Лев Роднов

Автор обложки – Александр Балтин

Мухославск: роман-песнь / Лев Роднов. – Санкт-Петербург / Петрополис, 2014. – 336 с.

Источник подлинной русской Жизни – провинция. Каждый из наших небольших городков и сёл – это столица любви! Роман-песнь Льва Роднова «Мухославск» посвящён замечательным русским мирянам – духовным людям, жизненно устойчивым и миролюбивым в любых исторических ситуациях и испытаниях. Любовь к ближнему – вот небесный «фундамент» России, на который опираются все непростые русские времена. Именно поэтому переживается всё, что творится в очередном нашем временном мире. Идея нации проста и непобедима – мир открытых сердец и живой доброты. Это – роман о прекрасной человеческой жажде: жить без оглядки!

Русь, как озеро-синь!

Много капелек-жизней

слагают его!

Тот, кто слился с другими,

 тот стал сам собою.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ ПРОВОКАЦИИ

ЛЬВА РОДНОВА

         Читая  роман-песнь «Мухославск» Льва Роднова, понимаешь: автор выступает достойным наследником «интеллектуальных провокаций» выдающегося философа и сатирика Александра Зиновьева, автора знаменитого романа «Зияющие высоты», известного во всем мире. Лев Роднов также пытается выйти на уровень философского обобщения, найти иронический образ-символ, достойный нашего суетливого противоречивого времени. И, надо признать, нередко ему это вполне удается. Судите сами: чем не определение эпохи нулевых ХХ1 века: «Имиджмейкеры в «нарисованном» обществе могли запросто нарисовать всё, что угодно: всенародную партию, небывалую ракету, кукольное лицо, кукольный город, кукольную науку, чёрта с нимбом, Бога на копытах... Имиджмейкеры нагнали на юный народ расторопного страху: надо успеть нарисовать себя покруче да позабористее! Это ведь теперь и есть будущее...»

         «Мухославск» написан короткими энергичными предложениями, в которых выразительно и ярко царствует глагол, эффектно демонстрируя все оттенки иронии, юмора, грустной сатиры и печальной насмешки над происходящим с незадачливыми героями и Мухославском в целом. И все же эту книгу, перенасыщенную бытовыми анекдотами-происшествиями, можно рассматривать и как печальную философскую песнь-притчу о том, что происходило с русской провинцией в последние два десятилетия. Традиции Н. Гоголя, М. Салтыкова-Щедрина, И.Ильфа и Е.Петрова, А. Зиновьева в лице Льва Роднова нашли последовательного и отважного продолжателя. Лишь русский немец А.П. Потемкин в повестях «Стол», «Игрок» и романе «Человек отменяется» сумел так же глубоко, подкупающе легко и увлекательно поведать о бедах и испытаниях, через которые прошли россияне из русской глубинки, брошенные в дикий капитализм потоком неумолимой истории и высшим промыслом.

         Нередко Льву Роднову удается подняться до точных и емких афоризмов: «Смерть проявляет русских ярче, чем жизнь». Автор этой книги попытался разгадать тайну русской души, русского менталитета, русского национального характера. И внимательный читатель почувствует, что к разгадке этих тайн Лев Роднов подошел донельзя близко: «В характере нашем заложена одна замечательная черта: гордиться успехами тех, кому ты помог… Сердце русское – мир без границ и условий. Кто к нему прикоснется, тот в собственном сердце становится русским».

         Лола Звонарева, доктор исторических наук, секретарь Союза писателей Москвы, академик РАЕН и ПАНИ

С ЛЮБОВЬЮ И НЕЖНОСТЬЮ

         Роман «Мухославск» Льва Роднова продолжает одну из самых значительных традиций настоящей русской литературы: традицию литературного патриотизма. Но не патриотизма пафосного, государственного, а частного, ежесекундного, который подразумевает любовь каждой клеточки живого организма, именуемого Россией, ко всему целому - ведь клеточка эта без целого мертва будет.

         По большому счету весь этот роман – о любви. Любви к Людям и любви к Родине - ничего высокопарного, истинная правда. Подобно Николаю Гоголю, который с болезненной нежностью описывает каждого своего героя, от Башмачкина до Чичикова, Лев Роднов своих героев любит, жалеет, любуется ими. Его герои – тоже гоголевские «маленькие люди», от которых, казалось бы, мало что зависит в жизни, но которые и есть сама эта жизнь.

         Да, вот мы сегодня такие, говорит автор, внешне разные, но внутренне - одинаковые: потерявшиеся в скорострельности жизни, заблудившиеся в сети ее реальных и виртуальных проявлений, но от того не менее живые, не менее, как все живое, нуждающиеся в любви. Роман – как моментальный снимок жизни, не только запоминает, показывает то, чего уже не будет завтра, но и проявляет тенденции, от которых не отмахнуться. И это тоже одна из старых и славных традиций настоящей русской литературы.

         «Мухославск» в России не один, таких городков сотни, почти уже вымерших, почти забытых, почти ненужных. Спасти их, как и народную, патриотическую их душу, можно только искренней любовью и нежностью, заботой и пониманием. А если не спасти – то и России без её «Мухославсков» не будет.

         Ольга Колесникова, Советник Директора по корпоративным проектам НИУ ВШЭ

Странные и занимательные случаи из новейшей истории города Мухославска, а также вольные авторские мысли и пристрастные комментарии ко всему сказанному.

Предисловие

         Мухославск – старинный городок в русской глубинке. Обыкновенный, каких сотни, если не тысячи, кои имеются по всей обширной территории нашей. Кто-то здесь живёт с детства, кто-то приехал сюда приятно доживать, купивши за гроши домик-развалюшку с обязательным видом на воду. Многие здешние обитатели носят в карманах и сумках наивысший документ русской жизни – пенсионное удостоверение, – а отличаются финалисты земной суеты друг от друга только набором льгот да суммою ежемесячных денежных пособий. В результате многочисленных исторических потрясений всё здесь, в патриархальном логове провинции, давно затихло: и промыслы, и ремесло. Свободные от каких-либо идейных обязательств и стратегических мечтаний граждане оказались предоставлены сами себе; тихое большинство просто и почти бездетно состарилось, однако не утратило прежней активности; неизрасходованная энергия их жизни не исчезла в никуда, насовсем, а наоборот, подчиняясь законам эволюции, бурление умов и душ людских вполне благополучно перетекало из устаревшей формы бытия в иную. Любой здешний прохожий вам подтвердит: город Мухославск и поныне хранит в своих  недрах людей самых лучших, замечательных русских мирян, штучных характером, детей по сути, литературных по поступкам своим и обаятельно фундаментальных в самодельной, как самокрутка, – на день или два – собственной философии. Милые чудаки, украшение серости нашей! Каждый – увеличительное стекло для своей увлечённости. Чем бы не тешиться, лишь бы защититься от пустого безделья! Всего-то. Старые миряне, как известно, ценят настоящее больше остального, каждый его миг, каждую его пульсирующую клеточку. А это ведь и есть гражданская сила нации, которая противостоит условному существованию в пространстве перевёрнутом и призрачном, – миру духовной безработицы, личной бедности, подлых политиков, великодушных бандитов и воров в законе и малодушных бандитов в государственных креслах, дурному повсеместному алкоголизму и просто смертной тоске человека в далёком глухом захолустье. Наклонит, бывало, судьба или обстоятельства чашу настроений до самого края, а она опять – р-раз, и на место: равновесие! дивное свойство здешних незлобных людей! Обыкновенный Мухославск тем и хорош, что он обыкновенный. Живёт внутри себя самого, как умеет, как может, как уж получается. Что ж, всякий обыкновенный внешне городишко предстанет взору сер и быстро забудется, если проезжать его махом, лишь наскоро выпив в придорожном буфете пивка, да закусивши пирожком с местной начинкой, ничуть не интересуясь скучными подробностями здешнего быта. Однако шалишь, прохожий! Стоит присмотреться чуть внимательнее к любому из таких городков изнутри – ахнешь! Каждый из них – натуральный бриллиант особой огранки. И сколько же их разбросано по Руси тут и там! Кто-то глянет на всё мимоходом, как на кучу чужого, так ведь только кучу во всём и увидит. А стоит прищурить глаз, да растеплить встречно собственную душу, – боже ж ты боже! – вот оно, чудо-то: обыкновенное наше становится вдруг самым ярким!

УЗКИЙ КРУГ

МОИХ ЛУЧШИХ ДРУЗЕЙ

Часть первая

         Лейся, речь моя, ясно и полно. Не из бездны пустой ты приходишь, красою полна. Не в порожнее сердце ложишься. К полноте полнота прибавляйся! О защите устоев молю, о ветвях наших древ родовых и о памяти верной, о возвышенной дружбе, умениях дивных и редких. Лейся, верное слово, вершись моё доброе дело, расти в доброте моё имя. Расти через край! Чтоб не знать на краю пустоты.

Я.И., окружной врач города Мухославска.

ПОЧЁТНЫЙ ГРАЖДАНИН СТАРОГУД

         – Счастливый человек желаний не имеет! – заявил перед сном почётный гражданин города Мухославска пенсионер Фридрих Карлович Старогуд и, утвердив сию неоспоримую истину вслух, он решительно отвернулся от жены, которая была моложе его вдвое.

         Ночь пела на голоса. Пели сверчки в саду, вибрируя хитиновыми коленками, пела листва на деревьях, любовно перебирая разомлевшими листьями волосы тёплого ночного ветра, всхлипывала редкое пронзительное соло ржавыми суставами шарниров соседская калитка, и, конечно, как всегда, без устали вибрировали над головой непостижимые звёзды, вплетая в общую симфонию ночи свою неслышимую, но такую важную лепту – восторженные звёзды приветливо помахивали паучьими лапками жёлтых лучиков, подмигивали землянам, охотно и с душой дирижировали работой сводного оркестра местного бытия, что так самозабвенно звучал на разогревшейся за день сцене августовского городского благолепия. Старогуд храпел в самом центре сказочного действия. Сквозь раскрытые створки окна спальни храп его вырывался встречно на волшебный небесный простор и волнообразно колебал вселенную целиком, всю, до самого тайного её корня; булькающий рык из семидесятишестилетней мужской глотки был могуч и неотвратим, как космический форсмажор; Фридрих Карлович Старогуд представлял себя осью гармонии мира даже во сне.

         Утром симфония смолкла.

         – Как спалось? – бесхитростно поинтересовалась жена в половине восьмого и тут же об этом пожалела. От жгучего вопроса проснувшийся Фридрих Карлович вспыхнул, как пересохшая прошлогодняя трава от окурка.

         – Они ушли! Они все куда-то ушли! Их нигде нет! Они больше на меня не смотрят!

         – Кто ушёл? Кто не смотрит?

         – Они!!!

         Заслуженный пожилой человек в старомодных семейных трусах был огорчён и взволнован, как осиротевший ребёнок. Он горестно восседал на кровати, свесив вниз бледные телячьи ноги, покрытые анатомической татуировкой проявляющихся вен. Жена вздохнула; она, как всегда, достоверно догадывалась обо всём тайном, что за нудные годы их бездетного супружеского тандема давно и многократно становилось явным. Свобода оригинальных фантазий исправно поставляла к столу впечатлительного, но малообразованного разума Фридриха Карловича особую пищу – пасторальные картины всегда и во всем идеального прошлого. Насквозь золотое прошлое невыносимо контрастировало на фоне омерзительных картин настоящего. Когда-то Старогуд являлся бессменным личным шофёром директора единственного градообразующего предприятия Мухославска – трижды орденоносного завода резинотехнических изделий с выразительным названием «Красная калоша». Но времена, как говорится, изменились не к лучшему. Завод скоропостижно умер в расцвете своих сил и возможностей. И чтобы не сойти с ума от нынешнего мира измельчавших людей и не наложить на себя руки, Старогуд коллекционировал старинные вещицы, бродил с миноискателем по городским свалкам и пустырям, чудом вытаскивал откуда-то несусветный хлам минувших веков и писал обо всём этом в городскую газету восторженные безграмотные заметки. Так на редакторском столе запросто могла появиться пачка старинных лубочных открыток в конверте, поверх которого клюковатым, как куст сухого терновника, старческим почерком Старогуда было обозначено главное содержание: «Женьжины для кразоты, любови и назлаждения. Возсемьнатьцадь штук». Но всё-таки самым выпуклым и обособленным свойством его натуры была чуткая, пугливая, как скрывающийся налогоплательщик, фантазия, слегка, возможно, оглушённая дальним шизофреническим эхом по материнской линии. Фанатично верующий в торжество справедливости – в идею Страшного Суда, – Фридрих Карлович Старогуд охотно общался с инопланетянами и добрыми духами. Злых духов он не любил за их выдающийся хитрый ум, быструю техническую смекалку, и оскорбительную во всех отношениях культурную начитанность. Впрочем, злые духи хорошо отгонялись крестным знамением, крепким искренним словцом или стаканчиком малиновой настойки на спирту.

         – Дай! – потребовал мученик.

         С утра появлялись желания. А, значит, заканчивалось

счастье.

ЧЕЛОВЕК-ЭПИЗОД

         Бытие – это вспышка. Небытие – ожидание вспышки.

         Старики Мухославска хорошо знали друг друга и составляли, благодаря этому, крепкую коммуникационную сеть, внутри которой любое действие и любое словцо аукалось и отзывалось повсеместно и немедленно. А отсутствие времени – старость – позволяло творческим натурам приближаться к разнообразным соблазнам вечного прихотливо и не без куража.

         Местный технический гений – сухопарый высокий человек, грудь которого с детства постоянно выгибалась вперёд наподобие турецкого ятагана – был здесь несомненной знаменитостью. Математик, неутомимый изобретатель, поклонник прогресса науки и техники. Он вообще с юности производил впечатление чего-то острого, чего-то колюще-режущего, как принято выражаться у представителей служб общественной безопасности. Острый череп, заострённый подбородок, треугольные небольшие ушки и такие же треугольные глаза, из которых то и дело вылетал молниеносный взгляд, чем-то похожий на длинное жало огромной осы – всё это, конечно, свидетельствовало о крайней подозрительности данного типа. Проводники поездов и охрана аэропортов присматривались к саблеобразному пассажиру с неизменным пристрастием.

         Мухославский изобретатель попеременно увлекался то инженерным конструированием, то всерьёз баловался невероятными какими-нибудь теориями. Он успел выпустить в свет немало брошюр непонятного содержания, с чертежами и формулами. За минувшие десятилетия исчисленными вдоль и поперёк оказались и видимые, и невидимые пространства. Но муза – родник не постоянный. Тем более, что возраст и учёная маститость требовали вещественного подтверждения многопрофильной состоятельности мэтра. Изобретатель сам не заметил, как увлёкся, подражая примеру своих сановитых приятелей из столицы, строительством собственного оригинального коттеджа. Однако после героического рытья двадцатисемиметрового колодца, муза и научный кураж бесповоротно иссякли. Животворная небесная жила, скривясь от мозолей и трудовой лихорадки, ушла от автора. Ни водка, ни баня, ни рыбалка не помогали. Провинциальный непоседа, спокойно прикинувший на дальнейшую жизнь свои холостяцкие запросы, как ни странно, легко смирился с творческим климаксом. Но судьба, зачастую, играет с человеком куда азартнее, чем он с ней. Случилось ещё одно несчастье. Однажды в конёк почти достроенного дома ударила молния. Горящий чердак погасили соседи. А ошарашенного и слегка опалённого седовласого гения «скорая», не имевшая в своём арсенале никаких медикаментов и средств оперативной медицины, грубо и эффективно реанимировала крепчайшим нашатырём.

         Тут же стариковское «радио» передало по городу важную новость: величественного Ятагана – так его все звали за глаза – после удара током «закоротило». Строительство бросил. И что самое интересное – изменилась осанка, выгнуло человека в другую сторону, наоборот – ятаганом назад: сутулым стал в одночасье. И молчит теперь. Но что ещё интереснее – стоит кому-то в присутствии контуженного начать врать, как он вмиг становится прежним – ятаганом вперёд. Так его и ломает весь день, пока по городу шляется, бедняга: то грудь колесом, то спина колеса хуже... И молчит по-прежнему. Заметно, что думает о чём-то непрерывно, но – молчит! молчит! Только смотрит при этом на людей как-то странно всеми своими «треугольничками», как робот: будто внутри себя самого записывает всё, будто запоминает подробности, одному ему ведомые... Ходячее немое суеверие! Ещё вчера был в Мухославске человек-величина, а нынче – человек-эпизод. Хуже чёрной кошки стали его многие бояться. Недавно в городскую налоговую инспекцию занесло, бедолагу. Зашёл в кабинет – грудь что лук богатырский! – каменные тётки от посетителя врассыпную так и покатились! Ятаган!

         Спасибо, местный батюшка заступился. Ржавый – так кличут здешнего батюшку за его огненную шевелюру и весьма часто применяемую вслух поговорочку: «И по ржавой проволоке, чада мои, идёт ток!». Так вот, только батюшка и сумел пояснить интересующимся суть ситуации, приятно воркуя, как отлаженный механизм, на одной ноте масляно-елейным певучим фальцетом:

         – Что вы удивляетесь?! Ещё не такое случается по Божьему попущению! Раньше наш землячок только и делал, что поперёк природы шёл, да бумагу чертежами пачкал – никому ненужное из себя выдавливал, тужился. А теперь опустел, слава Богу. Вот вам и пример. Настоящая жизнь в открытое покаяние сама собой входит! Без мудрований и без усилий. Нужно лишь правильно верить, молиться и ждать. Сами теперь видите: пустому само все даётся!

ИБО

         Более всего умудрённых мухославских корифеев в современном мире раздражала его манера умещать в мимолётных формах всё и вся. Допустим, глуповатая, но хищная реклама могла запросто воспользоваться какой-нибудь идеей с тысячелетним шлейфом традиций и за десять рекламных секунд на экране обесценить и осквернить эту несокрушимую идею, просто нарядив её в балаганную лёгкость. Цивилизация впала в беспечный маразм – в детское счастье заката.

         Так считал, получивший отставку и крупную пенсию, коренной мухославич, судья по прозванию Ибо. То ли в шутку, а то ли всерьёз окрестили друзья его кличкой, которая крепко прилипла к натуре и к образу умного дядьки. Кличка часто бывает точнее любых описаний: и ясно, и кратко. В сердце точки попасть – дать звучанье поверх наречённого.

         Ибо часто любил повторять: «Не суди. Рассуждай». Он, пожалуй, имел на то право. Сколько жизней прошло перед ним чередой! И все меньше и мельче они становились, пришедшие с той стороны, что народом звалась. И все бешеней право своё диктовала угроза народная – власть. А ведь те же людишки с обеих сторон! Только жадность да страх разделили не поровну.

         Рассуждая, пришёл человек к невесёлому выводу: ничего он не сделал за время своей суеты на земле, много значить хотел для себя и других, верой и правдой закону служил, упражнялся в казённом труде, а остался – никто. Хоть на старости лет прислониться б к кому, подышать напоследок!

         Рассуждать – ноша тяжкая, а судейство – нормальное сердце и вовсе не выдержит. Ибо шёл по стезе своей зряче и мудро: балансируя между бездушною куклой, наряженной в мантию, и предательством внутренним – опасно зевающей сонною совестью.

         Слава Богу, не умер судья от инфаркта досрочно, не стрельнул в него никто из глотнувших слова приговора, не спился, болезный, с коньячных даров, и не только лишь гневом начальственным был закалён, а и лаской всевышней одарен в итоге немалых усилий служитель Фемиды. Вот и орден имеется важный, и грамот почётных не меньше кило накопилось. Позади только память, а для крепкой судейской души она вряд ли опасна.

         – Хорошо!  Ибо спешке отныне конец! – Ибо самодовольно ухмылялся, разбирая рыболовецкие снасти. Он только что отрёкся от старого мира и отдал свой телевизор «в хорошие руки». По объявлению в газете на бесплатный телевизор «клюнул» новый его хозяин – зек поневоле, Юрасик, бывший директор «Красной калоши», отсидевший за покушение на жизнь лидера городской партии свою «полторашку». Ибо помнил, как непросто было оставить криминального, но вполне вменяемого директора «Красной калоши» в местной городской тюрьме, как непросто было уговорить весь начальственный круг не этапировать отца семейства и экстремального борца за справедливость в Сибирь.

         Жизнь в Мухославске всегда напоминала бесконечный судебный процесс. Правда, далеко не всегда этот процесс добирался до своего апофеоза – до скамьи подсудимых. Силы справедливости, чаще всего, обходились сами, без посторонней помощи – реализуясь самым прямым и доступным методом: в драке на остановке такси, в длинной матерщинной тираде водителя на переправе, в проклятиях огородного соседа, в многонедельном запое уникального специалиста-лекальщика, в скабрёзных, но чертовски талантливых анекдотах, наконец.

         Ибо и Юрасик знали друг друга с детства. Но время каждого после окончания школы текло по-своему. И только пенсионный возраст вновь спаял ручейки и русла отдельных судеб в единую меру – в океан городского безвременья.

         – Ну, бывай, позвони, если что.

         – Если что, позвоню.

         И не важно, кто первую фразу сказал, кто вторую. Корифеи доподлинно знают: в океане все капли равны.

ЮРАСИК И ФИФА

         Не стоило напрасно обманывать себя: Фифа, пятнадцатилетняя «свистушка», дочь Юрасика, была стара сердцем, стара душой и бесконечно слаба разумом. От скуки Фифа вступала в развлекательную связь с представителями всех возрастных групп и социальных слоёв провинциального городка. К выходкам доброй от природы «свистушки» сограждане Мухославск привыкли: и моралисты, и их практические оппоненты – как-никак, и уму, и сердцу, давалась пища: каждому своё. На время очередного озорства мораль как бы сама перенимала от Фифы эстафету скуки и с тайным удовольствием забывалась. Как дымок от браконьерского костра – тихими летними вечерами над водой, вдоль городской дамбы, ядовито стелился шепоток обрюзгших, а оттого ещё более праведно брюзжащих, блюстителей нравов. Их однообразно-восторженные псалмы на тему осуждения рода человеческого и падения молодёжных нравов окрестные небеса слушали самым внимательным образом. По совокупному мнению, Мухославск давно заслужил небесную кару, которую многие праведники одобряли и даже хотели бы встретить её лично и как можно скорее. Фифа жадно принимала всё, с чем её сводил случай. Способность предвидеть события и обобщать факты отсутствовала в её существе за ненадобностью, в связи с чем, народные «университеты» скучающей барышни не отличались изысканностью. К тому же, она трепетно верила во все страшилки, соблазны и предложения, что приносил безлимитный домашний Интернет. Когда Фифа была в настроении, она задавала отцу вопросы. Но не для того, чтобы получить ответ. А для того лишь, чтобы торжественно и победно произнести нужный ответ самой. Знамя эгоизма и телевизионные пророки материального мира внушили беспредельно самовлюблённой и доброй Фифе, что она – уполномоченный филиал самого Совершенства; а потому любое её желание естественно и вполне законно. К тому же, голос Совершенства настойчиво подсказывал: «Ты – единственная!». А уж это обстоятельство давало Фифе необсуждаемое право  выкладывать фривольные свои фото в регулярно пополняемом личном блоге. Сопутствующий текст варварскими кусками брался из случайно найденных художественных произведений – для украшения изображений своей обнажённой попки высоким обнажением смысла. Фифа беззастенчиво употребляла и безвестный талант современников, и дары от всемирно известных классиков – крылатый текст как бы окрылял и порнографию. Многие пожилые горожане, кто освоился с новой техникой и смог преодолеть страх перед чудищем-компьютером, охотно почитывали-посматривали трансляции блаженной землячки, неодобрительно, но восторженно прицокивая языком: «Ловко! Ловко! Обязательно найдёт себе мужа в Америке!»

         Юрасик ни в чём не ограничивал свою последнюю дочь и никогда не наставлял её на путь истинный, поскольку давно убедился: путей много, а истин – ни одной. После тюремного срока жили отец и дочь, отделившись от остального семейства, в малюсенькой «малосемейке» на втором этаже, в приватизированной по случаю заводской «общаге». Такое окончательное распределение треснувшего по всем швам родственного уклада всех устраивало.

         Юрасик размышлял, катался на велосипеде и вёл относительно здоровый образ жизни. Однако Фифа никак не хотела брать с него пример. Чаще всего, она ночевала у своего дружка, который обслуживал горожан по части изготовления праздничных и предвыборных портретов, а также портретов для панихиды. Иногда ему случалось снимать пейзажи для календарей. Конвейер заказов не останавливался. В современном мире изображения правили бал. Дружок был фотографом, опытным интриганом, трижды разведённым мужчиной, громогласно обожающим природу и женскую красоту. Поэтому он, тоже без пяти минут пенсионер, коротко стриженый, бородато-усатый юркий сыч, гордился своей связью с малолеткой.

         – Ты не эгоист! – сказала Фифа отцу с той редкой интонацией превосходства, что заменяет многим людям силу аргументов.

         – В нормальном обществе эгоизм должен быть коллективным. Одно лишь это позволит безопасно эволюционировать...

         – Папик! Ты не эгоист! Но ты странный. Я где-то читала про поколение «свадебных солдат», вас специально таких вывели в прошлом веке, да-да! твой ум вырастили в ящике, а язык тогда было модно иметь раздвоенный, как у змеи. А ещё ты добрый, папик. Поэтому такой же дурачок, как и я. Ой, дай я тебя поцелую! Фу, какой колючий! А ещё я знаю, что добрые плохо слышат остальных, потому что суют свой язык к себе же в ухо... Зло всегда тихое, а доброта громкая. Или наоборот? Эй, папик! Ау? Я – твоё зёрнышко! Ты понимаешь?

         Пришлось опять раскошелиться. Фифа – зерно дороги новой – требовала денег. Всегда немного, но всё же чувствительно для бюджета неработающего.

         – Когда же ты повзрослеешь, наконец? – сокрушённо вздыхал Юрасик, расставаясь с очередной купюрой.

         – Ха! Звучит иначе: когда же ты, наконец, сдохнешь? – веселилась блаженная Фифа.

ЛЕВ МОИСЕЕВИЧ, БЫВШИЙ...

         – Всё старое! Всё абсолютно старое! Я живу в очень старом доме, кушаю из старой посуды, вспоминаю о старом чаще, чем думаю о новом, меня окружают старые люди в очень старом городе, вокруг меня одни лишь старые проблемы, вновь звучат старые идеи и по радио старый патриотизм говорит о старых врагах, меня тычут носом в старую красоту или в старые грехи, вокруг меня старая страна, которая молится на старых-престарых покойников. Что делать? Я сам старый, но я хочу жить!

         Лев Моисеевич разговаривал со своей яблоней в саду, доставшейся ему по наследству от старых хозяев. Яблоня была хороша! Её корни крепко держались за землю, а крона возвышалась над садом, как храмовый купол, и с этой таинственной высоты, укрытой листвой и ветвями, ежегодно вниз опадали сладкие плоды. Яблоня жила между небом и землёй, не суетясь, не ёрзая по планете в поисках лучшей доли, нет, она жила намного лучше; горизонтальные путешествия интересовали её мало, а для вертикального продвижения между тьмою и светом имелся удобный «лифт» – ствол древа, вокруг которого и творилось радостное плодоношение. Дожди и ветра, зимы и лета, по очереди здоровались с несокрушимой красавицей. И вот – ствол внизу треснул, в трещину сразу же наползли жучки, муравьи и слизни. Это событие чрезвычайно взволновало Льва Моисеевича и он в срочном порядке закрашивал трещину водной смесью глины и извести.

         – Всё старое! И нет совсем никакой надежды продлить удовольствие жизни, опираясь только на это. Что делать, что делать? Дети падают в землю... – садовод поднял одно из яблок и стал его внимательно рассматривать, просвечивая предмет своего изучения насквозь, до рисунка семян, как рентген. – Дети падают в землю непривитыми! Они вырастут дикими, а плоды их будут невкусными. Старой культуры уже нет, а новая не любит ничего выращивать. Что делать, что делать? Выращивать долго, а всего хочется сейчас и сразу. Такая старая проблема! Мама, твой ствол уже треснул...

         Лев Моисеевич не был стукачом, или какой-нибудь секретной канцелярской крысой в погонах. Его биография проклюнулась и правильно сориентировала свои лепестки ещё в институте, как подсолнух, когда способного студента пригласили на собеседование в органы и предложили специализироваться на охранном деле особой важности; так что, жаловаться на недостаток работы и впечатлений никогда не приходилось. Высшее техническое образование удачно дополнилось высшими курсами школы госбезопасности. Лев Моисеевич привык много знать, поэтому предпочитал в большей степени доверять тем органам в своем теле, которые принимали информацию, а не выдавали её. Неоднократно закалённый инстинктом самосохранения в крайних боевых обстоятельствах, живой «приёмник» по имени Лев Моисеевич развил в себе профессиональную сверхчувствительность. Все формы жизни, с которыми ему пришлось когда-либо соприкасаться, он ласково именовал на манер заискивающего перед силами природы язычника – Мама.

         – Мама тоже старая, – утомлённый работой, садовод присел на низенькую табуретку передохнуть и любовно похлопал ладонью по земле. Земля в ответ, как довольная старая кошка, заурчала листвой.

         Лев Моисеевич совсем не был похож на классического разведчика с орлиным носом, стальным голосом и ястребиным оком. Напротив, он больше напоминал добродушного Колобка из детской сказки. Весь какой-то круглый, добродушный. Только живые голубые глаза на круглом лице, да неспящая, как взведённый капканчик, особая ехидца в голосе выдавали в нём недюжинный жизненный опыт и скорбный ум посвящённого. А чтобы не мрачнеть от многих своих знаний, Лев Моисеевич обожал в компаниях универсальное средство общения и личной защиты – чёрный юмор. Наедине же с собой он был на удивление сентиментален.

         На высококачественных космических снимках Мухославск напоминал зерновую оладушку, одиноко выпеченную на зелёном противне равнинных русских лесов. Именно так, эмоционально, пользуясь служебными возможностями, выбирал свою тихую гавань отслуживший офицер – наугад, на чутье, просто рассматривая изображения городов и весей наших во всех их секретных подробностях. А вот вам и подробности эти: где-то смыло плотину, где-то сгорели торфяники, где-то мелиораторы умудрились превратить луга в нехорошие пустоши... Зато старый Мухославск, во веки веков удалённый от железных и воздушных путей цивилизации, сохранял обаятельную девственность. Это было заметно даже с орбитальной высоты. Выбор состоялся сам собой. К тому же, каким-то далёким ассоциативным образом заманчивая «оладушка» напоминала форму «тарелки», которая повисла однажды над атомным полигоном и провисела так три недели. А потом вдруг исчезла, растворилась в воздухе на глазах у сотен очевидцев, как туман. Говорить об этом было запрещено, но в душе каждого свидетеля навсегда запечатлелась неземная тоска – собственная беспомощность перед громадой иного бытия. Многим бы хотелось шагнуть за грань неизвестного, но никто не знал: как это сделать? Неизвестное находилось рядом, оно даже позволяло себя иногда рассматривать, но было совершенно недоступно для ограниченного людского понимания. Именно тогда Лев Моисеевич осознал: Мама-Земля куда надёжнее и ближе, чем Папа-Небо.

         Ах, какими силами, какими потоками энергий и судеб доводилось распоряжаться Льву Моисеевичу! Это было похоже на музыку, на могучую симфонию в честь коллективного технического гения милитаризованной страны, где даже завод по изготовлению пианино держался на плаву не за счёт музыкальных инструментов – основную продукцию завода составляли буковые ящики, тара для реактивных снарядов. А уж космические заводы и полигоны – гвоздь программы! Здесь пронзительно пели первые скрипки главных конструкторов и технологов, звучали победные звуки трубоподобных бушующих дюз, гремели литавры строгих выговоров с занесением или какофония прессы вокруг венценосных космических фамилий и их золотых орденов. Увы, космос тоже был старым, он обманывал людей своим холодным равнодушием, а люди принимали это молчание завершённой в себе самой пустоты за возможность бесконечного познания. Героическая смерть зачем-то манила к себе мотыльков-лейтенантов со школьной скамьи... Где теперь эта музыка? Оркестр разбежался, инструменты украли дураки и сдали их в металлолом, да и ноты теперь кто уж помнит? Симфония кончилась. Остались свистки.

         Со всею страстью человека, начинающего жизнь заново, Лев Моисеевич упал в объятия Мухославска. Домик его был подобран при покупке вполне удачно – сквозь садовую листву просвечивала, играя на солнце серебристой чешуёй, река. Как и хотелось взгляду – для романтичности.

         Про новичка в Мухославске судачили, но никто не знал доподлинно: что за человек и с чем он сюда явился? Здоровались. Однако дальше дежурных приветствий дело не шло. И это дипломатическое ожидание тянулось и тянулось, до той поры, пока Лев Моисеевич не объявился в городской общественной бане. О, это было для седых горожан особое место, статусное, почти священное. Общая баня! Исповедальные врата! Здесь издавна неформально собирался на высший свой совет городской бомонд мужеского пола. Все здесь знали друг друга, как облупленные, поэтому новый участник банного круга произвёл даже не смущение среди обнажённых собеседников – своим неожиданным появлением он парализовал их речь.

         Однако всё разрешилось самым неприхотливым образом. Голый новичок широко улыбнулся в парной и первым протянул для ближайшего знакомства руку, уже успевшую обзавестись грязными ногтями земледельца-любителя, и сказал:

         – Здравствуйте! Лев Моисеевич. Бывший член бывшего общества.

         Все невольно посмотрели на говорящего. Секунду-другую оценивали сказанное. После чего парную взорвал дружный мужской хохот. Неловкость отступила: свой! Как говорится в древних книгах: «И стало так». Без ненужной для душевных стыковок долгой подготовки. К местному двору Лев Моисеевич пришёлся как нельзя лучше – сразу и с анатомической точностью.

ЧОМБО

         Не то чтобы дети не рождались в Мухославске вовсе, рождались, конечно, но говорить об этом следует до конца честно, так, как оно на самом деле и было, и есть – все они рождались и ныне рождаются практически готовыми для общегосударственного употребления стариками. Никто не сможет доказать обратного очевидному. По сути своей, по устройству организма, хмурые ворчливые мальцы являлись на белый свет исключительно по требованию той среды, в которой и лечились с первых минут своего существования, и учились думать и действовать, во всём копируя окружающих. Старые младенцы – не новость в этом мире, сколько угодно их можно сыскать повсюду, однако в здешних местах свежеявленые карапузы прозревали сей мир и душой, и телом усталыми; в сознательном пространстве старого, полуразвалившегося роддома их ждали старые руки старой акушерки, тут же старая-престарая религия немедленно ковала свежую душонку на золотую или серебряную цепочку, а впереди у малолетнего старичка были уж уготованы все его последующие шаги – старая школа, да разнообразие старых соблазнов бурлящей, как старое болото, последующей жизни. Шутники, иной раз, веселили народ уморительной правдой: новым на этой дороге может быть только гроб!

         И ничего грустного в этой законченной картине нашего мироустройства нет. Чего ж печалиться, если картина уже готова, закончена и остаётся лишь любоваться ею, а если повезёт, то и пожить внутри. Ишь, красота-то какая! И поле с васильками на первом плане, и городишко вдали, и людишки тут и там поразбросаны; в одном углу картины солнце печёт, в другом метель завывает. А вот и царь-батюшка грозен в персональном самолётике владения свои облетает... Никто теперь не смеет готовую картину портить – подправлять там чего, или дорисовывать. Готовое, оно на то и готовое, что ничего уж с ним теперь не поделаешь. Другое дело самому «готовеньким» стать под сенью всего, что уж есть – вот это славненько!

         Чомбо был поздним ребенком своих престарелых, и уже почивших ныне, родителей. Но пожить в общей счастливой старости они успели. Чомбо, сколько помнит себя, ставили вместе с отцом самодельную брагу, а мать их ругала, как и положено, за неправильное поведение. Тщетно! Женская мораль не помогала, мужчины знали наверняка: жить неправильно намного интереснее, чем наоборот. Правда, собственных силёнок на такое творческое постоянство не хватало, и поэтому в ход шла дополнительная вневременная сила – могучая энергия народного зелья. А что? Два три стакашечка – и небывалое творчество само начинало бить изо-всех щелей. Свобода! То, к примеру, сыночек папашу привяжет верёвкой к водопроводной трубе, то сам, инвалид, косоглазый и хромой от рождения, на крышу дома залезет и кричит на всю улицу: «Су-у-уки!» И самим смешно, и людям потешно. А мамаша, мамаша опять за своё – стыдит. Зря. Старость она на то и старость, что никакого стыда не остаётся. Трезвые это скрывают, а пьяненький на Руси – считай, живая исповедь.

         – Чомбо! – радостно кричат горожане шутнику.

         А он отвечает:

         – Чо? – так вот и заслужил своё прозвище.

         После смерти родителей пришлось Чомбо кое-как устраиваться. А ведь работать в пенсионном городке Мухославске было негде. Но повезло. Помогло отцовское «вахтёрское» наследство – после смерти родителя освободилась вакансия ночного сторожа в бывшем заводском общежитии, а ныне вдоль и поперёк приватизированной «малосемейки», той самой, в которой проживали Юрасик и Фифа.

         Если и было на земле воплощение идеи наплевательства на всё и вся, то, несомненно, это воплощение именовалось Чомбо. До сих пор не находилось такого повода, который бы его хоть как-то взволновал. Любые жизненные препятствия или усилия вызывали в лохматом, не стригшемся и не брившемся уже много лет существе, чувство матерного протеста и отвращения. «Тьфу!» – наплевательски произносил косоглазый Чомбо и тут же любая проблема решалась путём её самоликвидации.  Трезвым на вахте Чомбо не видел никто и ни разу. Обычно он восседал на вертящемся стуле, непрерывно курил и охотно перебрасывался репликами с запоздалыми жильцами. После часу ночи на город опускалось непререкаемое вселенское замирание. Рядом с вахтой находился огромный пустой холл, посреди которого стоял старый-престарый биллиардный стол, привезённый сюда и поставленный ещё радетелями коммунизма. Ночью, по требованию вселенского покоя, входная дверь закрывалась и движение жильцов прекращалось, благодаря чему, на потускневшем зелёном сукне биллиардного стола Чомбо спал. Обычно он неподвижно, как покойник, лежал на спине, а непомерно длинные плети рук смиренно скрещивал на груди. Над переносицей, с той стороны черепа, во снах зажигался яркий широкоформатный цветной экран и обладатель его до утра наслаждался сюжетами эротического характера. Снаружи буйная волосяная тайга обросшего лица венчала ночной «кинозал» точно так же, как деревенский клуб утопает в столетних кустах, словно специально предназначенных для того, чтобы в них было удобно и культурно целоваться, и некультурно писать.

         Фифе по её малолетней старости всё ещё нравилось озорничать. Но слишком зрелый Мухославск, основанный по утверждениям любителя истории Фридриха Карловича Старогуда ещё задолго до появления мамонтов, мало подходил для подобных развлечений. Ни фривольные надписи на заборах, ни кукарекание в церкви, ни даже попытка совращения с пути истинного окружного врача Якова Ивановича – ничто не радовало в полной мере энергичную натуру Фифы. Она скучала. Скучала всегда. Она слышала где-то: мол, Бог даёт земные испытания людям по мере их потенциальных возможностей. Чтобы люди могли сопротивляться и в этом сопротивлении расти над собой, тянуться изо-всех сил к тому, кто, собственно, и дал им эти испытания. Но такое бытие, завёрнутое в колесо, хотя и в очень большое колесо, не вдохновляло. В качестве самого тяжкого испытания Бог дал Фифе скуку.

         Глубокой ночью Фифа спустилась в холл «малосемейки» и несмываемым красным цветным фломастером заботливо и бесстрашно вывела на лбу ничего не подозревающего, беспробудно спящего в преддверии похмельного утра Чомбо надпись: «Театр одного вахтёра».

         Надпись эта держалась на лбу не меньше месяца. И ни разу за всё это время Чомбо не взглянул на себя в зеркало. Ни разу, ни один подлый житель Мухославска не сообщил ему при встрече о чём-то таком-разэтаком. На улице вольный ветер охотно трепал неандертальские космы, обнажая для всеобщего обозрения на лбу вахтёра высшее достижение цивилизации – осознанный, связный текст. За месяц Чомбо собрал в свой адрес столько человеческого тепла, восторга и улыбок, что их с лихвой хватило бы на зимнюю замену солнечного света над всем Мухославском.

         Когда причина неожиданной пандемии человеческой любви к вахтёру, наконец, выяснилась, то Чомбо не стал лютовать и возмущаться. Он потребовал от Фифы разумную компенсацию за моральный ущерб:

         – На Новый год ты мне дашь. Три раза.

         – Почему три? – простодушно изумилась Фифа.

         – По разу за слово.

         – Хорошо, я подумаю, – тут Фифа явно себя перехвалила. Думать она, как известно, не умела.

ГОРЫНЫЧ

         Настоящие боги рождаются юными, юными живут, и даже, доведись принять окончание собственной веры в невидимом собственном граде, – юными умирают. Точно так же, как настоящие люди. На то они и настоящие! Духи солнца, луны, ветра, воды  – вечные и единственные языческие партнёры всего самостоятельно живущего, насквозь во всём собственного: и в делах, и в разуме, и в ремесле. Всякий добрый человек понимает: собственные боги любят мирную жизнь, а не войну. Они любят созидать самого человека: красивого, умного, светлого, не опасного в шагах своих дерзких ни для себя, ни для своего окружения! Настоящие боги доверчивы и наивны, как дети. А совсем с ними рядом – дух от духа – такие же мирные люди пасутся. Жаль, что чистую веру в понятных и близких природных богов легко замутить, обмануть, перехитрить коварным каким-нибудь образом, запугать страшным будущим и вконец истребить – дать несобственный разум и душонку несобственной сделать. Правь тогда безголовыми, как бесправью угодно! Всевластно и безраздельно над трупами маленьких бывших хозяев – духа леса, реки или племени – начинает маячить и возвышаться тогда бессрочный небесный тиран – безусловный инонебный захватчик, чужой победитель, единый, как смерть, обязательный жупел народа, князь подменного мира в слепящих каменьях и злате, оккупант и бездушный убийца. Так умирает под гнётом насаженной воли и память своя, и своё настоящее, покрытое пришлою силой чужой многоопытной лжи и корысти.

         Именно это печальное одинаковое видение оккупированных мухославских небес свело воедино трёх городских деятелей: психотерапевта-самоучку, лихого гармониста и председателя Общества пенсионеров. Именно – воедино! Если и есть на белом свете астральное тело, о котором нынче так много пишут и говорят, то для упомянутой троицы оно, несомненно, было общим. А вот головы и характер – поврозь, как и полагается. За что и прозвали люди их дружбу, как в сказке: Горыныч. А и впрямь, появится где одна какая-то голова, на пароходной пристани, на собрании пенсионеров, или в лесу у костра, то поневоле подозрение шепчет: где-то рядом маячить должны и две остальные. Горыныч! Трёхголовый давно пёкся о возрождении язычества на родной земле, и видел в этом спасение себя, а заодно и продолжение собственной жизненной сказки мухославичей, временно порабощённых чужою духовной инструкцией. Тяжко взмахивая натруженными крыльями «возвышенных бесед», Горыныч, кряхтя, частенько поднимался в прошлые или будущие небеса – в поисках утраченной юности.

         Господин Февральский-Бодайко не сразу стал «психотерапевтом по излечению национального зла – русского алкоголизма». В продуманных нейролингвистических подробностях на его визитной карточке сообщался главный посыл приглашения – позитивная идеология врачебной помощи. Городок, разумеется, доподлинно знал историю восхождения Февральского-Бодайко в психотерапевты. Горожанам были известны все этапы его эклектичных перерождений: из танцора фольклорной группы в участкового милиционера, из участкового милиционера в практикующего наследственного колдуна, а уж из колдуна – прямиком в медицину. Желающие избавиться от алкогольной зависимости и мрачных дум о своей земной никчёмности, по заданию психотерапевта писали в тайных тетрадочках дневники-исповеди, мучительно и неуклюже формулируя смысл и чувства в предложения, впервые в жизни давая выход в неведомый внешний мир скрытым своим комплексам: мечтам, грехам и потревоженной, подобно спящему в берлоге медведю, мохнатой совести. По заполнению, тетрадочки сдавали Февральскому-Бодайко. Что он с ними делал дальше, никто толком не знал. Бывший колдун загадочно удалялся в лес, когда набиралась целая пачка таких тетрадочек-исповедей, после чего пить многие и впрямь прекращали, но не все. Зато те, кто пробуждался от пьяного самозабвенья, ахал и охал, на все лады и на каждом углу превознося удивительное мастерство целителя. Февральский-Бодайко смотрел на спасённого водянистыми очами святого и сам готов был изумлённо плакать от сотворённого чуда. Платили по результату – каждый сам, без подсказки, оценивал размер вознаграждения за своё спасение. Таким уж было общее требование. Причём, для многих самооценочная финансовая процедура оказывалась куда мучительнее исповеди: голова трезвела, но вместе с ней трезвела и жадность. Одно печалило Февральского-Бодайко: очухавшиеся алкоголики не торопились воспевать благодатный собственный труд и независимую веру в независимую собственную жизнь, а, как правило, стадно бежали со всех ног дальше, стремясь присоединиться к стандартному потоку стандартно страждущих – в храм к Ржавому; и вскорости бывшие забулдыги начинали уже высокомерно и просвещённо поглядывать с новых своих «истинных» позиций и на самодельное колдовство, и на язычника-спасителя.

         Другая голова Горыныча – низкорослый человечек, необычайно бойкий, тараторящий на малопостижимой скорости невнятный поток слов, всеведущий, вездесущий и «вездесуйный», имеющий звание «народного артиста», гармонист Пукрок Яичкин. Вдохновенная речь на темы братства и любви, южный темперамент, узкие монгольские глаза и простодушие северного дикаря выдавали в нём многонациональную суть государства русского. Больше всего на свете Пукрок Яичкин любил путешествовать за счёт приглашающей стороны и фотографироваться рядом с мировыми знаменитостями; действительно, виртуозная игра на гармошке и природное этно-простодушие служили ему отличным пропуском сквозь любые непроходимые кордоны, оцепления и запреты.

         – Моя не русский, но русских очень, очень люблю! Моя душа – русский! Мы все здесь – одно целый! Русский дети! Национальность у кого какой – совсем не важно! Русский душа лучше всех! Лучше уже никому не надо! Ой, моро-оз, моро-оз, не морозь меня-я-я... Подпевай, говорю! Русский душа петь должен! Есть на Волге утё-ёс... Пой!

         Где бы ни оказался этот замечательный проныра с гармошкой, он заставлял людей улыбаться. Медленно и неуверенно покидающих свою бронированную скорлупу серьёзных господ через полчаса разносило так, что чопорные галстуки, сорванные с потного ворота прочь, отлетали в стороны, а у дамочек каблуки отламывались. Уж кто-кто, а Пукрок Яичкин умел заводить публику!

         Этот человек был подлинным олицетворением народа. И выглядел он от макушки до пят, как народ. Хм, а как это так, дотошный кто-нибудь спросит? А ну, опиши-ка поподробнее! Эх, сколько ни описывай, всё одно и то же получается: кепчонка, рубашонка, да штаны с ремешком над косолапыми ботинками, морщась, растут. Вот и весь тебе народный портрет. Да что там! Разве ж в одёжке дело, когда душа под гармошку гуляет и пляшет?! Одёжка – на день и пропала, а душа, что поёт и не глохнет, – невеста твоя навсегда.

         – Русский бояться надо красоту терять. Понял или нет? Без красоты, знаешь, и плохая никогда не умный, и умный без красоты плохая тоже. Моя тут самый главный теперь! Моя через песню людей соединяй. Понял теперь? Надо людей не через деньги соединяй – через песню надо! Чтобы чисто стало. Только русский так может. Пой, говорю! Ка-а-алинка, малинка, малинка моя... Сильный слова! Пой! Хочешь здоровый быть – ума не надо. Сердца надо! Много сердца! Ма-ли-инка моя!

         Видавшая виды гармошка давно потеряла своё первозданное убежище – фанерный футляр, оклеенный дерматином, – и уже много лет путешествовала по миру в потрёпанном туристическом рюкзаке. В том же рюкзаке хранились три пухлых, изрядно потрёпанных слишком частой экспресс-экспозицией, альбомчика с фотографиями, на которых «народный артист» документально и разнообразно был запечатлён вместе с милыми его сердцу знаменитостями: тремя последними президентами страны, с министром обороны Марокко, с американскими космонавтами, с лидером китайской компартии, с изобретателем чудо-оружия, с героями антарктической экспедиции, с популярной певицей из Франции... Фотографий складывалось умопомрачительное число – не меньше трёх сотен. Всех, кто сталкивался с экспозицией Пукрока Яичкина впервые, количество его небывалых встреч и громких имён ошеломляло, как взрывная волна.

         – Русский везде должны любить! Они думай, что у нас только нефть, газ, уголь, вода. Копай – продавай! Им хорошо, нам плохо. Русский – это душа! Душа всем нужен! Душа не копай, как уголь, душа так давать надо! Шибко русский люблю! Потому что моя сам русский! Веришь? Душа никому не продавай! Даже Богу! Когда я на почте служил ямщико-ом... Пой давай опять!

         И третья голова Горыныча – телеграфный столб в очках – председатель Общества пенсионеров Вольдемар Вольдемарович Котов. Он возглавлял общество мухославских старцев очень давно, может быть уже тысячу, а, может, и три тысячи лет. Пенсионеры приходили в этот мир и уходили из него, а Вольдемар Вольдемарович оставался – он не мог покинуть созданный им самим важный пост и уж тем более никому не мог передать право банковской подписи и круглую печать. Приходилось работать бессменно, и в будние дни, и в выходные. Суть этой важной работы состояла в том, чтобы «оказывать юридические услуги фирмам и населению», то есть, попросту обналичивать чьи-то «левые» деньги за разумный процент, а также пополнять материальный фонд Общества всем, что удавалось затащить под флагом благотворительности в арендуемое Котовым подвальное помещение.

         В полусырой, плохо освещённой комнате в углу царствовал сейф-великан, могучий несгораемый титан с тремя хитроумными замками, внутри которого на верхней полке хранился Устав общества, драгоценная печать и сломанный травматический пистолет. На нижней полке скромно дожидались своего хозяина немытая кружка с потемневшим от крепкого чая нутром и горстка любимых крахмальных конфет «Незабудка в шоколаде».

         Обычно Вольдемар Вольдемарович – единственный штатный работник в своей организации – являлся на рабочее место к шести утра, чтобы никто не мешал мыслить.

         А мыслил бывший главный бухгалтер местного завода «Красная калоша» широко и независимо, голова сугубого реалиста во все времена и эпохи была свободна от догм и пропагандистских предрассудков, она всегда была неподцензурна во внутренних своих монологах и сентенциях, но мало кто из непосвящённых об этом догадывался: «Поодиночке люди наши живут только тем, что даёт им разруха. А почему? Потому что не могут друг с другом слагаться, как прежде. Сложного дела не стало. Сила «на вычет» осилила силу «на плюс». Так? Так. А почему? Град Мухославск – несомненно, гнездо одиночек. Каждый сам по себе и хорош, и умён, и здоров. Но возвышенной правды, что держит в единстве всю стаю, не стало. Так? Так. Что же нам предпринять?»

         Флегматичный Котов не торопясь открыл все три замка сейфа и потянул круглый стальной штурвал на себя – дверь полуметровой толщины плавно подалась, послушно обнажая стальной зев хранилища. Вольдемар Вольдемарович извлёк оттуда почерневшую кружку, внимательно и придирчиво осмотрел знакомый предмет, выискивая следы тараканов, и не обнаружив ничего подозрительного, заварил чай. Взгляд хозяина кабинета прошёлся по полкам, где покоились стопки армейских кальсон, торжественной колонной возвышались шесть коробок одеколона «Шипр» послевоенных лет выпуска, фундаментально стояла на полу герметичная фляга с ацетоносодержащей смесью для снятия лака с ногтей. Взгляд скользил и скользил... Девять учебных ненастоящих гранат. Изогнувшаяся, как смертельно раненая птица, пачка пересохшей наждачной бумаги. Никому ненужный кинопроектор с неработающим аттенюатором и украденным мотором. Импортные, дурно почему-то пахнущие рыбой, зубочистки в количестве десяти тысяч штук. Списанные из торговли стеариновые свечи, пережившие в каком-то адском своём прошлом аномальную жару и слипшиеся в коробке, как богомольные старушки, до абсолютной неразделимости. Овощные консервы с неоднократно просроченным сроком годности. Початая бутылка коньяка – специально купленный презентационный напиток на случай появления в офисе солидных гостей. Всё это требовалось для полноценного функционирования Общества пенсионеров: кальсоны, «Шипр», гранаты и душистые зубочистки выдавались ежемесячными партиями, по списку приглашённых. Люди приходили, с удовольствием брали, что дают, и горячо благодарили очкастого немногословного столбообразного Дон Кихота при сейфе и печати.

         – Распишитесь в получении. Здесь, здесь и здесь, – сухо отвечал Вольдемар Вольдемарович на благодарения. Но по всему чувствовалось, что удачно и до конца произведённые благотворительные операции наполняют его совершенно особой радостью, радостью в особо крупных размерах – не за себя одного, а за милых сердцу земляков, за то, что хотя бы пришли, улыбнулись от не ахти какого подарочка, и даже яблочек из своего огорода принесли угоститься. А то! Хороший человек другому хорошему человеку что банк: добром вложишься, добром и получишь.

         Мыслил и действовал председатель Общества пенсионеров обычно до позднего вечера. Потом пешим образом шёл домой спать. Портфель председателя был с ним неразлучен; вблизи и издалека это изделие кожгалантерейной промышленности позапрошлого века напоминало одно и то же – беременного кашалота, потому что сверх всякой меры портфель всегда бывал набит бумагами. По дороге он любил поговорить с общительными земляками, однако номер домашнего телефона самого Вольдемара Вольдемаровича не знал никто.

         Итак, вот вам все три головы неразлучного нашего Горыныча. Больше всего сходиться вместе они любили в городской бане по пятницам. Объединяло наших оригиналов не просто какое-нибудь приятное времяпрепровождение на земле, а нечто большее – искреннее и благородное желание помочь ближним людям быть и оставаться самими собой. Без излишних поводырей, нечестных посредников и вкрадчивых шептунов. Это и понятно. В маленьких городках почти все друг другу кровные родственники: кумовья, зятья и тёщи, свёкры и двоюродные племянники, а уж чуть выше земли единое родство для всех проживающих тут – просто неминуемая данность!

ЯКОВ ИВАНОВИЧ

         Полнота мгновения! Слыхали про такое? Про то, что настоящего в настоящем меньше всего? И пустоту эту, чаще всего, заполняют полнотой иллюзий.

         Молчаливый человек-эпизод Ятаган слонялся по дамбе вдоль реки, пока его внимание не привлек дуэт громко беседующих о чём-то мужчин. Ятаган высунул голову из своей черепашьей сутулости, как перископ. Он внимательно присмотрелся к беседующим между собою старым приятелям. Мужчины сидели на тусклом автомобильном скате у кромки воды. Спокойная река отражала звуки и они, как теннисные мячики, во множестве разлетались кто куда, свободно прыгая и резвясь дробным речным эхом в закоулках ближайших заливчиков. Святой отец снисходительно улыбался: он сочувственно внимал горячим речам Якова Ивановича – всему тому, что искренне волновало окружного врача, глубочайшего русского интеллигента, добрейшего, правдивого гражданина, трудолюбивого и очень уважаемого члена мухославского общества. А именно: всегда терпеливый и безобидный Яков Иванович, доведённый необъяснимыми общегосударственными глупостями до предельной черты личной нетерпимости, обратился с письмом к президенту страны. Причём, респондент изложил своё мнение самым проникновенным и самым доходчивым, как он считал, образом – письмо было составлено в стихотворной форме:

         – Кто обратил вершиной книзу иерархичный идеал? Во власть беспомощной отчизны скатился хамствующий зал – не благо лживые стенанья, не впрок схождение под флаг, лишь дружных рук голосованье вниз головою роет мрак...

         Невозмутимый слушатель – Ржавый – был одет, что называется, во всё  гражданское: джинсы, жокейская кепочка с козырьком, кожаная курточка. Не на службе. Поэтому в обществе старого приятеля он мог позволить себе говорить нормально, как все люди, без театральных церковных выкрутасов. То есть, то, что понимает и думает на самом деле.

         – Президент не услышит ни единого слова, даже если твои вирши ему передадут.

         – Почему? Он ведь не знает всего, что творится у нас. Не знает! Все официальные доклады составляются трусливыми холуями, поэтому они насквозь лживы. Народ опять страдает. Докладами удобно держать президента в неведении. А стихами не соврёшь! Это же самая полная картина, которая написана чувствами, живым волнением, душой! Должен понять!

         – Не поймёт, даже не надейся. Стихи – это теперь безнадёжно устаревший вид передачи информации. Эмоциональной, то есть, информации, чувственной, от совести. Скажи, Яков, как на духу: кому теперь нужна эмоциональная информация? Кто её прочитать-то способен? Её же не головой – её сердцем читать надо! Никому не хочется! И создавать долго, и взять непросто: грамотных сердец мало осталось.

         – Неужели не поймёт?!

         – Ни слова! Стихи, как и божью душу, не оцифруешь. Поэтому они и не в ходу сегодня. Не формат. Президент нынешний только цифры понимает. Да и то, начиная от миллиарда, пожалуй...

         – Как же так? Мы же его выбирали! Надеялись! Нет, не могу постичь. Я ведь ему очень важное открытие сообщаю: пирамида всей нашей жизни перевёрнута! Самый грязный и тяжёлый к нижней точке опускается, а потом и кричит всем: «Не шевелись! А то вся пирамида упадёт!» И ведь не поспоришь. Да и сами люди, даже толковые, согласны: и впрямь, не надо делать ничего лишнего – равновесие вниз головой давным-давно уж установлено. Никакие революции не помогут. Не шевелись и всё тут! Оно и понятно: у каждого работа, семья, дети, премии, зарплата. Никто в положении вниз головой не шевелится! Боятся!

         – Остынь, Яков.

         – И равновесие так хрупко! И в пирамиде замер всяк: движенью – нет! Смертельна глупость на перевёрнутых осях. Что ж, славь охрану в мёртвой точке: без перемен! Чтоб не упасть! Пусть царство вечное пророчат для опустившихся во власть.

         – Хороший ты человек, Яков Иванович, демоны таких стороной обходят. Только тебе думать вредно. Всякая нервная мысль – лазейка для демонов. Ты сам-то можешь сказать, что хочешь?

         – Могу! Нужно сменить все наши мифы! Архетипы переделать, прекрасные образцы жизни для подражания создавать и поддерживать имеющиеся, а не страх на людей нагонять, да бесплодной аналитикой какой-нибудь заниматься. В перевёрнутом мире умным быть невыгодно, а порядочным – смерти подобно. Новые мифы стране нужны! Правильные! Чтобы вершинкой кверху, а не книзу. Переполюсовать надо всё немедленно!

         – Масштабно мыслишь, Яков Иванович. Как сумасшедший. Вот за сумасшедшего тебя и примут.

         – Так я ведь эти масштабы каждый день вижу у себя в приёмном покое! Не слепой пока, слава Богу.

Ятаган подошёл совсем близко. Он наблюдал и слушал диалог со своим интересом. Осиное жало-взгляд, выстреливалось из треугольных глаз ежесекундно и ощупывало пространство, в котором находился повод для работы инженерно-технической фантазии бывшего гения, – воображение рисовало своему хозяину то, что обычными глазами не увидишь. Чертежи и орнаменты смыслов, от которых зависело всё остальное в земном исполнении. Интересно было следить, как мысли, подобно воде, могли замкнуто циркулировать в голове одного думающего существа. Однако они могли циркулировать и между несколькими сблизившимися носителями персонального разума. У Якова Ивановича мысли вскипали мгновенно, как хороший самовар. После чего они «испарялись» в бессловесное, сверхчувственное нечто, и прихотливо, безымянными кучерявыми облачками, начинали блуждать просто так, гонимые случайными раздражителями и ассоциациями. Когда собеседника рядом не оказывалось, то мысли рано или поздно проливались обратно в остывший «самовар» головы мыслителя и даже могли превратиться в лёд, если обладатель «самовара» впадал вдруг в сезон пессимизма и депрессию. Ятаган отчётливо видел: когда мыслительный «пар», произведённый Яковом Ивановичем, достиг холодной и расчётливой головы Ржавого, последний покрылся конденсатом сочувствия.

         – Отчизна, бедная неряха, на что ещё осталось сил? Здесь божий свет кострами страха мерзавец низший заменил. Мир полуария и скифа дотоле будет сытью злой, пока не сменят полюс мифы над перевёрнутой страной.

         – Яков Иванович!..

         – Да, будет тяжким пробужденье, подъём похмельный, горький стыд... И труд – как вечное прощенье ошибок прошлых и обид. В путь – без оглядки! Дети краше, когда взрослеют не в бою, когда герой воспет не падший, и гордость в гимнах не поют. Зимой кроёны, летом сшиты лоскутья дней или эпох... Душа и разум помнят жито, – на том уйдёт чертополох.

         Письмо президенту прозвучало в полном объёме. Комментировать ничего не хотелось. Мужчины, по-прежнему сидя на старом скате, молча купали стеклянные взгляды в ленивом течении реки. За спиной у них маячил немой Ятаган, действительно, сутулый, как все правды мира вместе взятые. Очарованные движущейся водой люди не хотели покидать место, лишаться случившегося вдруг молитвенного состояния; равнодушное и бесконечное течение реки легко остановило все внутренние колыхания внутри наблюдателей: течение слов, течение дум, течение памяти, течение времени и течение чувств.

         Наконец, Ржавый произнёс:

         – Не надо, не говори больше стихами, Яков Иванович. Откроешь людям сердце своё настежь, а тебе в него напрямки и ударят. Лечи своих пациентов, Бог тебя наградит. А страну уже никто не вылечит. Умерла. Теперь вот отпеваем который уж век.

         Яков Иванович немедленно вскипел:

         – Умирать положено от заслуженной старости, а не от предательства, лени и глупости! Как ты, святой отец, так можешь думать и говорить? До последнего вдоха надо стремиться к свету, к надежде на лучшее!

         – Тебе за что деньги платят? – неожиданно повернул разговор Ржавый. – Ну, за что? За здоровых, или за больных?

         Яков Иванович закурил.

         – Понимаю. Я тоже об этом много думал. Платят только за больных. И тебе, Ржавый, платят лишь за кривые души. Мы оба заинтересованы в нездоровье граждан, мы этим кормимся. Деньги даются только на страх и зло. На здоровье – не выпросишь ни копейки! Нас давно уничтожают как нацию, а деньги – осиновый кол в наши русские души. Стыдно так жить! Надо бы выдернуть кол этот проклятый. Надо бы!

         Река текла равнодушно, на потной, маслянистой глади тут и там, как заострённые обломки подводной жизни, беспомощно выставлялись спинные плавники солитёрных лещей. Рыба тоже болела. Потому что болела вся заболоченная река, пострадавшая от плотин и застойной воды в местах затоплений.

         – А помнишь, тут песчаные пляжи были, плоты гоняли... помнишь?

         – Помню, конечно. Лучшее наше время – всегда позади!

         К самому берегу, на мелководье, подплыл солитёрный лещ, виновато вильнул хвостом и лёг на бок. В воде образовалось живое овальное зеркало, в которое в последний раз заглянула река небес.

         – Окончательный хозяин! – многозначительно и тихо произнес Яков Иванович, глядя на красиво умирающую рыбу.

         – Что-что? – не понял сказанного собеседник.

         – Солитёр, окончательный хозяин зараженной рыбы. Погибает вместе с ней. А развивается из личинки в испорченной воде, потом паразит поселяется в рачках, коими кишат тёплые протухшие лагуны. Лещ, разумеется, идёт в лагуны на лёгкий дармовой корм, заражается и погибает вместе с солитёром. Рыба – окончательный хозяин для паразита. С гибелью хозяина цепочка заканчивается, – некоторое время Яков Иванович трагично и любовно смотрелся в чешуйчатое зеркало на мелководье. Потом перешёл к аналогиям в мире людском. – Люди точно так же заражаются паразитными идеями: на духовном мелководье, в поведенческой грязи, от более мелких, уже заражённых существ... Кому-то это выгодно! Застойная жизнь ума и души происходит от застойных каналов информации. Я хочу, чтобы президент знал о наших трудностях! Святой отец, подпиши письмо президенту. Чем больше мы соберём под ним подписей, тем весомее будет обращение. Подпишешь?

         – Нет, не хочу. В обстановке абсурда быть здравым слишком опасно. Я ведь сейчас не в церкви, поэтому с тобой, Яков Иванович, могу быть честным до конца. Извини.

         Яков Иванович растерянно оглянулся.

         – Ятаган! Иди сюда, твоя подпись будет самой первой.

         Однако ходячее мухославское суеверие вдруг напряглось, зашипело возмущённо и, чуя какую-то особо опасную неправду, мгновенно изогнулось в сабельной выправке так, что пришитые пуговицы на клетчатой рубашке-ковбойке затрещали и оторвались.

АТАМАНОВО

         В небе кружили стервятники. А вокруг бывшей базы отдыха завода «Красная калоша» ходил кругами с металлоискателем наперевес Фридрих Карлович Старогуд. Круги постепенно сужались. Фигура Старогуда, все его движения старателя-землекопа, а также кислая мимика одинокого умника, прерывистые и шумные, как у лошади, вздохи – всё это выражало гамму человеческой скорби, отчаявшейся найти утешение в чьём-либо стороннем понимании.

         – Здорово, гробокопатель! Опять потроха из земли вынимаешь? И что новенького есть в нашем стареньком? Ха-ха-ха!!! – бас, густой и глубокий, как гул парохода, заставил Фридриха Карловича вздрогнуть. Перед ним стоял Атаман, лысый богатырь, новоявленный хозяин разрушенной базы, татуированный красавец, неутомимый трудовой отшельник, самодовольный насмешник, упрямец-одиночка по убеждению, невесть откуда однажды появившийся в Мухославске с кое-какими деньгами, коих и хватило едва, чтобы купить за сущий бесценок заброшенную территорию у воды, да такое же двухэтажное строение полуторавековой давности на восемьдесят шесть окон – бывший доходный дом какого-то бывшего купца-богача.

         В честь нового собственника безымянная база на городском отшибе получила от мухославичей тоже имя собственное – Атаманово.

         – Умели раньше делать! – заискивающим тоном произнёс Фридрих Карлович, указывая кочергой металлоискателя в сторону раскрошившихся резных наличников второго этажа и торчащих над ними, полуразобранных стропил. Сказал – и замер, не мигая. Точно так же голодная охотничья ищейка, чуя близкую добычу, замирает и делает стойку.

         Атаман расхохотался, кивнул в сторону уличной беседки.

         – Садись, гробокопатель, за стол. Как раз самовар готов. А заодно скажи-ка мне, сколько лет этому паровозу? В подвале, представляешь, валялся под всяким хламом. Чистая медь!

         Любителя старины словно с цепи спустили.

         – Цены нет этому предмету! Триста семьдесят пять лет ему! Видите, какие медали нарисованы? Французские! Значит, самовар коллекционный, привезённый издалека знатными господами. Очень образованные раньше люди были! Культурные! За хорошее отношение могли самую хорошую вещь подарить. Раньше Мухославск добротой и порядочностью славился во всём мире. Сами знаете, наш город на старинных торговых путях когда-то находился, значит, здесь бывали и цари, и даже Пушкин.

         – Фридрих Карлович! Ты в своём уме? Пушкин-то здесь при чём?

         – Был! – запальчиво воскликнул Старогуд, наливая себе в эмалированную кружку кипяток из самовара. – Я точно знаю.

         – Откуда? Он тебе сам об этом сообщил?

         Фридрих Карлович перегнулся через стол и заговорщически приблизил знающие уста к незнающему уху:

         – Сам! Честное слово, сам. Только вчера Пушкин пошёл... Они – вернулись! Вот, пожалуйста, пуговица от камзола! Только что раскопал на берегу! – о, если бы можно было изъясняться одними лишь восклицательными знаками, то мухославский любитель скорби и старины без сожаления расстался бы с бесконечными ожерельями и коробами слов. Чтобы выразить раз и навсегда совершенство прошлого в окончательной форме – !!! Но, увы, в мире людей слова почему-то стояли всегда до восклицаний, а не наоборот, и это ещё более усугубляло внутреннее недовольство дитяподобного фантазёра – Старогуда.

         Атаман появлялся в городе не так часто, лишь по причине приобретения продуктов да строительных материалов. Но и этих контактов с общей атмосферой городка было достаточно, чтобы в полной мере вдохнуть необходимые знания; до Пушкина у Фридриха Карловича «шёл» то Гагарин, то лекарь Бориса Годунова, то певец Шаляпин, то прародитель человечества инопланетянин-анунак Эоакр. Над головой Старогуда непрерывно парили знаменитости и титаны прошлого, беззастенчиво пользуясь отзывчивой земной головой старика для выхода с того света на этот в порядке неживой очереди. В моменты озарений, когда очередной мэтр «пошёл», и впрямь в руки Фридриха Карловича предметы старины словно сыпались сами. Картины, кованые гвозди, безделушки, аптекарские разновесы, открытки, марки, наклейки, фарфор и утварь иных веков... В качестве партнёрской компенсации за всё это изобилие невидимки занимали мозг местного краеведа круглосуточно, а он был счастлив служить для них проводником. Но иногда у сонма светлых знаменитостей случались досадные выходные; в потустороннюю вакансию тут же наплывал страх, голову обволакивала ненасытная пустота, из которой шеренгами вылезали зловредные жители тьмы. В такие моменты Фридрих Карлович приходил в отчаяние: «Они ушли! Они опять ушли!»

         Но сейчас всё было прекрасно. Пушкин сидел над рекой за дощатым уличным столом третьим в компании и тоже любовался гравировкой самоварных медалей.

         – У Пушкина было сто тридцать семь любовниц, девять из них – мухославские, – сокровенное знание перешло на шёпот.

         – Наверное, и потомство у кого-то могло образоваться? – осторожно поинтересовался басовитый Атаман, пряча иронию.

         – Да! В Мухославске живут несколько одиннадцатиюродных племянников Александра Сергеевича! Я определил всех, у меня есть специальные таблицы и генеалогические расчёты. Не спрашивайте ни о чём! Категорически запрещено называть их имена.

         – Понимаю, – поддержал Атаман гостя. – Должно быть, есть в Мухославске и другие обособленные родственники. Ну, от тех, кто уже «шёл» через тебя однажды.

         – Слушайте! Вам скажу первому: во многих жителях Мухославска сегодня течёт кровь Заратустры, Гарибальди, пророка Мохаммеда, Чингиз-Хана, Сократа и Шекспира, Наполеона и русского князя Владимира.

         – Что-то русских мало, – усомнился Атаман.

         – Они все русские!

         Если на территории строительства появлялся гость, Атаман охотно бросал молоток или лопату ради совместного чаепития и беседы. Как-никак, гости были здесь большой редкостью. По одной простой причине: Атаман никогда и никого к себе специально не приглашал. То ли потому что работал, как одержимый, восстанавливая огромный дом и прибирая пространство, то ли от того, что любил при случае повторять: «Хочешь сделать быстро и хорошо? Делай один!» Философия богатыря-одиночки очень ему подходила. И портрет его нарисовать легче лёгкого: законченный трудоголик, самоуверенный силач, покрытый лоснящейся каской лысины, из-под которой весёлыми весенними льдинками поблёскивали на мир голубые глаза – живой небесный венец над обширными сюжетами шевелящихся голубых татуировок. Так что, мухославские люди, получается, сами по себе дни свои перелистывают, и Атаман сам по себе. Может, календари у сторон разные на стенах висят, или сезоны какие не совпадают. Трудно разобрать. Знаете, бывает, что живут себе мирно два соседа и даже забора между единоличными хозяйствами не имеют, а вот в гости друг к другу почему-то не ходят. С бывшей любимицей заводчан, – с полуразбитой и разграбленной базой отдыха «Красной калоши» – то же и произошло: не трожь теперь – Атаманово!

         Располагалось это замечательное место чуть выше по течению реки – километрах в двух от города. Рядом, считай. И ещё не заросли папоротниками, снытью и хвощем сырые извилистые тропки, ведущие к городскому магазину, по которым отдыхающие, как мураши в шлепанцах, сновали туда-сюда – кто за пирожным, кто за спиртным. Нынче тихо. Только безветренным штилевым вечером река перебрасывает, иной раз, звуки, понятные здешней природе. Сверху течения вой циркулярной пилы да стук топора долетает, а снизу в ответ гармонист с обитаемой пристани горло дерёт: «Волга-Волга, мать родна-ая...» – Пукрок Яичкин народ веселит.

         Старый купеческий дом – это вам не какой-нибудь новодел! Каждый уголочек обдуман до тонкостей, каждое брёвнышко притёрто и подогнано до молекулярного слияния с другим бревном. Образец абсолюта! Начиная с фундамента и кончая коньком – всё-то здесь без изъяна. Сохранились и печи, а кладка такая, что стой и любуйся! Даже пакля от времени не обветшала. Да к тому же смотри, высота потолка – со стремянки и то не достанешь: метра четыре с избытком! А окна-то, окна какие – как небо! Восемь с лишним десятков, одно к одному!

        Атаману было приятно восхищение Фридриха Карловича по поводу крепкой старины, которая «ещё лет двести простоит хоть бы хны». Немного огорчало лишь то, что Старогуд совершенно не замечал иной большой работы, которая уже была вложена новым хозяином во вторую жизнь старинной постройки. Глаз радовали обновлённые косяки окон, новые двери, укреплённые и отремонтированные полы, роскошно расширенный чердак, перестроенный погреб, дренажная система, оцинкованная крыша, дождевые сливы, восстановленный камин, на пустом месте поднятый капитальный гараж и мастерская, новая система электро и газификации дома, уже работающая котельная, жилая комната-первенец, кухня, два душевых отделения, скважина... Новое, к сожалению, не усваивалось органами чувств Фридриха Карловича. Зато он, как фокусник, мимоходом ковырнув щепкой в расщелине бревна, тут же явил на свет серебряный рубль.

         – Это Пушкин денежку положил сюда. Вместе с одной из своих барышень прятали, между прочим. На счастье. Ах, какие раньше люди жили! Высшая струна звучала почти в каждом! Высочайшая струна! Высочайшая! Понимаете? Сколько благородства потеряно! Не вернёшь... Что теперь нынешние? У нынешних глаза от жадности помороженные.

         – Ну ты даёшь, гробокопатель! – изумился Атаман, вертя перед собой серебряный кружочек. – А почему нынешних-то ты не любишь? Тоже ведь люди. Стараются. Каждый светит и звучит, как умеет.

         Фридрих Карлович отрешённо застыл на фоне не застеклённого проёма окна на втором этаже. Казалось, он слушает симфоническую музыку; взгляд его окончательно утратил земную сосредоточенность, а тело едва заметно покачивалось в такт игре какого-то невидимого оркестра.

         – Ну, качайся тут, коли охота, – бесцеремонный Атаман хохотнул, одной рукой подхватил из угла мешок с цементом и исчез. Вскоре откуда-то снизу загрохотала бетономешалка. Атаман купил этот дом для бизнеса; с этой целью он его и восстанавливал. Расчёт простой: будет база – будут и отдыхающие. Вот-те пляж, вот-те лодочки на вёслах, вот-те чистый кислород. А стратегическая перспектива и того лучше! Дело беспроигрышное. Во-первых, долгожданный «конец» специалисты обещают ежегодно и не по разу, а во-вторых, планетарный замор, наверняка, будет организован с экологическим уклоном. Так что, хорошая база в укромной обители – считай, Ноев ковчег, только на якоре.

         ... Милое сердцу прошлое, усиленное особыми эманациями доходного купеческого дома, звучало во всем существе Фридриха Карловича, как сводный императорский оркестр в час коронования. Душа, наконец-то, встретилась с долгожданной «высочайшей струной» – прошлое пело и ликовало. И в этой песне не было ни единой ноты фальши – только голоса благородства, чести, красоты, совестливого ума и умного сердца.

         Высшая струна – лучшие качества лучших людей! Как скучал по присутствию этой очищающей вибрации в настоящем Фридрих Карлович! А здесь, в окружении старых брёвен, она звучала в полную силу. Мысленному взору Старогуда предстало грандиозное течение времён, играющее щупальцами желаний и образов на арфе человеческого бытия. Он даже наклонился вперёд и прищурился, чтобы получше разглядеть устройство арфы и особенности игры на ней. Высшая струна была самой пронзительной, самой тонкой, в мириады раз острее опасной бритвы; от неумелого прикосновения к этой части инструмента слишком грубые щупальца получали увечья, приходили в ярость и рвали в этой слепой своей ярости другие струны, более грубые и более доступные, не такие острые – те, что отвечали за музыку деловой суеты, музыку голодного тела, хищного ума или ленивой памяти. Что ж, к высочайшей струне могла безболезненно прикасаться лишь высочайшая сущность – душа. Закон всех времён был один. Даже в бывшем творилась такая же какофония, что и сейчас: «Бум-ммм! Кр-ррах! Бж-жжж! Бом-м! Тр-рах!» Никто из живых не мог взять «аккорд» бытия в своём настоящем правильно и полностью – не споря с гармонией высшего духа в физическом теле и не обрезаясь телом или разумом на беспощадной небесной струне. Но вот проходили годы, десятилетия, столетия. Где-то вдали затихали «бум-бом-крах...», словно их и не было вовсе. А пронзительный голос чьей-то, тронутой правильно, высшей струны воспарял, очищался от тяжести плоти и смрада раздумий – улетал из ловушки времён навсегда, воплощаясь в трубящего ангела. Вот и прекрасно! Значит, высшие струны и ныне живут, только глушит их ярость обрезанных... Значит, год, иль столетие минет – услышит и нас кто-нибудь точно так же: восхищённо! светло! в ноте чистой любви высочайшей струны! Кто же будет услышан в эпохе другой? Ты, или я, или кто-то ещё? Как узнать: кто погиб, сам собой грохоча, а кто ищет иное в ином?

         – Слушай, гробокопатель! Подержи-ка гипсокартон, а то первый винт загонять неудобно. Эй, гробокопатель! А во времена Пушкина саморезы уже были?

         – Я не «гробокопатель». Я – Фридрих Карлович Старогуд. Заслуженный и почётный гражданин города Мухославска, историк-любитель и краевед! – дрожащим, как поминальное желе, голосом произнёс Старогуд. Глаза его обрамили красные воспалительные ободки, трогательные и забавные, чем-то похожие на предупредительные дорожные знаки. Близкие слёзы гостя, уже повисшие набухшими водяными линзами на глазных яблоках, Атаману не нравились.

         – Ладно, гробокопатель, не обижайся. Я тебе серебряный рубль дарю. Держи! На счастье!

         – Я не обижаюсь... – паутинка высшей струны лопнула, оборвалась; тихие как мыши, проворные зубастые слёзы текли по щекам старика.

ДЭНИ

         Собаку по кличке Дэни знали и паромщики, и водители большегрузов, и грибники, и рабочие-вахтовики. Дэни давно жил на пристани парома-перевозчика по ту сторону реки. Его любили и подкармливали. Толковую собачку старались зря не обижать. Дэни «держал» пристань. Если за рулём грузовика или легковушки оказывался подвыпивший водитель, чуткие ноздри четвероногого добровольного стража улавливали запретный запах, после чего увернуться от крепких челюстей молча атакующего пса, удавалось не каждому – контролёр «компостировал» клыками сапог или голень нарушителя. Укушенные громко грозили убить или отравить кусачего приблуду, но никто почему-то этого не делал. Во всём остальном Дэни был ласков, покладист и умён. На мир он взирал большими коричневыми глазами усталого вождя, в которых никогда не читалось никаких просьб. Природа наградила пса врождённым благородством, чувством справедливости и собственным достоинством.

