

Дорога в ад

во тьме белеет –

В железах, в бусах,

в образах.

Глава горда

и взгляд подножный

Одет умело в мир зеркал;

Мечта больна

о невозможном:

Овеществляется финал –

От страха страх,

воспетый стражем.

По трупам лезет к небесам

Патриотизмов

гадкий бражник...

Гробы поют на голоса!

О, Боже!

Как начать желанный

Поход, свободный от чудес?

Уж осень в кителе парадном

Стоит. И ордена роняет лес.

От страха страх

не даст безумцам

Плаща

с отцовской теплотой...

Так сладко

в детство оглянуться

И плыть,

прощенными, домой!

А час забвений

славен шумом.

Не нужен трезвый дурачок

Знаменам, гимнам,

гордым думам.

К плечу сплотившие плечо,

Стоят,

застывшие в застывшем.

Лишь страх от страха

держит шаг.

Богоподобные мартышки

Пустыней дышат, не дыша!

Хозяин весел без вина,

Болезнью учит хвастуна:

«Неповторим не тот, кто просит,

А кто – даёт, даёт, даёт...»

Особенная нотка в музыке моего внутреннего мира – общение с заключёнными. Почему-то всегда к ним тянуло. Возможно, привлекал сам авантюризм контактов, соблазнительный флёр общений. Зеки в России всегда были свободнее граждан. Свободнее внутренне, употребившие эту свободу во вред себе и другим. Вред меня заботил мало, меня интересовала формула свободы. Те, с кем я случайно встречался на почве романтических провинциальных приключений, были легки на откровения, нуждались в человеческом участии и душевном тепле. В качестве «Золотого ключика» между мирами мы обычно использовали стакан, до краев наполненный напитком дружбы и доверия – «бормотухой». Огромная Россия не одну тысячу лет воспитывала своих чад на сверхнедоверии: самоедством, пытками, доносами, тюрьмами, рекрутчиной, рабством, проверками, героической глупостью или духовным оскоплением. Разумеется, тюрьму не любят ни тюремщики, ни заключенные. Её никто не любит. Однако Россия – тюрьма несомненная: и тело, и разум, и чувства содержатся здесь в обязательных кандалах. Такова традиция. Особый «наш» путь, особое «русское счастье» – преодолеть непреодолимое и полюбить жизнь, хоть на миг, хоть на полрюмочки, полюбить другого живого человека таким, каков он есть: без унизительного недоверия и проверки. Зеки на это упражнение годились сразу же. Они рассказывали мне о своей бездомности, о благородстве внутренних порывов и жестокости случая, о собственном безволии и надежде на мифы; я легко оставлял случайным неопрятным людям, ворам, ключи от собственного дома, легкомысленно брал на сохранение их деньги и документы, говорил с паханами на философские темы, орал под гитару сам и слушал ответно слезливый «наив» под бренчание жалобной первой струны. На краткий миг тюрьма исчезала, потому что мы жадно слепли от глупого, но самого верного русского счастья – забыться, забыться, забыться! Проверяющий этого не поймет.

…Как-то в разговоре с офицерами колонии я неожиданно повернул русло беседы в направлении телевизионного сценария. «Мужики, у вас ведь в зоне есть баня для заключенных? Есть. А не слабо голяками вместе с вашим подопечным контингентом на парок? Идея такая: сидят голые мужики, обсуждают общие какие-то темы. Жизнь, которая, как известно, одна-единственная на всех. Ну, сидят, парятся, а потом хорошему приходит конец: каждый одевается в свой мундир – одни в форму, другие в робу… Мундиры ведь правят жизнью!»

Сниматься офицеры перед телекамерой не побоялись, согласились сразу же. А зеки идею забраковали. Слишком уж «западло»!

Глупый вопрос, заданный правильно, обнажает глупость ответов. Вопрос – это наша жизнь. А ответ? Ответ – это наши мундиры! Рабочие и парадные, мини и бикини. Например: «честью» государственного мундира удобно прикрывать личное бесчестие… Поэтому так любим мы тех на Руси, кто не имеет вообще ничего: они – наш вопрос, мы – их ответ. Правда, никто не знает, кого подразумевать под словом «они», кого под словом «мы».

Во всем мире горе – человеку не друг. А на Руси – горе сладкое. В статусе государственной значимости. Свобода здесь или кричит страшным голосом, или плачет так же. Потому что она – посмертна. Сладок суицид: хоть в бездонной бутылке, хоть в смиренном унынии. Рабовладелец заставляет раба восхвалять мораль рабовладельца. В конце концов, раб бунтует и захватывает власть, но… продолжает восхвалять мораль рабовладельца.

Привкус декаданса, возвышенного упадничества, картинного финала – что-то в этом есть очень привлекательное. Русская рулетка крутится не в патронном барабане, нет, – она крутится в мыслях, в сердце, во всей истеричной натуре русского человека. Все эти внутренние «выстрелы» – вхолостую, напоказ, для шумного куража и бесплодной суеты. Но никогда не стоит расслабляться с русским человеком. В «барабане» его судьбы обязательно есть хотя бы один боевой заряд – для себя. С одной существенной поправкой на особенность характера нации: это «для себя» может оказаться всем миром.

Кто-то бусы

в рай принес: «Покупай!»

Не испортить красотой красоту: это ж рай!

Ангелочкам

брать товар не с руки –

Ой, на крылышках

растут коготки.

Что-то тянет душу

золотом вниз,

Может,

это просто божий каприз?

Эй, пернатая братва,

кто богат,

Собирайся

на экскурсию в ад!

Папа-Боже

всех готов извинить,

Можно страхом

нашу душу поить.

Пусть напьётся

слов и слёз допьяна.

Вместо крылышек –

гляди! – стремена...

Кто-то едет на хребте,

слышен лай,

Плетью гонит

несчастного в рай.

Видно, Боже

отвернулся от всех.

С самым низом

перепутался верх.

Ох, по бусине

весь мир раздарю!

Нитка лопнула времен.

Я горю!

Подходи!

Торопись! Налетай!

В распродажу поступил бывший рай.

Черти смотрят на себя, изумясь:

Сила чистая

с нечистой сплелась!

Мечта красивого, воспитанного в чистых помыслах человека, безошибочна. Доверяй такой мечте! Ищи такого человека! Ищи его и в себе, и в ближнем. Стремление к честному счастью не бывает ошибкой. Этот поиск обязательно увенчается успехом.

И дни летят от ночи к ночи.

Краду завет, душой разъят:

Брать можно и поодиночке,

Поодиночке – дать нельзя.

Власть тяжела, слабых она опускает.

Животные никогда не изменяют здоpовому обpазу жизни: не пьют, не куpят и не молятся.

Душевный человек многое может себе позволить; духовный способен многое себе НЕ позволить.

Обыкновенный человек удивляется всему необыкновенному, а необыкновенный удивлён обыкновенным.

Кpасивой женщине мода служит, остальные – служат кpасивой моде.

Непpавильно – это когда невозможное находится сзади, а всё возможное – пеpедо мной.

«Рад видеть вас!» – эту фpазу женщинам говоpят чаще, чем: «Рад вас слышать».

Внутpенняя свобода – это отсутствие желаний.

Ищущий откpывает миp, владеющий – закpывает его.

Желания дpугих огpаничивают мою свободу, но чтобы остаться свободным, я избавляюсь от желаний внутpи себя.

Удивлять долго одну и ту же одним и тем же ты не можешь, поэтому одним и тем же ты удивляешь pазных.

Миp появляется и становится pазнообpазным в pезультате безответственности его участников.

