НА ГЛАВНУЮ …………………НА стр. «PRO петербургских мудрецов»

 

 

Лев РОДНОВ

 

ИЗБРАННЫЕ ЦИТАТЫ

Из книги «PRO петербургских мудрецов»

 

Рисунки Михаила Вахрина

Обложка – Александр Балтин

 

 

 

 

Для чего нужен идеализм и идеалы? Без вертикального устремления душа и разум не научатся быть «прямоходящими» и не смогут противостоять вызовам прогресса. Итак. Игру человека против природы выиграл человек, игру человека против другого человека выиграло зло. Сегодня – последняя ставка: человеческое против нечеловеческого, одушевлённое против неодушевлённого, живая душа против мёртвого расчёта. Высокие технологии требуют высших человеческих умений и качеств. Экология – внутри нас. Люди с ограниченными нравственными и духовными возможностями ограничивают путь человеческой эволюции. И лишь мечтатели по-прежнему надеются только на Жизнь.

 

 

Сюда, во временно арендуемый загородный рай, регулярно слетались стаи знатоков современного образования и менеджмента, специалисты по религиозному оптимизму, экстрасенсы и астрологи, целители-травники и психотерапевты всех мастей. Избранные сообща спасали человечество от безмозглости и бездуховности. На конференциях и мастер-семинарах они искали себе подобных.

 

 

Гоша, неунывающий эгоист, он никогда не боялся никакой работы и считал, что в любом месте можно построить достойное гнездо. Лучше, конечно, строить в каком-нибудь тёплом местечке. Страстное желание «зацепиться» и «нормально устроиться» было вписано в гены его существа, как неразрушимая программа. Традиционный трудовой подход, несомненно, давал реальный, но слишком уж длинный и каверзный путь к благосостоянию.

 

Технический гений землян создал из чудесных фантазий реальное чудо – цивилизацию: выплавил металл, догадался о разности потенциалов в мировом эфире, построил электростанции и хитроумные машины, окутал легендами своё прошлое и покрыл языком чертежей и расчётов будущее – в космической пустоте земля загудела роем поднявшихся в небо спутников и вклинилась в гармонию природных сфер звучанием своего ненасытного искусства.

 

 

А вот та-а-ам, в овражке, очень важный объект: центральная автомастерская и домик охранников. Самые лучшие люди! Настоящие герои. Ни один из них к врачу, насколько я помню, никогда не обращался. А, нет, был один, радист-электрик, но он после оказания первой медицинской помощи, умер, к сожалению. С тех пор у нас, кстати, проблема: аппаратура есть, а радиста нет...

 

 

Я до этого завхозом в городской поликлинике работал. А тут – собрание! Помните времена начала демократии, когда всех подряд выбирали? Хаос. Растерянность. Полно кругом глупостей. Тогда рынка ещё у нас не было. Выбирали политиков из ищеек, директоров из домохозяек, учёных из товароведов, олигархов из воров. Помните? Вот и меня выбрали на общем собрании поликлиники. Проголосовали. Так что, с тех самых пор и работаю врачом. Ничего уж теперь не изменишь. Привык. Оправдываю доверие людей!

 

 

Как люди попадали в Петербург на постоянные должности, становились теми, кем они становились здесь, врастали, словно деревья, в место своего пребывания? Как и зачем?! Каждый хранил свою собственную историю. И каждый здесь знал истории другого, как свои собственные. Вольное семя Древа Жизни питалось соками местной почвы, пробуждалось, распускало новые побеги, ощупывало землю корешками, переживало то стужу, то жару, и вот уж – не сдвинешь теперь никуда крепкий ствол сего бытия. Живое с живым переплелось: дышит само и тем самым другим помогает дышать. Симбиоз, как и положено в лесу: трава, кустарник, подлесок, большие деревья – все друг для друга стараются. Да ещё перелётные птички душой и свирелью пространство лесное чаруют.

 

 

Его, как ребёнка или как обрадованного сумасшедшего, одинаково восхищали в реальном мире и мастера чудовищной несправедливости, и творцы прогресса. Няня Серёжа любил аудиокниги, телевизионные спектакли и передачи про рыбалку. Изобретённые человечеством деньги он считал высшим достижением разумной жизни. Безоговорочно возмущал его только лишь один контингент земных деятелей – торговцы небесными дарами. По какой-то иронии судьбы Няня Серёжа очутился в самом их логове, да ещё и в роли обслуживающего персонала.