         От всех остальных сородичей Дени отличался выдающимся носом. Просто-таки огромной длины носом! Откуда, от какого предка он ему достался? Никто не скажет. А ведь родословная на земле есть у каждого, коли уж ты произошёл и живёшь. Небось, весь предыдущий клубок рождений и смертей – твоя родословная. Нить, что тянется до наших дней от момента сотворения мира, на которой и держатся разноцветные бусы и звёзд, и планет, и земная история, и дробь потрясений, и пыль повседневности. До чего ж хороша эта нить – держит всех: и больших беспредельно, и малых без меры! Родословная – бог воплощений. Нить бытия! Кому-то дано её забыть, но никто не в силах её разорвать, отделиться, чтобы гаркнуть в довольной наивности: «А пошли все подальше – я теперь сам по себе!». Не получится так. Родословная наша – волшебное нечто – длины безразмерной: часть её пряжи соткана из минувших тысячелетий и канувших цивилизаций, часть из вещества подножного, а другая часть – из вещества небесного. У каждого за душой такой клубочек имеется. Поровну в нём дано каждому. Если глядеть от начала начал, то клубки родословных у всех без отличий, разве что только нынешними коротюсенькими концами, хвостиками-ниточками своими и разнятся живущие друг от друга. А ведь как кичатся, как пыхтят, размахивая каким-нибудь званием: мол, я такой-растакой, а ты простая кость, так-тебя-растак! Э-ээ! Намотнёт столетие ещё один виточек на небесную нить – всё и сравняется.

         В общем, Дэни был типичной русской собакой. Без роду, без племени. Для повседневного сегодняшнего счастья ему вполне хватало беспамятства по поводу дня вчерашнего или завтрашнего, да найденного мосла в зубах. Обыкновенный пёс. Не большой, но и не самый маленький, не злой, готовый честно слушать, если ему изливают душу, непривередливый в пище и условиях быта. Отзывчивый. Дэни часто жил чужим разумом, как своим собственным. Четыре коротких мощных лапы его тела свидетельствовали о следах крови английских бойцовых собак, торчащие над черепом несоразмерно большие уши хранили наследие немецких овчарок или волков, нелепый, почти голый хвост достался, скорее всего, от египетских догов, а вот короткошёрстная чёрно-пегая масть могла по праву считаться своей, потому что покрывала этим цветом большинство здешних дворняжек. Однако всё это отходило на второй план перед великолепным длиннющим носом, который, как форштевень путешествующего фрегата,  всегда и всюду был первым. Нос достался Дэни, несомненно, от какого-нибудь собачьего бога ищеек, что однажды не удержался и согрешил-таки с какой-нибудь невыносимо привлекательной китайской карлицей.

         Дэни, несомненно, умел думать.

         Интересно, с чего это люди взяли, что мыслить нужно обязательно словами? Для чего смотреть на вещи не прямо, а зачем-то превращая их в знаки, в условное отражение вещей? Для чего наряжать что-то понятное в одежды изречений и образов? Наверное, чтобы вещи вместе с людьми спорили: чья одежда лучше? Как неудобно! Слова превращают мир отражений в самых непримиримых спорщиков. Войны и пороки берут своё начало из человеческих уст... Фу! Гораздо удобнее мыслить при помощи запахов. Природа изобрела сей принцип давно и он её никогда не подводил. Запах – это реальность. Он не может притворяться. Не умеет, не предназначен для обмана. Пробежал зайчик по снегу, а лисья морда уж тут как тут, нюхает, не обманешь: косой где-то рядом. Запахов вокруг неисчислимое множество, и каждый из них – истина себя самого: из чего состоишь, тем и пахнешь. Сапожник сапогами, пирожник пирогами. И ведь не только пахнущий воздух чует обоняние; есть что-то ещё... Есть! Пахнут желания, мысли, надежды, страх, любовная страсть, курья глупость, кошачья надменность, собачий характер... Пахнет всё! Да не всё уловить удаётся.

         Дэни улавливал многое. Клетки головного мозга, густым мохоподобным покровом живущие в носу собаки, читали палитру запахов в подлиннике. Запахи не нуждались ни в переводчике, ни в межкультурной конвертации. Что ж, всё в этом мире подобно: знающий много слов, становится повелителем знаков, интеллектуалом, а знающий много запахов, становится просветлённым силами самой природы. Да-да! Природа прекрасно обходится без слов. Не вяжет ловчих сетей из буквенных знаков и цифр, не питается тем, что запуталось в этих ловушках и умерло. Она знает, что знает, и поэтому с лёгкостью может извлечь из своих закромов что угодно, что тебе и не снилось! Подражай ей: напрямую знающий – многое напрямую и может! Поровну слиты в нём силы и света, и тьмы. Много знающий – вспыхнет, жадно знающий – скоро погаснет. Ах, природа! Учитель слепых: остановленный верит, идущий – надеется. Всё на этом пути может быть! Потому что уж было и есть всё, что будет.

         Духи природы дышали цветами, сопели ноздрями рогатых самцов, лелеяли рыб в переливах ручьёв, колыхались земною корой, клокотали огнём, воспаряли над бездной морскою, в облаках вили молнии яростных дум.... Люди жили иначе. Люди прятались в знаки. Природный их запах был слаб, а искусственный – невыносим. Им хотелось помочь. В людях Дэни предчувствовал сладкую дружбу. Души людские, как лакомый ломтик колбаски, в минуты недолгих случайных общений манили к себе, приглашая к слиянию жизней. Это было прекрасно! В миг беседы, интимной душевной минутки, люди пахли любовью. Коротко, кротко и ясно.

         – Фью-ить! Фью-ить! Дэни, голубчик, ты зачем перебрался на наш берег? Тебя тут съедят. Тут живодёры бывают. На городской свалке свору диких собак видели. Дэни, пойдём обратно на паром: фью-ить! фью-ить! Не идёшь, дурачок... – Яков Иванович нервничал, он торопился на вызов к больному в соседнее заречное село, матрос уже убирал сходни. – Дэни! Дэни!

         Ни в какую! Паром отчалил. Дэни начал обследование новых владений. На площадке дебаркадера с утра трудились две головы Горыныча: Пукрок Яичкин с раннего утра рвал меха и глотку, а пенсионный председатель с того же раннего часа совершал общественно полезную работу – благодетельствовал. Вольдемар Вольдемарович Котов уютно устроился рядом с окошечком билетной кассы. Он сидел за раскладным столиком, сверкая очками на пассажиров; рядом красовался наскоро напечатанный небольшой плакат: «Общество МП. Бесплатная выдача нательных маек для всех желающих». Под раскладным столиком действительно возвышалась стопочка фиолетового армейского белья. Желающие находились. И не только пенсионеры, не только местный народ – подходили любопытные. Одна майка выдавалась просто так, по требованию, а три майки – за вступление в Общество мухославских пенсионеров. Фотокарточка не требовалась. Новообращённым членам вручалась картонная книжица с данными владельца, заверенная подписью председателя Котова и печатью. Таким образом, в мухославские пенсионеры без долгих проволочек принимали любого случайного прохожего, или даже ребёнка из бедной семьи. Организация росла и крепла численностью. Всякого новообращённого Вольдемар Вольдемарович дополнительно стимулировал напутствием на будущее: «Приходите через месяц к храму. Будут выдаваться поливитамины «СDЕ» и горчичный порошок. Участникам Общества по пять упаковок в одни руки». Транзитные шофёры зубоскалили, а большинство мухославских обывателей старательно записывали на случайных бумажных клочках число и время раздачи будущей манны. Знали и верили: Котов не подведёт!

         Дэни внимательно обнюхал списанные солдатские майки и самого Вольдемара Вольдемаровича – пахли они одинаково: тоской, той самой тоской, что излучают, к примеру, навеки остановившиеся ходики-часы на стене в бабушкиной горнице. И выкинуть рука не поднимается, и пользы никакой. Разве что удовольствие от привычки видеть предмет на своём законном месте.

         – Иди, ступай, не мешай работать! – ласково потрепал пса за ухом Котов. Потом порылся у себя в карманах и достал конфету «Незабудка в шоколаде». – На, ешь. Ешь, не бойся, это сладко. Ешь, говорю тебе, подлец.

         Дэни брезгливо взял коричневый батончик, удовлетворяя настойчивое желание большого человека, потом подошёл к краю платформы и выплюнул конфету в воду. «Незабудка в шоколаде» превратилась в «Русалку в шоколаде».

         – Ну ты подлец, как есть подлец! – Вольдемар Вольдемарович негодовал. А жители Мухославска, кто видел эту сцену, покатывались от хохота, попеременно показывая пальцами то на рассерженного человека при бесплатных майках, то на собаку. Так Дэни в одночасье стал городской знаменитостью.

         Дэни сошёл на берег в ореоле славы и с репутацией мудреца. Он досконально обследовал город. Пометил разрушенное производство «Красной калоши», побывал в городских местах отдыха, методично прочесал улицы и улочки, набережную дамбы, городской рынок, парадные клумбы и задний двор мэрии, демократично отметился в школьном дворе и в нескольких магазинах, свободно вошёл и вышел через строгую вахту городской тюрьмы, познакомился с местной четвероногой публикой цепного и дворового содержания. Люди пса кормили, ласкали, разговаривали с ним. Всё было прекрасно, пока страсть исследователя и первопроходца не привела Дэни к дверям храма. Ржавый без излишних объяснений поднял с земли булыжник и запустил в собаку. Камень ударил в рёбра. Дэни взвизгнул и мудро пустился наутёк.

         Откуда ни возьмись, за испуганным пегим трусишкой молчаливо ринулась свора собак, урождённых городской свалки. Это были настоящие, хорошо организованные и умелые убийцы. На совести стаи успешно копились грехи и за съеденных городских болонок, и за домашних хорьков с кошками, а уж про количество свернутых куриных голов и говорить нечего. Инстинкты и смерть сговорились в этом молчаливом, быстроногом, не знающем страха и пощады лютом живом потоке. Мэрия приглашала из области бригаду живодёров, но успеха операция не имела: похоже, коллективный хищник пользовался и коллективным разумом – стая легко перехитрила людей с отравой и ружьями.

         Дэни нёсся со всех своих коротких ног куда глаза глядят. Сердечко ёкало и колотилось в самом кончике хвоста. Ещё чуть-чуть и чужие челюсти дотянутся и откусят сердце... Смерть пахла пылью.

         Неожиданно между преследователями и жертвой возникло препятствие – слоняющийся по городу Ятаган перегородил собой узкий переулок, в котором разбушевался ураган погони. Выгнувшийся саблей Ятаган не просто перегородил путь преследователям – он встал в мухославскую пыль на четвереньки и осклабился. Сбитая с боевого гона, разгорячённая стая остановилась, урча и рыча в злобном замешательстве. Наиболее сильные кобели, вновь осмелев, приближались к человеку. Вожак изготовился к прыжку. Ятаган, не задумываясь, поставил на кон свою жизнь против жизни Дэни. На линии дуэли замерли расширившиеся зрачки; вожак и Ятаган не мигая смотрели друг другу в глаза. Наконец, немой Ятаган издал звук – утробный, нечеловеческий полухрип-полурык на вдохе. Именно на вдохе, а не на выдохе. На вдохе – как у большой амурской кошки, как у разъярённого тигра! Чтобы противник заранее знал, с кем имеет дело: легкие тигра огромны, а потому внутренний резонатор издаёт такие низкие, такие рокочущие звуки: прочь все! прочь! король идёт! Тут-то древняя память и подскажет помимо ума и всякого опыта: беги! спасайся! беги немедленно! Ятаган так глубоко вошёл в образ, что продолжал сотрясать городок своим рыком в уже давно опустевшем переулке – стая, поджав хвосты, панически бежала. Наконец, Ятаган замолчал. А, замолчав, обнаружил рядом с собой кареглазого пса. Дэни не удрал. Он преодолел страх и  вернулся на поле боя, навсегда присоединивши в этот судьбоносный момент свою четвероногую душу к бесстрашной душе человека. Честь за честь, как говорится!

         Дэни почти поселился у Ятагана. Ставши друзьями, они теперь бродили по городу в свободном режиме: то вместе, то поврозь.

         Постепенно город весьма привязался к псу-одиночке, который любил сидеть на клумбе перед мэрией и созерцать местную жизнь, словно заправский городовой. Все здешние достопримечательности и всех «приятно пахнущих» людей Дэни детально «обмыслил» своим особенным нюхом и теперь мог подолгу предаваться обонятельным размышлениям. Кто-то и впрямь шутил, не шутя: «Городовой!» Кто-то издевался не зло: «Полисмен!» А кто-то кивал потаённо, от самого сердца: «Вот кого надо б на приём-то исповеди ставить!» И многие соглашались: «Не собака, а рыцарь какой-то!» Дэни, сам того не подозревая, прошил городишко вдоль и поперёк, как игла вышивальщицы. И люди вдруг увидели через это снование пёсье незримый узор: и характер соседа, и способности к искренней ласке, и зеркало слов, и глыби душевных порывов своих, и мели поступков в затоне житейском... Всяк полюбил эту пегую псину за добрый ответ на дурацкий призыв: «А пойди-ка сюда! Фь-и-ить!»

         Яков Иванович всерьёз утверждал: «Дэни – единственный из нас, кто профессионально следит в Мухославске за порядком и порядочностью!»

         Теперь Дэни «держал» город.

СЛУЧАЙНОСТЬ

         Странная особенность имеется в русском языке: трудно выразить своё желание во времени настоящем. Вы только представьте, к примеру: обнимает счастливая невеста своего суженого и шепчет ему со всею превеликою страстью: «Хочу, чтобы ты у меня был всегда!» Только, прошу прощения, спросить позвольте: почему же «был», если желание барышни привязано к настоящему или даже к будущему?! Загадка! А жених в ответ о машине красивой мечтает, о квартире шикарной, о деньгах несусветных, чтобы невестушку радовать: «Хочу, чтобы и у меня было...» Удивительная загадка: «было» всё равно что «есть» или «будет». Словно язык специально, как рыболовная снасть, в омут прошлого времени забрасывается. И ведь ловит, ловит там! Места только знать надо, да прикорм с наживкой иметь. Язык – штука хитрая: врать при помощи языка можно, как хочешь, да вот только сам-то он врать не умеет. Выдаст всякого, кто не молчит.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Напиши, дружище, дневник о своей жизни. О том, что тебе хотелось бы преодолеть в себе самом, о самых грязных своих помыслах и самых корыстных мечтах, о своих сожалениях и чувстве мести...

         – Плевать я хотел на всё на это. Тьфу!

         – Ты отдашь этот дневник мне, а я помогу тебе избавиться от пьянства.

         – Тьфу! Чего ради я буду избавляться от того, что мне, в общем-то, нравится. Своё язычество засунь себе... А моё язычество – в глотке! По трезвости в Мухославске долго не протянешь – подохнешь заживо. Да если хочешь знать, русский народ оттого и жив до сих пор, что он в кайфе. А ты: дневник! дневник! Тьфу! Щас я тебе настоящий сглаз устрою – вот этим кулаком и поставлю. Тебе какой больше сглаз нравится: левый или правый?

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Ты не понимаешь необходимости...

         Удар был не сильным, но левый глаз Февральского-Бодайко тут же заплыл. О нападении Чомбо всегда предупреждал. Ответно с инвалидом в Мухославске никто не дрался. Вольности по-свойски прощались.

         А причём тут язык? Для чего сей пример приведён? А на то, что язык наш – случайная прихоть случайных бесед – закономерная причина случайных поступков. От языка всё произрастает. У кого-то он без костей, а у кого-то – без правил.

         Окривевший Февральский-Бодайко отправился лечить раненую душу лесным блужданием и сбором грибов в знакомые заречные дебри. Две остальные головы Горыныча охотно присоединились – опять же, по случаю – к инициатору похода. За рулём видавшего виды драндулета-вездехода трясся Вольдемар Вольдемарович Котов. На заднем сиденье Пукрок Яичкин воодушевлялся, как всегда, музыкальным образом. Февральский-Бодайко всю дорогу растирал глаз. Стопочку антиалкогольных дневников-исповедей, приготовленных для мистического сожжения в ближайшем стояночном костерке, психотерапевт и наследственный колдун держал на коленях в корзинке для грибов.

         У костра ярче и жарче дровяного пламени затрепетала неугасимая похоронная тема конфликта поколений и погибающей культуры.

         – Дети очень серьёзный! Поэтому дети злой! Взрослый тоже серьёзный, даже если не злой. Поэтому дети ещё сильнее злой теперь. Улыбка нужен! Моя улыбка им давай! Я – сильно русский, когда улыбка есть! – Пукрок Яичкин в обстановке леса, окутанный сизым дымком, напоминал говорящего лешего. Скорострельный его лепет на сей раз не прерывался гаубичными взрывами-куплетами и возгласами «Пой давай!»; мухославский гармонист, говоря про улыбку, сам не улыбался.

         – Да, юморок нашему городу не помешал бы, пожалуй, – Вольдемар Вольдемарович с сочувствующим сожалением разглядывал синеющий глаз Февральского-Бодайко. – Приложите к синяку вот это.

         – Лосиный помёт?!

         – Да, помогает. Только найдите ещё осину и попросите дерево соединиться с больным местом.

         – Природа моя доктор! Самый лучший доктор! Таблетка не давай, очередь не сиди, деньга не трать! Природа давай! Она всегда-всегда улыбайся! Она доктор так!

         Февральский-Бодайко впервые в своей дневниково-колдовской практике тетради алкоголиков жёг в присутствии свидетелей. Он доставал их по одной из грибной корзины и, нисколько не интересуясь содержимым, отправлял чью-то очередную исповедь в огонь.

         – Почему не читай? Человек тебе старался, а ты совсем не читай! Почему ленивый стал?

         Психотерапевт угрюмо отмалчивался, продолжая отправлять в огонь греховные письмена и свидетельства от своей непростой клиентуры.

         Тут-то председатель мухославских пенсионеров и решил дать Пукроку Яичкину кое-какое толкование происходящего:

         – Пьяница переливает своё горе на бумагу, как бы вынимает плохое из себя самого и запечатывает его в признания. Ну, как поэт, получается. Только эти признания никто не должен видеть! Иначе духи зла вырвутся и вновь, с новой силой, набросятся на того, кто захотел стать здоровым. Так? Так! Записи должны сгореть в полной тайне от всех остальных людей. Наши предки издавна очищались через огонь, воду, землю и обязательную личную тайну соприкосновения с ними. Личную тайну. Ли-чну-ю! Так? Так! Технология очень простая. Хорошо б ещё древнюю молитву наших предков читать при этом. Собственная молитва народа – тот же костёр для духовного мусора. Собственная! Так? Так!

         Февральский-Бодайко смотрел на Котова с нескрываемой досадой. Очкастая голова, безо всякого напряжения, только что рассекретила эффективное средство, основанное на сокровенных практиках древних земляков. Было тут за что рассердиться. Тайна, ставшая однажды достоянием публики, переставала быть эффективной и приносить деньги. Из синего припухшего глаза колдуна сочилась обида.

         В этот драматический момент Пукрок Яичкин вскрикнул от добровольной боли – он голыми руками потащил из огня полуобгоревшую чью-то тетрадь.

        – Человек плакать! А ты его жечь давай! Моя теперь тоже плакать давай! Я – русский! Я не умей улыбайся, когда другой плачь! Или совсем все плачь, или смейся все!

         Пукрок – самая сердечная голова Горыныча – наугад раскрыл тлеющие страницы, наугад выхватил взглядом первую попавшуюся фразу. Чья-то задокументированная исповедь – мучительная честность перед самим собой – коряво, но действительно честно сообщала: «Ненавижу это время! Ненавижу страну! Ненавижу себя! Ненавижу своих детей! Ненавижу всех!» От неожиданности Пукрок растерялся, бросил тетрадь обратно в огонь, подбавил даже сухого хвороста... Однако кто знает, может, успело безымянное это проклятие – через любопытствующий миг прочтения – вырваться из объятий огня, заново смогло вернуться туда, где и жило себе всё это время – к сиятельной славе пороков, что тьму освещают, сжигая людей. Случай? А разве нет? Никто ведь не знает в России, к чему надо быть приготовленным. Поэтому всякий готов ко всему. То ли ко всему плохому, то ли ко всему хорошему. От «всего» до «всего» веселится народ, и на этих качелях так иной раз разносит его, что отчаянный дух вон из пяток опять вылетает!

         Гармошка рыдала. Горыныч молчал.

         Слёзы и сожаление во внутреннем нашем мире подобны грибному дождичку; в буреломах личного опыта обильно начинают расти, как грибы, мысли и примеры. И добрые мысли-грибы, и поганки. Эх, надо б уметь отличать «съедобные» мысли от ядовитых, от тех, что начинены горечью обид, ядом мести... А как отличить? Ба! Ядовитые самые яркие!  А какие-нибудь полусъедобные «чёрные грузди» можно «засолить» или «замариновать» на зиму-одиночество, не забывая их предварительно «вымочить» в водах суеты денёк-другой... Солнце или дождик внутри нашего настроения жизнью правят, ночь или день там? Погода во внутреннем мире так же переменчива, как и снаружи. Конечно, больше всего хочется ясности. Но нельзя хотеть одного и того же. Сырость тоже нужна.

         Февральский-Бодайко пошёл искать осину. В одной руке он зажимал лосиные гранулы, другой растирал синяк. Безвинно пострадавший психотерапевт-подвижник мысленно желал согражданам лучшей доли, проговаривая на ходу одну и ту же магическую фразу: «Хочу, чтобы у всех было всё хорошо! Хочу, чтобы у всех было всё хорошо! Хочу, чтобы у всех было всё хорошо!».

         В городе Чомбо в этот самый момент нерешительно отодвинул от себя стакан с зельем и ещё более нерешительно произнёс вслух мысль, поразившую его своей простотой:

         – Мать честная! Балдеть по трезвянке – это ведь тоже кайф! Только задаром! Тьфу!

О ЧЁМ РАЗГОВОР?

         Если бы автор был духом-хранителем города Мухославска, то, в первую очередь, дух этот прислушался бы к разнообразным гражданским разговорам, через которые жители сообщали бы хранителю городской атмосферы о своём состоянии. Чувствуете силу и глубину этого слова: состояние! За каждым разговором – богатство человеческой жизни; у кого бисер, у кого жемчуг. А сложишь все вместе – казна!

         Разговоры, как шум городского прибоя вдоль дамбы! В час социального шторма они заглушают друг друга, сливаясь в бушующий хаос и рёв, а в тихое время – ласково плещут словами, катают, как камушки, слухи и сплетни, выносят на берег забавные штучки. В разговорах – вся жизнь! Разговоры – дыхание жизни! Дух-хранитель над городом жив, пока есть атмосфера над ним, пока есть для людского дыхания темы: о работе, о боге, о бедности или богатстве, о покойниках или о новых пришельцах, о любви, о газетах, о щелястом заборе, о ценах, о войнах, о сгнившей ступени на сходнях, о коклюше в детском саду, о холодной комете, что рядом с землей пролетает... Что бы значила жизнь наша, если б знаки в ней кончились вдруг?! Стих бы прибой, опустела казна. Слава Богу, над всем Мухославском, как купол небесный, единая речь бытия: и своя до последнего знака, и в себе непрерывна; здесь «надышано» так, что хранителю духа вольготно: купайся! летай! обнимай да гордись дорогими кормильцами!

         Вон пришёл на поминки учителя наш Яков Иванович. Глядя в гроб, произнёс вдохновенную речь:

         – Поздравляю тебя, дорогой землячок! Поздравляю с прекрасным результатом всей твоей жизни: с прекрасными учениками, с доброй памятью, что оставил ты по себе, с примером твоей скромности и трудолюбия! Поздравляю тебя, дорогой, с состоявшейся настоящею жизнью! А тело твоё мы закопаем, не беспокойся. За вклад твой – спасибо!

         В полукилометре от панихиды по бездыханным цехам «Красной калоши» ходит бывший директор Юрасик в сопровождении внимательного слушателя – начальника городской тюрьмы. Тюрьма и завод, даже территориально, когда-то составляли одно целое; в закрытых охраняемых производственных помещениях на вредных для здоровья человека промышленных процессах трудились бесплатные рабы – заключённые. Из горнила очередных русских свобод и демократий тюрьма вышла победительницей: она продолжала жить, а завод погиб. Расторопный начальник тюрьмы хлопотал о том, чтобы пустующие заводские помещения взять под свою юрисдикцию. Нужна была кое-какая техническая консультация. Юрасик пришёл сюда не столько по приглашению Хозяина, тюремного правителя, сколько потосковать о прошлом; он осматривал бывшие свои владения с чувством самоубийцы-неудачника. Гулкую тишину покрывал конферанс неравнодушного, образованного человека, малопонятный его спутнику в военной форме. Юрасик разговаривал то ли сам с собой, то ли со станками, с уцелевшими агрегатами высокого давления, с формами центробежного и вакуумного литья, с уцелевшим обрывком стенгазеты...

         – Плохо, Хозяин, плохо! Ложь всегда призывала людей к терпению и сдержанности. Бесконечная ложь – к бесконечному терпению. Понимаешь, в чем тут главный секрет? В бесконечности ложь неуличима! А, значит, она равна правде. В любой данности атрофируется умение сравнивать. И всем хорошо, комфортно.

         – О чём ты стрекочешь, родной? Про технику, братишка, докладывай...

         – Для чего у нас, Хозяин, отобрали бесконечность? Мечту, недостижимый идеал? Яков Иванович прав. Чтобы мы посмотрели, наконец-то, на самих себя в настоящем? Ну, посмотрели. Так ведь ложь, добравшись, наконец-то, до настоящего, обрела статус реальности! Опять терпим! Только уже иначе: перескакивая от одной терпимости к другой, как беглецы на льдинах. Плохо, Хозяин, плохо! Не на что опереться и подняться, чтобы забросить якорёк мечты за свой горизонт как можно дальше... И тянуться, тянуться туда!

         – Не боись, куда надо, туда и дотянемся!

         В другом конце Мухославска в это же время сошлись за шахматной  партией под сенью садовых дерев Лев Моисеевич и Фридрих Карлович. Обоим партнёрам шахматы позволяли на часок-другой забыть о пронзительной «высшей струне» – о высоком и чистом, как свет, изумительном прошлом.

         – Слыхали, Хозяин завод прибирает к рукам? Надо радоваться, честное слово! Труд воспитывает. Дети обязательно должны видеть успех родителей, чтобы стремиться к собственному успеху.

         – Фридрих Карлович! Что вы такое говорите? Какой труд и кого воспитывает? Это же будет территория преступников. Вам шах, между прочим.

         – А вы знаете, что наша тюрьма расположена на святом месте? Не смейтесь! Я знаю наверняка. Под стенами тюрьмы скрыто древнее поселение. Город! Одна из древнейших столиц Лемурии! Люди тогда жили не чета нашим, работали и очень много молились, причём вкладывали свои молитвы не куда-нибудь просто так, а в матушку-землю. В то место, которое их кормило и защищало. Семь тысяч сто тридцать восемь поколений сложились здесь в молитве родимой земле, как одно. Огромная сила! Вот почему наша тюрьма по всей стране славится, на самом наилучшем счету находится. Бунтов нет, люди исправляются, если им специально не вредить, конечно... Сила! А мы в ответ на ваш шах – защитимся и сами нападём конём: вот так!

         – Да вы, Фридрих Карлович, патриот широкого профиля! Вас послушать, так лучше тюрьмы в России места не сыскать. Тут тебе и божья сила, и трудовое воспитание, и даже слава. Рублю пешку.

         – А кто самые лучшие печные бани варит? А кто ржавые суда восстановил и рыболовецкую артель организовал – город накормил, себя спас? Кто, я вас спрашиваю? Кто лучше всех срубы делает, чья автомастерская самая лучшая? Где дисциплина и порядок ещё сохранились? Слово дадут – обязательно сделают. Молчите! То-то! Особое место, не шутки! А то, что тюрьмой называется, так это специально всё Богом устроено – чтобы люди знали: и по самому краю человеком пройти можно. Рокировочка, уважаемый Лев Моисеевич!

         – Насчёт умельцев вы, конечно, правы. Я на днях у Хозяина двух его «орлов» выписывал – газовый котёл подварить, да бетонные кольца в погребе сделать. Чудесные ребята! И конвой, между прочим, вместе с ними наравне работал. Денег взяли не жадно, разделили промеж себя поровну. Сдаюсь. Вы, Фридрих Карлович, поставили мне мат. Ну что, ещё одну партейку заложим?

         – А давайте! Где четыре раза, там и пятый. Мои – белые.

         Солнце над Мухославском светило со значительным перевыполнением норм подачи световой энергии. Причина же вот какая. Со стороны севера город был закрыт крутым и очень высоким береговым склоном, на котором весной сплошным белым буйством благоухали цветущие яблони, груши и вишни. А долина, как утверждали специалисты по туманам и облакам, имела свою особенность – здесь находилась так называемая точка росы; из-за особенностей рельефа на какие-то доли градуса температура Мухославска отличалась от любой соседней области. С местечковой шаманской гордостью жители указывали гостям Мухославска на какой-нибудь грозовой надвигающийся фронт, который дойдя до невидимой температурной «точки», раскалывался на два свинцовых потока и неизменно обтекал Мухославск, оставляя изнывающих городских огородников без полива.

         Было как раз сухо. Разнообразная человеческая речь тянулась спелыми колосьями куда-то прочь от Мухославска, словно хотела ещё найти и впитать влагу жизни, иной жизни, но уже клонились вниз тяжёлые колосья и жирные вороны, как пророки, предсказывали близкую жатву. Дух-хранитель мог бы прислушаться: а кто это воркует там, на реке? О, как неудобно подглядывать... Но ничего, одним глазком можно. Поздним комариным вечером в интерьере пустынного пляжа фотограф погружал обнажённый объект своего вдохновения – скучающую Фифу – в специальную медитацию. Фифа старалась. Она и вправду хотела соответствовать задуманному: чтобы в кадре у мастера получилось не просто голое женское тело, а само обнажённое совершенство. Обнажённая мысль! Обнажённый дух! Фотограф изображал из себя знатока восточных таинств и утверждал, что обладает даром универсального духовного исцеления, а также является источником редких высокочастотных вибраций. Жаждущих физического эксклюзива, он мог одарить и известной телесной гармонизацией. Женский пол на эти смутные и явные предложения был, как ни странно, весьма отзывчив. На бесплатной Фифе фотограф любил оттачивать мастерство, уровень которого подтверждали дипломы, присланные в Мухославск от столичных журналов. У фотографа имелась слабость характера – он чувствовал себя в своей тарелке только в одном случае: если на тарелке той было крупно написано: «Лучший из лучших! Первое место!» Вероятно, это и притягивало к нему простодушную «свистушку», которой казалось, что рядом с первым и она – первая... На любые шаги мог пойти наш герой ради красного словца о самом себе. А снимал и впрямь хорошо, выразительно, словно облизывал глазом натуру, как кот. И мурлыкал от счастья, если ценители, глядя на изображение, тоже начинали облизываться: «Ах, какой молодец! Ах! Ах! Ах!»

         – Настройся, настройся! Ты – царица мира. Воплощение высшей любви, совершенства и равновесия! В прошлой жизни ты – первая жрица в египетском храме. В будущей жизни ты – королева планеты в созвездии Лебедя. На лице твоём сейчас проявляется свет озарения...

         – Я сикать хочу! – взмолилась посиневшая от прохладной речной интимности натурщица Фифа.

         О! Разговоры, как кружево, плетутся они сами собой в воздухе Мухославска! Друг за друга цепляются случайные слова, и глядишь, – уже тянут из дальнего «было» в далёкое «будет» небывалую нить предложений. Сами люди «цепляются» к нити той, как букашки, лезут, лезут куда-то по ней, а нить не кончается...

         О чём разговоры те? Что за узор слуховой образуется, если поближе к нему наклониться? Ну и ну! И чего только нет в атмосфере, «надышанной» ртами, рекущими смыслы! Вот учёные головы тему жуют: глобализм! – мол, сравнялось уж всё на земле, мол, сравняется скоро и в духе. Кто-то русскую землю жалеет – сырьевая держава теперь, не вернуть, мол, могущества уж... Выскочкам косточки моет молва добела, с государством душонка воюет, время делят соседние два поколения, словно межу в огороде копают. И ведь громко-то как получается! Правдолюбец иной так, бывало, орёт да кричит, что аж сам и оглохнет. Кто-то финишем бредит, кто-то старт воспевает. Пацанва день и ночь сквернословит, свистит – эти вроде болельщиков: чемпионов хотят угадать.

         А ведь как, зачастую, случается: только рот у человека и есть, а лица, считай, не имеется вовсе. Как же так? А вот так! Без выразительного личного портрета остаётся человек по причине отсутствия личности. Как в коровьей судьбе безмятежной: жуй да мычи в общем стаде. Все коровы в толпе одинаковы с виду. А вот если к какой-то отдельной бурёнке приделать рога золотые, то сразу она превратится в особу. Без искусства и моды безликим – мычи не мычи – не прожить! Вроде б, слышно таких в настоящем, коли ухо на них положить напрямую, вроде б во времени есть они рядом, а шагнёшь через планочку смерти – нету: ни звука, ни лика. Исчез, растворился крикун. Как и не был совсем. Потому и торопятся те, кто лицо себе своим же языком и «рисуют». Увольте! Мухославский сердитый рассказчик таким господам – не помощник. Без портретов могли б обойтись: и фотограф, и Хозяин тюремный, и даже мастер святого двуличия – Ржавый. Отбери у таких их «игрушки» – предметы – и останется пшик: без опоры на значимость вещи, не значит такой человечек ни крошки. Вон их сколько, нулей, по окрестностям рыщут – покрупней единицу хотят обнаружить. Бывало, найдут! И ликуют, и осанну поют единице! И сразу же за ней быстро строятся в длиннющий такой ряд благочинцев. Слушай, слушай! Ноль другого ноля к порядку теперь призывает! Уж и мундиры шьют расторопно, и зрачки как двустволка, и слова пузырятся – одно круглее другого – не ухватишь... Ах, как складно и значимо всё получается! Да только единицы, что поумней, предохраняются – сразу после себя запятую ставят. И остаётся тогда бедным нулям соревноваться лишь с самими собой. Спрашивать друг у друга, важничая и сотрясая пузырчатый воздух где-нибудь на периферии, к примеру, в кабинете новомодного мухославского «Бизнесинкубатора»: «Вы, простите, который будете ноль после запятой?»

         ...Дэни ночью восседал на крыше сарая и самозабвенно выл в сторону пристани. Голос совершал прыжок через полотно реки и возвращался эхом. Дэни слушал ответ и снова выл. Ночь пахла вечностью.

ЭТЮД О ВОСПИТАНИИ

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Выпей со мной.

         – Тьфу!

         – Мне бы про Фифу надо с тобой поговорить. Не понимаю я её...

         – Вали, Юрасик. Я уже сплю. И заметь, отче, я тебя предупредил.

         – Чомбо...

         На сей раз кулак Чомбо вылетел из феодальной неприступности его внутреннего мира, отвечая на попытку осады со стороны бывшего директора «Красной калоши». Независимой крепости с высоты своей независимости дать отпор было не трудно. В какой-то мере всякий мухославский человек по устройству своих отношений между миром внутренним и миром внешним напоминал феодала. Зажиточные «феодалы», как и положено богачам, охраняли своё имущество и свои внутренние распорядки от варваров и набегов. А бедняки-феодалы занимались обыденным здешним разбоем не хуже грабителей – ловко тянули к себе в житейскую крепость всё, что удавалось стащить: и глазом, и ухом, и цепкой рукой. О! Тема феодализма неисчерпаема в наших краях! Как бы ни развивалась техника, какими бы соблазнительными флагами не размахивало государство, каким бы примерам не подражало образование с воспитанием, а суть людских отношений оставалась здесь всегда одна и та же – феодализм. Крепость убеждений, крепость ума, крепость духа, крепость порядков, крепость веры, крепость воспоминаний, крепость отношений. Знакомо всё, не правда ли? И главное – удобно! Потому что давно так повелось, потому что привыкли. Человек человеку на Руси – во веки веков феодал! Только теперь говорят про это иначе: ста-биль-ность!

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Проснись, поговорить надо.

         – Тьфу! Проснулся уже. Говори.

         И Юрасик заговорил, отхлёбывая из бутылки в одиночку. Он сходу зарулил на особый разговор – на разговор с самим собой в присутствии другого. Очень важное условие: присутствие другого! Бесцеремонный Чомбо представлял из себя идеальное психологическое зеркало, которое в любой момент могло плюнуть в говорящего, или дать ему по зубам. Поэтому оратор мог надеяться лишь на инфантильное бесстрашие сказочного идеалиста. Как Иванушка-дурачок.

         Юрасик сокрушался по поводу того, что Фифа и её сверстники не видят самих себя в будущем, не имеют такого образа. Что яркое прошлое, как сверхсильный фонарь проектора, не может «пробить» нынешнюю «непрозрачную» молодёжь, дабы на экране будущего чётко высветились, как и положено в поступательном развитии, чертежи завтрашней жизни. Увы. Ни фонаря, ни экрана. Время тоже превратилось в феодальную крепость. Юные тоже обезличились, тоже превратились в «беспортретных», так как целиком теперь зависели от того, как их видят другие. Имиджмейкеры в «нарисованном» обществе могли запросто нарисовать всё, что угодно: всенародную партию, небывалую ракету, кукольное лицо, кукольный город, кукольную науку, чёрта с нимбом, Бога на копытах... Имиджмейкеры нагнали на юный народ расторопного страху: надо успеть нарисовать себя покруче да позабористее! Это ведь теперь и есть будущее...

         – Кого теперь к токарному станку поставишь? Кто от пивной баночки с иностранной наклейкой к плугу шагнуть способен? Картинки! Одни картинки! Время «изобразителей» – жлобоватых фотографов, мелких характеров, дорогих наркотиков... Все теперь живут ради первого места! Ну, хоть в угол забейся, коли в кремль не попал, лишь бы собственным угол тот был, лишь бы первым забиться! Пустышек развелось, как лещей солитёрных! А ведь пустота, между прочим, тоже увиденной быть мечтает? Только как её увидишь, пустоту-то? Дыра она и есть дыра. Однако способ и у неё имеется! Дыра собой что-нибудь реальное заслоняет – тогда её все вдруг замечают: и размеры, и контуры, и даже характер той пустоты. Пустее пустого получается в настоящем. А дыре самой кажется, что всё нормально, что она теперь в самом центре внимания... Бедная, глупая Фифа! Фифа – девочка добрая. А, значит, уже не пустая. Ты согласен? Пустота не от головы начинается, не от пустого кармана – от сердца опустевшего. Переживаю, как отец: в злом мире ей не приспособиться – съедят. Я ведь, дурень, даже к Горынычу ходил от отчаяния! Они втроём за малышку у какого-то местного бога снисхождения просили, изменений и помощи. Чтобы очухалась девка, за ум бы взялась. Пукрок Яичкин у огня прыгал: поглядишь – одна умора, а задумаешься – может, так и надо... Мол, если не разбудить своих собственных, местных богов, то и не видать никогда своей собственной жизни. А, может, Чомбо, он прав? Как думаешь? И гробокопатель наш так же считает. И Атаман. Эх, нам бы не только голову в собственное небо засунуть, нам бы ещё собственным рукам работу дать! Человек без работы, что дом без фундамента. Согласен? То-то! Фифа у Старогуда спрашивает: «Дедушка, а как раньше люди без компьютеров жили?» А он ей отвечает: «Стихи читали! Философию уважали! Вот, послушай! У меня Плиний Младший как раз «пошёл»... Фифу от философии натурально тошнит. Она у Старогуда статуэтку какую-то спёрла для своего фотографа. Теперь гробокопатель требует с меня оправданий. Ты, Чомбо, очень правильно ко всему этому относишься: тьфу! Что нам осталось? Слово и видео, брат! Понимаешь? Последние два средства остались, чтоб составить правильное впечатление о чём-либо. Монтаж смысла, будь он неладен! Все туда лезут и никто не понимает зачем. А ты понимаешь, Чомбо? Монтажа сколько хочешь, а смысла – нет... Чем будет моя Фифочка гордиться, если вдруг обратит внимание на своего родителя? А?! Моя собственная гордость – за страну, за моих друзей, за честный успех, за благородные отношения – ей не подходит. Устарела такая гордость. Ску-учно! Кто сможет вчерашнюю гордость завтрашней передать так, чтобы их не тошнило друг от друга? Ну, кто? Где взять такую адскую силу? Вон, Яков Иванович верит в здравый смысл и порядочность, невзирая ни на что, а я так не могу. Я не идеалист, я – практик. Я знаю, что без напряжённого обучения и напряжённого труда мы не получим «напряжённых» людей, способных давать своей эпохе ток. Не получим! Нет больше тока! Папуасов, Чомбо, учат лишь расслабляться. Даже Ржавый готов ради маленькой собственной выгоды пренебречь здравым смыслом огромного мира. Чуешь, эту хитрую мозаику, Чомбо? Каждый сам за себя. Рассыпалась наша большая картинка на мелкие части... Ничего, соберёмся и всё соберём – будет лучше ещё, чем когда-то. Мне бы только ребёночка своего не потерять... Доносить его до ума. Чтоб не вышел у нас с тобой «выкидыш» – существо без мозгов и без духа. Из мозаики, Чомбо, Вселенная сложена! Всё отдельное в ней непрерывно в единой связи. В этом весь фокус! Жизнь – это, брат, непрерывность. Остальное всё сложится как бы само, без усилий и планов. Это самый правильный путь! Чтобы русло с рекою не спорили. Надо видеть все случаи мира, чтоб случайность сама захотела с тобою играть. Мозаика, брат! Специально захочешь – не сложишь... Чомбо, эй, Чомбо!

         Чомбо давно и надёжно уснул, убаюканный горестной речью Юрасика. Русский сон – непобедимая феодальная крепость – укрывала и будет долго ещё укрывать добрых молодцев, красных девиц и ратников наших от ужасных проблем. Пьяный Юрасик поплёлся к себе на этаж. Оглянувшись от лифта, он ещё раз позвал.

         – Чомбо, эй, Чомбо, ты спишь?

         Никто не ответил. Тяжёлые темы не всем по плечу, чтобы подбрасывать их, как двухпудовую гирю, играючи. Приёмная сторона укрылась за неприступной крепостною стеною здорового сна.

МЫСЛИ НА БЕРЕГУ

         Ибо терзали сразу две крайние непримиримые вещи: людская глупость и собственная мудрость. Иногда Ибо менял глупость с мудростью местами, отчего сумма слагаемых – общее ощущение апатии и никчемности – не менялась.

         Бывший мухославский судья – единственный посетитель одинокого прибрежного кафе – пил кофе на летней веранде. Пёс Дэни восседал напротив стола и внимательно смотрел человеку в рот, из которого, как из скворечника, время от времени на свет вылетали различные слова. Некоторые из них были совсем беспомощные и сразу же рассыпались в прах, некоторые напоминали насекомых в траве, а иногда рот говорящего порождал огромных крылатых существ, которые, оттолкнувшись от праха и распугав насекомых, поднимали своего родителя высоко-высоко, а потом – отпускали... От подобных упражнений Ибо многократно и с удовольствием то умирал, то возрождался. Всякий новый переход сопровождался небольшим глотком кофе и выразительным восклицанием вслух: «Дураки!» В такой ответственный миг Дэни молчать тоже не мог – лаял.

         – Дэни! Погоди, не лай, дай послушать, как река шумит! Слышишь гудок? «Максим Горький» отчалил. Трёхпалубник! Эх, укатить бы от всех! Чтобы дом был не коттедж с участком, а весь мир. Путь называется. Прописка такая, до востребования. Дэни, глупая ты псина, откуда тебе знать, что такое Путь.

         – Уу-ууу!

         Отсутствие итогов  жизни означало отсутствие самой жизни. Ибо физически ощущал своё отсутствие среди всего, что наслаждалось противоположным: плотностью дел, крутыми замесами времени, оскоминным бегом суеты. Хотя, именно в этой среде он был воспитан и профессионально возрос до статуса федерального судьи с назначением персональной пенсии «по выслуге» в возрасте сорока пяти лет. Пенсия как итог разумного бытия полного сил и жизненных соков судью не устраивала. Разум и сердце продолжали беспокоиться. Ибо не судил себя самого – Ибо, как всегда, рассуждал. Дураками на поверку оказывались все. Исследуя среду обитания сограждан, Ибо задавался вопросом: в чём люди росли? в чём жили? в чём они умирали? о чём гласили их бумажные и устные завещания? Ответ был прост, как удар судейского молотка: люди могли жить и выживать только в том, что их окружало. А именно, каждый субъект, как партизан-подпольщик, изначально оказывался в хорошо эшелонированном кольце агрессивных и разрушительных окружений. Повсюду ждала человека засада: дурацкая система выборов, дурацкая пропаганда, дурацкое распределение материальных и финансовых ресурсов страны, где дурацким насквозь оказывались прошлое и будущее, с двух сторон зажавшие на манер шпаны перепуганное до одури настоящее. Ибо, познавший лицемерие законов изнутри, на практике убедился в ужасном открытии: государство объявило против живого человека войну. Как колючая проволока, как беспощадные заградотряды и минные поля, живых сограждан окружали всевозможные инспекции, запреты, аттестации, проверки, регламентирующие списки, сроки и очереди, отчёты и дурацкие штрафы с одурительными налогами. Тому, кто служил внутри корпусов государства-убийцы, – казённым киборгам – жилось немного спокойнее и легче, чем тому, кто в одиночку стремился выйти из многомерного «окружения».

         – Глупый Дэни! Плохих людей нет. Я бы очень хотел в это верить! Знаешь, пёс, откуда берутся плохие люди? Точнее, отчего? От того, что им плохо! И не обязательно искать обиду где-то на стороне. Причина совсем рядом. Сам себя обидел – вот и плохой стал... Эх, Дени! Молчишь, дурачок. Лай, лай на здоровье. Я вот тоже лаю, только молча...

         Живая вода, текущее мимо тебя нескончаемое тело загадочного молчаливого существа – реки – прекрасный собеседник. Поневоле поэтом становится человек, коль способен душой трепетать у глубин, ощущая в змеящихся водах главного своего слушателя и суфлёра: не как, а куда жить? Течь! Течь! Куда же? Куда?! Взгляд зацепится вдруг за случайную ветку, и потащит, потащит течением взор человечий куда-то туда, куда-то туда..., чтобы вытянуть сладкую душу – до муки, до рези в глазах – слежением этим. Течь! Конечно же, течь! До горизонта! Авось, не придётся реке обломиться за тем рубиконом... Течь и молчать! Чтоб предчувствием будущей боли и нови помучить покой и молчание в нынешнем миге.

         – Уу-ууу!

         – Умница, Дэни! Чувствуешь, как природа молчит? Хорошо молчит, правда? Это, псинка, очень зрелое молчание. Чтобы с таким молчанием дружить и чтобы оно ответило тебе покоем на покой, самому бы надо стать зрелым. Эх, Дэни! Знаешь, для чего молчание должно стать зрелым? Для жизни. Для пути. Для смерти. Для счастья. Не понял, дурачок, не понял... Страшно недозревшим перед зрелостью представать. Суд это, Дэни, суд! Когда тишина вдруг такая, что не опишешь, как ни старайся! В миг единый всё опять собирается! И в этой тишине, дружище, стыд и срам торчат и позорятся – мысли твои, деньги, карьера, сочинения, памяти целый мешок... Барахло, в общем. Алё! Официант! Ещё кофе, пожалуйста. И колбаски граммов двести. Ливерной нет? Ну, тогда варёной. Потерпи, Дэни, сейчас получишь свою награду. Заслужил: за терпение и понимание. Говорить нынче все научились – слушать некому. Держи, дурашка!

         – Уу-ууу – Ибо излучал кисловатый запах ненастоящего отшельника, совершенно безвредного для той тишины, о которой он говорил. Кислый отшельник! Всего лишь чудак, пожизненно играющий громогласную роль «отстранённого ока» перед самим собой.

         Если выражаться языком религиозным, то Дэни, блуждающий по Мухославску замысловатыми маршрутами, при встрече с говорящими в одиночестве людьми «вмещал» их, забродившую на дрожжах самокопаний и раздумий совесть, – выслушивал, по сути, монологи свободных раздумий, претензии беспокойных, открытия и исповеди взволнованных. И, как оказалось, прекрасно подходил для этого занятия по всем пасторским статьям и качествам: Дэни умел «слушать» собеседника глазами – впрямь, талант редкий и очень нужный в переполненном дребеденью обществе. Что же такого особенного получали люди от общения с внимательным кареглазым псом? Лучшим ответом и советом было то, что никаких советов Дэни не давал. Просто слушал, честно и до конца.

         В его исповедальной коллекции за весьма короткий срок оказались аккуратно уложенными, как на библиотечную полку, «полные собрания» характерных речей и запахов-чувств мухославичей, отпустивших вдруг свой язык на прогулку без поводка, в компании беспривязной городской дворняги. Дэни послушно и терпеливо, день за днём, вмещал в свою «библиотеку» разнообразные людские фонды: восторги, молитвы, стоны, рассказы, смешные и грустные истории, формулировки, междометия, блеющий голос надежд, убогую самовлюблённость младых и старых, мат и возвышенный слог. Исповеди неповторимо и остро, как запах помоек, источали свой аромат: Яков Иванович пах несъедобно, лекарством и болью, общежитский матерщинник щекотал нос едким запахом злости и табака, Старогуд отзывался свежайшим бульоном и хлебом под плесенью, все Горынычи пахли лягушками, Фифа чем-то молочным, Лев Моисеевич – кладбищем. Сокровенные желания – это когда что-то сокровенное, великое и могучее, как космос, желает тебя самого видеть и слышать. Когда ты не противен содержательному духу каждого мига и каждой точки мирового Абсолюта. Дэни хорошо изучил породу и повадки людей: только поодиночке они приобретали неплохое величие и неподдельную натуральность. А, собравшись в стаю, всегда становились меньше самих себя...

         Библиотека историй и запахов жизни постоянно пополнялась. Дэни вмещал Мухославск без труда, как и должно быть в устройстве общественных фондов.

         – Чомбо!

         – Чо?

        – Вон, собака тебя охраняет, чтобы ты не уснул раньше времени. Дай кусок животине, не жмись.

         – Тьфу! А не пошёл бы ты, пегий, в...

         Пёс выслушал длинную тираду в свой адрес и улыбнулся.

         Ночью  на широкоформатном экране под узкой лобной костью Чомбо увидел не совсем то, что ожидал. Вместо привычной эротики фантазия лохматого сторожа «включила» совершенно иной сюжет сна. Чомбо вдруг сам оказался там, куда накануне так эмоционально посылал улыбающегося Дэни. «Из любой жэ есть выход!» – оптимистично и не без оснований воскликнул Чомбо во сне. Выход был, однако воспользоваться им не представлялось возможным – огромный поток «посланных» не давал ни единого шанса протиснуться против течения и вновь выйти на свободу. Интуитивно Чомбо перенёс ситуацию в какую-то другую страну, в какой-то другой город. В Вену, кажется. С той, внешней стороны, здешних «посланных» не было вообще. Выход ждал своего героя.

         Сей комичный случай потряс лохматого Чомбо до основания таза. На следующем дежурстве общежитский вахтёр дал собаке слово чести:

         – Валю из этой страны! Накоплю деньжат на загранпаспорт, на дорогу и – валю из этой ж...! Кушай, Дэни, кушай. Пирожок с местным ливером – отличное средство против гельминтов. Ха-ха-ха!

         – Уу-ууу! Уу-ууу!

         Чомбо улыбался Дэни. Дэни улыбался Чомбо. Излучиной реки мухославская «оладушка», как весёлый смайлик, улыбалась бело-розовой графике облаков, летящих на Запад.

МУХОСЛАВСКИЕ СНЫ

         Мухославск спал куда чаще, чем бодрствовал. После завтрака, после обеда и ещё разок-другой после обеда здесь принято было «немного полежать». При горизонтальном размещении тела в пространстве неизмеримо расширялись горизонты чувственного восприятия. Сразу же становились доступными многие удовольствия: мышцы и косточки охватывала приятнейшая истома, голова утопала в первобытной бестолковости сытого пещерного людоеда, а стрелки часов сами собой плавились и повисали в недвижимости, безразличные ко всему заводному Пространство сна было здесь желанным и уважаемым. Причём, люди по-свойски встречались во снах точно так же, как и наяву. Взахлёб потом рассказывали они друг другу о своих приключениях в потустороннем, легко присоединяя фантазийный свой опыт к практической повседневности. И в этом замечательном сплаве дневных и ночных похождений намертво сцеплялись и действующие желания, и желаемая действительность, и подсознательное сознание, и сознательное подсознание. Как ни крути, а сон и явь – непостижимые перевёртыши! Вроде песочной игрушки в стеклянной посудинке: переворачивается, переворачивается игрушка та день за днём, годик за годом... И не поймёшь сразу: что во сне привиделось, а что на самом деле? И не шутят ли с тобой сон и явь, играя с человеком в неуловимые прятки, меняясь друг с дружкой местами?

        А ну, прикроем-ка и мы свои глазоньки, да заглянем туда же, за горизонт горизонтов, сами. Только ведь с закрытыми глазами и можно увидеть всё то, что иному способу опознать летучие образы, не поддаётся. Как, впрочем, и услышать в молчании можно, авось, нечто большее, чем в простом сотрясении воздуха.

         Ржавому часто снился Яков Иванович, читающий свои новые стихи. Святой отец скрипел зубами и мучительно зарывался лицом в пуховую подушку, спасаясь от всепроникающей ритмики декламатора, как от газовой атаки.

         Самому Якову Ивановичу стихи во сне доставляли несказанную радость; неиссякающий источник законченной личной правды – стихи –  «читали» своего автора с той же восторженной силой, с какой он сам готов был отдаваться певучей строке; никто, никто в стерильном пространстве его персонального сна не посмел бы сказать: «Доктор! Эмоции устарели, потому что их нельзя оцифровать».

         Юрасику попеременно снились: то работающий завод, то нары. Иногда Юрасик во сне ложился спать во второй раз, попадая на знакомые нары, а ему на тех нарах снился знакомый завод. Иногда же во второй производной сна Юрасик видел противоположный сон во сне: будто бы заполночь от усталости и напряжения он засыпал прямо на рабочем месте, в кожаном директорском кресле, где ему снились нары... Сны смущали и путали друг друга, отчего Юрасик ночью вставал с постели и выходил курить в общий коридор «малосемейки». Вернувшись в комнату, отец Фифы, перед тем как снова лечь, подолгу смотрел на свою спящую дочь и, похоже, завидовал ей: Фифа, казалось, вообще не видела снов.

         Лев Моисеевич в последнее время во снах энергично руководил эвакуацией народных масс, спасая их от тотальной мобилизации в «лунную армию». Работа была связана с личным риском, требовала немалых аналитико-организаторских навыков, недюжинных театральных и ораторских способностей и давала скромному самолюбию руководителя щекочущее чувство широкомасштабного общественно полезного героизма. В лунную армию загоняли всех: и мужчин, и детей, женщин со стариками – возраст и иные различия не учитывались. Брали всех живых, а главное – живьём. Это и был основной критерий. Лев Моисеевич во сне обучал живых людей земли сложному, но жизненно важному искусству: как притвориться мёртвым, чтобы тебя не заметили и не мобилизовали.

         Сны – это такой оригинальный «смог», который витает над каждым оригинальным местом, как его неподражаемая визитная метафизическая карточка. Бывало, глянет Создатель с небес на какой-нибудь населённый пункт и сразу же по такому коллективному околонебесному людскому «паспорту» поймёт  всю потаённую правду данного места: кто чем голоден, тот в свой сон этот голод и запускает. Создателю сразу понятно: где духа с умом прибавить, а где материи убавить. Удобство в управлении – лучше не придумаешь! Сами посудите: коли небо и землю разрезать, как опытный образец в лаборатории, то сбоку на срезе и обнаружится характер того, что жизнь вытворяет; под ногами нашими плодородие почвы копится, чернозём, органика, а над головами уже совсем иной «гумус» клубится – питательные фантазии, сны, страхи и страсти чьи-то нежитые, песни непетые, наука несотворённая. И чем толще с двух сторон плодородная нива, тем легче новому зёрнышку в ней проклюнуться. Это ведь только кажется, что сон – это так себе, пустячок, развлечение без причин и последствий. Не спешите вопросец сей закрывать в заключение. Тонкое дело лопатой не сделаешь! Сон и есть самый главный «запал», от которого верхняя жизнь просыпается! С двух сторон человека здесь вертят! То «бессонница» сверху, то снизу... Причём, перепутать верх с низом нельзя: зёрнышко плоти простая вода пробуждает к здоровью, а зёрнышко духа, зарытое в землю, умрёт... Старики, что уж бросили зряшное всё, распознали чутьём: кто прозрачнее, тот и ближе к Создателю.

         Ятаган коротал свои дни между снами. Сны встречали его, как кумира. Ятаган конструировал схемы – скелеты для будущих овеществлений земных. В мире сна разум строил любую конструкцию без инерции и без препятствий. В этом чудном КБ не шуршали отравленным шёпотом злые завистники, инженерная ясность не блекла от глупости замов, не точило сомнение мозг, не терялись решения в дальних инстанциях. Ятаган жил во сне полноценнее дня. Голова обретала, закрывши глаза, сверхпроводимость – идеи росли в буреломе небес мухославских, как грузди. Много, очень много идей! Да хоть бочками можно засаливать! На орнаменты схем оживление падало так же, как входит вода в незакрытую форму. Бери не хочу! Жаль, конечно, что утром для этого мира не мог Ятаган ничего передать – словно спал человек бессловесно, с очами обманно открытыми, бродящий до позднего вечера по городу, словно лунатик какой.

         Нынче «сервер» он делал, к примеру, над Мухославском. Чтобы каждый мог собственным сном городское хранилище полнить. Чтобы мог из хранилища общего каждый потом брать любую потребную схему и вещь для себя. Чтобы общий ресурс был для каждого – личным. Чтобы личный твой труд не пропал, надо место иметь, где он вложится в общую сумму. Место сна – это самый удобный архив для незримых земных общежитий. Снов чужих не бывает! Ятаган сконструировал «сервер» удобно: как ты спросишь, так ты и получишь. На высокий вопрос и ответ будет выше вопроса, а на низкое – ниже ещё прилетит... Надо правильным быть, чтобы правильно знать! Это ж с детства известно любому. Чудо-сервер! Без сбоев и зависаний, без угрозы падения главной системы, без потери и порчи доверенных файлов, без нечаянных памяти сбоев, без окислений в контактах. Ятаган видел в будущем новых людей, изменённых прогрессом до новых возможностей. Кто-то «киборгом» их называет, пугаясь сращения кремния с плотью, кто-то рад приближению «сверхчеловека». Всё обыденным станет когда-то. Схема схему сменяет, на орнамент отживший новейший орнамент ложится. А содержание – полная богова чаша – вольётся в пустое само. Только вдруг опять затоскует душа в глубине проводочков и звонких кристаллов: что такое я есть? что теряю, шагая вперёд? что хочу изменить, изменяясь?

         Дэни спал рядом с другом. Дэни видел во снах то же самое, только образы знал он в ином оформлении. Ни за что и никто бы не смог разуверить собаку, что лучшее диво Создателя – запах.

НА ТРОИХ

         А вот и голос самого рассказчика  просится в общее место. Ну, что ж!

         Дотошный читатель придраться сумеет и к белой бумаге. А уж к тексту готовому в гости – с пристрастием жутким: если есть препинания знак – непременно запнётся. И язык-то остёр, и замах есть, и хватка. Не читатель – рубанок! Так уж сложилось в продажной традиции: учит тот, кто имеет заказ, а кто платит – диктует. Автор крыльями машет, пытается в новое небо взлететь, а иные заказчики, словно русалки, на дно волокут.

         – Как ты пишешь? Зачем? Расскажи! – спросит читатель упрямого автора.

         Он ответит, конечно. Для души переполненной всякий сторонний вопрос – та же пробка, что выбита пенным вином. Ишь, красноречия сколько! Шумный вдох, молотильные жесты, слова-паразиты, сорняк междометий, черёд произвольный – отвечающий рад наперёд оправдаться перед строгим судьёй. Устный текст для придирок не так уязвим.

         – Значит, дело такое. Расскажу, коли слушать готов, – раскрывает алхимию творчества автор. – Ничего не пишу я! Ни строчки своей! Не пишу и писать бы вовек не хотел! Знаю только, что пусто внутри у меня...

         – Как же так? – удивляется вредный читатель. – Вон какая гора твоих книг наплодилась! И фамилия всюду – твоя! Не отвертишься, крепко попался в свои же силки! Прочитаю тебя до последней мыслишки, где понять не смогу – попеняю. Где получше тебя разбираюсь – стократ попеняю. Берегись, с топором иду в текст – вырубать!

         Автор только плечами пожмёт:

         – Текст не мой, так что, делай, что хочешь.

         – Я – читатель дотошный! Давай по порядку во всём разберёмся. Откуда же фразы, идеи, мыслишки и ритм поэтичный, и образов ряд? Разве это не ты породил?

         – Вроде б я, да не я, получается. Я ведь тоже читатель, считай. Книги как будто из сна постепенно приходят. Вижу картинки, обложку, форзацы, и в руки беру, и листаю, и читать начинаю – будто кто-то даёт всё... Только в виде готовом продукцию сразу не взять. Поначалу посмотришь: обложка плохая, название дрянь, предисловие плохо написано, половина страниц не прописаны вовсе... – плоховата книжонка ещё. Не интересная, сделана наспех, не полностью. Без сожалений такую отбросишь, забудешь. А она через месяц-другой, глядь, опять в руки лезет, и мерещится днём даже. Уж и обложка получше, и страниц понаписано много, а иные абзацы читать интересно. Но ещё всё равно не готова. Книга – не книга. Покряхтишь, да отложишь опять. Дел-то всегда выше крыши: денег семейству добыть, огород прополоть, в баньке попариться, рыбку из речки поудить, с друзьями язык об язык до мозолей набить. Вроде б забудешь про морок писательский вовсе. Ан, нет! Тут как тут пребывает голубушка наша! Никуда и не пряталась даже – зрела неспешно, как тыква на грядке. «На меня!» – говорит. – «От такой от меня не откажешься! Выпусти в мир поскорей, не ленись! Дай мне душу из букв состоящую! Дай мне тело любое – бумажное, в голосе, или экранное». Ну, возьму похвальбишку я в руки, скептичный и строгий. Читать сей мираж соглашусь. Да, глядишь, так взахлёб до конца и дойду. Ай да книга! Хороша, несомненно! Будто влюблённый от встречи такой становлюсь. Огород запустил, на жену не смотрю, ем кусками, сплю урывками, словно студент. Не предать теперь встречи случившейся, не отвернуться от полного бремени – придётся для книги созревшей ремеслом и старанием стать. «Выходи!» – говорю. – «Так и быть! Только быстро! А то у меня огород не прополот...» Книга не мешкая – шасть! – и уж здесь. Хуже, конечно, чем та, что мерещилась. Но уж что получилось... Кто подобное сам испытал, тот досаду земного писаки поймёт. Проводник, как всегда, слабоват, материалы не высшего сорта. То слов не хватает, то духу, то разум, как тля или хищник, полкниги сожрёт. Понимаешь, читатель? Автор со словом «писатель» ещё согласится, а вот «сочинитель» – пардон-те! – не он. Кто кого написал-прочитал – неизвестно!

         Новорождённая книга – существо драматичное. Вон их сколько по свету порхает, на складах пылится, в растопках горит. Книг, в проституцию падших, не счесть. А иные веками живут, а иные – бумажный комарик: «Пи-иии!» – и уж нету.

         Автор условен. А книга живая способна сама за себя постоять.

         Тут-то книга человеческой речью и молвит! Говорящая книга к беседе готова примкнуть уж давно. Намолчалась, бедняжка, натерпелась и критик, и разборов на члены и суффиксы, полостных операций немеряно перенесла. А в итоге одно: доброты не лишилась.

         – Да, пожалуй, вы правы! – говорит наша книга, – Редкий автор способен услышать меня, пропустить сквозь своё ремесло без добавок и искажений. Я ведь тоже подолгу ищу со своей стороны подходящие перья. По подобию чтоб подошли, по уму, по характеру чтоб человек совпадал со стихом иль рассказом. Людям нравится жизнь свою сравнивать с книгой раскрытой... Ах, судьба! У кого фолиант, у кого-то брошюрка. Скольких авторов я прочитала не до конца! Слабый автор – фигурка, фигурой мечтающий быть. Кто-то линии длинной подобен в словах, кто-то плоскостью стал, кто-то холмиком вздыбился. Только лучше всех прочих – подобные точке! Бывало, проклюнется точка – живое зерно, – и сразу же спросит: «Ой, где это я? Ой, кто это в зеркале? Ой, дальше-то что?» Из точки пришедший, в точку вернётся. Из подлинника в подлинник. Впрочем, никому ещё на земле этот трюк не удался ни разу. Откуда я знаю? Ха-ха! На то и книга, ребята, чтобы она человеческий разум «листала», а не «мусолила».

         Читатель и автор в одном изумлении слушают книгу:

         – Ты-то откуда берёшься сама?

        – Ответ мой уклончив, поскольку в неточном ответе содержится шаг в неизвестность. Богом вы называете то, что в меня содержанием вложено. Содержание – Бог! Чем и сколько содержите, в том и верой своею купаетесь.

         – Что-то мудрёно ты объясняешь. Да и Богом сегодня глупышек пугать хорошо, он для веры давно уж не годен. Лучше скажи о другом: почему Мухославск на побывку без срока отпущен – расформировано всё... Выход из старости где? Нет ли какого врага? Богатырей нынче вирусом валят! Вирусом слов, в том числе.

         – От бесформенной жизни бесславный конец, и от форменной жизни – кончина без следа. Форма с лампасами правит словами казённых людей. Форма книги намного, намного иная. Форма книги пригодна для выхода к жизни без слов... История грамоты – это не то, что в оглядке вам кажется, это то, чем вы сами, в конце концов, оказались.

         – Ну и дела! Дочитать до конца с вои судьбы – это речью сверх слов разогнаться, да так, чтобы прыгнуть в иное! Где же книгу такую найти, чтоб в бессмертный разгон уводила, а не в тормоз навеки. Чудеса... Эй, книжонка, а зачем же про точку ты нам говорила? Про зёрнышко мака, про опий, небось?..

         – Глупость читается легче ума, да и пишется так же. Только вот ведь какие итоги: всякий роман завершается точкой. Нет ничего, что бы было сложнее простейшего знака! Всё из неё «выдувается» в форму любую. Точка – единственный подлинник твой. Читай и пиши себя сам от начала начал до скончания формы. Будь собой, чтобы быть. Заигравшийся формой чужой, содержание тоже получит чужое.

         А читатель уж с автором в голос хохочут: ну и беседа – на троих, если текст говорящий за ровню считать. Так и есть: на троих! Треугольный орнамент – три вершины – весь мир на углы поделили: не понять, кто тут выше, кто главный; треугольник сподручно вертеть так и сяк. Приподнимешь вершинку одну, две другие вопят: обошли! Как ведь просто в простом, где «да» или «нет» разделяют живущих. Но присутствие третьей устойчивой точки превращает финальный понятный порядок в условность юнцовских начал – где, «авось» равен «да», и «авось» равен «нет»... Старость боится измены углов и вершин. Старости новое видится хуже кривляний. Слушай! Слушай! Книга шепчет тебе между слов: определённость учебных пособий – предвестник заката, а безумие сердца – спасительный текст.

         – Дайте читателю слово! – читатель запутался в сети намёков и жалящих образов. – Читатель куда многословнее автора! Автор! Автор! Кричат все вокруг. Да, он книгу собрал. Для чего? Для того, чтобы я мог её разобрать! «Неразборные» книги отправьте в утиль! Книга по-прежнему – главный народный герой: все мы оттуда приходим, да не все мы туда возвращаемся – в единичный тираж откровений. Я – читатель! Я знаю жестокость тиранящих книг: вошедшим туда никогда уж не выйти обратно. Я – читатель! Я знаю и помню волшебные тексты, но плачу от горя: совращённым безвкусицей в них не войти. Книга мирит и книга же ссорит мой мир.  Книга «пишет» меня, если я открываюсь пред ней: пишет мысли мои, пишет опыт, знаменатель даёт нулевой – чтоб в делении этом я стал бесконечным. Коли автор твердит об условности собственной, то и мне, получается, выпало то же. Когда с книгой встречаюсь, то что происходит? Отзывается книга во мне по частям, потому что меня по частям открывает, читая и душу, и сердце, и разум. И звучу я, звучу! Пусть не так, как хотелось бы высшему слуху, но звучу я, звучу! пропустив сквозь себя, как свирель, токи верного слова – возвращая, авось, небесам игры их и дары. Я – читатель, я – автор прочитанных текстов, я – второй полу-обод кольца – смысловой покатушки от неба до неба. Автор взял, то, что было дано, я вернул, что хватило по силам отдать. Книга – мастер преображений. Книга – печка, в которой пекутся и дни, и эпохи. Русская книга – русская печка. Хорошо в ней «томить» что-нибудь.

         Эх, все мы – форма. О чём нам, вторичным, глаголать? На троих, как бутылку «Перцовки», содержание станем делить, вопрошая: «Кто старший? Кому первому пить?»

         Голос внутренний знает ответ:

         – Читатель и Автор равны перед Книгой!

МУХОСЛАВСКИЕ ДУМЫ

         Шёл Господь по земле, из дырявых карманов копейками сыпал. Проросли из копеечек тех городки и посёлки – дорогие для сердца и взора места. Следом шёл по земле разрушитель, обобрал дорогое до нитки. Никого больше нет из прохожих. Устал Мухославск. Как из старого в новое выйти? Не знает никто. «Жамкой» прошлого кормятся здесь поколения.

         – Яков Иванович! Ты про деньги-то думаешь?

         – Не-а!

         – Отчего так?

         – А я всегда впереди них бегу. Не догонят никак!

         Ятаган изобрёл простоту. Замолчал оттого. Простота языку неподвластна – запредельна она! А людское понятие жизни уложено в очень уж узких пределах: зрение, слух, обоняние, кожные чувства – всё едва обозначено в песне миров. Имея в руках волосинку, разве можно о чём-то великом судить? Можно только дерзнуть и заполнить пробелы в пределах искусством: сложной техникой, сложным рассудком... А во имя чего? Чтобы в сложностях времени переварившись, опять стать навеки простым.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – К примеру, есть у тебя миллиард миллиардов...

         – Страшно! Сам себя испугаюсь, наверное.

         Подрались два таксиста в ночи возле пристани, изувечили и пассажира, что пытался разнять дураков. Пассажир – типографский работник – в реанимации весь персонал насмешил: «Жизнь – это вёрстка полос. Обещания – это висячие строки. А рутина – заливка пространства «слепым» скучным текстом. И формат, и стандарт применяется к людям, и главные мысли оформлены кеглем побольше. Блоки клеят и режут... Хорошо, когда вёрстка с картинками, – легче такая дойдёт до мозгов. Раньше полосы-жизнь из побуквенных литер, из свинца собирали. А нынче – программы воруй, да работай! Без свинца на столе жить, конечно же, легче! Только вор наш у силы сворованной в рабстве опять. Нам теперь вместо литер – английский язык припаяли. И гонку за счастьем чужую – в довесок. Вот и хочется людям подраться: рабы против вёрстки чужой выступают!» К типографскому дядьке таксисты в больницу бананы носили. А когда после выписки сели распить мировую, то опять подрались.

         – Кому наследство завещаете, Лев Моисеевич?

         – По закону охотников много найдётся.

         – А по душе?

         – Не завещаешь того, что незримо. Это богатство люди сами берут. Уж кто как сподобится.

         Знания Фифы в оценках классической педагогики не нуждались. В школе она появлялась не часто, да и то лишь затем, чтобы сверстники ахали: «Где ты брала и почём этот топик?» Ни инспектор милиции по диким подросткам, ни Яков Иванович Фифу не могли вразумить. Не смогли вразумить её Ржавый и Старогуд, не услышала Фифа молитв и заклятий Горыныча, Ибо и прочих. Фифа просто жила, как хотела. Остальные так жить не могли – они все ей желали добра. Это ставило Фифу на роль покупателя будущей жизни. А за прилавком толкались, шумели, хваля прошлогодний товар, продавцы: «Подходи! Отдаём задарма!» «Фи!» – отвечала им Фифа.

         Дорога прогресса – в отказе от авторских прав. Об этом задумался Ржавый, когда пригласил расторопного фотографа поснимать золотое убранство ожившего культа. Фотограф потребовал денег. Обстоятельство это весьма огорчило святого отца:

         – Сын мой! В доме молитвы не принято думать корыстно. Вожделение – грех.

         – Нет корысти – нет и работы, – фотограф пощёлкал затвором направо-налево и скрылся, так и не дав представителю Божеской воли вожделенных отражений его, облачённой в сутану, персоны.

         Институт подаяний утратил полезную некогда суть: светское первенство денежных целей затмило дешёвый лампадный фитиль; бескорыстие стало расчётливей артиллериста. Нищее небо скорбно склонилось над нищими духом.

         Сам с собою Юрасик играл в гражданина: честного и справедливого. Больше играть было не с кем. Так казалось ему. Печаль наводила порядок в погасшей душе много лучше и чище, чем радость.

         Вольдемар Вольдемарович принял в контору проверку. Инспекцию дел и финансов. Государевы слуги ударили так, что ослеп духовидец, лишившийся третьего глаза – общественной веры в общественный рай.

         – Лев Моисеевич! Вы только взгляните! Я новую вещь обнаружил!

         – Как же «новую», если этим остаткам мортиры лет двести уже. Фридрих Карлович, мы ведь уж всё обсудили:  о новом узнать невозможно! его не закажешь по почте, копнув каталоги! Иначе, какое есть новое в том, что уж есть?!

         – Вы не любите родину, Лев Моисеевич!

         – Хм? Краевед, небось, знает, что говорит.

         – Знаю! В прошлом слое с новым встречаешься чаще, чем в нынешнем! Надо лишь самому быть для этого «новым»! Чтобы новое, где бы оно ни скрывалось, смогло вас узнать и довериться!

         – Неплохая теория, Фридрих Карлович, весьма неплохая. Вот смотрю я на вас, беспокойного, и всё больше ценю свою лень в голове. Тихо там, тихо, как в часовенке римской. Русские руки в хозяйстве нужны, а не чтоб колокольчики дёргать... И отчего это людям до самой их последней черты всё охота что-нибудь сделать в уме? Что-нибудь сделать! Хоть что! А ведь я вам скажу: всё давно уже сделано!

         – Вас и родина вряд ли полюбит такого.

         – Так и пусть. Мама научит, поможет, как родину-мачеху перехитрить, если что. Что-то злой вы сегодня, мой друг.

         – Пенсию задержали, а мне канделябр с позолотой выкупать предлагают...

         Вот каков Мухославск: ярость в нём есть, а злобности нет и в помине. Ярость вскипает на миг, а потом улетает в открытые трубы гортаней, и в чёрную сажу обид и отмщений не копится.

         Огню хорошо в огне, камню в камне, а человеку – в другом человеке. Подобное слито с подобным. Отчего же две стаи единого вида не могут ужиться друг с другом? Неужто отдельное крепче всего? Неужто раздельность слоёв обитания – благо?

         Атаман так и скажет: «Полноценная жизнь достигает вершин в одиночестве, а толпа для идущего к собственной цели – дурнее, чем смерть».

         Вот и Яков Иванович в пикировках с Ржавым не раз говорил: «Культ не может быть выше культуры!» А ведь это – опять же отдельное соло.

         Ятаган в небо звёздное смотрит – там «узлы вещества» посреди бесконечного вакуума светятся! Тоже рыжими стайками в небе пасутся.

         Чомбо «Тьфу!» раздаёт горожанам, что твой волонтёр.

         Ну и наука, поперёк всех «соборных» учений. По отдельности все! Даже странно, что так можно вместе держаться!

         – Пукрок, извини, дай взаймы без отдачи на год.

         – Зачем извиняйся? Так бери помогать! Дай обратно бери, когда можно. Не надо силом извиняйся!

         – Спасибо, Пукрок!

         – Спасиб! И тебе тоже так!

         Автор любит героев своих, верит им, учится кое-чему от подслушанных чувств и речей. Чистая вера! – Состояние раннего утра, когда воздух прохладен, прозрачен и солнышко раннее тянет к себе, как магнит. Голый, босой, с ледяною водицей в ведре, выскочишь прямо на траву, да с головой себя – бух! Здравствуй, жизнь ненаглядная! День разгорится и чистая вера оденется в сонмы одежд: в погоны, в сутану, в партийную клятву, в орнаменты флагов, в тупой ритуал, в суеверие сирых, в ребячество небезобидное. Среди шумного дня, под покровом железных канонов люди веруют твёрдо – в священный наряд. Как тоскует сердечко в таком окружении по чистейшему ясному утру, по вере чистейшей в начале начал обнажённых.

         Автор, и Книга с Читателем знают, что трудности жизни, попавшие в топку судьбы, обернутся теплом. Для детей, для себя, для того, чтобы зиму небес пережить. Вера – это как солнце внутри человека; вера нужна не просящему милость, а щедрому.

         Минет остуда духовная, минет! День минувший истлеет. Снова свежее утро придёт в Мухославск! Не будильник с латунной начинкой заставит пораньше проснуться – петухи во всю ширь закричат! И подхватят, подхватят красивые люди долгожданный сей тон высочайшей струны! И поэты, и батюшки, и солдаты с врачами, и торговцы, и работники всех областей, и седые упрямцы, и юные наши щенки. Высочайшей струной будут чисто обриты и опрятная власть, и послушные деньги, и даже бездушная техника станет смиренной – взнузданной, тянущей новое в строгой узде. До чего же пронзительна вера живая! Сердце чует рассвет! Разрушение кончится скоро. И болезни уйдут.

         Потому что не может быть старой любовь!

ВТОРОЕ ЧТЕНИЕ

         Пятница. Городская общественная баня. Рядом с окошечком кассы сгрудились те, для кого попарить косточки, побыть в стоградусной атмосфере горячей дружбы и абсолютного перемирия, оказаться в приятнейшем обнажении тел и чувств – лучшее лечение и профилактика хандры. Касса почему-то была закрыта, но никто из посетителей не возмущался, спокойно ждали; граждане в Мухославске вообще мало расходовали сил на то, чтобы ускорить время, преодолеть немедленно какие-то бытовые барьеры, начать «качать» права или законным образом требовать исполнения всего, что написано на фанерном объявлении. Ожидание тоже было частью мухославской жизни, важным процессом, который сплачивал людей не хуже любой другой идеи. Ждать здесь умели! Ген «ожидания» передавался от поколения к поколению как чрезвычайная национальная особенность и духовное достояние. Кто-то даже знал причину отсутствия кассирши: она ненадолго ушла по весьма срочной надобности – кормить поросёнка. Так что, ждали. Торчали из сумок и рюкзачков, как боевые петушиные хвосты, берёзовые и дубовые веники. Тело каждого пришедшего предчувствовало близкую атмосферу парильни. Предчувствие окружало будущую реальность ощущений так же, как изящная оправа окружает, охватывает и нежно держит драгоценный бриллиант. Баня – жизненный бриллиант недели! Ничто и никто не мог омрачить настрой и сияние вожделенного часа. Люди были благодушны и снисходительны. Яков Иванович, пользуясь заминкой у кассы, вворачивался, как штопор, в вольные разговоры вольного мужского собрания – короткими очередями выстреливая в мягкое благодушие плодородного, нагревающегося пространства взволнованные поэзы:

         – Учитель жизни тот, кто жизнью жив, всё остальное – лапа тлена! Во лжи рождённые, рождают миражи, а настоящее, как поцелуй, –  мгновенно.