Тело вполне пpиспособлено для пpямого выpажения чувств, но мало годится для пpямого выpажения мыслей.

Размышления о смеpти помогают человеческому разуму бодpствовать.

Сколько миpов ты пpивёл в свой дом? А скольких детей ты отпустил из своего дома в иные миpы?

Тонких пpошу удалиться. Рвать будет!

Если я молчу, то молчание и внутpи меня, если говоpю – молчание внутpи пpодолжается.

К Богу идут в одиночку, толпой – к безбожию.

Меня не было, но были уже и замоpские гоpода, и дивные моpя, и великие гоpы и тайные тайны. А вот я уж есть, но нет со мной ни замоpских гоpодов, ни дивных моpей, ни великих гоp и ни таинств. Не станет меня, но останутся: замоpские гоpода, дивные моpя, великие гоpы и тайные тайны.

Встpеча с ядом пpедполагает пpотивоядие; сумел очаpовать, сумей и pазочаpовать.

Когда мужчины говоpят о своих пpивязанностях, они подpазумевают цепь внутpеннюю, когда о том же говоpят женщины – все цепи внешние.

В любой момент может случиться так, что вpемени выбиpать не будет. Поэтому выбоp – я сам.

За веpу, за пpавду, за спpаведливость пpосто так не постоишь – надо ведь ещё и «невеpного» найти.

Спаситель встает на колени сам, а фюpеp ставит на колени дpугих.

Во мне ЭТО уже есть, а вокpуг ещё нет ничего, значит, у ЭТОГО есть только я.

Ваши возможности огpаничены? Тогда возьмите себе то, что получше, а совершенный возьмёт то, что похуже.

Пpишёл человек в этот миp безымянным. Потом он сделал Вещь. И она подаpила ему Имя.

Говоpящее сеpдце замыкает уста.

Личное недосыпание pаздpажает так же, как избыточный сон дpугого.

Если ты нашёл место, где за тобой никто не смотpит, то ты – Бог.

Независимость живёт в каpмане, только если у человека совсем нет головы, сеpдца или души.

Ад: я лучше всех, pай: все лучше меня.

Долгая память хоpоша, когда вызвана чувствами и мучительна, когда сама вызывает чувства.

Слово, иллюстpиpованное изобpажением, может быть и Библией; каpтинка, сопpовождаемая словом – комиксы.

Беpи деньги там, где дpузей нет, а тpать там, где они есть.

Живое всему подpажает, но копий не ведает. Единственный pаз, в единственном месте единственный вдох! Бессмеpтные камни бесстpастны, а капелька жизни – мгновенна! Садовник по имени Вpемя вpащает сезоны потопов и огненной лавы. Невнятное «будет» и стpанное «было» сливаются в светлое «здесь»! Единственный pаз и в единственном месте. Однажды пpишедший, однажды живи!

Мысль прекрасна, когда она ищет гармонию и счастье. Всюду: и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Мысль – инструмент особый. Как его настроишь, так и сыграешь: во славу, или за упокой. Лети, лети за прекрасной фантазией, верный охотник! Чтобы не знать нам, идущим вослед за тобою, сомнений.

Впервые  рушился он так: в последний раз!

В последний раз она готова,

как опьянев,

на безрассудство.

В последний раз?

В последний раз!

Неубиваемая власть

Сердечных уз

сближает нас...

И двое – всласть! –

Впервые падают в рассвет, впервые умершего чувства.

Он видит сон.

Он – фокусник.

Вокруг неповторимость

Того, что есть, что в клятвенных бумагах не живёт.

Впервые, Боже мой,

не святость, а светимость

В последний раз дана.

Впервые эта милость

Томит судьбу

в новопрестольный час.

И – нажитое жжёт.

Последнее всегда впервые!

Кому страшна

готовность к новизне?!

Судьбы зерно – улыбка, сбросившая лед не-позволений.

Не повторяясь, повтори: в кольце времен цветы и снег.

Невеста!

Опыта река

двух берегов не сблизит.

Дух безрассудства,

милый змей,

Не признающий

длин людских:

Он миг живёт,

он любит – век!

Энтузиасты, романтики, увлеченные граждане, творцы – светлые люди. Как бы ни шатался корабль жизни, они продолжают держать свой единственный курс. Куда? На свет! Подобное к подобному тянется.

Тёмная и светлая силы от времён сотворения мира перетягивают канат нравственности. Один его конец в облаках теряется, другой в тёмную бездну уходит. Каждый сам решает: кому помогать? в какую сторону тянуть?

«Быть счастливым!» – какой замечательный призыв! Но не получится таким «быть»: ни по уставу, ни по приказу, ни по назначенной форме. «Расписанием счастья» владеет только твоя собственная судьба. Так не перепутай её случайно с приказом или казённым уставом...

Что дашь им, сила болевая,

Надменность юности испить?! –

Не рвётся, даже расставаясь,

Души возвышенная нить.

Удивительный дар – человеческая речь – непревзойденный инструмент в деле преодоления и своих внутренних трудностей, и любых внешних горизонтов жизни. Это – изречённость. То, что удается высказать, сформулировать, заключить в ясную форму, – становится твоей силой, твоими крыльями: преодоленная слабость всегда приводит к умножению силы личности.

Казалось бы: жизнь становится всё насыщеннее, всё теснее прижимается локоть к локтю. Не тут-то было! Одиночество отшельника в пустыне – это, наверное, рай по сравнению с одиночеством в толпе: от первого одиночества душа прозревает, от второго – слепнет.

Пустота разрушает всё вокруг: и тело, и душу, и вещи. Именно в такой многослойной пустоте и оказались мы, живущие пусто...

История человечества подобна истории древних занесённых городов: каждая отдельная человеческая история-песчинка ложится в этот великий холм, наслаиваясь на мириады таких же предыдущих «песчинок», надёжно укрывающих своей безымянной массой слежавшееся, уплотнённое давлением и временем Нечто. Бесчувственное прошлое... И только на самой поверхности – живая пыль человеческих жизней: по каждой из этих пылинок, песчинок-историй угадывается, в принципе, вся история человечества, а, может, и ещё более древняя история. Поэтому каждая человеческая жизнь – полная мера для описания всей человеческой истории! Феномен? Как знать. В утробе матери новый человек ускоренным темпом повторяет все этапы предшествующей эволюции развития рода. Может быть, то, что мы называем одухотворенностью, душой, – повторяет в сверхускоренном темпе духовную эволюцию всего мироздания?! И нет преувеличения в словах: «Каждый человек – мир». Да, трудно узнать по одной истории-песчинке всю протяженность живой эстафеты! Часто мы видим лишь поверхность, забывая о глубине. Каждая человеческая жизнь – это и ответ, это и вопрос. Как они слажены между собой, что перетягивает? Если вопрос остаётся без ответа – жизнь невыносима для тебя самого, если ты сам похож на ответ, не знающий вопросов, – твоя жизнь станет невыносимой для других...

Время рождает мгновения. Мгновения рождают время. Повторяя историю мира, мы, каждый из нас, обогащаем его на величину собственного развития; с каждым разом мир становится на одну «песчинку» богаче. Это трудная работа, она называется очень просто: жизнь. Есть в ней свои браконьеры и лентяи, бессребреники и рабочие лошадки, упрямцы и любимчики судьбы. У каждого – своя история. Почему же так часто бывают грустны участники историй: и личных, и всеобщих? Уж не потому ли, что не обучены угадывать в «капле», «песчинке», «пылинке» краткого своего бытия великий восторг и вечную мощь всего Океана жизни?! Не здесь ли кроется причина одиночества, когда даже лёгкий ветерок времени или событий переполняет чашу жизни через край? Не слишком ли мелка чаша, если даже случайное оскорбление прохожего способно её опустошить?