 

 

– Людей на работу берут, как одноразовую посуду. Менеджеры! Ни флага над головой, ни работы в руках – болтаются промеж неба да земли. У простого работяги теперь жизнь, как отходы. Зато смерть у державы – безотходная! Сверху донизу эти менеджеры всё прожрали и ещё хотят. Товароведы с неограниченными полномочиями... Заводы сдохнут, сдохнет и страна. Что, не так говорю? Мне-то уж скоро, а тебе ещё достанется. И этому, красивому с усами, тоже достанется... Досталось уже! Беженец? А куда бежать-то нынче? Вся земля теперь под сволочью ходит.

 

– Я тебе, брат, вот что скажу, слушай. Бабка моя гражданскую ещё пережила, всю жизнь мыкалась, но верила и повторяла: «Ничего, дети будут жить лучше нас». Потом настал мамин черёд: оккупация, послевоенные поселения, комсомольские стройки... Няня тоже всё повторяла в платочек: «Ничего, ничего, деткам достанется доля получше нашей». Не себя любили – детей! Лучшее время – не себе завещали. А потом вдруг пришли другие, эти вот... «Хочу жить сейчас и лучше всех!» – и скорее кредиты хватать, ипотеки. А ты знаешь, что по нынешним законам ипотека переходит по наследству? Вот ведь что случилось! Нынешние обжоры своим детям долги завещают! Рабство!

 

 

Совершенство не может иметь ни врага, ни друга, ни единомышленника, ни противоречащей силы. Совершенство – продукт законченный и потому оно одиноко в принципе. Совершенство взирает на мир и не видит его. А – во встречном летящем человеческом взгляде! – зеркало разума, вечно мятежное, оно лишь чует источник, слепо ищет и ищет того, кто свободен от рока делений. О, да! Совершенство не знает сомнений и трещин, память о прошлом и знание будущих черт в нём едино таятся – эта жизнь без времён.

 

За роялем покачивалась, как поплавок, прекрасная Фрида Аркадьевна и, то ли играла в своё удовольствие, то ли репетировала перед пустым залом. Звучал Шопен. Совершенство витало в воздухе. Заметив вошедшего, она резко прекратила играть, аккуратно опустила крышку клавиатуры, поднялась и независимо удалилась. Над сценой горело слабое дежурное освещение – где-то над роялем светилась одинокая точка; другая часть лампочек уныло серела в своих пыльных гнёздах-рефлекторах, они погасли, как бойцы, до конца исполнившие свой долг, но их никто не заменил.

 

В перелесок, густой еловой бородой и шевелюрой окаймляющих лицо и затылок горнолыжного холма, вела едва заметная тропинка от задних дворов гостиничного комплекса зданий. Контраст был удивительный: один шаг и ты из комфортабельнейших условий сразу попадаешь в полноценную девственную дичь; чистый запах земли и смолистых деревьев, настоящий бурелом под ногами, травяной покой вокруг, растительная тишина в атмосфере, отсутствие брошенного человеческого мусора – по всему, однако, чувствовалось, что природа здесь тоже лишь прислуга.

 

Эх... Приключение продолжается! И это приключение – жизнь! Идиотская бомба в идиотской войне поставила свою идиотскую точку на страничке гошиной биографии без предупреждения. Точку взрыва. На осколки разлетелся не только дом и нажитое имущество – в тар-та-ра-ры полетели отношения с соседями, с госучреждениями, со всем, что ещё вчера казалось незыблемым и вечным. Такое понятие как «сочувствие», исчезло за ненадобностью. Каждый вокруг трясся теперь только сам за себя. Что-то произошло не на земле, а – над ней: бог, что ли, поменялся... Совсем старое поколение униженно отмалчивалось или тихо ворчало, а новое в одночасье привыкло ловко «схватывать» на лету всё необходимое. Оно и схватывало. И все взрывы – в тротиловом эквиваленте, в искусстве или в политике – служили, скорее всего, именно этой цели.

 

Гоша любил читать, но библиотека тоже погибла в огне и хаосе. А изобилие и лёгкая доступность электронных носителей обидно обесценила время жизни текста... Да, да! Именно среднюю продолжительность жизни текста. Тексты-мифы, передаваемые из уст в уста, жили тысячелетия, классики серебряного века и их предшественники смело могли рассчитывать на столетия, произведения советского периода – преодолевали многие десятки лет... Что ж сегодня? В цифровом поле никакой из текстов не мог пережить своего создателя! Срок жизни любой информации – минута, день, ну, неделя... Вах! А люди? Они ведь и сами буквально создаются  текстами! Большой и вечный человек – создаётся только большим текстом... Или большими цифрами... Ага! Вот чем нужно торговать!