         – Давай мы тебя, Яков Иванович, в мировые судьи выдвинем! Народ тебя уважает, за правду поборешься. Для публичной борьбы ведь место специальное требуется. А суд в Мухославске удобный: можно судить по закону, а можно и по справедливости... Как тебе предложение, Яков Иванович? – Ибо отличался от остальных посетителей банного городского чистилища тем, что обожал вплетать в свой веник веточки лаврового дерева.

         Яков Иванович как не слышал:

         – А вот ещё! Тоже хорошее.

         – Давай, трави!

         – Слова сложились, а мотива нет, дела идут, да смысла в них не много. Зачем же вышел странник на дорогу, бескрыло мнущий безымянный след?

         – Фу! Кончай тоску нагонять, Яков Иванович! – в эту пятницу к теплейшему мухославскому банному обществу присоединился и Атаман, так как собственная баня была ещё не готова.              – Добрый ты человек, доктор, оттого и ранимый, видать. Весь мир для тебя – обида. Ничего. Попаришься – все твои стихи из головы, как осенние мухи вылетят!

         Народ ободряюще засмеялся. А Яков Иванович, наоборот, ещё более посерьёзнел:

         – Стихи в сердце живут. Из сердца – не вылетишь.

         Ах, пятница! Баня! Вот уж воистину: все, как один. Обнажение высшей пробы! Разомлеет душа, поддаст человек чумового парку, взмахнёт кудрявым берёзовым инструментом, да и приступит к очищающей порке себя самого: получай! получай! Если и прилипли за неделю дурные духи или демоны – с воплями вон вылетают! Русская баня покрепче адской жары-то будет! Выползет человек из туманного пекла на карачках, счастливый, и сам на себя с изумлением смотрит: я или не я? неужто так полегчал? – ни одной мыслишки тяжёлой, ни гирек на памяти, ни долгов. Невесомость, космический случай!

         После пива – истории всякие.

         Ржавый, например, таким вот удивлением поделился:

         – Представляете, мужики, приходит ко мне на днях наш Пукрок. Без гармошки! Чую, что-то принёс. И точно! Помоги, говорит, сына обратно из вечного рабства вернуть. Я думал, сын его в армии, в боевых действиях где-нибудь в плен попал... А он одно своё твердит: верни сына и всё тут. Оказывается, кто-то уговорил парня креститься. Всего-то! От отца своего, язычника, таился сыночек, как мог, в соседнюю область на обряд ездил. Ну, крестился, и слава Богу.

         Пукрок от возмущения аж тазик с заваренным веником уронил:

         – Твоя бог подлый! Твоя бог мой сын в рабы брать давай. Человек жить свободный уметь! Человек умирать свободный хотеть! Зачем смерть раба искать у живых? Верни мой сын! – Пукрок Яичкин не на шутку встревожился. – Языческий боги много-много есть! Языческий боги сами верили свой народ, помогай ему. Народ отвечай – богам тоже помогай работать. Земной люди и небесный – соседи. Нам чужой начальник не хочу. Зачем твой один чужой бог убил моих много бог? Зачем сына взять?

         – Ребята, не заводитесь. Мне вон тоже наши родимые предатели штраф накатали на контору, счёт едва не арестовали. Да ну их! Так? Так! – Вольдемар Вольдемарович Котов под действием высокотемпературной пятницы тоже выпускал из себя первоочередной внутренний тёмный избыток – накопившихся за неделю демонов.

         Обычное дело для мухославской-то компании. Чтобы к хорошему побыстрее прийти, надо побыстрее всё плохое из себя выбросить. Верные друзья на такой дороге с курса ни за что не собьются: от плохого к хорошему – по кратчайшей прямой! – без экивоков и дипломатии.

         Лев Моисеевич остудил разговор, начавшийся вдруг на повышенных тонах, парадоксальным, но вполне действенным образом – открыл паровой кран на всю катушку. Сразу же все голоса замолчали, обладатели их попрятали кто куда уши, глаза и языки. Перед главным трубным гласом всех дней недели – шипящим зевом паровой трубы – любые мухославские спорщики никли, как незначительная живность во власти царя зверей.

         – Ибо! Ты свой веник не выбрасывай, уху заварить ещё пригодится! Ха-ха-ха!

         – Не выброшу! Ха-ха-ха!

         Ятаган, сутулый, как велогонщик, восседал на самом верхнем ярусе парильной комнаты. Уже несколько «заходов» в мозгогонную жару партиями и все вместе совершила компания, а Ятаган всё сидел и сидел на самой верхотуре, словно бесчувственная гранитная статуя. Треугольные глаза его что-то внимательно рассматривали в тумане парной. Это «что-то» представлялось воображению сутулого миром рыб, где все рыбы сидели на крючке – каждая на своём. Впрочем, среди одинарных крючков можно было разглядеть и целые гроздья связанных вместе стальных жал – на таких рыбий народ тоже висел гроздьями. Молчаливые, с вытаращенными глазами, старательно работающие жабрами. Из икры вылуплялись детки, для них были приготовлены специальные крючки, игрушечные, учебные, на которые молодь наперегонки весело насаживалась сама. Ятаган «поплыл» было куда-то, но проклятый крючок, привязанный к поводку пребольно впился прямо в душу и не пустил.

         – Нашатыря! Нашатыря принесите! – Ятагана, упавшего в обморок, выволокли в раздевалку и уложили на длинную реечную лавку. Яков Иванович распоряжался. – Ничего, не волнуйтесь. Очухается сейчас. Бывает от перегрева.

         Февральский-Бодайко простёр над лежащим руки и сосредоточился. Наблюдатели тоже сосредоточились. Лев Моисеевич почёсывал себе черенком веника спину. Яков Иванович открыл рот и с глуповатым выражением на врачебном лице отступил от лавки на шаг. Только что подошедший Старогуд успел раздеться и ёжился, стесняясь пройти в парную без общей компании. Юрасик пощупал пульс и убедившись, что «мотор» внутри Ятагана не пострадал, замотался махровым полотенцем и вышел покурить. Ржавый рассеянно и блаженно улыбался. Февральский-Бодайко делал руками пассы и ласково подвывал.

         Ятагану в это момент снилось, что леска-поводок, наконец-то, лопнула, что крючок выпал и можно теперь плыть, куда хочешь.

         – Уснул. Пусть поспит. Айда, ребята, париться! – разрешение врача на продолжение «горячего» удовольствия было принято с готовностью.

         Само собой, опять заговорили о снах. И ведь ничего удивительного в том, что «опять». Если б не эта способность – получать новые удовольствия от повторяющихся действий, – то вся русская провинция давно бы сошла с ума или бы загрызла сама себя. Сон у подданных метрополии – кормилец ума и души. Этот вид неведомой, а зачастую и непостижимой информации, во многом удовлетворял сенсорный голод плавноживущих мухославских граждан.

         – Сюжет опять видел. Рассказать? – Яков Иванович изготовился к началу рассказа, и уже весь напружинился, как взведённый ружейный курок.

         – Только без стихов, если можешь, – попросил Атаман.

         – Без стихов. Тут и так всё понятно. Представь, оркестр на сцене играть пытается, а получается кто в лес, кто по дрова – нету дирижёра. Потом он вдруг приходит, только тумбочку с собой зачем-то приносит, ну, вроде тех, что под спортсмена-победителя ставят. А мне из зала подробно видать! На тумбочке так и написано: «Первое место». Ну, ладно. Дирижирует, вроде б, слава Богу, играть начали нормально... Зрители хлопают. А тут из оркестра и другой, и третий, и четвёртый со своими тумбочками рядом с дирижёром становятся – тоже дирижируют, а не играют... Смех! Дирижёров всё больше, а музыки-то всё меньше! Один барабанщик, в конце концов, остался от оркестра. А потом и он к остальным, тоже со своей тумбочкой. Ну, машут себе все, пустой сценой, тишиной дирижируют, к зрительному залу все задом стоят. Зрители хлопать перестали – причины нет. Однако главный догадался, повернулся вдруг к залу, присмотрелся в темноту, разглядел что-то там, да как вдруг взмахнёт своей дирижёрской палкой со своего «Первого места»! Что тут началось в зале! Овации! Крики! «Браво! Бис!!!» А этот, главный, всё машет и машет – зал неистовствует, рукоплещет. Музыка, значит, у нас только такая теперь. Ну, и остальные на тумбочках развернулись – тоже  свою долю оваций из зала отхватить хотят... Притча!

         – Тебе бы, Яков Иванович, не врачом, а сценаристом быть.

         – А я бы смог! Смог! Правильный образ найти – это всё равно, что правильное лекарство выписать.

         Заскочил в баню фотограф. Именно «заскочил». Мигом попарился, мигом помылся – очень торопливый человечишко, со всех сторон «заказанный», волчок денежный, личного времени почти совсем не имеющий. Разговоры на время его торопливого присутствия в парной как-то сами собой стихли, завяли. Словно в старую добрую компанию знакомый вампир на полчасика затесался. Но ведь всё равно свой, знакомый давно. Своего и потерпеть можно. Вампирушку... Не проведёшь мухославских экспертов! Доброго от добрячка здесь отличат безошибочно, как натуральный характер от пустого притворства. Яков Иванович, к примеру, руки не подавал фотографу. Демонстративно. Принципиально. А фотограф привык поддакивать любому ветру, как флюгер, поэтому к причудам врача относился философски. Помылся, грязь оставил, и – ушёл.

         – Иваныч, говорят, ты письмо президенту накатал. Правда?

         – Правда. И письмо правда, и в письме – правда. Надо лишь подписать всем вместе. Общественный голос самый важный.

         – Да ты что, дорогой! Самый важный сейчас – голос личных денег!

         – А это вот неправда! Как живой гражданин я отменяю право денег на высшую власть! Отменяю! – запальчиво парировал Яков Иванович и на одном дыхании, пафосно и с выражением, как декламирующий школьник на уроке литературы серебряного века, наизусть прочитал своё творение.

         Наступило голое затишье.

         – Дума отклонила законопроект во втором чтении, – язвительно, наконец, произнёс Ржавый. На тонких, чувственных, как шустрая змейка, губах его играла ядовитая усмешка.

         Яков Иванович в сердцах замахнулся на провокатора:

         – Святой отец! Ты что делаешь, гад? Люди сами должны обо всём решить. Надо, надо подписать!

         Но люди уже решили: укус шустрой ядовитой змейки, сползшей с губ святого отца, дело своё сделал – губы остальных змеились точно так же. Противоядия ни у кого не нашлось.

         Только Пукрок Яичкин заступился за общий мир во всем мире:

         – Яков Иванович хорошай, президента хорошай, все хорошай! Зачем сам на себя жалуйся? Хорошай жизнь, как дорогой бусы. Из кого-чего делай их? Самоцвета один – хорош, другой самоцвета – тоже хорош. Народ – много-много самоцвета. А поврозь самоцвета – плохо. Нитка нужен, чтобы связать, чтобы ожерелье делать. Нитка где? Стихи – такой нитка! Песня – такой нитка. Больше никакой нитка душа не связать.

         – Спасибо тебе, Пукрок, – Яков Иванович остервенело бил себя по лицу веником, чтобы яростные сигналы, идущие по нервам от рубиновой кожи, перешибли иные импульсы, несущие в мозг и сердце традиционную русскую горечь и страдание за народ. – Пукрок! Подпишешь?

         – Моя не писать! Моя петь!

         В раздевалке Лев Моисеевич, обнаружив всё ещё спящего на лавке Ятагана, сделал на его теле несколько безобидных точечных нажатий. Ятагана буквально подбросило. Ломануло несколько раз от сутулости к саблевидной груди и обратно. После чего бывший изобретатель стал, как ни в чём не бывало, одеваться.

         – По Маме человек скучает... – произнёс загадочную фразу Лев Моисеевич и тоже стал одеваться.

         Пятница подходила к концу. Женщина-уборщица расхаживала по мужскому отделению со шваброй и крыла ровным незлобливым матом бывших космических начальников, директоров завода, врачей и инженерно-технических работников: «Бошки бы вам всем поотрывать! Вон ведь как по всему отделению намочили. А газет-то, газет-то старых сколько под ноги набросали! Самих бы вас заставить со шваброй побегать!»

         – Да ты не ругайся, Валерьевна, – прожурчал в сторону уборщицы председатель Общества мухославских пенсионеров. – Приходи завтра к Дому культуры. Чуток просроченный томатный соус и комбикорм скотине раздавать будут.

         – Только ты, Вольдемар Вольдемарович, и есть человек в этом зоопарке! – неожиданно, после сказанных слов, уборщица обратила внимание и на остальных. Звонко расхохоталась, – Не обижайтесь, ребятки! Я всех вас люблю!

         Конец – начало нового конца. Солнце растения из земли поднимает, а грибы их опять в землю обращают; и сложение – жизнь, и разложение – жизнь. Одно без другого никак не обойдётся. Колесо. Спираль бытия. Хочется, конечно, чтобы виточки в ней шли на прибавку, а не убывали. Что ж, хорошая идея к хорошему человеку сама тянется.

         Лев Моисеевич и Яков Иванович, распрощавшись с остальными парильщиками, задержались у единственного работающего фонарного столба в центре небольшого скверика рядом с мэрией. В ближайших к столбу кустиках затаилась парочка – какой-то командировочный, заранее связавшись с Фифой через сайт знакомств, теперь интенсивно ощупывал, уже далеко не виртуальные, юные бёдра и грудку. Остановка банных собеседников превратила рай в шалаше в невольную засаду с подслушиванием.

         – Вот что я вам скажу, дорогой вы мой Яков Иванович: вы – старовер! – Льву Моисеевичу хотелось утешить врача, который ему нравился своей честной простотой и детской наивностью характера. Это притягивало. Возраст у врача, конечно, был – почти пятьдесят – никуда не денешься. А вот старости в душе – нисколечко! – Вы старовер, дорогой мой Яков Иванович! Вы прославляете ценности, которые ни современники, ни уж тем более юное поколение, не поймут. Знаете, откуда и как появляется новое? Оно всегда проламывает старые стены. И эти стены – старая наша мораль. Наша с вами жизнь, которая лишается всех своих накопленных потенциалов перед падшей плотиной – проломленной дамбой всех наших «нельзя». Вспомните себя, Яков Иванович: молодые просто не знают слова «нельзя», им можно всё! И только потом, повзрослев и приобретя собственный опыт, они построят из собственных новых «нельзя» собственную дамбу на реке жизни... И потом опять всё повторится. Пуповину между собой режут все поколения! Мама знает: только так живых остаётся больше, чем мёртвых. Мама режет нас сама! Шагающий в неизвестность, обязан рушить каноны. Яков Иванович, смиритесь, мы с вами жертвы нового мира. И это хорошо. Новое не должно томиться взаперти у старичья. Счастье, правда, любовь, порядочность... Что это такое? Кому они нужны сегодня? Любовь не приносит денег. А что делать? Нравственные ценности безнадёжно устарели... Зачем вам быть старовером?

         – Да!!! Я – старовер! Старовер! – от нахлынувшего волнения Яков Иванович перешёл почти на крик. – Старовер!!! И не хочу быть иным. И не могу. Я хочу любить! Я умею любить! – все знали, что жена окружного врача, грубоватая полная женщина давным-давно живёт в столице, что совместный их ребёнок вырос и вполне самостоятелен, что связь супруги между собой не поддерживают, что Яков Иванович – единственный из мухославских холостяков, – ни разу не завёл здесь романа. Хотя все этим грешили от скуки.

         – Я – старовер! Старовер! Старовер! – Яков Иванович с наслаждением повторял это слово, неожиданно получившее в мире конкретных задач, узаконенного эгоизма и людей-счетоводов, понятный и актуальный – тоже новый смысл. – Да, да! У меня есть сердце и оно живое. Оно всегда тоскует по встрече с таким же сердцем. Я – старовер! Потому что я верю в честных людей, в красоту человеческой души, в таинство настоящей веры, в порядок нормального мира вокруг меня и в силу порядочности внутри каждого возлюбленного существа, говорящего на человеческом языке. Я люблю тех, кто чувствует по-человечески, думает по-человечески, работает и сердится по-человечески и умирает по-человечески. Мне не требуется никаких благ, кроме одного – возможности дарить благо другим людям! Я – старовер! Я бы мог, как герой античности, вознести до небес свою женщину, которая, войдёт в мою душу по праву любви! Но где, где эта женщина?! Для меня эта женщина – наша Природа! Я обожаю нашу землю, нашу речку, наши сады, наше прекрасное небо. Разве может быть что-то дороже всего этого? Я верую в чистые помыслы, в чистые глаза тех, кого я каждый день прижимаю к своему сердцу, я верую в торжество настоящей справедливости. Настоящей! Когда каждый судит себя строже, чем остальные. Настоящей! Где окружающие нужны, чтобы помочь оправдать ошибки другого с любовью к нему. Мне тесно, мне очень тесно в нынешнем времени! Но я несу свой крест – работу и судьбу провинциала – смиренно и по возможности с достоинством. Тяжко жить не в полную силу! Тяжко любить не в полный размах! Пустота, что вокруг образовалась, грудь разрывает изнутри. Как же мне не быть старовером, если без меня завтрашний день может погаснуть. В душе! В сердечке клокочущем! Однако нет, не погаснет свет в душе, ни единой искорки в нутре существа моего не погаснет. Вечное сильнее временного. Старовер?! Да, старовер! Жизнь – это и есть любовь! И мы с жизнью никому её обижать не позволим. Я ведь умру когда-нибудь, а любовь-то останется. Вот что передавать по наследию надо бы, не разрушая, а прибавляя только! А как? Никто не знает теперь... Значит, следует очень и очень торопиться – любить! любить! любить! – надо успеть оставить дальнейшей живой жизни это сокровище! Живой жизни! Понимаете? Живой!!!

         Дэни вертелся под ногами. Наконец, длинный нос его что-то учуял в кустах. Дени ощетинился и залаял. Из кустов, как из театральных декораций, вышла на свет полураздетая Фифа. Такая же, как Дэни, непосредственная городская дворняжка. Вся фигурка девушки была напряжённо вытянута, а лицо буквально светилось от чего-то только что пережитого – оно выражало смесь восхищения и ошеломления.

         – Клёво! – только и смогла выдохнуть Фифа, подойдя к Якову Ивановичу вплотную.

         Затаившаяся в тёмной колыбели ночного куста, более половины слов и словосочетаний из речи банных собеседников Фифа вообще не поняла. Но когда окружной врач произнёс последнюю фразу, она сама не заметила, как ноги её сами собой распрямились, и вынесли тело тайного соглядатая под световой конус фонаря. Что-то небывалое, доселе неизвестное, мучительное и сладкое одновременно вошло в душу дворняжки. Не с чем было сравнить это, и не было возможности противиться этому. Новая неведомая сила окутывала теплом весь мир, пьянила сильнее марихуаны, секса и вина, она брала в свои мягкие и сильные ладони ток человеческой жизни и бережно соединяла его со своим током, отчего сладкое головокружение и истома в груди только увеличивались. Как сказали бы люди сверхчувственные, случайный участник событий «оказался в потоке». Фифа «поймала поток», словно сучонка иль кошка, впервые понявшая: голод в желудке – пустяк по сравнению с голодом в сердце. Всколыхнулось живое в живом. Слов немного найдётся, чтоб выразить сей резонанс.

         – Кайф! Кайф! Кайф! – прыгала на месте перед лицом Якова Ивановича восхищённая Фифа.

         Ещё никогда и нигде таким одиноким окружной врач Яков Иванович себя не чувствовал.

         Разошлись. Пятница – ещё одна страничка в книге обыкновенных житий обыкновенного города Мухославска – ставила свои вечерние запятые, тире, пробелы и постепенно, как всегда приближалась к очередной последней точке.

         В Мухославске захочешь, да не притворишься. Все здесь настоящее. Особенно мелочи. На них-то и надо обращать самое пристальное внимание. Мелочь – первейшая причина того, что отрастёт потом, чихнуть не успеешь, во что-нибудь крупное. В успех, в богатство и славу, в проблему, в выпуклый характер, в уроки лет. Мелочь – вот настоящая причина всех крупных последствий. Мелочь – семенной материал судьбы! – зёрнышки, из которых всё вырастает.

         Уж разошлись по своим гнёздышкам и берлогам все банные сотоварищи, уж затихла над Мухославском перекличка дворовых собак, однообразным круглым жёлтым ртом икал ночной светофор на центральном перекрёстке, а врач Яков Иванович всё не мог успокоиться: «Я – старовер! Да, я старовер!» – всё говорил и говорил сам с собой беспокойный человек на «заевшую» тему. Всё звучали в ушах прощальные слова Льва Моисеевича: «Вам, уважаемый, очень хочется, чтобы вокруг находились свои люди. Только свои люди! Свои по уровню мышления, образования, интересов, свои по крови и по душе. Но ведь чужие тоже нужны. Чужие должны быть! И знаете, для чего? Чтобы свои не пришли к вырождению. Улавливаете, какая важная мелочь? Правда, чужих должно быть в племени намного меньше, чем своих. А если чужих будет много, слишком много, то вырождаться тогда начнут свои... И своих становиться будет всё меньше. Наиважнейшая мелочь! Спокойной ночи, Яков Иванович! Нынче ведь даже наши дети чужие нам. Как тут сохраниться? Отвернитесь от плохого, оно и исчезнет. А что делать? Спокойной ночи, Яков Иванович, спокойной ночи».

         Великой Женщиной – женой, любовницей, матерью и ребёнком – одинокий окружной врач, поэт, гражданский романтик считал Природу. В трудные минуты жизни он мог обратиться только к ней. Природа никогда не обманывала, не лукавила и не утешала ложью. Великую Женщину он обожал. Он страстно воспевал её подлинную красоту, хотя и понимал, что ни в каких воспеваниях подлинные явления не нуждаются. Красота к украшениям равнодушна. В трудные минуты жизни врачом врача были лес, река, тропинка к дальнему мысу, укромный костерок в ночи, старенькая палатка, бутылочка «Водки». Великая Женщина ждала его всегда.

Ах, Мухославск! Добрые люди страдают от своей разделённости, им бы хотелось иметь для слияния сил подходящее что-то: бесплатный ковёр-самолет, скатерть-самобранку, гусли-самогуды, сапоги-самоходы. То, что для всех пригодится, а не только для себя одного. Но, увы, большинство мухославских возможностей настраивали людей на единоличное кувыркание в одинаковых буднях. Из высшего неба для общего райского схода – была доступна лишь баня. Эх!.. Близкими стать нелегко – разве что, через горе на пепле каком побрататься. А ведь знаем друг друга почти наизусть, отчего ж не читаем-то книгу житейскую в радости, вместе? Если вместе о добром читать, да погромче, то и жизнь за рассказом в хорошую быль воспаряет.

         Чайник, палатку и спальник в рюкзак покидать – дело привычное. Ночью палатку раскинуть – пяти минут хватит. Костёр развести – мимоходом! А голова всё твердит и твердит: «Старовер! Старовер!» Хуже пытки – понятие собственной правды! Только глупый может допиться до чёртиков ради чертей. Яков Иванович – совесть всея Мухославска – напился до ангелов. Природа баюкала, врачевала дырявое горло поэта. Великая Женщина подписалась под каждою строчкой! – Яков Иванович, глядя сквозь пламя костра, вдохновенно читал. Стихи вырывались из глотки, как пар из трубы – жарко и нескончаемо. Вселенная благостно встретила пар раскалившихся слов: всё-таки пятница! – время отмены времён! Ангелы, сгрудившись, парились веником свежих сравнений, кряхтели от аромата эпитетов и метафор, а нахлеставшись досыта, отваливались на пляжи ближайших созвездий, попивая нектар. Яков Иванович чопорно чокался кружкой туриста с рюмочкой божьих посланников, и снова – читал и читал! читал и читал! – лицом утопая в ночи и огне. Боже! Как хотелось поэту дочитать свою жизнь до конца, до счастливейшего конца, до такого, как в истинно сказочной книге. Где конец – это счастье! Лишь бы точка, последний абзац укусившая, венчала вершину, а не яму финала. От стиха к стиху ангелы росли, как цветы, и плодились. Они показали поэту шар оголённой земли, но не географию – этот шар составлялся из многих невидимых твердей. В равновесии нижнем паслись говорящие гады. В равновесие верхнее труден был путь и опасен. Горизонт закрывал горизонт. Яков Иванович видел отчётливо: восхождение порождало падших. А высшая сила звала и манила! Из стихотворного пара вынырнул ангел и дал декламатору компас: «Иди!» Это был не привычный прибор с намагниченной стрелкой, этот «компас» годился для навигаций во внутреннем мире, потому и внедрился в сердечную мышцу. Сердце сжалось: «Иду!» А куда? А зачем? А успею, смогу ли? Как узнать? Невозможно в людском облаченье иное потрогать... Горизонт горизонт закрывает. Путь судьбы – это сам ты и есть! Вера – компас, который ведет. А кругом аномалии, отклонений полно, все магнитят куда-то, как в блудном лесу, стрелку веры сердечной с пути отклоняют. Вот и ангел трубит: «Бойся временной веры!» Ангел фею зачем-то привёл и даёт: «Жизни вечной не бойся! Не бойся! Не бойся!»

         Утром Яков Иванович обнаружил рядом с собой раздетую Фифу.

         – Яков Иванович! Яков Иванович, я замуж за тебя пойду!

         Солнце сияло над отравленным утром, как мухомор. Рядом с палаткой, у погасшего костерка, прямо на земле спал хромой Чомбо, который ночью и разыскал врача по просьбе Фифы.

         – Господи! Господи! Господи! Господи! Господи! Чомбо!!!

         – Чо?

         – Как же так получилось? Господи!

         – Не тушуйся, доктор. В бабу кто ведь как лезет: кто через низ, кто через душу. А ты, как заправский фельдмаршал – с двух сторон сразу. Ха-ха-ха!

         Яков Иванович не дрался с детского сада. А тут одним рывком поднял Чомбо с земли и уложил обратно – со всего маху!

         – Господи! Господи! Господи! Господи! Господи! Фифа! Анфиса Юрьевна!!!

         Чомбо, зевая, растирал ушибленную челюсть. С далёкой пристани долетали звуки частушек и спозаранок проснувшейся гармошки Пукрока Яичкина: «Ок-ок-ок, не дай бог, с татарином знаться: по колено борода – лезет целоваться!»

         – Она же ночью меня со стола подняла: «Найди его! Надо!» И всё тут. Полтинник обещала. Ну, я нашёл.

МЫ СТРОИМ ДОМ,

В КОТОРОМ НАМ НЕ ЖИТЬ

Часть вторая

БЕЛАЯ ПОЛОСА

         Зима в Мухославске – сон. Долгий и сладкий. Свернувшись калачиком, беспробудно посапывали в головах мухославских граждан большие и маленькие мысли, горячие летние чувства к декабрю послушно застывали и превращались в ледяные скульптуры, а душа – всепогодная птица – вновь и вновь повторяла уроки покоя бескровной природы; всякий ищущий взгляд стекленел от глубоких снегов, от стерильного неба, от больших медицинских халатов дерев и домов, от пейзажа вокруг околевшей реки. Из берлог бытия лишь курился едва уловимый парок – теплота разговоров да печали людских ожиданий. Снег в России командует каждому: «Спать!» Никто и не смеет перечить.

         Хорошо, что не может быть вечной та жизнь, что подобна вокзальной приблуде – ожиданием жизни испорчены многие годы, в ожидании этом ржавеют вселенские оси, и часы на попятную стрелками крутят. Ожидание жизни – капкан! Избежать его просто: усни и – спасёшься, авось!

         Вот и май. Здравствуй, солнышко! Здравствуй новое лето! Здравствуй, новая жизнь!

         Дэни ранним утром блаженствовал на пристани переправы. Планета, как пёс-великан, повернулась к светилу замёрзшим бочком. Хорошо! Замурлыкала речка, зашепталась листва. Запах нового счастья слетел с облаков. Тёплые дни Дени приветствовал лучезарным собачьим взглядом и дрожью хвоста. Провинциальный городок, мухославское общежитие – несокрушимая скала русской обыденности, – вот уж в который раз спокойно переживал знакомые волны: и натиск холодного времени года, и натиск безвременья в тусклом пространстве зимующих душ. Волны эпох и шторма потрясений бессильны пред этой скалой! Висели и будут висеть за окном на верёвках пелёнки и платья, летели и будут лететь из окошек и форточек ядра опасной стеклянной посуды, от скуки зевать будет вечно ревун кораблей над водой. Скука такая что голод, – лакомства ищет душе: то работы геройски-забавной, то веры с размахом – от слёз до веселья. Ангелы радостно видят, как брызжут надежды и страсти людские от этой скалы общежитской. Лето – время страстей. Лето – время реванша и яростной мести колдунье-зиме. Летом лёд на душе закипает! Варится, варится что-то в котле человеческих жизней, значит, пробовать новое блюдо пора непременно случится.

         Минувшая ночь принесла Мухославску видение. Это видение прибыло тихо и встало на рейде – белоснежный огромный корабль, изумляющий взгляды своей чистотой и прекрасными формами. Странно, загадочно было смотреть на него. Ни людей, ни каких-то движений, ни света в каютах, ни музыки из репродукторов... Совершенство сияло! Два брошенных якоря нежно держали его, словно коня, за уздечку. Сказочно высились палубы, отражаясь в зеркальности штиля. Всё вдруг вокруг поменялось – и лохмотья лесов, и сады на горбатых угорах, и заречная церковь, и дамба с похабными знаками юной бездарности, и бледные люди, и мусорный город, – рядом с этим корабль был реальностью выше реальности. Он парил, как Господь, над имевшимся миром. Он не мог говорить языком языка и вещей, потому что не знал и не ведал язык унижений. Но он был перед взором! И явлением этим реальным взволновал в одночасье простых и доверчивых призраков места: городское начальство, досужих зевак, обывателей улиц, вездесущих торговок у пристани и особый тюремный народ. Здешний омут привычных фантазий взбурлил и пустил пузыри.

         – Ай, Дэня! Ай, красив хорош! Наш место лучше всех! Всем давай нравься! – Пукрок Яичкин привычным жестом растянул меха и пространство девственного утра вмиг получило громкоголосый дар нахального крылатого звука – покровительство поющей и приплясывающей пукроковской души.

         Ах, люди! Им всегда нужен повод, чтобы поссориться или собраться вместе. А что может быть поводом? Да что угодно! Плохое или хорошее настроение, трещина в стекле, новый цвет на флагштоке, сладкие личные воспоминания или сокровища стадного страха, настойчивость умников, косточка на базарной площади, дырка в кармане или новоселье в хоромах. Поводов – миллионы! Они возникают и исчезают каждый миг. Нужно лишь уметь выбирать среди них нужные – быстро и почти не раздумывая, – исключительно лишь те, что полезны ожидаемому добру или худу.

         Дэни задрал заднюю лапку на угол билетной кассы парома, прыснул необходимой информацией и затрусил куда-то в город. На набережной постепенно собирался народ. Само собой наполнилось с утра кафе. Сотни человеческих взглядов «постреливали» на середину реки, то и дело трогая взорами белоснежного незнакомца. Да и язык компаний прилипал к новой теме с той же непосредственной лёгкостью, с какой он смакует погоду. Воздух напитывался нетерпением и любопытством. Дэни прекрасно чуял этот запах. От людей струился смешанный дух потревоженного бытия – любопытство ворон и осторожность паучков

         Ни ветерка. Огромное зеркало вод – от края и до края – ещё нигде не повредилось, не поцарапалось ни прошедшей случайно лодчонкой, ни тупоносым толкачом, ни струйками диких ветров. Только жители потустороннего мира – рыбы – тот там, то тут щипали с изнанки границы стихий текучую зеркальную плёночку, штилевую красу, идеал природного покоя и величия, в котором отражался в перевёрнутом виде рукотворный идеал человеческих мечтаний – белоснежный корабль. В мире подружившихся молчаливых идеалов люди чувствовали возбуждённое неудобство, ощущали себя неуместными, даже лишними и поэтому защищались в своём обитании, как умели, – шутки их были скабрёзны, а тон голосовых связок высок и напорист.

         Пукрок Яичкин тянул меха гармони почти на разрыв. Он посылал вдаль музыкальные переливы и вздохи, как уполномоченных парламентёров, как самых успешных и проверенных своих слуг. Но, достигнув отвесной белизны бортов многопалубного чуда, крылатые парламентёры сходу врезались в неприступное нечто и отскакивали назад, теряя вдохновение полёта и молодецкую удаль; кувыркаясь, смешанные звуки возвращались обратно к берегу и, достигнув ушей все прибывающей толпы зевак, проникали внутрь людской фантазии через ушные раковины, а уж там-то действовали как свежая смазка в старом механизме – будили в каждом сновиденческие способности провинциальных романтиков. Что ж, образы – жемчуг свершённого мира. А звук – это нить, это способ собрать в ожерелье случайную россыпь.

         По дороге в город Дэни методично останавливался у каждого угла и у каждого столба для подтверждения своего законного права на владение этими местами. Повсюду уже были люди. Курили. Пили пиво. Хохотали. Жестикулировали. Много говорили. Длинный собачий нос улавливал главное – кажется, пахнет праздником. Похоже, и впрямь поверх обычной субботы мухославская судьба стелила нарядную скатерть.

         Ятаган дополнял эпизод многолюдного утра знаком тревоги точно так же, как перец или хрен дополняют похлёбку – сумасшедший немой человек-эпизод был чрезвычайно прям, выгнутая саблеобразная грудь его готова была разорвать все пуговицы на рубашке, а взгляд немого горел неподдельной ненавистью и бил в сторону корабля беспощадной прямой наводкой. В каждой встречной компании Ятагану охотно подавали – кто глоток, а кто и стаканчик. От спиртного Ятаган не смягчался, как обычно, и ходячая городская примета дурного, знак опасной неправды – человек-восклицание! – продолжал находиться в неведомой ярости. Пока не упал, сражённый спиртным, где-то на газоне в уже тёплые первые травы.

         Дэни полежал рядом с другом, с удовольствием покусал на шкуре блохастое племя, тоже очнувшееся на солнце, кашлянул и, не в силах скучать в неподвижности дальше, потрусил скучать на ходу – осматривать и утверждать остальные свои владения.

         – Не подходи к самому краю, не подходи, дурашка! – начальник тюрьмы, Хозяин, стоял на самой вершине вверенного ему заведения, широко расставленными ногами он попирал плоскую башенку-ротонду над крышей, а к глазам прикладывал большой армейский бинокль, направленный в сторону водной глади. – Красив, сволочь! – реплика была адресована умной собаке, добровольно навязавшейся в попутчики ещё внизу, у тюремного КПП.

         Здание исправительного учреждения было старинным, сложенным из очень крепких материалов, стояло на горе и было самым высоким в городе. Фридрих Карлович Старогуд, опираясь на какие-то архивные раскопки и подсказки собственного чутья, утверждал, что тюрьмой здание стало всего два века назад, а до этого было знатным замком, построенным в глухих местах по странной прихоти богатого царского вельможи. Многие верили в это утверждение, вдруг-таки глядя иначе на старинные сводчатые камеры, коридоры, залы-кабинеты и могучие подвалы.

         Дэни жмурился от удовольствия и высоты. Воля! Воля – это когда приятная бесконечность изнутри и снаружи совпадают, когда они действительно высоки и соответствуют неосознанной жажде всего живого – свободе быть в них бездумно и вечно. Увы, не дано никому быть вечным во временном.

         – Сволочь! Нет, ты посмотри, это ж вертолётная площадка наверху! Мать его яти! Первый раз такое на гражданском судне вижу. Глянь, дружище!

         Хозяин игриво приставил окуляры бинокля к собачьим глазам. Дэни мотнул головой и лизнул человеческую руку.

         В прибрежном кафе квашня разговоров бродила и пухла, втягивая в себя всё новых участников субботнего «брожения». Мухославская публика ощупывала себя и свой пробуждённый мир сообща. Какая погода! Какую зиму пережили! Какой корабль пожаловал! Какие... Провинциальная скука резвилась и радовалась всему, потому что после зимней спячки новым становился любой знакомый с детства пустяк: жёлтый пупок одуванчика, муха на ветке, запах сетей и рыбной добычи. А уж корабль на рейде – это и вовсе событие. В особый момент нормальным людям всегда хочется поделиться друг с другом чем-то самым сокровенным, чем-то чрезвычайно дорогим, чтобы не владеть огромным своим сокровищем в одиночку, а постараться защитить его преумноженной силой всего племени – сделать свой трепетный «вклад» достоянием каждого. Каждый ведь помнит такие моменты! До чего же охота бывает отдать себя всем – в доброте и великодушии. День открытых дверей – душа нараспашку! сердца нараспашку! да и слова так и катятся! Переполненный чувством любви и единства, бывало, откроется рот да и выпустит в люди всё то, что сбродило: «Да... Погодка-то балует нынче! Никакого тебе ревматизма!» Скудно и глупо признание это, конечно, да искренним чувством полно через край. Кто с понятием сам, тот и скудный язык понимает. И в ответ уж готов прибавляться к сокровищу общему: «Да... Молодёжь нынче тоже на берег пришла. Ишь! Говорят, что гулянка какая-то будет. Хорошо, что погода сегодня с теплом». Далее – так же. И так далее – так.

         – Авария, наверняка, – Атаман прихлёбывал пиво и прислушивался к возможным железным стукам ремонта со стороны корабля. Но ни скрежета цепей, ни сокрушительных ударов кувалдой, ни дизельного урчания слышно не было. – Возможно, нет у них там даже электрики. Бывает и такое. Ни на связь тебе выйти, ни шлюпку спустить. Надо сплавать, ребята, проверить что и как. Люди всё-таки. А мы тут на чужое горе просто так сидим да любуемся.

         Юрасик мигом организовал лодку. Правда, без мотора, вёсельную, но возможность размяться физически, вспомнить своё удалое мальчишество, лишь придала азарта мигом образовавшейся компании. К Атаману и Юрасику присоединились вездесущий суетливый фотограф и мистик-трезвенник Февральский-Бодайко. Взлетели над гладью реки водохлёбные вёсла, покрылось штилевое покойное зеркало злыми морщинами волн.

         На берегу отчётливо были слышны удары вёсел о воду и разговоры людей.

         – О чём думаешь, волшебник? – голос Атамана обращался явно к Февральскому-Бодайко.

         Действительно, исцелитель алкоголиков, начал произносить в ответ обычную свою полушаманскую белиберду неоязычника:

         – Я слышу в пространстве восьмую ноту! Слышу её всё громче и сильнее! Восьмая нота – это тишина. Восьмая нота! Высшая музыка, какая только может быть! Вы тоже её слышите...

         Со стороны лодки грянул дружный хохот. Казалось, даже гладь реки смеётся, морщась и сверкая от нежданного веселья.

         Донёсся негодующий голос Февральского-Бодайко:

         – Мёртвые люди производят мёртвые звуки. Истинное никогда не бывает громким!

         Вторичный залп общего полупьяного хохота оборвал говорящего.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Сгоняй за Яковом Ивановичем, он, наверное, опять дежурит за всех сразу. Уговоришь. Все отдыхают, а он нет. Нехорошо получается. Уговоришь как-нибудь. Скажешь, что Ятагану плохо, мол, на земле валяется. Сгоняй, друг! Поймаешь на стоянке частника. Вот тебе деньги в оба конца. Давай, дуй! – Ржавый сунул в руку Чомбо мелкие бумажки. Вахтёр пересчитал, ухмыльнулся, довольный – оставалась сдача, которую можно было не возвращать. – Дуй, дуй! Привезёшь – куплю ещё пива.

         Якова Ивановича, добрейшего окружного врача, ранимую поэтическую натуру, страдавшую после происшествия с Фифой депрессиями и запоями, жалели в городе все. Но помочь ему было невозможно, потому что многогранный и разносторонний Яков Иванович из универсальной личности превратился в подобие шара, в сферу самозамкнутой жизни – ничего не хотел. Он спасался от внимания окружающих и от собственных мыслей просто – в бесконечных дежурствах, в одинокой холостяцкой бутылке или ещё более одинокой и холодной, как его собственная седина, бумаге. Он лишь всю минувшую зиму часто пускал к себе в дом Дэни, спасая его от холодных проблем. За что пёс готов был выслушивать стихи и признания внутри заповедной «сферы», как всегда, очень честно – глядя источнику правды в глаза и со всем соглашаясь. Иногда Дэни заливисто лаял в ответ, отчего добрый человек, пахнущий чужими лекарствами и собственной смертью, то смеялся, плача, то плакал, смеясь. Красноречивое собачье молчание и болтливая людская неизвестность всю долгую зиму сходились воедино у раскалённой печи внутри дома Якова Ивановича. Зима то угнетала их совместные часы, то заводила их до предельной возможности – до бессонницы и картин суицида. Друзья укоряли врача, что он раздул муки своей совести из-за сущего пустяка, что он совершенно зря живёт и работает «на износ». Многие пациенты, особенно очень пожилые, сочувствуя уважаемому земляку, предлагали ему запоздалую солидарность – готовы были поставить свою подпись под стихотворно-смехотворным «Письмом президенту». Увы. Яков Иванович только плечами в ответ пожимал; похоже, утраченный интерес к судьбе собственной, обернулся утратой интереса и к судьбе страны. Старики в палате реанимации понимающе перешёптывались: ой, гаснет живая душа! Но только Дэни знал, что стихи и какие-то заметки Яков Иванович продолжал писать по-прежнему горячо. Работа заменяла ему семью, бутылка обезболивала экземоподобную совесть, а бумага заменяла – весь мир. Рядом с Яковом Ивановичем Дэни понял пьянящий запах свободного падения – запах сиротства созревшей Вселенной.

         Тем временем, гребцы дважды оплыли корабль. Вблизи его чистота и его самоуверенная спокойная громадность производили гнетущее впечатление. Ни звука! На призывы и крики из лодки никто не удосужился ответить. Стучали веслом в белоснежный борт – безрезультатно. Кто-то высказал нелепую мысль о террористах и пиратах, но смеха на сей раз не получилось. Близость к совершенству подавляла, выталкивала вон от себя всякую пришлую нечисть. Не оттого ли всем хотелось поскорее вернуться на берег. Атаман налёг на вёсла, да так, что в уключинах гнусно заныло ржавое железо, а деревянные греби затрещали. Протрезвели и пассажиры на речном свежачке. Поняли: никому не дано оказывать помощь, если плотская сила и образ чужого сильнее тебя. Сколько же было уроков таких, сколько будет ещё! Благородный порыв на земле превращается в тайную злость от незримых пощёчин. Думай, думай, морщинная гладь: кто плывёт? и куда? и зачем?

         Дэни слушал и нюхал людей. В саду Льва Моисеевича его накормили сладким киселём и даже расчесали шерсть от репьёв: «Мама сегодня такая красивая! Как невеста! Дэни, посмотри какие у Мамы нарядные яблони. Как дружно всё цветёт нынче! Люди так не умеют. Наши люди к хорошей жизни привыкли идти поодиночке, а в обратном направлении – им катиться удобно толпой. Говорят, что к нам приехал новый корабль? И, говорят, что очень большой? Значит, Дэни, нужно будет иметь большую осторожность с нашей стороны. Понимаешь политику?» В общежитии никого не было, зато в городском парке отставной судья Ибо прогуливался под ручку с Вольдемаром Вольдемаровичем Котовым: «...привлечённые из центра средства мы обналичим при помощи вашей пенсионной организации. Не возражайте! Вы делаете благое дело. Поэтому в стране, где обман стал нормой, хорошему человеку обмануть обманщиков – это путь правильный и реальный. И, пожалуйста, не уверяйте меня в своей предшествующей безгрешности... Дэни! Ах, каналья! Ты подслушиваешь?» У дверей городской бани валялся бесхозный пакет со старыми детскими игрушками. Запах из пакета доносился замечательный! Все игрушки пахли удовольствием от жизни и были насквозь живыми. Дэни выбрал из кучи старья плюшевого замызганного медвежонка, взял его в рот и очень довольный собой понёс находку. «Ай, Дэни! Ай, молодец!» – слышалось со всех сторон ему вслед. Но Дэни перестал обращать на суетливых людей своё внимание. Люди пахли сегодня невкусно – надеждой и завистью.

         Народ на набережной прибывал по закону сообщающихся сосудов. Сюда с городских бугров стекались все, кому не лень. Кто просто так, от нечего делать, кто поглазеть на диковинный лайнер, кто по звонку приятелей. Ятаган безмятежно спал на траве. Он размышлял в похмельном своём сне о том, что язык яви русский, и что язык во сне – тоже русский. Значит, нет для языка ни того света, ни этого, а есть лишь реальность его самого. Вот и причина отшельников: знать, не глаголя. Над Ятаганом то и дело звучали слова: то отборный доморощенный мат, то ахи и охи местной интеллигенции. Дэни положил принесённую игрушку спящему другу в изголовье, отчего размах богатырского мата и «охи» культурных мухославичей удвоились.

         Наконец, события на воде начали развиваться. Близко к берегу подогнали большую плоскодонную баржу, совершенно не знакомую местным знатокам речных посудин. Закрепили у берега. И тоже – молчок. Все и впрямь здесь было похоже на сон, на какие-то необъяснённые приготовления к чему-то, тоже пока необъяснённому. Гадали мухославичи кто во что горазд. Праздники? Выборы? Оккупанты? Юное поколение полезло «рыть» Интернет. Никакой информации! Про таинственный корабль ни в газетах, ни в Интернете – ни слова. Вот ведь дела: в реальности он, вроде бы есть, а в информации его – нет. Поэтому и непонятно: есть он или нет его?

         Дальше – больше. В полдень со стороны белоснежной кормы неожиданно открылся широкий, наподобие авиационных или десантных, зев корабля, из которого резвым птенчиком выплыл такой же белоснежный катер и направился к берегу. Зеваки застыли в ожидании. К пристани со всех ног неслась Фифа, одновременно разговаривая сразу по двум мобильным телефонам. Всем как-то сразу стало понятно: местную девчонку нашли и позвали... Интеллигентный начальник пожарной части в круглых очках с толстыми стёклами, явившийся на набережную в сопровождении породистого пса и дородной обрюзгшей супруги, процедил сквозь зубы вслед торопящейся Фифе:

         – Блядь!

         От негромкого русскоязычного сущностного определения Ятаган стремительно проснулся на этом свете, подпрыгнул и зачем-то побежал вслед за Фифой. Никто не обратил на действия сумасшедшего никакого внимания. В Мухославске привыкли и не к таким ещё чудачествам. Вот, например, нынешней весной приезжал к родителям из-за рубежа бывший хулиган и неисправимый двоечник, который в двадцать пять лет стал банкиром. И то не удивились! Нельзя было удивить мухославичей ни драками, ни запоями, ни новым рождением, ни досрочным погостом; пылью и плесенью покрывались здесь, многократно воспетые местными музами, залы музеев – не удивительно потому что! Не тревожили разум и сердце ни новые моды, ни игры прогресса, ни вдохновение чьей-то столичной гастроли. Удивляться здесь принято было всего двум вещам: величию природы прошлого и оскудению природы нынешней. Так что, легкомысленная Фифа бежала сквозь пустоту и равнодушие взглядов зевак прямиком туда, куда манило её очередное приключение. Фифа всегда знала, что кратчайшая дорога к счастью – это прямая. Которая, кстати, от излишних размышлений может вилять или вообще загнуться в непреодолимое колесо. А Ятан? Ну, что Ятаган, – сумасшедший! Живой эпизод города Мухославска. Вроде хлопушки на празднике. Картина здешнего бытия никогда не выходила за границы привычной житейской рамы, потёртой во времени и имеющей обычные в таких случаях сколы и дефекты. Солнце поднималось к полудню. Катер приближался. Набережная в очередной раз густо зарастала обрывками бумаг, полиэтиленовыми бутылками, пакетным мусором и плевками. В отдалении видавшая виды «скорая помощь» едва пробиралась к пристани сквозь толпы гуляющих – Яков Иванович ехал повидать Ятагана «своим» транспортом. Всё, как обычно. Если совсем не считать привнесённого в картину диссонанса – белого пятна и свежего белого пятнышка на воде.

         Дени принюхивался... Собачья телепатия пророчески подсказывала: мир стремительно приобретал всё новые запахи и они уже начинали между собой взаимодействовать. Атаман, чувствовалось, подражал запаху Хозяина. Хозяин всё больше приобретал запах мэра. Причём, Мэр, Хозяин и Ржавый, сложенные вместе, приобрели вдруг запах Льва Моисеевича – это был хорошо узнаваемый запах скорбного ума и послушного смирения. Однако что-то совсем уж новое появилось в воздухе... Не дым шашлычен, не запах мужского перегара, не отвратительный запах напомаженных дам... Другое! То, что уже есть, но его ещё не с чем сравнить. Дэни присоединился к бегущим и даже обогнал их, подбежав к причаливающему катеру первым. Встревоженный пёс, вытянувшись, как струна, навис над водой, принюхиваясь к ещё одному белоснежному таинственному диву. Пророческий собачий дар и инстинкт четвероногого городового пронзили мозг: это чужое-белое ни-за что не отпустит из себя Фифу, всегда пахнущую добротой и глупостью. Дени интуитивно угадывал: Фифы, милой бестолковой Фифы, не жалеющей для него ни колбасы, ни конфет, больше не существует. Что-то слишком уж резко изменилось в этом мире. Собачий нос улавливал со стороны корабля и катера очень странный и страшный запах – это был знакомый запах злой и умелой стаи, запах врага, запах смертельной опасности.

         Ятаган с невесть откуда взявшимся большим рыбацким ножом кинулся в воду, пытаясь продырявить днище катера. Городского сумасшедшего быстро изловили и обезвредили. А подоспевшую Фифу молча встретили двое молодых людей в элегантных костюмах, похожие на роботов. Фифа без умолку продолжала болтать, правда, уже только по одному телефону, при этом она, кривляясь, балансировала на никелированных сходнях. И тогда Дэни – бросился! Он сам не ожидал от себя такого поступка. Атакуя, он целился в фифино горло, но не долетел и успел впиться клыками лишь в ногу. Брызнула кровь. Случился переполох. «Пропустите врача!» – донёсся из береговой толпы своевременный голос Якова Ивановича. Однако верещавшую Фифу двое хладнокровных молодцов мгновенно подняли на борт и быстро отчалили. На мелководье рассеянным пятном некоторое время ещё была видна кровь девчонки. Всё произошло настолько неожиданно и быстро, что люди растерялись. Ятаган лихорадочно искал отобранный нож. В тот же день карета мухославской «скорой помощи» в сопровождении полицейского наряда увезла окончательно спятившего Ятагана в областную психиатрическую лечебницу – снимать агрессию. А Дэни после инцидента вернулся к плюшевой игрушке на газоне и встречал рычанием всякого, кто смел к ней приблизиться.

         Мамаши тут же поучали детей: «Никогда не подходите к бродячим! Они все болеют бешенством!» Дети не слушали; они привыкли к другому Дэни, к тому, с которым они безбоязненно играли во дворах и на пляже, который так забавно катался зимой с гор.

         Яков Иванович решительно подошёл к собаке. Дэни ощерился.

         – Заткнись, дурак. Иди за мной, пока тебя не убили.

         Так они и ушли, не оглядываясь. Яков Иванович, с литровой бутылкой дешёвого «Портвейна» в повисшей руке и собака – с плюшевой игрушкой в зубах.

         Через два часа на корабль тем же катером был доставлен мэр города, Ржавый и Хозяин. Город ещё раз напружинил всё своё внимание и нервы. Даже пенсионеры с палочками пришли на набережную. Предчувствие чего-то чрезвычайного многих кормило обильнее, чем чувства. Домыслы и слухи взмывали над молчащей очевидностью со всезнайством лесных сорок. Никто пока с корабля не возвращался.

         Лев Моисеевич по вечерам любил удить рыбу с берега. Мелочь охотно теребила поплавок.

         – Клюёт? – дежурным образом интересовались горожане.

         – Слава Богу, пока обходится без Золотой Рыбки! – весело отвечал каждому мухославский пенсионер. Кто-то понимал юмор, кто-то делал вид, что понимает.

         Ближе к закатному часу над головами пролетел небольшой вертолёт, на брюхе которого было крупно написано «МАЖОР». Винтокрылая стрекоза действительно села на плоскую площадку верхней палубы и в контрастном свете заходящего солнца было хорошо видно, как несколько прилетевших человек быстро исчезли в недрах загадочного лайнера.

         Уже в сумерках троих мухославских мужчин вернули на берег. Мэр осунулся лицом, был угрюм и всё норовил отвернуться от любопытных. Ржавый неопределённо махнул рукой и ушёл молиться. Разговорчивее прочих оказался Хозяин, но и он произнёс лишь одну маловразумительную фразу: «Завтра, мать их яти!»

Фифа осталась ночевать на корабле.

         Рокочущая железная стрекоза улетела ночью, мигая разноцветными фонарями, переполошив престарелых домохозяек и всех Мухославских дворняжек.

         В темноте Дэни вернулся на пристань и горько завыл. Песня его разносилась и над спящей рекой и над взбудораженным городом.

         На пристани в обнимку с гармошкой сидел в глубочайшей благостной задумчивости неутомимый оптимист и мухославский весельчак Пукрок Яичкин.

         – Не пой так, Дэня! Хорош ужо, хорош! Нам просто так красота давай, а ты пугай красоту. Тико! Тико ты! Завтра жить давай!

         Дэни продолжал безутешно выть. Некому ночью было наблюдать эту уморительную сцену. Перед лапами пса, задравшего острую морду к полной до краёв звёздной миске, лежала никому не нужная, облезлая плюшевая дрянь.

КОРОЛЬ КАРНАВАЛА

         Следующим утром чудеса продолжились. Мухославск повсеместно наполнился шаркающими и скребущими звуками – зеки и тюремная охрана совместными усилиями мели город, пристань и площадь. Словно не винтокрылая машина пророкотала минувшей ночью над крышами, а сама Баба Яга на форсажном крутом взлёте обронила с метлы своей веточки, вот они-то и  проросли до восхода, стали взрослыми мётлами и нашли себе каждая – по человечку. Да что там! Не только солдаты и зеки, а вышел с метлой даже мер и все его замы. Возле храма старушки резвились с совками и вёдрами, а Ржавый давал указания. Школьникам выпал особый аккорд – вычистить всё побережье. Могло показаться: психический вирус чистолюбия охватил Мухославск. Что вы, что вы, родные! Это ж просто весна! Видя всеобщий подъём, кто-то сам, добровольцем, примыкал к очищающей рати, помогая весеннему штурму: долой, долой  надоевшую грязь! Кто-то красил торговый ларёк, кто-то чистил витрину от мути и сажи, кто-то вызвался дать для деревьев побелку. С давних уж пор не витало в котле мухославского жития славных чувств обновлённости общего дома и новых гражданских надежд. Доброта в Мухославске – любому родня! Людям нравился повод быть вместе, нравилось делать полезное дело. Для чего и зачем? Разве может об этом доброта вопрошать?

         Вольдемар Вольдемарович Котов, поддавшись примерам всеобщего энтузиазма, растянул над дорогой давно заготовленную надпись: «Пенсионер – источник вдохновения!» – подходящий для этого случай, наконец-то, подвернулся. 

         Проницательный Лев Моисеевич тоже покинул свой двор и вышел на улицу с молотком и гвоздями – подправить забор: «Так-таки так. Нашу Маму спешат украшать... Обычно это бывает по двум самым крайним поводам...» Однако Лев Моисеевич не успел сообщить, по каким именно поводам складываются его догадки и подозрения. Внимание отвлекли машины, точнее, караван из трёх огромных фур, на бортах которых было залихватски написано: «Праздник для всех!» За фурами по нешироким мухославским улочкам, заросшими деревьями, как в зелёном туннеле следовал комфортабельный междугородний автобус. Замыкали процессию несколько дорогих разноцветных джипов. Все транспортные средства имели столичные номера. Мухославские дети крикливой ватагой сопроводили караван до места его остановки – на площади перед мэрией. Все были уверены, что в город нагрянул передвижной цирк, или зоопарк. Иные произносили: луна-парк! аттракционы! паноптикум! Оказалось – артисты. Ни анонсов в многотиражной местной газете, ни афиш-объявлений, что обычно предваряли организацию и проведение выездных культурных мероприятий, на сей раз не было. Жизнь Мухославска, начиная со вчерашнего утра, стала происходить по каким-то новым, дополнительным правилам. Никто не знал – по каким? Закон новой жизни, вероятно, назывался Его Величество Вдруг. А много ли найдётся таких молодцов и молодиц, кто в любой миг готов оказаться внутри этого самого «вдруг»? То-то! Что ж, на то, чтобы удивляться неожиданностям, мы ещё кое-как согласны, а вот любить их, не проверяя, – удел блаженных. Впрочем, обыкновенный Мухославск относился ко всему необыкновенному тоже обыкновенно: и всё, что было – хорошо, и всё что нынче – тоже хорошо. Значит, и завтра будет не хуже.

         Зеков и солдат с площади срочно увели в едином строю. Освободившиеся мётлы составили в перевёрнутом виде в пустые бочки, благодаря чему площадь приобрела несколько фантастических «букетов». Через каких-то полчаса началось возведение грандиозной эстрадной сцены, какие мухославичи видели только по телевизору, на музыкальных фестивалях высшего уровня. Рослые богатыри с рациями и гномы в сине-чёрных униформах сноровисто установили пару огромных экранов, проекционные установки и лазерное шоу-оборудование, газовые «дымари», несколько баррикад монстроподобных звуковых колонок; разнокалиберные жилы проводов опутали пространство площади, как змеи и змейки; и вот уж из микрофонов со сцены кто-то из гномов давал инженерную пробу: «Раз-два, проверка уровня, раз-два...» Комфортабельный автобус с артистами, да не просто артистами, а настоящими звёздами, известными половине земного шара, укатил в сторону этнографического музея под открытым небом, где, сопровождающие группу фанаты, взвизгивали от каждого жеста холёных и экстравагантно одетых небожителей. На площади уже грохотали частоты и децибелы – технари запустили «для фона» какую-то бодрую музыкальную композицию, однообразно ритмичную, не имеющую ни начала, ни конца, как шум заводского конвейера. Смонтированные конструкции и полотна сцены поднялись выше крыш деревянного частного сектора и даже выше взрослых деревьев. В глубине эстрадного зева красовалось ярко-красное крупное слово, такое же, как на брюхе вертолёта: «МАЖОР». Около одной из фур уже толпились мамаши с детьми – здесь бесплатно раздавали надувные гелиевые шары всё с той же разноцветной надписью на пузатеньких бочках.

         Дэни гуляющие горожане угощали мороженым. Дети и взрослые умилялись, глядя, как пёс плавно-плавно, закрыв глаза, слизывает с асфальта кусочки сладкого молочного холода. Дэни смаковал лакомство с достоинством лорда. Ради этого комичного зрелища ему, собственно, и подавали. Никто не осуждал городского четвероногого «смотрящего» за недавний укус Фифы, просто никто уже и не помнил этого. Мухославск не считал за обиду ни драки, ни укусы, ни выбитые стёкла, ни даже мелкие соседские пакости или умеренное  подворовывание. Всё это было сущей ерундой, привычным внутридомовым укладом. А вот действительно обидеться могли за тайную жадность, за фискальный донос, за дурное слово в адрес дурной своей жизни. Удивительно! Коренные горожане могли Мухославск свой поносить, как угодно и на чём свет стоит. А вот приезжих за то же самое и били, и общим презрением награждали. Видать и впрямь, город может городом себя именовать лишь тогда, когда общим, и дорогим оттого, становится всё, что выше земли и невидимей воздуха – душа мухославская!

         – Эх, Дэни! Потеряли мы нашу молодёжь, потеряли! – Фридрих Карлович Старогуд с мукой поверженного апостола на лице взирал на интенсивное приготовление к вечернему представлению. Слух в Мухославске – быстрее мысли: все уже поняли, что вечером состоится роскошный бесплатный рок-концерт. Возможно, даже лучше тех, что раз в году, на День города, бывают заказаны из области. – Вместо песни теперь скачки, вместо картин мазня. Оттого, Дэни, и внутри у людей теперь одна мазня да скачки. Понимаешь? Ты – умный мальчик. Понимаешь. Раньше сначала делали дело, а потом лишь его показывали. А сейчас... Напоказывают чёрт-те что, а потом сами же и верят: дело! Эх, Дэни! Дельного хватает надолго, а показухи – лишь на разочек. Пых – и нету. Ненастоящему легко быть одноразовым. На, ешь, мерзавец ты наш! – Сам Фридрих Карлович холодного не употреблял, зато положил перед мордой пса аккуратно развёрнутый целый брикет мороженого. Дэни, как ребёнок, зажмурился: самое понятное счастье – во рту.

         Чем хороши небольшие городки? Тем, что всё здесь образуется как бы само собой. И складывается, и вычитается, и делится-умножается. Всё элементарно, просто, понятно, не нужны дипломатия, интриги, контексты, мозголомство расчётов – достаточно простой житейской алгебры. В простоте душа, словно парус, а земное, тяжёлое, – то, что не даст этому парусу лечь, завалиться. Вот ведь какое устройство! Годится для плаваний разных: и во времени водах, и в водах иных. Ищешь устойчивость? К простоте обратись!

         – Что готовится? – вот и всё любопытство.

         – Народное гуляние! – вот и ответ.

         В честь чего? Почему? Кто кого воспевать норовит? А неважно! Нынче столько наделано всякого шуму, что, скорее, молчащего легче заметить в толпе крикунов, чем сиреноподобный источник.

         Дэни нравился центр суеты. Центр суеты! Он возник, как  клубящийся столб пылевой на просёлочном тракте. Вольдемар Вольдемарович вывез на площадь потрёпанный письменный стол, за которым велась агитация на перспективу: «Молодые люди! Не забывайте, что когда-нибудь каждый из вас станет членом Общества мухославских пенсионеров» Молодые люди откровенно смеялись над сухопарым председателем стариков и крутили у виска пальцем. Впрочем, весёлая надменность юных по отношению к покровительственно-терпеливой старости была незлоблива. Дэни обнюхал гору привезённой аппаратуры, пахнущую никак, и хотел было оставить на память гастролёрам дружественную метку, но люди с рациями в руках дико закричали и стали прогонять его пинками.

         Через площадь две женщины-санитарки протащили на своих плечах пьяного вдрызг Якова Ивановича. Так теперь весьма часто заканчивались его дежурства в больнице, благодаря дармовому спирту и подношениям благодарных пациентов. Про стыд и жалость в его адрес, конечно, вспоминали многие, но никто не смел вслух и в глаза говорить врачу об этом. Слишком высок был кредит предыдущего авторитета и доверия к этому человеку. Ждали: или умрёт, или сам выкарабкается. Сам! В этом-то вся и штука: сам! Человеку не поможешь, пока он сам себе помочь не захочет. А захочет сам себя погубить – тоже не остановишь. Мухославская простая жизнь давно убедилась и испытала неоднократно главный практический тезис: жди и дождёшься! Или хорошего, или плохого – от тебя лишь зависит. Правильное ожидание и есть самое правильное действие! Ржавый часто об этом говорил своей пастве.

         Дэни помчался вслед за Яковом Ивановичем, но учуяв сильный запах спиртного, скривил нос и потерял к волочащейся процессии всяческий интерес.

         Пришлая сила продолжала включать горожан в развлечение.

         Только вот что попутно приходит на ум созерцателю. Сидя у экрана телевизора с дистанционным пультом в руках, можно надолго забыться, бесконечно нажимая на кнопочки переключения каналов. Моргание сменяющихся картинок чарует и удерживает обывателя так же, как удав обезьяну. В забытье нет конца и начала, нет сюжета, нет в «моргании» линий развития. Забытьё – это отдых от собственных чувств и ума. Кто-то этим теперь управляет... А ведь привыкли! Кто-то «моргает» денёчками нашими чаще и чаще, всё чаще и чаще: на счёт «раз-два» – дали, на счёт «раз-два» – взяли. Кто что дал, кто что взял? Ведомо, иль неведомо? Да какая нам разница! Лишь бы весело было, иль страшно, как в телевизоре!

        Земляки, что в минувшие годы полнейшей бескормицы, рванули в столицу батрачить, вернулись. Странные речи домой привезли: мол, утратила ловкая жизнь и причины, и следствия. А во что же тогда превратилась? В данность! В непостижимую данность меж тем, кто даёт ограниченной мерой и меж тем, кто берёт эту скудную подать, как полное счастье. От бескормицы хлебной душою не сгинешь, а вот от бескормицы прочей – говорящим животным остаться рискуешь. Весело! Страшно! С Богом чёрт – на людишек! – азартные, режутся! А над площадью небо в косынке, а зелёные новые листья – сочинений собрание полное... Тоже ведь данность, да только – без меры!

         – Что поделаешь, что поделаешь, не хочу быть печальным, а почему-то хочется быть им, – Лев Моисеевич тоже прогулялся до площади и вернулся к своему дому вместе с Дэни. Отдыхая, присел на крашеную деревянную лавочку перед воротами. Собака заглядывала в глаза говорящему. – Весна! Веселье кругом! Какое печальное время для старика, не правда ли, Дэни? Я хотел бы умереть в стужу и чтобы меня никто-никто не вспоминал. И, знаешь, псина, почему? Потому что у Льва Моисеевича столько наград и званий, сколько у тебя блох. Когда я умру, об этом, к сожалению, вспомнят разные нынешние начальники там, наверху. Живой и старый я им не интересен. Только Мама знает, как хоронят русских героев. Только Мама... Наш народ хоронит их дважды: с очень большими слезами в земле и с красивыми песнями – в небе. Дэни! А ты знаешь, что героев в русском небе давно подменили? Не знаешь? Оттого-то и песни пошли уж не те... Только вот слёзы у нас, братишка, пока остаются своими собственными. Эти слёзы, собачка, текут не из глаз, они текут – из прошлого... Для настоящего слёзы не нужны, а в будущем их ещё попросту нет. Ну-ка, скажи: «Так точно!» Молодец! Молодец! – Дэни валялся в молодой траве у ног мухославского инкогнито, «бывшего члена бывшего общества».

         О, сколько замечательных слов изрекли за свой век репродукторы на столбах мухославских! Через преданных этих глашатаев, послушных и току в магнитных катушках, и воле эпох, наполняющих дрожь диффузоров большим содержанием, выходили на свет и торжественный дикторский бас, и помпезные речи казённых людей, и прекрасные певчие хоры, и смычки, и литавры, и спектакли, и некрологи, и трансляции празднеств. Репродуктор, как идол, учил своё племя истинно божеским способом – словом, сходящим с высоких опор. Радиосеть сохранилась, хоть и была не нужна все последние годы. Бывший радист Мухославска, а ныне начальник отряда ГО, лично смотрел и заботился о сохранности старого оповещения. «Мало ли что, – говорил он при случае, – а у нас всё на месте».

         Неожиданно цепь проводов ожила, вздрогнули радостно, словно вулканы в момент сотворения мира, глашатаи важных вестей. В кои-то веки стало можно тряхнуть стариной! И прохожие, и домохозяйки, и дети, и древние граждане вдруг встрепенулись, подняли лица к забытым высотам: слово! громкое слово вернулось! Из репродукторов кучей пернатой шрапнели стрельнули вон воробьи, что успели за годы минувших молчаний в закоулках металла свить добротные гнёзда. Молчащие рупоры были удобны и для жизни, и для спасения деток. Умиляясь, все минувшие годы мухославичи слышали из репродукторов лишь призыв голосистых птенцов. Но вот – дали ток! Диффузоры, охрипшие от воробьиной соломы, но не лишённые силы, ударили в воздух всеобщим призывом.

         – Дорогие друзья! Земляки! Жители славного Мухославска! Приглашаю всех вас на торжественный вечер, на праздник первого знакомства и новой для вас, замечательной жизни! – молодой мужской голос звучал с небольшой хрипотцой, говорил очень уверенно и со столичным акцентом. Подкупал бархатный тембр голоса. – Торжественное карнавальное шествие состоится сегодня вечером от пристани к центральной площади города. Наш праздник продлится до утра. Не пропустите! Будет важное для всего города  сообщение, уникальный концерт, много приятных сюрпризов, яркие впечатления и подарки. Спасибо!

         После объявления из репродуктора грянула песня на английском языке. По завершению песни вновь включили запись объявления. И такая монтажная череда повторялась больше часа. За это время в городе не осталось никого, кто бы не усвоил информацию о точном месте разрешения интриги последних двух дней: пристань плюс площадь! Поэтому к вечеру на набережной собралось столько народу, что мухославичи сами изумились своей неожиданной солидарности и своей нарядной многочисленности.

         Ждали. Бросать мусор было категорически запрещено. За этим специально следили. Нерадивым предъявляли штраф.

         Наконец, от громадины речного лайнера отделился знакомый белый птенчик – быстроходный катер. Зоркие чьи-то глаза выхватили первые детали: «Кажется, двое! На баке двое стоят!» Заходящее солнце сильно слепило взгляд наблюдателей, поэтому катер приближался к берегу, словно выплывая из нереального в реальное – материализуясь всё ближе и ближе из медово-бордового низкого вечернего зарева.

         – О-о-ох!!! – единодушно, как от нокаута, выдохнули из себя весь запас воздуха в лёгких сразу несколько тысяч человек, когда поняли, кто стоит на баке в белоснежном подвенечном платье рядом с молодым элегантным человеком... Фифа!!!

         Ночь стала днём.

         Подобно шаману, ударили в самую душу и в кровь церковные колокола.

         Молодые ступили на землю.

         Мыслей не было. Многие дико, истерично хохотали и показывали на парочку пальцами. Что, впрочем, не мешало глазам любопытных буквально облизывать явившиеся из солнечного горна образы и детали их богатых нарядов. Молодой человек тоже имел костюм ослепительной белизны, был среднего роста, слега курчав, круглолиц, носил очки в тонкой золотой оправе, на руке его красовался крупный перстень. Фифа, как ни в чём не бывало, поминутно поправляла на голове золотую диадему и трогала пальчиками бриллианты на шее. Молодой человек широко и по-доброму улыбался, однако по озорным глазам открыто сошедшего на землю триумфатора можно было без труда прочитать: натура его отличалась самоуверенной ясностью и недюжинным умом. Казалось, он сознательно пьёт внимание окружающих, нет, не упивается им, как какой-нибудь недалёкий самолюбец, а именно пьёт, безраздельно и бесконечно вмещая в себя и в свой внутренний мир все энергии и касания внешнего мира. Девчонки, подруги Фифы, визжали. Парни-старшеклассники улюлюкали и свистели. Триумфатору это буйство, несомненно, нравилось. Тёмной материей, чёрной дырой вдруг повеяло над головами собравшихся, словно космос событий и впрямь был готов через фокус своих неведомых превращений схлопнуться в точку и тут же вновь развернуться – уже антимиром.

         Те, кто стоял ближе прочих к сиятельной паре, видели и вовсе уж странное: мэр с поклоном поднёс молодым городской символический ключ, что хранился в его кабинете, причём ключ тот был настоящий – ровесник былых самодержцев. Жених чинно принял подарок и весело поднял его над собой. Фифа щипала хлеб-соль, что спроворили зеки в тюремной пекарне. Хозяин, подавший гостям угощение, был потен и играл желваками.

         Колокола надрывались в особом усердии. Можно было подумать, что в избранный град вдруг пожаловал сам император! Насмеявшись и навозмущавшись досыта, люди приняли странный спектакль с данной от Бога невозмутимостью провинциалов. Кто-то на фоне чудной суеты топтался на дамбе, шутил, зубоскалил, наслаждался с друзьями. Кто-то плюнул, ушёл. А большинство, как и положено массе, – подчинилось судьбе ротозеев.

         Жизнь – бутафория! Буффонада и сменные роли. Декорации и условность. Свист и овации. Дар небывалых посланцев и бездарность безвкусий. Даже смысл и понятия – достижения очень условные и переменные.

         Атаман и Юрасик стояли в толпе.

         – Твоя-то чего отчебучила! – произнёс Атаман.

         Юрасик печально курил.

         Дочь Юрасика – юная шкодница, с той же тёмной материей в мраке зрачков, – прихрамывая, блистала нарядом. Фотограф, ведомый особым чутьём ловкача, в неподдельном старании щедро палил скорострельным затвором заморского фото и с плеча, и с бедра, и из положения лёжа. Восторгался бессовестно, искренне, личную зависть не пряча. Как всегда, зарабатывал тем, что умел: мог добывать отражение жизни из зазеркалья. Вот ведь ремарка какая приходит попутно... Отражения – глянь-ка, приятель! – в особой цене и почёте; им слова не нужны! Разве может сегодня реальность реальностью быть, если нет у неё в зеркалах никаких доказательств? Карточки нынче – козырный товар! А красивые карточки – самая лучшая память.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Передай господину инкогнито эту визитку. Даю сто пятьдесят.

         Чомбо протиснулся сквозь любопытных, вышел навстречу прибывшим, спокойно вручил:

         – Это тебе от судьи.

         Ржавый, мэр и Хозяин сверлили судью ненавидящим взглядом. Ибо, похоже, понявший законы какой-то закрытой игры, где любой из играющих – лишний, ухмылялся в ответ и сверлению не поддавался.

         Горыныч – Февральский-Бодайко, Яичкин и предводитель мухославских пенсионеров Вольдемар Вольдемарович Котов – выразительно каменели неподвижной скульптурной группой на пристани. Экстрасенс-терапевт держал в застывшей полуопущенной руке чётки в виде черепов, Пукрок с глупейшим выражением лица восседал верхом на своей гармошке, а председатель стариков завершал молчаливую композицию строгим и тощим живым перпендикуляром в очках. Трое, как восставшая из пепла старая истина, созерцали то, к чему не были готовы, – истину новую.

         Ржавый куда-то позвонил по мобильной связи. Вероятно, силы небесные благоволили в тот вечер просьбам людей, потому что с новой силой ударили колокола, призывая душу каждого, кто не глух, согласно вибрировать и приятно трепетать.

         Торжественная пара – преображённая Фифа и «подцепленный» ею молодой человек, как прямолинейно и простодушно определили суть случившегося горожане, – в темпе интимной прогулки двинулась в сторону городской площади. Самостийным образом за молодыми образовалось широкое шествие. Нежданное крупное зрелище, дармовое развлечение притягивало к себе неискушённых провинциальных мухославичей с той же неизбежностью, с какой сверхсильный магнит притягивает к себе железные опилки. В данном случае, «опилками» были сердца и головы доверчивых и вечно тоскующих по «настоящим» культурным акциям горожан.

         И не только работающие в полный голос колокола призывали содрогаться каждого, кто не глух. Для всякого, кто не слеп, в этот же самый момент с незнакомой баржи, что накануне была установлена около берега, и с крыши тюремного здания ударили в темнеющее небо Мухославска фантастической красоты фейерверки. Даже самые неутомимые зубоскалы в топе заткнулись, глядя на  взлетающие и опадающие огненные одуванчики; что ж, трёхсекундная жизнь каждого из этих, весьма впечатляющих синхронных залпов, равнялась, наверное, стоимости автомобиля. Гром петард и басовитый стон церковных колоколов сплелись до хромосомного единства. Дети ликовали. Даже местная записная шпана просветлела от дивного действа душою, и ликом. Триумфатор вёл свою избранницу под локоток. А петарды всё били и били. А колокола всё трудились и трудились. Такой разудалой и размашистой праздничной заварушки в Мухославске не помнили даже старожилы. Отдельные тревожные искры иногда отделялись от огненных шаров в бурлящем огнём небе и долетали до земли, пугая владельцев деревянных сараев, бань и заборов. Но обошлось. Последним был залп с тюремной крыши, который доставил в небо продолговатое рукотворное облако, а с земли в это туманное полотно ударил рисующий луч мощного красного лазера. Какое-то время над головами висело и колебалось уже знакомое слово: «МАЖОР», к которому многие, подыгрывая интригующему моменту, отпустили свои гелиевые шарики с той же надписью.

         А вот и площадь.

         – У-а–ууу!!! – взвыл со сцены концертный ведущий, демонстрируя пространству, переполненному людьми, высшую степень своего восхищения ими.

         В отдалении, у памятника вождю мирового пролетариата, стояло старшее поколение, наполовину экипированное дарами Общества мухославских пенсионеров – штанами, жакетами, ремнями, головными уборами, армейскими ботинками, кальсонами и списанными милицейскими юбками, – всем тем, что было добыто социолюбивым Вольдемаром Вольдемаровичем из стратегических запасов былой страны. Мухославские ветераны, чьи судьбоносные танцы и песни уже заканчивались, покрывали покровительственными незлобливыми взорами поле остальных человеческих голов, над которыми современно бесновались разноцетные лазерные лучи.

         – А где наш Яков Иванович? – громогласно вспомнил вдруг Ибо.

         Кто-то из сведущих так же громогласно ответил:

         – Спит. Лежит, как полено, в обнимочку с Дэни. Храпит и пахнет. Ха-ха-ха! Пёс только нос на сторону воротит!

         – Может, разбудить, привести человека? Всё же пропустит! – суетливый фотограф в тёмное время суток умерил скорострельность запечетлеваемых кадров и уже мог вступать в нормальное общение.

         – Я тебе разбужу! – Чомбо сунул под нос фотографу свой кулак, который не привык показываться по одному и тому же поводу дважды. Фотограф послушно растворился.

         Прямо перед сценой трамбовались, поминутно рискуя опрокинуть штанги светильников, волнующиеся эшелоны самых активных и нетерпеливых зрителей – фифины ровесники и рабочая молодёжь, тоже прибывшая «на огонёк» из окрестных посёлков и деревень.

         – У-а–ууу!!! – конферансье сделал знак рукой и за его спиной рок-группа ударила первым пробным аккордом. В окрестных домах стёкла задрожали, как от бомбёжки. – Молодёжь! Наша ставка на молодёжь! Молодёжное время – это ночь. У-а–ууу!!! В темноте люди становятся ближе друг к другу, не правда ли? У-а–ууу!!! Кто же автор этого роскошного праздника в Мухославске? Вы знаете его имя: Мажор! Мажор! Мажор! Запомните как новую веру: это имя – ваш пропуск в хорошую жизнь. Мажор! Мажор! Потому что Мажор – это удача, оптимизм и победа! Прошу вас, господин Мажор! Мухославск счастлив как никогда! Аплодисменты, аплодисменты друзья!

         Раздался свист, улюлюканье, жидкие чьи-то, робкие хлопки.

         Мажор и Фифа – белая пара – поднялись на сцену.

         Фифа, как радостная куколка, просто стояла рядом и мило улыбалась в темноту, ослеплённая прожекторами. Что сон, что явь, для Фифы было всё едино: не скучно – вот, значит, и хорошо!

         Мажор замер у стойки микрофона и распростёр к публике в открытом приветствии воображаемые объятия. Сверкнул перстень. Сценарий был продуман до деталей. Вновь ударили в небо несколько чрезвычайно эффектных залпов фейерверка. После чего оголодавшие уши и души мухославских жителей, истомлённые двухдневным ожиданием, гаданиями, слухами и домыслами, начали, наконец-то, насыщаться.

         Бархатный голос окутал толпу, как эфирный наркоз:

         – Я принёс Мухославску свободу и счастье... Я купил Мухославск и всю вашу область... Я считаю делом всей жизни заботу о людях... Я спутницу жизни искал на всех континентах, а нашёл её здесь... Я никогда вас не брошу, как бросило вас государство... Я имею возможность... Я... Я...