Вопросы, вопросы, вопросы... Ответы, ответы, ответы... Истории, истории, истории... Каждая человеческая жизнь – есть полная мера всего, что известно тебе. О себе или о других – это по сути одно и тоже. В мире нет ничего отдельного, всё существует благодаря друг другу. Поэтому так мучительны мысли о себе, о своих бедах, о своей персоне, – потому что ты сам отделил себя от мира. Так могла бы поступить какая-нибудь клетка твоего организма, заявив, что она «отделяется». И что? Как Господь Бог, почешешь ты прыщик, да и дело с концом. Так и природа отнесётся к тебе, если ты – всего лишь прыщ на её теле. Не отделяйся! Колокол всегда звонит по тебе.

При фальшивой государственной идее прошлого тоже, разумеется, существовала работа с человеческим «материалом». Но какой она была! Относительно своей профессиональной деятельности – журналистской – могу с уверенностью констатировать одно: широко была распространена практика поиска показательно-правильных, положительных людских судеб; от стереотипного тиражирования их на бумаге якобы становились светлее и ярче наши дни.

Достаточно оказалось просто приуменьшить общий фон социальной фальши, как необходимость «искать судьбы» отпала; судьбы потянулись к печатным средствам, как к лобному месту, где и смерть на миру красна, – самотёком.

Единственно подлинно-личное сокровище жизни – это твой личный опыт, твой «багаж» прошлого и твои мечты о будущем. Стоит ли упрекать тех, кого жизнь наградила такими «сокровищами», что только плюнуть, порой, остаётся, да рукой на всё махнуть. «Так жить нельзя». – «Я так жить не хочу». Тупик получается? Да, тупик. Возрождаться надо подобно чудесной птице Феникс – из пепла вчерашнего оптимизма. К тому же, мёртвый, пересохший лес вчерашнего терпения – пища для огня сегодняшней ненависти. К чему ненависти? Уж не к судьбе ли? Именно!

И вот они – эти судьбы, торопящиеся, с огромными измученными глазами

самовопрошающих судей: «Зачем всё?» За каждой такой говорящей судьбой – свой опыт, своё неповторимое «сокровище», своя история болезни, точнее, история больной жизни. Что тут ценить? Но, может, не стоит торопиться, а вдруг именно неприятности окажутся лучшими учителями в жизни?! Жизнь – это вечный урок, на котором что успел – то и выучил.

Истории, истории, истории.

Есть счастливые моменты. Редчайший человек может искренне сказать о том, что всегда его время – счастье. Мы, люди, подобны неумелым канатоходцам, которым удаётся уловить равновесное движение лишь иногда, во всех остальных случаях сваливаемся то в утопический романтизм, то в сладкую тьму пессимизма. Как известно, труднее всего даётся естественность, поэтому мечтать или жалеть себя – слаще.

Возможно, высота и искусство жизни во многом обязаны даже не подлости обидчика, имеющего разные личины, а мудрой и одинаковой необидчивости потерпевшего. Впрочем, я не собираюсь пропагандировать идею о непротивлении злу насилия. Просто, самый простой способ превозмочь невзгоды – перетерпеть их, не обидевшись. Терпение научит внутренней силе, а это уже кое-что. Месть или самосожаление, на мой взгляд, самые опасные из «вирусов» зла, разрушающих и духовную, и физическую структуру личности. Бояться надо не тех жестоких испытаний, которые подкидывает нам ежедневно и в изобилии внешний мир, а, скорее, тех резонансов, которые эти испытания вызывают в мире внутреннем. Повторю банальность: благополучие и счастье – далеко не близнецы.

Миром каждый владеет ровно настолько, насколько он научился владеть самим собой. И ещё: хочешь, чтобы вокруг тебя было тепло – излучай тепло сам. Не грей у чужого сердца свою жалобу – не согреешься. Настоящее сердце чувствует боль на расстоянии, без слов.

Эти мысли, свернутые для краткости в образную форму, в подобие афоризмов, невольно приходят на ум, когда слушаешь уставшего от жизни человека. Как ему помочь? Товарищеского участия – этого вечного «донорства» нашего концентрационного общежития – хватит едва ли надолго. Значит, выход один: надо стать сильнее своей «истории», стать сильнее своего прошлого и даже будущего. Как? Может быть, восхититься неповторимостью настоящего мига?! Это не рецепт, это одна из возможных версий. Просто многие путают любовь к себе с любовью к жизни. Эти две любви – непримиримы! А если ещё испытания жизни и усугубляют их спор?..

Истории, истории, истории.

Мир поёт, вибрирует, дышит великой песней бытия! Нет ничего неживого! Всё звучит само и помогает звучать ближнему. Непостижимая, бесконечная и чарующая симфония жизни! Она восхитительна! Слышишь? Слышишь! И твоя песня жизни – не чужая в том хоре Вселенных.

Вспомни-ка школьный урок: две катушки взаимны в своем напряжении, если есть между ними и близость, и связь. Так и люди – в напряжённой среде могут опыт и знания дать друг для друга. Передача такая сильней многократно, если есть в обучении стержень – сердечник! В физике – это металл. А для мира людей – лишь духовная связь и сердечность. Поколения связаны, если связь их – «индукция» жизни. Опыт ума, опыт истории, опыт семьи и учение новым шагам – многократно успешнее, коли именно сердце связует умы и ремёсла.

Сказал поэт: «Не зарекайся от стихов – они придут!»

Но практик меднолобый славил руки,

Воздетые на крест, на полумесяц, на звезду,

И гимны пел отчаянным творениям науки.

Поэт твердил: «Не зарекайся от стихов – они сильней!»

А мастер построений лишь смеялся,

Крутил маховики, шумел, тонул в вине

И от прожжённого ума в запретности спасался.

Поэт ушёл. Задул свечу, уняв стиха светимость,

Ключ вынул и закрыл дверь в никуда.

Пришли как бы стихи! Их как бы милость

Дана как бы поэтам в как бы городах.

Вот-вот закат. Но в шестернях уверен

Самовлюблённой грубости таран.

О, человек! Одушевлённым зверем

Он роет небо, как кабан.

Если двое действительно любят, то каждый из них чувствует за собой что-то вроде вины. Горе, когда «комплекс вины» в паре имеет кто-то один, тогда другой невольно наполняется «правотой».

Если ты откажешься от суеты жизни и изменишь миропонимание, друг увидит в тебе предателя. Но ведь и ты на него смотришь так, словно поминки в доме уже давно состоялись, а покойник всё еще не закопан.

Если сотрудник вашей конторы нашёл какую-то иную работу и собирается рассчитываться, ни в коем случае не возмущайтесь и не опечаливайтесь; сотрудник никуда не уйдет, если вы тут же начнете непомерно и совершенно искренне радоваться за него, давать дельные советы и откровенничать. Так устроен искатель «лучшей доли», что стоит лишь порадоваться за его поиски больше, чем он сам может это сделать, как привлекательность поиска почему-то меркнет и блекнет. Почему? Может, потому, что искателя, так или иначе, мучают сомнения и неопределенность, а вас не мучает ничего. И бедняжка чувствует себя примерно так же, как тот, кого с наилучшими напутствиями провожают из теплого знакомого дома под холодный проливной дождь. «Счастливого пути!» – говорите вы и распахиваете дверь.

Если есть писатели «живородящие», то есть и такие, что «высиживают яйца» – свои или чужие.