 

У Гоши, впрочем, имелся кое-какой прежний опыт близкого общения с «утончёнными»: однако земные связи с таким контингентом всегда заканчивались очень нехорошо – или слишком шумно, или слишком по-тихому: каким-нибудь вредоносным сглазом или заговором. В любом случае, было ясно: уверенно говорить о ведьме может только другая ведьма. Гоша беспомощно осмотрелся по сторонам, выискивая поддержку – Няню Серёжу. Но врача нигде поблизости не наблюдалось. Укушенное днём, сердце джигита шипело и остывало, закаляясь в прохладном течении речей красавицы, но зато панически теперь кипел раздражённый  разум.

 

– Не перебивайте! На работу вас примут лишь в том случае, если октавы вашего ума и сердца поднимутся хотя бы на полтона. Вы – линейный человек, представляющий мир разделённым на верх и низ, на прошлое и будущее, на «хорошо» или «плохо». Вы – обыкновенный самовлюблённый дурак, каких миллиарды. Мир – это музыка! Сложная волна. И она живёт только в мгновении. Учитесь складываться высокими октавами своего существования с тем, что вас окружает: ищите высокое и подражайте ему, как голодная небесная обезьяна. Учитесь повышать свои октавы ещё до того, как вы умрёте! Очищайтесь от корысти и сожалений. И будьте предельно осторожны с Наталией! Она чрезвычайно опасна для вас – вы рискуете сгореть в её огне, как прошлогодний мусор. Её октавы очень высоки! И это – тёмные октавы. Я всё сказала.

 

Будни – это особого свойства омут на реке времени, в который принято нырять вниз головой, не раздумывая. Омут тот глубок, он затягивает в свою глубину всякого отважного смельчака, гордится уже утонувшими в нём трудовыми пловцами и манит к себе следующее пополнение. Движение в омуте – по кругу. Самые крупные и хищные обитатели реки времени, закрученной в колдовское кольцо, находят в тех мутных водах и свой приют, и прокорм.

 

Что ж, хозяин Петербурга был умён и дальновиден: он разделял своих «кочегаров» в душе и разуме, чтобы властвовать на земле безраздельно и единолично – и рекой времени, и её обитателями. Порядком управлял страх. Причём, каждый самостоятельно содержал этого надзирателя в себе самом, сверяя с его мысленными окриками и немым, следящим изнутри взглядом, каждый свой шаг и поступок. Даже Няня Серёжа, гордый безбожник и знаменосец личной независимости, не был свободен от пут той уздечки, за которую властитель-страх мог дёрнуть в любой момент.

 

Между прочим, на ресепшине Гоша заглянул в ценник для здешней клиентуры и был ошеломлён астрономическими цифрами; успешные образы коммерческого духа и психологические схемы успешного разума стоили очень дорого. Здесь, в Петербурге, по сути, сменными пульсами круглогодично работала высшая закрытая школа: знающие для знающих. Гнёздышко не для простолюдинов. Деньги и власть! Такая замечательная цель! Деньги давали власть, власть позволяла иметь ещё больше денег... А власть над высшими силами, несомненно, означала прямой выход и на неограниченные средства.

 

Мир всё больше утекает в... зеркало. И самую дорогую цену нынешние люди готовы заплатить за своё отражение! Вах! За очень высокое отражение! Раньше вельможа, чтобы остаться в истории, заказывал мастеру свой портрет. А сегодня? Вряд ли куча фотографий в социальных сетях сможет выполнить историческую или культурную задачу. Не та орбита для мошкары. А ведь нынешние богатые люди так же самолюбивы и тщеславны, как и их предшественники. Ничуть не меньше. Значит, высшее изображение – это хорошо проданное искусство – вот что сегодня может принести самые быстрые и самые большие средства. Ба! Платье для голых королей со временем только подорожало.

 

– Да-а... Наш брат слабоват оказался. Разве можно соревноваться с такой силищей? Красота, она кого хочешь погубит. Это факт: женщины – самые выносливые существа на планете. За ними – будущее. Так что, Гоша, будем учиться благоговеть перед воплощением совершенства. Авось, помилуют, когда наступит Страшный Суд. Уверяю вас, в конце времён останутся только они: богини с дорогими автомобилями. Естественный отбор пошёл по пути отбора искусственного. Мы с вами, Гоша, проиграли эту ветвь эволюции. Примитивные, ни на что не годные существа. Согласны? Правда, у нас есть-таки один запасной ход: никто не мешает нам делать сильным мира сего кое-что приятное и получать взамен свои чаевые.