         Складно Мажор говорил! Словно невидимый текстовый лист висел перед ним, а он лишь читал, расставляя глубокие паузы. Знал, что и как, ведал расчёты и мог напророчить любую реальность, повторяя при этом залог и гарант для земных воплощений: «Деньги, друзья, – не проблема!» В течение бархатных слов и в омуты пауз с воплем восторга ныряло воображение юных. А старики корысть Мажора поняли сразу и просто: в депутаты, небось, лезет чей-то сынок, вот и куражится в будущем округе. Что до Фифы, так она – для блезира нужна: поиграет да бросит. Сколько уж видели этих печальных спектаклей глаза стариков на прожитом веку!

        Мажор, как положено всем соблазнителям, не скупился на краски для яркого счастья. На бархате ночи и бархате голоса взрастали сокровища завтрашней жизни. Утро с вечера было уже мудренее всего, что доныне творилось.

         – Я принял решение жить в Мухославске. Я хочу, чтобы именно здесь, в заповедной природе и среди настоящих людей, находился мой самый особенный офис. Офис любви. Вместе с вами я буду трудиться и жить ради нас же самих. Я готов выкупать из постыдного рабства и бедности русскую землю! Вы должны мне поверить. Я владею ресурсом, которым готов поделиться для общего нашего шага вперёд и развития. Я прошу Мухославск об одном лишь – избрать и меня своим гражданином. Ведь и я вас избрал для себя!

         Мажор обозначил стандартную в подобных случаях программу: оказывать социальную помощь, активизировать строительство качественного жилья и новых дорог, поддерживать образование, искусство и духовную сферу человеческой деятельности, а также здравоохранение и отдых. Смех вызвало лишь одно заявление: всем мухославским заключённым была обещана скорая амнистия. Впрочем, в обычных казённых обещаниях обычного скороспелого трибуна на сей раз действительно струилась какая-то трудноуловимая «чёрная материя», таинственный бархат новой реальности. Все продолжали чувствовать: интрига ещё не закончилась. Втыкать Божье перо в лист законченного и до конца понятного, казалось бы, здешнего бытия, ставить точку ещё о-о-х как рано. А посему, мучаясь от отсутствия вдохновения и грызя ногти, Бог в растерянности глядит на прописи мухославские: дальше-то что?!

         – Я верю в молодёжь! Только молодые силы способны создавать новое! Наша свадьба с многоуважаемой Анфисой Юрьевной состоится в ближайшее время и я всех вас приглашаю на наше свадебное... приключение. Да, да! Потому что вся наша жизнь – это именно оно: приключение! Благодаря счастливой случайности и Интернету мы с Анфисой Юрьевной нашли друг друга. Благодарите, друзья, эту прекрасную юную женщину, вашу землячку! Она – настоящий патриот своей родины. Я выбрал её за то, что она – именно настоящая! («Настоящая блядь!» – с наслаждением произнёс в кулак знакомый начальник пожарной охраны, непоколебимый в своих убеждениях). Анфиса Юрьевна принесла вам реальное будущее. Я уверен, что люблю её, а, значит, я люблю и всех вас! В качестве свадебного подарка я, Мажор, преподношу своей избраннице... город Мухославск! Для этого я организовал благотворительный Фонд Любви имени Анфисы Юрьевны. С этого момента она – ваша защитница и благодетельница.

         Мажор поцеловал руку Фифы.

         Опять грянула коротким залпом звуковая рок-бомбёжка и опять тревожно зазвенели стёкла, завыли, как раненые, машины на сигнализации.

         – Я хочу, чтобы всем вам жилось очень хорошо! Чтобы сказочные желания каждого, наконец-то, сбылись наяву. Это возможно! Деньги – не проблема! Я ещё год назад приобрёл все ваши земли и большую часть всей частной и бывшей государственной недвижимости. Вы просто ничего не знали. Жизнь, друзья, – это непрерывный праздник! В котором сегодня нет места нужде, слезам и сожалениям. Всё теперь возможно для Мухославска и его окрестностей: я – король карнавала!

         Никто из безусого поколения не собирался спать. Новое время и новые дела входили в Мухославск «по-молодёжному» – с шумом-гамом и сверканием в ночное время. Концерт начался.

         – Тра-та-та-та Мажор! Тра-та-та-та-та, сука! Всех тра-та-та-та-та красиво так опустил! Завтра тра-та-та-та-та-та вотчину свою осматривать двинет! – тюремный начальник, Хозяин, сплюнул.

         – Вы поэтому со вчерашнего дня молчали? – ехидно поинтересовался отставной судья Ибо, которого сложившаяся ситуация начала «разогревать» с неожиданной стороны, словно весеннее солнышко разогрело в судье не только остывшие зимние чувства о смысле жизни вообще, но и всяких, дремавших в них, конкретных вредных микробов.

         – Ну. Тра-та-та-та!

         – Хм? Господин Мажор, конечно, полная для нас неожиданность. Но, с другой стороны, он – выход из тупика, в котором мы все оказались. Тупик возраста. Тупик идеологии. Тупик смысла. Тупик деятельности. Вы согласны? Что, собственно, плохого в том, что он добровольно взял на себя роль капитана? Место лидера всё равно пустовало... И не спорьте! Новое время – новые манеры. Другого-то нет. Нет другого-то. Будем приспосабливаться.

         – И это старо! – Лев Моисеевич найденным прутиком чесал себе спину. – В любом тихом месте старые иллюзии всегда кажутся самыми свежими.

         – Вам что-то кажется подозрительным? – усмехнулся Ибо.

         – Всё. Особенно фейерверк и амнистия.

         – А Фифа? Фифа вас не удивляет, не тревожит, не смешит?

         – Нет. Нисколько.

         Статуя вождя мирового пролетариата протянула в сторону грохочущей сцены железобетонную руку и торжественно бросила в могилу уходящей жизни прощальную горсть своих бывших небес. Старики утомились, хотели спать и на «скачки» молодых тоже махнули рукой.

         Ведущий прервал концерт и закричал в микрофон, как утопающий:

         – У-а–ууу!!! Уважаемые ветераны города Мухославска! Не уходите, пожалуйста! Около сцены всем, присутствующим здесь городским пенсионерам, выдадут денежное пособие. Пусть жалеют об этом те, кто не пришёл. У-а–ууу!!!

         Почти все вернулись. Котов свой конверт брать отказался.

         Ржавый сидел в компании мэра, Юрасика и Чомбо под сводами «Пивного круга» – раскинутого в соседнем парке временном павильоне-шапито, в котором по приказу Мажора осуществлялась до двух часов ночи бесплатная раздача пива. Вокруг шапито дежурили облизывающиеся наряды блюстителей порядка, в задачу которых входило «пресечение попыток со стороны граждан совершать акты мочеиспускания в неположенных для этого местах». Об этом тоже позаботился Мажор и его подручные.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Куда голубки пошли?

         – Обратно на свой корабль.

         Пьяный мэр что-то непрерывно бормотал. Похоже, он бесконечно повторял где-то слышанные им фразы, которые поразили и затмили воображение провинциального чиновника: «...решение принято... я буду держать на плаву вас, пока не устану... а если вдруг сам утону, то и вы – мой корабль... спасёте спасителя...»

         Ржавый вертел в руках далеко не первую за этот вечер пивную кружку и тоже размышлял о превратностях бытия в спокойной «глубинке». Всё здесь, в знакомом укладе и равновесии до сих пор было приближено, если и не к идеалу, то к вечности – точно: вечная надежда, вечная вера, вечные проблемы, вечная тишина... И вдруг привычные грыжи иллюзий кто-то жестоко вырезал острым скальпелем чужого ума, а после шлёпнул пациента по заду, да и в мир отпустил, приговаривая: «Настоящее дело делают, а не мечтают о нём!» Среди практиков Ржавый боялся остаться забытым. Мажор, словно опытный лектор, растравил «прихожан» карнавала сначала интригой, потом развлечением, а уж после всего – «положил» под эстрадный шумок и свою информацию. Но и это не всё. Бархатный голос много больше сказал, управляя особым умением – предложив наперёд недосказанность. Ах, конечно! И пузатая цифра, и звонкое слово, и яркие образы – просто ничто перед главным итогом удавшейся встречи. Это – мощь тишины. Той напряжённой индукции, что уносишь с собой. Паузу смысла. А уж после, копая гряду, или сидя у дымной печурки, извлечёшь, коль охота придёт, из индукции этой учёбу себя самого: собственный счёт, представление, слово и дело – всё до последнего атома только своё. Через смерть-тишину переходит живое родство, через прочих посредников – только насилие.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – А Фифа тебе на Новый года дала?

         – Сказать? Скажу! Как и обещала, три раза. Тьфу!

         – А чего плюёшься-то?

         – Тьфу! Не даёт больше.

         – Никому теперь не даст, – зевая, подтвердил отец Фифы, бывший директор орденоносного завода резинотехнических изделий «Красная калоша» и бывший тюремный сиделец Юрасик.

         Дэни в эту ночь нигде не было видно. Он охранял покой Якова Ивановича.

ДЕНЬГИ – НЕ ПРОБЛЕМА!

         Вдоль периметра тюремного двора мирно прогуливались, беседуя, воровской авторитет-пахан, он же бригадир рыболовецкой артели, и Мажор. Пахан лениво гладил ласковую кошку, пригревшуюся у него на руках.

         – Сам посуди. Ну, зачем мне на волю? У вас там законов нет, честное слово не действует. А у нас тут – семья... Хорошо, спокойно, всё очень понятно, справедливо, никаких тебе лишних бумаг, каждый сам помнит и свои грехи, и свои обязательства. Ну, разве не так? А у вас там кругом предательство, слив круговой, самые  гниды из себя лучших людей корчат. Нет, парень, в России на воле никакой родины нет. И правды там нет. Она вся – здесь. Классиков читай, там всё про это написано. Зачем ты нас беспокоишь? За твою амнистию люди тебя возьмут да и зарежут. Ты ведь их дома лишить хочешь. Без опоры и надежды на завтрашний день оставить. Нехорошо получается.

         – Не испугаешь.

         – Пугают детей, Мажор, а тебя пугать западло. Большой уже.

         – Стоп. Амнистия – дело решённое. Документы подписаны. На строгом режиме в исправительном учреждении на сегодня нет никого. Отпустят всех. А мне требуется историческое здание, древний замок, в котором по недоразумению располагается ваша тюрьма. Я его отреставрирую, за что люди скажут мне только спасибо. Я купил это здание, понимаешь? Купил! Я! И это здание, и эти земли, и катера ваши, и заводишко этот дрянной. Моё всё теперь! Я – купил! Я! Хорошие связи плюс хорошие деньги – хороший результат.

         – Да тебя же Хозяин первым и зарежет. Ему-то что делать останется? Он ведь ещё не на пенсии.

         – Хозяин? Он – опытный управленец. Не пропадёт. А с твоими хлопцами договоримся легко.

         – Не купишь.

         – А я и не собираюсь вас покупать. Работать будете! Всё то же самое, что и раньше, только свободно и за собственные деньги. Рыбу ловить, город мести, старикам дрова колоть, да и на строительстве специалисты всегда требуются... Не перебивай! Дворец большой, весь он мне не нужен. Та приземистая часть, в которой устроены камеры, остаётся за тобой и Хозяином пожизненно. Это – подарок Мажора. Мужикам втолкуешь, что после амнистии камеры переводятся в частнопользовательское владение, в жилой фонд. Кто останется, тот получит жильё. За порядком присмотришь. Устроишь торговлю, гостиницу, сможешь неплохо кормиться. Лады?

         – Красиво стелешь, барин.

         – Думай. Амнистию можно и аннулировать. Здание я так и так заберу. В этом случае всех этапируют в двадцать четыре часа.

         – Дай пять минут на мозги... Хорошо. Перетрём с мужиками твоё предложение. Коли крыша и харч остаются, то можно, пожалуй, сыграть, барин, в твой раскладец.

         – Мажор добрым людям не враг. Я желаю помочь всем, кто может ответить добром на добро. В этом – вера моя! Вместе нам нужно быть здесь, на земле, здесь и сейчас, а не где-то в идеях. Потому что любовь лишь тогда хороша, когда она материальна. Я – хороший человек! Очень хороший! Я с детства знаю, что приношу лишь удачу. Рядом со мной проиграться и проиграть невозможно. Это проверено тысячи раз. Я привык, что меня благодарят, а не режут. Хотя, доброта наказуема в большей степени, чем все преступления против неё, вместе взятые.

         Двое понимающе рассмеялись. Кошка спрыгнула с рук пахана и пошла по двору, задравши хвост перископом, в сторону служебных сарайчиков, где солдаты внутренних войск содержали овчарок. Вскоре из закрытых вольеров донёсся остервенелый их лай.

         Дэни, как всегда, свободно прошёл через контрольно-пропускной пункт и направлялся теперь рысцой к беседующим в тюремном дворе людям. Ему очень хотелось обнюхать Мажора вблизи. Такого необычного запаха жизни Дэни ещё ни у кого не встречал – запах был «бархатным», чарующим, усыпляющим бдительность и спасительные инстинкты. На этот запах душа устремлялась сама, против воли и разума. Сладко было томить себя этим чувством неясной опасности – приближением к бритве иного диктата и сказочной быстроты обновлений, несомых пришельцем.

         – А! Дэни! Милосердие наше пришло, – пахан потрепал пса по холке.

         Дэни обнюхал Мажора. Потом заскулил и, пресмыкаясь, улёгся у ног собеседников.

         – Прощения просит. Невесту мою прокусил. Чувствует, бестия, что наказание неизбежно... Ну, прощаю, прощаю! – Мажор улыбался, хотя золотые очки его были страшны, как прицел у ружья.

         Мажор взглянул на часы и собрался уходить.

         – Я за вас, но не с вами. Я не вор, не бандит, бизнес мой чист с самого начала – я контролирую энергию.

         – Так ведь и мы такие же. В русской тюрьме нет виноватых, здесь – все пострадавшие. Кстати, нужны будут подъёмные..., Хозяин.

         – Мажор! Моё имя – Мажор. Деньги, друзья, – не проблема!

         – Замётано, барин.

         Дэни то вновь заходил на территорию тюрьмы, то выходил, озадаченный, в город. Что-то неясное с чем-то ещё более неясным хотелось сравнить, чтобы понять новую мухославскую реальность, но сравнение никак не удавалось, потому что запахи человеческих мыслей и чувств стали вдруг непостоянными и ускользали от длинного собачьего носа. И набережная, и опустевшие улочки, и тёплый асфальт перед зданием мэрии, и жилые дома, и типография, и церковные постройки пахли теперь всякий раз иначе. Одни и те же объекты, объятые людской жизнью, меняли свой запах непредсказуемо и произвольно. В один и тот же день они могли попеременно пахнуть: страхом, торговлей, глупым восторгом, блеющим одобрением или смиренным ожиданием. Всё переменилось в Мухославске за одну развесёлую ночь. В результате нагрянувшей, как административная лавина, амнистии воздух тюрьмы стал свободнее и чище, а вольный город, наоборот, затаил дыхание.

         Фифа жила на корабле. В городе она не появлялась. Но все знали, что на месте бывшей тюрьмы в срочном порядке строится «Офис любви» – резиденция нового мира.

         Фридрих Карлович Старогуд добрался до подвалов старинного замка и тюремной земли на открытой теперь территории. Он старался работать один, потому отгонял любопытных «архаровцев» вон, чтоб не стащили возможных монет и реликвий. Антиквариат был в ходу у столичных торговцев. Металлоискатель пищал и стонал здесь на каждом шагу. К сожалению, двор и укромные пазухи стен наполняли предметы унылые: старые вилки, заточки, какие-то скобы, кривые рессоры, штыки и ножи, а под кафельной плиткой у одной из параш обнаружился ржавый, ни к чему не пригодный наган. Фридрих Карлович был удручён. Он мечтал здесь найти для истории града подтверждения более древние.

         Над Мухославском, что ни день, тарахтел именной вертолёт. Мажор улетал и возвращался. Обыденность быстро сменила лицо. В Мухославске молодой олигарх ходил без охраны, без киношного чванства, лишь сверкая очками и самодовольством. Мухославск стал возлюбленной прихотью юного бога.

         – Как живёте, дружище? – Старогуда приветствовал бархатный оклик-вопрос, бодрый и близкий, как голос отца.

         – Плохо! Благородных людей не осталось. Молодёжь никакая. Воспитания нет. Про духовность забыли, а трезвоном себя не насытишь. Были богаты, да стали горбаты, – Фридрих Карлович скорбно смотрел в бесконечность. Внешний вопрос приоткрыл лишь завесу чужого молчания, а за ней – ах, ты! ах, ты! – монолог без конца и начала: сам с собой человек речь ведёт о судьбе человечества! – Разве есть на кого положиться сегодня? Нынче царские ветви пошли...

         – Кто пошёл? Я не понял.

         – Ветви. Царские. Некуда складывать. Дом-то совсем небольшой, развалился, и музей ничего не берёт, говорят, дескать, тоже нет места. А какие были могучие древа! Роды! Всё теперь потеряли... Поглядеть не хотите?

         – Хочу!

         Старогуду в последнее время представился путь его жизненный. Как всегда, в исключительно притчевом виде. Сон и явь перепутались. Он и вправду не мог бы сказать, что он видел с глазами закрытыми, а что – так. Будто б ползёт он, малец ещё юный, куда-то к неведомой цели. Только мало ему для пути лишь себя самого, простака, что жуёт да руками гребёт. Надо б разум найти, надо б к разуму крылья приделать – ручную, пернатую хищницу, душу. Огляделся да ахнул! То, что снизу, всё твёрдое очень: и тела, и застывшие мысли, и шестерни схем, и цифры, и смирительной силы особые клетки для бойких расчётов. Твердь! И бездушна она, и безумна. Растёт, поднимается, пучится! Хочется тверди одушевиться! Только как? Слышит ползущий – дитя плоть от плоти – музыка где-то звучит. Ничего в этой музыке твёрдого нет: вся – живая насквозь! Миг за мигом, рождаясь, поют бесконечные миги – неповторимо! бесследно! Вот ведь чего не хватает ползущему! Как добраться к тому, что ни тела, ни времени вовсе не имет? Фридрих Карлович ясно представил, как встал он с колен, словно крепкий шахтёр, что пробрался из узкого лаза до звёздного зала, как выпустил ловчую птицу: лети! И обрёл вдруг дар речи. И той речью весь мир свой людской сотворил. И вдруг понял, что суть его поисков – Слово! Не сундук барахла под кроватью, не орден за выслугу лет, не страсть городского радетеля. Слово! Проститутка особого свойства, снующая ловко меж небом и твердью. Та, что в браки вступает и с адом, и с раем. И рождаются детки-мутанты; то умельцы разумные с рожками, то бестолочь святая. И друг с дружкой давно уж плоды в перекрёстные связи вступают. Твердь-то всё выше! А музыка – ближе! Только вот что пугает. Фридрих Карлович чувствует: небо с землёю срастаются, звёзды погасли, дорожка шахтёрская уже и уже становится, ловчая птица-душа не вернулась, – снова ползком неизвестно куда... Вот и некуда дальше! Музыка с цифрой срослись, наконец. Фридрих Карлович в точку собрался и замер навеки. Без времени, то есть. Усыпил-таки музыку, в твёрдом зерне.

         Дом Старогуда привёл в восхищение даже Мажора, видавшего, как говорится, экзотику жизни на всех континентах.

         Почётный гражданин Мухославска жил в бараке «под снос». Только длился период сего ожидания очень уж долго – лет, как минимум, тридцать. Власть послушно линяла в сезоны избраний, а обещания оставались витать между сменными вахтами важных лжецов. Годы ждущие люди не поштучно считают, а гроздьями. Некому срезать гнилушку бульдозером, некому дедушке выдать квартиру с горячей водой. Ничего, ничего... Фридрих Карлович пленялся роскошеством жизней минувших, а потому не смотрел на убожество нынешней.

         – Чаю хотите?

         Мажор осмотрелся.

         Самовары, безмены, фарфор и плакаты, детали машин и халат мотористки, марки, открытки, монеты, булавки, стеклянные гуси, тележная ось, фисгармония и пианола, граммофоны, щипцы, кочерга, ордена и кресты, цирковые плюмажи, старинная шляпа, охотничья дробь, корабельная рында, музыкальная пушка, монисто, монетница и табакерка, рыбочистка, деревянный Христос на железном кресте, арифмометр, картина Суда, домотканый ковёр, канделябры, часы, статуэтки, разбойный кистень, штоф в серебряной скани, колечки и серьги, седло казака, аппарат телеграфный, игральные кости и карты... На стене красовалось корявое древо – генеалогия царского рода от Гедемина и далее. Из последнего, что «пошло». Если прошлое космос, то барак Старогуда – его средоточие. Вещи тоже стремились к продлению жизни. Чуяли, бестии: только дом Старогуда им даст, всё что надо – и вечную память, и достойный почёт, и любовный покой. Правда, складывать скарб, данный пенным прибоем истории, скоро и вовсе уж некуда будет.

         – А почему вы, такой уважаемый всеми, такой увлечённый и интересный человек, не хотите переехать в большую квартиру, может, даже в квартиру-музей?

         – Счастливый человек желаний не имеет...

         – Я понимаю. Но всё же. У вас есть жена?

         – Есть. Только её уже нет. Ушла. Сказала, что я старый, а она молодая. Но пока я не умер, могу жить здесь спокойно.

         – Это жильё... не ваше?

         – Нет.

         – А жене сколько лет?

         – Пятьдесят семь. Или шестьдесят семь. А, может, сорок семь... Я забыл.

         Вот из такого простейшего общения, из случайных встреч, случайных знакомств, случайных вопросов, случайных лет и случайных веков вдруг и вырастают неслучайные наши порывы.

         Мажор взял в руки старинные карты. Глаза засветились лукавством.

         – Сыграем?

         – В шахматы лучше.

         – Карты азартней! Предлагаю вам вот что: если вы проиграете – я покупаю вашу коллекцию, если я проиграю – вы получите больше: дом-музей для работы и жизни. Идёт?

         Пропустивши условия мимо ушей, Фридрих Карлович тут же кивнул. Он привык, что над ним потешаются и всегда соглашался.

         Мажор постарался на славу: партию выиграл краевед.

         Медная кружка ручного отлива с заваренной в ней мешанине из чая и трав, на сей раз не дождалась людского внимания – за Мажором прислали машину.

         – Пока человек жив, ему не может быть скучно. Так? Точно так! Мама знает, – Лев Моисеевич ежедневно, как на работу ходил осматривать город, прогуливался, неизменно задерживаясь у здания бывшей тюрьмы для произнесения вслух той или иной загадочной сентенции.

         Темпы реставрации стен, помещений, территории и их благоустройства поражали. Некая столичная строительная фирма напряжённо создавала из старинного каменного замка подобие «как бы замка» в стиле кич. В ход шли фальшпанели и специальные климатостойкие полотна, натяжные потолки, современный пластик, модная черепица, декоративные покрытия и элементы. Казалось, что на могучую каменную кладку, простоявшую века, зачем-то крепят карточный домик. Впрочем, так сейчас делали все. Приятное глазу не требует вечности.

         У поспешных людей вкус, зачастую, не развит. Советы архитекторов и реставраторов Мажор отвергал. Мухославск был его игрушкой и он играл ею сам.

         Символично преобразились все камеры бывшей тюрьмы. В общем-то, осталось всё то же самое, лишь с малой поправкой на почерк свободы: замки камер запирались теперь изнутри, а не снаружи, как раньше. Прибарахлилась и рыболовецкая артель: новые сети, лицензия, эхолоты и связь, плюс два новых буксира, переделанных под большую рыбалку. В бывшем карцере соорудили было коптильню, но Мажор не одобрил хвостатый конвейер из-за тошного запаха.

         – Все мы винтики в этой машине жизни! Но разве может машина называться жизнью? В этом мире счастлив лишь тот, кто и сам, как машина. Всякий винтик нынче тоскует без гаечки...

         – Лев Моисеевич! Отойдите от стены, это опасно! Потом полюбуетесь. Зашибут, ё...!

         – Хорошо, хорошо.

         Только промышленным корпусам «Красной калоши», вплотную примкнувшим к бурлящему новострою замка-тюрьмы, пока стопроцентно не везло – завод-сирота по-прежнему был холоден и пуст.

         Дух Мухославска, хранитель его атмосферы и жизни, витал над домами и скверами, вновь шелестел шепотком обновлённой листвы, жмурился, греясь на пляжном песочке, купался в любимой реке, равной душой прикасался к любому предмету: и к детской коляске, и к старым заборам, и к свалке – кормилице диких собак, и к новым деталям пейзажа – кораблю, новостройкам, богатым машинам. Дух витал и в делах, и в досужем пространстве, и во снах мухославичей – всюду! близко ,близко к земле! ещё ближе – к сердцам горожан! Дух наслаждался возможностью этой. Горожане привыкли к тому, что дыхание духа всего Мухославска едино для каждого сердца, кто к чувству такому привязан. Как Яков Иванович, как Старогуд, как вечно поющий Яичкин, как любой, кто в дыхании общем согласен: коли вдох – то уж разом для всех, если выдох – опять не поврозь. Мажор это чувствовал тоже и тоже стремился войти в мухославское царство притёртых друг к другу людей и щедро, и запросто-свойски. «Вы не знаете цену себе! Экология ваша – товар дорогой. Экология духа! Мухославских людей предлагать миру нужно вместо алмазов и золота!» – искренне, в общем-то, льстил новоявленый земле и градовладелец. Он доплачивал службам, ответственным за чистоту и порядок. Город стал чище, но воздух – и дух это видел! – стал чуточку реже. Как на будущем кладбище будто б. С чем сравнение это сравнить, чтоб понятнее тонкий нюанс показался? С полем июньским! Словно поле живое, в цветах ещё всё, и свободно, и вольно, а уж каждому слух достоверные данные шепчет: картина изменится скоро! Строители колышки вбили! Многое дух наперёд может видеть, да не делает этого, просто не хочет. Потому что любимей и лучше того, что имеешь сейчас, ничего не бывает.

         Малосемейка-общежитие продолжала жить своей обычной жизнью. В расписании быта значились, как всегда: водка, кефир, молоко, раскладушка, кредит за диван, лейкопластырь, банки на окнах, ребёнок под дверью, картофель в авоське, мочалка, крючок для белья, ворованный стол, тараканья травилка, кирпич на капусте, канистра, моток изоленты, соль, спички и свечи. Мелочи, скажете? Как бы не так! Повторить не грешно: мелочи в мелочном месте значат больше людей! Стадные люди без них пропадут! Расписание здешнего быта – закон завершённый. Не было в нём предусмотрено лишь явления новой фигуры – Мажора. Но он пришёл. Фифа, скорее всего, просто забыла ему сообщить про отца своего, про Юрасика.

         Чомбо встал перед вахтой и потешным образом, но с очень серьёзным видом, по-военному отдал входящему честь.

         В свою квартиру нежданного гостя Юрасик впустил, а вот в обоюдное счастье – в беседу мужскую – входа не дал. Бывший директор завода, бывший зек поневоле не ждал от любых перемен ничего, кроме нового «бывшего». Пристальный взгляд, как вопрос, приглашал чужака объясниться.

         Было тесно, неловко, на плите шипел жарящийся картофель. Двое были явно неприятны друг другу. Повисшее молчание выталкивало гостя из густонаселённых глубин общежития, как пустой пузырь из воды. Мажор, прошедший не одну школу элитных психологических тренингов, сделал над собой волевое усилие и, сам того не желая, произнёс монолог.

         – Кх-х... Значит, так. Цель визита: личное знакомство и, возможно, предложение сотрудничества. Я буду говорить с вами не как с отцом моей будущей жены, а как с коллегой, с руководителем крупного ранга, имеющим разносторонний жизненный опыт и владеющим информацией о потенциале местного кадрового резерва.  Итак. Я буду излагать свою позицию и свои предложения вам, а вы – вникайте. Я не предлагаю вам что-то решать – отныне все кардинальные и стратегические решения в Мухославске принимаю я сам. Единолично. Таковы реалии сегодняшней жизни и они, наконец, дошли до вашего захолустья. Эта форма управления сегодня – единственная дорога прогресса и развития для нашей страны. Далее. В силу уникального стечения обстоятельств, в Мухославске для меня возникли интересы, как личного характера, так и удобная возможность построения здесь действующей образовательной и бизнес-лаборатории будущего. Эта идея требовала для своей широкомасштабной реализации идеального места, которое я давно и тщательно искал. Это – здесь. Я сознательно прививаю вашим жителям вкус к экспресс-переменам. И я доволен. При выборе учитывались все аспекты: география, содержательный потенциал, традиции и ментальные особенности населения. Здесь мы будем проектировать будущее нашей страны! Именно здесь, в сверхсовременной бизнес-лаборатории, расположенной в глубокой провинции, а потому максимально защищённой от деструктивного влияния агрессивной внешней среды, мы будем способны выращивать и воспитывать собственных менеджеров мирового экстра-класса. Речь идёт о нравственном и образовательном спасении нашей Родины! Я – автор и хозяин этого проекта! Я также получил большую, очень большую поддержку со стороны государства, лично организовал инвестиции от правительств и фирм ведущих стран мира. Я вам не нравлюсь, и это очевидно. Не суть. В вашем и моём лице бывшее встретилось с будущим. Первый год моего взаимодействия с Мухославском – стопроцентно льготный. Поэтому так много безвозмездных подарков, которые на самом деле являются вложениями в перспективный социум. Я первым на земле провожу подобного масштаба эксперимент и уверен, что выиграю! Успешно выиграв взрывоподобное развитие Мухославска, я выиграю тендер на стратегическую модель развития всей Земли! Ваш город, – мой город! – точка бифуркации, очередного раскола пути, к которой подошла цивилизация. Правила игры в особой точке предельны: любое моё обещание строго равняется исполнению ваших желаний. Исполнение – в кратчайший срок! Я заинтересован в том, чтобы все были счастливы! Это увеличивает мои внутренние возможности, а, значит, увеличивает и ваши возможности. Мы – одно целое! Времена действительно изменились. Лидер в стратегии всегда один, а остальные – его опора. Одухотворение бизнеса, вербализация корпоративных идей, высшая внутренняя мотивация труда и жизни – вот к чему я стремлюсь. Без этого не выжить. Надо верить друг другу во всём. От материального до божественного. Предлагаю вам, Юрасик, заняться акционированием активов города. Не бойтесь, не только в мою пользу. И в вашу пользу тоже. Я понимаю, что вы меня знаете без году неделя. Но мы ещё докажем всему миру, что рай на земле всё-таки возможен! Этот рай – коллективная сила! Дух! Причина жизни! Нужно только правильно этот дух выразить, оценить и заставить работать на нас. Акционируйтесь в совершенно новом формате. Покупайте и обвязывайте обязательствами не только материальные ценности, но и души людей, если угодно. Это – самая редкая и самая дорогая валюта. И она уже стремительно набирает цену в нашем скоропортящемся мире. А я всесторонне поддержу любые продуктивные шаги в этом направлении. «Офис любви» возглавит ваша дочь, Анфиса Юрьевна. Вы зря усмехаетесь так скептически. Старое время брюзжит, потому что не в состоянии оценить новые горизонты, новые методы существования и новые таланты. Именно здесь, в Мухославске, мы будем делать новых людей! Людей будущего! Я знаю, как уже сегодня сформировать заказ на создание человека завтрашнего дня. Я – знаю! Я – могу! И вот ещё что. Запомните. Мажор никогда ничего не разрушает, а старается поддерживать и использовать для развития то, что есть. Я просто направляю рост в нужную сторону. Подведём черту. Вы – весь Мухославск – мои новые родственники. Так что, деньги, друзья, – не проблема. А что тогда проблема? Ха-ха-ха! Если есть деньги, то проблем не существует!

         Мажор, не прощаясь, повернулся и ушёл. Сцена была чем-то похожа на телевизионный сюжет. Съёмка источника звука одним непрерывным планом. Зритель засмотрелся, заслушался, хоть и был не согласен с подачей... А картошка-то – пригорела!

         На вахте Чомбо не то всерьёз, не то в шутку, опять держал «под козырёк».

         Рядом с тем, кто ворочает большими делами, всегда найдётся тот, кто стремительно «вертится». Давнее наблюдение: стоит образоваться какому-либо реальному потоку – больших дел, больших денег или большого разбоя – тут же в этом потоке появится пропеллер, вертушка-трещотка, производящая шум и холостые обороты; забавно! – трещотка уверена в том, что поток существует лишь благодаря её героической работе. Вертится! Вертится! Ни себя, ни других не жалеет! Все чинуши на этой «вертушке» живут. И холуи. И холуи холуёв.

         Мухославск под напором нежданной волны обновлений проявлялся, себя самого удивляя. Денежный дождь пробудил семена ожиданий. Сорняки и культурные всходы – просыпались для новых цветений и новых плодов. Словно не деньги нахлынули в город, а прорвало плотину в верховьях реки – всех и вся затопило. Каждый поплыл, как умеет.

         Фотограф с Мажором сдружились. Один запевал, а другой подпевал. Получалось согласие полное.

         – Купим лучших психологов! Нейролингвистов! Гипнотизёров! Научимся делать такие портреты людей, что за это платить будут большим состоянием! За собою самим небывалым приедут сюда короли! – Мажор возбуждён был идеей особой среды, не простого салона для съёмки, а именно – места, в котором волшебная сила души проявилась бы внешне. И это б, конечно, поймал объектив. Фотограф, сей гуру и жрец визуальной культуры, светился восторгом. Аппаратуру уже привезли, салон проектировал лондонский дядька, а «среду погружения» видели в общем и целом – в природе.

         Ворочал делами Мажор! Вертелись вертушки!

         – Очень русский люблю! Самый добрый хорош! Не умей быть плохой! – неугомонный Пукрок норовил запечатлеться на фоне Мажора при каждом публичном его появлении.

         Ибо срочно открыл юротдел, адвокатскую службу, риэлторский центр и газету «Мажор», где бесплатно печатал простые желания граждан: ехать, меняться, продать иль купить.

         В городе, жившем когда-то любимым заводом, гадким туманчиком слухи клубились: мол, построят на месте завода торговый гигант, мол, зачем нам в глуши супермаркет, мол, не лучше ли снова завод оживить...

         Сблизились силы – Атаман и Горыныч – их словно «отжало» от города в сторону.

         Ржавый тайно вошёл на паях в новомодное дело – в расхипованный «Офис любви».

         – О чём, Дэни, мыслишь? – одутловатый Яков Иванович понимающе, с мрачной гримасой на губах, смотрел на собаку. Каждый вечер дворняжка трусливо, но настойчиво просилась в дом на ночлег. – Жить хочешь... Я тоже когда-то хотел... Говорят, в город свора со свалки вернулась? Твоих сородичей жрут. Каннибалы! Даже овечек из хлева таскают. О-о-о! Нынче все каннибалы, дружище. Никуда не ходи по ночам, загрызут! Ох-хо-хо-о...

         О! О! Круглая какая буква! Кольцо. Окружение бедного Я. Выти б из окружения себя самого, а?! А как это – выйти? Не по объявлению же в газете.  А выйти б из слепого самолюбия да самодовольства. Но для чего? А чтобы дальше идти! Для того, чтобы пробовать перейти в окружение ближнего – в новый мир перейти: «Здравствуй, соседушка!» Авось, не случится от доброго дела войны. Круглая «О!» станет больше, окружение – шире. Но и его, брат, прорвём, даст коли Бог. Вышли из замкнутости собственной, выйдем, авось, и из общей. О чём же все думушки наши в кольце суеты и раздумий? О жизни, конечно! О чём же ещё? О том, что вчера привезли из роддома мальца, о том, что мигрень – от погоды, о том, что ботинки сапожник латает на совесть, о том, что соседские козы опять огород потравили... Ах, думушки-думы! О страхе, о детстве, о звёздах, о рыбе, о прошлом, о льготной надбавке, о стаже, о нашей циркачке-морали, о переменах, о вечном покое, о злой суете, о счастливом конце, о блаженстве. А вот о вчерашней попойке – ни слова!

         – Тяжела голова что-то, Дэни! Тянет нынче к земле, а не к небу...

         Дух, парящий над городом, читал, как стихи, мухославские думы.

ТЁПЛЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ХОЛОДНОЙ НАИВНОСТИ

         Якову Ивановичу дали небольшой отпуск. Время отдышаться, привести нервишки в порядок, подлечиться на природе. В честь этого события друзья собрались в Атаманово – охотно притопали гуськом на бывшую базу отдыха завода «Красная калоша». Фридрих Карлович, Лев Моисеевич, Юрасик, Горыныч в полном составе и сам Атаман. Семеро. Мероприятие со стороны Атамана называлось «Торжественное открытие сезона». В городе на столбах и автобусных остановках по этому поводу красовались скромные объявления, которые массового интереса у населения пока не вызывали. Для оздоровительной «профилактики» Якову Ивановичу определили просторную комнату на втором этаже с прекрасным видом на речные просторы. Где и собрались все за старинным столом с самоваром и вышитой скатертью. Спиртного друзья сговорились не брать, чтобы не искушать лишний раз и без того запойного врача.

         Однако разговор без спиртного не шёл. Не было той универсальной, объединяющей все горизонты и выси силушки, что ангельским крыльям подобна – недоставало естества и свободы. Помучались некоторое время в трезвой неловкости. А потом... Спиртное вдруг с необычайным успехом заменили бурные воспоминания о прошедшей зиме. Оказывается, прошлое – такой же вид самозабвения, такой же способ забытья в настоящем, что и водка. Даже лучше!

         Юрасик вдруг схватился за живот и затрясся от смеха:

         – Жених! Яков, ты помнишь, как свататься-то ко мне зимой приходил? С цветами! С коньяком! Фифе пять килограммов шоколада принёс! Ну, чёрт старый! В костюме, в белой рубашке, при бабочке! Ой, не могу!

         Яков Иванович охотно поддержал весёлую тему:

         – Я ещё письмо принёс, оправдательное. А Фифочка, добрая девчонка, меня всё утешала: «Ничего, Яков Иванович, ничего, вы только не волнуйтесь, я же тогда не нарочно...» Не нарочно! Вот умора-то! Не нарочно она! А я чуть с ума не сошёл. Старая душа к молодой душе прилепилась, ведь ниточка между нами сама собой образовалась, да чуть было в петельку не свилась. А ты, Юрасик, тоже хорош: мол, ну-ка, скажи-ка мне: «Па-па». Шутничок! Па-па! Помнишь?

         Ещё бы не помнить! После коньяка сгоняли тогда, зимой, по снегу в ларёк и продолжили злой разговор. Не про Фифу совсем – про завод, что когда-то кормил горожан, что знамёна имел и награды, что казался всегда великаном, защитником, домом для многих династий. Но пал великан не от битвы – от испуга и скуки, от пустоты в государстве и голода в мире заказов. Склады доныне хранили запасы сырья на сто лет, котельная жгла в своих топках мазут, а вот люди ушли от машин и станков, и машины обиделись – дали себя растащить и разграбить. В мёртвых цехах поселились церковные голуби.

         – Помнишь?

         – Помню!

         Яков Иванович что-то твердил про покупку квартиры «однушки» для жизни в «нормальных условиях». Где бы взять денег? Юрасик твердил, что завод, возродившись, построит сто! двести! и триста квартир: женись! размножайся на счастье себе и другим! А потом же себе и перечил: что мы все здесь в тюрьме от рожденья и что нет у России просвета. Эх, были б деньги, была б и свобода! Надо работать, не надо сдаваться, только как же искать «свою нишу», когда жизнь, как ни плюнь – не своя! Мужики то куражились друг перед другом, то никли. А Фифа – девчонка! – всё лезла к двоим поперёк разговоров: «Я тоже нашла! Я тоже нашла!» Отгоняли малышку от грубого дела.

         – А ведь нашла! – оглушил славным басом компанию, разливая чаи, Атаман. – Вон какая пошла канитель в Мухославске! Крупная рыбка на Фифочку клюнула! Без неё б не случилось.

         – Чёрта святого к нам привела! – Февральский-Бодайко в руках перекатывал черепа своих чёток. – Алкашей предлагает лечить дорогими таблетками. Разве химией душу спасёшь?

         – Пой давай! Пой!

         Пукрок, как на гашетку пулемёта, надавил на послушные клавиши. Застрочила частушка, с матьками и вскриками, до глубин естества поражая культурное ухо. Подпевали гармошке в семь глоток. А Великая Женщина – мухославская чудо-природа – улыбалась, в ответ насылая в раскрытые окна больших шалунов комариные звоны.

         – Помнишь, как мы про любовь своим девкам когда-то...

         – Помню! За руку держишь, не дышишь, молчишь, а два сердца – летят!

         – Нынче не так. Рот, как железный: жуёт всё подряд. Хоть про любовь, хоть про мотоцикл, хоть про секс-пересекс. Руками гребут. А слова как мякина теперь. Жуёшь, да не сытый... У нынешних рот в удилах, за которые тянут-потянут то мода, то зависть. Вот раньше...

         – Фридрих Карлович! Возродимся!

         – Возрождение – это обман для обманутых... Помните, в бане, зимой ещё спорили?

         – Лев Моисеевич!

         – Нет уж, дослушайте мысль до конца. Возрождение можно «понять», можно «найти» или «сделать». А рождение – нет. Потому что рождение просто даётся! Даётся и всё тут. И что хочешь с ним делай тогда. Нас у Мамы – по штучке. Повторимого счастья поэтому нет.

         – Жаль, Ятаганчика нашего нет пока рядом. Уж он-то бы нынче повыгибался! А ты, Вольдемар Вольдемарович, что приуныл?

         – Пенсионеры мои отказались прийти на раздачу бесплатных штанов. Он, этот гад, не дорогу мне перешёл – он мне всю жизнь переехал!

         – А, помнишь, Снегурка твоя раздавала бюстгальтеры? Помнишь? Народ до сих пор угорает!

         Хохота залп разрядил атмосферу, как молния тучу.

         Что-то всегда разделяет людей. А, точнее, предмет разделения – сам человек! И, конечно, всё то, к чему он «привязался» – продукты деления. Точка, линия, площадь, объём или даже иллюзия – всё-то едино годится для ссоры и мира. Едино! Интересная штука выходит: сквозь сомнения к нам прорастают открытия жизни, сквозь сомнения мы постигаем и их усмирение. Неужели тот мёртв, кто лишился сомнений? Ляжет, бывало, уставшая истина в гроб, а потом вдруг, глядишь, и восстанет. То плашмя, то стоймя. Как сама себе крест: четвертует и небо, и землю! А зачем?! Продолжается наше сомнение – продолжает, должно быть, и нас.

        – Надо, надо завод поднимать. А то всех нас Мажор объегорит. Подозрительно щедр, сукин сын. Фридрих Карлович, он купил тебе дом для музея?

         – Купил. Переехал уж я...

         – А что хата твоя? Развалюха?

         – Снесли в два часа. Ресторан будут строить, сказали.

         – Не поднимем завод – в западню угодим. Чует мой опыт засаду!

        – Да не сгущай ты, Юрасик! Может, искренний парень, не всем же жлобами родиться. Без пяти минут свой... – прогудел Атаман примирительно. – Скажи ему ты, Лев Моисеевич!

         – Жизнь начинается там, где кончаются штампы.

         – И что?

         – Возрождение – штамп!

         Самовар разогрел собеседников до стоградусной метки.

         Вспомнили зимние бани, разговоры на тему работы. Пенсионеры в горячем пару жарче жаркого спорили о подъёме завода. Тема была злободневной. Квалификация пала. Молодым за станки не хотелось. Пропадал ни за что городской работяга-кормилец. Завод. Он стоял, заколдованный злым безвременьем. Расколдовать его было бы можно, коли вернуть в настоящее, – напитать от горячего сердца людского горячей любовью к работе. Любовью! К работе! Любовью... А она – как последний, единственный шанс – была лишь у гвардии старых лошадок.

         Юрасик, словно разбуженный сватовством недотёпы-врача, будил остальных: «Мы – ленивы! Импульс к действию есть. Наш завод – это корабль наш в пучине и хаосе нынешней жизни. Нужно, выстоять, нужно выплыть, ребята! Просто так мы бездарно состаримся, ничего не вернём и не высидим. Пора бы самим о себе позаботиться». Речи Юрасика напоминали передовицы минувших времён, но в безвременьи эти слова содержали: и проповедь, и призыв к созиданию. Что-то внутри трепетало и было готово рискнуть на повторную жизнь в суете.

         – Заработаем на процветание! Никогда ещё не подводила работа того, кто ей верен!

         Кивали. Кряхтели по зимним пятницам на горячем полке. Помнилось, как хлестали себя и друг друга берёзовой страстью наотмашь. Восстановить завод? Заработать? А почему бы и нет? Многое помнилось в миг заводной! А потом, погрузившись до пояса в валенки, разойдясь по углам да по норам, опять сомневались: а надо ли? Жизнь прожита, а эпоха иная пришла – не пойми для чего?

         Да и предприятие Атамана почуяло угрозу. Вертелись вокруг нынешней новенькой базы бывшие зеки, что-то вынюхивали. Хозяин, с подачи Мажора, приезжал торговаться. Не сторговались. Атаман стал спать плохо. Боялся пожара. Одиночество треснуло.

         – Не даст он завод поднимать. Супермаркет заделает! Вон какие корпуса! Во всех городах производство в базар обратили. И нас обратят. Как дикарей в новую веру. Будем, как обезьяны, глазами по полочкам шарить. – Атаман кулаком жахнул по столу. – Того гляди родной язык забудем! Не выдержать моей базе такой конкуренции – там гостиница люкс! дворец вместо тюрьмы! пароход обалденный! вертолёт как такси! А у меня что? Деревяшка с наличниками? лодочки на вёслах? печка на дровах? – огромный басовитый детина, Атаман, неожиданно стал размазывать заскорузлым трудовым кулаком детские слёзы по скуластому лицу.

         – Всё дура твоя виновата! – примирительно всхлипнул Атаман, кивая в сторону Юрасика.

         Никто не удивился и не отвёл глаза. Не стал утешать. Чувства в Мухославске – информация открытая. С каждым какой-нибудь надлом может случиться. Подождёшь, пока человек переможет сам себя, и опять полный порядок. А утешать полезешь – шальную мыслишку-занозу ещё глубже в несчастную душу загонишь. Ничем ведь потом не расковыряешь, чтобы достать. Гнить начнёт.

         – Сами мы все виноваты, – тихо изрёк Юрасик старую, как покрытый патиной самовар на столе, истину.

         Пукрок Яичкин затянул тоскливое. Про священный Байкал. Сразу всем захотелось выпить чего-нибудь покрепче, но, поглядывая в сторону Якова Ивановича, крепились из солидарности.

         – Помню, зимой к нам пациента привезли с обморожением. Сумасшедшего, – Яков Иванович тоже «завёлся» на воспоминания. – На зимнике у переправы мухославских демонов ловил. Он мне их описывал! Интересные личности! В основном, по его словам, это – покровители искусств. Искусства игры на скрипке, искусства лжи, искусства обучения, искусства политики... Ну, понимаете: сколько человеческих качеств на земле, столько, значит, у этих качеств и невидимых владельцев. Мысль известная: демоны кормятся нашими чувствами. Но псих мне вот ещё что рассказал: нынешние демоны научились объединяться. Стаей теперь охотятся! Причём, и те, что за скрипку отвечают, и те, что за пролитую кровь или слёзы, – заодно вдруг стали. Хороший куш, получается, объединяет даже врагов. Сумасшедший мой, разумеется, только плохих демонов ловил. И знаете, как он это делал? Сам притворялся плохим! На «подсадную» охотился. Грубил, хамил, нарывался на драку, оскорблял водителей, прокалывал шины... А когда его бить начинали, зажигал пучками спички – демонов палил, значит! Однажды так побили, что сознание потерял, оттого и поморозился.

         – Видать не всех переловил, – съязвил Вольдемар Вольдемарович.

         – Не всех! Я каждый день к нему в палату приходил поговорить. Интересно! Нормальный человек, как правило, ничего нового сказать не может. Не способен в силу своей нормальности. А сумасшедший, как говорящее животное, ограничений цивилизации внутри себя самого не имеет.

         – Демоны, говоришь?

         – Демоны! Кто займёт человека, тот его и воспитывает. Кто его воспитал, тот им и кормится.

         Февральский-Бодайко задумался.

         – Слушай, Атаман! У тебя пара охапок старой соломы найдётся?

         – Найдется. А что?

         – Идём на двор. Проветримся.

         Пока терапевт-язычник вязал у воды из соломы аляповатое чучело, остальные опять ударились в воспоминания. Оно и понятно: каждый из пожилых людей имеет за плечами груз, который так просто не скинешь. Опыт! И ведь ходил этот опыт когда-то в погонах, в чине, в должности, в сане! Чина уж нет, а опыт – остался... Оттого-то всему, что  помечено «бывший», и раздолье-то лишь во времени – бывшем. Текли облака в прихотливом порядке и в любом направлении, текли, как хотели, в человеческих думах слова, текли и струились минувшие годы, – от обильных истоков рождения в образе до впадения в нынешний миг. Мужчины стояли гурьбой, кто-то курил, кто-то рассеянно мелкие камушки в речку бросал... Что же ещё принесут воды духа, в которых ни времени, ни направления нет? Глядя на воду, текущую вниз, каждый видел и своё утекание. От высокого к низкому, от высокого к низкому... К океану покоя, к воспарению и безымянности. Живая земная река не умела течь вспять.

         Февральский-Бодайко закончил работу по созданию чучела и коротко пошептался с друзьями. Трое – Горыныч – поклонились реке, поклонились лесам, поклонились песчаному пляжу, поклонились друг другу и, к небу задравши серьёзные лица, сотворили, беззвучно мотая губами, молитву.

         Чучело после чего подожгли. Солома сгорела.

         – Мажора сожгли? – улыбнулся Юрасик.

         – Мажора.

         – Ну, пойдём, снова чай погоняем.

         Мухославские рыцари, как могли, защищали обыденность здешнего мира. Пусть наивно, пусть глупо и странно, но столь искренне и неподдельно, что демонам в этом пространстве не нашлось бы и крошечки корма. Обыденность тем и прекрасна, что героев она не рождает и не нуждается в них. Растёт потихонечку смирная жизнь, словно стебель, от колена к колену, и – хорошо. Никаких тебе «взрывов», «скачков», «прорывных технологий». Круг от плода до плода понятен. Круг от круга до круга? – И это понятно. Про «стабильность» обычно твердят только те, кто готов заработать на чьём-то падении.

         Мажор проявил в людях «Терра инкогнито» их – белые пятна и чёрные кляксы на картах души. Чужак появился, как чёрт. Оттого-то и ожили здешние тайные черти. Попрятались явные ангелы. Юрасика новый владелец земель и материй искренне возненавидел.

         – Противопоставить этому выскочке мы можем наш честный труд и веру в коллективную нашу реальность.

         – Не даст. Из принципа не даст. Погубит.

         – Посмотрим ещё кто кого! – запальчиво воскликнул Юрасик.

         Лев Моисеевич, вставил и своё словцо в продолжившуюся беседу, но, как всегда, изъяснялся полузагадочно.

         – Громада прошлого, дружище, всегда находится не сзади, а перед тобой. Перед! А что делать? Поэтому, чтобы успешно его преодолеть, приходится искать убийцу прошлого – нечто абсолютно новое, самое ужасное новое, и опираться лишь на него... Мама знает!

         – А где наш Яков Иванович? – вдруг хватился Атаман.

         Врача нигде не было. Про него в идейной перепалке как-то все позабыли. Пошли искать. Яков Иванович тайно принёс с собой на базу бутылку водки и, незаметно отделившись от компании, уже успел её всю выпить. Сидел себе, довольный, на брёвнышках и был ещё вполне вменяем.

         – Зачем ты, Яков Иванович, так-то? Зачем? Как пацан какой...

         Ответ был профессиональным:

         – Глубокая зависимость. Уже непреодолимо тянет. Но ещё пока стыдно.

         Мужики только рукой от досады махнули на него.

         Закончилась встреча на базе немножечко странно. Вечером сидели у костра. Старогуд, как ребёнок, приставал с непонятною просьбой ко Льву Моисеевичу:

         – Ну, покажите, прошу вас!

         – Тогда получилось случайно. Уверяю вас, Фридрих Карлович.

         – Ну, покажите! Пожалуйста! Ну покажите!

         Очень быстрым и лёгким движением Лев Моисеевич подхватил левой рукой пустой металлический шпагу-шампур и, не оглядываясь, с молниеносной быстротой, играючи, метнул острый предмет куда-то назад, через спину. Раздался поющий металлический звук металла, точно впившегося в цель. Народ ахнул! «Бывший» продемонстрировал, что в той организации, где он служил, «бывших» не бывает. Смесь мальчишеского восхищения и оторопи сковала компанию.

         – Ничего себе! – произнёс Атаман.

         Свет карманного фонаря выхватил из темноты дрожащую шашлычную шпагу и жёрдочку сантиметров пяти в диаметре – единственную тощую ногу для огородного пугала метрах в семи-восьми за спиной Льва Моисеевича. Под пугалом спокойно сидел, сверкая зрачками, Дэни. Он пришёл на базу за Яковом Ивановичем, потому что дом врача сегодня был закрыт.

         – Дэни! Дэни! – закричали все очень радостно, словно только его и ждали всё это время.

         Стрелу шампура крепкие руки Атамана из жердины достать не смогли. Пришлось принести пассатижи.

СВАДЕБНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

         Масштабы – штука малопостижимая. Чем меньше о них думаешь, тем больше сам себе кажешься. Оно и понятно. Что может быть больше и важнее того, что в точке действия, в миг осмысления находится в руках или перед глазами? Только лишь это! Где-то над планетой бушевали циклоны и тайфуны, где-то океанические течения рыли морские глубины, где-то на тектонических трещинах благословенных земель мироточили огнём вулканы... А среднерусский Мухославск был счастлив сам по себе! Нынче весь город гулял свадьбу Фифы и Мажора. Свадьба претендовала на вселенский масштаб!

         Ржавый трезвонил, не умолкая. Репродукторы вновь распугали своих воробьёв и играли приятное ретро. Вертолёт осыпал горожан разноцветной фольгой. Венчание длилось в замедленном темпе и смаковании всех ритуальных подробностей. Пёстрый ковёр из голов и платков прихожан колыхался и жил; фотограф сноровисто сновал в нём, как главный челнок. Он-то, бестия, знал: удовольствие помнить для многих куда как важнее умения быть в настоящем. Ради карточек, ради картинок люди нынче идут не в карьер, не в крестьянское поле, а поскорей – в объектив! Фото рядом с Мажором и Фифой давало владельцу особое право: сорокапроцентную скидку на год в магазинах продуктов. Об этом специально сказали. Возникла и давка, и ссоры. Пришлось отнести благодетельский акт на потом.

         Венчание! Два полотна человеческих жизней готов раскроить поднебесный портной, чтобы сшить из них цельную пару. А на что материалов-то хватит? На фартуков пару, или на бальное платье и фрак? Не посетуй, родной человече, справедливость проста: уж какой есть отрез у тебя, тем и вертит портной-невидимка. Двое в белом под куполом храма сливались в одно.

         Фифа... Самое время объять мухославскому духу счастливую девочку. Ведь мала же ещё, а уже – в полный рост на дорожке судьбы! Кто-то в потной толпе спасался от собственной зависти тем, что жалел её вслух. Кто-то счастья желал, как себе самому. Фифе нравилось всё: и елейно-слащавое пение Ржавого, и былые подруги, что прыгали в церкви и били в ладоши, и старичьё на земле, что, как клоны, повторяли в послушной печали старичьё на иконах. Свечи делали шоу особо изящным. В огоньках этих маленьких входов в иные миры сгорали грехи и следы вожделений, в зыбкой точке огня исчезали на время заботы и думы, безвозвратно ныряли в мерцание слабого света записные фанаты, под гипнозом свечей отдыхали случайные люди –  кисточка жёлтого пламени многое смыть умудрялась: и разум, и память, и здравость, и смысл. Только Фифе казалось: вокруг – Новый год!

         Город замер. Заранее было объявлено: приключение-свадьба пойдет «поздравляться» в Мухославские недра сама. А к кому и куда – неизвестно. Граждане, зная манеру Мажора соваться в любое жилище и службу, тряслись и боялись. Держали столы и посильный оброк наготове – жбанчик грибочков, подарочный мёд, сувенир самодельный, искусную вышивку. Торгаши и чинуши дрожали крупнее: вдруг заявятся? надо ж подарок иметь! Каждый казённый жучишка сидел, как в засаде, и держал наготове свою откупную – подарок за деньги.

         Молодые направились в город.

         – Началось! – пронеслось, как взрывная волна, над толпой.

         Для торжественного случая из области привезли рысаков и свадебную карету – молодые раскатывали по городу с шиком. Сердца обывателей замирали, если до их слуха доносился цокот подков – многим мелким и средним клеркам, владельцам частных ателье и магазинчиков казалось, что приближается не праздничная процессия, а стучат клавиши огромной печатной машинки, на которой Мухославску сочиняется приговор. Тук-тук, тук-тук-тук.

         Мажор, склонный к сентиментальному романтизму, блаженствовал и называл день венчания «актом счастья», а путешествие в карете по городским закоулкам –  «тропой любви». Первым на пути молодожёнов попался судья Ибо, который сам вышел цокающей процессии навстречу и уже стоял с подношением наготове. Это было... его заявление о том, что юридический отдел для обслуживания «Офиса любви» и его дочерних образований полностью сформирован и готов приступить к работе немедленно. К заявлению прилагались цветы – для невесты. Скромно, по-деловому, со вкусом. Мажор остался очень доволен первой встречей. Он, если честно, побаивался провинциалов и их подарочного мусора. Единственным дефицитом в его жизни были... друзья. И он это понимал.

         Лев Моисеевич занял позицию стороннего наблюдателя и отпускал комментарии, сидя на уличной скамеечке подле ворот:

         – Правопреемник... Изменяется преемник, изменяется и право... Или наоборот?

         Горбатенькая соседка, что тоже вышла поглазеть на коней и рессорную коляску с диковинным содержимым, услышав Льва Моисеевича, добавила от себя:

         – Был бы человек хороший! Через бумажки человека человеку не завещаешь. Любовь нужна! – и соседка перекрестила удаляющуюся карету.

         Тропа любви прихотливо виляла. Она завернула в кабинет к мэру и получила из рук городского начальства огромного деревянного орла под лаком, сработанного руками бывших зеков. Этого орла Мажор оставил в дом-музее почётного гражданина города Мухославска, у господина Старогуда, а взамен получил серебряный рубль и пачку старинных открыток, перевязанных старой бельевой резинкой. Рубль Мажор оставил себе в качестве мухославского талисмана, а филокартическую коллекцию подарил Хозяину, преподнесшему новобрачным выделанную кабанью голову; эта голова, в свою очередь, осталась у Атамана, который отделался от гостей просто – приглашением проводить на его территории корпоративные праздники и вечеринки; по возвращению в город коляска вновь подкатила к храму, где с колоколами и песнопениями молодым вручили икону-защитницу. Мажор приложился, а Фифа лишь захихикала. Рядом с храмом артель бывших зеков-рыболовов вручила Мажору ещё один оберег – браслет, означавший в любых криминальных структурах высокое право: неприкосновенность. Торговцы, зажатые мыслью о выгоде, долго не знали, что подарить новоявленной силе, чтобы подарок запомнился. Подарили бездарно – фигурки Мажора и Фифы из золота. Фигурки сидели в малахитовой лодке без вёсел, расположенной на доске из чароита. На тончайшей дуге, как Луна среди ночи, болтались над всей композицией золотые часы. Подарок понравился Фифе. А карета – катилась вперёд! В роддоме Мажор перед строем пузатых мамаш обещал всем младенцам, родившимся в эту неделю, по миллиону. Тужиться стали мамаши с утроенным рвением. В городской типографии пахло сурьмой и древнейший технический парк линотипов – последний, наверно, в стране, – плавил литеры и всё ещё делал набор. Мажор возмутился: «В моём городе это старьё? Заменить!» Типографские тётки бросали цветы и кланялись парочке в ножки. Город, как в день карнавала, украсился множеством ярких шаров. На деревьях – к ветвям и стволам – детвора, по приказу учительской мудрости, прикрепила флажки и рисунки о счастье. Ветер мёл вдоль дорог мишуру из фольги, что насыпалась с неба.

         – Обожаю, когда людям нравится жить! – восклицал возбуждённо Мажор, привставая в карете для приветственных жестов и воздушных, всем-всем, поцелуев.

         В больничном тенистом дворе пациенты, кроме лежачих, стояли в одном построении вместе с врачами. Бравой команде от Мажора досталось не хило: «Здесь будем строить тысячекоечный корпус. Профилакторий планирую сделать поближе к экватору. Оплату дороги – решим».

         Пьяненький Яков Иванович стоял в стороне и в параде пижам и халатов участия не принимал. Фифа что-то шепнула на ухо Мажору. После чего тот направился прямо к отдельно стоящему Якову Ивановичу.

         – Рад познакомиться! Помните вечернюю встречу с Анфисой в прошлом году? В парке. Я тоже там был. Я слышал вашу прекрасную речь о действительных ценностях жизни. Я был очарован как никогда. В какой-то мере вы тоже причастны к моему пребыванию здесь. Рад познакомиться!

         Яков Иванович руки не подал. Мутноватые глаза врача-поэта спокойно и прямо смотрели на пришельца из плотного мха двухдневной щетины.

         Сквозь зажатые зубы врач произнёс:

         – Славу льва создают шакалы!

         Кто же автор сюжетов, что всюду творятся? Каждый автор, бумажный иль  каменодельный, зычней зычного мир оглашает: «Смотрите! Смотрите, что я нашёл!» А никто почему-то не смотрит, не слушает... Каждый – автор себя самого. Не до прочих бывает истоков, когда в сердце и в разуме «я» говорит и сияет. Алфавит ни к чему, а уж словосложенье – подавно! Только минет, бывало, и век, и другой, в тот же мир доберётся искатель и опять оглашает: «Смотрите! Смотрите, что он нашёл!» И посмотрят тогда, и послушают все... И слова в предложения сложатся правильно. Правда жаль, что меж первым, живым голодающим «я» и неведомым «он» из архивов, лихие века просквозят... Отчего так бывает?

         Пукрок Яичкин лез на глаза, выходил на дорогу с гармошкой, пугая коней, но неизменно карета его объезжала и мчалась без остановки. Словно и не человек выходил подарить неподдельную радость гуляющей свадьбе, а так, незаметная штучка, обломок от старой телеги.

         Капитуляции музы не знали. Гармонист разразился тирадой.

         – Частный собственность плохой! Собственность честный давай! Частный не честный! Русский так никогда! Честный собственность в честной стране давай. Частный собственность в частной давай. Разбирайся! Моя страна честный! Моя народ очень честный! Я русский люблю! Зачем сюда несчастный собственность? Несчастный собственность песня не люби! Несчастный собственность плакать давай.

         – Бизнес... – многозначительно произнёс вслед удаляющемуся свадебному экипажу Вольдемар Вольдемарович.

         – Теперь все мы там будем! – подтвердил верный друг, Февральский-Бодайко.

         Время от времени за роскошной каретой бежал лающий Дэни. Фифа оборачивалась назад и грозила ему пальчиком: она стала бояться бродячих собак. Мажор пообещал в ближайшем будущем «зачистить» город от бродячей угрозы. Но Фифа испуганно замахала на него руками: «Не надо! Пожалуйста, не надо!» Странную реакцию мухославской невесты Мажор так и не понял.

         Высший вид информации – не цифры, не перечни событий, не слова даже. Это – интонация! Сколь ни подбирайся к этому чуду, а до конца так и не подберёшься. Потому что интонация – это паузы, которые мы уносим в себе самих: после хорошего концерта, после хорошего урока, после хорошей смерти... После! Эмоциональная информация для Мухославска – самая главная.

         – Мажор со своей проехал! – например, скажет и замолчит, раскрасневшийся от волнения Ржавый. Это – одна музыка внутри человека.

         – Мажор со своей проехал! – скажет и тоже замолчит окружной врач Яков Иванович или Юрасик. Это – уже совсем другая песня.

         А ведь снаружи слова одинаковые! Как лёд на реке в январе. Вдоль-поперёк всё едино. Да глубина подо льдом – разная!

         В обыденной жизни Мухославск не сорил комплиментами или ежеминутными восклицаниями. Ведь и пыль на дороге пылит лишь когда её топчут. Так и слова в Мухославске – без толку, сами собой, без весомых причин не летают. Мухославичи слышали с детства: равновесие надо беречь. А Мажор расколол, как топор, всю обыденность надвое. На две колеи разделил мухославскую быль, по которой надежды людские бегут к вожделенным мечтам. Пыль словесная с каждой теперь стороны заклубилась: и в строгих речах, и в бумажных писульках, и в яростных сплетнях – шумно стало в уме и на сердце.

         Мухославские праздники – Золушка. Лишь во время особой великой гулянки могли нарядить замарашку, наврать ей про горы златые и счастье, потешиться с ней до утра, да и снова – нормальная жизнь. Без прикрас и подскоков. Но приехал Мажор – непрерывною стала гулянка. Растрясли Мувхославск, весь привычный покой зашатался. Всё, что собственным было, несобственным стало и впрямь. Многие так заглаза в отворот своего пиджачонка твердили.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Ты им что подарил?

         – Ничего.

         – Это лучший подарок, дружище! Ничего – это место, в котором есть всё.

         – Чо?!

         Не сказать, что насильно, но и не совсем добровольно у входа в отстроенный «Офис любви» собрался для восторга народ. Играл настоящий оркестр. Ленту у входа, которую Фифе, хозяйке сего заведения, предстояло разрезать, склеили из заморских бумажных купюр. Ликовать Мухославские люди устали. Поэтому просто стояли и ждали конца церемонии. Многим сказано было на службе: «Не придёте к венчанию и  на открытие – будут проблемы». Приём отработанный, даже на самых упрямых действует он безотказно.

         Мажор лицедействовал у микрофона.

         Бархатный бас-баритон был уверен в себе и уверен в восторге внимавших:

         – Любой человек, ну хотя бы раз в жизни, должен побыть генералом! Это возможно, когда рядом есть генеральское место! Все вы – мои генералы! Я готов подчиниться любому разумному импульсу. Надеюсь, что эти слова, я уже доказал многократно. Я считаю, что стимул творить – самый главный, а искать интерес к новой жизни невозможно в себе – интерес этот есть лишь в другом человеке. В сочетании с ближним мы находим себя. Я постиг эту старую истину сам. Я хочу, чтобы это открытие было и вашим открытием. Мухославск – идеальное место для дружбы, любви и духовной работы. Во внутреннем мире моих собеседников я ищу сам себя. Вы должны это знать. Я – надёжный товарищ. Я – друг. Мир остался без тех, кто ведёт. В Мухославске я взял эту трудную роль на себя, разделив её поровну с вашей землячкой, моею женой. Потому что достиг материального права быть первым. Ваше право – моральная власть надо мной. Я клянусь, что мы вместе решим все проблемы и построим наш рай на земле. Экспорт форм и моделей для нового счастья Земли – этот бизнес пока что не развит, но мы разовьем его первыми. Культу денег приходит конец. Провозглашаю любовь!

         Молодые слились в поцелуе.

         «Горько!» – никто не кричал.

         Оркестр грянул туш.

         Фифа, как куколка в белом, ресницами хлопала и улыбалась.

         Ножницы перекусили бумажную ленту из денег.

         Во дворец никого не пустили. Он по-прежнему, словно былая тюрьма, охранялся от лишних вторжений. Новая вера раскрыла врата, но забыла сказать про заложенный внутренний ценз. Про опорную нижнюю планку живущих, от которой и можно отныне стремиться к любви: от денег и – выше!

         Электрошокер в руках у охранника был выразителен и красноречив. Дэни не стал искушаться своим любопытством и отступил.

         Мажор подвердил: Мухославск – это свадебный дар для невесты. Хихикая, Фифа вошла во владение городом. «Офис любви» – вознесённая надпись горела над замком громадными алыми буквами.

         Будет не лишним одно пояснение. Век назад молодая шпана изменила историю. Их никто не учил управлять, но они занимали любые посты и меняли эпоху, страстно и страшно играя от моря до моря кровавую драму. Фифу тоже никто не учил управлять. Но любой мухославский воспитанник – о! внимание, милый читатель! – мог у-пра-влять-ся. Управляться и всё тут! С чем угодно! Как быка за рога. Был бы бык! Загорелые сорванцы, выросшие на вольных речных пляжах и в городских драках, мухославские дети никогда ничего не боялись. Бесстрашие их не зависело от возраста или  пола, от величины врага и его статуса. Управлялись! Хоть с вёслами, хоть с ворованным сухогрузом, хоть с бухгалтерией. А подрастали – шли в командиры, в начальники – нормально управлялись со всем мухославским хозяйством! Управлялись! И мэр управлялся, прибывший сюда из соседней деревни, и Ржавый, былой инженер, и пахан, и Юрасик. Образование, конечно, не вредило тому, у кого оно имелось. Но и без образования управлялись ничуть не хуже. На практике знали: была бы нужда, а уменье – придёт! И про Фифу – младую хозяйку – горожане не сомневались ничуть: управится девка! С чем?! А с чем надо, вот с тем и управится! В Мухославске по долгому плану никто не живёт.

         Вечером в храм заглянул Атаман.

         – Слушай, отец, поясни-ка. Почему о том, есть Бог на земле, или нет его, спорят вот уже тысячи лет, а единого ответа до сих пор так и не нашли?

         – Ну.

         – А вот о том, есть ли на земле дьявол, никто почему-то не спорит...

         – Что тут думать-то? Значит, Богу так было угодно.

ПАРИ

         Фотографии – это местные бабочки, а слова – перелётные птицы. Картинка порхает во времени, а крылатое слово – над ним.

         Все уже знали, что Юрасик, мечтавший о восстановлении «Красной калоши», ходил за деньгами к Мажору. Все представляли, как это было. И все знали, чем это кончилось. Впервые Мажор отказался помочь.

         Но осталась надежда.

         – Зачем вам завод? Ну, зачем? Я понимаю, люди привыкли клонировать старое время и получать от этого радость. И я знаю: вам нравится элементарный физический труд. Нравится? Прекрасно! Он нравится и мне. Но работать в производящей сфере сегодня сложно и не выгодно. Поймите, что-то делать реальное, требующее развитой сети заказчиков и рынка сбыта, технологичное, наукоёмкое – это гибельный путь. Саморазрушение. Работая так, не заработаешь. Ваше поколение породило тех, кто влюблён в убожество: в однообразные действия, в одни и те же штампы мировосприятия, в застывшие связи и истины. Повторяю: работать производителю сегодня не выгодно! А в масштабах коллективной работы – это коллективное самоубийство. Я желаю подарить Мухославску и его людям счастье без пота. Оно не должно быть долгим и трудным, как считает ваше старое поколение. Оно должно быть лёгким и скорым. К этому сегодня стремятся все нормальные люди. Зачем вам, Юрасик, трудное счастье? Зачем вам корячиться и напрягаться, восстанавливая старую схему производства? Зачем повторно идти к разорению и разочарованию в условиях жёсткого рынка? Кому сегодня будут нужны ваши устаревшие калоши, противогазы, костюмы химической защиты и презервативы? Ну, хорошо, даже если мы приобретём современное оборудование, то где мы приобретём современное мышление, чтобы использовать всё это правильно и выйти на прибыль? Я знаю про слухи в городе. Действительно, я запланировал на месте вашего завода создать сверхкомфортабельный игорный центр, город-супермаркет, какого ещё захолустная «глубинка» не знала. Сюда издалека будут приезжать семьями на несколько дней, чтобы приобрести не только товары, а гораздо более ценные вещи – ауру удачи, космическую силу, технологии духовного оптимизма и успеха, плюс адреналин игры. Это уже продаваемо! Это требуется современному человеку! Он задыхается от двух факторов: от перепроизводства в мире машинных технологий и недопроизводства в мире человечности. Юрасик! Я такой же человек, как и вы. Но я смотрю в будущее, а не в могилу прошлого. Поэтому у меня всё получается. Выигрывает только будущее! Будущее нельзя построить, его можно только выиграть! Сорвать, как банк! Я убедил вас? Юрасик, мы с вами оба очень хорошие люди, мы искренне хотим для людей только добра. Поэтому нам нельзя спорить. В споре добра с добром рождается зло. Я предлагаю: вы примете стратегическое руководство городом-супермаркетом, русским Лас-Вегасом! Вы бывали в Лас-Вегасе? Деньги – не проблема! Согласны?

         – Нет.

         – Вам нужен завод?

         – Да.

         Мажор надолго задумался. Из окна «кабинета жены» – так он называл богатый кабинет, в котором работал сам – была видна река и на ней, по-прежнему привязанный за якорь-уздечку, белоснежный красавец-корабль. Сама Фифа пряталась то на корабле, то в жилых покоях замка-тюрьмы и проводила всё свободное время у экрана компьютера. В город старалась не выходить. Объясняла своё затворничество тем, что боится собак.

         – Ну, хорошо. Я уважаю вас, Юрасик. Вы – очень упрямый и последовательный игрок. К таким тоже иногда приходит удача. Люди, подобные вам, набирают свой банк «на пасах». Но не могу же я просто так вложиться в убыточное дело! Должен быть нормальный повод. Жизнь – игра! Предлагаю вам честное пари: мы с вами переплывём реку туда и обратно. Не переживайте, нас будут подстраховывать с катера. Вы всё ещё в хорошей форме, Юрасик. Шанс есть! Кто выйдет на берег первым, тот и прав. А?!

         Желваки на скулах Юрасика заходили, как эксцентрики внутри кулачкового механизма. Лаконичный ответ был предсказуем: завод или жизнь?

         – Я согласен.

         Кое-что выяснилось дополнительно. Фифа рассказала отцу, что Мажор родился и вырос в таком же небольшом среднерусском городке, похожем на Мухославск, на берегу той же самой реки, где мальчишки-сорванцы в рискованном озорстве и природных играх получали здоровье и закалку на всю жизнь. Городок Мажора погиб – его затопило водохранилище ГЭС.

         Стартовали на противоположный берег из Атаманово. Чтобы потом, с учётом течения, вернуться в расположение города. Ширина реки была нешуточной, на стрежне крутились чёрно-лиловые водовороты, продольный ветерок гнал волну. Водные дуэлянты играли со смертью. Всякий, кто вырос на этих просторах, знал по опыту: страховка – почти что условность. Бульк! И уж нету... Атаман приготовил верёвку и лодку. В лодке сидели болельщик и секундант – Дэни и Яков Иванович, врач. Угрюмый Юрасик гусиным салом тёр тело. Ждали подхода лишь катера-птенчика.

         А вот уж и катер. На баке – фотограф и Фифа. И Мажор в облаченьи – тончайший гидрокостюм, перчаточки с перепонками.

         Начали!

         Юрасик спокойно пошёл «на боку», соперник – то кролем, то «на спине». Никто не стремился вперёд – экономили силы. С одной стороны Атаман машет гребями, с другой катерок тарахтит. То друг на друга болельщики смотрят, то глаз от пловцов не отводят. Тишина. Только всплески да чаячий крик. Никому в горло первое слово не лезет. Пересохло во рту.

         Два упрямства сошлись.

         Дэни, привстав на переднем сиденье, тряс головой и чихал.

         – Папа! Папочка, милый, старайся! – первой не выдержала молчания Фифа.

         Из воды грозно сверкнули глаза Мажора. Фифа замолчала.

         Молчанье небесного духа обращается в воду. И вода потому молчалива. И жители водные немы. Но способно – по капле! – немое сливаться с немым и стремиться к немому величию общему: от истока до устья – в пространствах течением быть. И рождать по пути вещество и шуметь переменными смыслами. Миллионы лет для молчания – миг! Река век за веком пила родники и болотца, купалась в дождях и метелях, грустила в старицах и заводях, боролась с песками, горами и засухой. Нет на свете того, кто бы мог дух и воды перемолчать. Любое течение – флейта: поёт тем, что может нести на себе. Река – божество. Ей поклонялись мычащие предки, купцы и разбойники, ей до сих пор поклоняются мирные люди. Река воспитала таких же «текущих» детей – неукротимых и работящих. Словно рыбки в воде, люди в течении дел своих носятся: то взад-вперёд, то поперёк, а то как попало. Ведь дела теперь – тоже, считай, божество. Частное в частном течёт. А в частном деле и бог наособицу: каждый здесь молится сам на себя.

         Два острых носа – нос Дэни и нос белоснежного катера – внимали волне и пахучему ветру. Что там, за старыми струями бесится и таится? Кто посеет в сегодняшнем дне урожай для потомков? Чтобы из плодородного времени время росло плодородное.

         Двое начали уставать. На середине реки забурлило течение, водяные с русалками за руки, за ноги стали тянуть в сизо-чёрную глубь. Развеселилась река: кто осмелился резать её поперёк?

         Фифа попеременно болела то за родителя, то за плывущего мужа. Яков Иванович часто курил. Атаман до кровавых мозолей сбил все ладони. На берегу от глупой затеи отговорить «мужиков» не удалось.

         При каждом замахе весла уключины ныли в несмазанных гнёздах: «Об-ман! Об-ман!» – так казалось врачу. Яков Иванович, тупо и мрачно следящий за гонкой, тоже мыслил без слов, как умеют поэты. Ему казалось, что перед ним дразнят воду не две человеческих головы, а два поплавка. Две наживки, две снасти, два небесных заброса – два будущих клёва, два возможных трофея, добытых из параллельного мира; каждый плывущий по водам земли хотел соблазнить не русалку, а – выше смотри: то ли крупного хищника неба, готового брать «на живца», то ли  белую рыбицу в красной цене. Каждый, казалось, – подсёк, но ещё не поймался... Леса, уходящая в небо, тянулась, звенела удачей и мукой рыбацкого счастья. Два Будущих бились на острых калёных крючках. Чей трофей будет взят, чей сорвётся?

         Руки людей над водой поднимались всё более плавно. Усталость тянула на дно. Но двое – две воли упрямых, два злых куража – всё плыли и плыли. Волны уменьшились, водовороты утихли – берег, поросший кустами, был близко.

         Фотограф жалел, что Мажор виден в кадре на фоне убогой лодчонки. Надо б иначе –  на фоне прекрасного катера-птенчика. «Об-ман... Об-ман...» – уключины знали одно только слово. Украдкой Яков Иванович взглядом оглаживал Фифу. Девичья фигурка на баке урчащего судна была хороша. И свет от неё исходил не фальшивый: приятна, доступна, проста. Так казалось врачу. «Об-ман... Об-ман...» – ржавым голосом пели несносные вёсла.

         Забавно! И впрямь в водах времени водятся те, кому прошлое счёт предъявляет: «Обманщик!» Кто-то жертв своих нынешних ловит, как гром повторяя: «Всё будет плохо!» Кто-то так: «Будет всё хорошо!» Чёрт шельму метит пятном, а обманщика словом смакуемым – «будет».

         Вышли на берег, шатаясь. Атаман разложил костерок – специально для этого в лодку берёзовых дров загодя набросал. Опять Атаман говорил «мужикам»: отступитесь, пошутили и хватит, мол, физкультуру продолжим на базе, за чаем... Двое грелись, каждый о чём-то смекал у костра. Заново плыть не хотелось, но демон упрямства – сильнее земного ума и спокойствия. Фифа вынесла в круглой плетёной корзине еду. От угощения с «той стороны» Юрасик отказался принципиально – ел то, что дал Атаман: хлеб, варёные яйца, картошку. Влили в себя по стакану того, что покрепче. Ещё посидели, погрелись. А демон торопит: «Пора!»

         – За отца-то не страшно? – Атаман поддерживал Фифу при посадке обратно на катер.

         – За обоих боюсь! – простодушно и честно ответила Фифа.

         Поплыли обратно. Как с того света обратно на этот. Возвращаться – непросто. Мысли и чувства исчезли. Желания жизни покорились желаниям вольных стихий. Кто с того света в этот вновь выплывает – младенец... Ничего-то он ещё не имеет, не помнит ещё, не мечтает, не требует и не предлагает, не знает, как надо в рулетку удачи играть.