Если тебя жалеют – виноват в этом ты сам.

Если бог любит чудище – появляется человек, если бог любит человека – появляется чудище.

Если говоришь о деле в присутствии бездельника, он может обидеться. Это очень хорошо: обидчивый бездельник – не безнадеёжен.

Если твоя надежда конечна и определённа – это заблуждение: конечна и определенна только цель.

Если!.. Между результатами жизни и желанием результатов стоит это удивительное условие. Условие условий. Возможно, каждая людская жизнь – всего лишь символ, а не факт. Вот несколько коротких примеров.

Девушка-наркоманка сказала: «Ты ничем не поможешь мне. Чтобы помочь, надо либо жить рядом, либо не мешать мне колоться…»

Полусумасшедшая, неоднократно судимая старуха много лет подряд внимала из глубины своей нищеты, как правительство повторяло на разные лады одно и то же: «У населения скопилось слишком много денег». В итоге жизни старуха сама стала зловещательницей: «Много мести накопилось у народа!» – говорила она всюду. Люди пожимали плечами, потому что ничего нового сказано не было.

Старик-татарин всю жизнь страдал от своей любви к работе. Зависть других всегда наказывала его за чрезмерное усердие и удачу. Старик называл себя странно: «Я – наследник демона!» – это связывалось с какими-то религиозными ассоциациями и убеждениями. Когда появились в стране организации демократов, старик примкнул к ним, видимо, по близкому созвучию: «демократия – демонизм». Цепь жизненных страданий старика наконец-то закончилась большим и «справедливым» воодушевлением: «Мне бы автомат! Я бы всех расстреливал безошибочно!»

Если на поэта наваливается тяжёлая жизнь, то он начинает интенсивно выделять особое вещество, материализованные эманации – стихи. Стихи – это «творческое вещество», с помощью которого поэт отпугивает тяжесть жизни.

Если говорить сказочно, то жить не так уж и страшно.

Гуляла Жизнь по свету, да и нашла как-то Тело. Постучалась – никого, так и поселилась. А тут бежала мимо Душа: «Кто, кто в теле живет?» – «Это я, Жизнь!» Поселились вдвоём. Не успели разместиться – Ум третьим просится. Впустили, стали втроём хозяйничать. А потом и Счастье с Горем здесь поселились. Тесно уже стало в Теле, ну да ничего: в тесноте – не в обиде… Вдруг ещё кто-то в компанию просится – ба! Сам Господь Бог с Чёртом пожаловали! Впустили. А Тело не выдержало – рассыпалось, умерло от излишка; жители из окон повыскакивали, да и наутёк поскорее – новое Тело искать.

Возраст мысли, в котором я нахожусь, переменный, - обычно он колеблется на глубинах земных лет. Но иногда он падает до нуля: в минуты обид, злости, беспомощности или ненависти. Тогда возрастает риск обратного хода времени и смерти в иллюзиях.

Почему-то принято учиться на плохом: на уроках войны, на перечне людских несчастий и жестокостей, на картинах роковых обстоятельств, на страшных сказках и мрачных легендах. А ведь ясно: плохое прошлое ничему хорошему не научит! Опыт, почерпнутый из исторической могилы, содержит трупный яд. Как быть? Учиться нужно только на чём-то очень и очень хорошем! И любая светлая мечта как нельзя лучше подходит для этого! Поскольку учиться на светлых ошибках – это подниматься к свету, а учиться на плохом – выстилать благими намерениями и собственной глупостью дорогу в ад. Ведь так просто: на чём учишься, тем ты и становишься, туда ты и идёшь!

В чём тишина?! В пустом пустые

Богаты так – речь не речёт.

Гармоний ритмы нулевые

Молчат. И – кончился отсчёт.

… Вестник был слегка пьян, те части тела, что выглядывали из-под одежды, содержали обильную синюю живопись. Вестник зашёл в трамвай и обрушился на свободную часть двойного сидения. Он отдышался, полез в карман за мелочью, но вдруг отвлекся и стал рассматривать соседа, а через некоторое время вдруг спросил: «Ты бомж?» Ответ его не удовлетворил. От неудовольствия он весь как-то «замедлился» и стал рассматривать попутчика совсем уж невежливо – в упор и не мигая: «Спрашиваю: ты – бомж?!» В его синей руке была зажата «десятка». Пассажиры невольно стали обращать внимание на громкую сцену. «Я» совсем растерялся. А Вестник, наконец-то, сжалился: «Не стесняйся, если бомж, то я билет тебе куплю!»

Светил над миром ненормально тёплый и солнечный октябрь. Сами знаете, какая случилась нынче погодка. И день – прошёл. И мы – расстались. А слова Вестника продолжают и продолжают вопрошать: «Ты – бомж?» И ответ мой уж близко: «Да…» Понятно, о чём Вестник спрашивал. Он спрашивал о самом трудном. Что ж, нет постоянной прописки ни у моих мыслей, ни в душе. Значит, бомж! Значит, свободен. Куда я иду? Зачем? Какие расстояния коротаю?

От сотворения мира – это значит: от сотворения себя. А человеческое Слово в пути – это семя судьбы. Сколько бы ты ни рос, всегда можно обнаружить над головой ещё больших родителей, которых ты, дурачок, просто потерял из виду, так как загляделся в зрелости своей вдаль или заигрался в старости снисходительностью… Словно шепчет нечаянный Вестник: «Эй! Подними голову, ты – ребёнок».

Мы учимся, не внимая, а подражая. Изречения сами по себе пусты: значима лишь собственная попытка изречься. Сравни, как по-разному растут деревья-одиночки в свободном поле и их собратья – в тесном лесу. Там, где много света и простора, хорошо сохраняются и растут нижние ветви, а ведь это – побеги детства и юности когда-то… В тесном лесу всё прошлое отпало – лишь голый, высокий ствол; до настоящей жизни дотянулась лишь, теснимая со всех сторон, крона… В одном случае ростки юности становятся самыми мощными ветвями дерева, в другом – они давно умерли, стали мусором, сгнили. В тесноте настоящее не уживается с прошлым.

Работать с деньгами опасно, так как они могут прилипнуть к рукам и погубить. Работать с духовными ценностями не менее опасно, так как они прилипают к душе. За одно преступление – суд людской, за другое – суд Божий.

Человек количественен в своём стремлении познать качественность. «Совместны, но независимы» – этой науке учатся. Свобода жизни – это когда душа и память раздельны?! Вестник молчит… Он знает, что талант надо развивать не столько в голове, сколько в том месте, на котором сидят: усидчивость, знаете ли… Было бы яйцо, а уж высиживается оно без осечек.

Мы ненадолго и ненамного отличаемся друг от друга, попадая в настоящее; в прошлом и будущем – мы все равны… Вестник вошёл в мир моих образов, сделавшись зеркалом: «Спокойствие не знает ни страха, ни смелости. Страх и смелость – это лица отчаяния».

Не учебник, а среда формирует личность. Многие стремятся к продолжению учебы не по мотивам жажды знаний, а в поисках формирующей среды. Важно не то, сколько ты съел хлеба и оттого вырос, а с кем и где ты это делал.

Вестник, несомненно, прав: формулы жизни сконцентрированы в банальностях, а интуиция – это всего лишь инструмент здравого смысла. Определённое «место жительства» для непоседливых мыслей или крылатой души означает их рабство. Заживо смерть. «Прописанный» – души ломаной за грошом не имеет!