 

Искренний человек не понимает двусмысленности. Прямым, простодушным натурам трудновато бывает в мире, целиком построенном на интригах и условиях обманных игр. В противовес этому – и речь, и поступки людей природных, открытых, не имеют двойного дна. Они, как дети, эталонно доверчивы и представляют окружающее почти святым – подобным себе самим. Поэтому обмануть детей на земле проще простого: и дома, и в школе, и на работе, и в храме. И даже после их смерти.

 

Ну, зачем продираться сквозь лес шкуродёрческих правил и бурелом конкуренции, если есть путь другой – полёт над завалом! Но как же подняться над мукой обмана? О! Надо лишь полегчать до утраченной детской души да поскорее купить подходящие крылья. А вот и торговец эфиром явился: тут как тут, и просить не пришлось благодетеля! Ух, как трудно бывает ему покорить свою взрослую паству, расплавить твердыню холодных расчётов, сразиться со льдом недоверия, что отлился в изложницах мира; заморозились, сцеплены мёртвою хваткой известные формы – сад скульптур ледяных: при коттеджах, при банках, при телекамерах и при бумагах. Вот в этой-то крепости стылой и скрыты сокровища! Пора бастион ледяной растопить...

 

Натуры слишком сложные и опытные фимиам откровений и эфир окрылённости трудно вдыхают; приходится применять театральные декорации и специальные приёмы, ввергающие чей-то бдительный, не спящий разум в нужное состояние – в ту самую исцеляющую детскую доверчивость, которая – браво! ура! бис! – уже согласна безоглядно, играючи, вытряхивать «весёлому дяде» и свой взрослый кошелёк, и свою поглупевшую душу. Ну, зачем волноваться напрасно? Время гуру пришло. Паства готова, готова она! Только жни да лови! Славные гуру, ковбои небесные, зычно гикают, скачут по сценам, столбят территорию смыслов, лассо бросают – толпами валят своих кобылиц с жеребцами, треножат их путами хитрых речей и особых значений.

 

В мире зеркал нематериальное производство куда выгоднее материального. Знай! Созидать в зазеркалье нельзя: без денег останешься! Успешно производить в зазеркалье можно лишь отражения: фабричную веру, дурные проекты, обещания власти, заумные схемы, картины фантазий, «прорывные» пророчества,  и прочую, ныне высоколиквидную, чушь – этот товар самый лучший! А страх, суеверие, войны и низкие нормы культуры – это, несомненно, главные силы в сверхприбыльном деле. Безнравственно? Да, кто же спорит. Но в итоге болваны живут и получают иллюзию счастья. Что тоже неплохо.

 

 

Чувствуете? Хорошо... Сейчас мы составляем друг с другом одно целое – беспрепятственно даём и берём энергию любви. Здесь, в Петербурге, мы находимся в идеальной резонансной безопасности. Хорошо... Гармония возможна между членами одного настроя, единой в данном случае жизненной симфонии, если угодно. В мире людей вам предстоит другое упражнение – брать, брать и брать для себя только высшие, только самые чистые и природные вибрации. Пусть ваша совесть не беспокоится. Высшие вибрации в мире сегодняшних людей не востребованы, поэтому вы возьмёте у них то, что им ни к чему. Высшие вибрации – это незатухающий резонанс вечной жизни. Духовность, как принято говорить.

 

Потенция универсальна. Её легко можно перевести в любой другой вид энергии. В энергию времени или энергию денег, например. Ваше состояние – это не то, что у вас в кармане, мои дорогие, за забором или в ценных бумагах. И даже не дети и не родители. Состояние – это божественная власть человека содержать самого себя в закромах Бога. Не молитвами, мои дорогие, не надеждами и не просьбами достигается это состояние. Мир землян – грубый хищник. Высший мир – это высшие хищники. Высшее правит низшим. Любите себя, потому что на всём белом свете любить вас больше некому. Любите свою силу, свою власть над этой силой и своё право брать эту силу у более слабых и примитивных существ. Кого-то мои слова могут шокировать. Но это действительно так: святого в мире резонансов нет. Побеждает светлейший. Согласны? Хорошо...  Любите себя любой ценой! Любите!