         Чёрная вата окутала мир! Тёмной материей заполнились сердце и мозг. Плывущие плыли на месте – в пустом, безымянном и вечном зерне пустоты. Чёрная вата явила себя, отменяя кичливость явлений вещественной жизни. Шумело в ушах. Пустота разрывала миры накоплений, потому что миры эти – шумом и были. Сутью шума и плоти себя самоё: шумно рождались, шумно росли, и с адским бряцанием вон уходили. Бог завершил письмена: и слова, и музыки, и паузы между одним и вторым. Бог завершил письмена! И завершил он их – точкой! Чёрная вата окутала мир.

         Вёсла скрипели в застывшем пространстве.

         Врач не впервой замечал свои новые странности: мозг наблюдал сам себя и хотел тишины, а всё прочее в жизни мешало его наблюдениям. Стали лишними: и работа, и речи коллег, и беспокойство друзей, и инстинкты, и чьи-то порядки, и танцы иллюзий, и вещи. Только дрожание строк стихотворных, да взгляд приблудившейся к дому дворняжки проникали сквозь чёрную вату в чертоги закрытого. Что же это за страсть после страсти? Может, финиш и старт за нос водят бегущих? Финиш и старт – суть одно?! В подражании Богу и разум непрочь завершить письмена...

         – Папа! Папочка! Папа!!! – Фифа визжала и плакала с палубы катера. Юрасика съела вода, пасть водяная, большая воронка сглотнула живую козявку с поверхности. – Па-па-ааа!!!

         Секунд через тридцать Юрасик вынырнул, смещённый течением вниз. Снова упрямо поплыл.

         – Идиоты! – сквозь зубы цедил Атаман, превозмогая кровавое жжение в сбитых мозолях.

         Фотограф затих. Он не умел снимать внутренний мир человека, не умел видеть сущность без внешних нарядов. Однообразный заплыв утомил фотомастера первым.

         Шум в ушах нарастал. Чёрная вата объяла живущих. Яков Иванович видел, как мозг наполняется «тёмной загрузкой» – шумом сует. Именно так, несомненно, огромный ресурс человека заполняется всяческой дрянью: чужими делами, чужими молитвами, треском того, кто склонил дурака к подражанию, к обезьянничанию и самолюбию. Шар земной – голова! Цивилизация – серым умом-веществом – затянула поверхность. А всё остальное? Всё остальное – неведомо! Кто и что там, в магме расплавленной варит, кто и чем там живёт? Кто и что наполняет вокруг океан атмосферы? Кто в аквариум чёрного пуза звёзд напускал? Кто и что существует в объёмах, а не только на плоскости мира? Тяжко, муторно плоскости знать про что-то иное, её превышающее. Вот и шумит она, чтобы не слышать безответных вопросов, не видеть бесконечность ответов, не трогать духовную силу – всего, что готово раздвинуть любую финальную точку в прекрасную жизнь. Шар земной, как кастрюля с горячими мыслями: закипело в большом, закипело и в малом – под черепом нынче темно и бурливо. Мысли варятся, точно в кипящей смоле.

         Яков Иванович лёг на дно лодки. Шум в ушах, приступ паники, никудышные нервы – всё кричало: «Конец!» Яков Иванович явственно видел, зажмурившись: чёрной ватой в земном её приложении кто-то давно и умело владел, управляя всем тем, что обычному люду не снилось, – материковым ландшафтом, орбитой планеты, видами тварей, игрою неведомых образов, силами разума и одушевленья, правом рождать бытие и стирать его вновь.

         Лёжа на дне деревянной скорлупки, скрипуче плывущей над бездной, Яков Иванович прятал лицо в бухте старой верёвки, что была приготовлена для спасенья пловцов. Верёвка успокоительно пахла младенчеством.

         Шум... Шум! Шум-то – не враг! Яков Иванович ярко представил: Бог специально шумит. Чтобы жизнь получилась! В этом шуме есть всё, что захочешь. Загадка-отгадка вся в том, что, сложивши шумы воедино, опять к тишине приплываем... Вот и прекрасно, что жизнь неуёмна, горласта, щедра на крикливую жадность! Шум есть плоть бытия! Нужно лишь правильно слышать и брать из него то, чем хочется стать. Не чужое – своё. Люди, люди, людишки родные... Мы убого лишь подражаем Ему своей какофонией. Боже! Боже! Жизни Бог – это шум! Как же так? Почему тишина к себе манит? Неужели «сложиться» пора?.. Шум, всеобъемлющий шум, дикий и бесконечный! Как обвал водяной, что стремится пропасть в океане... Всех несёт на себе и в себе потрясает та чёрная вата... Никому не объездить дикарскую силу! Сам Создатель разводит руками.

         – Мажор!!! – воронка тянула пловца за собой, но он успел ухватиться за лопасть весла и переждать сизо-чёрный глоток глубины. Фифа, сочувствуя мукам пловцов, изгрызла себе все холёные ногти.

         Дух Мухославска, дух соснового бора, дух заречного озера, духи туч, родников и реки дух, конечно, – все собрались смотреть на пари. Сообща духи древней природы пошире раздвинули чёрную вату. Волны утихли, а солнце светило и грело, как истинный благотворитель.

         – Мама довольна! – изрёк, прибывший на встречу друзей, Лев Моисеевич. Он сидел на раскладном табурете рядом с кромкой воды и следил за приближением группы. Компанию Льва Моисеевича поддерживал Пукрок Яичкин, держащий гармонь наготове. Пловцы шли, как два близнеца, очень ровно.

         Берег ждал и тревожился. Группу поддержки, встречающей катер Мажора, составляли Ибо и Ржавый.

         Двое на двое – группы, скучая, играли в словесный пинг-понг.

         Ибо: «Сейчас выигрывает тот, кто умеет выигрывать на бумаге».

         Пукрок: «Твой бумага фу! Кушай сам свой бумага! Фу, фу!»

         Ибо: «Дорогие мои! Акционировать город – это решение принято. Не ради банкротства и «мутной водички», а ради всеобщей поддержки. Даже зеки способны понять нашу выгоду. Мы активами вложим всю нашу землю в большой оборот и большие проценты, чтобы... Э, да вы всё равно не поймёте! Нужно уметь себя продавать за настоящую цену!»

         Пукрок: «Русский такой не люби! Русский надо без денег! Потому что душа не продай!»

        Ржавый: «Пукрок! Душа, как ворона у русских: то на дворе бедняка посидит-погуляет, то к богатому переметнётся. Она же летает!»

         Ибо: «Нужно учиться быть толерантными. В одном же мы времени и пространстве тут существуем. Пространство, допустим, поделим. А время?»

         Лев Моисеевич: «А время уже поделили. Прошлое нам, старикам, а мажорам – всё остальное».

         Пукрок: «Не обижай! Мажора хороший! Сильный Мажора! Большой! И сердце Мажора большой... Только холодный».

         Лев Моисеевич: «Тот, кто руками однажды нагрелся, сердчишком навеки остыл – не воротишь... Деньги утянут к себе, если плавать душа не умеет. Это как первая кровь для тюремных подельников».

         Ибо: «Человек к вам с добром, а вы руку кормильца кусаете. Он пытается вам втолковать, что хорошие вы. Что душа, экология, залежи счастья – это товар. Что за хорошее нынче стократную цену дадут! Ей же Богу, как малолетки».

         Ржавый: «Все мы рабы в мире Божьем...»

         Лев Моисеевич: «Ха-ха-ха! Бесплатные рабы? Не проблема!»

         Ближе к берегу дух Мухославска почуял соперника – пришлый, колючий и опытный дух, что сюда прибыл вместе с Мажором, овладел уже многим и многими. Разве может быть два, вознесённых над временем, духа, где место небесное есть одному лишь? Может, твердит время новое: может! Двоевластие в небе – малодушие в людях; так оно начинается. Потому что изводят друг друга в берлоге небесной два великана.

         Духи природные, глядя на спорщиков города, плачут – то землю трясут, то огнём или волнами учат: не шатайся ты так, человече, не шатай всё вокруг, как безумец.

         Защищает сама себя ровная жизнь, как умеет.

         Оставалось до берега метров уж сто. Дэни плясал и скулил в нетерпении. Чуял пёс и присутствие сил-невидимок, и запах упрямства людского, и пот Атамана, и перегар от лежащего в лодке врача.

         Дэни прыгнул! Поплыл!

         – Дэни, нельзя! – пёс, решивший, что радость прогулки, в зените, лапами лез на Юрасика.

         – Дэни, нельзя! – заорал Атаман.

         Дэни метнулся к Мажору.

         – Дэни, нельзя! – закричали все хором.

         Но пёс уже весело рвал эластичную шкурку гидрокостюма. И лаял, и кашлял, и воду хлебал, но от этого лишь распалялся. Мажор отбивался. Собака, наигравшись, натешившись вдоволь, ринулась к берегу.

         Так и вышли они: Юрасик, дворняжка, Мажор.

         Люди упали на землю.

         Сквозь чёрную вату сверлили пространство лучи. Космос и люди молчали. Мажор, наконец, приподнялся, хрипло, голосом ржавой уключины еле слышно сказал:

         – Значит, так. Через месяц завод должен жить!

         Пукрок рвал гармошку, и пел, и плясал.

ЛЮБОВЬ РЕПТИЛИЙ

         Склонность к путешествиям есть у каждого. Однако каждый путешествует в этой жизни на свой лад. Кто-то зарывается в книги и бывает счастлив утонуть в пучине значений, букв и образов, кто-то скачет верхом на мечте, а иным почему-то не спится в комфортной постели – летом они спешат покормить комаров у палатки, а зимой поморозить носы на природе. Большинство путешествий коротки, обыкновенны и не требуют много средств для своего осуществления; достаточно неугомонного темперамента, подходящих местных обстоятельств да сочного воображения в собственной голове. И – готов путешественник! Человек, как уравнение: неизвестность с одной стороны и такая же неизвестность с другой – нерешённая формула мира внутреннего против формулы мира внешнего. Поневоле затылок почешешь: как такую задачу решить? Что ж, надо двигаться! Искать, как говорится, и пробовать!  В дорогу зовёт неизвестность себя самого. А дорогой быть может всё, что угодно! Кому простые шаги-километры, кому путь-дорожка – история века. Правда, за самые большие путешествия – во времени или в поисках нового мифа – и цена высока: душа или кровь. Но ничего, ничего... Главное – смысл решить: поравнять две вселенных – изнутри и снаружи. Неизвестность слепую перехитрить.

         Мухославск жадно слушал рассказы бывалых, копил их, гордился причастием к дальним диковинам. Город в провинции, вросший в милую землю, как корень державы, крепко цеплялся за всё настоящее и был неподвижен, а потому развлекал себя мысленно, сидя у печки – в ожиданиях и надеждах. Всякая ждущая живность, что твой поплавок: вдруг-таки клюнет большая удача на катышек хлеба, аль вовсе на голый крючок? Старожилы божились: бывает! Мухославские странники, словно летучие пчёлы, несли и несли в родной городок долгожданный нектар впечатлений. И копились рассказы бывалых, и росли, и давали, как лакомство, пищу умам старожилов. Вросший в твердь Мухославск путешествовал тоже – выплывал, как умел, во всемирном потопе открытых возможностей. Он тоже решал свой извечный вопрос: быть собой или стать, как другие?

         Молодожёны отправлялись в свадебное путешествие. Накануне в «Офис любви» был призван Лев Моисеевич в качестве экспресс-гувернёра для хихикающей Фифы. Мажор поставил задачу: «Она всем должна нравиться». Лев Моисеевич, тряхнул сединами и спрятал выданные деньги в бумажник. Урок состоялся лишь один, но всё, что требовалось, девчонка запомнила.

         – Молчите, Анфиса Юрьевна! Молчите и улыбайтесь. Кажитесь открытой и беспомощной на людях, но знайте и верьте, что изнутри вы – свирепый хищник. А что делать, что делать? Никогда не стесняйтесь того, что вы ничего не знаете – люди с удовольствием посвятят свою жизнь вашему обучению. Ваше оружие – естественность. Среди ярких притворщиков вы будете сначала ослеплены, а потом одиноки. А что делать, что делать? Улыбайтесь, девочка, улыбайтесь! Молчите и улыбайтесь. Только этот язык не требует перевода. Его понимают даже рептилии – люди с холодным сердцем и холодной кровью...

         До встречи с Мажором Фифа путешествовала лишь в Интернете. В мире отражённой реальности. Что ж, людям всегда хотелось побродить в запредельном, но традиционное стекло с амальгамой лишь дразнило бродяг да склоняло их к суеверию. Другое дело – мир образов, информации и непосредственных связей. Наклонились людишки над зеркалом новым, очаровались, о равновесии вовсе забыли: «Бульк!» – и уж там. В перевёрнутом мире, ясно, иные законы: кто не смог отражение сделать себе – впрямь считай, что и нет его вовсе. Живые люди, пространства городов, музейные залы, экзотические тропы, кавалеры и барышни, творческие мощи великих классиков, неисчислимые удовольствия для глаз и слуха, смешное и грустное – всё в мире зазеркалья, в отражении себя самого равноправно жило и беспрепятственно размножалось путём копирования. Не было лишь того, что составляло единственную реальность теплокровного мига – неповторимой страсти и трепетной плоти. Поэтому языческий поклонник Горыныч, и Лев Моисеевич, и Яков Иванович, и Старогуд, и даже Атаман не поддавались очарованию зазеркалья, а по-прежнему почитали высшим проявлением духа на земле только то, на что можно было опереться, что можно было откусить, ударить по нему молотком, взять нечто существенное в руки, пощупать его, обмозговать момент и найти применение: либо себя к вещи, либо вещи к себе.

         Накануне отъезда молодых, фотограф в студии рисовал световыми лучами фантастический антураж, а обнажённая Фифа принимала позы. Мажор снисходительно наблюдал за процессом.

         – Я подарю тебе весь мир! – наконец, заявил Мажор. – Я хочу, чтобы тебя увидели мои друзья, я познакомлю тебя со знаменитостями, о которых ты могла знать только из журналов. Я, правда, очень люблю смешную девочку из какого-то Мухославска и хочу, чтобы её сказка продолжалась в лучших столицах планеты. Я – твой волшебник!

         Насчёт «люблю» – Мажор сообщал о своих сокровенных чувствах тем же тоном, что бывает у старших, когда они пишут детям записку: «Суп на столе. Не забудь закрыть двери». Собственно, большинство людей привыкли уже к такой изобразительности: говорить сокровенное, ничего при этом не чувствуя. Удобно и естественно для зазеркалья – в изображении не тает, не тратится энергия внутреннего тепла. Эгоизм не предполагает «прямого переливания» жизни – от сердца к сердцу или из души в душу. Высшая струна здесь – это высшая личная выгода. Удовольствие от расчёта или от великого выигрыша. Стремление к власти над миром. Для чего? Уж не для того ли, чтобы получить всю его теплоту во владение? Лев Моисеевич внушал Фифе мысли на этот счёт с особенным старанием, но здесь его опыт бывшего разведчика и красноречие интеллектуала оказались бессильны – Фифа не понимала значения слова «рептилии» в его переносном смысле. И не хотела понимать. Такова уж расплата за счастье – ослепление радостью. Как тут его объяснишь, не обидев счастливчика? Безопасно только мгновенное счастье, а его затянувшийся, хронический вариант человеку вредит. Счастье Фифы, к сожалению, было хроническим. То есть, с немалыми осложнениями для здравого смысла. Фифа чувствовала себя превосходно; недавние школьные двойки были публично посрамлены реальными «пятёрками», которые теперь преподносила гроздьями реальная взрослая жизнь.

         Прощай, Мухославск! Пьяный Яков Иванович стоял на берегу реки, как мушка прицела, направленная на ненавистный пришлый объект. Вертолёт взлетел с площадки речного лайнера, который, казалось, навеки теперь был прикован за якорную уздечку на рейде Мухославска. Внизу промелькнули эпизоды родимой сторонки: тугая земляная грудь-кормилица берегового крутояра, река, пристань, разномастные пятна крыш, завод с бывшей тюрьмой, кривые пьяные улочки, дымок от загородной свалки, ломкая соломинка шоссе...

         - Ой! Ой! Ой! – визжала от новых впечатлений Фифа и хлопала в ладоши. Мажор истекал самодовольством; юная жена напоминала ему счастливого воробья, купающегося в песке.

         Мухославские сны, стартовав из укромного места, легко охватили планету живым интересом, ненасытным восторгом и детским умилением. От игорных столиц сам Мажор был в постоянном возбуждении, а наивный девичий восторг дополнял его сытое счастье, как редкостный изыск. Баден-Баден, бурлящий деньгами и летом, Сингапурские ночи и роскошь дворцовых приёмов, устье Жемчужной реки в современном Макао, Атлантик-Сити и сказочный город Лас-Вегас, Монте-Карло и снова Баден-Баден... Мажор неустанно метал самолёты по миру, как Зевс-громовержец! Он играл с этим миром то ва-банк, то в поддавки. И – о, чудо! – он выигрывал всюду. Словно был он рождён единицей особой, дабы нули всевозможных валют добровольно и сами стекались к подножию нувориша-столпа из России. Страсть накаляла холодную душу до плазменной точки, и чтобы жар продолжался, обладатель холодной души увеличивал дозу накала – падал в адову чувственность страсти, как заложник привычки ходить за флажки, наркоман. Мир желаний живых разрывал на кусочки, а рептилии – грелись. Им не важно, откуда берётся природа тепла: от божественных сфер, от звезды, или это – чадящий костёр разрушений. Страсть такая не ведает чувств; она, как ни странно, их – заменяет.

         Возвращались в Россию и вновь улетали. В русских столицах Фифа тоже видела тайные клубы элиты, где зудящую душу тешили те же, заблудшие в скуку, золотые тельцы. Выигрыш? Проигрыш? Да без разницы это! Тому, чей хозяйский пустой кошелёк, словно голодный птенец, день за днём раскрывает голодный свой клюв, не понять. Страсть ради страсти! – вот желанный итог для холодной души.

         Рестораны, соборы, дворцы, игорные заведения, шикарные прогулки – всё вдруг оказалось в одном непрерывном ряду развлечений и ряд этот мог называться каким-нибудь Всемирным кинофестивалем или был просто дружеской попойкой мировых воротил. Стакан чистой воды мог стоить здесь баснословных денег. Фифа искренне не понимала: «Почему?!» А всемогущий её муж снисходительно и с удовольствием объяснял: «Привыкай. Я плачу не за стакан воды, а за то, что могу позволить себе находиться в этой, недоступной для простых смертных, среде. И пусть все это видят. Я плачу свои деньги за миф, потому что сам – мифотворец. Не понимаешь? Вложения в миф принесут неоценимую прибыль – обожествление вкладчика. За этим выигрышем – будущее всей земли! Торговлю самой красивой легендой мы разовьём в Мухославске! Стоит огромных денег не сам предмет, а его значение!» Фифа этой заумности понять не могла. До сих пор, если ей хотелось пить, она просто пила и всё. А не ехала, как Мажор, за стаканом баснословно дорогой воды в баснословно значимое место. Собственно, Фифу спасало то, что она сама, как вода, могла течь и принимать любую форму, а, если угодно – то и значить. Мажор чувствовал себя рядом с ничего не понимающей и не знающей Фифой пророком, глашатаем и махатмой последней цивилизации. На все наставления девчонка стреляла глазками и задорно хихикала.

         – А меня ты тоже выиграл?

         – Нет, дорогая. Это ты меня выиграла! Твоё везение значительно выше моего.

         – Ой, правда?

         – Я всегда говорю правду. Главное, чтобы правда была своей собственной, а не чьей-то. Тогда и власть, и деньги, и даже вечная жизнь – всё твоим становится! Милая моя, любая коллективная правда – это высшее достижение лжи на земле. Ха-ха-ха!

         Фифе казалось, что она попала в мир киновыдумки. Внутрь экрана, где нет инерции правил, где всеобщие законы притяжения и отталкивания не действуют, а заменены чем-то произвольным, тайно-капризным и откровенно частным. Однажды Мажор проиграл две крупных ГРЭС, принадлежащих ему, и в тот же день выиграл кусок южной плодородной земли, о котором в стране говорили – «житница». Тут же совершались необходимые звонки, подписывались какие-то бумаги, музыкальный фон давали высочайшего класса маэстро, полуобнажённые девочки разносили коньяк и шампанское, а клерки-привидения появлялись и исчезали, растворяясь прямо в воздухе. И постоянно – при каждом слове и при каждом действии – улыбки, смех, рукопожатия, доброжелательная ирония, восторг и пожелание здоровья. Фифа быстро начала скучать среди всей этой чужой кутерьмы, но продолжала «ойкать» и улыбаться. В оглядке на родину, ей однажды захотелось представить всех тех людей, похожих на мухославичей, что спокойно проживали в своих домах, копали огороды или ходили на работу, которых только что за их спинами «выиграли» или «проиграли». Вероятно, большинство граждан так никогда и не узнают о той большой игре, что ведётся над их головами. Как не знали об этом их предки, как не узнают, скорее всего, об этом и их дети...

         С Мажором, казалось, все были дружны. Он легко подходил к любому небожителю и тот буквально таял от любезности. Мажор, молодой владелец и распорядитель огромных ресурсов огромной страны был, несомненно, малопонятным русским выскочкой, но совершенно необходимым элементом большой игры для всех этих шейхов и тонко обученных президентов. Деньги – фундамент зеркального мира. Здесь всё объяснялось просто. Так же просто – прихотью случайной игры – объяснялось и явление Фифы в жизни Мажора. Для рептилий земной шар был подобен хрупкому ёлочному украшению на Новый год. Частная собственность уже не первое тысячелетие остервенело его делила, при этом понимая, что единственная игрушка может разбиться... Вот и инфантильная милашка Фифа вполне подошла для игрушечной скороспелой жизни Мажора в качестве игрушечного «светлячка».

         Именно в таком тоне плели сплетни и говорили вслед новобрачным незлобные языки мухославских обывателей. Жителей городка держали в курсе всех отдалённых событий: популярная в Мухославске новая цветная частная газета «Мажор» регулярно печатала невесть откуда приходящие материалы и фотографии под рубрикой «Светская хроника».

         За примитивной Фифой стали ухлёстывать пресыщенные своими сверхвозможностями иностранцы. Об этом тоже во всеуслышание сообщалось в газете.

         – Скажи, Ржавый, – покачивающийся Яков Иванович пришёл в церковь к старому другу, – тебе переводчик нужен, чтобы меня понять? Нет, не нужен. Потому что мы оба есть в одной культуре и в одном языке. В нашей жизни чужих быть не может! В принципе! А скажи, отец ты наш околонебесный, зачем людям общаться «через деньги», если они все изначально находятся в одном племени? Зачем?! Ржавый, я спасу мир, я – отменяю деньги: деньги – вне закона! Божьего закона, отец, Божьего... В принципе!

         Стакан церковного вина вернул врачу благодушие. Верный Дэни, опасаясь запомнившихся здешних камней и окриков, поджидал Якова Ивановича за церковной оградой.

         – Ждёшь? Эх, душа ты моя мухославская! Ну, пошли, что ли.

         При первой встрече с миром бомонда Фифа едва не ослепла от восторга и непосредственного удивления. Президенты стран, премьеры, шейхи и знаменитые актёры, лауреаты всемирных премий, миллиардеры и их семьи, короли и писатели, диктаторы моды и банкиры – все вдруг предстали перед взором Фифы, как во сне. Она хлопала в ладоши, подпрыгивала, громко хохотала, вешалась на шею молодым джентльменам и ни слова не понимала из иностранной речи. По отношению к Фифе Мажор вёл себя так, как будто он предстал в знакомом блистательном обществе с экзотической, верещащей на непонятном языке симпатичной обезьянкой, вывезенной из экзотических русских дебрей в цивилизованный мир. Миллиардеры реагировали на близость мартышки и её непосредственность очень доброжелательно: целовали руку, дарили драгоценности, приглашали к себе в гости, плотоядно ощупывая глазами упругое молодое тело девушки. Жёны и любовницы мимолётных фифиных ухажёров смотрели в моменты флирта на своих мужчин с таким подозрением и отвращением, что впору было думать о том, что бонвиванов только что уличили в скотоложестве. Фифа, как истинная мартышка, о своём несоответствии месту и манерам не думала. Она просто радовалась продолжению карнавала. Мажор был великодушен, щедр, ничему не учил малышку и не попрекал дикостью её манер. Русское этно жены воспринималось как особый шарм. Это как раз входило в моду – искушённое образованное общество, изрядно уставшее от себя самого и выхолощенное собственной замкнутостью, с удовольствием принимало любую натуральную «клубничку» именно потому, что она была натуральная. Время от времени Фифа наблюдала в обществе пары, составленные из совершенно казалось бы неподходящих объектов: чернокожих королей и нежнейших северянок, из осыпанных бриллиантами женщин-кинозвёзд и их массажистов или мулатов-телохранителей. Мир карнавала наслаждался; ханжество старых представлений о материальном и кастовом неравенстве игроков судьбы было преодолено. Играли все. Втёмную и в открытую, в карты и в рулетку, в безумие и в депрессию, в мальчиков для старушачьих извращений и в девочек для предсмертной мужской утехи. Кто во что! Фифа по-прежнему оставалась сама собой и ни во что не играла по причине невоспитанности и непонимания условий здешних игр. Поэтому выделялась этим чрезвычайно и привлекала своей крайней неискушённостью внимание самых искушённых. Мажор был доволен своим выбором: природная Фифа, срочно «упакованная» мастерами моды и ювелирами по стандартам современной знати,  многим пришлась по вкусу. Жаль,  конечно, что она не могла понимать языки, как, впрочем, не могла она понимать и древних состоявшихся культур, точнее, их представителей, взиравших на пришелицу вполне благосклонно.

         Неожиданно Фифа затосковала:

         – Я домой хочу! В Мухославске каждый день разный, а здесь... Они все только притворяются хорошими! Твой шейх меня вчера к себе на яхту силом поволок, а я не хотела. От него гадостью какой-то пахло! И борода, как напильник.

         Мажор рассердился:

         – Ну и сходила бы на эту чёртову яхту! Тоже мне, принцесса! Контракт на тридцатилетнюю поставку газа ещё не подписан, а ты «га-а-адостью пахнет». Деньгами, дурочка, пахнет! Колоссальными деньгами! Вот что нужно нюхать в первую очередь! А про притворство – забудь. Они все родились в притворстве, поэтому им нормально.

         – А мне?! – Фифа приготовилась плакать. Она устала от «перегрузок», в одночасье сорвавших её с неторопливой орбиты провинциального бытования и беспощадно бросивших в иное измерение. Фифа поняла, что попала в кино, из которого нельзя было выйти. Ребёнок заплакал:

         – Одно и то же! Одно и то же! Одно и то же...

         – Эй... Я управляю своими чувствами. Я могу и разлюбить.

         Мажор говорил это не ледяным голосом, он не угрожал, наоборот, вкладывал в честное предупреждение всю заботу и теплоту, на какие только был способен.

         Фифа зарыдала в голос.

         Врач-консультант, молодой негр, говорящий по-русски, уже через полчаса хохотал вместе с Фифой над её несерьёзными проблемами и попутно пояснял, как избежать психологических срывов, которые вредят всем: и себе, и карьере, и бизнесу близких.

         Через два часа пациентка имела возможность беседовать по компьютерной связи с мухославским обществом. Всех согласившихся срочно собрали в фотосалоне, где имелся большой экран и высококачественная передающая камера. Телемост всех оживил.

         – Ну как ты там, дочка? – Юрасик на правах отца начал разговор первым.

         – Нормально. А вы?

         – И мы нормально.

         Возникла пауза. Потому что, когда всё нормально, говорить, получается, не о чем. А хочется. Значит, придётся дать слова тому, что болит.

         – Папа, купи для Дэни колбасы и покорми его. Пожалуйста.

         – Не понял. Дэни? Колбасы?

         – Да. Когда он меня укусил, я пожелала ему поскорее издохнуть. Я почему-то теперь, здесь, всё время об этом думаю. Мне стыдно. Купишь, ладно?

         Присутствующие засмеялись. Лев Моисеевич, Ибо, Фридрих Карлович, Хозяин и фотограф. Только Юрасик нахмурился.

         – Ладно, куплю. А мы тут завод восстанавливаем.

         – Ой! Как замечательно, пап! У тебя опять будет служебная машина?

         Все снова огласили студию дружным хохотом.

         Поговорили ни о чём. Много и громко смеялись по пустякам. Всех уморил серьёзный Фридрих Карлович, давший Фифе подробную инструкцию о том, как избежать геморроя при долгом сидении перед компьютером.

         В конце сеанса Фифа замялась.

         – Лев Моисеевич, мне бы с вами наедине...

         Народ, хохоча в камеру и бросая на прощание бравые шутки, удалился.

         – Домой хотите, Анфиса Юрьевна?

         – Не знаю...

         – Что делать, что делать? Вам, Анфиса Юрьевна, в сложившейся ситуации следует на всё плюнуть. И продолжать улыбаться. Что делать, что делать! Доверьтесь молчаливому течению. Молчание красивой барышни намного красноречивее и убедительнее любых её речей. Только, прошу вас, дорогуша, молчать не совсем искренне... Вы меня понимаете? Играйте! Заигрывайте! Даже сближайтесь физически, если угодно! Но не подпускайте холоднокровных к себе слишком близко, к душе, иначе они поймут, что вы настоящая, и что молчание ваше тоже настоящее, а разъярившись, эти господа могут превратиться в драконов. Любое отражение смертельно оскорбляется при встрече с натуральностью...

         Лев Моисеевич сам откровенно любовался мухославской девчонкой, которую закрутил волшебный вихрь такой силы, что смог её поднять и перенести за тридевять земель. Из чужого тридевятого царства девчонка смотрела в волшебное «блюдце» видеосвязи и было понятно по глазам: родину любит! Лев Моисеевич знал это чувство доподлинно и умел угадывать его в других людях. Фифа была тёплой, настоящей, без второго дна и коварных подтекстов. Она могла в этом мире расходовать и прибавлять только сама себя. Либо помогать это делать тому, кому доверилась. Так она привыкла, такому бабьему способу любить себя в другом и другого в себе научила её мухославская жизнь. Фундаментальные устои! Что ж, у каждого человека в жизни имеется фундамент, который уже не переделаешь, сколько ни старайся. У кого-то Гарвард, у кого-то Мухославск. Фундамент – штука особенная, специфическая, он, знаете ли, все последующие нажитые этажи держит. И семью, и карьеру, и даже посмертный твой «чердак» – память о выдающихся делах, например. Фундамент судьбы – это данность: где детство прошло, чем дышал, в каких спорах-просьбах рос, что за «камушки» сцеплены прочным цементом – привычкой? О! Начало своё выбираешь не сам. А конец?.. Неужели конец в воле собственной?

         Рептилии и дети рептилий предпочитали опираться на бизнес и менеджмент, и строить здание личного счастья из материалов, которые менеджмент этот «держал». Фифа могла опираться лишь на свой босоногий опыт и строить себя из натуральных желаний. Она и впрямь не играла – жила. И не испытывала каких-либо неудобств среди математиков, президентов и образованных бонвиванов. Она их смущала. Она без труда побеждала их внутренний холод. Мажор не ошибся. Всемирному духовному оледенению не хватало именно такой жизни, природно-фундаментальной, горячей, простой и понятной, как страсть к продолжению рода, как вечный природный экстаз. А эта роскошь у Фифы имелась в неограниченном количестве.

         – Лев Моисеевич, вы посмотрите, пожалуйста, чтобы папа не забыл купить колбасу для Дэни.

         – Не беспокойтесь, Анфиса Юрьевна. Я тоже куплю ему гостинчик от вашего имени.

         Как ни странно, Фифа, директорская дочка, оказалась девочкой наблюдательной, безошибочно определяющей допустимость того или иного явления, контакта или предложения. Верные решения подсказывало ей горячее сердечко, а не мозг. Любой женский ангел-хранитель это знает: сердце – источник и руководитель разума, а не наоборот. Этому научил легкомысленную Фифу и весь её мухославский жизненный опыт. Легкомысленность происходила от легкосердечности. А это и была в девчонке та самая сильная привлекательность, против которой не могли устоять лорды и пэры – ва-банк срывали здоровье и натуральность юной особы. Действительно, искушённый мир катастрофически остывал: духовно и нравственно. А юный смешливый «уголёк» из России так и тянул к себе погреться, так и приглашал дать ему необходимую для горения пищу и раздуть костёр поярче.

         После первого очарования Фифа самостоятельно обнаружила, что все вокруг не просто притворяются, а что хуже – изображают необходимое. Люди-силуэты, люди-пузыри, люди-памятники, люди-машины. Они произносят лестные комплименты, но сами при этом отсутствуют, дарят драгоценности, а сердечко подсказывает – ловят на наживку, целуют и целуются, но как-то очень уж холодно, не до самозабвения. За каждой такой встречей таилось знакомое: «Бульк!» Жизнь в мире отражений не бурлила, а наслаивалась. Как зимние осадки. Поэтому жизнь в зеркале не могла быть тёплой нигде. Изображения жизни наслаивались, ложились друг на друга большими и маленькими размерами, в богатых нарядах или замарашками, добрыми и злыми, живыми, мёртвыми или существами вовсе придуманными. Не важно. Все равны в разрисованной холодом стылой душе. Стынь судьбы, хирургический свет в отшлифованном офисе. Стерильны слова деловые. Зеркало – князь сего мира! Тепло испарилось при переходе из этого мира в мир зазеркалья. А разум остался. Но разум ли это, оглохший отныне для шёпота сердца?

         Страсть бытия порождает особые реки – восходящий до неба поток. И тот, кто крылат, поднимается по вертикали легко и красиво. Но сколько ж трещоток, вертушек и флюгеров кормятся этим потоком! Опять и опять этот образ! Жужжат на износ, тоже тянутся вверх, горят на работе без отдыха и без перерыва, уверяют себя и других в том, что стоит им замереть – остановится в небо река... Восходящая сила умрёт. Боже! Как велик для трещотки сей подвиг дурацкий! В каждом потоке таких паразитов не счесть! Много их и в потоках ума, и в среде технологий, и в денежных дождичках... Но та же картина и в токах природы имеется. Все жужжат, получается!

         Лёжа в постели, Мажор, точно сказочный демон, открывал перед Фифой секреты своих вознесений.

         – Я верю в удачу. Я предлагаю ей выбрать меня. И она – выбирает! Только меня! Потому что я верен единственно ей. Я не позволяю удаче смотреть на кого-то другого. Только я! Только я! Космос, Бог – это огромное поле, безликая сила, которая ищет призыв – олицетвориться. Я дарю тебе этот секрет! Я хочу, чтобы ты тоже включилась в игру и приобрела себе красивый остров, куда я смогу привозить своих друзей. Я вижу тебя королевой этого острова!

         – А Мухославск?!

         – Мухославск – это новая карта в нашей старой игре! Прихоть удачи! Случайность судьбы! Я – твой суперприз! Так что, благодаря тебе, Мухославск выиграл и меня! Ты этого не забыла?

         – Помню, конечно...

         Бриллианты, бесконечные балы, приёмы, иноязычная речь, яхты и самолёты, да и сам Мажор Фифе надоели. На всех материках роскошь сегодня штамповали одинаково. Всё чаще вспоминались слова Льва Моисеевича: «Что делать, что делать? На нашу жизнь положили выдуманные тяжести, а они, деточка, самые непосильные. Всё несуществующее намного тяжелее реального!»

         Из Мухославска Фифа взяла с собой в дорогу куклу, детского резинового пупсика производства завода «Красная калоша», которого очень любила с незапямятных времён и теперь таскала с собой по всему миру, как талисман. Пупсик прятался на дне дамской сумочки, кутался в тёплые шерстяные мысли о доме, о приятном возвращении и боялся простудить свою русскую резиновую душу едва ли не больше, чем живой человек.

         Рептилии были умны и холодны, могли поодиночке и группами застывать неподвижно, однако разум их был молниеносен, как сверхпроводник, и не стоило обольщаться насчёт их кажущейся примитивности; в любой момент эти существа, лишённые каких-либо эмоциональных колебаний, могли эффективно скрываться, или атаковать. Кто-то их боялся или обожествлял, а утончённые, более развитые, а потому более уязвимые существа, старались мысленно предугадать возможное столкновение с холодной загадкой – чтобы избежать встречи с ней. Человекообразные рептилии любили и размножались без страсти. Они производили на свет холодных, таких же, как они сами детей, создавали бритвенно-ледяные мысли, парализующие слова, замороженные цели и застывшие смыслы. Они точно так же, как мир демонов, обожали неулыбчивые холодные цифры, огромные числа, холодные интриги своего холодного ума и непостижимой сложности расчёты, сулящие непостижимую цифровую выгоду. Рептилиям был непонятен мир антиподов, ценящих лишь живое настоящее, превозносящих свои огромные тёплые чувства над абсолютным миром расчёта и его самоочевидной выгоды, ведущих себя по-сумасшедшему от прихотей любви и мелких житейских пустяков. Всё так. Однако для собственной жизни рептилиям требовалось всё-таки внешнее тепло. Много тепла. Его-то у них и не было. Они не вырабатывали тепло жизни сами. Не могли, не умели, не были предназначены для самосгораний и самообогрева. Поэтому в доверчивом человеческом мире рептилии достигали иного совершенства – внешне они научились притворяться, изображать тёплые отношения, громкой рекламой и громкой заботой оглушать своих жертв, якобы тоже любить, якобы обогревать прошлое и даже освещать горячее будущее. Это была ложь. Рептилии, маскируясь под настоящих живых, устраивали в мире людей невидимые засады, становились посредниками и пили живое тепло или даже живую кровь или душу. Создавали мессий, ложные мифы и ложные ценности. Это давало им огромную энергию и они могли двигаться, развиваться и ещё масштабнее, ещё лучше притворяться благодетелями живых людей. Между человеком и человеком по всей земле наросли бесчисленные препятствия, призванные извлекать из живых тепло для прокорма ненасытных рептилий. Выжить во многих местах можно было лишь замерев, притворившись остывшим, не интересным для «дойки» мёртвым. Да что там! Даже на одиноком вертикальном пути человека к далёкому Богу повсюду сновали разбойники, сгоняя идущих в стада, из которых доилось людское тепло для притворства аж в невидимом мире – светоносная мера, душа. Рептилии знали науки. Охлаждённых расчётом людей они признавали своими в делах и повадках, научив их бесстрастности ящеров.

         Фифа часто чувствовала себя маленькой девочкой в окружении сытых крокодилов. Самые крупные рептилии планеты грелись на белых песках тропических островов, пили дорогие вина, похвалялись университетами, в которых когда-то учились. Мир открытой информации разделил её пользователей на творцов и плебеев. Недоступное в реальности стало вдруг доступным для всех в её изображении. Фифа уже и сама не понимала: где сон, а где явь. Зевота одолевала девчонку и днём, и вечером. Всемирный карнавал тщеславия был неутомим и антрактов не делал. Волшебные птицы удачи и крылья денег возносили кураж и самоуверенную гордость своих двуногих седоков выше туч, выше высокогорных курортов и ресторанов. Прямо в чертоги вершителей судеб.

         Однажды Фифе приснился сон, навеянный встречей с какими-то древними мужскими статуями, которые, как объяснила экскурсовод, держали на себе очень тяжёлое земное небо. Сначала Фифа во сне удивлялась тому, что мужчины-силачи никак не догадаются поставить свою ношу на какие-нибудь подпорки. Потом она с недоумением заметила, что все богатыри в её присутствии очень стесняются чего-то ужасного. Наконец, поняла: от непомерной нагрузки древние держатели нынешнего неба страдают массовым расстройством кишечника, а работу оставить не могут...

         – Твой сон к деньгам! – обрадовался Мажор, выслушав рассказ про фифины ночные видения. – Я поднялся из народа. И ты – поднимешься! Я знаю, что рядом со мной все становятся богатыми и счастливыми! Удача – передаётся!

         – Я домой хочу-у-у...

         – Заткнись. Не для того я выиграл свою любовь, чтобы она мне перечила и не давала нормально вести дела.

         – Выиграл? Любовь? Меня?!

         – Конечно, моя дорогая.

         Навсегда ли жизнь опрокинулась в зеркало? Миллионы, миллиарды добровольцев нависли над потусторонним, толкаясь и поспешая нырнуть в никуда: «Бульк! Бульк! Бульк!» Неужели пропадают все? Неужели земля охладится душою? Могучее течение условностей и знаков глотало всякого, кто осмеливался входить в эту воду единоборцем. Кто-то плыл по волнам потрясений и бедствий на государственном корабле, кто-то на личной яхте, склеенной из валюты. Суета – вид движения, лжи, трение дел и интриг – добывала для рептилий дополнительное тепло. Расторопная жадность заменяла рептилиям душу. Даже юные нервы с непривычки устали. Ящерки теперь мерещились Фифе всюду: они бегали по экранам кинотеатров, где профессионалы изображали необыкновенную жизнь, они поедали устриц, они тащили красивых и тёплых к себе в постель, они старались просунуть в живую душу зонд сочувствия, чтобы выпить чьё-то живое содержимое, смакуя и хвастая этим умением. Ящерки ловко сновали в машинах и офисах, в самолётных салонах, в круизных каютах. Стремление двуногих ящериц к изумлению и необыкновенности не ведало ни меры, ни чувства стыда. В отличие от этого, оставшиеся живые люди всё необыкновенное просто чувствовали, верили ему и стремились туда, где наитие действительно позволяло сделать шаг в неизвестность, за который отважные смельчаки и упрямцы платили неизвестности либо временем своей жизни, либо самой жизнью. Рептилии же новизну «считали» – в проектных конторах, в межконтинентальных высших советах, в утробах суперсовременных вычислительных машин; они моделировали прошлое и будущее, они без тени иронии обсуждали проектирование «качественных специалистов» завтрашнего дня, которые поклонятся рептилиям-предкам в ножки за то, что их заранее гениальным образом «сосчитали» – дали им инструменты мененджерского образования, вручили корпоративные флаги и гимны, наделили имущественным и финансовым наследством, одели в униформу или фрак, научили обаятельным хитростям и всё ради чего? Ради того, чтобы холодно и цинично напутствовать хладнокровного преемника: «Не прогори!» Не влюбись, не поддайся голосу сердца или жалости, не вступи в племя добрых и честных. Сгоришь! Совесть рептилий боится тепла. Поэтому всякий, кто выбрал дорогу холоднокровных, совесть свою ампутирует. А на месте срезанной совести может вырасти нечто подобное совести – бородавка эстетства. Впрочем, этого хватит, чтобы в кругу элитарных холодных особ рассуждать о высоком искусстве.

         – А вдруг ты всё проиграешь? – однажды задала вопрос Мажору его юная жена.

         – Я? Проиграю? Никогда! Я – это и есть выигрыш! Я сам и никто другой! Я! Бог удачи и везения. Я не могу проиграть себя самого!

        Игра! Рептилии не могли устоять перед тем, что казалось им верой, удачей, фортуной. Они тоже стремились к участию в сказке. Игра заменяла им жизнь. Игра была богом, религией, смыслом. Расчётом поверх всех расчётов, где голос легенды внутри охлаждённой судьбы непрерывно шептал: «Есть особенный путь! Раз – и всё!» Были примеры. Раз и всё! В никуда уходили безумные суммы. Раз и всё! Из ниоткуда они появлялись. В мире расчёта и точности сердцем, душой и наивной надеждой на счастье играли, как в кости. Игра накаляла рептилий до высших пределов. Иные взрывались, не выдержав встречи с таким испытанием, другие – любимчики знающих демонов – взрывали в холодных бедняцких мозгах горячую зависть. Рептилии высшего уровня играли на всё! На дома, на земельные части, на яхты и на президентские кресла. Застывшая злобная старость хозяев планеты могла ставить на кон хоть собственный лоб, хоть чужой. Вся земля для таких игроков – тот же твой Мухославск, оказавшийся вдруг в тупике зимований... Каждый помнит: не растёт ничего у судьбы, если снег на душе и в уме пустота. Надо ждать. А придёт ли весна? Рептилия мёрзнет, старея. Рептилия ищет чужое тепло. Без него в мире холода – смерть. Нет тепла в тупиках, что создали расчёты. Ждать бессмысленно... Значит, чтоб не застыли навеки угодья рептилий, надо их потрясать! шевелить! растирать до кровавого пота страну со страной! накалять атмосферу до жаркого страха! тормозить! ускоряться! огонь добывать в разрушениях! Только так для рептилий зима одолима. Не простая зима – жизнь в духовной остуде. Ах, игра! Существует живое, играючи. Существует и призрак холодный, играя. Страсть к игре помогает холодным не кануть ледышкой в бесстрастности.

         – Это что?

         – Документы готовлю для новой войны.

         – Война... это – бизнес?

         – Конечно. Политика, войны, история, сказки про Бога, культура, болезни, пороки – всё, моя дорогая, есть бизнес. В мире нет ничего, кроме бизнеса. Все явления служат только ему.

         – А война, ты сказал...

         – Анфиса! Это самое лучшее! Вот, смотри. Утром я подписал документ, по которому деньги бюджета пошли на восстановление разрушенного города. Деньги приняли и по бумагам формально они уже израсходованы. Город восстановлен. А во второй половине дня его опять разбомбили. Реально разбомбили, не на бумаге, самолётами и ракетами. Понимаешь, как красиво сделано? Деньги никто не украл. Просто их «разбомбили». Изящная схема! Изящнейшая! Вся операция укладывается в один день. Несколько миллиардов чистоганом!

         – Мажор...

         – Что, дорогая?

         – Ты меня любишь?

         – Если бы не любил, то на твоём месте была бы другая.

         – Я домой хочу.

         – Понимаю.

         – Ты сам-то в Мухославск вернёшься?

         – Анфиса! Почему ты спрашиваешь об этом? Твоя собственность – это ведь и мой дом, правда?

         Русский резиновый пупсик – единственный поверенный в делах фифиной души – затаился на дне женской сумочки, не шевелясь, он боялся спугнуть удачу: домой! домой!

         Перелёт был очень долгим. На полдороги персональный реактивный самолёт Мажора полдня держали в аэропорту Лондона, что-то случилось с электроникой. Фифа устала в пустом самолёте смотреть фильмы, пить тоник и спать. Наконец, поднялись. В воздухе Фифа опять погрузилась в видения. Ей снился Дэни, легко бегающий по воде и задиристо кусающий тонущего в сизо-чёрной речной воронке Мажора. После каждого собачьего укуса Мажор буквально выскакивал из воронки, подброшенный вверх невидимой силой, и с бранью бросался на Дэни. Но тут же проваливался и вновь тонул. Какой-то настойчивый комментатор в голове Фифы бесконечно повторял одну и ту же фразу: «Надо уметь себя продавать! Надо уметь себя продавать! Надо уметь...»

         Странный сон прервал телефонный вызов по служебной спецсвязи для лётчиков. Фифу провели в кабину к пилотам. Земля купалась в облачной пене, как девочка в ванне. Солнце улыбалось. Мажор бодро напоминал о том, что «любит и целует».

         – Я тоже... люблю, – Фифе с трудом удалось произнести в ответ дежурную фразу. Она не умела врать.

ЗАВОДНЫЕ ЛЮДИ

         В каждом небольшом городке есть предприятие, которое, как ядрышко плода, окружено многократно: твёрдой скорлупкой охраны, соком и мякотью наросшего здешнего быта, кожицей местечковой гордости и обособленности. Это хорошо. Рабочее место – сила градообразующая. Так всегда было и по-другому представить «плодоношение» древа людской суеты трудновато. Работа – ремесленный бог, который до сих пор никого не обманывал. Бог реальный, близкий, понятный. Кормилец, дающий умелым рукам настоящую веру. Только кто-то вдруг красную кнопку нажал. Стоп! Обесточилось всё, что крутилось, вертелось, пыхтело, хотелось, мечталось. Люди, что собраны были единым трудом, как молитвой, рассыпались вдруг, растерялись. Делать нечего, каждый внутри у себя самого тоже красную кнопку нажал... Бог пошатнулся, а паникёры тут же вопить принялись: «Работать – не выгодно!» Многие в панику впали – пошли воровать, торговать, выжидать затаившись, с паразитами жить заодно. Кожица города-плода наморщилась, быт побурел, скорлупка разбилась, ядрышко гибнет... Бог рабочий, вернись! Руки веры хотят настоящей! Чтобы веру свою передать – из рук в руки.

         «Красная калоша» отзывчиво, как сирота, распахнул железную душу навстречу людским интересам. Орден минувшей эпохи красовался над проходной. Каждый цех до сих пор сохранял свой особенный запах. Душа ликовала. Разруха казалась не страшной, потому что судьба, как потерянный путь, вдруг открылась для новых шагов. Словно пастух, Юрасик любовно похлопывал каждый станок по чугунному крупу, щёлкал кнутом распоряжений, заново строил железное стадо, а стадо мычало в ответ голосами движков и оживших  компрессоров – порядок, порядок пришёл!

         Пари, историю спора Мажора с Юрасиком, спор-заплыв за сохранность завода, жители Мухославска знали от мала и до велика. Поэтому хлынул народ в День нежданно открытых дверей повидаться с тем местом, где жил и служил. Женщины тёрли поверхности окон, скребли уцелевшую мебель, мели в закоулках и главных проходах. Старый мастер залез в потроха станка-автомата и, счастливый, достал из глубин запылённого друга дорогую деталь: «Не нашли! Не нашли!» Мэр произнёс бестолковую речь. Хмурый Хозяин и несколько бывших его подопечных тоже ходили вдоль парка станков и что-то строчили в блокноты. Ибо давал им советы. Ржавый пришёл освятить восстающих из мёртвых. Бывший главный бухгалтер завода, Вольдемар Вольдемарович Котов, действовал в паре с Юрасиком. В основном, суетились вокруг люди в возрасте. Те, кто помнил, как «дышит» любимый завод, кто дыхание это хранил до сих пор вопреки обстоятельствам, и готов был вернуть его старым машинам. Бог труда готов был очнуться и править – ремесло в стариках сохранилось. Жаль, конечно, что не было юных. Только дети, любопытные дети не старше двенадцати, которых с завода старались убрать. Чомбо специально поставили на проходной, чтобы он гнал малолеток. Мало ли что. Но дети пролезли сквозь дыры в заборе.

         Дух Мухославска, удивлённый, присел на кран-балку. Сквозь отмытые окна цехов солнце тоже просунуло внутрь жёлтый веник – прутики солнечных нитей. Пыль оседала. Разговоры людские сгустились вокруг непосредственных дел. Что включать? Что создать? Кто участник? Какие ресурсы? Где сбыт? Надежда людская – не штучный товар, центр притяжения, небесная площадь для общего сбора разрозненных мыслей. Дух Мухославска помог опустить эту площадь до самой земли. И теперь возбуждённые люди сновали по чистому полу, как ангелы по небу.

         У неказистого пересохшего фонтана-испарителя в центре заводской территории Пукрок Яичкин, тоже когда-то работавший на заводе слесарем-сантехником, давил на клавиши; звуки гармошки вливались в раскрытые настежь людские души и «смазывали» их не хуже машинного масла, влитого в застоявшийся механизм. Рядом находился Февральский-Бодайко, он был верен себе – жёг в пересохшей бетонной чаше испарителя подшивки местной рекламной газеты и что-то непрерывно шептал себе под нос. Чудил. Мухославские жители привыкли снисходительно относиться к «закидошности» ближних. Так как знали и по своей практике: а кто не чудит? На местного язычника просто не обращали внимания. Вокруг фонтана, из которого курился дымок, с нескончаемым озорным лаем носился Дэни.

         О чём же шептал мухославский колдун-самоучка? Он призывал к заводу всё настоящее и прочь гнал искусство. Да, да! Февральский-Бодайко был уверен, что человек и демон несовместимы. Но человека на земле ещё нет... А есть только люди... Люди! Человекообразные. И каждый из них – получеловек-полудемон! Вполне законченная внешность, форма, но, увы, не соответствующая совершенному содержанию – человеческой зрелости. Ах, где же тогда он, демон этот, прячется? В искусстве, в разнообразии иллюзий! Прозрение на колдуна накатило внезапно, буквально вчера, когда он услышал из телевизора чью-то случайную фразу: «Вот настоящее искусство». Протест вспыхнул в голове Февральского-Бодайко и он ясно понял: «настоящего» искусства не бывает! Настоящим бывает лишь то, что способно обходиться без времени. А что это? Что?!

         Газеты последних времён были явным злом. От первой до последней страницы они были заполнены заказными фальшивыми статейками, кровавыми фактами, заражены чесоткой нездорового любопытства, телепрограммой и рекламой. И колдун жёг их с нескрываемым наслаждением. А губы его шептали одно лишь отдельное слово: «Любовь! Любовь! Любовь!»

         Светило солнце. Из чаши фонтана, как из чубука великана-мудреца, вверх курился дымок – всё, что оставалось этому миру от искусства лжи и расторопности. Пукрок пел то русские народные, то частушки. Дэни лаял. Дух Мухославска улыбался и с удовольствием играл с Дэни в догонялки.

         Состояние завода оказалось плачевным. Но часть станков всё-таки можно было модернизировать за счёт другого оборудования и дать производству запуск в самые ближайшие дни. Срочно решались юридические и банковские вопросы. В бывшей тюремной части завода сохранились номенклатурные модели для литья калош. Не мудрствуя лукаво, с этого и решено было начать.

         Работали пока добровольно, с наслаждением, взахлёб общались на рабочие темы рядом с реальным для этого поводом – каким-нибудь пережатым маслопроводом для гидравлического подающего штока. Все ждали возращения Мажора. Заводские мужики-мастера, воспитанные на энтузиазме и доверии, сокрушались по части всего недостающего и часто в сердцах восклицали: «Проклятые деньги!» Конечно, Юрасик выиграл завод. Но никто не обещал делать необходимые дальнейшие вклады в сей выигрыш. Проблемы практика – это «дрожжи»; стоит им лишь попасть в реальное дело, как оно начинает немедленно «пухнуть». Того-сего нет, то-другое зачем-то надо...

         Скажите на милость, почему здоровому человеку хочется работать? Ну, почему? Причём, работать с прибылью – чтоб прибывало у него и в кармане, и в уме, и в сердечке, и в общем котле его исторического окружения. Кто заказчик такого упорства? Весь свой век трётся человек, как зверь об корягу, притирается – к жизни своей получившейся, к детям, к богатству иль к бедности, к друганам закадычным, к мыслишкам. Трётся, трётся, да никак до конца притереться не может. Не дано успокоиться. Лучше прочего лечит и тешит зудящую душу работа. Старикам ли не знать силу этого доктора?! Он и друг к дружке людишек «притрёт», и к нужному месту на вечном пути приспособит. Работа!

         – Мама знает, что нужно дышать глубоко! Что делать, что делать... Будем жить, если будет вокруг атмосфера. Мама делает воздух, а люди из воздуха делают счастье! – старый офицер, Лев Моисеевич, не участвовал в производственной эйфории лично, хотя искренне сочувствовал благородным порывам заводского сообщества.

         Восторженный человек – генератор счастья. Источник удивительной атмосферы, которая стремительно прибывает, если одинаково счастливых людей становится много. Так сотворяется светлый мир, сотворяются его плодородные небеса. Кто-то первый задал начало – начало начал. Повелел быть составу воздушному: кислороду, метану, азоту... А в людской атмосфере не то же ли самое? Есть у каждого вдоха начало! Разум дышит душой, а душа дышит Богом. Кто и что сотворил для себя самого в том составе? Добро или зло?

         Городки-невелички, как и наш Мухославск, по природе беззлобны. Здесь доброта, подари ей хоть каплю тепла, растечётся вокруг, словно паводок. Провинциалы, осевшие к старости в милой сторонке, знают доподлинно важный секрет: столица земная и столица небесная не совпадают. Земная в «раздрае» забот кувыркается; вон, каждый день про какой-нибудь ужас в эфире талдычат, а столица небесная – рядом всегда: крутояр, кособокая пристань, именная шпана у воды, кружево резчиков на раскрашенных окнах, ливень, качающий крышу. Старики до конца понимают свой куш: «Все куда-то бегут, а мы уже дома!» Это правда. Душа поднимается в дом одинокой.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Сгоняй за Старогудом. Тут ребята какую-то памятную дощечку из-под станка откопали.

         Когда-то работа была высшим мерилом. Умения, квалификация, тайны ремёсла – это ценилось превыше всего. Даже будущим детям в рабочих династиях старики завещали перво-наперво нечто нематериальное – не потерять дух шагающей жизни, чувство строя, могучего общего хода событий. Не измельчать в увлечении частным. Работать на вклад. Становиться собой, притираясь к другим. Честно учили: и любимой работа бывает, и ненавистной. Но никогда – бесполезной. Опыт труда абсолютен!

         На бронзовой дощечке имелась гравировка: «Молодёжи будущего! Привет!» Рядом с табличкой обнаружили запаянный стальной контейнер, в котором хранилась бумага с длинным перечнем фамилий, выбитых с ошибками и исправлениями на печатной машинке, плюс чернильные подписи напротив каждой именной строчки. Заканчивался перечень прекрасно сохранившейся лиловой печатью и вензелеподобной росписью партийного комиссара по фамилии... Старогуд. Люди сочувственно смотрели на свою находку. Кивали. Переговаривались. Послание вызывало чувства, какие испытываешь, наверное, найдя в чулане хорошо сохранившуюся прабабушкину обувь. Увы, пульс жизни пригоден только для настоящего. Самовлюблённому прошлому, получается, нечего было передать через десятилетия в сегодняшний день. Необычайно взволновался один лишь городской краевед. С бронзовым «приветом» в трясущихся руках Фридрих Карлович надолго онемел и опять моргал часто-часто.

         – Однофамилец, что ли? – поинтересовался Хозяин.

         – Отец. Он был..., он был...

         Но присутствующие так и не узнали, кем был отец Старогуда, потому что Фридрих Карлович решительно замолчал. Словно только что повторно запаял сообщение из прошлого в самом себе, как в стальном контейнере, – для дальнейшего его путешествия, во внутреннем уже своём времени.

         Находку решили определить в школьный музей. Лев Моисеевич взял растрогавшегося и расстроенного событием почётного гражданина Мухославска под локоток и повёл его в сторону своего дома. Вероятно, для шахматного сеанса и не грешной рюмочки-другой «от нервишек». По дороге Лев Моисеевич действовал, как психотерапевт.

         – Дорогой мой! Что делать, что делать? В юности каждый из нас буквально спит в море буйных иллюзий. А в зрелости – иллюзии спят уже в нас. День и ночь, день и ночь. Высокая справедливость непостижима и придумана, право, не нами. А та, что придумана нами, увы, совсем не высока. Мы же с вами реалисты, дорогой мой. А практики знают: настоящая реальность всегда невидима!

         – Да вы меня совсем заболтали.

         – Вот и хорошо.

         Время подобно алкоголю. Налившиеся временем, земные «пьяницы», так охотно в него ныряют! В публичный дом истории, или в кабак будущего. А ведь и впрямь можно до потери разума и реальности упиться прошлым или будущим. Кто-то трезвеет потом, а кто-то и нет. Бывает, к примеру, самодельное прошлое, скороспелое, как брага. А бывает покрепче, «фирменное» пойло, преподнесённое народу от очередного его государства, со сроком двух-трёхтысячелетней выдержки или вовсе без оного. Время – убойная сила! Упившихся временем трудно спасти.

         – Пусто как-то, – произнёс, наконец, Фридрих Карлович, растирая ладонью правой руки область сердца.

         – Что делать, что делать? Духовным беспризорником можно стать в любом возрасте.

         Сердце ёкнуло. Фридрих Карлович остановился. Перед мысленным взором старика прямо по воздуху стремилась куда-то всевозможная хищная живность: волчата, шакалы, какие-то гады, зубастые рыбы...

         Стая сгинула. Сердце болеть перестало. Двое неспешно продолжили путь.

        – Мама нынче снилась... – Лев Моисеевич, словно прочитав видения своего спутника, тремя сказанными вслух словами дополнил бесконечное совместное многоточие двух живых, во всём понимающих друг друга поношенных сердец.

         Мухославские сны иногда выскакивали с какого-нибудь того света на этот, словно играющие рыбки соседней жизненной стихии, или наоборот, здешние обитатели, как обычно, «подныривали» в своём воображении к соседям. В любом случае, «география» смыслов не проводила в переплетённых совместной практикой мирах и мирках, слишком резких границ. Обходились без глухих заборов. Но несомненно знали: незнание – сила! Именно сны дополняли нехватку жизненной информации здешним талантливым людям и служили прекрасным стимулом содержать своё действующее сознание в молодой подвижности. Даже совсем старые и немощные могли владеть в Мухославске запасом стратегического воображения –   иметь полезную для пророческих повседневных шагов бытовую привычку: перемещаться в отстранённость. Только так можно было увидеть в частном задачу целого.

         – Снова Мама снилась... Круглая такая Мама – Земля наша. И мы по ней ползаем, дырки в её теле сверлим, воду портим, воздух уменьшаем. А что делать, что делать? Мама уже не в первый раз беременна новым разумом. Людьми то есть. Вынашивает, терпит все трудности, всю интоксикацию переваривает. Любит! А что делать? Я Маму спрашиваю: «Родная, чем тебе помочь?» И знаете, что она мне ответила? Ни за что не угадаете, Фридрих Карлович. Ни за что.  Наша Мама сказала правду: «Не работай!»

         Старогуд, уловивший близкое пение высшей небесной струны, с чувством пожал своему просвещённому спутнику руку.

         Вращение – признак успеха! Фотограф по-прежнему крутился рядом с тем, кто умел «крутить» связи и деньги. На заводе он не появился ни разу. Возможно, хотел подчеркнуть этим преданность папе-Мажору, возможно, берёг дорогую заморскую оптику от запыления. А красота на заводе рождалась, только снять её было не просто. Ярко-ярко среди развалившейся техники вновь горела в глазах у людей птица-Феникс – надежда. А как её снимешь на фото? Никак! Её и словами-то трудно за жар-пёрышко или за лапку поймать. Только в руки даётся.

         – Раб раба! – прилепила к фотографу кличку, точно клеймо, городская молва. Содержался в той кличке обидный намёк: раб раба – это он рядом с Фифой. Это он и Хозяин. Это он и любое начальство. За глаза называли, смакуя. Раб раба ничего бы не понял, назови его кличкою этою прямо: ах, о ком это, братцы?

         Раб раба! – в иерархии страха, – первейшее правило. Все земные «правды» вынуждены лгать, чтобы не убить друг друга; точно так же и сами люди притёрты – подчиняются вышестоящим и подчиняют нижестоящих. И ведь довольны вполне, угнездившись на лестнице той бесконечной: не шатается место! Мы обнимаем, нас обнимают... В чьих объятиях жмуримся, тем и живём. Хватка есть у всего: и у страха, и у любви, и у времени. Выжить-то как? Кто-то замер и счастлив, а кто-то знает своё равновесие только в движении.

        Фотографировали завод любители. Даже выпустили, как в старые времена, стенгазету. Мрачноватые корпуса «Красной калоши» вплотную примыкали к «Офису любви», они резко контрастировали с роскошными новоделами. Строителям игорного центра возня стариков с реставрацией завода казалась мёртворождённой прихотью. Приезжие специалисты и рабочие зубоскалили.

         В отсутствие Мажора всем деловым «карнавалом» распоряжался Ибо. От его былого рефлексивного уныния и самокопания не осталось и следа. Адвокатско-нотариальная контора расцвела, как сады людоеда. Хозяин и Ржавый стали для Ибо его верными подручными, или бери даже больше – руками. Юрасик действовал, как ему было сказано, «в рамках допустимого». Он тоже оказался рабом рабов. Ни речи бывшего директора, ни выкладки его главного бухгалтера, ни уговоры старых мастеров – ничто не спасло железное стадо цехов от заклания: большую часть станков – вполне ещё пригодных для труда железных лошадок! – сдали в металлолом. Вырученные деньги обещали потратить на приобретение нового оборудования.

         – Самые современные люди – это юристы! Куда вы без нас? Мир опутан непроходимой сетью непроходимых правил. Без опытных проводников в этом лабиринте вас ждёт погибель. Спрашиваете, кто теперь я, господа? Ха-ха! Земляк-Минотавр, которого вы все боитесь, потому что юридически слепы. Не бойтесь! Закон для меня – не проблема!

         Бывший судья явно не собирался становиться «бывшим». Он выглядел ещё очень молодо и был весьма энергичен. В унисон Мажору этот грамотный приказчик-распорядитель отменял любую проблематику точно так же: «Не проблема!» В двухэтажном здании заводоуправления Ибо устроил «Центр юридических услуг». Юрасик отказался сидеть под чужой вывеской и обосновал свой штаб-кабинет прямо в цехе. Хозяин и пахан тоже заглядывались на заводские корпуса, но с другой целью – расширить гостиничный и торговый комплекс.

         Вот ведь, незадача-то какая! Живут себе вместе люди, не тужат до той поры, пока новые возможности на них не свалятся. А как свалятся – сразу делить что-то начинают. Словно внутри у каждого чёртик имеется. Пока снаружи кусок мал да неказист, чёртик спит – изнутри только морок свой навевает. А как привалит кусок покрупнее да пожирнее – чёрт тут как тут наружу лезет: моё это, моё! Вроде бы тоже сон, да только наяву, получается.

         Чугунную напольную плитку продали Атаману по остаточной стоимости – за бесценок. В выходной день Яков Иванович помогал выковыривать из пола увесистые квадратики и грузить их на тракторную тележку. Он был слаб, но работал увлечённо. В перерыве пропустили по стаканчику.

         – Что можно унести? Всё! Загибай пальцы! Унести можно: чушь, вещи, имя, информацию, деньги, крест, даже культуру можно унести с собой... Любой сегодня может при желании утащить всё, до чего успеет дотянуться. Но скажи, Атаман, кто приносит то, что остальные – лишь копируют или тащат? А? Кто приносит идею? Себя? Новое семя? Кто?! Не стало приносящих, кончились богатыри...

         – Да ладно тебе, Яков. Не так уж всё худо.

        – Ад пришёл в Мухославск. Сам пришёл. Знаешь, Атаман, что такое ад нынче? Бизнес! Кто-нибудь смог войти в бизнес человеком, остаться там человеком, а потом вернуться в живую жизнь обратно – сохранившись живым, между прочим, человеком? А?! Ну, хоть один! То-то! Живыми из бизнеса не выходят.

         – Да, деньги убивают.

         Ах, работа! Кто-то, заслышав это слово, тяжко стонет, а кто-то – поёт. О запуске «Красной калоши» старая линотипная газета писала в каждом номере, на эту тему печатались оптимистичные заметки мухославских граждан. Цветная частная газета-конкурент о заводе не давала ни слова, словно находилась в параллельном мире и не могла видеть происходящего. Зато дух Мухославска досыта напитался разговорами именно о работе, витая средь кухонь, пивных и прогулочных мест. Разговоры о возрождении «Красной калоши» будоражили недобитое прошлое. Старое и новое вновь сошлись в поединке, как два самца, претендующих на право крыть самку – дальнейшую жизнь. Продолжение роду мог дать лишь сильнейший. Прошлое билось: мол, сильнейший найдётся – в уме и в порядочном праве. Новое скалило зубы: сильнейший – торговля, кулак и обман. Споры превращались в предположения, чтобы вновь превратиться в споры. Короткозамкнутый Мухославск накалялся. Новые понятия очень быстро вошли в обиходную речь горожан: «зона свободной торговли», «строительство игорной столицы», «юридический бизнес», «частная собственность», «частное право», «передача владений иному лицу», «получение прибыли», «менеджмент». Чья-то умелая, дальновидная сила наполняла человеческий мозг «арматурой» незыблемых свеженьких истин и заливала вселенную мира внутри крепчайшим бетоном – бездумною пришлою верой. Где-то внутри монолита отчаянный ратник свободы мог рисовать для себя: пол, потолок, персональные стены... Что ж, раб раба не лишён перспективных мечтаний –  получить бы квартирку для собственных мыслей в бетонном бараке.

         Два литейных автомата практически были готовы к работе. Юрасик радовался и воображал будущее. Он мечтал заработать, мечтал вновь наполнить время практическим смыслом, мечтал приобрести нормальное жильё «на свои собственные», а не через размашистые подачки нежданного зятя-Мажора.

         Яков Иванович был не столь оптимистичен:

         – Они сильны, Юрасик. Они, конечно, притворяются в интеллигентности и добродушии, зато им не приходится притворяться в грубой силе. Они сильны на своём поле. А мы с тобой в чём притворяемся, а? Где теперь наше поле? Изображаешь, что мы тоже с кулаками? Юрасик! Слабый не может притвориться сильным. На чужом поле это слишком легко проверяется. Понимаешь? Нет больше нашего поля... Мы все оказались в чужой реальности.

         Неожиданно для себя Юрасик огрызнулся, повторив слова Мажора:

         – Не бывает чужой реальности! А вот работать на время – это действительно обман. Работать на светлое будущее, на будущих ценителей твоих стараний. Работать надо на себя, на своё время! Тогда и не будешь чувствовать себя чужим нигде. Настоящего на всех хватит!

         В тот же вечер Яков Иванович подрался в «Рюмочной» с заезжим прорабом «Офиса любви».

         Амнистированные зеки приспособились жить свободными в «собственных» камерах и рыбачили под бригадирством пахана, дело оказалось устойчивым, некоторые успели обзавестись семьями и теперь искали возможности улучшить свои жилищные условия – тоже заглядывались на пустующие заводские постройки. Одним движением своего мизинца Мажор мог бы превратить эти бесполезные развалины в бытовые хоромы. Но... Глупое пари спутало карты и дальнейшую игру местных ловкачей. Зеки предлагали Юрасика «поучить», но пахан и Хозяин запретили. Воинов-краснопогонников ещё зимой расформировали. Однако к лету многие молодые люди, успевшие отслужить положенное, вернулись в Мухославск – здесь была работа. Слухами земля полнится – на малоквалифицированную работу подтягивались неприхотливые приезжие трудяги даже из далёкой Туркмении. Работа, как Бог, призывала к себе всех, независимо от языка и цвета кожи. Потому что отныне страхом Божьим на земле для рабов восставала именно она, злыдня-безработица. Многие поняли суть современных молитв: торгующий страхом богаче торгующих счастьем.

         Одним дело – кнут, другим дело – пряник... Кого-то работа гонит, а творческий человечек сам за ней гонится. В увлечении страсть – голова, потому что над разумом правит. Рубашку последнюю кто-то готов за работу отдать! Хм? Интересный вопрос! Неужто бывает работа без денег? Раньше, говорят, что была... Вот и зеки твердят: да, была. А теперь? Бедный висок указательным пальчиком сверлит, а богатый Мажор сокрушается: «Надо спешить. Деньги вот-вот без работы останутся. Деньги работать должны, а не люди!» Путеводную живую нить нынче каждый на свой лад в персональный клубочек мотает.

         Вот и спешили столетние бабки в какой-либо банк – прятать усилия жизни своей в новомодные знаки. В акции, в доли, в проценты, в залоги, в кредиты. Все поспешали, кто с места сорвался, кто видел, что день ото дня отличается в корне и в кроне. Психоз нагнетали служители страха. Малые деньги грозили бесследно растаять, а огромные деньги – бесследно сгореть. Страх-дирижёр над макушкой свистел ежедневной косой: «Шевелись! Деньги – в рост!» И косил, и косил мелкоту, кто из травушки голову поднял. Лишь Мажор был велик, как скала-оберег, потому ничего, как казалось, скала не боится.

         На вырученные за металлолом деньги был куплен резинотехнический принтер, обладавший сказочными возможностями и чудовищной производительностью. По документам принтер принадлежал Ибо и Хозяину. Однако в очередном «Мажоре» написали иначе: «Мухославск приобрёл чудо-машину!» Действительно, всё, что дизайнер рисовал на объёмном экране компьютера, через пятнадцать минут могло выскочить из пасти принтера в виде уже готовой продукции.

         Одновременно старики запустили по соседству пару станков центробежного литья. Огромный сырьевой склад остался целиком во владении изготовителей калош. Новое нежное оборудование работало исключительно на импортном сырье.

         – Здорово, конкурент! – обычно приветствовал утром Юрасика кто-нибудь из команды новаторов.

         Юрасик кивал, улыбаясь, отмалчивался.

         К большому удивлению Ибо, литые калоши влёт уходили и с прилавков Мухославска, и через ярмарки-распродажи на поселковых базарчиках. Старики не меняли привычек. А тапочки со светодиодной подсветкой, квакающие цветные детские калошки, куколки-хамелеоны изменяющие свой цвет, презервативы с юмористическим текстом – всё это уже было на мировом рынке в избытке и ассортименте. Чудо-принтеров по миру насеялось много. А станков центробежного литья для производства кондовых лаковых калош чёрного цвета с красной материей изнутри – не было ни у кого. Рынок прошлого был совершенно свободен, он был понятен в глухой провинции и потому был востребован первый же выпуск неказистой мухославской продукции. Более того, возникла политическая подоплёка происходящему: дескать, утёрли наши мужики длинный нос хитромордым барыгам! «Красная калоша» не собиралась шагать далеко, за океан, ей было хорошо и у себя дома – она привычно и уверенно шлёпала по глинистым оврагам, буеракам, вязкой пашне, садовой росе и прибрежному илу. Принтер этого не учёл.

         Фридрих Карлович специально приходил на завод, чтобы рассказать очередную свою «предупредительную» притчу, которую старый краевед «получил» и истолковал как послание Юрасику и его друзям.

         – Мозг! – заговорщически произнёс почётный житель Мухославска и опасливо огляделся по сторонам: не подслушивает ли кто. – Мозг! Каждый человек – задачник... Они нас решают!

         – Так-так, Фридрих Карлович! Опять «они» пришли? – Юрасик был в прекрасном расположении духа.

         – Следи за направлением! – произнёс Старогуд и ткнул суковатым пальцем куда-то в цеховые фонари под потолком. – Они показали мне дорогу. Это вроде нашего крутого взвоза от пристани в гору, только вид сбоку. Они выбирают нас не по весу мозга, а по его «песне». Это и есть направление. Мозг поёт! У одиночек он поёт божественную музыку, из-за которой герои упрямо лезут наверх. А сверху, им навстречу, спускается организованная толпа, вместо мозга у которой – общий гимн. Заменили людей! Развернули! Толпа сметает героев прямо в сточную канаву!

         – Так-так. Что-то такое мне Чомбо рассказывал. А в чём мораль?

         – Скажу! Мозг... Его помещают в чужой порядок. От этого сам себе человек чужим становится. И все идут вниз. Организованно, с песней.

         – Ты что, Фридрих Карлович, против частной собственности? Опоздал, друг.

         – А вот шиш не хочешь? Мозг! Единственная частная собственность – мозг! Они показали, как вас, героев, обманывают. В благородном прошлом так со светлой головой не шутили.

         А ведь прав старик, как ни крути! И берущий от мира говорит: «Моё!» И дающий миру вторит: «Моё!» Природа собственности многолика. Бывало, прибудет в экзаменационную пору на землю из соседних пространств профессор-Учитель, да и напомнит азы: «Перед вами, дети, так называемая Творческая Личность. Внешне полностью аналогична конструкции обычного человека. Две руки, две ноги, тело, органы чувств и размножения. Но присмотримся глубже, подробнее. Творческая личность обладает собственным внутренним миром, особой лабораторией, в которую легко погружается мир внешний, где перерабатывается в безопасном отражении и возвращается в изменённом прогрессивном виде обратно – творческими умениями и действиями для блага общества. Это поэты, инженеры, изобретатели. Как их узнать? Внимание, дети! Внутренне эти существа абсолютно независимы от времени и денег. И ещё, дети, запомните правило эксплуатации. Не будьте жестоки. Не побивайте собственного поэта вашими собственными деньгами».    Возможно, великие Учителя для того и существуют, чтобы важное знание приходило к нам с филигранно рассчитанной задержкой – для гарантированно-запоздалого сокрушения, для более надёжного пробуждения личной совести. Можно и нужно размышлять о банальностях, о тех чудаках, кто всей жизнью своей составляет словарь перевода старых банальностей в новое время. «Высшей струне» и впрямь больше не по чему перейти из одного времени в другое! Не через кого! Живой человек нужен, живой в уме своём и в душе не погибший. Интонация особая нужна для подпевания Богу – собственная песенка.

         – Говорят, скоро дочь твоя прилетит, – Фридрих Карлович неуклюже слезал с высоты патетических слов, с высоты своего норовистого нрава – с «конька».

         – Дочь? – Юрасик, отдавший всю жизнь дорогому заводу, казалось, впервые услышал, что где-то есть дочь.

         В этот момент Фридрих Карлович неожиданно врезал в беседу такое, что прожгло работягу-директора, словно плазменный шнур.

         – Родство по крови – самое чужое!

         Дэни заметил: запахи города продолжали изменяться. Ещё совсем недавно Мухославск источал исключительно лишь запах жареных пирожков, рыбы, фруктов, дешёвого табака и старомодной сапожной ваксы, а сами люди пахли незыблемой добротой, вечным ленивым покоем, кошачьей надменностью и неспешностью, а также приятнейшей скукой нетребовательного ожидания. Однако в последнее время картины, ярко нарисованные новыми запахами в уме собаки, получались иными – изменилось многое: сами люди и их пространство вдруг стали пахнуть так же, как... стая диких псов, которая едва не разорвала однажды нашего Дэни. Хотя привычные запахи пирожков, людской доброты и лени никуда не исчезли, просто к ним примешалось нечто иное – запах чужой стаи. Носы людей, к сожалению, были слишком коротки и нечувствительны, чтобы это понять. А вот Дэни мог бы без запинки перечислить сотню-другую «изменившихся»: Ибо, Хозяин, зеки-рыбаки, Ржавый, работники новой типографии, охранники «Офиса любви», многие чинуши, торговцы, приезжие строители  – собаке почему-то хотелось укусить каждого. Дэни слышал, как здешним старым людям внушали: «Пришло в Мухославск новое счастье!» Чего Дэни никак не мог до конца понять: почему у нового счастья должен быть новый запах? Пёс, четвероногий городовой, смотритель города Мухославска, знал наверняка другое: абсолютное счастье, как и абсолютное здоровье, вообще не имеют чужого запаха... Своё – прозрачно! Счастье и здоровье беспрепятственны по природе своей! Впрочем, пирожки по-прежнему вынимались из русской печи, по-прежнему просился в рот ломтик хрумного огурца на ледяном стопарике. Всё, в общем-то, было по-прежнему. А вот само «прежнее» – куда-то таяло, исчезало.

         Дэни с удивлением нюхал запах работы. Она почему-то пахла так же, как пахнут... покойники. Мёртвые молекулы машинного масла, следы искусственного озона, образовавшегося от электрических искр, одуряющий запах горячей резины, едкий вредный запашок, источаемый фторопластовыми формами, – всё настораживало и волновало. Зато говорливые старые люди рядом с железным «покойником» пахли замечательно! От них исходили эманации внутреннего умиротворения и сытой радости. Нагретое брюхо большой машины пахло очень плохо, а вот разогревшаяся живая душа работяг, снующая вокруг литейного автомата, пахла божественно! Дэни не в состоянии был понять этого парадокса: хорошее прибывало благодаря плохому. Оживились старые специалисты. Рабочий дух завода – родной брат духа города Мухославска – браво шевелил седыми усами. Молодых на производстве, к сожалению, не было. Желание продуктивно трудиться – внутренний путеводный компас созидающей натуры – сохранился и исправно «держал направление» только у стариков.

         Во время перекуров морщинистые пожилые крепыши, сидя на куче какой-нибудь промасленной ветоши, незлобно и безадресно ворчали друг перед другом.