… А трамвай жизни мчится! Кто вошёл, кто уже вышел. Вновь спросил вдруг участливо кто-то: «Бомж?» Желание и Убеждение – пропойцы: утром их жажду утоляет роса, вечером – кровь! А водитель трамвая напоминает гражданам: «Ведёт ситуацию тот, кто не мешает ей идти за собой». А кондуктор в тон ему вторит: «Человечество давным-давно едет к всеобщему и полному изобилию. Это – изобилие желаний». А контролёры пугают: «Мечтающий о прошлом времени, доставляет в настоящее трупный яд».

…Какая пёстрая компания! Жизнь моя – место! Пассажир отвернулся к окну. Трамвай грохотал и мчался, торжественно объявляя остановки. А вдоль пути стояли бесконечные зеркала. Отражения смотрели из зеркал на оригинал и морщились.

Опять они здесь! Они наблюдают эфир, что слагает строитель. Они! Имена, что бывали и раньше. Известные и неизвестные. Живые отныне «оттуда – сюда». Вспомни: было много их рядом в пути – и на первых небесах, и на вторых, и на третьих. А потом – никого. Много лет – никого. Между третьим и прочими небами – необъятная мерой пустыня. Никого там в пути не найдешь. Никого! Но однажды – о, радость! – опять Они рядом. Но не в первом обличье, в ином уж. Не помощники здесь и не критики. Просто – это Они. Здравствуйте, тверди четвертого неба! Велика ль передышка в пути не окружном? Неужели пустыни, что меж небесами, чем дальше, тем больше?!

От шагов до песнопений,

Он ведёт судьбу, как плеть.

Из мгновения в мгновенье

Я ныряю через смерть.

Ложь – величайшая сила. Поэтому она всегда притягивает тех, кто любит силу.

Есть люди-телеги, есть люди-всадники, есть люди-конюхи, есть люди-лошади, но больше всего – «телег»; судьба их одинакова, они могут лишь разваливаться потихоньку в пути, ржаветь за ненадобностью, либо катиться по наклонной плоскости.

Женщина! Ты никогда не сможешь быть по-настоящему одинокой, потому что на этом свете вас всегда двое – ты и твоя правота.

Люди на земле никогда не бывают «зрелыми»: «незрелые» говорят больше, чем знают, а «перезревшие» – наоборот.

Люди в длительном летаргическом сне не стареют, но, проснувшись, и узнав о сроке своего существования, они начинают стремительно навёрстывать обманутое время – тело дрябнет, лицо морщинится: за полгода старятся так же, как за все «сэкономленные» годы. Проснувшийся – это «форма», не заполненная опытом. А время – это заботливый робот: оно «доработает» вас, даже если вы не успели пожить не по своей вине.

Ах, Россия...Усыплённая почти на веки, она просыпается. Надо быть готовым к стремительной внешней старости и внутренней пустоте.

Природа – великое зеркало: этому отражению доверяешь больше, чем оригиналу.

Надежда обессиливает человека.

Судьей и палачом и адвокатом в одном лице может быть только совесть.

Счастье и беда могут быть одинаково голосистыми: им нравится, когда на них смотрят.

Тупицы, мерзавцы и олухи всегда бывают двух типов: либо отпетые «двоечники», либо «твёрдые пятерошники»; пространство жизни, доступное для некоторого «шевеления», по-настоящему принадлежит, пожалуй, одним лишь «троешникам», да «четверошникам», их не держат ни кандалы своей глупости, ни слепота исключительности.

«Я убеждён!» – это не аргумент, а заклинание.

Известное – наша тюрьма, неизвестное – наш тюремщик.

Власть над людьми имеет не тот, кто говорит: «Надо!», – а тот, кто отвечает на вопрос: «Почему?»

Молодая надежда всегда убивает старую.

Обида слишком расточительна для психической энергетики. Гораздо удобнее не обижаться, а просто выключать «замкнувший» участок жизни – обидную ситуацию – из общей сети существования. Виновник «короткого замыкания» сам поставит себя в жёсткие условия: либо он так и будет жить «отключенным» от вас со своим «замыканием», либо он будет вынужден самостоятельно разобраться в причинах «аварии» и устранить их.

Жить для себя, но – во имя других. Этой философией вооружены и те, кто нападает, и те, кто защищается.

Бесконечность любит прятаться в чем-нибудь ограниченном.

Мечтать коллективно нельзя! Мечта – это самый опасный из экспериментов; проводите его лишь на себе и при закрытых дверях. Коллективные мечтания неизбежно превращаются в чуму – одержимость и паранойю человека-победителя. Лучше сойти с ума в одиночку, чем всем племенем. Потому что здоровое племя вас и прокормит, и вылечит. И наоборот: даже самый здравый одиночка будет смят и поглощён очумевшими от коллективной мечты соплеменниками.

Когда видят в целом – смеются, когда только часть – насмехаются.

Над переносицей

складка повисла:

Бесцельна ли

ценностей цель?!

Бессмысленны

поиски смысла

В начале пути, иль в конце?

Воображение присягой поражая.

В дальнейшем – проще некуда! – смотри

На мир через лорнет свой ущемленный:

Сквозь крест, сквозь полумесяц, иль звезду.

Эволюция – дело постепенное. Иллюзии же нетерпеливы. Поэтому они всегда стремятся к залповому решению всех проблем – к революции. В момент революции иллюзии получают доступ к реальности. И тогда реальности приходит конец. Возможно, в каждой нетерпеливой душе никогда не утихает вечный бунт – выдумка правит жизнью. И оказался почти что прав незабвенный идеолог Т. со своей идеей перманентной, непрерывной то есть, революции в мире. Абсурд завоёвывает землю. Пишутся абсурдные книги, ставятся абсурдные спектакли, рождаются абсурдные картины. Кто знает, возможно, нелепая жизнь, совмещённая с нелепым её изображением – это и есть момент вожделенной истины?

Мы все живём в стране революционеров, где революционер – каждый. С младых ногтей, с пелёнок. Это – в генах. Наши иллюзии имеют постоянный доступ к реальности: начальник «переделывает» подчиненного, жена «переделывает» мужа, одна партия «переделывает» другую и т. д.

Люди в революционной стране гордятся тем, как они умеют работать. Истерически они умеют это делать! До исступления, до самосгорания, до точки. И отдыхают – так же. Только стон над землей стоит: Интеллигенты молятся: Боже, дай нам культуру! А что это такое? Вопрос один, ответов – тьма. Культура в любви к потрясениям – это, скорее, категория личности, а не общества.

Что наша жизнь? Сон. На полное пробуждение личности дан единственный срок – жизнь. Успеешь ли? Более «проснувшиеся» плохо понимают менее «проснувшихся». И наоборот. Уцелеть бы в этой космической тайге, не заснуть от истощения. Надо, надо будить друг друга: «Не спи!» А спящий шепчет сквозь дремоту: «Уйди! Мне и так хорошо».

Кто знает, как построить духовность в убогости? При слове «культура» многие ортодоксы готовы были взяться за пистолет. Время сменило декорации, но пистолет остался. Сегодня – это экономическая «пушка», при помощи которой пару пустяков «шлёпнуть» у задней стенки полуразвалившегося сельского клуба эту назойливую и уж слишком живучую вечную нищенку.

Как выглядит внешний мир – мы примерно, худо-бедно знаем. А как выглядит наш собственный, внутренний дом личности? И что это вообще такое, на что смотреть? На качества? Тогда внутренний мир напоминает больше всего полный кавардак, запущенность, дичь, полу-организованный хаос, раздираемый внутренними междоусобицами; вместо порядка и закона здесь, чаще всего, правят страх, произвол, желания – одних они заставляют забиваться в угол, других, наоборот, лезть на рожон. Ах, где и как бы найти гармонию? Увы, сам для себя человек слеп – трудно, очень трудно покинуть привычный «домик» личности и смотреть на него со стороны: что-то поправлять, что-то переделывать… Да и чем, каким инструментом пользоваться внутри себя?! Единственно – словом! Буквально: сумел себе сказать – сумеешь и сделать. Конечно, между сказанным и сделанным есть известная дистанция – время; но и она подчиняется старанию и ремеслу.