         – Мы, значит, последние. А что, нет, что ли? Ремесло, один чёрт, передать некому. Работа, брат ты мой, нынче не в моде. Кого сюда на «пахаловку» нашу заманишь, если все теперь знают, что работой – не проживёшь. Для нас, стариков, работа –  «хобби», как говорится. Средство не для существования, а для общения. Что, не так, что ли? Вот парни и уезжают, а девки торгуют. У них-то ведь пенсии нет... Как ни крути, разрыв получился.

         Около горячего станка для литья калош Дэни самозабвенно поскуливал. Суеверные работяги гнали дурака прочь.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Ответь, для чего человек работает?

         – Чтобы отдохнуть. Прибарахлиться. Чтобы выпить, или съездить куда-то.

         – А если не пьёт человек, не стремится путешествовать, а только делом своим увлечён?

         – Расстрелять!

         – Ого! Почему это хорошего – расстрелять?

         – Так он же, скромный такой, всю экономику нам остановит, гад!

         Юрасик был поражён современной прозорливостью общежитского вахтёра. В зазеркалье экономику двигал, действительно, не производитель продукции, а её потребитель. Поэтому цари отражений «развивали», в первую очередь, именно его, потребителя – ненасытного глотателя недолговечных вещей, любителя вспышек рекламы массового поражения, знатока и ценителя сверхскороспелых желаний и активиста-зеваку.

         – Фифа вернулась, – сообщил Чомбо.

         – Да?! – для Юрасика новость была далека от заводских процессов. – И что?

         – Звонила.

         – Тебе?

         – Ну, мне, конечно. Она теперь со мной советуется.

         – Советуется?

         – Вроде того. Тихо вернулась, как мышь. На корабле сидит. Говорит, что любовь должна быть с кулаками. Хозяина ругает: «Воруют! Не платят ни за что! Обнаглели!» Про Горыныча рассказала: мол, они определили её настоящий возраст – шестьсот девяносто лет. Колдовали втроём. Мол, от этого у неё какая-то новая сила проснулась. Тьфу! Нацепила на себя, понимаешь, «скафандр» леди-бизнес... Велела мне называть её Анфисой Юрьевной. Тьфу!

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Ты чего несёшь?

         – Я несу? Мать яти! Никто не может заглянуть в голову к бабе, а вот свихнуть эту голову – пара пустяков. Фифа сказала, что на самом деле ей не шестьсот девяносто, а девятьсот двадцать семь лет. Горыныч так нагадал ей. Дуре ведь только скажи! Так что, папчик, она специально притворяется молоденькой. Чтобы нас, папуасов среднерусских, не пугать. Понял? Ты где её делал, Юрасик? Свистушка твоя в мистику с арифметикой ударилась – говорит, что два полушария в черепушке слились. Взрыв, значит. Новая вселенная у неё не в том месте рождается. Мать её яти!

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Странно всё это... Надо бы врачам показать девчонку. Не съехала бы с катушек от разного избытка.

         – Ну, и я говорю: тьфу!

         Гром среди ясного неба, конечно, изумляет, но не отменяет небесной ясности. Мухославские сплетники праздновали пир. Никто не ожидал такой метаморфозы: Фифу, бестолковую, инфантильную насквозь девчонку как подменили. Откуда что взялось? Через несколько дней после своего возвращения Анфиса Юрьевна уверенно переселилась с корабля в свой городской замок. Образы мухославского бытия продолжали плавиться и преображаться, как пластилин в детских ручках. Словно в мультфильме, «Офис любви» претерпевал очередные скоротечные преобразования. Жить хозяйка Мухославска пожелала на самом верху замка, чтобы удобно было выходить в одиночестве на открытую смотровую террасу и любоваться окрестными видами. Фотограф был изгнан с территории замка походя, «в рабочем порядке», а на месте студии соорудили помпезный Зал приёмов. Продолжалась подготовка помещений и оборудования для игорных нужд «на мировом уровне в условиях мировой природы» – так теперь говорила и Фифа, которая покорно привезла в Мухославск своё «домашнее задание», полученное от Мажора. Она фальшиво и не очень уверенно повторяла чьи-то услышанные слова: «Строительство помещений – один процент затрат. Строительство мифа – девяносто девять процентов затрат. Чтобы иметь чудеса, нужно в них вложиться».

         Общение с городом и его представителями носило исключительно театрально-деловой характер. На «поклон» в Зал приёмов не по разу ходили и мэр, и Ржавый, и директор школы, и начальник налоговой инспекции, и главный редактор, и начальник пожарной охраны, и много кто ещё... Фифа – Анфиса Юрьевна – срочно выписала команду столичных спецов, которые внимательно вникали в приносимые бумаги и цифры, въедливо задавали перепуганным городским начальникам различные вопросы, а Фифа лишь пристально следила за каждым. У неё не было необходимого образования и опыта для понимания профессиональных тонкостей в той или иной области городской жизнедеятельности, но у Фифы вдруг проснулось безусловное чутьё, – чутьё власти, какому мог бы позавидовать и длинный собачий нос. Иногда она зачем-то продолжала звонить матерщиннику Чомбо, возможно, чтобы повторять в безразличное ухо на той стороне провода, как заклинание, одну и ту же фразу: «Любовь должна быть с кулаками!»

         Как же так? Неужели есть в этом мире пути неисповедимые? Конечно, есть! И примеров тому достаточно. Малолетних гениев больше, чем зрелых титанов. Ну и как же на путь тот шагнуть, не споткнувшись? Неужто для хода в иное самому придётся быть или стать – неисповедимым?

         Не злобная, но бесчувственная, не глухая, но как бы теперь «туговатая» на сердце, странновато изменившаяся Фифа привезла за собой и в себе чужеземного демона. Ахнул и охнул дух старого города: новый любовник – могучий демон расчёта и логики – овладел мухославской сердечной пустышкой. Вошёл в пустоту её быстрого внешнего роста беспрепятственно. Любая природа – хоть реальная, хоть в отражении – пустоты не потерпит. Рост оболочки создаёт изнутри пустоту небывалую. Вот в неё-то и будет затянуто всё, что доступно на данный момент. Человек – существо многомерное, несомненно объёмное. Растущий живой человек – всегда обладает внутренним голодом на себя самого. Чем наполниться, где, с кем, до какого известного края?  Мёртвые счастливы тем, что уже не сосёт изнутри пустота, вакуум не мает ни душу, ни разум. А живому, живому как быть?

         – Скоро выздоровеет! – загадочно комментировал новые фифины манеры Лев Моисеевич.

         – Грипп, что ли привезла оттуда? Заразу какую?

         – Хуже. Командным голосом заразилась. Ничего, скоро прокашляется на родном-то сквознячке. А что делать? Маму не переспоришь! Чужим мстит – на своих отыгрывается...

         До сих пор жизненной питательной средой Фифы не были ни воспитание, ни образование, ни традиции предков, ни примеры растущих умов. До встречи с Мажором малышка внутренне не росла и не испытывала к этому никаких желаний, а лишь смутно хранила заряд Богом данной судьбы в потенциале девичьих предчувствий. Так бы и была до глубокой своей мухославской старости она милой маленькой душенькой, сухой и нетребовательной, как и тысячи иных здешних засушенных душ, до девственной смерти хранящихся по углам и огородам почти в первозданном своём ожидании. Так бы и случилось. Если бы не встреча с Мажором. Сон-знакомство, сон-замужество, сон-богатство, сон-путешествие, сон-безраздельная власть всё изменили. Действительно, взрывоподобно увеличились вдруг представления о возможностях мира. В игре «на удачу» в руках инфантильной натуры оказались могучие козыри. Самомнение, самолюбие, самовластие – вот что теперь расширялось и жаждало солнца с нахальством и силой, подобной корням и цветам сорняка. Как первую кровь, замаравшую зека, Фифа вкусила пьянящий напиток для грешной души – человеческий страх соплеменников. В опухшее лоно обид и сравнений, в лоно растущей, как взрыв, пустоты и вошёл многоопытный демон. Это чистая правда, что возраст его – сотни сотен и тысячи лет. Демон слился в экстазе с пустым человеком.

         Как вампир-перевёртыш, Фифа сомлела от выпитой лести и страхов своих земляков, от большого бесстыдства, которое сладостным было, похожим на месть всем попутчикам здешнего мира, что когда-то плелись за несбывшимся фифиным прошлым, а теперь – пресмыкались пред сбывшимся денежным будущим. Вот ведь карта какая пошла! Страсть-то какая! Игра не на шутку! Демон в зеркале новых желаний фаллически прочен, добела раскалился, овладел пустотой пробуждённой один, безраздельно. О! Такого партнёра гулёночка-Фифа доселе не знала. Демон трудился во внутреннем мире не хуже героя. Он хотел свою жертву в любую секунду, готов был к горячей работе всегда и повсюду, в каждом движении помнился адовым жаром своим! Демон – посланник рептилий – шептал: «Ты моя!» Оргазмом жестокости, ядом бесчувственной логики, обнажённым расчётом опутал и взял деву юную этот мастер соитий холодного умного мира, очаровал пустоту человечью холодным гипнозом расчисленных сил. Удовольствие знать себя, знаясь с демоном, было запойным, спасением в мире людской социальной «слоёнки» и отстранённости каст. Трением мыслей, холодных, как змеи, грелся отныне расчётливый разум. Трением разных сомнений терзалась и грелась сердечная мышца. Фифа почти что остыла. Заживо, так же, как те господа, что дарили девчонке и деньги, и ложь. Вселенная лжи расширялась, а значит, остуда её нарастала. Разум сам не заметил, как стал людоедом. А душа? Отвечай, демоничная тварь, если смелости хватит. Как легко догадаться: рабыня раба!

         Давайте заглянем в большой кабинет, где по соседству с заводом сегодня вершатся дела и делишки. Может, напраслину сеет язык без костей? Мухославск не качается, в общем-то, люди живут и довольны. А власть на Руси, как недолгие тучи над крышей: поштормит да и минет. Лишь бы крышу не сдуло, да в щель не накапало б.

         Вот, пожалуйста, Ибо-угодник с докладом пришёл.

         – Что?

         – Анфиса Юрьевна, зеки подняли бунт. Не желают платить за квартиры.

         – Отобрать.

         – Но, Анфиса Юрьевна...

         – Выселить всех, кто не платит.

         – Что ещё?

         – Учителя из школы пришли с пирогом.

         – Юбилей?

         – Просят построить для детей спортивный зал.

         – Ненавижу школу! Пусть зарабатывают сами.

         – Ещё что-то?

         – Вид завода рядом с вашим «Офисом любви» не соответствует эстетическим требованиям...

         – Позвоните папе. Пусть закроют старьё нарисованными стенами и окнами. Так везде сейчас делают.

         Человеку внушить можно всё, что угодно. Особенно успешным бывает самый короткий путь – самовнушение. Лев Моисеевич только головой качал, глядя на детский трон мухославской королевы: «Внушить какую-нибудь значительную историю мотылькам гораздо легче, чем настоящим долгожителям. А что делать? Подлая власть всегда будет поддерживать культуру мотыльков и угнетать культуру долгожителей. Большие почему-то не нужны. Я вам прямо скажу: я не знаю, что делать. У моего большого народа отбирают большую память. Неужели, скоро останется лишь народ-мотылёк? Я не знаю, что делать!»

         Так на Руси пишется Книга бытия. Книга случайностей. Русская книга перемен. Ни начала в той книге нет, ни конца. Счастлив в буквах тех дней и страницах лет лишь блаженный. Любая крупная космическая волна, дойдя до небес наших местных, поднимается в рост на мелководье, и топит, топит цунами небесное всё, что не хочет от рока легко откупиться – спасительным бегством. «Бог ты мой!» – погибающий крикнет, бывало. А Бог-то не слышит, поскольку чужой он, поскольку опять подменили его. Мелкое место большие слова порождает: сила, энергия, право, великая миссия... Не смешно ль? Комары о великом пекутся. А действительно крупную птицу тащат в тесную клетку, чтоб над ней потешаться пискляво: дескать, гляньте-ка, умник-то как раскорячился! Книга случайностей... Всё в ней есть загодя, да не все ещё это на шкуре своей испытали.

         В русской книге перемен все значения двойственны. Листнёшь, вроде бы, здесь, а прочитаешь уж там... Или наоборот. Жизнь-писака с той стороны мыслью да знаками изъясняется, а на земные действия лишь намекает. А земное язык по предметам гоняет в ответ – через это надеется знаки найти, на мыслишку, авось, наскочить. Ах, язык! Раб раба: что оттуда сюда, что обратно... Где б свою грамотёшку для собственной книжки найти?

         Мухославск – книга жизни престранная: проведёшь по странице ладонью, а буквы песочком и ссыплются вдруг... Пляжем станут, строительной смесью, забавой в песочных часах, отсыпкой на новой дороге, досадной помехой в твоём башмаке. На одре ядовитые деды секрет открывают: колесо перемен целиком не посмотришь, пока сам колесом не загнёшься. Может и так. Сутулых людей в Мухославске не счесть. Как вопросы, шатаются круглые спины по казённым дома и прилавкам, горбатятся в доме своём, с каждым прожитым годом – всё вопросительней профиль знакомый. Рыцари прав и пособий обнажают, как шпаги, не смертельную сталь восклицаний! Ах, в какие дуэли вступают задиры-вопросы из-за льготной надбавки или старой межи.

         Некоторые зеки пошли на принцип. За что и поплатились: выселение состоялось столь же стремительно, сколь и новоселье. Бунтари-одиночки ушли в город, в углы и бараки. Частью стали ночевать, как прежде на нарах, в рыболовецких кубриках катеров.

         А что же с «Красной калошей»? Возможности сбыта увеличивались; прочные, не ведающие сноса калоши стали заказывать из многих соседних «глубинок». Юрасик ввёл на литье третью смену. Часть зеков, что когда-то работали здесь принудительно, под конвоем, неприхотливо поселились прямо в цехе и теперь по ночам собрание у литейной машины напоминало тёплый мужской ночной клуб, где велись задушевные разговоры «за жизнь». Место ночного общения стало нежданной приятной отдушиной, отдыхом от дневного непонимания. Светлым местечком, куда ноги сами несли и того, кто был при окладе и должности, и того, кто бывал под статьёй.

         Надо признаться: в русской книге случайностей готовых сюжетов не сыщешь. Зато есть другое: людская готовность к любому извиву запутанных строчек.

         Ржавый, вдруг застрадавший бессонницей, флегматичный пахан и выпивший Яков Иванович сидели на перевёрнутой таре рядом с горячим бочком растревоженной старенькой печки-станка, выпекавшей калоши. Дэни дремал, завернувшись калачиком. Пара зеков, как пара неспешных сутулых теней, танцевали в работе.

         Ночью жизнь была ярче, честнее, интимнее. Голос – не форма, не роба, не китель. Голос, как верная нота, ведёт к резонансу, к прямому контакту, он делает общим настроенный слух собеседников. Голос – сила. Тихий искренний голос – великая сила!

         Пахан говорил, как учитель:

         – Воспитания нет! Образование погнали на снижение норм. Никто не хочет работать «в гору». Все хотят ехать только «с горки». Тоже, конечно, весело... Но всё-таки кто-то должен тянуть гирю ходиков вверх... Тик-так, тик-так. Время появляется в результате усилий.

         Ржавый в очередной раз процитировал заезженный и затёртый, как бусинка чёток, афоризм:

         – У Бога нет времени. Тщета, ребята, тщета.

         На что Яков Иванович немедленно парировал:

         – Ага! А во времени нет Бога!

         Коротко хохотнули. Под урчание, шипение и цоканье литейного станка пахан, бывший тренер спецназа, а также бывший киллер сокрушённо вздыхал о потерянном поколении молодых.

         – Воспитание осуществляется нормальным делом, а не словами. Делом! Реальным примером, так сказать. Ответственность, мужики, везде нужна, и в тюрьме, и на воле. Без неё – крышка. Причём, ответственность – штука коллективная. Мостик для пацанвы. Щенки через эту ответственность по нашим спинам и впрямь из одного времени в другое переходят.

         Яков Иванович принёс с собой томик Фета. Врач-книгочей сделал призывный голосующий жест рукой и уже хотел начать декламировать какое-то стихотворение классика, но пахан грубовато отмахнулся, прервал выступление:

         – Братан, не надо здесь плакать. И так вся душа в бородавках!

         Разговор переметнулся на тему вынужденной личной замкнутости хороших людей. Мол, некуда хорошим людям «включиться» нынче, мол, все социально значимые реальные «цепи» для них разорваны. Что поэты – это и впрямь плакальщики, почти падальщики, как грифы, и что они поэтому никому не нужны. Яков Иванович оскорбился за «падальщиков» и за «бородавки», а потому горячо отстаивал право Музы служить людям – её право воевать и выйти, наконец, из окружения себя самой, выйти из окружения общественных штампов, прорваться сквозь окружение окостеневших канонов и правил, уцелеть и выйти к своим. К Богу, то есть.

         Ржавый запанибрата похлопал раздухарившегося врача-поэта по плечу и погладил, как маленького, по голове:

         – Сыне! Взросление – это вклад. А ты – падаешь.

         Шутка была злой, беспощадной. Дэни проснулся и зарычал.

         – Всё ведь понимает твой оруженосец! Надо же!

         На этом дипломатический разговор-разминка в мужском ночном клубе закончился. Начались дела «в упор». Пахан резко повернулся к Ржавому и вдруг тихо по-змеиному спросил:

         – Колись, зачем пришёл?

         Ржавый не стал юлить.

         – Анфиса Юрьевна по приказу Мажора акционирует город. Завод в том числе. Бланки акций уже напечатаны.

         Никто не заметил, как к группе говорящих подошёл Юрасик. Он с кривой усмешкой пояснил новый план:

         – Ради продления жизни завода мухославское старичьё охотно заложит всё своё имущество и все свои сбережения.

         – И ты будешь этому способствовать?

         – Конечно. Внутри собственников страны мы будем собственниками города, а внутри собственников города стабильно могут существовать и собственники предприятия.

         – Ты это наверняка знаешь?

         – Я в это наверняка верю.

         Зеки работали и на половине конкурентов, нашлась им подсобная работёшка и рядом с чудо-принтером. Дизайнеры упорно искали «новое слово» в резинотехнической промышленности: создавалась надувная секс-мебель, надувные головы-портреты по оригиналу заказчика, шкодные маски-дубли реального лица, очень дорогие и качественные молодые маски лица пожилого заказчика, изготовленные по его юношеской фотографии. Фантазировали много – принтер позволял воплощать даже бред.

         Жизнь в Мухославске стала напоминать жизнь в телевизоре. Кто-то произвольно нажимал кнопки различных программ, отчего произвольно менялась и суть видимой картинки, и текст, и интонация закадровых пояснений и тон государственных и частных приказов. В Мухославск приезжали и уезжали из него какие-то люди, чего-то хотели, что-то важное объясняли, писали бумаги, ходили вдоль реки и по окрестным полям с землемерной техникой, забивали в землю какие-то колышки, а иногда даже на день-другой привозили в Мухославск диковинных громкоголосых иностранцев. Мухославская нынешняя жизнь переключала свои «каналы» часто и бестолково. Словно архангел-смотритель тихого городишка перебрал на небе лишнего – пристрастился к мельтешащей современности, а потом завалился на облачный диван и ну жать от скуки и дури на все земные кнопки сразу! Вот все и запрыгали.

         Дух Мухославска по чину, конечно, пониже архангела будет. Дух этот съёжился, стал искать последней защиты у добрых людей, маяться в душных пивных, на прокуренных кухнях таиться. Стаями нынче летят чужаки в Мухославск из мегаполиса-града. Мажоровы детки. Дух Мухославска над лесом поднялся повыше – чтобы столицу зеркального мира духовно прозреть. Чтоб с того света на этот попристальней глянуть. Бог ты мой! То, что люди столицей считают в своём государстве, – это же... свалка! свалка горячечных мыслей и душ. Чад самолюбий и вонь вожделений столбом поднимаются там. Страшно! Страшно-то как! Черви мыслей ужасных грызут полумёртвые души. Бедные, милые, славные люди! Родня, хоть и злая. Грызутся, сбиваются в стаи, подобных себе не жалеют. Как же им тяжело в диком месте.

         Дух Мухославска к архангелу мчится, нарушив небесный устав.

         – Что затевается здесь?

         – Игра! Зона высшей свободы.

         – Зона?!

         На рабочем столе Фифы красовалась вычурная плетёная корзина, доверху наполненная бумажной валютой разных стран мира, которую мухославская невеста привезла из свадебного путешествия в качестве «фантиков». Вот в этой-то постели и валялся теперь безработный исповедник, верный талисман детства – старомодный резиновый пупсик.

ВИДЕТЬ НЕ ДУМАЯ

         Поговорим о предчувствии.

         Время – змей, непрерывно выползающий из старой кожи. Но это ещё не всё: время-змей способно «линять» даже в своём содержимом – менять старые внутренности и покидать их. «Караул!» – закричит тот, кто в прошлом остался: «Караул! Моё время уходит!» То, что было весомым и твёрдым, толкало сердечко упругими пульсами, поднимало на щит, наполняло дыхание песней, – уходит! Как же так? Почему лишь на поверхности произрастают живые плоды? Почему?! А в глубоком питательном прошлом темно – пульсы кончились, время выползло вон, не вернётся! Видно, новая пища для новых раздумий готова. Око сердечное радо прибавке, да разум прибавку неймёт... В каждом времени кожа своя и свои потрошка. Миг прошёл, а уж старая суть поменялась.

         Даже бесстрашным поэтам – блаженным посланникам – чуточку страшно. Хочется ход бытия наперёд углядеть. Только как это сделать? Умные люди расчёты ведут, опираясь на старое. А блаженный на что обопрётся? Неужто на то, чего нет ещё в мире подлунном? Эй, замри, кто готов замереть! Разум смолкнет, слова прекратятся, желания, мысли, чувствительность – всё вдруг задремлет. Сон да не сон: нового ждущий – предчувствием видит!

         Двое, почуяв сплетенье небесных тропинок, задолго до встречи дрожать начинают любовными грёзами: где ж он, мой миленький, где? А как встретятся в жизни, то всё уж для счастья земного готово, потому что сначала – на небе срослось. Богатые чувства богаты предчувствием. Мать дитя ощущать начинает за год до зачатия. Дитя, народившись, ещё бессловесное, ясно чует призванье своё: кто-то куколкам мира сулит разноцветные платья, кто-то винтит машинки, а кто-то читает сей мир или пишет его. Сам себя порождать человек научается. Выползать, словно время-змея, из себя самого: знать соблазны и строгие правила, видеть пропасть и взлёт, ведать жажду науки и страсть вожделений, учиться ошибкам, банальную правду учить, не скучать, подниматься в иного себя – до последнего часа. И в работе, и в споре, и в славной весёлой пирушке, и в одиноком последнем понятии.

         Предчувствие – собственный ангел: безмолвный, невидимый, близкий. Всем знаком этот личный помощник. Всем известен закон доброты и покоя: кто видит, не думая, – думает зряче.

         Яков Иванович в отпуске тоже работал. Только дежурил не в приёмном покое больницы, а дома. Пил умеренно. Если срочный какой-нибудь случай – везли на машине.

         Дэни либо тявкал в окно на прохожих, либо крутился у ног. В Мухославске вся жизнь – коротание. Долго ли, коротко ль, как говорится: лето, зима, снова лето... Время ползёт, на снегу, на песке оставляет следы. Дунет ветер – и нет ничего... Только прежняя «шкурка» вдогонку шуршит: почётные грамоты, старый костюм в старомодном шкафу, носков незаштопанных куча за печью. Эх, житьё ты, бытьё! Соль и сахар в стакане одном. Говори, человек, говори! Обида на мир усмиряется праведной речью.

        – Хорошие люди растут на крови и страданиях, Дэни. Да не бойся, не бойся, дурашка, не лай, пустозвон, никому я тебя не отдам. Ах ты, чудь мухославская! На, держи подаянье из нашей больничной столовой. Что, съедобны котлетки из жира и хлеба? Каждый кушает то, что имеет. Да не лай ты, не лай! Плохие люди, брат, тоже растут будь здоров. А знаешь, на чём вырастают огромные гады? На любви, брат ты мой, на любви!

         Собаки, живущие при городской свалке, обнаглели. Они опять рыскали по Мухославску, пугая людей и пожирая домашних животных. Дэни ни на шаг не отходил от врача. Пёс, как блохастая совесть, исподлобья взирал на своего покровителя кристально-преданным взором, словно делал намёк: «Яков Иванович, у тебя есть возможность говорить мне всё, что ты хочешь!»

         В Мухославск вновь была вызвана из областной столицы бригада по отлову и обезвреживанию бродячих животных. Расторопные хлопцы за четыре дня извели немало безобидных городских дворняжек-одиночек и непривязанной  домашней мяукающей и лающей живности. Привычно наслушались проклятий от местных жителей и уехали, получив в мэрии свои деньги. А свалочная стая не пострадала ни одним своим четвероногим бойцом. На время работы скотобойной бригады Яков Иванович укрывал Дэни в своём доме и держал его на специально для этого купленном ошейнике.

К ошейнику и поводку Дэни отнёсся равнодушно.

         – Говорящий слова не обладает правом слышать Бога! – восклицал свои поэтические странности Яков Иванович и поднимал перст к потолку, оклееному обоями. Привязанный Дэни одобрительно вилял хвостом.

         Сознание – это сила без формы. Поэтому невидимая сила и стремится «оформиться». Что предчувствует, например, Фридрих Карлович Старогуд, сидящий, как краевед-паучок посреди своей нежилой квартиры, подаренной Мажором, и оформленной как заправский музей? Собственных желаний Фридрих Карлович, как известно, не имел. Он целиком подчинялся высокой гражданской миссии – всегда быть готовым исполнять высочайшие желания других. Но высочайших желаний ни у кого в округе не было, а имелись только самые обычные: про водопроводные трубы, про пенсию, про больные вены, про сорняки в огороде... Старогуд ни при каких обстоятельствах не мог бы опустить «высочайшее» до повседневности, поэтому взирал на мир, словно Господь Бог, – в молчаливо-скорбном профессиональном одиночестве. Дом краеведа, каждый его мусороподобный закоулок, был наполнен сладчайшим предчувствием... прошлого. Граммофон покоился в центре комнаты на дубовом купеческом столе, застеленном кружевной старинной скатертью. Пружина и механизм музыкального аппарата давно износились и вели себя крайне непредсказуемо: то из жестяного раструба доносился уморительный кукольный голос, потому что пластинка крутилась слишком быстро, то граммофонное проигрывание «тянуло» звук басовитым невнятным дауном. Скорость пластиночной жизни менялась как угодно, независимо от воли слушателя, крутящего ручку заводного механизма. В преподнесённом капризным граммофоном сюрпризе суеверный Старогуд усматривал прискорбный намёк на соответствие нынешним треснувшим силам. А именно. Земная жизнь тоже была смешна и непотребна, когда крутилась по-кукольному – слишком быстро. Она также была всем противна, когда искусственно «басила» в какой-нибудь замедленной бюрократической конторе или мучительно, ревматически «тянула» заикающийся и заедающий судебный механизм. Фридрих Карлович гарантированно предчувствовал, оборачиваясь в иные века, что в гражданском прошлом казённой и человеческой ржавчины было меньше. А в нынешней круговерти Старогуд успевал лишь печалиться оттого, что никак не может попасть в норму: пластинка жизни и впрямь то крутилась слишком быстро, то намертво заедала. На безобидное: «Как дела, Фридрих Карлович?» –  мухославский старик мог истово бросить: «Мотаю кишки!» Граммофонную ручку поющей Вселенной крутил кто ни попадя.

         Жадный предчувствует деньги, щедрый предчувствует дело. Встретятся жадный и щедрый в начале пути – обязательно вместе к высокой орбите рванутся. Потому что в начале пути безответственно всё, страха нет и терять ещё нечего. А потом... Деньги, вещи, портфелишко с должностью, образ заслуженный, звоны медальные, лаковый блеск публикаций – снюхались деньги и дело, подмяли живых человечков: опять раб раба получился! Есть что терять! Бесталанность, как старость пришла. Остановка похода случилась. Про большую ответственность разные мелкие сошки, что крошками кормятся, как фанаты по найму твердят. У бесталанных – ответственность страшная! Решений не могут принять – ответственность пучат. Только страхом тот страх называться стесняется. Потому что боится бесплодие мёртвую душу показывать.

         Эх! В небо камень закинешь – повалится камень обратно. Высоко-высоко нужно кинуть, чтоб камень тот вниз не вернулся, чтоб на темени шишку не сделал. Но на орбиту, с которой не падают, вряд ли один доберёшься. Вон как ракеты пускают! Сто заводов разгонные блоки клепают, сто заводов мозги для ракеты творят. Умное к умному лепится. Эстафета ремёсел людских безымянных завершается именем дядьки-героя. В космосе так. И в истории так же. И в языке. И в искусстве. До свободной орбиты подняться – безвозвратным путём увенчать пирамиду открытий. Дорогою, конечно, ценой: всё тяжёлое, что разгону геройскому верною жизнью служило, валится, валится вниз...

         – Чем твёрже воображение, тем твёрже реальность, друзья! Мама согласна: только святые поганых чернил не боятся! – Лев Моисеевич перефразировал лозунг рекламы. Опытный старец предчувствовал будущий коллапс, застывший общественный страх, обращённый в пустую ответственность. О! Вновь знакомые русские грабли открыто лежат на дороге: привет, мол, привет! Умников ждёт застывание форм и боязнь привнесённых идей, что способны ломать изнутри эти формы. Ну, никак мимо этих граблей не пройти.

         Кто герой? Где орбита? В котором углу высота? На размышление – ночь: будет ли утро вчерашнего вечера мудренее, если есть что терять? Остаётся ли щедрому щедрость? «А то! – восклицает поэт! – По-прежнему путь бесконечен и нечего мне опасаться, теряя. Тяжелы на земле злые, цепкие вещи – так пусть останутся вещи с вещами, а я ухожу налегке. Тяжелы и тверды убеждения здесь – пусть останутся тоже, а я ухожу без оглядки. Тяжела, как свинец, раболепная вера – пусть останутся с нею все падшие ниц, а я перед Богом свободен и волен. Потому я – Творец!»

         Вольдемар Вольдемарович Котов предчувствовал эру бесплатных столовых для угрюмых слоёв населения. Сбылось! Хозяин и Ржавый открыли при храме кафе, раз в неделю по спискам дававшее всем ворчунам Мухославска бесплатное мясо и кашу. Вольдемар Вольдемарович стал проводить здесь собрания Общества. Пенсионеры, икая, галдели на темы падения нравов, отстрела собак и политики.

         – Получите «Консервный экстракт» и упругий корсет для беременных!

         Кто-то смеялся, но всё-таки брал бестолковую вещь без раздумий: в хозяйстве сгодится. Кто-то придирчиво всё изучал не спеша: для чего б приспособить? В общем, течение жизни входило в привычное русло. Бывший дворец, бывший тюремно-промышленный комплекс, а ныне заоблачный «Офис любви» стоял замороженный и прекрасный, ожидающий бурного старта, сам по себе. А Мухославск возвращался к своему настоящему. К привычным делам и позициям. Потому что предчувствовал тоже: завтрашний звёнышко-день должен прочно сцепиться с колечком вчерашне-сегодняшних звеньев в нормальную цепь. Не золотую, обычную. Чтобы было сподручно на цепь эту лодку свою приковать у залива, или детям качельки сварить во дворе. Привидения, будь они десять раз в золоте, долгие будние дни в череду не увяжут, огород не окучат, жуков колорадских с ботвы не стряхнут. Всколыхнулся от шумного духа град-Мухославск, да и замер опять. Равнинное место, равнинный характер. Ровную жизнь замутить никому не дано. Ровный характер, ровное время, ровную душу – случайной волной не поднимешь. Взойдёт да осядет. Муть походит кругами и тоже уляжется ровным осадком. Сколько раз повторять для невеж и невежд? Ровное ровно живёт!

         Атаман предчувствовал, что рано или поздно на его восстановленную базу отдыха «положат глаз» и нагрянут городские «голубчики». И действительно, нагрянули. Ибо, Ржавый, Хозяин, пахан и фотограф гуляли, пели и пили под гармошку Пукрока Яичкина весь вечер, а платить отказались. Атаман пригрозил написать докладную на имя Мажора и Фифы. Старый метод подействовал; гуляки представили праведный гнев бизнесменов. Деньги – икона новейших времён – мироточили, если «молитва» могла вдруг дойти до заступника. Грянет – с бизнес-богами разборок-чудес не оберёшься.

         – Атамана! Знай ли школьна закона про воду? Твоя здесь любовь, а гостям это нет. Они все нерусский – они лишь себя дай любить. Самолюбца в любовь погружёна – выталкивай сильно. Толкай сила ровно такой, как его самолюбец большая!

         – Добрый ты парень, Пукрок. Спасибо тебе, музыкаш!

         Зовы предчувствий аукались в разных умишках по-разному. Ещё в начале лета рекламная газетка «Мажор» объявила о конкурсе «Новое слово в монументальном искусстве». Речь шла о парке, где доселе город культурно топтался на детских площадках, миловался в джунглеобразных кустах, лез на аттракционы и зевал у ларьков. Призыв был конкретным: дать суперидею для воплощения общей скульптурной программы. Чтоб иностранцы, прибыв в Мухославск, изумились. Проекты писали и школьные фантазёры, и интеллигенция, и, конечно, активные старче. Кто подводил итоги – неизвестно. А победитель был назван. Лучше всех оказалась... записочка Чомбо, на которой вахтёр предлагал делать сад из гранитно-бетонных болванов, сделав каждого «дядьку» «живым средь живых» и весёлым. То есть, не отделять постаментами каменных подданных от живых. Заходишь и видишь! За столом пьют вино основатели главных религий – милости просим, садись, где твоя кружка, прохожий! А вот олимпийские боги, мыслители древности, инопланетные черти и гении русской культуры тесным кружочком сидят у живого огня – есть там местечко и для других: грейся и ты, говорить будем вместе! Тут же, рядом, злодеи эпох – изваяния воинов, лидеры бунтов и революций – предлагают собраться под летнею крышей: читай! выступай! здесь же есть и экраны! А главное – тут же есть банкомат для удобной поддержки садовой затеи.

         Чомбо прославился и осрамился: победителю денег не дали.

         – Мать яти их! Ведь знал, что зажилят!

         Лев Моисеевич лично пришёл пожать руку вахтёру-оригиналу. Был при этом совершенно серьёзен.

         – Поздравляю! Поздравляю! Даже если ваш проект не осуществится, вы молодец. Очень неожиданно. Очень!

         – Да я сам не понял, откуда вдруг что припёрло. Взял да и записал зачем-то, а потом в редакцию кинул. Тьфу!

         – Простите, хочу поинтересоваться: знаете ли вы английский?

         – Чо?

         – Понятно. Ин-формация – это вхождение образа в форму. Через вас прошла информация. Творческая, между прочим.

         – Чо?

         – Спасибо. Рад был вас поздравить.

         – Тьфу! Хоть бы на пузырь дали, мать их...

         – Что делать, что делать?

         Тело живёт целиком в настоящем, но умеет предугадывать время – удерживать веер сценарных иллюзий на «гвоздике» личного разума. А разум, он тоже не промах, заранее чует вечную точку схождения с вечным Ничто. Друг к другу «готовится» малое «я» непрерывно; вширь и ввысь сообща балансируют люди. Все друг дружку на этом чутье осевом в равновесии держат. Как акробатики в цирке.

         Стая хищных собак  – мухославская свора со свалки – ощущала, что ось равновесия славного тихого города нынешним летом качнулась. Кто качнул и зачем – не понятно. Но случилось. Дух Мухославска был ранен расколом людей. Деньги – острейшая бритва – разрезали души людские на части. Опрокинулось что-то, с ног на голову встало. Мухославск – Ванька-Встанька – город-игрушка в руках среднерусской судьбы. Ах, судьба ты, судьбинушка наша! То гардеробчик она поменяет, то насмотревшись на счастье соседа, ведёт себя хуже дитя неразумного: плачет, игрушки ломает свои... Жители города знали доподлинно: всякое дело сначала словами окутано, а уж потом только – дело без слов начинается. Ваньку-Встаньку изрядно качнуло волной от прибывшего в сонное царство Мажора, от его корабля и его винтокрылой машины. Но и только-то. Мухославск покачнулся да встал, как привычней. Глаза протирает: ёлки-моталки! ныне делишки творятся допреж объяснений! Чудеса! Тюрьма стала замком, хитрецы и бездельники вздулись, гулящая девка – что твой капитан. Кто б мог такое подумать? Однако слова обслужили и это – раб раба пустоту осыпает восторгом; уж не пустое ль ядро окружают они?! Как будто без липких накрашенных слов распадутся, как вертепы без клея, картонные замки...

         Вот и дух Мухославска кивает согласно: «Без вас, дорогие мои земляки, ничего не смогу я сказать-подсказать. Ваша дельность – причина всей речи моей!»

         Свора со свалки – хищный бег иноходцев в налаженном мире – наполнила город неясным предчувствием близкой угрозы. Старики говорили на сходках про молодых: «Лёгкий способ наживы угробил способности жить!» Сокрушались о том, что любовь к удовольствиям привита взамен трудовой. Как ни плюнь, опорочены все направления жизни, кроме новых знамён – личной корысти и развращений. Старики говорили: «Мы вещи живыми делали! А теперь сами люди, как вещи...» Свора собак, как игла черноты, прошивала ночами пугливую тишь Мухославска. Дэни выл. Люди делали так же. Они обращались к источникам высшего страха, назначали себе эти страхи, рисовали их образы и писали истории ужасов, чтобы пасть перед кем-нибудь страшным-престрашным, распластаться в ничтожестве, и печально – век за веком – восторженно выть о великой любви к пожирающей силе.

         Дважды стая кружила под окнами дома врача. Яков Иванович гладил Дэни по голове и, как мог, успокаивал пса:

         – Мы с тобой одиночки и живы, потому что нам страшно. А стаю содержит другое... Толпа, брат, толпа. Бесстрашие стаи очень опасно!

         Дух Мухославска боялся отчаянной своры не меньше людей. Стайная злоба, как вирусы бешенства, передавалась вампирским путём. Противоядия нет от вонзаний толпы в одинокую душу.

         Мажор сделал неожиданный пробный «пас издалека» – прислал в Мухославск пожилых туристов из Швейцарии. Они прибыли в комфортабельном автобусе и с удовольствием обновили гостиницу пахана и Хозяина. Гости были поражены убранством и отделкой «Офиса любви». Туристы оказались чудесными людьми, восторженными и доброжелательными. В глубокую русскую провинцию приехал городской любительский хор какого-то швейцарского городка, похожего по духу своему на Мухославск. Дребезжащими голосами престарелые заморские ангелы самозабвенно пели перед больничной публикой, в летнем городском лагере школьников, перед пенсионерами в городском саду. Гид-переводчик, прибывший вместе с делегацией, пояснял видимое: «Перед вами, господа, организованное будущее России! В собственности Мажора и его жены находятся...» И все соглашались: о, да, лучшая организация российского хаоса – это апофеоз частной собственности, частная страна! Где в роли высшего монарха выступает не человек, а главный нарисованный страх – деньги. Рабы рабов должны плодиться только от него. В Зале приёмов хор пел перед Фифой. Дипломатичный Ибо уговорил её слушать. Фифа в зале приёмов была единственным мрачным слушателем, перед которым двадцать четыре сияющих старика исполняли кантату.

         Пукрока Яичкина и его гармошку швейцарцы просто боготворили.

         Днём, когда Яков Иванович уехал по срочному вызову, Дэни перегрыз поводок и вышел на пристань переправы. Река пахла временем и мазутом. Она текла, не обращая внимания на корабельные движения, на звуки города, на якорные цепи, сваи и гранитную одежду городских берегов. Река даже не сильно сердилась на поперечное хамство бетонных плотин, мешающих её спокойному течению. Она всё равно текла и текла, и никто не мог остановить этого действия. Дэни нюхал воздух. Он тянул свой длинный нос в сторону того далёкого берега, с которого однажды прибыл сюда, в Мухославск. Там, за рекой, не было свалочной стаи, но там не было и собеседников, тех удивительно приятных людей, кто доверял умнице-дворняге свои сокровенные мысли и чувства. Там не было дружбы. Подошёл к берегу очередной паром. Можно было легко переплыть через реку, туда, где жизнь была проще и безопаснее, но... Но! Ох уж это «но»! Когда чувства ясно подсказывают: делай так, потому что так, дорогой, будет лучше, это самое «но», как сосулька, вдруг бьётся, сорвавшись: «Дзи-нь-нь!» Это – предчувствие. Бессловесный мотив для поступков, которых ещё не случилось. Паром, взяв на борт пассажиров и автомобили, отчалил. Дэни поплёлся домой.

         В «Офис любви» ходу не было. Заводские ребята, впряжённые в труд, пахли скучно, точно так же, как их раскалённые делом станки. Город таил в себе жуть и угрозу. Дени, вернувшийся в прежнюю жизнь, в доме врача обнял лапами пустую свою миску и тревожно уснул. Дэни снилась река, по которой он бегал, оставляя на глади следы от когтей. Но ведь ещё не зима... Время только зимою становится твёрдым: резвись, не провалишься! Под лобною костью собаки свершалось открытие мира. Пустота утвердила маяк. Огонёк бытия нарастал, надувался, чего-то хотел, что-то значил... А потом вдруг взял да и лопнул! И снова зажёгся: вроде бы тот же, что был, да другой уж, другой... Дэни скулил, дёргал лапами, шумно сопел и даже пытался залаять во сне. Только во сне жизнь имела достойнейший запах – пахла старой игрушкой.

АКЦИОНИРОВАНИЕ

         Представьте! Ранним утром в ворота к бывшей заслуженной крановщице начинает стучать бывший зек и бывший директор завода.

         – Митрофановна! Дело есть!

         Разумеется, Митрофановна ведёт своего гостя на летнюю веранду, где чай приготовить – минутные хлопоты; вот уж сама собой и беседа заводится: про ревматизм, про замену двух нижних венцов у сгнившего сруба, про плату за летний водопровод... Как всегда в таких случаях начинается подобное общение в средах перемешанных, тесных и прозрачных, знающих другого как себя самого, очень просто: с пустячков, со словесной разминки вокруг да около главной темы, а потом вдруг – прыг! – и готово. Теперь и про главное дело можно поговорить точно так же, как о пустячках. А чай горяч! А варенье уже нынешнее, сосед мёду жбан притащил: липовый цвет! А по крыше веранды груша-скороспелка падающими плодами стреляет. Уютно!

         Митрофановна, сдвинув опустевшие чашки в сторонку, на столе бумаги раскладывает: «Это «на дом», это «на сад», это вот «на кредит» – черепицу недавно взяла...»

         Юрасик ходил по домам с предложением: развить производство, вложиться в него сообща, довести до конца новый путь, «подкачнуть» первый оживший цех, подрасти и окрепнуть – акционировать «Красную калошу», сделать собственностью всех, кто рискнёт дать свои сбережения. Конечно, можно пропасть ни за что, а можно и выиграть. Говорил убеждённо, слова рисовали наглядность: «Митрофановна! Всё изменилось вокруг! Пропадём, если сами не будем меняться!» Директора знали. Он был умным и честным, сызмальства здешним, своим и понятным, как трос на буксире. В Мухославске толковые головы – ценность большая: умный и видит подальше, и дорожку получше найдёт, если что. Отчего бы не верить? Доверие – признак свободы. Сердце сердцу доверившись, общую в мире сердечность имеет. И с головой точно так же. В Мухославске – без критики и без сомнения – привыкли к свободе внутри Мухославска.

         Ах, собственность! Это ведь там, где ты можешь трудиться с душой. В собственной теме, в собственном времени, в собственной жизни, в собственной речке купаться, смывая свой собственный грех, собственноручно работать в какой-нибудь собственной области. Правильно всё: только собственник дела может избегнуть ловушки – стать бумажным рабом. Жизнь свою погубить, извести на гербарий – добровольно пришпилить, голубку, казённой иглой и гвоздями налогов к казённой бумаге. Шепчет, шепчет душа мыслям на ухо старую сказку: «В царство смерти и денег уйдёшь – не вернёшься. Не ходил бы ты, молодец добрый, в холодное царство тягаться». А молодец собственной силушкой пьян, собственной верой сорит, как червонцами, собственной песней, как крыльями машет – любого, с кем встретился, в веру свою обращает. Легко всё даётся! Мухославские люди по вере практичной соскучились так же, как руки по общему делу. Да и знали по прошлому опыту: собственность каждого лучше сложить, как слагаются клеточки в теле живом, а не разделять её на осколки распада.

         Юрасик следил, чтоб на новое дело горожане по глупости или ретивости всё до ниточки не спустили. Советовал класть имущество и сбережения в акции «Красной калоши» умеренно. Директор был яростно-бодр, оптимистичен и по-прежнему голоден до реальной работы, как восставший шатун.

         – Земляки, риск, конечно, имеется. Но вот видите руки мои? А свои руки видите? Это – вера! Бог в руках нас ни разу ещё не подвёл!

         Земляки понимали: «ручной», одомашненный Бог – это кормилец. Как бурёнка. Как нажитый опыт в своём ремесле.

         Ценные бумаги шли в народ, как по маслу. Митрофановны верили, не думая, потому что интуитивно опасались большего несчастья – своей неграмотности: мол, начнут если думать, то вообще ничему не поверят. А так нельзя. Коварный знак равенства между лиловой бумажкой с печатью и реальным садовым участком с постройкой – этого чуда неискушённому прямому уму было не понять. Но ведь для того и потеет посредник, чтоб чудодействовать рядом с бумагой. Подельники Ибо строчили в конторах свои уравнения. Мир рептилий, бурно коснувшийся тихой провинции, охлаждал теплоту отношений и делал всю «собственность» обезличенной, потерявшейся в дебрях законов и условий бумажной скотинкой,  многократно хватаемой и многократно продаваемой. Ничьей для реальности. Кто-то собственность вдруг отделил от работы.

         Лев Моисеевич перевёл в акции «Красной калоши» половину тех денежных сбережений, что были отложены «на гроб». Фридрих Карлович Старогуд отдал всё, что у него было ценного за душой – личные деньги и оставшуюся коллекцию старины, специально для этого описанную и оценённую. За одним лишь исключением. Заложить свою квартиру-музей, подаренную Мажором, Фридрих Карлович не посмел.

         На чёрно-белых клеточках поля времени жизнь двигала туда-сюда свои чёрно-белые фигурки: разыгрывала первый ход, рубила, атаковала, отступала, делала рокировку, превращала проходную пешку в королеву-ферзь, роняла одного из королей, ставила мат и – начинала всё с самого начала. Жизнь – игра! Или наоборот: игра – это жизнь?.. Двое «вечных» стариков, давно не празднующих свои Дни рождения и почти не помнящие свой возраст, – Бог и чёрт – играли в шахматы над временем. Словно и не было в Мухославске годового «проворота» – круговой суеты от лета и до лета.

         – Потенциально любой из людей – убийца. Новое всегда убивает и пожирает старое. Старое старается убить новое, чтобы сохраниться. До сих пор люди живут племенами и родами в пещерах и поедают друг друга. Хожу конём, Фридрих Карлович: вилка! Убирайте своего офицера. В духовных пещерах, мой дорогой, в духовных. А что делать?

         – Гаснет интерес к настоящим предметам!

         – Да, да... Хожу пешкой. Что прикажете делать, что делать? Нынче любая зрелость наступает ненормально рано. Это – искусственная зрелость! Даже Мама не понимает: зачем так торопиться? Зрелые плоды уже ничем не смогут обменяться друг с другом. Не надо спешить, не надо бы. Будете рубить? Ну, как хотите.

         – Рокировочка, Лев Моисеевич! Они... они мне сказали, что голова у людей – это как бы «бомба» с мозгами. Что её лучше всего обезвредить заранее. И что для этого есть два пути: либо поскорее сделать толпу идиотов, либо культурного интеллигента, благородного, образованного и воспитанного человека. Вот раньше...

         – Шах! А что делать? Вам повезло, Фридрих Карлович. У вашего чувствительного воображения хорошие собеседники. Хорошие, хорошие, не отмахивайтесь! Потому что воображение-то вполне здоровое, не испорченное злостью какой-нибудь. Ещё шах! Ха-ха-ха! В лесу сумасшедший – это одиночка, выживший среди зверей и дикой природы. А городской сумасшедший – это, как правило, одиночка, выживший среди... Подождите, не сдавайтесь, ситуация ещё не проигрышная. Доведём игру хотя бы до пата.

         – Лев Моисеевич!

         – Что, дорогой?

         – Они сказали, это... Мотив у меня кончился. Понимаете? Жизнь ещё продолжается, а мотив – кончился. Зачем теперь жить? Понимаете? Свой мотив-то ведь как раз и нужно поймать здесь, на земле, пока жив, пока барабаешься, чтобы потом ещё долго «звенело», когда уж и тела-то не останется.

         – Ну, насмешили, Фридрих Карлович, ну, насмешили! Это у вас-то мотива нет? Что тогда остальным остаётся? Выть, как Дэни? Вы мне, между прочим, мат поставили.

         – Как мат?

         – Так и поставили. А что делать? Мат он и есть мат.

         – Ну, тогда ещё парочку партий.

         Мир состоит из резонансов. Фридрих Карлович прав: телесная жизнь пробуждает звучание мысли, а звучащая мысль восходит в своих резонансах к звучанию духа, ну а там уж полшага шагнуть до звучания сложенных в горсть совершенств – до тишины первородной. А потом что? Потом нужно целым и невредимым спуститься обратно, чтоб просто и ясно сказать: «Бог существует». Но падшим в пустые слова или в страшные цифры не будет понятно сие изречение. Жаль, конечно: без камертончика высшей струны резонансы всех прочих миров не бывают сквозными – от вещи до вещи дойдёшь беспрепятственно, и от мысли до мысли дойдёшь, а вот к духу от духа не сможешь – «обрежешься» вещью иль мыслью. В том-то и вся закавыка!

         Дэни, Яков Иванович и Атаман сидели на берегу реки и молча смотрели на выход дневного расплава – на новый рассвет. Рассветом Яков Иванович лечился от вчерашних излишеств. Сидели рядочком без слов. Дэни нюхал прохладу простора, засунувши длинный свой нос прямо в небо.

         Вчера отмечали событие: Атаман передал через акции на устройство завода часть закреплённого в собственность берега и земель своей базы. При этом десять процентов из отданных личных вложений записал на врача: «Не ломайся! Ничего своего не имеешь, дурак бескорыстный. На что будешь в старости жить? Один ведь остался. А тут – дивиденды».

         Утро, как новая власть, переплавило тусклые знаки вчерашнего дня, словно старую медную мелочь, в блеск новой зари – в ожидание нового медного счастья. Дэни чуял и видел, как новый садовник – расторопное новое время – остриг Древо жизни по новым стандартам, а потом натянул вдоль и вдаль нити новых своих ожиданий, чтобы Древо отныне росло по команде. Ожидание жизни такой, хоть и было ново, пахло дурно. Как безгласный пророк, Дэни во времени чуял ответы, дрожа мочкой мокрого носа: Мухославск, словно дым от лесного пожара, наполнял едкий запах затлевшей кадильной души – дымки от иных ожиданий сливались, скрепляя в никчемном едином дыму и людишек. Дэни чихнул. Многие ждущие души питались не божеским даром, а падалью – беспомощной ленью, «истинной» какой-либо самовлюблённостью, смакованием горя и муки. Боже! Если появится вдруг среди тех, кто живёт ожиданием, кто-то счастливый, то они, как ночные гиены, разрывают чужого на части. А причина под боком: всякое яркое счастье разъединяет горюющих вместе. Откуда ж такой изворот нездоровый в народе случился? Тс-с-с! Лучше всех на Руси о любви говорили живым только мёртвые. Жизнь в ожидании – страшный вокзал – в тысячный раз пропустила и время своё, и составы, что мимо умчались. А машинист, что историей правит, опять тормозит, добрые люди из окон вагончиков едущих машут: «Мест полно! К нам, к нам поскорее идите!» Куда там! Страсть ожидания выше желания двигаться. Любой ожидающий, словно чумной переносчик, заражает своим ожиданием даже детей. Мрачновата картина опять получилась? Так ведь это вчера нарисовано было! А нынче – смотри – с голубого листа вниз на землю, как милые буковки, надежды опять так и сыплются. Может, сложатся сами в какой-нибудь новый счастливый рассказ? Вот потому-то природа и лечит. Ах, каков над рекою рассвет восстаёт! Вся душа, как в меду!

         Яков Иванович рад был учиться: природа – не ждёт! Жить немедленно – это девиз её вечный. В Древе жизни природной искусства не сыщешь.

         Ржавый отказался участвовать в акционировании завода витиевато: «Я же верую. Служу. Мне акции не нужны. Зачем мне акции земные? У меня есть небесные!» Юрасик не смог извлечь из этой лукавой путаницы ничего конкретного. Официальный государственный Бог был официально: глух, слеп, нем и невидим. Поэтому от его имени можно было внушать что угодно: и духовно слепым, и держать уши паствы, как поле подсолнухов, в едином строю, и водить их языком по безвкусным шаблонам и застить глаза заменителем света – ослепительным страхом и болью. Надо же! Разговор сам собой в эту тему ныряет, как в омут крутящийся: кто таков народился? зачем на слова рассыпаешься? от себя говоришь, или речь твоя – суть продолжение чьих-то особых посылов? То к себе устремляемся сквозь шкуродёрню толпы, то к толпе припадаем, себя зачеркнувши крест-накрест. Ищем-то что? От богатства к богатству стремимся. От тяжёлых своих сундуков до наполненной лёгкостью Бога души. Миг бытия – богатство вполне беспредельное. Взять его в собственность вряд ли возможно. Так что, рядом с высоким богатством всякая низкая жадность себя обнажает; многим сегодня и впрямь показалось, что старый спектакль ритуальный, осрамившийся идол в законе – ужасный разбойник на одиноком пути человека к возвышенной вере. Может, так, а может и нет. В «чёрной дыре» пресловутого смысла пропадали все те, кто стремился в бездонную точку исхода-истока досрочно, из неё же врывались в сей мир судьболомные гении.

         Вольдемар Вольдемарович Котов, предводитель мухославских пенсионеров, нашёл где-то в области стороннего спонсора и купил пакет акций на организацию. Председатель сделал и личную покупку ценных бумаг, но тоже приложил их к общему пакету. Пенсионеры города послушно последовали примеру вожака – вложились госпособиями, кое-каким имуществом и сбережениями в покупку «спасательного круга» для родного завода-кормильца. Общий пакет подрос. Старикам было привычнее и приятнее жить оттого, что ценные бумаги лежат не поврозь по каким-нибудь домашним шкатулкам и ящикам, а составляют единую сводную силу в сейфе Общества пенсионеров. Солидно и внушительно. Сообща – не сломаешь!

         Пукрок Яичкин умасливал городских алкоголиков трепетной песней на закрытых собраниях, проводимых колдуном-терапевтом Февральским-Бодайко. Алкоголики, бывшие и настоящие, охотно поддерживали покупку акций завода; перспектива нормального труда и нормальной рабочей жизни ничуть не утратила своей фундаментальной привлекательности для тех, кто от безделья уставал больше, чем от всего остального. В своих дневниках-исповедях алкоголики прицельно мечтали и жили будущим: «Вернусь к жене, дострою дом, попрошу прощения у матери за убитого спьяну поросёнка...»

         Даже Чомбо купил одну акцию.

         – Лотерейный билетик, мать его яти! А вдруг выиграет?

         К Хозяину, мэру, пахану, Ибо, фотографу и им подобным, кто лизоблюдствовал перед Мажором и смотрел на затею с полноценным восстановлением завода, как на стариковскую блажь, Юрасик даже и не подходил. Чем хорош небольшой городок даже в час перемен? Все в Мухославске знали цену друг другу. И конечно же знали местную коньюнктуру внутренних человеческих колебаний, коли уж цена эта начинала меняться в ту или иную сторону. В принципе, если домашняя ложь себя не скрывает, то жить вместе с ней всё равно ведь удобно. А наш Мухославск – на все стороны место открытое. Общежитие русской «оладушки», блинчика-города средь сковородки лесов и полей, едино скреплялось в свою самобытность и знанием многих скорбей, и незнанием тоже. Пред открытостью все явленья в земной суете и во времени нашем равны!

         – Русский работа хочу! Молодца? Молодца говорю! Молодца, больше всех молодца! Э-э-йх, дубинушка, ю-ухнем!

         Пукрок Яичкин на переправе устроил сбор денег. Пел и играл весельчак от души. Деньги водителей капали в ящик с простым пояснением-надписью: «Нада деньга работа завода» За день могло накопиться на акцию, а иной раз – на две. Подавали неплохо.

         Фифа тоже встречалась с отцом «по теме завода». После родственной встречи Ибо дал ход оформлению в собственность папочки собственность дочери, что сама-то её получила только-только из собственных рук властелина-Мажора. Чёрт-те что! Мир бумажный железом и камнем играет, как волны с песочком! А на бумаге железной инерции нет – наворачивай разум за ум, кто умеет! Нет, неспроста безошибочный случай искушённого играми жизни Мажора к нашей ягодке-девке приставил. Нет, не пустая игра это, нет, не прихоть от скуки – воздух кончается! Этно из русской «глубинки» пошло за валюту! Сценарий такой. В том спектакле вертлявая Фифа – младенец особый, коли с новых углов на патриархальный пупок-городок посмотреть. Мать-яти! Владелица нового мира – ни больше, ни меньше. А что? Всё равно ведь других вариантов-то нет. Что имеем, на то и должны уповать. Анфиса свет Юрьевна! Как легко к изменениям крупным народ привыкает! Не то что к какой-нибудь гадости вроде замёрзшей зимою колонки. Мухославский младенец-невеста прошвырнулся по миру, побыл усталым зевакой, да и проснулся вдруг в качестве строгом – родился, рождённый, повторно! – шлёпнул расчёт-акушер новый разум по розовой попке: кричи! пищу требуй! хватай всё подряд! Уа-а-а!!! Время новое нянчит планету, а значит, и тварная выгода вся до последних корней обновилась. Хоть на том полушарии глобуса, хоть в медвежьем углу. Провода отменили единичный тираж и мираж самобытных сердечных местечек. Эндемиков в мире стандарта не сыщешь. Анфиса свет Юрьевна! Амфибия, «двоякодышащий» некто, способный и дух мухославский в себе сохранять, и холод расчёта отныне принять, как родное. Амфибия, братцы, амфибия это!

         Привидение – белоснежный корабль на уздечке – так и стоял посередине текущей воды. К чуду, околевшему в новом течении дней, постепенно привыкли.

         – Митрофановна!

         – Ась?

         – Говорят, к тебе внук на побывку приехал?

         – Ну, приехал. Капитаном работает, атомной лодкой командует.

         – Акции купит?

         – Заходи. Говорит, что возьмёт десять штук. Дескать, если вдруг лодка потонет, так он хоть с капиталом останется. Ой, не могу, штаны-рваны! Ха-ха-ха!

         Расширяться в работе непросто. Семеро с ложкой за сошкой бегут: дай откаты! дай взятку! дай крови попить! Ибо спустил на Юрасика разные гадкие службы, как собак на того, кто к проклятой свободе бежит «на рывок».

         А в другом мухославском дворе старый хозяин, как бык, упирается, сердится, денег на слишком уж длинное дело жалеет. Спасибо, пацан-сорванец, что гонял по двору на «восьмёрочном» вело, наглядно внушил существо предложения упрямому деду:

         – Дед! Садись-ка на велик.

         – Хе-хе, я своё откатал уж.

         – Садись, говорю!

         – Ну, сажусь. И что дальше?

         – Ехай на месте!

         – Так на месте нельзя. Упаду. Надо педали крутить.

         – Дед, ты понял? Равновесие легче держать, когда едешь. Юрасик тебе полчаса про то же талдычит.

         – А! Ну так бы и баял. Сколько акций-то велено брать?

         Юрасик был свой и это являлось решающей силой. Многие люди, патриоты «Красной калоши» и Мухославска, помнили звук духового оркестра красавца-завода, помнили премии и награды, помнили силу пьянящего духа аккордной работы, энтузиазм в освоении новых изделий, и особого свойства родство, что давали совместные смены, курилки и выпивка после работы. Прошлая жизнь не забыла себя! Потому и подписывали старые люди любые бумаги. Да разве же в подписи суть? По своим заскучала душа, по своим! Вот под каким документом оставляли следы авторучки.

ПАРАЛЛЕЛЬНОЕ ВРЕМЯ

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Как я здесь оказался?

         – Гуляли вчера.

         Яков Иванович обнаружил себя лежащим на грязно-зелёном сукне бильярдного стола, что стоял, как и прежде, в центре холла общежития-малосемейки. В мухославской обыденной жизни врач не стеснялся запоев. Земляки понимали: «провал» на душе может с любым приключиться. Гордецов, поперечных людей городок Мухославск повидал на веку своём много. Кто-то мстил сам себе, примеряя петлю, кто-то жёг тёщин дом, кто-то в долгую злобу впадал, кто-то в рассрочку кончался – в грешном унынии пил беспросветно. В падении совести не было. А высокая совесть, надземная совесть людишек-поэтов витала отдельно, вдали от пустой чепухи, что мусолила деньги, работала челюстью или цепко хваталась за призраков тверди. Чепуха это всё, чепуха! Вечером верит и знает поэт: авось, если тяжкую жизнь, словно гирю отбросить, то будет полегче, то над временем можно подняться, как пар над рекой. Сусло мыслей бурлит, пузырится, повышается градус и громкость бесед полуночных. А утро нагрянет – реальность другое диктует: только-только поднимешься – ба! опять тяжела ты, проклятая гиря земная, – хуже лапы огромной вниз душу тянет. Ни туда, ни сюда до конца не добраться. Посоветуй, судьба: от такой маяты как избавиться? От невидимой гири или видимой надо бежать перво-наперво? Здесь, или там закрепиться?

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Дэни где?

         – Тьфу! Под бильярдом.

         Пёс лежал на боку и ленился. Дэни давно изучил все повадки людей, одиночек, и тех, что стремились жить стаями. Он их чуял насквозь даже здесь, под бильярдным столом. Растерянность, страх и безволие собирали людей, словно ловчие ямы. Много кто мог иметь независимый вид, да не имел независимой сути. Тихие бабушки гулили стайками в тихих местах Мухославска. Стаи подростков бродили ночами вдоль улиц или топтали бетонную дамбу. Зеки – тайная стая – прятали братство своё от нескромных вопросов и глаз. Стайками маленьких рыбок, сновали в воздушной среде Мухославска золотые мечты малолетних девчонок: вот бы выиграть мужа, как Фифа! Вожаки и заветные цели в каждой стае имелись свои. Лишь киты Мухославска, до костей «несъедобные» личности, как всегда, хоронились под прочной корягой. Где коряга та? Вот же! Хлебная должность, наследство, рука покровителя. И ещё – это... старость. Ну и ну! Старость-то как же сюда записалась? Очень просто. Старость – богатство особое: ценен любой из деньков, что украден у времени. Старость – огромная сила, пасущая стаю бессильных. Обо всех не расскажешь: в каждом месте и времени стая своя! Хорошо, что во времени светлом – множится радость от добрых собраний и слов. Свет – перемирие! праздник! В общий миг просветления не стоит бояться ни вредного друга, ни себя самого.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Митинг сегодня?

         – Сегодня. Тьфу! Уже начался.

         – Дэни, пошли поглядим.

         В новый раз воробьи, беспощадно ругаясь, покинули гнёздышко-зев репродуктора. Город украсился флагами. Звонкие песни – богатство минувшей эпохи – вновь зазвучали, чаруя нарядное общество бодростью ритмов и слов. Энтузиазм популярных когда-то певцов разливался над городом в новом пространстве. Но и в качестве новом, заметьте. В собственном времени бравурность таких сочинений служила задаче вести возбуждённых людей за собой, призывать на бесплатные подвиги юность и манить всех подряд за таёжной романтикой. А в несобственном времени та же бравурность звучит по-другому. Не зовёт, а скорее, толкает из прошлого в хмурую спину живущего хладно: эй, не спи! вдохновлённым иди к горизонту! не сдавайся на милость бездушным желаниям! Людям взрослым знакомый поюще-словесный наркоз, сотрясающий воздух и душу, был очень приятен и близок. Старики подпевали известным словам. Казалось, что даже река ощущала обаяние это – течение прошлого. Лишь детвора удивлялась: отчего старичьё, весёлые слушая песни, потихонечку плачет? Прошлое! Беспощадный палач. Казнись-не казнись, а казнит, не помилует. Страшно и сладко не то, что возможно, а то, что сбылось уж. Как топор гильотины летит твоё прошлоё следом, душу от тела готово отсечь – ближе и ближе, уж близко совсем. Звон секущий певуч и красив! За спиной слышен он, за спиной. Палача не умилостивить. Воспоминаний топор, коль его занести над распластанным чувством, рубит душу на раз. И она, как поспевший кочан, отлетает туда, далеко, в те места, где когда-то цвела, лопухами махала, живая и целая... Кто там шевелится, кто там кричит из далёкого прошлого: «Не позабу-удь!» Старики Мухославска на площадь явились в медалях, стуча батожками и держась друг за друга. Прошлое – свалка отрубленных душ – так могло показаться сегодняшним школьным юнцам, чья подобная свалка покуда была впереди. Да разве об этом сегодня поёт репродуктор? Нынче – в городе митинг! Мухославск поздравляет завод с новой жизнью. На «Красной калоше» работают люди! Работа, работа вернулась! Пой, репродуктор, пугай воробьиное царство! Рада душа поскорее сама «отрубиться» от нынешней тьмы бестолковой. А воробьи под стрехою пусть птенчиков парят.

         Дэни бесцельно бродил меж людей. Дети тянули к собаке ручонки, совали игрушки, бросали кусочки еды. Дэни царственно всё принимал. Законы внутри его пёсьего мира, действительно, были по-царски чисты и прекрасны. В этом мире не жили и жить не могли существа-невидимки, разрушители мира и счастья – смертельные доброму царству враги. Ни лжи, ни тщеславия, ни самовлюблённого чванства, ни жадности и ни корысти, ни злобы, ни грязных привычек, ни зависти и ни обиды – ни один из заклятых врагов человечества не имел места в мире обычной собаки. Право, царь! Царь себя самого! Неказист, ну и что? Хвост, забитый репьями, да глаза, сквозь которые многим рассказчикам горьким личную чёрную исповедь в светлую пропасть собачьего царства столкнуть удалось. На митинге Дэни был свой. Он тоже работал: он нюхал и слушал живых.

         Митинг в воскресный день организовали специально. Как торжество в честь работы, как знак солидарности двух производств – автоматов литья и заморского принтера. Идеология мира и дружбы сквозила в речах говорящих с трибуны. Юрасик, Хозяин и Ибо самостоятельно «утрясли» все детали затеи с властями и составили план проведения массовых действий. Фифы на площади не оказалось. «Королева» не знала, с какого угла появляться на людях и с чем, поэтому пряталась в «Офисе любви» – ждала возвращения Мажора.

         Дэни вышел вперёд и осторожно обнюхал приспособления для потешных аттракционов. Что это было? Новейшее развлечение! К нескольким ручным насосам через гибкую трубочку-переходник крепились вертикальные полые штанги; нагнетаемый воздух должен был подаваться в верхнюю часть устройства и надувать силиконовые баллоны-лица главных героев сегодняшнего дня: Хозяина, Юрасика, Ибо, мэра и почётного гражданина Мухославска – Старогуда. Пятеро вышли на линию. Начали! Зашипели клапаны и ниппели ручных насосов. Дэни отскочил в сторону. Народ развеселился. Каждый участник надувал свой собственный объёмный цветной портрет, накануне полученный по фотографии через возможности чудо-принтера. Кто первый? Кто больше всех? Силикон – материал крепкий, пластичный, выразительный. Пш-ш-шш!!! Пш-ш-шш! Шипение насосов и дружелюбный хохот взрослых людей, соскучившихся по простой провинциальной дурашливости, придавали соревнующимся дополнительный азарт.

         Даже с террасы, расположенной на крыше замка, Фифе были видны узнаваемые черты лица того или иного надуваемого на городской площади персонажа.

         На травяном газоне, недалеко от пивного летнего павильончика, заложивши руки за голову на спине отрешённо лежал Яков Иванович и смотрел куда-то в небо. Дух Мухославска возлежал на соседнем облаке, но смотрел, как и положено духу, строго вниз. Встречные вертикальные взгляды беспрепятственно проходили сквозь друг друга, никак не взаимодействуя, подобно радиоволнам различных частот. Однако в небе и на земле – человек и дух – впитывали одно и то же: покой, умиротворение и долгожданную безмятежность.

         Вот и Дэни блаженствовал. Февральский-Бодайко только что подарил ему полукилограммовый пакет мороженого. Прикрывши глаза, пёс не торопясь облизывал сладкий холодный кирпичик, растянувшись рядом с Яковом Ивановичем на траве.

         – Я тебя вылечу! – колдун присел рядом с врачом.

         – Не вылечишь. Врачи не поддаются стороннему лечению.

         – Вылечу!

         – Мне твои методы не подойдут.

         – Подойдут!

         Вокруг бушевал блаженный солнечный день. Блаженствовал пёс. Блаженное начальство на площади потело, накачивая воздухом свои блаженные изображения. Двое блаженных на траве перебрасывались репликами.

         – Вылечу!

         – Не вылечишь. Я не хочу.

         Февральский-Бодайко, колдун-самоучка, экстрасенс и терапевт-самозванец не воспринимался профессиональным врачом всерьёз, не мог быть воспринят. Но помочь запойному врачу, трудяге, всеобщему мухославскому любимцу, колдун хотел искренне.

         – Загадай число «тринадцать».

         – Ну, тринадцать. Загадал.

         – Теперь слушай и не перебивай. Тринадцать – число запретное. Почему? Потому что есть замкнутый круг – двенадцать стандартных моделей устройства жизни в Зодиаке. Людям внушают: сиди в своём знаке смирно и не рыпайся! Это, Яков Иванович, и есть самое вредное суеверие. Значит, нужно подняться и обойти по кругу все жизненные формы души и характера. После чего выйти из «заколдованного круга» заранее предначертанной судьбы и стать тринадцатым знаком! Самим собой стать! Независимым ни от каких гороскопов и земных причин! И не бороться с водкой, а бросить её, как дурную бабу. Людей специально держат в неведении, суевериях и искажённых традициях... Эй!

         – Хр-ррр! – Яков Иванович уснул. И спал бы, наверное, безмятежный, до вечера, если бы не громкий хлопок со стороны соревнующихся.

         Первым лопнул мэр. Обескураженный, он глуповато улыбался и беспомощно озирался по сторонам. Толпа неистовствовала, изнемогая от хохота. Хозяин, точнее, его комичный дубль от чрезмерного пневматического усилия надулся несимметрично, правое ухо было значительно больше левого, а нос превратился в уродливую тыкву. Зеки, что жарили на площади шашлыки и рыбу, через головы толпы подавали Хозяину скабрёзные советы. Хозяин прекратил работать поршнем насоса, остановил закачивание. Каждый сам определял свой финиш. Ибо последовал примеру Хозяина и тоже остановился. Старогуд и Юрасик шли на рекорд, подавали воздух в свои объёмные, безумно раздувшиеся, смешные силиконовые головы очень осторожно. Хохот затих. Ждали развязки. Нечаянно соприкоснувшись, головы Юрасика и Фридриха Карловича лопнули одновременно. Улюлюканье, свист, вопли и хохот площади перепугали семейство крыс, живущее под полом пивной палатки. Обезумевшие зверьки промчались под носом у Дэни по направлению к парку. Мухославск в этот день имел запах радости и мира. От хлопков Дэни вздрагивал и даже вскакивал на ноги, а вот по поводу крыс только три раза подряд зевнул.

         Праздник горожан в небольших русских городках – явление значительное. Натуральное во всех своих проявлениях. Умные дурачатся, дураки помалкивают. Любая сказка здесь скоро и запросто сказывается. Натуральные люди в России что колокол: «Бум-ммм!» Стоит только задеть – отвечает, гудит, оживает своим резонансом живая душонка на всё, что трепещет снаружи. Лишь бы касания те были пальцами, а не коготками. Колокол сам просит время любое: «Ударь меня! Испытай!» Всё меняется лихо вокруг: и время само, и кулак, и заказчик звучаний, и верёвка, к которой чугунный язык привязали, и ритм повторений, и казённый уклад, и моленья, что держат округу в порядке – «Бум-ммм!» Сколько ж ударов снесла колокольная юбка, сколько верёвок отрезано было? А колокол просит и просит: «Ударь! Испытай!» Ударов не счесть уж – особенных, странных и страстных, виртуозно рассчитанных или случайных. Да песня от них всё одна получается: «Бум-ммм!» То ли сказка про колокол пишется грамотой разною, то ли слышится нотой единственной...

         Старики поднимались на дощатый помост к микрофону. Поздравляли завод. Поздравляли родной Мухославск. Говорили о том, что «не изменяли себе никогда», что желают того же и нынешней смене. Как один, говорили о том, что любая неправда снаружи успокоится и подчинится «нормальной охоте ходить на работу». Говорили газетными старыми штампами, отдавали в морщинистый прошлый свой мир совокупный свой выдох – надежду на лучшую сказку. С мозолями и орденами. И мир этот рос в представлениях старых людей, надувался не хуже своих силиконовых братьев, и  уродливым не был, и лопнуть досрочно не мог. Вот какая нужна людям собственность! Только право отдать себя этому миру – священно!

         Люди шумели. Юнцы, соревнуясь, выводили мелками на теле асфальта иностранные буквы. Дэни один слушал все ветеранские речи и остервенело чесался. Как будто слова стариков кусали его, словно злющие блохи.

         Неожиданно лопнул надутый Хозяин. Не успел Ибо пальцем на случай смешной показать, как лопнул и он в силиконовом виде.

         Толпа ещё раз прослезилась от счастья.

         Лев Моисеевич, очень довольный, шепнул Старогуду на ухо кое-что не до конца понятное:

         – Вор умирает при жизни! Что делать...

         Как всегда, комментарий «бывшего» имел ироничный подтекст. Сценарий дневного веселья крутился своим чередом. Под хиханьки-хаханьки мухославцев заводские партнёры по производству выпили «на мировую» из блестящей калоши, налитой до самого верха.

         Фаворитом толпы, героем событий и слухов, Юрасик распоряжался калошами – подлинным центром внимания площади. Гладкий столб с дюжиной чёрных калош наверху ждал своего покорителя. С первой попытки первый же шустрый пацан ловко вскарабкался вверх и сорвал с неба чёрную гроздь. Добыча послушно слетела к ногам возбуждённых зевак. Запах свежей резины и исторической пыли смешались, ударив волной по носам любопытных. Юрасик, моложавый и гордый, подтянутый, словно борзая на гоне, крепко жал хлипкие руки стариков-ветеранов.

         Пукрок Яичкин, пристроившись рядом с раскалёнными жаровнями татуированных зеков-чертей, перекрикивал мощь усилителей:

         – Русский живой! Пой давай! Живой русский, когда люби, когда русский работай! Я сам русский! Люби давай здесь! Та за-аводская проходная-я, что в люди вы-ывела меня-я... Давай! Давай!

         Председатель Общества мухославских пенсионеров, Вольдемар Вольдемарович Котов бесплатно раздавал акционерам «Красной калоши» новое изделие – только что освоенные на очередном отремонтированном и запущенном станке калоши-чуни, незаменимое дополнение рыбакам на валенки зимой, спасение от речной проступающей сырости-наледи. Чуни были все одинаковые, без различий на левую и правую стороны. Котов выдавал их по три штуки в одни руки: две на обувку и одна – запасная. От этой продуманной наперёд заботливой мелочи у мухославских акционеров сердце таяло и ликовало.

         В вестибюле мэрии для желающих продавали акции завода. Хозяин, добродушно улыбаясь, купил парочку.

         – Конкурентов поддерживаешь? – съязвил продавец.

         – А вдруг из искры возгорится пламя? – обнаружил знания классической поэзии покупатель.

         Вновь в полную силу зазвучали городские репродукторы, прожигая сердца стариков горячими песнями канувшей юности, как напалмом. Городское гуляние ширилось и бродило. Дрожжи веселья влились и в окраины города; толково, на голоса, после выпитых рюмок о былом пели даже безусые внуки.

         Винная жажда большого народа похожа на приливы-отливы в большом океане. Обычно они регулярны и связаны с чувством и массой надежды или такой же её безнадёжности. Но случаются и аномалии. Винный прилив в жизни нашего Мухославска опасно зашкалил, затопил здравый смысл тех, кто жил на мели. Это факт. Да и для прочего узкого круга сценарий роскошного дня привычно сужался к ожидаемой точке. Решено было «закрепить» сотрудничество двух производств «на корпоративе» – так теперь называлась официальная пьянка официальных участников дела.

         Немедленно!

         Вот девиз любого движения и любого желания в нынешнем мире. Бог в самом деле решил пошутить: время – кончилось! Немедленно вырос из-под земли разукрашенный комплекс бывшего замка-тюрьмы, немедленно крыл натяжным потолком общежитскую комнату бодрый Юрасик, немедленно в мутные воды немедленной жизни наплыли зубастые хищники – открылось немало контор и услуг для ощипа семейных бюджетов. Немедленно! Сразу и здесь! С приходом Мажора тихая жизнь Мухославска немедленно вся отменилась – дни помчались, как кадры, как мультяшные сцены, как комиксы в модном журнале. В расписании быта исчезли далёкие планы. Бесконечный загадочный космос шагнул внутрь миров человеческих и окутал их холодом и разделением. Экспедиция к миру соседа могла растянуться на тысячи лет. Потому торопились, кто как: вспыхнуть! быстро урвать! поразить! поразиться! В маленьком миге, как в фокусе линзы, ток бытия превращался в горячую точку. В вещах время кончилось так же, как прежде оно исчезало – в искусстве. По мановению денежной кисти и сверхтехнологий творился отныне сей мир. На землю явился человек-скороспелка! О! Лишь в немедленном месте немедленный есть результат. Здесь сила выдумки спорит на равных с Создателем.

         Иноходцы – воспетое племя учёных, поэтов, философов и людей ремесла – куда-то пропали. Иноходцев сменили другие – расторопные умники с правильной речью и огненной страстью во взоре. Мутанты. Рептилии в разуме, но пьющие пламя идей и энергию сердца. Сколько ж их наплодилось! Расторопных жучков, проедающих землю, науку, любовь и иные ресурсы доверчивой нации. Жучки защищали дипломы и степени, покупали награды и депутатские звания, создавали проекты, торговали красивыми сказками, немедленным поводом и поспешной своею готовностью. Туча денег могла неожиданно сгрудиться в девственном месте, выплыть невесть откуда, вспыхнуть громом и молнией яростных средств пропаганды, и закрутить над обывателем хобот торнадо, – стихию стихий! – чтобы достать длинным извилистым щупальцем до притихшей земли, замотать всё, что хобот тот схватит, лишить постоянной привязки, поднять, унести, разметать, уронить где-нибудь. Друг перед другом жучки похвалялись: чей торнадо был больше, чей лучше сорвал с оснований и поднял на воздух земные слои? Кто-то в порыве благих начинаний карьер разметал, кто-то целую армию разворотил, а кто-то шурует бушующим хоботом в водах истории, в память народа суётся, мутит и волнует учебники в школе. Торнадо – немедленный вихрь! – вот и всё объяснение тем чудесам, что случались не раз уж на нашей земле. И не важно: в провинции, или в столице. Торнадо плевать где ему завертеться. Изменение климата – штука опасная. Изменение климата в душах людей – катастрофа. Жучки – мастера надувательств – старались вовсю: они надували вокруг институты, заводы, гимназии и лицеи, выдували законы и гимны. Век надувного недолог. Но ведь и стоимость смыслов того, что явилось по прихоти этой – копейка. А торнадо несёт – миллиарды! Хлоп! И нет ничего. Бах! И – снова надулась послушная форма. Жучки свято верили, что они – иноходцы! Менеджер нынче в надутой короне сидит.

         Что реальностью будем считать-называть? Одноразовым стал повод жизни. Фейерверком стреляют в работу. Ни седло, ни хомут никому не нужны – ищут лишь повод жучки, чтоб субсидией оплодотвориться. В надувательстве повод и дело слились, как развратники. Старое время на помощь зовёт: «Грабёж! Обижают!» А молодой хулиган в чёрном смокинге с красною бабочкой новый резон старику преподносит: «Живо гони, что имеешь!»

         Против этого встал Мухославск! Против этого!

         Разве можно к соседу идти через мрак недоверия? Разве можно себя самого заставлять делать подлость? Разве дружбу на долг и проценты разложишь? Разве хочется сгинуть в поспешной воронке? Без соседей любимых прожить – как без имени быть самому! Нет, такие наклоны для добрых людей не годятся. Надо прямо идти, а не падать.

         Атаман прославлял человеческий мир:

         – Выпьем, ребята, за наш Мухославск! За то, что смогли устоять, договориться друг с другом. За случай, что смог подтолкнуть наше время. За Мажора, за нас, за крепкий достаток. За коллективное, так сказать, эго! За инстинкт сохранения дела и рода! Ура!

         Мухославск, как уж понял внимательный глаз, попал в параллельное время. Расщепился начавшийся век, ощетинился острым изломом и месяц, и день, впились как занозы, минуты, секунды, мгновенья – во все беззащитные души так и воткнулись.

         – Живые и мёртвые вместе гуляют!

         – Фридрих Карлович! Радуйтесь! Братаемся нынче!

         – Тошнит!

         – Ну, не без этого...

         Перед тем, как вверх дном опрокинуть рюмашку, Ржавый быстро-быстро крестил и себя, и спиртное. Сквозь комок непрожёванной пищи из глубин окромителя чад неразумных вылезали туманные слова:

         – Был вчера в духе, имел неплохое видение, между прочим. Сорняком, сорняком зарастают духовные наши угодья. Но, слава Богу, небесная родина не покинет родину нашу земную.

         – Будем пропалывать! – игриво поддержал тему Хозяин, перегибаясь через стол, чтобы чокнуться рюмками. – Дух беспределен и щедры его просторы! – Командным голосом рявкнул бывший начальник тюрьмы.

         Яков Иванович был почти трезв; он немедленно отреагировал на ритмику слога:

         – Дух беспределен и щедры его просторы – растут, соседствуя, цветы и мухоморы!

         Компания гуляющих не поскупилась на смех и одобрительные реплики. В кругу своих не стеснялись балагурить.

        – Яков, надо быть добрее к людям. Врач, как-никак, хоть и поэт, чёрт бы тебя побрал, языкастого.

         – А он с трезва одних только нелюдей видит! Ха-ха-ха!

         – Видишь?

         – Вижу.

         – Ха-ха-ха!

         Интереснейшее это явление – круг своих! Добро и зло за одним столом сидят, анекдоты травят, через общие воспоминания изнутри перемешиваются. Лет десять назад в Мухославске две банды орудовали, городок между собой на зоны влияния делили. Дрались, судились, население пугали, а иной раз до открытой стрельбы доходило. Все ждали, когда они друг друга переколошматят, чтобы вздохнуть, наконец, свободно. Ждали-ждали, да всё никак дождаться не могли. А тут как раз в Мухославскую тюрьму воровского авторитета перевели, пахана. Он только мизинчиком пошевелил, как всё и затихло. Собрались бывшие враги в ресторане, две ночи гуляли, словно и не было никакой вражды между ними никогда. Свой круг! Жители Мухославска возрадовались и возликовали, а за пахана даже свечи в храм бегали ставить. Так что, никогда не следует обманываться насчёт «своего круга»: добро и зло в нём взаимоперетекаемы и всегда готовы прийти друг другу на выручку. Особенно, если есть над кругом тот, кто хороводит этой самой «выручкой».

         Ленивую негромкую речь произнёс пахан:

         – Тихо, ребятки, надо жить. Тихо. Хотите иметь много? Имейте. Но вы же знаете: настоящие громкие дела не шумят и не мелькают...

         – Ты что, думаешь, что наш завод не настоящий? – подвыпивший Юрасик завёлся, обидевшись за весь праздничный городской митинг.

         – А разве я про тебя говорю?

         – Вот раньше духовность была! О культурности надо бы думать побольше! – восклицал Фридрих Карлович, как перманентно беременный плодом культурности в стадии родов.

         – Духовность – это не проблема! – благодушно ответствовал Ржавый.

         Выпили. Послушали игру Пукрока. Потом ещё выпили для закрепления «своего круга», целиком вдруг оказавшегося в изменённой нереальности-реальности – всего лишь тенью Мажора. Старались об этом не говорить, но мысленно каждый, конечно, оглядывался на денежного великана-собственника, относительно которого все внутренние споры и противоречия были теперь бессмысленной грызнёй. Выходов из огромной тени было два, на выбор: работа или смерть.

         Вот и Пукрок Яичкин, заглотив сотню граммов, вставил доброе слово:

         – Ай-яй! Русский зови давай! К себе давай зови. Кто сердце молодой – зови давай сюда! Кто голова большой старый – сюда давай тоже! Русский всех сюда зови! Моя русский знай! Люби! Мажор тоже люби!

         – Всех разворошил... – эту фразу негромко буркнул мэр, но Атаман расслышал.

         – А другого теперь не будет! Спасибо, что парень попался не жадный, толковый. Он нас учит, а мы уж как умеем... И Анфисе Юрьевне...

         – Заткнись! – Яков Иванович ударил кулаком по столу.

         Кусок копчёной курицы, от удара испуганно вспорхнул над тарелками и, описав замысловатую дугу, закончил свой полёт в пасти Дэни. Собравшиеся дружно сотрясли стены базы хохотом. По негласному уговору мухославских людей Дэни был вхож в любой дом и почти в любое общество. На клыках пса куриные косточки хрустели не долее секунды. Сцена произошла в точном соответствии с требованиями текущей эпохи: немедленная готовность к любым проявлениям жизни означала и немедленное действие. Гармония тела и духа! Даже Ржавый, единственный, наверное, кто относился к Дэни с неприязнью, и тот смеялся от души: надо уметь ловить свой кусок!

         За ловкость и сообразительность Дэни получил ещё пару окорочков. А наевшись, покинул помещение, чтобы проветриться.

         Да, Мухославск, и стар и млад его обитатель, кряхтя и охая, учились расторопности. А не так-то просто было к этому приспособиться. Какой-нибудь шофёр Петрович привык расходовать ресурс жизни иначе: после основательной женитьбы следовало выписать лес, самому его придирчиво заготовить, привезти, поднять из брёвен солидный дом, окружить себя хрюкающим крепким подворьем, обязательно держать запас дров на пять-шесть зим, да нарожать деток, чтобы с гордостью произнести в конце своего деревянного века назидание будущим плотникам и шоферам: «Нормально прожил!» Не спеша. Но ведь и в мыслях своих человек из глубинных просторов строит себя «деревянно»: сам заготовит мыслишек покрепче, сам подгонит их под себя и приладит друг к дружке, как брёвнышки, в «лапу», в «замок», сам нагородит хозяйство для жизни души своей милой – и спальню, и кухню, и главную комнату в «думной избе»: живи, дорогая, полезные чувства плоди, моя душенька! Не спеша. Но, бывало, придёт из-за моря в неспешные земли поспешная крепкая мода, иное диктует: древние мысли что камень, и чувства, как камень крепки – мол, знай опирайся, вертись без оглядки! Загонят всех медленных в каменный замок чужого ума и думать велят, как по моде положено. Ну-ка, быстренько новое платье примерить и новую веру принять! Бы-ыстро! Да не так-то легко залётной грозе-торопыжке с ветвями древ жизни управиться. Ну покачаются, ну обломится парочка веток, ну упадёт ствол-другой... И всего-то! Гроза улетит, а лес деревянный останется, будет, как прежде, и зиму долгую спать-почивать, и летом растить земляничку свою на лужайках. Не спеша.

         – Да не кобенься ты, канцелярия! – пахан обнимал загрустившего мэра, безраздельная местная власть у которого вдруг превратилась в декоративный сюжет. – Не кобенься, поможем тебе, канцелярия! Мы, понимаешь ли, все заключённые. А ты – больше всех. В тюрьме-то свободные люди сидят, стеночки самую малость им только мешают. А тебе, канцелярия? То-то! Ты и в мундир заключён, и в депутатство своё, и в страх перед областью, и в партийной повязке замаран, и в свой кабинет упакован, и в мыслях своих кантуешься хуже, чем падла на зоне. Так, канцелярия? Так! Ты – многократно заключённый! Тебе хуже всех, потому я тебя и жалею. На зоне одна лишь решётка мешает свободе, а тебя – зеркала охраняют. Из-за решётки выходят, а из твоей, брат, тюрьмы – никогда. Канцелярия! Выпьем за дружбу! Зек зека не судит. За волю! Я тебе нужен больше, чем ты мне. Зацени!

         Прихотливы, как «зайчики» на воде, темы пьяной беседы, окутанной смогом веселья.

         – Яков Иванович! А ну, прочитай-ка нам свое «Письмо президенту»! Самое время развлечься!

         – Читай, Яков, читай! Поддержим!

         Врач насупился. Поэтам не нравится жить по команде даже тогда, когда муза их – член этой самой команды. То солдат, то генерал, то посмертная слава.

         – Я вам не гусли-самогуды!

         Опять дружелюбно захохотали.

         – Зато мы тебе, Яков Иванович, скатерть-самобранка!

         Бывший доходный дом мухославского купца, как подновлённый раритет-пароход на колёсном ходу, успешно плыл и давал в новейшем времени пронзительные свистки, задиристо шлёпал лопастями тягловых тостов и реплик по водам патриархальных небес, пускал от себя во все стороны боевые круги и дымовые колечки. Времена-антиподы вдруг тоже нашли свой уютный смирительный круг. Люди и духи гуляли, забыв о своей несвободе. И вширь и в безбрежную высь разносилась шрапнель музыкальных атак гармониста Пукрока.

         «Гусли-самогуды, гусли-самогуды...» – вертелась в голове Якова Ивановича одна и та же заевшая фраза. Пока не прорвало сознание ясностью: «А ведь не играют просто так, сами по себе, никакие настоящие самогуды! Запрос должен быть. Запрос! Хоть от кого – гуслям-то без разницы. Сторонним желанием только вдарь... Ах ты! Что ж получается? Мухославск наш, слепой городишко, и есть самогуды те! Ах ты...»

         На этом последнем открытии очи врача и поэта закрылись. Яков Иванович рухнул со стула к ногам веселящихся. Никто не сердился на пустяки и не осуждал способ жизни другого.

         Дэни вышел на берег. Дул ветер. Вымя луны источало молочный прилив. Река, словно старая книга, шумно листалась страницами волн. Обрысканный краешек этих страниц, пенные гребни текучих листочков очаровали собаку. Дэни замер пред полным собранием сочинений бездумной природы. Хотелось восторженно выть, как Пукрок, но пёс удержал тишину в своём горле, так как чуял такую же славную реку внутри своей памяти и бездумности, где резвились такие же волны-страницы. Но что же написано там, на листочках мгновений? Кто знает? Не успеть прочитать, не успеть! Слишком мелка набегает волна, слишком коротко поднимается и опадает она на мели. Уж в спину толкают живую страничку другие страницы, роняют бедняжку плашмя, песком умывают. Книга-то есть, да прочитать её некому! Много книг! Много! Ни одной одинаковой! Как же так? Кто живёт не спеша – не замечают природного чуда, кто живёт «на бегу» – не успевают судьбу прочитать. Так и копится тьма тех страниц без призвания к свету.

         Яков Иванович часто давал Дэни нюхать толстые книги, с которыми он говорил по ночам: «Дэни! Жизнь начинается с текста! Хорошая жизнь – от хорошего текста... Ах, Дэни! Как хорошие книги в хорошую жизнь превратить?»

         Дэни не знал. Он вилял бессловесным хвостом много лучше, гораздо честнее, чем Ибо вилял языком крючкотвора перед Мажором. Яков Иванович эту честность ценил. Кормил очень вкусно. За минувшее лето Дэни отъелся до жира. Как и положено, если кто помнит: Мухославску Господь даровал не дворняжку а городового!

         Издалека зазвенела моторка. Рыбаки? Браконьеры? Мало ли в лунную ночь на реке промышляет лихого народа – тешится чей-то ершистый характер в опасной погоне за бесплатной удачей. Сколь ни придумай примеров, легенд, небылиц для реки, а все они – правда. Ночь – время высшей свободы! Лунное вымя вскормило единоутробных созданий своих – разбойников и поэтов. Ближе, ближе тот звон... Плоскодонный дюралевый катер-малышка ткнулся мятым лицом в пенный берег. Книга-река метнула в подлунное действо своих сочинённых героев.

         Чомбо остался сидеть за мотором, а в пенный прибой ловко спрыгнула Фифа.

         – Дэни?!

         Дэни лизнул руку девушки. Он без слов понимал обстановку и обстоятельства. Фифа устала от одиночества – вечного одиночества! – оруженосца любого земного богатства. Девушка пахла приятно: обиженным детством и тихой любовью. Излучала в пространство покой и обиду, как ивовый куст у переправы: обломанный, но живой и потому лишь довольный. Дух Мухославска витал в эту ночь рядом с каждым, кто искал примирения. Толщина обретённых страниц бытия в человеческом мире – размах между правдой и кривдой. И прочитано что, и написано тоже. Высота достижений и бездна падений людских – всё размах бытия. За него, за размах окаянный, подлецы и святые нашу жизнь, как резину в поперечные стороны тянут. Книга дней и ночей. Эх! Странный вопросец язык искушает: а может, чем тоньше такая книжонка, тем лучше для всех?

         Фифа растормошила Чомбо, как всегда, в неурочный час. Ей очень остро захотелось повидать Якова Ивановича, объясниться, наконец, оправдаться, чтобы он её опять обнял, пожалел, сказал, как надо жить. Фифе в последнее время начало казаться, что она – тоже старовер. Что ей совсем не интересны азартные игры с государствами, народами, историей человечества, территориями, финансами и имуществом. Она соскучилась просто по теплу, каким награждает любой мухославский житель другого такого же жителя. И как награждает! Орденам и крестам до такого тепла далеко. Принесёт, бывало, квашеной капустки сосед соседу, да ещё и подковырнёт, зараза: «Тебе такой вкуснятины сроду не сделать!» И хорошо становится оттого обоим, как будто благодати напились. Фифе не хотелось, чтобы в Атаманово, где без Мажора гуляли мухославские активисты, её везли охранники «Офиса любви». Поэтому она и позвонила безотказному Чомбо. За пять сотен он готов был «таксовать» на воде хоть до утра.

         По пьяным выкрикам, доносившимся со стороны базы отдыха, было сразу понятно: нужный собеседник, увы, не в форме. Опоздала. Обида на весь белый свет росла и увеличивалась в оконце фифиной души, как морозный слой на зимних окнах. Ещё не затемнение, но уже и не прозрачность... Чувство одиночества обострилось до невыносимости. Фифа села на прохладный песок и обняла собаку.

         – Слушай, маленький, а любовь есть?

         Дэни повернул лобастую морду к человеку и глаза двоих встретились в неотвратимой интимной близости.

         – Дэни, ты меня любишь?

         Пёс понял. Завилял хвостом и дал лапу.

         – Дэни! Они меня хотят, а я их не хочу. У меня не получается, маленький. А притворяться противно. Мажор говорит, что он старается сделать людям хорошо, чтобы все любили друг друга... Только я не понимаю. Мы ведь и так все в Мухославске друг друга любим. Зачем учить нас любить иначе? Мы ведь поссоримся тогда. Тюрьму разорил, в офис свой дурацкий меня запер, Ибо каждый день какие-то бумажки тащит и тащит, а я их подписываю, не читая... Правда-правда, Дэни, ни одной не прочитала! Хи-хи! Хозяин глазами за задницу щиплет. Я домой хочу, к папе...

         Дэни с преданностью смотрел в глаза девчонки и слушал исповедь очень внимательно. Чем-то ночная гостья, собравшаяся в живой комочек на прохладном песчаном пляже, напоминала валуны, какие река иногда выносит на берег. Правда, камни жили иначе, в другом течении времени. Вся их жизнь посвящалась одному непрерывному бесконечному вдоху. Да, только вдоху. Вмещению и впитыванию всего, что являлось средь сущего. Камни – только вдыхали мир и никогда его не выдыхали обратно. Вдох, вдох, вдох и ничего, кроме вдоха! Вот это жизнь! Люди так не умеют. Им после вдоха обязательно нужно выдохнуть себя – высказаться, поплакать, пожаловаться, в песне взахлёб утонуть, душу отпустить. Вдох-выдох, вдох-выдох. Как волны, работают горло и лёгкие. Ничего не попишешь: устройство такое. Люди – не камни: и без вдоха погибель, и без выдоха – тоже. Жизнь и смерть – два начальника поровну правят заводом Вселенной в две смены. Ох, мудрость и хитрость людская способны качать и склонять равновесие это. Куда? В том-то и сила искусства: лишь бы вдох пересиливал выдох, а не наоборот.

         – Маленький, знаешь, что он сказал мне? Что вера выше раздумий. Я запомнила. Что выигрыш выше покупки. Он сказал, что весь мир заработать нельзя, а выиграть – можно. Я боюсь его, Дэни...

         В лодке неожиданно что-то загремело.

         – Фифа!

         – Чо?

         – Пожар на заводе! Валим отсюда скорее!

         С детства привычка удирать без расспросов не раз спасала любого речного сорванца и от родительской крапивы и взрослого мата. Прыжок – и моторка взревела. Издалека было видно: над заводом качалось и прыгало зарево. Со стороны Мухославска кровавыми струями к небу стремились развоплощённые силы.

         Воскресная ночь перевалила на «чёрный понедельник». На календаре было тринадцатое число.

Дэни с лаем помчался на базу.

ШТОПОР

         – И ещё один мудрый совет я дам тебе сын мой: «Берегись любви старухи! К твоей погибели приведёт эта страсть». Шахерезада, Дэни! Шахерезада! Мудрая книжка. На, понюхай... Жизнь кончается там, где кончается сказка! Понимаешь, дружище? Нельзя любить своё прошлое больше нынешней жизни...

         – У-у-ууу!

         Хорошие люди получаются всегда, при любой власти и при любых условиях. Хороший человек – это профессия первичная, небесная; а уж потом только хороший человек постепенно овеществляется, «твердеет», воспитывается в местном поведении и традициях, опускается, словно шахтёр в глубинный забой, в расписание времени, в быт и в различное ремесло. Хороший человек! Ему многое прощается даже тогда, когда что-то портится в живом совершенстве.

         – Дэни!

         – Что?

         Яков Иванович вздрогнул. Голос звучал внутри головы. Дэни спокойно и пристально смотрел на врача, словно совесть, обретшая вдруг собственный голос. На душе было мерзко. Впервые в жизни врач не пошёл на работу, не мог, было тошно и дико от понимания глупых сует и самообманов. Было противно от себя самого. И было отчаянно жалко себя – коллеги не позвонили, не прислали машину-дежурку, как обычно, не уговорили: подняться и жить. Махнули рукой, решили, мол, справимся сами. Ни угроз от начальства, ни просьб от сотрудников – ничего. Даже больные звонить перестали. Только Дэни был рядом, верный пёс, что гримасничал, морщась от запаха водки, все последние дни.

         – Дэни...

         – Словами не мыслить, но – мыслить! Всей сутью, отныне немой, принять пустоту. И на числа не резать сей узел живой. О, детство! Игривость фантазий наполнит любую из форм. Не в разуме разум! И гасит сияющий миг изречённого гром. Любимая женщина, труд суетливый, безвременье, кухни ковчег... Смертельно живой, бесконечно счастливый в бесследном пути – человек!

         – Ха! Ха-ха! Неплохо говоришь, Дэни, неплохо, сукин ты сын! Узок наш круг, как говорится, узок. Но какое счастье, что страшно далеки мы с тобой от народа! Ха-ха! Знаешь об этом? А я ведь не боюсь тебя, и себя самого не боюсь! Хоть ты и смотришь, как ангел с ножом... Ты чистый, а я грязный, да? Грязное, брат, не спрячешь. Вот поэтому, Дэнюшка ты мой, я люблю зиму нашу стерильную. Когда белое всё, а не чёрное. Почему душа холод любит, а?

         – Душа с душою насладится, и разум в разуме живёт – миров мирам не помириться, пока их плоть не призовёт. Ослепнут в бешеном союзе певец любви и ада чтец; пленяет вещь в единой музе – и созиданье, и конец.

         – Хм? Ты правда так думаешь? Хороший ты парень, Дэни. Берегись... А я вот, понимаешь, в штопоре. Понимаешь? Интерес мой кончился.

         – Осыпались к осени ноты плодов и к стану земному припали, и боле не видят ведических снов ни древа, ни листьев медали.

         – Молодец! Держи колбаску. Да не смотри ты так на меня! Мозги устали, Дэнька, мозги. Глянь-ка, что в газетке напечатали. Деревья в перевёрнутом виде растут! Кроны в землю закопали, а корни в воздухе болтаются... Жизнь по стволу задом наперёд пошла – на корнях теперь листики растут. Уродам лишь всё уродливое для ощущения красоты требуется. Вот и нас с тобой кто-то перевернул... Чуешь?

         – Мир многомерно разделён дрожанием дрожаний, и перепонками времён затянут, как вожжами.

         – Дэнька! В каждом муравейнике есть одиночки, у которых в голове – свой «муравейник» копошится. Две живые кучи! Они никогда не помирятся...

         – Искромсан временем осатаневший Бог, разбит на вещи, разведён пространством, но каждый атом вещества – любви росток, что будет временем и вскормлен, и отравлен.

         – Поговори-ка ещё! Думаешь, что у меня белая горячка, да? Алкогольный психоз, да? Не перебивай! Ах, Дэни... Ты, сукин сын, талантливее меня и это тяжело видеть. Тяжело сравнивать. Благородство в аду хуже всякого ада ломает. Ты, псина, не притворяешься, не обязан жить ради других! Ну, чего смотришь? У-у-у! Смотришь, брат, так, что лучше бы тебя убить... Из ружья: бах – и нету таланта. Душа перевёрнутая, что в землю была закопана, опять свободна... Ха-ха-ха! Да не бойся, не бойся, я пошутил. Дай, я тебя поцелую! Нет, поцелую! Тьфу! Слушай секрет, мальчик. Мы все тут – внутри яйца оказались. Называется: ци-ви-ли-за-ци-я. Понял? Яйцо протухло! Бог нас не высидел. Не смог или не захотел. Тухлому теперь изнутри ни за что не проклюнуться... Справедливо? То-то, брат. На, понюхай, чем пахнет. Дрянь, конечно! Но я это пью... Чтобы запах общей тухлятины перебить. Дрянь против дряни: ха-ха! Больше нечем мне, собачка, защититься... Люди теперь тоже воняют!

         Дэни сидел, вытянувшись в струнку, как полковая машинистка перед генералом. Яков Иванович не в первый раз с ним разговаривал, как с самим собой: размышлял, ругался, иногда плакал, иногда грозил, иногда читал вслух книги. Дэни, преданный пёс, слушал интонацию речи, и по этой интонации безошибочно чуял: врача ранили какие-то невидимки и что рану надо бы залечить. «Эй, человек! – говорили преданные, чистые, как два родничка, глаза собаки. – Эй! Дай мне твою душу, и я смогу её зализать».

         Атмосфера в мухославской больнице, где работал Яков Иванович, тоже получила многочисленные повреждения. Мажор размашисто обещал строительство новых корпусов, поставку современного оборудования в поликлинику и не выполнил ничего из обещанного – уехал. Его жизнеродящая практическая «моментальность» действовала только в его непосредственном присутствии. Стоило фееричной силе отвернуться, как гасли и все её благие намерения. Таких обманутых мест и людей в Мухославске набиралось немало. Даже насквозь ангажированная рекламная газета «Мажор» стала позволять себе кое-какие выпады против «законсервированного» процесса строительства и обновления нового игорного эко-центра в Мухославске. Невыполненные общественные обещания, как прерванная беременность, усугубляли раздражённое настроение граждан. А тут ещё – пожар на заводе, поставившей на деле возрождения «Красной калоши» мохнатую чёрную точку, выразительно поднявшуюся резиновой сажей и гарью в мухославское небо. Юрасик, постаревший за одни сутки, лежал в реанимации с тяжелейшим инсультом. Фифа сразу же утратила напускную спесь «бизнес-леди» и почти круглосуточно дежурила в отдельной палате рядом с отцом, подавая ему лекарства и питьё из ложечки.

         Дэни на пожар не ходил. Это ему было не интересно. В обществе Якова Ивановича он неожиданно почувствовал, что собачья старость подкрадывается и к нему. Уже не хотелось прыгать и лаять, как раньше, уже были безразличны полупьяные шофера на переправе, не так как прежде умиляли дети и мороженое, всё чаще и чаще покой дневного сна доставлял удовольствия больше, чем бег по набережной или улицам города. Одиночество исполнилось зрелостью.

         – Дэни, сукин сын! А ты ведь тоже старовер! Ха-ха-ха! Чем хуже вокруг, тем лучше: скоро все будут вынуждены искать спасения в старых понятиях, чтобы не превратиться в нынешних уродов. Согласен? Молодец! Я тебе, мальчик, так скажу: старшие всегда переживают своих детей нравственно, а дети переживают своих родителей – физически. Улавливаешь, пёс, какое колесо закручивается? И главное – катится, катится! Куда? В гору или под гору? Вот на что смотреть надо! Смотришь? Молодец! Старая нравственность, подпираемая молодой нетерпеливостью, всегда падает. Падает, брат, падает! Колесо всегда катится под гору и ничего с этим не поделаешь. Не надо, Дэни, не скули. Мы с тобой два бобыля. И твоя душа, и моя остались старыми девами. Свято место внутри у нас пусто! Даже так: только пусто место и свято сегодня. Ха-ха! По любви наполнить его не получилось, а по насилию – никому и не хочется... Ах, Дэни! Знаешь ли ты, что такое романтика обречённости? Поэзия гибели, восторг поражения? Знаешь, дорогой, знаешь... У Пукрока что ни песня – как раз про это. Почему же всем нам хорошо от тоски?

         Время от времени врач отрезал от батона колбасы, что лежал на столе, увесистый кружочек и бросал собаке. Лакомство ловилось на лету и тут же проглатывалось. Дэни не мигая смотрел в глаза Якову Ивановичу. Голос в голове врача отчётливо и складно декламировал очередной стихотворный «залп». Двое находились в комнате одни. Складывалось полное впечатление, что пёс – гений, посланец дивных чистых муз. Говорит стихами.

         – Дэни, ты сволочь!

         – К печали подлость ли принудит, трудом ли время оскопят – мои восторженные люди в угрюмых людях, прячась, спят. Я обращусь, минуя разум, к единой радости сердец. Так пробудятся жизни фразы, и просветлятся, наконец.

         – Сволочь!

         – Искусства ветка – золотая! И взор несытый, как ружьё... Твой разум рушит, созидая. А страсть бурлящая – живёт! Утонет взор в словесной лаве, зажжёт умов прожектора... Ошибок взгляда не исправить простым нажатием пера.

         – Дэни, заткнись. Я тебя ненавижу! Фу! Не играй на нервах. Струны, брат, кончились, струны. Фу! Фу!

        – То гул глухой, то свист предельный качают слух. То мысль как свёрлышко свирели, то сердце – бух! И всякий раз провал со взлётом ведут черёд: то бредит пьяный мозг полётом, то сердце врёт. С тобой, как смерть, твой провожатый, чтоб не забыл: не свет немой, а звук – глашатай шагов и крыл.

         Бытовая истерика – всегда неожиданный взрыв. Как мина в цветочном горшке.

         – Убь-юууу!

         Ножки стула опустились на хребет Дэни, едва не переломав собачьих костей. Дэни, взвизгнув, бросился наутёк. Алкогольный психоз требовал дальнейшего выхода. Теперь Яков Иванович держал в руках говорящее зеркало.

         – ...Бредут духовные цыгане, не глубина им небо – ширь! Кочевники надземного пространства гадать горазды и горазды воровать; их таборы оседлости не знают, а песни горькие подобны вою волка. Баронов кормит отражённость в побирушках. Фундаментов бродяги не кладут. Им мера зла с добром лишь собственная жизнь. Тоска о родине – тоска о глубине родного места...

         Зеркало – вдребезги! Яков Иванович, шатаясь, вышел на берег реки. Вода у ног ворошила камушки-слова и беспощадно шептала продолжение ритмов, которые слух в обычном своём состоянии не улавливал.

         – Объятый глупостью молений, влюблён в надежды дурачок...

         – Сволочь!

         На пристани причаливающий паром урчал дизелем. Люди переговаривались, приветливо кивали заросшему многодневной щетиной окружному врачу, жалели его, понимая драму одинокого провинциального интеллигента. Невостребованные высокие качества хорошего человека – мука страшная, хуже голода и пыток. Народ сочувствовал и понимал: избыток светлых сил рвал черноту человека изнутри. Не первый и не последний интеллигент в глубокой провинции спасался от себя самого шиворот-навыворот, парадоксом: не в силах поднять до высоких октав окружение, он, чтобы выжить, губил себя сам – опускался сначала до «среднего уровня», а потом сознательно падал донельзя.

         – Сволочи! Сволочи! Сволочи!

         – Мать воспитания – война, отец развращённости – мир... – гудел паром, просвещая округу о сговоре противоположностей.

         Горыныч – Февральский-Бодайко, Пукрок и Вольдемар Вольдемарович – насильно увезли врача с переправы на такси. В бункере мухославских пенсионеров разбушевавшегося Якова Ивановича утихомирили просто. Дали вина. Уложили врача на казённый диван. А Пукрок посоветовал: «Плакать давай! Моя твоя всяко люби!»

         Взрослый мужчина, седой, уважаемый доктор рыдал, как ребёнок. С воем и всхлипами. Сотрясались и плакали вместе с врачом головни бывшей «Красной калоши», акционеры, спустившие в пепел свои накопления, плакал дух Мухославска и низкие тучи, брюхасто плывущие вдоль траурной ленты реки. Плакали земли, что проданы были за спинами тех поселенцев, что земли свои воспевали и щедро кормили их потом. Плакал неисправный травматический пистолет в сейфе Вольдемара Вольдемаровича. Плакали старые книги и старые мысли, старое время и старые правила. Яков Иванович оплакивал то, что уже никогда не вернётся:

         – Помереть бы скорее!

         – Ай! Зачем помереть? Людям радость давай!

         – На кой ляд? Старые мы... Пропади оно пропадом!

         – Никакой не пропала! Сам говори, что любовь нет-нет-нет чтобы старой. Любовь потому что всегда молодой! Любовь не боится любить! Что нам тут есть, из того хорош человек весь получайся. Любовь делай – глину любую давай! Здесь давай, прошлый давай, будущий можно давай! Любовь ничего на земле по дороге не бойся! Даже из денег любовь тоже делай хороший людей! Любовь помогай человеком везде!

         – Спасибо, Пукрок! – Яков Иванович пришёл вдруг в себя. – Дэни где?

         – По дамбе бежал сильно!

         Яков Иванович опять впал в забытьё. На этот раз, в тихое.

         Через некоторое время за верное колдовское дело взялся Февральский-Бодайко.

         – Яков Иванович! Дай-ка мне свои дневники. Дай, говорю! Почеркушки свои, или что ты там пишешь в тетрадях. Дай, а то пропадёшь. Я многим помог, и тебе помогу, будь уверен. Денег не надо. Дай! Мухославск без тебя – сирота. Дай, говорю.

         Эта просьба врача возмутила, он окончательно взял себя в руки. Могучий пустой сейф в кабинете Котова надёжно хранил общественную печать, а в могучей пустоте души Якова Ивановича не менее надёжно хранилась последняя неприкасаемая звёздочка – одинокое чувство... единства с людьми. Конечно, люди не вмещали всего того, что провинциальный поэт хотел передать им, и потому лишь бумага заменяла ему людей. Бумага – невеста послушная, вечная, встаёт и ложится, где надо. Как же предать её верность огню? Невозможно! Нельзя! Одинокие души часто мыслят себя достоянием общества, потому не умеют в чём-то личном беречь и беречься. Уж лучше себя погубить, чем бумажную птичку. Всякий пишущий не для себя, а «во имя» знает сей трюк самозваный. Во имя! – вот для чего нужно жить! Чтобы и знамя поднять, и для идеи большой послужить, и на гимн высоко окрылиться. Разве может быть знамя себя самого, или гимн? То-то и есть, что не может. В одиночку «во имя» ни шагу не сделать. Нужен хороший народ, что способен поднять сообща это всё: и флаг свой ведущий, и гимн настоящий.

         – Мразь, отойди!

         Яков Иванович сделал жест, как герой местной пьесы в местном театре. Облегчённо вздохнули: шутит – значит, снова здоров.

         – Я свою жизнь огню не предам! Не подходи ко мне сила языческая! Сам я упал, сам и восстану! Сам скорее сгорю, а бумажная моя жизнь пусть остаётся! Сам!

         Эй! Эй... Кому-нибудь казалось, что суета многолетняя наша – заводной часовой механизм? С гирями, с боем, с циферблатом и стрелками, с кукушкой на глупой пружинке? Казалось? Так вот: будь уверен – не кажется! Воображение вряд ли уловит то, чего нет. Незнакомых вещей – бесконечное множество. Невозможных вещей – ни одной!

         – Яков Иванович! Ты, правда, уже в порядке?

         – Смеялись образы, сливаясь. Срастаясь – плакали тела.

         – Что-что?

         – Мир, друзья, говорит стихами!

         Настроение врача имело амплитуду и переменный знак, как на качелях. Что-то только что хрустнуло в часовом механизме Вселенной, раздался громовой бой, время внешнего мига и время мига внутреннего совпали, сверили взаимную точность и опять пошли сами по себе – до следующей сверки.

         Врача накормили горячей похлёбкой. Из фондов Общества Вольдемар Вольдемарович выдал врачу новый старомодный костюм и рубашку. Яков Иванович всё покорно принял, переоделся. Даже побрился в походных, так сказать, условиях. И – направился к двери.

         – Пора на работу, – как ни в чём не бывало, сообщил он друзьям, уходя.

         Как ни в чём не бывало, они проводили его троегласным: «Пока!»

         Как ни в чём не бывало, больничный персонал раздвинул ряды, чтобы временно отсутствующий коллега занял своё законное место.

         Как ни в чём не бывало, мухославские больные потянулись к доброму доктору. Как ни в чём не бывало, щебетали старушки на лавочках, а Лев Моисеевич срывал с яблонь розовощёкий свой урожай. Как ни в чём не бывало, был и есть Мухославск в равновесии жизни. Потому что само образуется всё, само непременно, если не торопиться с рецептом и вдохам-выдохам местных жителей зря не мешать.

         Дэни спрятался в уцелевшем углу цеха «Красной калоши», в куче пакли и масляной ветоши. Пожарные спасли чудо-принтер. Они, в основном, отсекали огонь от гостиницы, жилых помещений и «Офиса любви». А старый литейный участок и склады сырья, загоревшись от красного змея – замкнувшего кабеля – погибал без страховки и помощи сам по себе. За пропитанием к мусорным бакам Дэни теперь выходил только ночью.

         Яков Иванович, Старогуд, Лев Моисеевич, Горыныч и даже фотограф днём оглашали городок покаянным призывом:

         – Дэни! Дэни! На-на-на! Ко мне, Дэни! Ай-ай! Фью-ить!

         Несколько раз озабоченные люди, пахнущие растерянной виноватостью, проходили совсем близко к тому месту, где пёс затаился, но переселившийся из человека в собачью душу «запой» страха и недоверия не позволял откликнуться на их добрый зов. Пережидая искушение, Дэни прижимал уши и закрывал глаза. Однажды ночью он нашёл на помойке резинового пупсика, имевшего запах Фифы. Дэни в зубах перенёс его в своё логово. Жить стало почти что хорошо.

         – Дэни! Дэни!

         – Может, он опять переправился на ту сторону? А что делать?

         – Да нет. Его ночью зеки подкармливают рыбой. Где-то тут ошивается.

         – Как нам его не хватает, ребята! Душа ведь пропала, душа мухославская! Совесть блохастая наша.

         – Да, пёс необычный. Что правда, то правда. Любой согласится: умней человека! Порядочная тварь, слов нет.

         – Дэни! Дэни! Фью-ить!

         – Дэня! Моя скучай! Иди давай! Дэня!

         – Эх! Шальные деньги наш омуток совсем замутили! Людей на два чужих двора развели, винишка вместо работы подлили. Яков, пиши и меня в свои староверы! Деньги в Мухославске отменим! За применение денег – расстрел. Посредников к стенке!

         – Ребятки! Мы же не Дэни, мы совесть нашу общую не уберегли. Такая совесть только раньше у благородных господ встречалась.

         – Не перегибай, Фридрих Карлович! Дэни! Дэни! Рядом! Ко мне!

         – А ничуть я и не перегибаю! Совесть, ребята, – первый наш мухославский бомж, получается. Ни в ком теперь постоянно не прописана.

         – Оп-па! Да ты и впрямь философ, господин Старогуд! Дэни! Дэни!

        Ах, Дэни! Отшельничество – это тишина внутри тебя самого. Каждый миг – вечность. Мир утратил запахи. Мысли остановились, они больше не работали на кладке многоэтажных образов, не замешивали раствор чувств и предчувствий, не заглядывали в чертежи воспоминаний и не упивались умелым расчётом на завтрашний день. Животная жизнь одиночки привлекательна высшим смирением – отказом от шума и бега толпы. Настоящее счастье умеет свернуться в комочек, засунуть нос куда-нибудь внутрь своей теплоты и не слышать, не видеть того, что вокруг. Потому что давно всё понятно, зубами проверено, шкурой: мир отныне бедняк и предатель – вор тепла и покоя.

         – Дэни! Дэни! Хороший! Хороший!

         Ба! Это Фифа кричит.

         – Дэни! Дэни! Хороший!

         Это дети собачку мороженым манят.

         Нельзя откликаться. Нельзя.

НАШЕСТВИЕ

         Белоснежный корабль на середине реки дал гудок. Это было так неожиданно! Как если бы часть привычного мухославского пейзажа вдруг начала сама собой преображаться: менять форму или странным образом себя вести. Сказочное явление, смирно до сих пор стоявшее на якоре, оживало. Завелись могучие дизель-генераторы, из пароходной трубы выскочил сизо-фиолетовый моток шерстяной копоти и размотался над рекой. На палубах иногда показывались матросы. Непрерывно сновал куда-то именной вертолёт Мажора.

         Никто ничего не объяснял. Даже особы, приближённые к управлению новой жизнью Мухославска – Хозяин, Ибо, Ржавый, мэр, пахан – тоже ничего не ведали и хмурились наравне с остальными. Что за примета проснулась вдруг? Вообще, вся эта новая сверхскоростная жизнь была похожа на временный лагерь, разбитый на склоне действующего денежного вулкана. Вулкан то просыпался, то вновь засыпал. Сорил огнём и пеплом, привлекал к себе и пугал одновременно. Мог одарить старателей жизни небывалым плодородием, а мог и обрушить на их головы малоприятные испытания.

         Фифа на все недоумённые вопросы отвечала раздражённо и однообразно: «Отстаньте!» От Мажора давно никому не было никаких сообщений. Сначала, по возвращению в Мухославск, Фифа мстительно не отвечала ни на какие звонки с его стороны, а теперь и обратная связь не работала. Ещё месяц назад Фифа надула бы от этого губки, но сейчас ситуация требовала иного – Юрасик был плох и дочь не отходила от него ни на шаг. Фифа вдруг пронзительно поняла, что она любит отца, любит этих людей, помешанных на работе и возделывании огородов, любит свой Мухославск, и что без этой внешней широкой любви ко всему привычному и обыкновенному она больше не может любить себя саму. Яков Иванович научил её приёмам медсестры: как правильно повернуть больного, как подложить под него судно, как с ним адекватно общаться. Отношения между Фифой и врачом сложились в новых условиях ровно, без коллизий – как между давно знакомыми пассажирами старого городского маршрута.

         Вертолёт пролетал над крышей больницы по нескольку раз на дню.

         – Что делать, что делать? – Лев Моисеевич – провожал винтокрылую машину взглядом сквозь густую листву своего сада. – У зла и добра нет двух дорог, зато свои у каждого есть пророки. Один указывает в будущее и говорит: «Тьма!» Другой указывает в том же самом направлении и произносит: «Свет!» Что делать? Каждый из нас – пророк себя самого. Мама исполнит любые запросы: что будет сказано, в том и окажемся.

         Ах, как непросто старым привычкам участвовать в новых манёврах! Вот и часы в Мухославске идут, как хотят: кому-то натикают за день полжизни, а кому-то вся жизнь – полминутки, не больше. Здесь задавать можно людям не только вопросы, но задавать и ответы. Как сено послушным лошадкам. Долгожители здешние любят глотать, как таблетку-плацебо «от сердца», «от головы», «от души» – слова из походной аптечки: «Ничего! Жизнь упрямых расставит, как надо. Расставит! По своим всех местам разведёт!» По своим ли? И впрямь ли расставит? А может, ближайшая жизни подружка – родная сестричка с косою – уложит всех ровно? И ни ответов тебе, ни вопросов... Какие манёвры затеял Господь? Во что он играет? Кому ставит шах или мат? На время играет? Игра продолжается ради игры? Или это – игра на победу? Разве можно словами такую игру охватить?.. Словами слова создаются. И до чего же умелы их сонмы в содружестве дерзком! Соединяясь, бежать начинают навстречу потокам, и крылья готовят в придачу к разбегу, и груз небывалый в полёт поднимают и тащат. Слова-самолёты недосягаемы для подражаний! А чья-то двуногая горе-шарманка продолжает лежать на боку, пить по праздникам впятеро больше обычного, скуку экраном кормить или по осени ползать с корзинкой в овражке грибном. Словами слова создаются и словами слова убиваются. Споры разъединили живущих и властвуют миром, наособицу властвуя в каждом из говорящих миров.

         За каким же пределом тишина с тишиною сливаются без разговоров? Как же и с кем соглашается Слово идти до предела того? Молчи ремесло! Молчи, говорливый язык. Молчите крикливые мысли, желания, память. Все молчите пред этой чертою! В замирании времени, в точке исхода рождается новый, неведомый вход. Что же душу и разум так жмёт, словно чресла немого хотят раздавить их? Что рождается в миге, пригодном для сплава утрат и находок? Иссякают былые тела. Вместе с ними уходят былые опоры – былые слова... Тишина тишину соблазняет. Вот – подлинной страсти итог! Так, так происходит зачатие музы. После слов мир глаголет и сущее видит лишь музыкой нот, музыкой кисти, музыкой рук. Всё то же самое! Только – песня, бесконечная песня во всём и повсюду! Не отпетым живи, а поющим! Нет отныне границ, не нуждается голос свирели и голос струны в толмачах. Не нуждается музыка даже во времени!

         Человек – инструмент музыкальный. Не для азартной игры предназначен – для Божеской. Тишина совершенного мира – невеста; чистоты её девственной хватит на каждого падшего: в дело, в таланты, в слова, в алкоголь, в преступления или в разбой ритуалов. Запас тишины – приданое для настоящего. Сокровища большего нет! Симфония сфер – поводырь даже для торопливых. Богатство, вмещённое в сердце. Это прекрасно! Звон тишины призывает подняться любого. Сердец, безнадёжно глухих, в мире нет. Иначе им незачем биться.

         Паломник, вернувшийся в будни из песенных далей, тот, да не тот, что был прежде. Потому как и руки иначе запели. А от рук, как положено, прочий оркестр бытия так да не так зазвучал. Но всего удивительней вот что: запели слова! Что ни скажет язык, протыкая собою молчания ценз, – всё теперь откликается музыкой. Той да не той. Беседой, приятной себе самому, и приятной для славных сложений с музами жизни соседа – такой же другой тишины.

         Издать бы указ: документы, законы, регламенты, доклады, объявления, бланки, инструкции – всё писать только нотами! Чтобы чувствовать фальшь непосредственно. Ах, как запело бы общество! Хор народов вознёсся бы к небу, ликуя и радуясь дивному диву себя самого.

         Слово – друг, слово – враг... Не сдадутся так просто слова, подневольные рекруты в рабстве у лжи. Умом наделённые, сердца лишённые. К тишине и они подбираются, божье богатство считают на круг. Увы, не поющее слово бедно и безжизненно – раб раба на бумаге контрактной, раб раба в царстве цифр и расчёта. Подневольная армия, господа и холопы, заключенные в стены казённых бумаг и притворства в понятиях. Не убежишь далеко, бессердечный! Фальшь для музыки хуже тюрьмы!

         Дух Мухославска витал над восторгом приезжих. А стало их нынче – невпроворот. Кто-то приехал на личном авто, кто-то прибыл рекою, а часть побогаче доставляли в «экологичную зону» по воздуху. «Ах! – восклицали столичные дамочки в шляпках, – Ах, до чего хорошо здесь!» Словно ястребы, взоры приезжих мужей нападали на всякий цыплячий домишко, что бесхозно парил над речным крутояром: «Почём продаётся? Берём в полцены!» Превращения продолжались – Мухославск становился базаром. В одночасье! Как всегда, в одночасье! Время пришло поднимать из тех колышков, что посадили в полях землемеры Мажора, коттеджи, заборы, иные столичные прихоти и теремки. Торговали дома и участки. Занимали любые свободные земли. В частную собственность отторгались песчаные пляжи, рыбацкие заводи и романтичные косогоры. Город сжался в зловещем предчувствии: «Офис любви» пошёл с молотка – на торги выставлялось «старинное здание под частную психоклинику, дом престарелых». Здравый рассудок на каждом углу Мухославска опять восклицает: «Как понимать эту странную спешку?» Да разве ответит им кто! Спектакль продолжается! Нынче в моде отсутствие долгих сюжетов, экстравагантные сцены, сценарий вне логики и спецэффекты. Абсурд и удача –перекрестие нитей в прицеле спешащей судьбы. Спектакль продолжается! Режиссёры в театре абсурда меняются чаще, чем актёры, актёришки и актёрищи успевают как следует выучить роль.

         У приезжих – глаза с коготками! Старинная шаткая лестница – скоро здесь будет трехъярусный ресторанчик. Старинная каланча над пожарной заставой – здесь разместится мансарда столичного мэтра. Остров речной, что порос корабельными соснами, скоро станет неприкосновенным прогулочным местом для толстого дядьки из «толстого» банка. Типография – это частная лавочка частной бессовестной партии в тихом укромном местечке. Рыбный промысел – отныне есть собственность крупного перекупщика. Отбор, как в природе: крупный хищник глотает в себя мелюзгу, не замечая зубов её и колючек. Не поперхнётся, целиком переварит!

         В круговороте желаний места обитания – важные фишки. Правильно ставишь – останешься с кушем. Ошибся – срывайся скорее с недоброго места, играй где-нибудь дополнительный кон. Вот и срываются все, кто покой потерял: из мегаполиса в глушь, из глуши – в мегаполис. Счастье все ищут с тех пор, как разучились его к себе призывать.

         Покупатель залётный и местный насупленный  житель сошлись в точке купли-продажи. Одному Мухославск – край земли, а другому – любимая родина. Покупатель столичный приехал сказать, что он прав беспредельно. Столичная стая ворвалась в приветливый город, осадила его и взяла моментально. На горячем песке и на дамбе нынче грелись, как ящерки в яркой расцветке, в купальниках, новые дамочки, новые дети и новые главы семейств.

         «Ап!» – сказал режиссёр обновлений и черти в аду налегли на рычаг, закрутили особую гордость театра в провинции – механизм декораций, поворотную сцену. Опять завертелись дома и домишки, опять заломились некстати картонные мысли.

         Бомба! Деньги есть бомба. И она взорвалась. На тысячи частных осколков разбился старик-Мухославск. Навылет прошили осколки те общую душу людей, что издревле привыкли к простому единству – и в нелёгком труде, и в бесстыдной попойке, в смиренье и в бунте своём добровольном.

         «Ап!» – кричит режиссёр-невидимка. Черти крутят несчастную сцену всё шибче. Зритель со страху бежит кто куда. Декорации падают, валятся. Абсурд от абсурда плодится, смакуя порочность. Слова разлетаются, как воробьи. «Ап! – кричит режиссёр ненасытный. – Ап! Ап! Ап!»

         Ржавый и Фридрих Карлович явились в больницу к Юрасику – поддержать его дух. За сгоревший завод и сгоревшие акции ни один мухославич попрёка не сделал. Истязал постаревший директор себя только сам. Уплывало куда-то сознание, меркли личные боли, образы детства влекли за собою. Так и тонул бы в потустороннем больной человек, если б не дочь, что держала Юрасика за руку, не давала тонуть окончательно: «Папа! Папочка! Я в нашей квартире балкон застеклила и кресло там есть. Будешь сидеть, любоваться закатом».

         – Да он ещё нас пережить десять раз постарается! – Ржавый перекрестился. – Причаститься не хочешь?

         Фридрих Карлович неодобрительно топнул:

         – Не смешно.

         В руках Старогуда топорщилась пачка старинных открыток. На рисунках – бесхитростный смех, потешавший когда-то бесхитростных барышень и кавалеров: амурчики, зелье, гуляки, карикатура на сплетников, глупый купчишка, неграмотный мальчик, баран в человеческом облике. Открытки предназначались в подарок больному. Обратившись к Юрасику, Старогуд, как всегда, произнёс патетичную суть:

         – Юмор пошёл!

         Юрасик лежал, безучастный к тому, как способны кривиться от мимики губы людей. Полною чашей – наверх уголками. Перевёрнутой чашей – изломом трагическим книзу.

         – Юмор пошёл, говорю! Юмор лечит. Мне художник один объяснил: дескать, смешное привязано крепче всего к настоящему, потому и недолго живёт. Только это не так. Хорошая шутка бессмертна! Может родиться в любом из времён, а жить будет вечно. Да, вечно. Благородный шедевр узнаётся легко – по наличию доброй улыбки. Здоровья в проверенном юморе много. Вот, здесь сто двадцать четыре старинных открытки со всех континентов: смотри! поправляйся!

         – Берегись, Фридрих Карлович, вдруг тоска-грусть пойдёт после юмора? Заболеешь и ты! – не удержался от злобноватой иронии Ржавый.

         – Не пойдёт. Тоска по твоей больше части. Я тебе шесть своих пенсий на счёт перевёл, чтобы ты изготовил для храма почётную надпись о предках великих, что к городу нашему были причастны. Где эта надпись? И где мои деньги?

         – С Богом, мой сын, не торгуются. Говоришь, как безбожник!

         – Я безбожник?! Да, безбожник! Из-за тебя, между прочим! Потому что ищу я путь к Богу всю свою жизнь. Сам ищу, сам! А ты, Ржавый, ещё худший безбожник, чем я! Никуда не идёшь и не ищешь. Стяжаешь зато лучше всех! К Богу идут в одиночку, как встарь, а ты на пути моём строишь засады...

         Юрасик открыл глаза и застонал. Фифа замахала на посетителей руками.

         Вздорность всегда была рядом, когда Старогуд ощущал себя дланью возмездия и правоты. Ржавый покинул покои больницы по собственной воле, а Фридриха Карловича попросил удалиться дедок из соседней палаты.

         Жизнь в Мухославске имеет свою постепенность – скрепляется делом от дела, течением слитых времён. А теперь существует ещё и иначе: от вспышки до вспышки. Глубина человека никого уж теперь не волнует во-первых; чаще прочих теперь произносится спешка-замена: «Ярко! Ярко живите!» Любовь мимолётная – вспышка! И жизнь мимолётная – вспышка! Детство, учёба, открытия из Интернета, друзья и подруги, поездки по грантам, проекты, гром и молния в честь юбилеев и дат – всё она, вожделенная яркость момента! Неужто война на дворе? Взрываются мысли, устои, традиции, память. Мухославские старые люди глаза прикрывают и душу в убежище грядок возделанных прячут, чтоб ненароком средь взрывов таких не ослепнуть, войны б не коснуться.

         Что-то случилось. Только-только привыкли, что Мухославск – безраздельная собственность властной единой руки. Приняли данность. Только-только построились в ряд перед мостиком в завтрашний день. Только-только шагнули нестройной, но всё же колонной, вперёд. И вдруг... На молекулы город распался. С реальностью страшно сравниться тому, кто был слеплен из глины минувшей эпохи. Антикварная лавка, нет, музейный запасник теперь: и романтичные цели, и большие заветы, и публичная вера – мораль. А дух Мухославска спокоен, как прежде. Его не волнует наземная рябь. Дух прозрачен для слов, суеты и волнений. Видно, в этом – спасение жизненной силы. Тяжкое дело поглотит земля, а тяжёлые мысли и души ожидает обширное дно пустоты поднебесной.

         – Домик не продадите? – стучали в калитку приезжие люди.

         – Что делать, что делать? Вы его можете взять только вместе со мной.

         Провожая лукавым взглядом случайных гостей, Лев Моисеевич, сидя на лавочке у ворот, продолжал изъясняться – как бы вдогонку приятным и вежливым людям: «Материальное и финансовое неравенство порождает в сегодняшнем мире двухслойную бедность. А что делать? Сообщество большинства любуется миром в себе, в то время как сообщество избранных – любуются собою в мире. И никто не знает, что делать дальше, чем ещё можно любоваться?»

         За рубежом Фифа чувствовала одну особенность своего пребывания там, особенность, о которой мало кто из русских нео-путешественников задумывается. А именно: в Европе, в Азии, в Австралии и Америке – всюду молодую привлекательную девушку, жену молодого русского олигарха, встречали очень радушно и приветливо; со стороны могло даже запросто показаться – приехала, наконец, долгожданная родственница всем на радость. Поцелуи, экскурсии, рестораны, игорные шикарные гостиницы, яхты и виллы друзей Мажора – всё было великолепно. Как в сбывшемся сне, на любом из материков Фифу окружали киноподобные, образованные люди, преподносили ей дорогие подарки, делали комплименты. Но!.. Но что-то изнутри тянуло и тянуло душу мухославской девчонки. Что? Чутьё подсказывало: да, они такие на самом деле, но не верь им! Она поняла это сама и никому не сказала о своём неожиданном открытии. В «водах» чужой жизни Фифа была всюду чужая. Чужая! И с этим ничего нельзя было поделать. Сгущенные воды чужой жизни, чужой истории и чужих манер бессознательно выталкивали пустоватую пришелицу  вон, каким бы ослепительным ни был очередной светский раут, какими бы очаровательными ни были её новые доброжелательные друзья. От них, собственно, ничего и не зависело в этой сверхчеловеческой ситуации: русская плотность бытия, слишком обширная, слишком вольная внутри себя самой, неизбежно выталкивалась прочь. Лишь Мажор, как водолаз на золотых тяжеленных подошвах, мог погружаться в иную среду, но и он до конца расслаблялся лишь там, где родился. Этот закон был придуман задолго до Евы с Адамом. Нужно было родиться рыбой, чтобы жить среди рыб. Или быть черепахой в черепаховом обществе. Или рептилией, коли уж вспомнить былое сравнение.

         А теперь посмотрите-ка сей перевёртыш в обратную сторону.

         Иностранцы в России чаруются нашей свободой, широкой безбрежной душой, бесконечным вмещением и гостеприимством. Тонут, как в сладком наркозе, в том, что их не обманет, а обнимает с любовью и – не выталкивает. Всё и все тут своими становятся сразу. Никто не чужой, кто отдался эфиру, литературному чудо-пространству, кто тяжесть ума отодвинул в сторонку, кто внутри своего представления ахнул: пали былые границы!

         Мухославск – это самое сердце любви обнимающей русской. Иностранцев ли, собственных граждан из мест заморённых, великих и малых – всех готов обнимать и любить городок среднерусский. Кукушата в гнезде мухославской души не заводятся. Милости просим! Любой, хоть какой человек, приезжай на сожитие. Доброта да текущее ровное время – и глупые вспышки погасят, и дышать по-мухославски научат. Никого из себя не толкает глубокая к Богу и к жизни любовь. Делает всех постепенно своими. И тех, кто с коттеджами новыми носятся, и тех, кто сидит побирушкой у храма. Частную собственность прочный забор обнимает. А всех вместе – с заборами, злыми бумагами, куплей-продажей земных лоскуточков – Мухославск обнимает любовью. Дух такой у него и другим быть не может. В этом секрет. Каждому хочется жить безгранично. Есть и страна, где такое возможно, и город такой Ванька-Встанька. Мухославск! Обнимает и любит любого. Да кто ж от любовных объятий откажется?

         Позвольте, позвольте! Реальность, конечно, не против сверкнуть идеалом – бенгальской свечой средь махровой провинции. Но приезжие – люди практичные, Пукроку на пристани денег не сыплют. Так что, позвольте споткнуться для правды суровой. А ежели нет в ком-то той тяги к сожитию в общем дыхании русском? Ну, нету и всё тут! А тайный секрет – продолжается неотменимо. Обнимает любовь и такого упрямца. Он ещё мал-мала меньше в глупой душонке своей: хоть и землю купил, и квартиру в столице отделал, и яхту пригнал покупную. Та да не та эта зрелость ещё. Ещё не готов расторопный хозяин к тому, чтоб в забеге до Бога открылось «второе дыхание» – чтобы своё удовольствие он в пути поимел от сложенья с другими. Просто кичливого нового птенчика надо догреть, допарить бедняжку в гнезде мухославском. А уж после – поднимется даже куркуль на большое крыло. Не таких поднимали!

         Уже не в первый раз поэтичный Яков Иванович, говорил повзрослевшей и посерьёзневшей Фифе:

         – Когда мой друг и твой отец умрёт, напиши на могильной плите его подлинный диагноз: «Умер от сердечной избыточности!»

         – Он не умрёт! – тихо плакала Фифа.

         – Не умрёт, – временно врал Яков Иванович.

         В Мухославске даже у рептилий оттаивала и просыпалась душа. После чего вся верховная власть над течением жизни переходила туда, где от логики рожки да ножки лишь оставались. Это так: если в жизни обнимутся двое – болезнь и здоровье – то здоровье всегда победит. Главное – в смерти им не обниматься.

         – Фридрих Карлович! Пришёл с неплохим предложением к тебе, – Хозяин принёс старику документы, которые и предложил подписать.

         – Акции, что ли, опять?

         – Лучше! Предлагаю сделку со скидкой: за квартиру – номер люкс в элитном пансионе для пожилых. Пожизненно – «Офис любви». Питание и содержание пусть тебя не волнуют – за почётного мухославского жителя мэрия полностью платит. Пожизненно, заметь! А ты ещё у нас о-го-го! Очень удобно: занимайся полностью своими делами и только. – Хозяин подвинул бумаги и подмигнул.

         – А музей?!

         – Что музей? Ах, музей! Ну, распродай свой антиквариат. Покупателей нынче достаточно.

         – Нет.

         – Почему это? Выгодно же!

         – Нет такого желания.

         – Ты, Фридрих Карлович, с уверенностью смотришь лишь во вчерашний день!

         – Где уверенность есть, туда и смотрю.

         Белоснежный корабль продолжал подавать звуковые сигналы и выпускать из трубы дымовые мотки. В мэрию, запыхавшись, прибежал начальник пожарной части. Центральная рация городской «пожарки» случайно перехватила беседу Мажора и капитана. С этим и скрылся грузный начальник в кабинете главы:

         – Он нас продал! Окончательно! В розницу, гад!

         Печаль просветляет, но не удивляет. Весть постепенно, как газ, просочилась во все мухославские щели. Молодым было всё равно, кто там стоит на руле, а старые люди давно уж скрестили веру в хорошее с полной готовностью к худшему. Фифа узнала последней о том, что случилось. Она попыталась представить образ Мажора, чтоб мысленно быть с ним поближе, как и положено всякой законной жене. Но ничего не смогла. Нити чувств обрывались, воображение падало в мрак, в неприветливый холод. Фифа пожала плечами и вернулась к хлопотам добровольной сиделки.

         Эх! Что там страна или город?! Земной шар – чья-то частная собственность! Удивляться-то вот чему надо: частная собственность Бога – Вселенная частная наша. Может, сам Главный всем остальным пример подаёт? Частная собственность! Что захочет владелец, то с нами и делает. Захочет владелец другому владельцу землицу, аль город подкинуть, – подкинет, как карту: играйте, любезный!

         «Офис любви» – нынче дом для престарелых заморских родителей, что содержат спешащие к власти и большому богатству отдельные дети. Покачнулся опять Мухославск на волне новых слухов, почесался от преобразований. Послушал гудок корабля. Да и снова установился. Стало опять хорошо.

         Тот, кто живёт на доверии, о вере не скажет ни слова. Вера – немая причина поступков. Обыкновенная, ровная жизнь воображение не «поражает», не кладёт его на лопатки, не трубит репродуктором, не швыряет над поражённым фонтан фейерверков. Хорошо быть обыкновенным. Обывателем. Инженером, домохозяйкой, подсобным рабочим, фермером или даже политиком или банкиром. Обыкновенное – твердь, на которой стоят все едино. А коли твердь эту в разуме и в привычных устоях начать «поражать», то зашатаются мысли и земли, разойдутся на трещины и провалы. Похмельем закончится всё – разговорами вслух о «возрождении» и «духовности», показухой знакомой в делах одноразовых, как фейерверк. Нет уж, спасибо, как говорится.

         – Ваш ход, Фридрих Карлович. Яблоки от меня получили? Я отправил их с пареньком на такси. А что делать? Урожай нынче такой, что даже барыги на пристани детям гостинцы бесплатно суют. Мама расщедрилась. Вкусно живём!

         – Как раньше! Я вам, Лев Моисеевич, тоже подарок принёс. Не обессудьте. Вот. Кулинарная книга! Пять кило весом. Старинная! Её подарили ещё моей прапрабабке. Зачитаетесь! Какие там блюда описаны! Правда, в нашей стране нет продуктов, что нужны по рецептам. Потому и дарили друг другу в родне эту книгу. Не жалко. Теперь она ваша. И выглядит новой совсем. Прошу вас! Чей ход?

         – Оригинальный подарок. Будет, что вспомнить.

         На шахматной доске белые фигуры боролись против чёрных. Приближалась осень: северный ветер боролся с южным. Праздное настроение в людях боролось с желанием полезного труда. Дух Мухославска продолжал держать над городом любовные объятия покоя и обыкновенности, пересиливая дребезг временной суеты, казённых интонаций и пришлых мотивов. Даже в юной Фифе вчерашняя беспечность боролась с практической необходимостью – жить, отдавая себя и своё время другим. Как сказал бы Лев Моисеевич: а что делать, что делать? Усилия настоящего роста невозможны без настоящего противодействия. Если присмотреться попристальнее, то всё-таки можно отличить весьма похожих друг на друга земных близнецов: деятельность и жизне-деятельность. В игре за себя самого – на чёрно-белом полюшке нашей судьбы – необходимо чувствовать суть одного и другого. Жизнь – это, друзья, прибавление, а не убыль. Жизне-деятельность!

         Фифа явилась в храм.

         – Святой отец, я немножко запуталась.

         – Что ты хочешь? Покаяться?

         – Я хочу, чтобы папа мой стал молодым.

         – Ты обратилась к религии, дочь. Но я скажу тебе не по чину, а как мухославич. Детка! Религия – это секрет вечной старости. А тебе ещё жить да жить!

         – Меня «пожарник» б.. называет!

         – А почему тебя это волнует? Как ты сама-то себя называешь?

         – Не знаю.

         Ранним утром  под окнами больницы незнакомый щенок, окрасом похожий на Дэни, выл, безутешно и жутко. Его прогоняли, но он возвращался и продолжал выть.

         Яков Иванович вынес собаке еду. Юный пёс ощетинился и от недоеденных мятых котлет отказался.

         – Ну-ну. Предчувствуешь что-то, дурашка? Предчувствуешь... Не хочешь от меня еду брать...

         Те же котлеты из Фифиных рук улетели в собачью утробу мгновенно.

         – Не пой так, не пой. Папа поправится.

         До середины дня вой собаки вплетался в вой электропил и рубанков, которые в Мухославске, одержимом частным строительством и перестройкой, не стихали теперь, казалось, никогда.

ТРЕТЬЕ ЧТЕНИЕ

         Корабль ушёл.

         Внимание города сосредоточилось на новом непонятном явлении. Мистическом! В пустующем доме Ятагана завелось привидение. Тихим утром или даже днём можно было расслышать какие-то шорохи и стуки, доносящиеся из внутренних помещений. Поползли достоверные слухи. Февральский-Бодайко написал заметку «Проклятие Ятагана», взбудоражившую определенную часть городской публики. В городских газетных киосках оживилась продажа пожелтевшей прессы, охотно и в леденящих подробностях сообщающей гражданам обо всём загадочном. Очевидцы, космические контактёры, личности, осенённые особой миссией на земле, суеверные знатоки и просто психически больные люди разбирали любую необъяснимую загадку природы на такие подробные детали и косточки, что после этого было действительно непонятно: как до сих пор может существовать среди этих фонтанирующих чудес обыкновенная наша жизнь? Загадка! По ночам в доме и вправду иногда мерцал слабый огонёк.

         Лев Моисеевич, утеплившись в безрукавую меховую душегрейку, несколько раз подходил к дому в тёмное время суток, прислушивался, смело читал на заборе похабные надписи, оставленные местными сорванцами, вглядывался в неразбитые ещё окна, о чём-то думал и сочувственно, как всегда, бормотал: «А что делать, что делать?» На входных дверях болтался висячий замок со следами ржавчины, калитка была замотана скрученной телеграфной проволокой. Двор густо зарос травой, которая была едва заметно примята лишь около лаза, ведущего в подполье.

         – Дэни! Дэ-ни... – увы, тишина во дворе и внутри дома такого имени не помнила.

         Хозяин и пахан по этому поводу специально собирали зеков. На толковище тюремные рыбаки божились, что никого не укрывают, что из других областей беглых в городе нет. Ибо поднял из архива домовые и земельные бумаги Ятагана – все было на месте: дом и участок на продажу не предлагался.

         У Фридриха Карловича Старогуда имелась своя версия объяснений происходящему.

         – Когда-то давно в этом месте останавливался знаменитый разбойник. Здесь он насмерть замучил человека. Теперь человек бродит. Нужно пригласить Ржавого, чтобы святой дух поработал.

         – Фридрих Карлович! Так ведь дом-то молодой, ему ещё и ста лет не будет.

         – А фундамент? Фундаменту лет триста! Камни всё помнят.

         Как полезешь в чужой дом? Неудобно. Пошли сначала к Ржавому. Ржавый пошёл к Ибо. Ибо позвонил мэру и пошёл в городской следственный отдел. Решили всё-таки искать беглого. Пришли делегацией днём и вскрыли жилище Ятагана. Взору следственной комиссии предстало именно то, что и ожидалось увидеть: вонючее тряпьё на полу, засохшие хлебные крошки, свечные огарки. После обыска «привидение» покинуло дом. Дверь вновь закрыли, калитку опутали проволокой, как было.

         Однако следственный отдел – тоскующая от безделья провинциальная гончая – почуял добычу. Специалисты по криминалу быстро «вычислили» и «повели» странного парня, который из дома Ятагана переселился жить в шалаш рядом со свалкой. Парень подворовывал цветной металл на огородах, иногда ловко выпрашивал, а иногда откровенно таскал с прилавков еду на базаре, впрочем, не стеснялся питаться и кое-какими отбросами со свалки. Спиртное не пил, за наркотиками не охотился. Любил выходить на высокий берег над рекой и подолгу смотреть вдаль. Правда, весьма странным казалось то, что молодой человек маскировал своё лицо – уползал, как дикарь в пещеру, обликом своим в надвинутую до носа кепку и в широкий шарф даже в жаркие дни. К бродяжкам в Мухославске привыкли; за многовековую историю портового города их перебывало здесь немало. Убогих терпели, подавали им, жалели даже. Какого только человеческого живого мусора не приносила сюда, на пристань и в город, вечнотекущая река – людей, оторвавшихся от земли, от дома, от постоянного простого труда, от сытого достоинства и надёжной открытости, бегущих прочь от покровительства общежитий и оседлой совести. Мешочники и начинающие жиганы, нахальные гадалки и побирушки-передвижники, нищенствующие дети и калеки, – все, кто поле-перекати был и будет в любом из времён. Молодой человек ни с кем не знакомился в городе. Могло показаться, что вот-вот и он тоже сядет на баржу, на любое случайное средство, чтоб плыть, как остальные, убегая от зим, словно пена иль щепка, куда-нибудь к югу, где солнце даётся бродягам бесплатно. Но «привидение» и не думало покидать Мухославск. Газеты о нём моментально забыли, а для добропорядочных жителей всякий бродяжка – и без того невидим. Незнакомца держала особая страсть – он посещал в Мухославске зал игровых автоматов, находящихся в ведении Хозяина. Где и спускал регулярно всё, что ему удавалось наскрести на сдаче металлолома. Следователи никак не могли докопаться: кто это? Оперативные запросы по ведомству результатов не принесли: с похожими приметами никто в бегах не числился и не разыскивался. Господин Никто продолжал жить на свалке и регулярно появлялся в городе лишь затем, чтобы «скормить» свои мелкие деньги дураку-автомату. В конце концов, следователи ослабили оперативное наблюдение и решили подождать, мол, возьмём бродяжку на чём-нибудь покрупнее, чем воровство старых труб, сплющенных самоваров и дырявых вёдер, а заодно «повесим» на болвана и часть запущенных дел. Ближе к зиме, разумеется. Чтобы неопытный парень не кончился здесь от мороза, а провёл бы холодное время в нормальных условиях. Мухославские «следаки» тоже люди не злые: бродяжкам и они подают, чем уж богаты.

         Фотограф лишился всей своей аппаратуры. Мэр пришел заказать пару карточек для служебной потребности, а не вышло: инструмент испарился!

         – Украли?!

         – Да нет... – мялся фотограф, не желая о том говорить.

         – Так ведь было недавно ещё!

         – Было...

         – Куда подевалось?

         – Ну, продал.

         – Хорошо. Обновляться полезно. Так купи себе снова, чего не хватает.

         – Денег нет...

         – Как нет денег? Продал же!

         – Продал. А деньги... Ну, они не мои. Я... отдал их.

         Этого мэр понять был не в силах. Про деньги он знал все их свойства. Деньги можно было: получить, украсть, кинуть, придержать, организовать, распилить, развести, обналичить, привлечь, отмыть, зажать, расколоть, бросить, потерять, спрятать, показать, вложить, потратить, выбить, изобразить, напечатать, заложить, попросить, даже заработать, если уж другого способа вовсе нет. Но – отдать?! Такого в природе денег быть не может!

         В эти же дни невидимка оставил в пасти игровых автоматов Хозяина весьма крупную сумму.

         Лев Моисеевич, не только садовая душа, но и следопыт, следил из укромной тени кустов за жизнью свалки. В последние дни он много двигался и чаще обычного повторял: «Что делать, смерть не стоит на месте... А что, делать?» В тревожном вещем сне накануне своих хлопот старый человек видел яркий «фильм»: как из молодого чёрта после инкубационного периода получается зрелый готовый ангел, а также процесс встречный – получение зрелых чертей из ангельского «имаго».

         – Мама! – садовод тем же утром говорил с любимой своей яблоней на тему сна и метаморфоз. – Мама! Наш Бог опять сделал большую справедливость. Каждый судит себя лишь по себе самому. Это и есть Его суд. Бог дальновиден и мудр: он свободен от наших ожиданий!

         Опираясь на тросточку, Лев Моисеевич перемещался по Мухославску и его окрестностям, предприняв собственное расследование в тривиальном деле с бродяжкой. Возможно, что старый разведчик догадывался о чём-то таком, о чём в следственных учебниках написано не было. Причина жизненных пертурбаций всегда была невидимее их конкретного проявления.

         Свалка – арена свободы! Свалка – неисчерпаемость равных возможностей! Свалка – прообраз счастливого безденежного будущего! Свалка – апофеоз демократии и реальности! Высший след цивилизации – это её свалка. По этому универсальному «отпечатку» потомки могли бы полнее всего узнать о подробностях быта и пикантных деталях минувшей эпохи. В едком дыму отработанных ценностей копошились искатели манны, проливающейся и просыпающейся из контейнеровозов и самосвалов. Коммунизм социального дна был прост и прекрасен, как детское счастье. Каждый бродяжка здесь искал, что угодно, и найдя что угодно, легко применял свою вольную жизнь к долгожданной вещице. Прокисшая куча арбузов, старые тряпки, пластмасса и рейки, отходы сапожного дела, разнообразный случайный металл, электрический мусор, радиолы, газеты и книги, ацетатная лента, худые мешки и строительный хлам – всё сливалось как равное с равным в дыму и огне городского чистилища. Жизнь без денег возможна! Она входила в сей мир оголённым младенцем, и покидала его точно так же – без смысла, без связи, без дорогих сожалений. Свалка жила настоящим больше, чем кто бы то ни было. Здесь и сейчас – эти редчайшие в жизни моменты творились в горящем пространстве легко: реально вне времени и вне оценок.

         Спасаясь от акта нежданной ревизии и драконовых мер, на свалку влетел грузовичок супермаркета с полу-гнилой колбасой, которую втихаря закопать было много дешевле, чем откупиться от штрафов. Из шалаша к соблазнительной куче спешил наш голодный бродяжка-игрок. Наперерез ему мчалась голодная стая крупных собак. Человек поднял прут и злобно швырнул в вожака. Стая молча напала на обидчика и конкурента.

         – А-а-аа! Помогите!!!

         Сбитый с ног, человек закричал; он видел злобные морды рычащих собак, он прятал в грязную землю лицо, извивался от боли и звал на подмогу. Вожак, обнаживший клыки, подбирался ударить решительней прочих – к беззащитному горлу. А потом человек слышал выстрелы, жуткий визг и предсмертные хрипы животных.

         – Вставайте, Мажор. Можете встать?

         – Лев Моисеевич... Лев Моисеевич?! Боже, как больно...

         – А что делать? Хорошо, что я раскусил вас заранее и успел очень правильно. Если б, голубчик, не моё именное оружие...

         – Бла... бла... благодарю вас.

         «Скорая помощь» в России – карета неспешная. Рядом с шалашом, у костра, Лев Моисеевич перетянул случайной полиэтиленовой лентой, сколько было возможно, глубокие раны. Ран набиралось изрядно. Мажор лежал на траве и терял драгоценную кровь. Лев Моисеевич сидел на чугунном вертящемся бросовом стульчике пианиста рядом и держал пистолет на коленях, на всякий случай, – вожак и большая часть стаи ушли невредимыми. Наконец, прибыла «неотложка».

         Зашивали Мажора в больнице; были порваны мышцы, повреждены сухожилия, прокушены вены, обнаружились костные травмы. Хирург восхищался совершенством и живучестью молодого организма.

         Свободное койко-место нашлось рядом с тихим Юрасиком. Фифа сказала Мажору одно только слово: «Привет!» Не удивилась, не испугалась, не всплеснула ладошками. Молча стала ухаживать за двоими. Уж такие они, мухославские люди – характер!

         Мажор говорил день и ночь. Казалось, он разговаривал сам с собой, как это бывает с людьми, находящимися в бреду. Но глаза Мажора горели и он не бредил.

         – Анфиса, не бойся! Я – колдун бизнеса. Я верю в Фортуну. Я знаю особый приём: не надо гоняться за крупной удачей, а нужно лишь крупно, глобально, архиглобально верить в свою безошибочность. Вера – это и есть удача! Не ты её берёшь, а она тебя! Анфиса! Я поправлюсь, я всё верну, я должен снова понравиться высшим силам, я уверен в своей абсолютной удаче! Я хочу, чтобы она меня опять полюбила! Удача – это моя женщина! Я это чувствую.

         – Я! Я! Я! – передразнивала оратора Фифа.

         Так и складываются, так и сказываются мухославские сказы и сказки. Жила-была маленькая девочка в одном маленьком городе. Нарисовала однажды маленькая девочка на бумаге маленького живого человечка, вырезала его ножницами и дала ему свою настоящую душу. Осмотрелся бумажный человечек и стала его душа завидовать куклам. А девочка, тем временем подросла и кое-чему научилась. Сшила она тряпичную куклу и переселилась душа из бумажного человечка в новое тело. И осмотрелась опять. И стала завидовать фарфоровым статуэткам на зеркальной полочке. Девочка подросла и вышла замуж, у неё появилось много-много статуэток. Душа охотно переселилась в самую дорогую и красивую. Однажды девочка состарилась. В бронзовой рамке душа опять осмотрелась и... стала завидовать бумажному человечку, ведь у него всё ещё впереди. Но не на этом месте у сказки конец. Дети девочки вынесли из дома и выбросили бездушные вещи: старые рисунки, бумажный и тряпичный хлам, поломанные старые куклы и даже немодные теперь фарфоровые статуэтки. Выбросили и портрет бабушки в бронзовой рамке. Что же осталось от сказки? А вот что! Однажды другая-другая-другая маленькая девочка села у окна и нарисовала бумажного человечка. И дала ему свою душу. Но где же она её отыскала? Никто не знает. Потому что сама о себе душа ничего не помнит.

         Лев Моисеевич навещал больных регулярно. Фруктами снабжал всю больницу. Свою щедрую «корысть» больным и медперсоналу объяснял охотно и с юмором.

         – Обеспеченная старость – это когда вкладываешь в жизнь не только деньги, а кое-что поважнее. Впечатления, например, хорошие мысли, хорошие воспоминания. А что делать? Это – единственно возможный запас, которым можно будет жить, когда здешней жизни уже не останется. Согласны или нет?

         Сиделки, врачи, медсёстры на нищенской зарплате, а также мухославские старики-доходяги, раковые больные, диабетики и сердечники – все подхватывали понятную весёлую ноту и немедленно соглашались, смеясь и хрустя спелыми яблоками.

         – Стихи ещё пишите, Яков Иванович?

         – Нет. Без нужды.

         – Отчего же так?

         – Знаете, Лев Моисеевич...

         – Знаю!

         – Вот и я о том же. Любая страсть – наркотик. Сложная электрохимическая реакция в определённом участке мозга. Механизмов возбуждения множество: алкоголь, талант, истерия, фанатичное исступление, самозабвенный труд, рыбалка, игра в казино.

         – Вот-вот! А что делать?

         – Ничего. Страсть неизлечима.

         – А в любовь вы, Яков Иванович, всё ещё верите?

         – Ха-ха-ха! Это худший из наркотиков! К счастью, он действует очень избирательно.

         Много о чём говорилось в те дни под сенью больничной палаты и в ординаторском кабинете, в больничном скверике и в приёмном дежурном покое. Мухославск вставил новость о бедном Мажоре, как ключ, в тайный код всех последних событий и – туман недомолвок рассеялся, недоумение разрешилось, занавес тайн широко разошёлся: «Мажор проиграл Мухославск!»

         Никто не шумел, не потрясал транспарантом на площади, не голодал в знак протеста, не требовал митингов и плотоядных решений от власти. Мухославск – рассуждал! Мол, есть люди-пчёлы, и есть люди-осы. Как ведут себя те и другие в случае злости или опасности? Правильно: жалят противника или обидчика. При этом пчела погибает сама, а осе – хоть бы что. Мораль тут наглядна: жало есть совесть людей. Русская совесть – на разик озлиться, не больше. Не кольнуть бы кого! А то ведь кольнёшь и погибнешь. Для собственной смерти другого кольнёшь! Ни к чему этот шаг, ни к чему. Лучше мир, равновесие, лучше рабство в терпении, чем без совести заживо кончиться. Сколько про это уж сказано! А опять говорят. Русский совестлив, потому и жалеет – не жалит. Смерть, как совесть свою бережёт. И то, и другое для здешних традиций – понятно. Крайнее дело умения требует. Выше денег ведётся расплата в местах мухославских: восхищение миром живущих – аванс, восторг от участия в мирном сожитии – окончаловка. Безденежный мир не разоряется!