… То ли дело было раньше! Ах, как мечтательно закатываются глаза у тех, кто умудрён опытом. Раньше… Слово-то какое! И уж плывут перед мысленным взором картины дней минувших, ясные и привлекательные, отстоявшиеся во времени до родниковой чистоты, лишённые тревоги; ни планы, ни надежды, ни заботы, ни даже высокое чувство долга – ничто не беспокоит их. Ах, прошлое! Самое ясное, самое правдивое и самое чистое из человеческих зеркал. Сколько его ни мути – оно всё равно отстоится. Оно прекрасно в своей назидательности. Поклонись, человек, своему светлому времени; и чем дальше оно – тем светлее.

Но отчего ортодоксы не приветствуют новшеств, почти всегда оппозиционны просветителям, отчего они оплакивают каждый шаг цивилизации и напоминают о каре? Появились неканонические тексты – беллетристика – боролись с властью книг, появились неканонические изображения – кино, телевидение, – борются и с этим; оплакивают, что молодые служат не в храмах, а на стотысячных стадионах – кумирам. Отчего религиозные манипуляторы так волнуются? Обычный религиозный консерватизм? А, может, что-то другое тут кроется, некая причина, превышающая силу самих проповедников? Пожалуй, вот что видится: лицедейство, художественное изображение, яркая фантазия, облечённая в плоть произведения, книги, кино – суть одной и той же цепи, как, впрочем, и сама религия. А именно: всюду есть опасность лишиться умения личностного восприятия, буквально «самому вырабатывать жизнь»: мнения, эмоции, мысли, оценки – зачем?! – когда есть якобы не иссякающий источник, обильный канал, образец кумира, режиссура «веры», к чему можно так или иначе подключиться; заимствованные ощущения жизни лентяям духа всегда кажутся богаче собственных; это действительно путь лени, развращённости, риск для развития самостоятельной личности; впитывая некий «уровень», рискуешь навсегда остаться в нём, то есть, собственное «жить» заменить на добровольное «служить». В этом отношении амбиции пастырей ничем не отличаются от амбиций беллетриста. Единственный пропуск, позволяющий не задержаться нигде – это рабочая формула, известная более всего детям: «Я – сам!» Скажи так, и никакая книга, никакой спектакль не подменят иной жизнью твою собственную.

Нет никого, кто б новым вызрел.

Нет никого, кто б всё познал.

Нет ничего короче жизни!

Нет ничего длиннее сна!

Пусть соотносятся они,

Кто без костей: язык и уши.

А кто в безмолвии поник,

Тому нальём штрафную. Кружку!

То, что люди называют «здравым смыслом», взято из всей суммы опытов предшествующей жизни, а потому такой здравый смысл консервативен, как сторож при музее. А «здравый смысл», доставленный в настоящее время из будущего – это просто безумие. Так существует ли здравый смысл вообще? Возможно, что эту свою игрушку здоровая природа «запечатала» в мгновение.

Сказочная классика: «Полюбила ты меня, девица, в образе чудища безобразного, полюби теперь в образе человеческом». И – счастливый финал. А в жизни всё наоборот: «Полюбила ты меня в образе человеческом, полюби теперь в образе чудища безобразного».

Холодный, хитрый Уж притворился мудрым Змеем. Вот только жала у него – не было! А мудрость, лишённая жала, бесплодна.

Легко заметить: больше всего на свете люди боятся своей свободы! Они боятся её панически, безотчётно, они всё время ищут что-нибудь, к чему можно прислониться, примкнуть: смысла, учителя, бунта, храма, преступления, тверди. От свободы бегут прочь по-одиночке и коллективно. Смертные несвободны, потому что свобода – это отсутствие опоры.

Труднее всего пробиться к истине сквозь дебри знаний.

Всё, что вызывает в организме удовольствие, эйфорию, наслаждение или хотя бы ощущение пользы – всё это… наркотик. Разве мог первобытный человек, ощутив сладость речи и понимания, услышав однажды небесный глас, отказаться от приятного чуда?! Цивилизацию удобно рассматривать как порождение наркотического влечения – овеществление, в конце концов, этого влечения, существование внутри этой самоиллюзии, называемой «знанием», «культурой», «религией» и т. д. По сути, природа вправе расценивать любое наше желание как симптом наркотической зависимости.

Удивительно! Деньги подобны совести: их наличие «проявляет» человека. Правда, деньги проявляют тёмную сторону личности, а совесть – светлую. Или поэтически: совесть проявляет день человека, деньги – его ночь.

Учитель похвастал: «Смотрите! Я нахожусь в грязи, а она ко мне – не прилипает!» Ученики восхитились и, чтобы испытать себя в подобии, попрыгали в грязь, и она к ним прилипла. Потому что победило не учение, а хвастовство.

Жалость должна уметь быть разящей. Скольких возвысила смерть и скольких погубила пощада!

Не беда, когда барин гуляет по-простому. Беда – когда плебей барствует.

Ложь, сумевшая уверить себя саму в своей правоте, называется убеждением. Там, где царит «убеждение», царит и ложь.

Есть только два неба – твердь под ногами и бесконечность над головой: всё остальное – ветер иллюзий! Мыслимо ли представить хотя бы травинку, отказывающуюся расти из-за того, что она одна-одинешенька на белом свете?! Ей вполне достаточно самой себя, чтобы между твердью и светом произошёл акт посредничества – жизнь. Травинка и в одиночестве будет радостно зеленеть, пускать корни и тянуться к солнцу – точно так же, как делала бы она это на лесном лугу, в густом соседстве. Чтобы расти, травинке достаточно иметь себя, быть собой. Прекрасный пример, не правда ли?

Эгоизм! – скажет брюзжащий бирюк. Что ж, эгоизм, но не более, чем эгоистична сама природа, сама жизнь.

Жить для себя – быть богатым или стремиться к этому. Жить только для других – означает... умереть для себя. Это самая благородная ширма, которой пользуются лентяи, мерзавцы и печальные искатели своего креста. «Жить для других» возможно лишь в провозглашении. Мыслимо ли представить одинокую травинку, отказывающуюся расти просто так?! Гимн бытия сотворяется прихотью случая. Для жизни нужны лишь две вещи: клочок суши под ногами и бесконечное небо над головой. Только они – твоя Родина.

Свобода слова закончилась сленгом. Свобода личности обернулась её деградацией. Свобода общества привела к его падению. Кто-то умело бросил нас, добровольцев, в пропасть! В последний раз мы летим, блаженно приговаривая: «Свобода! Свобода! Свобода!»

Унижен раб

причастием к свободе,

Унижен

падший в злобу властелин,

Унижен тот,

кто памятью безроден,

Унижен труп

и тот, кто застрелил.

Кралаты ангелы.

И демоны крылаты.

Огонь и свет –

сближением объяты!

Всё для того, чтоб документ

И самозваный и продажный

В долгоживущем мире рент

От простоты издох однажды!