        Мажора выписали через неделю. На больничных харчах он поправился, словно факир. «Якал» отчаянней прежнего: денежный ящер мечтал отрастить оторванный хвост. Он даже стал улыбаться. Но в его манерах сквозило теперь невольное заискивание, как у мелкой дворняжки, которую злой случай-волшебник получил из матёрого крупного зверя. Величина бытия диктовала уместность запросов. Замашки матёрого зверя забылись. Питался в бесплатной церковной столовой. Ночевал, где придётся, у костра, на автовокзале, на баржах, или у того, кто мог на разок приютить. Молчания Фифы падший муж чрезвычайно стеснялся.

         Следаки потеряли к бродяжке свой интерес. От избытка времени окрепшее «привидение» слонялось по мухославским дворам.

         – Господи! До чего же всё старое, Мама! Старые дети рождаются и умирают здесь с мыслью: «Всё ещё впереди!» Знаний нет, только вера, очень старая вера в слепое прозрение. Что же прозревшие видят? Боже! Они в будущем видят лишь то, что внушила им старая ложь. Что же делать, что делать?

         – Лев Моисеевич, вы не могли б одолжить мне...

         – Конечно, не мог бы. Мажор, скажите, каким вы нужны силам общества? Вы знаете?

         – Ну, богатым, успешным, красивым, влиятельным, оптимистичным, здоровым физически.

         – А себе самому каким вы нужны?

         – Тем же самым, конечно!

         – Знаете, Мажор, не так давно я в качестве ветерана выступал перед школьниками Мухославска. Пригласили. Второй класс, совсем ещё дети. А что делать? Я спросил их о том же самом. На первую часть вопроса они ответили по-вашему, а на вторую – совсем иначе. Знаете, какими они нужны сами себе в Мухославске: честными, красивыми, уважаемыми, чтобы родителям и бабушкам за них не было стыдно, чтобы никого не обижать. Дети! Второй класс! Чувствуете разницу между тем, как надо, и тем, как хотелось бы? Во втором классе детки ещё знают, что делать. Ещё знают!

         – Я понимаю.

         – Нет, Мажор, не понимаете. Человек, воспитанный в культуре, в цивилизацию входит безопасно. Зато человек, буквально сделанный в цивилизации, в культуру, извините, – лезет. Сделанный – лезет!

         – Я никуда не лезу сейчас.

         – Вы уже залезли. Хотите яблочки? А в шахматы? Ну, тогда всего вам доброго.

         Человек – существо огромное, космическое, дробить его нельзя. Потому что всё и все в этом мире друг друга держат. Даже тот, кто воюет, кто отталкивает ближних, кто окуклился в своём эгоизме, как в отшельничестве. Как бы то ни было: держатели мира! акционеры Вселенной! Семья для всех форм бытия и всех видов сознания. Человек безразмерен: одушевление мира его – ссуда на доброе дело от Вседержителя. Детки в песочнице, город-оладушка, переулочки-попрыгушки, страна-попрыгушка, земля – путеводный клубочек... Сколько всего, что друг другом питается. Душа душу держит, разум с разумом мысли-сабли скребут, сердце с сердцем совместным познанием заняты. Как много всего! Как важны друг для друга и звёзды, и капли-пылинки, и разные думы, и чувственный трепет. Не достанет какой-то пылинки и – рухнет звезда... Можно жалеть лишь друг друга. Жалить – нельзя!

         – Здравствуйте, Фридрих Карлович!

         – Здравствуй, благодетель.

         – Я пришёл вас огорчить...

         Дельце обстряпали за день. Квартира, подаренная Старогуду, переходила в собственность семейного зека, который готов был платить наличными. Старогуд имел полное документальное право послать нахалов ко всем чертям, но он не был этому обучен. Благородство и смирение сыграли со стариком печальную шутку: он, не споря, подписал какие-то бумаги и уже к обеденному времени лишился и своего законного жилья, и музейной кельи. Деньги за квартиру были переданы в руки Мажору.

         В течение двух последующих суток Мажор не отходил от игровых автоматов. Удача не возвращалась.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Мне бы в долг без отдачи...

         – Тьфу!

         Чомбо врезал Мажору в челюсть. Мажор трусливо побежал прочь. Он бежал и день, и другой, и третий... Люди в Мухославске знали о его «операции» с жильём Старогуда и при встрече демонстративно плевали в бывшего кумира, не отводя глаз.

         Хозяин торжествовал.

         – Ну, допрыгался, старый перец?

         Старогуд понуро молчал. Со всем своим скарбом он квартировал у Атамана на базе, сидя на узлах с антиквариатом, и совершенно не представлял своей дальнейшей судьбы.

         – Не обижай. Ему и так хреново. Живи, говорю, здесь. Не соглашается. Ждёт чего-то, – Атаман раскатывал воздух своим уверенным басом так же, как городской каток раскатывает горячий асфальт. Сила, исходящая от независимого трудяги-одиночки, действовала на Старогуда гипнотически: хотелось опереться на эту прочность, отдаться ей и под этой защитой больше ни о чём и никогда не беспокоиться.

         – Правильно ждёт! – Хозяин тоже повысил громкость речи. – Собирайся, любитель старины. Нет худа без добра. Будешь жить в почёте, при полном пансионе и при любимом, так сказать, деле. Почётных граждан Мухославск в беде не бросает! Хлопцы сейчас придут, погрузят, установят. Говори, чего выносить?

         Фридрих Карлович Старогуд не издал ни звука. «Высшая струна» внутри натянулась до безумного натяжения, но – не пела. Не было мотива.

         Старогуда поселили с небольшим газетно-официальным торжеством в бывшей тюрьме. Не в камере-люкс, конечно, но в достаточно просторном и неплохо переоборудованном помещении.

         После работы к окаменевшему от переживаний другу зашёл Яков Иванович.

         – А что? Отлично устроились! Еда, стены, охрана, покой, работа, комфорт, иностранные старики-соседи. Отлично! И свобода полная – камера запирается изнутри, а не снаружи. Ну, веселее Фридрих Карлович, веселее. Я не погиб и вы не погибнете. Вся страна у нас как тюремный музей. Ко всему привыкаем. Ну! Ха-ха-ха!

         – Яков Иванович...

         – Что, дорогой?

         – Они... Они опять здесь! Слышите? Истина пошла! Истина!

         – Хорошо. Завтра я вам пришлю медсестру. Обследуетесь.

         – Дэни вернулся?

         – Нет... И, думаю, не вернётся... Друга можно ударить только один раз.

         Русло жизни на то и названо руслом, что никуда из него водам времени не деться. Старогуд стал пожизненным мухославским любимцем детворы и незлым посмешищем для взрослых, тюремно-гостиничным «экспонатом», живущим среди предметов своей постоянно действующей выставки – «Мухославск: благородство, услада и гордость народа».

         В этом музее всё можно было потрогать, завести, послушать, попробовать и полистать. Бывало, малец из соседнего детского сада, уронит с подставочки прялку, испугается, а отойдя от испуга, вопрос из себя извлечёт.

         – Деда, а зачем тебе не компьютер?

         – Если вещами интересоваться, они оживают.

         – А компьютер живой?

         – Всё в этом мире живое, покуда жив рядом с мудрою вещью сам человек.

         Огородно-садовое дело кончалось. Пора приходила склониться над нивой общения. Соскучились друг по другу мужи мухославские. Очень уж сильно судьба растрясала в то лето и зёрна, и плевелы в жатве людских достижений. Хотелось привычной прямой обнажённости речи, желаний, суждений, безыскусного взора и слова. Еле-еле парная вмещала собравшихся вместе весёлых людей, изнутри и снаружи обнажённых, как боги. У кого сколько денег? Не важно. У кого сколько лет? Это тоже не важно. В обнажении числа не действуют. Только честное слово стоградусный пар перетерпит! В городском банном месте работала мельница слов: мололи, как жернова, языки мухославских участников жизни всё, что за долгое лето в умах наросло и поспело. Шутки, смех, воспоминанья, репьи эпизодов – всё не мукой, мукой становилось, пригодной для выпечки пищи особой – вкусной сердечной беседы, лакомства для душевного корма.

         Перечислить земляков обнажённых – и то наслажденье! Фридрих Карлович, Яков Иванович, Хозяин и Лев Моисеевич, пахан, Атаман и фотограф, Ибо и Ржавый, Чомбо на верхнем полке, троица неразлучная – Февральский-Бодайко, Пукрок и Вольдемар Вольдемарович Котов. Когда знаешь друзей наизусть, то за именем каждым – симфония! песнь! Первых нет и последних не сыщешь, когда все восхищённо равны перед жаждой подняться до высших звучаний. Слышите? Это не пар из котельной шипит, вырываясь из крана, это – гимн, пред которым равнение держат и выдох бессовестный наш, и вдох долгожданный. Музыка жизни высокой едина для жертвы, героя и вора. Жаром венчается русский размах. Ледяною купелью венчание то закрепляется. Размах! Размах подавай! На оседлую жизнь между небом в законе и землёй беззаконной здесь никто не согласен.

         В парилку вошёл обнажённый Мажор.

         Тихо стало. Только кран паровой продолжал напевать свою песню.

         Упало пространство до объяснений.

         – Я – честный человек, – сказал Мажор. – Я вас проиграл. Предал. Судите меня. В доме Ятагана я нашёл стихи. Ваши стихи, Яков Иванович. «Письмо Президенту». Я подписал его первым. Я собрал много подписей! Мир действительно перевёрнут. Таким он не выживет. За возвращение мира к себе самому можно брать огромные деньги. Яков Иванович, вы – духотехнолог и гений! Благодаря вам, и таким же как вы, Мухославск не погибнет от бедности и забвения. В перевёрнутом мире мы заработаем на потребности в честности и любви. Ребята! Я такой же старовер, как и вы. Я хочу, чтобы люди вокруг были счастливы. Я, правда, хочу сделать так! Я мечтаю дать людям Отечества лёгкие деньги, красивую землю, весёлую власть, образование, мир открытых возможностей. Но без денег, друзья, это, увы, невозможно. Я – первая жертва нашей первой попытки. Но я буду пытаться ещё... Потому что я знаю, что ждёт впереди. Будут люди и киборги. Я – за людей! Я – старовер! Простите меня... Я хочу остаться для вас человеком!

         Яков Иванович подошёл к Мажору вплотную:

         – Это, правда, что ты был в кустах? Год назад, с нашей дочкой?

         – Я, ребята. Я.

         Сжался кулак. Чтоб не ударить от смешанных чувств человека из «смешанной» жизни, Яков Иванович, как упрямый монах, что готов побороть искушение болью, сунул руку в таз с кипятком:

         – Уходи подобру-поздорову. Ты приснился нам. Понял? Приснился!

         Бежать и бежать, бежать и бежать... Куда и зачем? Неудачники бредят удачей, а догнав её призрак, учат призрачно бредить и всех, кто вокруг. Жить бегущему негде. Для него свалка страшная – вся Поднебесная.

         На старом заводе поникший Мажор нашёл добродушного Дэни. Человек и собака обнялись на троих: третья в компании – шлюшка-печаль.

         – Ах, Дэни, Дэни... Мы оба хотели как лучше. И вот, оба теперь вне игры.

ЭСКИЗЫ НА ПАПИРОСНОЙ БУМАГЕ...

         Красивая русская осень влюбляется в лето и однажды целует его, после себя оставляя на ликующей зелени памятный шрам – жёлтые пятнышки-клады, ожоги холодной любви, золото листьев-монеток, слетающих с гордых древесных причёсок к ногам. Прозрачный, лысеющий лес помогает и людям сполна отряхнуться от всего, что успело в ветвящихся мыслях нарасти за минувший сезон. Горбатенький берег и лысеющий череп прозрачных небес друг на друга любуются сквозь дымку горящей ботвы и соломы, что жгут в Мухославске повсюду. Папиросной бумагой расстелен тот лист дымовой, и каждый рассеянный взгляд, словно кисть новобранца,  выводит на нём свои тайные знаки и – читают друг дружку земное и поднебесное в полупрозрачном и в перевёрнутом виде. До снега ещё далеко, а душа вспоминает уж прежние опыты снеговых очищений, предполагает остуду в садах и немую агонию северных рек. Целуется жаркое лето с красавицей хладной! Не смеются цветы в палисадниках. Рубцами и шрамами отцветающий лик покрывается.

         – Дядя Лёва, что же  мне делать? Я ничего не умею, – Фифа пришла за советом к своему «гувернёру».

         – Дочка! Ты умеешь и можешь побольше, чем многие.

         – Нет... Они всё отобрали. По бумагам я только наследница папиной комнаты. Ну, правда, ещё драгоценности всякие есть.

         – Ты, дочка, живая! Ты умеешь ничего не просить. Ничего!

         – Ну и что?

         – Э-эээ...

         – Я записалась на курсы медицинских сестёр.

         – А говоришь, что не можешь!

         Лев Моисеевич Фифе не стал объяснять, что ложь кормит чаще и слаще, чем правда. Потому питаются ложью и быстро-пребыстро растут всевозможные штуки, влюблённые в слово «великий». Что нет предела искусственной славе. Что ложь легко и досыта кормит пустышкой величия толпы. Но кто же питается правдой? Опять одиночки? Всегда одиночки? Так было и будет?! Новизна не приходит с толпой, по приказу иль с блажи. В жизни, угодной угодникам, будущей жизни не водится.

         Фифа «пошла на профессию» после беседы, подслушанной в грустной палате между Ржавым, Юрасиком и Яковом Ивановичем. Они говорили о том, что бич нынешней смертности – рак. Головы или печени, кожи, лёгких, желудка, крови. Не бывает лишь раковых клеток в единственном органе – в сердце! Все врачи это знают. И пасторы знают. Почему не мутирует сердце? Потому что вибрации маленькой мышцы – последняя чистая песня в физическом мире людей. Подражай! Чистота никогда не болеет. Опорная высшая нота всегда и повсюду с тобой – в груди, под рубашкой. Тук-тук-тук. Слушай, слушай сердечко своё, только это поможет здоровью всего остального. Тук-тук-тук...

         – Дядя Лёва, что мне делать с Мажором?

         – Что делать? С обедневшим, так сказать, мужем?

         – Не только...

         – Дочка! Учись говорить слово «нет».

         О! Как хочется людям определённости! Что заложить в фундамент стремления этого? Консерватизм обжитого места укрепляет свою оборону – держит над крепостью быта знамя оседлости. А согласие на эксперимент заставляет ломать привычные стены и куда-то двигаться. Любой ценой какая-то часть человека рвётся в неизвестность, а другая любой ценой старается закрепить его в мире уже достигнутом. Человек – крест себя самого! Широта реальных знаний и дел «протыкается» вертикалью соблазнительных вер и иллюзий. Никто не знает: что определённее? Крест себя самого имеет лишь точку пересечения – полюс бытия, к которому прибиты, как на гвоздик, лепестки всевозможных сует. Так что, крутится, крутится определённости раб то в делах, то в разрухе, то в мраке душевных падений, то в очаровании вышнем. И счастлив. Доволен «прибитый» навеки к определённому племени, времени, навыкам. Мировоззренческий крест  бесконечен в пересечениях верха и низа – для любого из страждущих точка «своя» там найдётся. Не потеряется страждущий в этом «прицеле». Сам найдёт для прикрепления нужное место. В одиночку прикрепится, или взойдёт на булавку казённых иллюзий, где уж  насажены душ миллиарды! Любой мотылёк потерявшийся будет спасён от блужданий на игле для потерянных душ и умов. Огромен незримый гербарий!

         Действительно, по бумагам только малосемейка и осталась наследуемой собственностью Фифы. Всё остальное легион покупателей и термиты-юристы успели молниеносно переделать и перепродать, иногда – один и тот же объект – по четыре-пять раз. «Сэконд лэнд!» – научились шутить остряки Мухославска, наблюдая перепродажу земельных участков и незаконный раздел водоохранных прибрежных полос. Чепуха? Чепуха! Земля, как песочница, стерпит условности маленьких, а вот взрослое небо «куличиком» из регпалаты и десятизначною суммой оценки имущества не проведёшь. Дух Мухославска – единый хозяин людскому сцепленью и связи вещей – ни в чём не утратил незримую власть в повторном единстве земных воплощений. Не стало, конечно, понятной судьбы у людей и вещиц. Отныне и вещь выживает сама по себе, и человек – то же самое делает. Частная собственность породила бесхозные души. А так проживать в Мухославске нельзя, не получится так. Слишком мал городок, чтобы верх над ним взяло притворство. Незримая жизнь на огромном российском пространстве течёт ручейками, болотцами тихими прячется, снова течёт ручейками, а нет-нет, глубину намотает течение это – вдруг омут небесный создаст: город-воронку с душевною тягой. Продолжали приезжие, как пацаны-сорванцы, нырять в озорство обновлений. Нырять и не разбиваться. Набравши запас барахла, зажмурившись, падать в глубины людского тепла и теченья, махать топором и руками,  и – плыть рядом с прочими, точно так же плывущими к свету и миру людьми. Вольный воздух любого научит дышать полногрудо и вольно! До чего же приятно опять и опять убедиться: собственной жизни без «собственных» милых соседей-людей не получится сделать и взять.

         Люди песочницу времени роют, лепят «куличики», плачут, смеются – учатся взрослым поступкам. В песочнице логики нет. Игра хороша, если ради игры лишь ведётся. Здесь «куличики» слов выпекаются шустро! Говори, человечек, играй! Логики нет в разговорах с собою самим.

         Бессмысленный опыт найти не удастся, не бывает такого. Любое тревожное дело – движение. Любое! Как же мы учимся новым шагам? Подражая, всегда подражая кому-то. До тех пор и шагаем, пока не упрёмся в пустое: ах, ты, ах! подражать больше некому! – личная взрослость случилась. Ты, шагатель, отныне – создатель себя самого!

         – Дядя Лёва!

         – Слушаю, дочка.

         – А зачем голова видит сны?

         – Чтоб с ума не сойти, когда всё то же самое видит и здесь. А что делать?

         Сон как притча! Опыт сна равен опыту будущей жизни. Сон – учитель особых намёков. И бесполезного сна не сыскать. Сон человека подражает реальности Божьего сна. Картиночки страхов случайных со временем тают, а притча-учитель помнится долго. Лев Моисеевич помнил всю жизнь, как однажды во сне, ещё будучи маленьким мальчиком, он в ангинном жару повстречался с волшебником: «Вот твой подарок, разведчик! Ты неуязвим для врагов. Но помни: ты беззащитен перед друзьями». И стал маленький мальчик бояться друзей, и подозревать против воли своей в каждом из них неразбуженный образ врага... И не осталось однажды друзей. Но жизнь – тоже сон, тоже притча и тоже учитель. Отставив медали, она не зря подходила к концу: явились иные примеры – в Мухославске Лев Моисеевич смог опровергнуть тот сон и проснуться: с друзьями, любимым, в любви.

         – Анфиса Юрьевна! Повторяйте не то, что известно уже, а лишь то, чего нет. А что делать, мой друг? Только так!

         – Так не бывает.

         – Бывает, я знаю.

         Юрасик в свой дом вернулся на костылях. Жизнь написала в заглавии нового дня: «Продолжение следует». Значит, надо играть свою роль! До титров финальных ещё далеко...

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Сгоняй за верёвкой и мылом!

         – Ха-ха-ха! Мать яти! Молодец, не сдаёшься, шутник!

         По осени Мухославская средняя школа дала половинный набор. Злая старуха лила на собравшихся в классе занудную желчь: «Ваши школьные знания никому не нужны. Зачем вам отметки? Их не продашь! Учить нужно той только жизни, которая есть, а не той, что была! Только тому, что ведёт к «чудотворной иконе» сегодняшней жизни – к деньгам». Старуха при этом смотрела на школьниц, как судный палач, и взгляд её полон был лютостью. А когда они вместе шли после уроков по городу и задиристый лидер девчонок несла её сумку, старуха призналась в ином: «И без денег жить надоело, и другим среди денег – не жизнь. Вы простите меня, старомодную».

         А девчонка-задира сверкает глазёнками:

         – Папа просил вам сказать, что в школе вы для него были первым кумиром.

         – Помню... Он приносил в класс селитру и порох, но учился неплохо, мерзавец.

         В Мухославск вернулся Ятаган. Он пришёл пешком, протопав от федеральной трассы по мухославскому асфальтовому «аппендиксу», ведущему к переправе, шестьдесят километров. Ятагана в областной психоклинике «закололи». Глаза «социально безопасного» больного теперь были пусты, осанка приняла одно лишь выгнутое положение. Пройдя областное лечение, человек-эпизод навсегда застыл в положении «ложь». Пешеход и Мухославск не сразу признали друг друга – изменения, которые принесла лавина лихорадочных летних преобразований, могли смутить кого угодно, а не только сумасшедшего и его старых знакомых. Для мысленного взора Ятагана открывалась странная эзотерическая картина: древо мухославского бытия претерпевало переход сквозь декоративные стандарты. В ровно подрезанный кустарник превратились многие желания современных людей, удобная стандартная геометричность новых каменных коттеджей и реставрированных старых домов радовала: «Вот и у меня теперь, как у всех!» – именно эти эманации стандартного удовольствия излучал каждый новодел. Учебные заведения, государственные конторы, культурные центры – невидимые древа социального сада-общежития – декораторы тоже оболванили, зачем-то срезали многолетний ствол поближе к земле, отчего сей болван, стоящий на местных корнях, дал многочисленную декоративную поросль-шатёр – для листьев, а не для плодов. Плохо дело. Неужели не знают садовники нынешней жизни: декоративность – бесплодна.

         Ятаган искал Дэни. Он бродил по мухославским местам и полушипел-полусвистел, подзывая собаку: «Фью-и-щь!» Дэни слышал, но не откликался.

         В объятиях осени лето лишалось богатства весёлых деньков. Поцелуи холодной красавицы опустошали любую цветущую щедрость и ранили всё, что не спряталось в сон безучастных семян. Ночной холодок и туманы с реки закаляли решительность птиц, улетающих к югу.

         – Анфиса! Будем снова жить вместе...

         – Нет, Мажор. Не хочу.

         – Анфиса! Дай мне немного взаймы...

         – Нет, дорогой. Я не твоя удача.

         Счастливый конец у романа – это продолжение поисков счастья. Люди-буковки к точке бегут. Да только точка от них убегает куда-то. Не дано людям слово «конец» написать на той папиросной бумаге, что берётся из дыма от сгоревшей, как старые стебли и листья, мечты.

НОЧЬ ПОЭТОВ

         Промо-арт. Знаете про такое? В моде эстетика ада. Возвышенное попирает падшее. Балерина в сияющей пачке танцует среди урбанистической жути – на старых складах, на заброшенной фабрике, на взорванной улице. Красота независима от разрушений. Сила её воспеваний едино ложится и на равнину упадка, и на дерзость живого ростка. В этом идея контраста: подслеповаты спешащие люди – красоту без поддержки уродства не видят. Расширились техно-возможности, сузились духо-потребности. Сузились, но не исчезли. В компьютерных клипах сопрано поёт не со сцены, а среди пляшущих демонов. Проповедь киноактёра о правильной жизни звучит среди выстрелов, крови, предательских гонок и страшной фантазии. Все хотят осчастливить сей мир и спасти его, ставши первым героем. Что для этого нужно? Игрушечный шарик земли оторвать от орбиты и бросить в рулетку случайности. Насладиться безумием мига! Спикировать в бездну, чтоб потом на изменчивых крыльях поэзии нового века подняться в иное пространство и время – в театральность не здесь, не сейчас...

         Дэни с Мажором лишились уютного логова. На развалинах «Красной калоши» готовилась звонкая акция, молодёжный весёлый котёл – Ночь поэтов. Что ж, нельзя отставать от всемирной раскрученной моды. Завелись молодые, стащили горелое в ближний овраг, подмели, сколотили скамейки и сцену, разрисовали бетонные стены, цветной драпировкой закрыли ненужное, установили прожекторный свет и звуковые колонки. Красота! На подхвате Мажор суетился, а Дэни сбежал.

         Сам Бог помогал обновлениям непостоянной и ветреной троицы – веры, надежды, любви. Бог, как опытный мэтр-спелеолог, проникал в мир людей через узкий, но всё-таки лаз – через душу. Обдирался, кряхтел, застревал, а иной раз и вовсе кончался, но возрождался из небытия и вновь лез в бытие. Потому что большая любовь, как большая вода, просочится, не спросит, сквозь любую возможность. Ах, до чего же, бывает, сужаются души людские! А Бог-то упрям, лезет и лезет всё дальше – до узкого разума, до хлипкого тела, до затеянных дел достаёт. Даже сквозь узкую душу весёлые девочки – вера, надежда, любовь – до зачатий от грешников здешних доходят. Что же дальше-то ждёт их? В какой красоте народятся их детки? По какой из дорожек искатели завтрашних дней побегут?

         Дэни прошёлся по городу днём. Осторожно и дико, с поджатым хвостом и прижатыми плотно ушами. Он не брал от детей ни конфеты, ни прочее лакомство. Город пах плотоядно. Он имел запах свежего мяса. Дэни не мог объяснить, почему пахнут резаной плотью: и «Офис любви», и старики-иностранцы, и воздух, и берег, и дамба, и улицы, и даже младенцы. Все пахли мясом! Удовольствия плоти излучали особенный запах. И Дэни боялся.

         – Дэни! Дэни! Нашёлся, дурашка! Ко мне!

         Яков Иванович радостно хлопал рукой по колену. Дэни опрометью бросился прочь, он трусливо бежал по асфальтовой ленте вдоль дамбы, не оглянувшись ни разу.

         – Ах ты, ах ты! По дружбе скучаешь... – растерянно и сочувственно произнёс врач вдогонку собаке.

         А на «Красной калоше» деньки не теряли – стремительно, живо готовились к праздничной ночи. Поэзия – тёмное дело! Тьма нужна беспокойному взгляду и горлу, чтобы искры из слов высекать. На свету болевое искусство не видно. Шумный дух любит пир, ему на свету пировать – несподручно.

         Легки на падение старые люди, легки на подъём молодые. Мухославская юность бурлит! Создаёт, что умеет, и создаётся сама, из того, что уж есть. Уж иными словами «ощупаны» старые смыслы. Уж новые рты просят новою речью пролиться. О чём, разрешите спросить? Разве не всё ещё сказано? О течении ртутном в осеннем небесном настрое, о выдохе ранних туманов, о взорах уставшей любимой, о флоре и фауне век безымянной, о друзьях, о своём представлении времени мира, о картинах родного жилища. Ба! Так ведь всё это есть уж. Точно, есть. Ведь и слов, и людей на земле народилось сверх меры. А только хочется каждому  дать от себя продолжение – своего, своего малыша воспитать. Вот закон продолжения рода – рода воспитанных слов, рода воспитанных чувств, ну и поступков, конечно. Потому каждый новый творец на земле открывает все старые истины заново – в своём языке и в своём изменившемся времени. По своему ходит и на свой лад победы вершит. Крона сезонной культуры рождает на древе бытийном похожие листья, но не найти среди них одинаковых полностью. «Я – безбожник!» – в унисон Старогуду восклицает мальчишка-поэт. Знатоки, ухмыляясь, кивают. А мальчишка всё видит иначе: путь до Бога – бесконечный неведомый бег – и впрямь перегорожен заставами. Всякий, кто уж «нашёл» свою крепость, норовит затащить в неё путников божьих. Не пройти, не проехать – заставы кругом: на земле, и на небе. Как, скажите, бежать за свободой? Мальчишка поэзию кличет – на крыльях нахальных летит через косные стены и ямы. Там, где сядет поэзии птица, там новая крепость взойдёт.

         Старики-иностранцы влюбились в покой Мухославска. «Офис любви» и гостиница, точно чья-то скворечня, дождались, наконец, перелётных своих поселенцев. Быстро, быстро крутятся стрелки часов городских для кого-то. Или вовсе не крутятся – коли на них не смотреть. Старики – планетарная каста, властители божьих прощений – не нуждались ни в чём: ни в переводчиках, ни в часах. Ночь поэтов пришлась по душе восхищённым сединам на последнем своём поселении. Многие тоже готовились выйти на сцену – верный признак того, что в поэзии возраста нет.

         Вечность от вечности не отвлекается. Ценители ритмов и слов – вне игры суетливой. Слышат они напрямую и зовы фанфарные сверху, и бряцание жизни внизу. В конце-то концов, стало с прибылью в Мухославске покоя и мудрости. Вот он, выигрыш главный, невидимый почти что. На трёхколёсном диковинном вело ездит по городу парочка из Европы. Разноязычная речь постепенно вошла в обиход мухославских базарчиков. Фрукты, ягоды, рыба, грибы и картошка – предметы простого общения, простой знаменатель всемирных знакомств. Не шутка! Мир к тебе явится сам, если за ним не носиться, не бегать по шару земному специально.

         Выяснилось: Лев Моисеевич говорил на английском, испанском, арабском, французском и даже китайском не хуже, чем на родном своём – русском:

         – Всё замечательно старое! Замечательно старое! Молодые не просят нас удалиться. Людям нечего больше бояться. Терять сообща больше нечего. А что делать? Старое не поломается зря.

И вправду, культура, как древо: корни и ствол постоянны, растут год от года, а крона – сезонное диво – нужна для плодов лишь, которые падают, круг бытия замыкая. Цивилизация – крона культуры. Через корень и ствол в неё входят сезонные соки. Наоборот не бывает. Наоборот – профанация это. Юный порыв пополняет собою цветенье сезонов. Имитацией вряд ли дойдёшь до семян. О бездуховности странен и глуп разговор средь живых; об этом всерьёз говорит лишь машинная тень человека.

         Кто придумал для Мухославска сей промо-арт? Кто приказал, дал команду, строкою в бюджет прописал все расходы? Никто! Автора вы не найдёте. На головнях погорельца-завода весёлая молодость сеет весёлый мотив – значит, появятся, непременно появятся дружные всходы. Вот так же, бывало, сгорит от окурка иль молнии лес боровой, а моргнуть не успеешь – из-под чёрного слоя уж новая зелень пробилась. Пуще прежнего жить ей охота!

         Ночь поэтов – не только стихи.

         Ночь поэтов – начало начал.

         Мальчик-поэт, кроме правильных крыльев, имеет и острые крепкие когти:

         – Это наш мир и наша страна! Мы никуда не уедем, не предадим Мухославск! Мы любим свой город! Быть собой – это быть с Мухославском!

         Боевым поэтическим залпом – хореем, верлибром и ямбом – взревели колонки. Звёзды, как музы в ночном пеньюаре, покинули ложе далёких пространств и слетелись поближе к звучащим соблазнам. Ах, как смело кладут молодые слова! Ах, как страстно хотят они взяться за руль новой жизни! Ах, какая горячая кровь согревает собравшийся люд!

         Кто же сидит на скамеечках рядом, прижавшись друг к другу? Фридрих Карлович? Здесь! Ятаган и Горыныч? Конечно! Школьники, школьницы, студенты курсов и колледжей? Здесь! Даже старушки и Ржавый, и зеки с Хозяином, и пассажиры ночного круизного судна, и сожители-иностранцы, и даже Мажор в отдалении – все здесь равны и довольны в поющей словами стихии. Ночь поэтов прекрасна! Она наперёд заговаривать рада и весь будущий день, и весь будущий век. До рассвета успеть бы сказать волшебство.

         – Скажите, пожалуйста, кто так удачно сценарий сумел написать?

         А мальчик-поэт лишь хохочет в ответ:

         – Сценария нет никакого! Сценарий – вся жизнь: будешь готов ты к нему, значит, будет всегда интересно!

         Удивляются старые люди, губами шершавыми шлёпают: «Как же так? Зачем веру твёрдую нынче ловко теснит молодая готовность к любым изменениям?»

         Действительно, ночью виднее становятся многие важные вещи. Днём, чтобы смысл увидеть, глаза прикрываешь. А ночью – он виден и так: Фифа взяла напрокат в городском стационаре каталку-коляску, уговорила отца на прогулку и привезла его в цех-погорелец, превращённый в концертное место. Юрасик сидел, утеплённый, в накинутом пледе и валенках, на которые была натянута пара известных калош. Хлопал в ладоши как все и домой не просился.

         Украшением ночи являлись работы фотографа в рамках – сюжеты татуировок, которые он раздобыл среди зеков. «Поэзия тела» – так называлась подборка работ, что висели по стенам.

         – Можно было бы сделать, хотя б минимальную, плату за вход! – Мажор возбуждённо смотрел на скопление разновозрастной массы людей.

         Мальчик-поэт возразил мимоходом:

         – Бесплатная жизнь – это счастье! Свои со своих не берут ничего. Это наш дом! Разве в доме своём со своих домочадцев ты просишь плату за вход, за ночлег или крышу?

        – Ну, хотя бы со Ржавого, с пахана и Хозяина, с Ибо спросить на поддержку проекта! Они-то не бедные парни! Драть с них втридорога, как с...

         – Мажор! Все свои! Зачем для родного общения чьё-то посредство? В будущем денег не будет. Идём вместе с нами! Идём!

         Мажору был неприятен чужой восторг, отличный по природе своей от опыта собственных будней. О, восторг! Он подобен дыханию Бога. Восторг – что-то вечное и непрерывное. Сначала он охватывает вас, когда вы стоите на устойчивой палубе корабля по прозванью «Судьба», а корабль рассекает смелой грудью океаны времён. Восторг! Но вот и конец путешествию. Восторг поменял точку зрения. Теперь, словно памятник, он стоит на крутом берегу и ностальгически счастлив – любуется обломками своего корабля, да наслаждается чужими штормами...

        – Яков Иванович! Ну, почитай что-нибудь! Выйди, утри молодым их красивые сопли.

         – Каждый дышит, как может.

         – Ну, почитай. Эй, слышишь, братан, что шепчут пахан и Хозяин: овации – обеспечим! Читай! Не стесняйся хорошего, доктор.

         – Да разве ж стесняюсь я? Нечего просто читать. Писанина закончилась.

         – Что так?

         – Весь мир наш – стихи. Зачем их писать по готовому? Наслаждайся! Читай себе подлинник: солнце и звезды, речку и лодки, огонь и течение вод. Читай! Всё, что сбылось, – эти стихи выше слов!

         – Язычник! Старпер!

         – Ха-ха-ха! Не старпер, дорогой мой, а старовер! Я всё ещё верю в любовь.

         Яков Иванович слушал поэзию юных, а сам, между прочим, вспоминал свой недавний постыдный запой, галлюцинации и видения. Так бывает: не один человек в человеке живёт, а побольше – и хороший ремесленник, и дурак, и старик из далёкого прошлого, и неведомый гость из неведомых дней. То поссорятся, то помирятся личности эти в одном человеке, а то власть вдруг захватит один кто-то главный. Обычное дело.

         Поэтичные люди на сцене напоминали молоденьких ангелов, точно таких, каких видел Яков Иванович в запойном кошмаре. На поводках они строго и мило держали попутную живность – ручных своих чёртиков. В данном случае – рукописи и перепечатки.

         Мальчик-поэт восклицал:

         – Мы в русское небо отступим, спасаясь! Мы на русскую землю вернёмся ещё!

         Со стороны улицы раздался душераздирающий визг, рычание и лай. Собачья ночная жизнь развеселила и подогрела озябшую публику. Из темноты на сцену неожиданно выскочила Фифа, которая до этого незаметно удалилась от наскучившей бесплотной поэзии в сторонку – пошептаться, пообниматься с мальчишками.

         Взъерошенная Фифа с грохотом уронила стойку микрофона. Зал застонал от хохота. А Фифа визжала:

         – Дэни порвали! Порвали Дэни!!! А-а-а!!!

         – Вот это поэт! Вот это стихи так стихи! Первая премия! – по инерции продолжали хохотать, показывая на Фифу пальцами, весело настроенные люди.

         Потом слова и девчоночий визг дошли до сознания.

         Бросились возбуждённой толпой в темноту.

         Лев Моисеевич размахивал тросточкой: «Пропустите! Пропустите!» Ржавый, всё ещё ловкий атлет, подтянулся на руках и выпрыгнул в уличную темноту через проём разбитого цехового окна. Юрасик позади всех отчаянно крутил руками колёса своей каталки. Молодые люди, схвативши камни, случайные палки, куски арматуры со свистом и гиканьем ринулись на заводской двор и в овраг. Фридрих Карлович никуда не бежал – он лишь молитвенно раскачивался и тихо шептал: «Спаси и помилуй! Спаси и защити! Господи! Господи! Господи!» Пахан, Хозяин и Котов шарили в пространстве фонарями. Все куда-то бежали, что-то кричали, что-то бестолковое спешно делали. Словно не собачья ссора случилась за стеной, а стряслось начало великой войны. В которой визг Фифы означал и всенародное добровольное ополчение, и единодушный патриотический порыв, и тотальную мобилизацию всех физических и духовных сил потревоженной нации. Страх не за себя самого – безусловный мотив благородного действия, объединяющая сила любви с кулаками. Голова Фридриха Карловича тряслась от великого чувства: высшая струна пронзительно пела и обривала наголо всё наносное – и фальшивое слово во времени, и мелкую чью-то корысть. Дух Мухославска летел над толпой и тоже кричал, как и все, одно только слово:

         – Дэни! Дэни! Дэничка!!!

         Яков Иванович первым примчался на место трагедии. Остывший фонтан-испаритель красноречиво хранил боевые следы. Повсюду валялись ужасные клочья коричневой шерсти. Бетон перемазан был свежею кровью. Тела нигде не нашли.

         – Сожрали! – сказал как в могилу Яков Иванович и сел прямо в кровь.

         Плева ночных поднебесий уже разрывалась рассветом. Молодёжь разошлась кто-куда. Фифа осталась со стариками. Со сцены красиво и тихо звучала гармошка Пукрока.

МУХОСЛАВСКИЕ ЭПИЗОДЫ

         Эй! Не печалься, дружище. Никому ещё общую жизнь остановить не удалось. И не удастся! Мухославск, как мозаика, сложен из мелких деталей, потому весь узор прихотливых житейских сцеплений и красок виден только со стороны – из далёкой-далёкой чужбины, из неожиданной чьей-то оглядки, или даже посмертной зрительской ложи. Помнится всё, что ужалило память, пронзило как молния-штопор затычку томящейся жизни, стрельнуло игристым напитком восторженных «ахов» и «охов» вокруг. Что случилось? Что празднует память не раз и не два? Что кладётся столь бережно в библиотеку ума и души? Кто или что это? Это жизни король – эпизод!

         Вот жил-был в Мухославске человек-гора, учёный упрямец, неугомонный деятель науки и тщеславия Ятаган. Да заболел вдруг, отчего и уменьшился в одночасье. Был человек-гора, а стал человеком-холмиком. Превратился. Но мухославичей не проведёшь на превращениях: смотрят нынче они на своего землячка слабоумного и с жалостью, и с иронией, а величину его прежнюю помнят-то правильно: это – гора!

         Наша память, как длинная улица, что протянулась из тёмного прошлого в смутное будущее. Но не страшно идти, не темно. Хорошо, что на улице есть фонари – яркие вспышки минувших событий или негаснущий свет сокровенной мечты. Память не непрерывна, из эпизодов она состоит, из фонариков в прошлом, или из светлячков, что маячат всегда впереди. Ах, до чего же светло на той улице, что судьбой негасимой зовётся. Каждый светильник – судьбы эпизод.

         Вот Яков Иванович в зеркало прошлого смотрит: «Папа мой умирал тяжело, весь исстрадался, лицо посерело, испортилось. А в гробу помолодел он лет на пятнадцать! Лежит, улыбается, кожа расправилась, чистенький, мир излучает. Было ему семьдесят два. Люди и время – это одно, а память и время живут наособицу. Прошло с той поры двадцать лет, двадцать лет... Поверишь ли, помолодел за минувшие годы отец для меня ещё больше! Скоро станем ровесниками!»

         Лишь бы доволен был человек: это – главное в правилах зрелости. Человек – Божье семечко – обладать должен «всхожестью» в мире ином. Как же узнать: кто здоров на пути к завершению? Только тот, кто доволен! Ни от чего больше всхожесть в ином не зависит.

         Вот любовник с любовницей спит, а в соседней квартире взорвался баллон с вытекающим газом. Выбило двери. В исподнем народ побежал от пожара и грохота. Над погибшей квартирой никто не заплакал – город смеялся над сотрясением мозга любовника.

         Прийти к себе самому даже вдвоём не получится. Этот путь – одинокая, трудная тропка сквозь лес одиноких. А вот уйти от себя легче лёгкого – прыгай в толпу, потеряешься мигом! Не увидишь себя никогда, не узнаешь, и знать не захочешь.

         Вот колдун мухославский патогенную зону в лесу отыскал. Стрелка компаса крутится – цели не видит. Компас без цели – игрушка. Место без розы ветров – место блудное. Кто огонь здесь зажжёт, тот к началу начал возвращается.

         Симфония мира неуязвима! Свет помогает свету, звук помогает звуку, тишина тишине. Несогласных и выбывших нет. Солист безошибочен. В композиторах каждый, кто в деле. Нет разделения на слушателей, исполнителей и сочинителей. Симфония – в каждом, в симфонии – каждый! Новизна непрерывна в умении слышать играющий мир. Жизнь вечна, покуда неповторима в банальностях. Нет истины личной, как нет и совместной. А гармония – есть! Старый скрипач знает зрелости ключ: зрелый Бог невидим и неслышим.

         Вот приснился директорской дочке пугающий сон – одноногая девка-душа в зашнурованном старом ботинке. По городу ходит душа на ноге хоть бы что! А к дому пришла – перед подъездом разулась... И говорит: «Самое страшное в перевёрнутом мире – это благие намерения».

         Вот фотограф в растерянность впал: «Умер в Норвегии старый приятель. Некому стало теперь позвонить... Представляете? Десятки звонков ежедневно на свой телефон принимаю, а самому позвонить – стало некому...»

         Одежд в Мухославске не много. Костюм – для особого случая, а на прочее время – привычная роба, телага, рабочее платьишко, джинсы. Жизнь одежд показательна. В богатых мундирах бывает полно пустоты, а в дырявой тельняшке – не исчерпать, иной раз, содержания.

         Вот врач окружной опять что-то пишет в блокнот, коротая ночное дежурство. Думает врач, размышляет! Поэтически грезит.                   Часы представляет с мозгами: «Ах, для чего мы идём? Неужели всё время – по кругу? Зачем завели нас? Ах, только б не остановиться, только б подольше работал пружинный завод...» Врач крепкий чай попивает, в затылке отчаянно чешет, и опять клювом ручки бумажное поле долбит: «Смотри-ка! А ведь и мозги есть с часами...»

         Всё эпизод в этом мире. Всё относительно, если само по себе завершается. И звезда эпизод, и бродяга, забравшийся в погреб, и пожар на соседском подворье, и урожай небывалый, и мотылёк под той самой звездою... Неисчислимы мгновения, в коих непредставимый спектакль совершается! Роли и реплики первый раз слышит и видит их исполнитель. А пройдёт эпизод – не повторить уж того, что случилось единожды. Несвязанным быть нелегко; свобода купается в неповторимом.

         Вот больная, противная тема. Чужая юстиция – зверь, оккупант, нож для родства и традиций. Детей чужаки наущают стращать воспитателей. Вот учитель начальных классов шпанёнка скрутил на уроке и выставил вон. Чёрт побери! Это ж дело подсудное нынче! Пишет, плюнув на стаж, сей заслуженный опыт заявление об уходе с любимой работы. А месть разгорается, десятилетний шпанёнок в подъезде с заточкой стоит: «Щас проткнту тебя, гад! Я ещё маленький, меня не посадят!»

         Эпизод – несомненный король непритворной провинции. Украшаются выдумкой практиков серые будни. Серый холст бытия так удобен для яркой картины! И «загрунтован» общественным слухом, как надо, и на «раму» казённых пределов натянут без перекосов. А ну-ка, раскрась его сам! К мозаике прежней добавь своё яркое пятнышко.

         Вот на реке появилась ещё переправа – вторая, бесплатная! – вид непростого протеста, социальное неповиновение. Мухославский богатый земляк рассердился: сколько можно так жить, чтобы деньги бежали вперёд человека? Доброта должна быть всему предводителем! Сказано – сделано: купил самоходную баржу, приспособил железную палубу для перевоза машин, приткнулся к удобному месту на дамбе: «Айда! Заезжай, земляки!» Два года возил через реку людей и машины за доброе слово «Спасибо!». На переправе казённой – убытки! И бит капитан был не раз, и грозили ему, и вредили, а он всё одно: «Налетай, земляки! Переправа – бесплатно!» Кончилось тем, что судом государственным славный почин удавили.

         Каждый знает: фильм заурядный спасает лишь тот эпизод, что сыгран внутри гениально. А то ведь и к лучшему! Жизнь – тот же фильм. Не может он делаться и смотреться от начала и до конца лишь в высоком искусстве. Естество не бездарно, но малозаметно. Тем прекраснее все украшения будней – яркие наши моменты: и взрывы характера, и сияние светлых порывов.

         Вот ослепший компьютерщик. Учит грамоте новой детишек. Лучше всех объяснит, что угодно, покажет, расскажет, поможет освоить. Как же так получается? Глаз-то ведь нет! А он лишь хохочет в ответ: «В математике и в поэзии видят иначе!» Но и печалится тоже: ни заболеть, ни уехать нельзя – нет замены ему за такую зарплату: «Ну, времена! Никто учителем быть не желает!»

         Чиркнет по небу, искрясь, метеор – яркий след в поднебесье растает, а в памяти след остаётся надолго: загадывай лучшее, не торопись! Эпизодов копилка, как спичек сухих коробок. В пути пригодится. Чиркай, костры разводи, согревайся в ненастье.

         Вот в подвале судейского здания сторож живёт, бывший рецидивист, а ныне – художник. По ночами мухославского дядьку-судью учит кисти держать, создавать глубину на холсте и особую душу держать на пейзажах. Пьют коньяк по ночам, говорят о культуре. Еле-еле судья коротает свой день трудовой – к рецидивисту спешит за общением в высшем. Потому что работа его на земле – это дань суете мимолётной, а рисовать – дело всей будущей жизни.

         Из чего состоит мухославское время? Из эпизодов! Из одних эпизодов лишь! Нет в этом времени примесей прочих: ни разговоров о вечном, ни пагубы лишних условий, ни показной суеты. Эпизоды, как гумус земной, произрастают, цветут, плодоносят и копятся в здешней истории плодородного места. Эпизод – элемент настоящего – без него распадётся времён перекличка. Думушка к думе и поступок к поступку здесь лепятся сами. Любовь к своей собственной жизни – собственной! собственной полностью! – это и есть ведь гражданское счастье, где песчинка тщедушного «я» самобытно скрепляется с собственным временем, словно цементом.

         Вот авария на перекрёстке. Две машины понуро стоят. Матерятся водители, протокол пишут службы. А сверху – летит иномарка, врезается сходу в печальную группу. Весело всем до икоты! В иномарке сидит в стельку пьяный водитель в заляпанной рясе, на заднем сиденье есть ящик с вином, а объяснение слышится, как анекдот: «Извините, такая работа... Магазин освящать приглашали...»

         По всему Мухославску развешаны тысячи разных скворечен. И те, что сколочены из дощечек, и дупляные, и даже из старых медовых бочонков имеются птичьи апартаменты. На шестах, под коньком, на деревьях – всюду увидишь «визитку» людской доброты. В этом мире язычником станет любой, кто природы язык понимает. Потому что удобно любить без посредников и любимым быть так же. Объяснения долгие малопонятны, а короткий пример даже слов не потребует – ясно и так: что почём и кто с кем, кто за кого и зачем.

         Вот эндемикам старых традиций и веры чиновник советует: «Самобытность – товар подходящий. Заработайте на оригинальности: покажите себя!» И листает старинные книги старинная бабка под бессовестным оком видеосъёмки. И сокровенное слово звучит в микрофон. И родное жилище, и утварь, и быт, и одежды – всё теперь на угоду туризму. Бабка не чует подвоха, а врач окружной кипятится: «Проституция это! Самобытность нужна, чтобы жить самому! Самобытность – наш внутренний орган души. Нельзя торговать свою душу!»

         Ну, хоть раз в своей жизни, да бывает человек королём эпизода! И сам помнит это всю жизнь, и другие его узнают по ярчайшей той вспышке из прошлого. Эпизод – несомненный светильник в пространстве ума и сердечности. Проигравших тут нет. Эпизод эпизоду не враг – вычитаться и спорить они не умеют. Свет со светом всегда лишь слагается.

         Вот дошли до «глубинки» столичные крайности: в гостиничном комплексе, в бывшем тюремном крыле, в старинной постройке со сводчатым кровом открылся оригинальный клуб-ресторан – «Ад и Рай» – разделённый огромным стеклом на две части. Туристы в «Аду» пьют вино, говорят, не стесняясь, стучат по тарелкам приборами, смачно жуют и смотрят, ни звука не слыша, сквозь толщу стеклянной преграды на «Рай». А там... Юный художник рисует натурщицу, музыканты играют, поэты читают стихи, модельер демонстрирует новые платья и девушек. Люди молоды, легко веселы и талантливы внутренним светом в пространстве общения. Лубок? Несомненно. Но есть одна хитрость – за столиком можно в «Аду» подключить персональный канал и услышать: о чём говорит и поёт не жующая жизнь? И о чём-то задуматься, и смутиться, и денег Хозяину дать втрое больше того, что пробито по счёту.

         Циркулем, циркулем строгая жизнь нарисована! Очень просто понять человека, живущего в круге. Ножка циркуля воткнута в самый пупок обозначенной строгости – погонной, религиозной, чиновничьей, воровской. А другая-то ножка не грифель на кончике держит, а бритву! Тот, кто крутит сей злой инструмент, режет лишнее всё беспощадно: мысли, взгляды, поступки на правильный лад обрезает. Привыкают живущие в круге к таким процедурам, к стрижке себя самого по заказу извне. Эй, а бывает заказ изнутри «обрезаться»!? Бывает! Он ведь тоже на циркуль похож! Цапает «истина» чья-то лезвием бритвенным мир, сколь границей своей дотянуться умеет. Выдумка, скажете? Э-э... Реальность зависима от метафор, поскольку из них-то она и состоит. Размышляй! То не беда, если циркули спорят. А беда, если обе границы совпали «по обрезанию»...

         Вот машина размером с хорошую баню. Внутри бизнесмен и бойцовской породы собака. Увидел однажды тот бизнесмен однокашника, что по улице шёл. Решил подвезти. В машине предупредил: «Не шевелись, пёс тебе шею перегрызёт». А до места довёз – второе предупреждение сделал: «Руки мне не подавай – кость перекусит». Навеки запомнил однокашник ту радость, с какой не подал он водителю «бани» руки.

         Постоянно душа возвращается к милым понятиям: музыка, ниточка, тишина... Но как ни кинь в Мухославске благое намерение, а всё равно не отнять у рассказа тюрьмы и сумы. Старость и молодость, словно песочные часики вертятся в заданном месте – здешнее время по кругу гоняют. Вертятся, вертятся... А тюрьма и сума – остаются. Неужто из них свита ось для вращения русского времени?! Дудки! На то Мухославск и поставлен, чтоб эту задачу решить. В жизни, лишённой нужды притворяться, душа не болеет. А душа, заболевшая эгоизмом и жадностью, рядом с природной любовью не вырастает и остаётся испуганным карликом. Ах, душа! Не лжём ли мы сами себе, примеряя дыхание мига к затаённости твёрдых владений?  Впрочем, зрелость души можно видеть в невидимом круге: малодушные склонны пожить «для себя», а великодушие – дар для подъёма других. В этом круге не может быть остановок. На земле и на небе мир всегда будет движим переворотом богатых и бедных.

         Вот в больницу пришёл молодой неврастеник, наркоман, воспитанный громкостью бешеных ритмов и композиций: «Бух! Бух! Бух!» Оглохшие уши, оглохший мозг, оглохшая жажда себя самого. А хочется жить! Жизнь – это сильное чувство. Только где его взять, если жизнь, одноразовый кон, пошла по пути механической «дозы» – сквозь непомерность своих раздражителей? Тупой топор ещё можно заново наточить. А «тупое» чувство уже не наточишь... Яков Иванович парню внушает: «Остановись, не губи себя зря». А парень в наушниках глух: «Бух! Бух! Я – звуковой наркоман!» День проходит, другой... В больнице кругом-раскругом тишина. Парень наушники снял, стал малышу-инвалиду сказки читать.

         Вот по дамбе бредёт Ятаган-эпизод, закололи беднягу  в «психушке», он теперь всюду осанкой своей подтверждает одно: ложь! всюду ложь! Заколодило насмерть городской «индикатор». Перестали в конторах бояться ходячей приметы.

         Вот Ржавый и Хозяин сидят на берегу, сокрушаются: «Нет людей! Некого ставить на руководство. Ленятся! Воруют! Чёрт с ним, воровали бы с прибылью для конторы. Так ведь воруют по страшному – на развал! Да-а... Кадры нужно воспитывать, а не только их обучать! Вот-вот! Испорченную машину можно починить, а на «испорченных» людях далеко не уедешь...» А вот и Лев Моисеевич под ручку с Фридрихом Карловичем приблизились к беседующим на берегу, тоже послушали, тоже своё словцо ввернули: «Прошлое уже выздоровело от неправильной жизни, а нынешняя  – завсегда этим болеет!»

         У кого в водах времени водится юркая рыбка – надежда? У стариков! У стариков. Они пуще прочих надеются в шлюзе мгновенья на загробное плавание. Ещё один эпизод! Но какой он масштабный!

         Вот Юрасик лежит на домашнем диване боком перед не зашторенным окном. От свалившихся переживаний и испытаний Юрасик опустел и «выгорел» изнутри так же, как «Красная калоша». Он счастлив, потому что ни слова, ни мысли, ни планы и ни воспоминания его больше не беспокоят. Глаза Юрасика открыты, но он спит. Один глаз лежащего человека видит небо, а другой наблюдает землю. Какой-то дальний голос шепчет несуразицу Юрасику прямо в мозг: «Там я «говорю» глазами, а здесь я «вижу» языком». Юрасик  улыбается: оба глаза наконец-то «договорились» с тишиной – можно теперь их закрыть...

         От эпизода к эпизоду – прыжком! Летим, дорогие, летим! Запасной парашют в том небывалом полёте – запасная надежда: если не сам, то хоть дети...  Эй, а где молодёжь? Ей-то как быть? Прыгать над пропастью кто-нибудь научил? В управляемом загодя плане, в строгом проекте молодым лишь дано опереться на хаос, рождающий завтрашний день. Парашют их, конечно, раскрылся – лети не хочу! А вот и примеры. От эпизода к эпизоду – прыжком! Летим, дорогие, летим!

         Вот святые отцы двух районов подрались на речной переправе – встречали богатого дядьку, земляка из столицы, который случайно убил на охоте людей, страдал и хотел дать немалые деньги на новую церковь.

         Вот увидел странный сон вахтёр Чомбо. Будто бы прорвало в его квартире унитаз. Пришёл по вызову сантехник. Во сне Чомбо сразу узнал в сантехнике... Бога. А Бог смекнул, что его узнали в земном облике, быстренько унитаз сменил и, как положено, спрашивает: «Что хочешь, Чомбо? Чего тебе не хватает для счастья?» Чомбо – парень прямой и честный: «Спасибо. Всё у меня есть. Может, тебе чего нужно?» Теперь уж сантехник руками разводит: «У меня тоже всё есть!» Так и поговорили. На равных.

         Вот, после беседы с Ржавым, сел просить милостыню у храма Мажор. Что же такого сказал человек человеку, что гордый смирился публично? А вот что: «Возвысившись над всеми, ты будешь денно и нощно охранять все подступы к своей вершине. А возвысившись или унизившись вместе со всеми, тебе нечего будет бояться». Мажор возражал: «Так ведь и ты, святой отец, далеко не святой!» На что Ржавый отвечал: «Когда-нибудь и я займу твоё место, Мажор». Подавали Мажору едой – сообща берегли от соблазна играть.

         Вот опять мухославские сны. Например, сон Фифы, рассказанный ею друзьям в интернете: «Ищу во сне свою дочь. Почему-то ищу её в городском... морге. Хотя она жива-здорова. Сама не знаю, почему ищу в таком месте. Все там ищут! А в морге – люди почти что живые, только распределены по частям, по отделениям: морг мозга, морг души, морг сердца, морг глаз, морг слуха, рук... Мёртвыми частями люди туда поступают с самого детства! Ну и живое, значит, при мёртвом тоже находится. Между отделениями заведения идёт интенсивный обмен живыми и мёртвыми частями. Работа кипит! Дочь свою я там так и не нашла. Успокоилась, хоть и насмотрелась всякого».

         Вот слесарь-мужчина средних лет, бывший зек, один на два отделения в городской бане. В телогрейке, в литых сапогах, с ящиком инструментов, с печальным выражением на лице. Больше всего на свете он ненавидит женские волосы, которые регулярно забивают решётки стоков, поэтому он, как ватное пугало, часто бродит с металлическим крючком среди ругани и насмешек горячего голого бабьего царства. В юношестве он писал любовную лирику, которую печатали в многотиражной газете подростковой колонии «За честный труд», а тумбочку рядом с его шконкой украшали обнажённые красавицы из журналов – мечта о будущей свободе.

         Вот подросла внучка Вольдемара Вольдемаровича Котова: «Деда! Я поняла суть религии. Это как в школе: дай списать! Мысли списать, чувства, жизнь...»

         Вот Февральский-Бодайко повёл мухославского гостя в заречные дебри, в глушь лесов, в беспросветные тропы. Куда и зачем? К роднику, что бурлит в глубине непролазной чащобы, недоступный простому зеваке. «Вам бы трактором здесь подровнять часть дороги хотя б» – сетует гость, взмокший от трудной и долгой тропы. А в ответ – пояснение: «Нельзя! Чистый природный родник, бог-покровитель, храм поклонения предков нынче там лишь остался, куда тяжело добираться. А удобство наладишь – загадят. В общем, чем чище родник в наши дни, тем он должен быть недоступнее!»

         Вот привезли из деревни в мухославскую школу малолетнего парня-оторву – Кольку, сироту и калеку. Матерщинника страшного. Колька взрослых не ставит ни в грош, говорит, как привык: дерзко, грубо, заражает пространство сплошным неудобством и пошлостью. И стыдили его, и пытались смирить наказанием – бесполезно. Матерщинник каких поискать! Тут как раз в Мухославске новый учитель труда объявился. Стал называть он оторву по имени отчеству – Николай Агафангелович. За неделю характер у парня сменился! Не ругается больше. Лобзик взял в руки, выпиливать кружево стал из фанеры. Достоинство в людях отзывчиво!

         Вот музыкальная школа – гнездо мухославских талантов. Педагог, организатор ансамбля детей-скрипачей, негодует в приёмной у мэра: «Дайте нам логопеда! Мёртвый язык производит мёртвые звуки! Мёртвый мир произрастает из мёртвого текста. Неужели не ясно? Жизнью звучать и слышать жизнь невозможно «сквозь зубы». Моим смычкам необходим постановщик правильной речи и логопед!»

         Вот, вот, вот... Человек ли герой приключений своих? Что вы, что вы! Эпизод – вот герой всех исканий! Человек – лишь эпизод в эпизодах! Стандартных героев, отлитых в металле и срубленных в камне, во времени мало, да и подвижности им не хватает, а героев мгновения – неисчислимое множество! Это удобно для всех, кто особенный, кто способен быть сам по себе. В Мухославске таких чудаков – каждый первый! Мгновение их неповторимо, как отпечаток судьбы, как рисунок ладони, как игра облаков. Двух одинаковых братьев-мгновений в Мухославске не сыщешь! Потому здесь потешка на часик ценней и важнее утехи на век. Ах, эпизод, эпизод! В мимолётности русской прячется драма, трагедия, фарс, водевиль... Вспыхнет перед глазами сюжет изумлённого мига – остаётся земная картинка на все времена. Прекрасный творится спектакль!

ГИМН МУХОСЛАВСКУ

         Вот и всё.

         Мажора провожали всем миром.

         Ждали баржу, идущую вниз, к югу, туда, где когда-то – ещё до затопления – был его родной городок.

         – Бога! Богатый! Понимай. Слова совсем одинаковый. Земля богатый! Ума богатый! Душа богатый! Друзей богатый! Земля, ум, друзья – это Бога настоящий! Кругом одна настоящий Бога! А богатый только один деньги – бедный опять. Деньга – не бога, деньга люди сам придумай! Ай-ай! Мажора теперь богатый лучше всех. Смотри давай, как тебя любить тут!

         Гармонист Пукрок Яичкин широким жестом обвёл собравшихся на пристани. Земля кружилась, как барабан медогонки; в последних тёплых солнечных лучах купались тела людей, сладкой пронзительной истомой текли по рукам и лицу прощальные дуновения лета, последние медовые капли солнечного тепла смолили янтарный воздух. Дух Мухославска исправно распространил среди жителей свежую весть: Мажор уезжает! Прощание – лучшая проба на силу любви и сочувствия. Ёкнуло что-то в сердечке у многих, искренней жалостью и добротой помянуть захотелось поспешного славного парня, желавшего людям удачи, но сгоревшего сослепу на бумажном костре заводного азарта. Никто не просил собираться, но ведь что-то же сгрудило вместе людей, разведённых на частные секторы, покалеченных ядом дурной пропаганды, перевоспитанных эгоизмом и обособлением. Что за сила такая проснулась, что сильней оказалась и государственной лжи, и наплевательства, и личных обид? Откуда исходит приказ быть собою самим в доброте и покое? Это что?! Это – обыкновенность, друзья! Обыкновенность – поход по канату от низкого старта до вышнего невозвращения. И не в одиночку поход, а вместе с людьми, что умеют равновесие хода в безмерном пути создавать и держать сообща. Люди – единое стадо: течём, повторяемся друг через друга во плоти, повторяемся и в словах точно так же; право, собою самим в одиночку не станешь.

         Даже врагам расставаться ни в коем случае нельзя чужаками! Мир – великое искусство расставания. Мухославск владел этим искусством в совершенстве. Балагурили. Подтрунивали друг над другом беззлобно. Идеи владели Мажором и лезли наружу:

         – Родные мои! В Мухославске понял я главное! Всем иностранцам, кто посещает Россию, нужно получать на въезд в нашу страну особое разрешение – духовную визу. Для законного пересечения наших небесных границ. Пусть европеец или американец не только заплатят пошлину, но и заранее докажут и покажут нам свою состоятельность: состояние своей души, состояние любви, состояние доброго ума, состояние сердечного своего счастья. Настоящее состояние – не в кармане! Богаты ли? И вернутся ли к своему собственному небесному богатству, али на наше позарятся? Докажи, иностранец, свою духовную состоятельность! Докажи! Только тогда свою визу получишь. Ну, как вам моя идейка, друзья?

         – Резонно! – соглашались провожающие, – резонно!

         Чомбо и Ятаган прикатили Юрасика. Фридрих Карлович давал Вольдемару Вольдемаровичу какие-то наставления, басовитый Атаман пел под гармошку Пукрока, Фефральский-Бодайко совал отъезжающему амулет с местными травами, фотограф пришёл на пристань без аппаратуры и удивлённо крутил головой во все стороны – казалось, он впервые видел живых людей и их мир наяву. Набережная наполнилась случайными зеваками. Хозяин, пахан, Ибо, мэр, начальник пожарной части – эти то подходили к Мажору, похлопывая его запанибрата по плечам, то отходили обособленной группкой в дальний конец пристани. Лев Моисеевич с блаженной улыбкой на лице прогуливался меж всеми. Мажор был чрезвычайно растроган всеобщим к нему вниманием, отводил глаза в сторону реки и повторял одну и ту же фразу: «Ещё не конец, не конец ещё, да...»

         Фифа на пристань не пришла.

         Река была занята собственной жизнью и собственным видом движения. Безымянные капельки влаги играли с любым поворотом, с любой глубиной или формой свободно – содержание вод не менялось от прихотей мира людей или случайных фантазий природы. Река подавала пример  удивительной пластики формы и смысла: при взгляде на воду понятие «время» обретало прямую наглядность, правда,  следить за течением вечности можно было только из мига, из особого места, где мысли и чувства не знают оценок, а глаза – безопорны. В Мухославске подобных умений и мест несомненный избыток. Тут любой мальчуган, любая девчонка, любой повзрослевший умеют застывать перед вечным. С перепою рыбацкого перед чарующей силой восхода, в ночном обнажённом купании или, к примеру, на пристани в час расставания. Вечность текуча и прихотлива, а миг красоты постоянен!

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Где Яков Иванович?

         – В радиорубке пристани, капитана ближайшей баржи, мать яти, уговаривает.

         Мажор был в костюме от Общества мухославских пенсионеров, в строительных ботинках от зеков, в новой рубашке от Старогуда, с чемоданчиком в одной руке от Атамана и кожаным плащом на другой руке от Льва Моисеевича. Совокупная мода минувших десятилетий демонстрировала себя. Ибо и Хозяин дали немного денег. Ржавый сосредоточенно молился, благословляя человека на путь: «Ты павший, мой сын, но не падший!» Яков Иванович действительно проник в служебное помещение пристани и убедительно хитрил; связавшись по радио с капитаном баржи, он просил взять выписанного из мухославской больницы «пациента» на судовое довольствие. Мажор стоял посреди этой суматохи, стихийно образовавшейся вокруг его персоны, и глупо улыбался. Золотые очки бывшего нувориша чудом сохранились на нём и теперь венчали карикатурный образ отъезжающего.

         – Чомбо!

         – Чо?

         – Сгоняй за бутербродами. Надо, чтоб своё тоже было.

         Ах, мухославская пристань! Сколько песен и слов ты слышала на своём веку, сколько пароходов и катеров швартовались у этого пирса. Атмосфера прощания – атмосфера прощения! Чей-то сердца крик нацарапан гвоздём по облупленной краске: «Мухославск, я тебя не предам!»  Вот уж причалил речной буксировочный катер, переделанный для рыболовства. Брошены сходни. Бывшие зеки машут руками бывшему их освободителю: «Заваливай на борт, Мажор! Капитан уломался. Баржа уж близко. С борта на борт тебя перекинем, братан, на фарватере».

         Ах, как пристально Лев Моисеевич смотрит в глаза.

         – Мажор! Вы очень талантливы.

         – Не знаю. Удача ушла...

         – Это всего лишь преображение,  друг мой. Что прикажете делать? Ничего, ничего! Преображение не отменяет предыдущих достижений, мой друг. Удачи!

         – Благодарю вас... Мне казалось, что вы должны меня ненавидеть, гнать из Мухославска, проклинать, уничтожать, а вы ко мне так... Вот так...

         Мажор достал откуда-то из внутренней одежды небольшой предмет, то, что было когда-то подарено ему любителем городской старины, Фридрихом Карловичем Старогудом, – серебряный рубль:

         – Возьмите, Фридрих Карлович. Это единственное, что у меня осталось ценного, что я не успел проиграть. Сберёг почему-то...

         Фридрих Карлович молча взял монетку, подошёл к самому краю пристани и бросил серебро в глубокую воду. Бульк!

         – На счастье. Чтоб вернулся.

         Высшая струна запела, как летящая бритва! Резанула по душам людским! И опять обрезалось всё постороннее, всё наносное и недостойное в этот пронзительный миг. Не стало имён и различий, капли мгновений и вод уложились в единое русло, подлинник высших начал и кончин прочитался в едином безбуквенном тексте – в тишине постижений.

         – Я хочу, чтобы вы знали: я как и вы. Старо... старовер! За жизнь, так сказать. Могу и без денег... За любовь, так сказать.

         – Это ты себе говори, Мажор, а не нам. Сумеешь сказать – молодчина. А уж мы-то и сами увидим, что там новенького у тебя получилось.

         Уплыл человек по течению вниз. Как и не было будто б его. Осень сорила прощальной листвой. Дух Мухославска качался над пристанью, держась за швартовы небесных улыбок и людских восклицаний. Собрание мухославичей ждало, томилось, глаза то и дело стреляли к излуке реки. Расставание – чувство двойное: то ли выиграл тот, кто уехал, то ли с прибылью тот, кто остался. «У-у-ууу!» – гудит корабельный гудок. «У-ууу!» – отзывается в сердце особое эхо: чья-то жизнь – это ведь тоже как пристань, а чья-то – кораблик... Умиротворяет вода и блуждающих, и неподвижных. Смотришь, смотришь на воду, а она, точно скрипка, под взмахами взглядов поёт! Течение  музыки вод, облаков и ветров сочинение сложное, а простота понимания их – изумительна! Очень отзывчиво сердце людское на сердце природное. Ниточка тонкого слуха меж ними легка и взаимна. Образы счастья языческой яви ждут и хотят своего воплощения в счастье людских построений. «У-у-ууу!» – гудит в небесах. Это гром, самолёт или колокол  грянул? Или кажется что-то, мерещится от ожиданья? «У-ууу!» – самоходная баржа за дальней излучиной осени голос последний даёт.

         Вот и дух мухославский, как пристань: чалятся души людские к филиалу причала небесного – к здешней манере: жить в удовольствии, ни от чего независимо. А небо течёт и течёт, приносит то моду иную, то горькую воду, то засуху чувств. Ничего! Пристань небесная знает и помнит: переживётся любая напасть! Течение жизни неостановимо – в любое ушко просочится, раздвинет пределы свои и опять будет новое русло, и опять по нему корабли поплывут. И вдоль новизна, и поперёк. Новизна старину не копирует, однако своя новизна лишь из своей старины вытекает. Об этом бы не позабыть в суете обновлений. Но дух мухославский спокоен: пристань души в миротворной провинции – одна на все испытания и перемены.

         Ну и что, если малый игрок оказался  внутри чьей-то крупной игры? Ну и что?! Не утратился разум характерный, не погас интерес видеть землю державной, восхищенной своим общежитием светлым, настежь от ада до рая беспечно раскрытым, – нет, не научите жить вы того, кто умеет по-своему жить-поживать.

         Гимн Мухославску ещё не написан. И до конца сочинённым, написанным, словно скрижали, быть он не может. Потому что любой из моментов здесь – новая нотка в симфонии русских людей. Обыкновенных в своих превращениях.

         В провинции нет среди равенства действий и лиц самых главных героев. Здесь и впрямь любой пустячок – самый главный! Провинция, как голограмма на плёнке. Разрежь на кусочки ту плёнку, а всё равно при проекции каждый кусочек покажет картиночку целую. Удивительный принцип! Так уж весь мир наш устроен. Каждый из нас, как особый кусочек, через который пусти только правильный  «лучик» – получится Божий портрет обязательно... Лишь бы лучик однажды нашёлся! Проявляющий свет! Кому воем звериным на свет этот быть-отзываться, кому высшей струною звучать: всё, что хочешь, есть в мире! Соображай, милый друг: что просить? что хотеть? кем и зачем на свету становиться?

         «Мой Мухославск!» – от души восклицает и зек, здесь прижившийся, и детсадовский клопик, и старик-ветеран, и щелкопёр журналистский, и чин при портфеле. Мой Мухославск! И нет в том ни буковки фальши. Мой и всё тут. Взятый в личную собственность личной душой и личным пристрастием. По праву присвоения данный от прадедов-дедов и по праву наследия отданный правнукам-внукам. Мухославск позволяет присваивать имя своё патриотам земли. Ахнуть едва ли успеешь, а уж сам человек любовью земною, отзывчивым местом ответно присвоен. Вот она – верная собственность! Собственность высших гражданских раздолий, где осмысление крепится сердцем и сопричастие не ритуально. Высшее чувство – собственность общего духа – соединяет людей, а не разъединяет их. После этого чувства на перевёрнутый мир глядеть просто тошно. Перевёрнутый мир не починишь одним лишь рассудком. Перевёрнутый мир... Собственность здесь тяжела и разъединяет живущих, любовь вырастает в змею самолюбия, а дисциплина превращается в страх. Перевёрнутый мир... Прав наш поэт, к сожалению: иерархия общества воткнута пирамидальной вершинкою в ад, во власть опускается худший, а свободный полупрофессор-полудворник с метлой – до потери себя самого опускаться ни в чём не согласен.

         – Люди! Люди! Обсчитала, проклятая! – рядом с мороженщицей крики и возмущения. Товар продаётся по завышенным ценам, да ещё и с обсчётом.

         Продавщица спокойна. Смотрит в глаза.

         – Ну, обсчитала. А мне за такую зарплату просто так стоять здесь прикажешь?

         – Ладно. Давай ещё пару стаканчиков, – соглашается спорщица на «обсчётную» цену.

         В любом эпизоде читается мир Мухославска!

         Скажите, что делает людей настоящими гражданами? Территория совместного проживания, государственный флаг, родная речь, память и разум, тотальный приказ, титульный пряник – религия? Нет! Всё это теперь чья-то разъединяющая людей условная «собственность» в – будь он неладен! – перевернутом мире. Но, слава Богу, остаются ещё непокорёнными и независимыми единые для всех «территории» музыки, литературы, философской тишины и не ангажированной никем веры... Только там мы по-прежнему граждане... Граждане русского неба. И то ведь верно! Мухославские люди легки чрезвычайно! Без особого труда достигают они высшей гражданской прописки – родства через правду. Там и остаются жить сообща, там и решают все свои повседневные вопросы, а неспорные решения потом лишь «спускают» во всё остальное.

         Кто последний, кто первый? Староверы и ящеры – дети одной эволюции, цивилизации чада, идущие в связке, как альпинисты, по гребню прогресса. Ведь одной скреплены все верёвкой – единственной жизнью, иллюзией времени, вечностью общего мига... Зачем же избавляются первые грубияны от последних мечтателей? Школьный тренер явно красуется перед публикой, учит мальцов, что тоже собрались на пристани: «Мораль не нужна. Гуманитарность не продуктивна. Чувства и нравственность безнадёжно устарели». Ибо с Хозяином слушают, грустно кивая: бездушное планирование против наития и вдохновения всё равно что бульдозер против цветочной поляны. Эх, где она, вертикаль настоящей-то власти? Кому подчиняться, когда от имени Бога орудуют многие, а Бог ни гу-гу. Самозванцы хватают ту вертикальную власть, и ворочают мир, и трясут его так и этак. Ну, совсем как детишки, нашедшие чью-то копилку из гипса.

         ...Отбурлила вода под винтами буксира. Сухогруз, сбросив ход на фарватере, дождался своего пассажира. Ах, эпизод, эпизод... Пристань машет руками. Сон-человек удаляется, тает. Вот уж он меньше карандаша, вот меньше, чем спичка, вот малая точка, а вот уж и вовсе растаял. Баржа исчезла за поворотом. На берегу пел «Калинку» хор стариков-иностранцев. От песни летучей людское родство опустилось из поднебесий аж до самой земли. Дух Мухославска едино смешался с дыханием многих людей. Пристань по горло вдруг затопило неясное чувство, словно все собрались сесть на старый паром, чтобы тоже куда-нибудь плыть. По течению или, куда-то туда, может быть, через реку.

         Глупо печалиться, глупо!

         Мама-землица на деток своих ненаглядных любуется! Язык их хорош, лица и души их не двойные, и воля покойна, и вмещением всякая жизнь сотворяется. Хорош человек натуральный! Насквозь неподдельный в естественном месте! Любуется Мама на милое чадо. Любуйся и ты на родителя жизни своей, человече. Здесь молодо всё, что за цифрой не гонится. Здесь сценарий земного любовно написан языком отдалённых причин, а не конченых следствий. Любовь – безобидна! Оглянись с замиранием чувства и сердца. Мухославский ландшафт наособицу, – точка росы здесь имеется, как вы помните, и не только над городом тучи разводит. Разводит и беды!

         Чу! Мотор ещё слышен от баржи... Звук в воде бежит много быстрее, чем в воздухе. Дух же по воздуху бегает лучше всего. Кто тут прав? Чья упрямая вера сильнее? Чу! Начало начал на последний конец огрызается вновь. Всем давно всё известно. Всемирный потоп на дворе – информации волны бушуют, и хляби разверзлись, и незримые толщи глубоки. Выплыть-то как уцелевшим? Выиграть как свою твердь? Дикое вырвалось – до маковок всё затопило. Где и в чём вдруг поднимется новая суша? Для чего? Для кого? Чтобы новое знать, чтобы в новом обличье к иному пределу приблизиться.

         А кто это там бежит по мухославской дамбе как есть, босиком, сломя голову? Да так быстро бежит! Уж не пожар ли опять? И горланит о чём-то прохожим, и в раскрытые окна кричит, будоража ленивый покой горожан. Это – Фифа! Наша Фифа бежит, ножки сверкают, красное платьишко издалека на ветру семафорит. Опоздала к прощанию, опоздала, про беременность свою первую мужу приснившемуся рассказать не успела... Живая, простая девчонка. Окна раскрываются, люди из калиток и ворот выходят смотреть и сочувствовать: «Милая!» Улыбаются мухославские люди, видя живые слезинки ещё не прошедшего детства.

         А следом за Фифой... следом... следом – Дэни хромает вприпрыжку! На рваные уши, на дыры в боку внимания не обращает. Лает и счастлив,  смеётся всем видом своим: снова мир Мухославска пахнет любовью и дружбой!

         На пристани Фифа – стрелою – на грудь окружного врача полетела. А он, как дурак, отстранился, да кинулся оземь, на колени, на четвереньки – навстречу слюнявым собачьим губам, к поцелуям прощённым.

         – Дэни! Дэни вернулся! Вернулся, дурашка! Дэни! Дэни!!!

         Тут и остальные проснулись. Кто как оправдался.

ЭПИЛОГ

         На следующий день заветный дневник окружного врача – «Дневник обывателя» – попал к Февральскому-Бодайко. Но своим привычным колдовским действиям мухославский целитель на сей раз изменил. Не захотел жечь писанину Якова Ивановича. Потому что от земных запоев врач уже освободился, а от запоев небесных – не уйти никому. Да и надо ли? Всё произошло очень обыденно. Дежурная машина мухославской поликлиники притормозила на улице около прогуливающегося колдуна-язычника, мессии для местных алкоголиков. Яков Иванович в белом медицинском халате, не выходя из автомобиля, протянул Февральскому-Бодайко свёрток разрозненных бумаг, перетянутых шпагатом: «Держите!» – «Что это?» – «Мои записи. Они мне больше не нужны». Дверца машины захлопнулась.  Врач, зевая от хронического недосыпа, уехал по срочным делам. Февральский-Бодайко осторожно потянул за нитку шпагата.

         Узелок и развязался...

Благодарю!

За каждый вдох и выдох,

За глубину того, чем полнится сей миг.

Благодарю!

В душе светло и тихо

От простоты и пробуждения в любви.

Благодарю!

Земное птичьим горлом

Зовёт, ликуя, жить, кричать восторг,

Дерзать, парить над временем без спора,

И взгляд ронять, как лёгкое перо.

Дар бытия принявший, как зарю,

Благо дарю, благо дарю.

Благодарю! Благодарю! Благодарю!

Я.И., окружной врач города Мухославска.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

         Друзья поймут и простят, если что-то не так рассказалось. Картины меняются, годы идут. В славном городке Мухославске за минувшие зимы и лета много новых историй случилось. Что ж, так и должно быть в течении времени. Послесловие автор пишет не для точки, а для многоточия... Дальше словами рассказывать нечего. Пусть эта щедрая жизнь сама прочитает нас в наших поступках.

         Непредсказуемый день на пороге!

С поклоном, душой и любовью, ваш автор.