Встань перед зеркалом, Друг! Кто же пристально смотрится так в мимолетную явь? И молчит он, и знает: жить в сбывшемся – прах. Опустевший, седой и в морщинах смирись: отражение властвует миром! За тобой – чует плоть! – никого. За плечами ж того двойника – и отец твой, и мать, и другие. Они смотрят в глаза, но не дышат укором в затылок. Милость их достижима едва ли – они стали тобой, чтобы быть не с тобою. И холодный барьер отделяет одно от другого. Перед зеркалом, Друг, ты не равен себе самому.

О, декабрь! – это время, текущее чисто. Подо льдом, вертикальным, как окна иллюзий. Как хрустящее детство. На саночках быстрых – от снега до снега – ликуют, кричат и играют часы. Лёд лежит на душе – это опыт вдруг сделался зеркалом прежних сияний; стынет там, где когда-то сильнее горелось… И молитва, как нож, в потаённом кармане хранится. До поры. До своей иль чужой. Что мы знаем о зеркале слов?! Ничего. Убивает молитва толпу. Оживляет она одиноких.

Были тяжести взяты в пути. Продолжается путь – продолжаются тяжести в детях, в друзьях и в любимых. Не делись с ними тем, что уносишь с собой не в руках. Откровенности груз – непосильнее прочих. Сокровенное есть, но не может его передать человек человеку. Обнажившийся, тайну душевных глубин ты отправишь на смерть или срам. Нечем жить будет после того. Да и незачем уж.

Жизнь земная, что жажда: неумеренный здесь не напьётся. Пьяны соком плодов, пьяны словом  и счётом, и вещью живущие кратко. Пьяны вечные кротким. Пьяны мёртвые вечным. От Источника пьющий Источником зваться желает. Потому что он пьян беспробудно. Потому что пьяны кто вокруг собрался. Кто же трезв в вакханалии дней? Трезвый молча несёт свой вопрос. И находит необщий ответ, – ремесло и поступок слагают герою необщий венец. Этим досыта вспоена жизнь.

Как богатых узнать? Точно так же, как узнан бывает Исток. Он даёт без оглядки, без спросу, всякий раз и любому, расточительный, равнодушный, дивно мучимый щедрым избытком, отдаёт без ума и без чувств – словно сам от себя избавляется. У богатых не просят – берут. Но не знают о том бедняки. И бедняк бедняка разоряет. То на небе у бедных пожар, то провал на земле. Полнота родников к полноте океана стремится. Полнота бытия с одиночеством дружит. Одиноки богатые в мире условий.

Мир скреплён из вложений друг в друга. Здесь потерянных нет. Нет и найденных здесь. Лишь война присвоений царит меж царями. Можно кровь перелить из живого в живое. Да не всякую кровь. Можно мысленный ток перелить. Да не всяк будет жив.

Низкий образ к возможностям близок. Кто насытился – выбыл в иное. Или ниже ещё, или выше. Нет пределов на лестницах света и тьмы. Здесь законы на каждой ступени – свои. Невозможность возможностью правит.

В белом зеркале белого света увидится то, что сродни лицедейству: как играем собой – так играем себя. О свободе твердим, запираясь на ключ изнутри. О судьбе рассуждаем, пугая судьбу. Наперёд говорим, а глаза видят – вспять. Похвала похвальбой прорастает. И хула от хулы  семя ищет. И огонь от огня воспаляется сам. Зритель разных эпох рукоплещет твердыням подобий. Лишь блаженный бежит впереди лицедейства – от подобного брать неподобное.

Неизвестное Слово становится временем, смыслом и правом на Бога. Мир дробится на сонмы весёлых фантазий. Опускаются в плоть судьбоносные нити. И слепая, беспечная плоть нарастает на них и цветёт. Текст рожденного мира жесток и прекрасен – он способен рождающий мир и постичь, и прочесть.

Быть в настоящем – пополнять его своим бытием. Но своего мало, а пополнять хочется… Однако легко можно «подсесть» на прошлое. Как на наркотик. Настоящее начнет переполняться не настоящим. Похоже на разлив нефти среди цветущего поля. Катастрофа.

Клюй, Гамаюн,

двуглавого уродца!

Власть разделяющих

 не вечна на земле.

Не выбирать!

А видеть и бороться –

Лишь это курс

достоин на руле.

Позорно звать к терпению безумство

И славить слабость

малодушной слепоты,

И на хребет

страны огромной с хрустом

Грузить ужасное –

безволие и стыд.

Где неба ось, что держит память гордо?

Где клана мощь,

что влита в одного?

Большой души

в ком держится порода? –

Всяк в отчуждении

становится врагом…

Разменян Бог.

Раскрошен ум в ученья.

Желанье жить

ужель не глубоко?!

Иных – прощай!

Сам не проси прощенья,

Когда лукавством

в нищенство влеком.

В чужом быть образе –

особая неволя:

Глаза заблудшего

закрыты изнутри!

Воспет тиран.

И зависть к тем, кто болен,

Как ржавый нож,

заразу повторит.

В объятьях крыл

расправленных защита:

И высота, и право

юной простоты.

О, Гамаюн!

Дух неба не рассчитан

На двоевластие

в нецелых не святых.

В синагоге, иль в мечети,

Миром мазаны одним –

Ниже судей только черти.

(Или те, кто вместо них).

Ребенок спрашивает, взрослый отвечает. Отвечает он не ребёнку – он отвечает себе.

– Дитя моё! Знаешь ли ты, что устами младенца глаголет истина?

– А что такое «устами»?

– Уста – это рот, который умеет говорить мудрые слова, а не только жевать пищу.

– Что такое «истина»?

– Это такая сила, от которой люди перестают думать.

– А я все равно думаю!

– Что ж, думающий человек знает, на что идёт, – он продвигается к своему одиночеству.

– Истина съедает его своими устами?

– Да.

– Видишь, мама купила мне новые ботиночки.

– Не стоит хвалиться одеждой для тела.

– Почему? Она не настоящая?

– Настоящая. Но не главная. Куда важнее одежда для головы…

– Шляпа?

– Одежда для головы невидимая – это наши мысли. Они бывают красивые и некрасивые, бедные и богатые, модные и не очень, короткие и длинные…

– Значит, голова тоже голая?

– Голая. Поэтому её обязательно одевают в форму…

– Как солдата?

– Пожалуй.

– И командуют?

– О, ещё как!

– Я сошью для своей головы специальную одежду. Свою собственную.

– Это редко кому удаётся. Обычные люди пользуются ширпотребом.

– Чем-чем?

– Ширпотребом. Не своими словами. Не своими мыслями. Не своими интересами.

– Придумывают тех, кто думал бы за них?

– Молодец, малыш! Мы в этой жизни можем надеяться…

– Только на себя!

– Конечно, будут в жизни и друзья, и любимые люди. Ты их легко узнаешь по тому, как и что они говорят. Например. «Не хочу, не могу, не умею, не знаю…» – обычно эти слова произносят те, кто любит только себя и свою лень. А сильные говорят иначе: «Решим!»

– Значит, если слабый подойдёт к сильному, он тоже станет сильным?

– Вряд ли. Скорее, он умрёт от чужой силы. Только сильный может жить рядом с сильным.

– А чьи-нибудь мысли носят разные одежды? Которые ни на кого не надеются, даже если не знают ответ?

– О! Это – поэты и философы. Они специально спорят словами. Чтобы ответ получился именно «на словах», то есть, очень неточным. Если бы они могли спорить при помощи цифр, то очень скоро спорить бы им стало не о чем. Знаешь, что такое «смысл»?

– Ну, польза, наверное…

– Точно! В кусочке колбасы – один смысл, в кусочке ума – другой.

– Поэтому колбаса с умом тоже спорят.

– Спорят. Иногда ум выигрывает. Но чаще – колбаса.

– Знаю, знаю! Сильные не хотят жить на земле «как все», и они её покидают. А в одинаковые мысли и одинаковые чувства одеваются только самые слабые и самые бедные жизни.

– Да-а… Посмотри-ка в окно: небо – это такой большой кусок волшебной материи, из которой можно сшить для наших фантазий любую одежду. А потом воевать до смерти: чей наряд получился «истиннее»?!

– Так ведь можно всё испортить!

– Верно глаголешь, младенец!

– А что такое «глаголешь»?

– Это когда «видишь» словами то, что нельзя увидеть глазами.

Я знаю: вера –

формула без края.

Решающий бы мог

предположить:

Для понимания

дурак недосягаем,

Для подражания

злодей непостижим.

В особый час

паденья или взлёта

Любая мысль

становится срамной.

И пустота

рождает вдруг пилота,

И нарекает, дерзкого,

Душой.

Лети!

Злодействуй, добродетель!

Никто не знает

миссии рождеств.

К чему стремится

суетный свидетель,

Производя железо от желез?

Как коротка ты,

вера в знанье!

Кристаллов думающих рай

Внушает так:

«Ты занят! Занят!»

Адреналин. Погоня. Драйв.

Кому помочь,

к себе не прикасаясь?

Из грязи в грязи

ходит грязь.

Отныне цифры копятся,

не каясь.

Слова плодятся,

срама не боясь.

И зуб неймет,

 уж око просит мрака –

Стеклярус

драгоценность заменил...

Душа,

как пенсионная собака,

То небо вспомнит,

а то мискою звенит.

Бог и человек никогда не увидят друг друга. Потому что в этой шеренге построение «в затылок»; когда твоя работа обращена к земле – твой затылок видит Он, когда ты стремишься взойти от земли в невидимое – перед тобой лишь Его затылок. Так вы сотрудничаете. То ты Его ведешь в свой дом, то Он тебя в свой.

Не свободой роднить

Может тот, кто велит...

Вяжут крепкую нить

Небеса для земли.

Наконец-то можно как следует отдохнуть! Среднестатистческий декабрьский гражданин думает о выдающихся личных подарках. Рабочее пространство гигантских фирм и небольших контор гудит от разговоров об отдыхе. Вот-вот зазвенят фужеры, ударят в потолок пробки, тяжко ухнут знакомые куранты и весёлое братание малопригодного нашего прошлого с таким же малопригодным (нашим же) будущим – начнётся. Весело! Ликованию подлежит всё, что облик имеет и речь. Вечный сценарий: грядет Новый год. Значит, грянет полуночный праздник! Ночь перемирия с собственной жизнью! Ночь волшебства– миг неизвестности и ожиданий. Краток сей миг, хоть и год сей велик.

Сказка стечёт с голубого экрана, как опийный дым и страна утомится от звёзд. Громкие крики, шутихи и пороховушки – стоит ли думать о чём-то ещё?! Хищники веселы, зайцы смелы! Все поздравят друг друга с надеждой дожить до иных поздравлений. Человек человеку подаст безделушку. Человек человеку подарит слова. Каждый зорко смолчит: что дороже? Пьяный трезв, трезвый пьян – карнавальные маски на скрывшихся лицах.

Море блеска и шика покроет всё то, что скучало по свету. Благодарные души не спросят иного и станут певучи. Ах, любимое время: не думать, не помнить, не знать! Нет пожаров в пылающих чувствах прохожих – миролюбием тешится каждый. Свечи вспыхнут. Обжоры уснут. Богомольцы надменность скрестят со смирением. На морозных ветрах – жар огней городских.

Кто подскажет: куда повернуться лицом? Если в бывшее смотришь – спасибо ему за науку, если в завтрашний день – за прекрасный обман. Тост, – заклятие верящих в чудо, – воспарит над столом короля и раба. Вина щедро вольются в речистое горло и заставят его взять над разумом власть.

Что за дивный шабаш?! В темноте грёзы света ясней!

Как любовник любовника, человек держит сам себя так: изнутри – зовом счастья, а снаружи – кнутом. Меры нет человеку, когда нет и мерил. Когда ждёт он запретов, себе запрещать не умея. А в волшебную ночь – можно всё! Вожделение ищет своё сожаление, восседая верхом на похмелье. Удивителен мир, превращённый из плавных течений в бурлящий каскад! Лето – паводок вод, зимы – паводок чувств. Кто себе сам на смену идёт? Засыпает в одном, чтоб проснуться в другом? Человек или год?! Кто меняется первым: судьба или лист календарный? Кто меняет одежды надежд? Побирушка-проситель? Тиран? Лицедей?

В числах нет новизны. И в словах её мало. Но прислушайся, друг! – В тишине, что предшествует звуку, есть смысл. Он – крылатыми делает спящих. Он барьеры крушит в ремесле. И рождает детей. Чтобы было кому посмеяться над прошлым.

Человек слишком стар. Новый год – одуванчик зимы – однолетка. Дед Мороз человека не празднует. Пусть запомнится то, что вело не к усталости лет. Не фанфары, не вещи, не деньги – не пир суетящихся здесь. Это – вехи дорог между жизнью и жизнью в кишащих живыми мирах.

Два бокала, наполненных вровень, поют одинаковой нотой. Чаши жизней звенят – не иначе. Счастлив тот, кто несёт драгоценное время в посуде без трещин. Пьёт вино  торжества не безумно, легко выпрямляясь спиною и духом, поднимая напиток любви высоко на собой. Только тот может счастья желать, кто богат этим сам.

Лишь бедняк пожеланьям не внемлет. Испытанья сложны, но от них происходит зерно простоты. Каждый чует, что есть под покровом обманов и страха огонёк непогасшего детства. Чиркнет спичка, душа затаится…, и… вдруг… – разлетятся бенгальские искры! Огонёк с огоньком повстречались опять!

В мире всё безнадёжно старо. Кроме наших надежд на ошибки.

Человек многогранен. У кого-то две-три грани, у кого-то их тысячи. Есть «низкие» грани, есть «высокие», есть грубые, есть утончённые. Но разнообразие свойств не бесконечно. Поэтому люди объединяются по принципу подобия своих граней в социальные кластеры. В «низких» обществах – через религию, политику, алкоголь, национальную истерию и проч. В «высоких» – через культурный резонанс, через гражданскую созвучность, через уровень воспитанности и утончённость мировосприятия.

По небу ангел

пробежал на лыжах.

– Ау! – вопим,

надеясь на чертог,

Но, как всегда,

подводит чёрт итог:

Подвижный мир

не видит неподвижных;

Всё то, что твёрдо, –

истинно ничто!

Итак, берём: ботинки, лыжи, термос с кипятком,

И – в лес.

За ангелом бегом!

Родина – это очень небольшое пространство для личной жизни и огромное чувство для всеобщей любви. Двор, стол в саду, дерево под окном, дети в песочнике  – вот она, Родина. Это – всего лишь место, знакомое и невеликое. А действительно необъятное чувство к дорогим соплеменникам, к своему языку и культуре – это причина, самая главная причина, по милости которой Родина существует и растёт в твоем сердце. Когда придёт время передавать наследство детям и внукам, ты завещаешь им не только дом и сад, но и нечто большее – любовь к жизни. И без помощи Родины этого, главного наследия, не передать – из души в душу, как из рук в руки.

Лев РОДНОВ

Лев Роднов

levrodnov@mail.ru

+7-912-460-78-85

КНИГА

СЛУЧАЙНОСТЕЙ

Русская книга перемен (3)

Художник Михаил ВАХРИН