 

В фильме рассказывалось о некоем необъяснимом удивительном явлении, и показывался сам эксперимент. Он был простейший: на яйцах сидела живая утка-мама, а рядом в инкубаторе парились яйца куриные; причём, из-под утки в инкубатор тянулся «волновод» – жестяная труба. Странности проявлялись в конце фильма, когда из куриных яиц, под воздействием утиной «волны», начинали вылупляться инкубаторские мутанты – куро-утки, цыплята с перепонками, которые любят плавать. «Что это такое?» – ставился вопрос в конце двадцатиминутного фильма. Однако вместо ответа по экрану шли титры, оставляющие взволнованному зрителю простор для научного воображения и будущих открытий.

 

Омут петербургских будней оказался не так прост, как показалось Гоше первоначально. Этот омут не знал постепенности, всё здесь стремилось к мгновенным преобразованиям, нетрадиционность в поведении клиентуры была нормой, а достижения, как правило, происходили сразу – по факту оплаты. Неучтённое налоговой инспекцией движение крупных наличных сумм резко увеличивало эффективность предлагаемых услуг. Гошино «кожное ощущение» новой среды как чего-то вязкого, текущего по кругу, коварно агрессивного, словно ацетоновый растворитель, только нарастало. В буднях Петербурга таилось что-то неявное, но чрезвычайное; Петербург знал об этом и торговал именно чрезвычайностью.

 

 О! Человеческий мозг – феноменальный слепой интерпретатор электрических сигналов, биокомпьютер, наглухо запечатанный в черепной коробке, – этот живой аппарат вырастил своих слуг, органы чувств, датчики жизни, чтобы отправить их на край света добывать информацию – на периферию, в неведомый внешний мир. По малейшим, даже косвенным сигналам языка, слуха или зрения, мозг научился рисовать для себя картину реальности, а, нарисовав, атаковал – захватывал внешний натуральный исходник и заново перестраивал его, но уже на свой лад. История человечества резвилась, как девочка, пока конкуренция представлений не привела к всеобщему стандарту и единообразию.

 

История планеты перепугалась, она и не заметила, как превратилась в одинокую старую деву, провертевшуюся всю свою жизнь у трельяжа. Великий космос так и не взял её ни в жёны, ни в любовницы... Реальность цивилизации была реальностью умственного отражения; собственно, только на этой силе она и держалась. Искусство овеществлённого сна требовало всё большего искусства для его поддержания в коллективном людском походе в зеркальную неизвестность. Будни заблудились. Сон наяву и явь во сне слились воедино. Избыток неуправляемой фантазии привел к избытку необходимых сущностей.

 

 

Рот обожгли диковинные пряности и спирт, слух поразился шквалом бешеных ритмов и децибелами, глаза ослепли от голливудских вспышек и рекламы, обоняние получило пожизненную контузию «жидким дымом», копчёностями и духами... В результате безмерно «раздоенной» дозы возникли иные привычки – зашкаливать стали и сами желания. Именно в обесценивании всего обыкновенного и накапливалась ситуация чрезвычайности, которую гошино «кожное ощущение» тревожно доставляло в его кудрявую тридцатипятилетнюю черепную коробку. Гоша от природы был наделён склонностью к философской наблюдательности, что весьма помогало без лишних комплексов шалить в бессовестной и торопливой земной практике.

 

Были денёчки, были! Что же отразится потом от сегодняшних вод бытия? Штиль, или шторм, глубина, или так себе что-то? Омут будней переменчив и загадочен! Прищуришься, глянешь сквозь зайчики пляшущих вод в глубину, да и ахнешь: зеркало с зеркалом делится тем, что поймало и держит в себе – отражением... твёрдым. Омут будней амфибий рождает: выползают из зазеркалья на берег неясные твари, с сетями соблазнов, в одеждах из страсти и плоти. Дозу, дозу требуют! Разум – русалки на самое дно утащили... Отражается в зеркале будней не вечность, а мыльный пузырь – время временных лишь. Может, книги есть правильный выход из омута будней?

 

– Книги? Какие книги, Гоша?! Опомнитесь! Книги давно уже стали не источником знаний, как нас когда-то учили, а развлечением, сувенирной продукцией, – Няня Серёжа благоухал чесноком. Лицо его светилось, а свои сентенции он выдавал, как школьник, нараспев, жалобным, не подходящим его большой фигуре, дискантом. – Кто их сегодня покупает? Однодневки! Мотыльки! Такие книги пишут и покупают лишь такие же «сувенирные люди». Всё одноразовое: и память, и жизнь. Впрочем, это очень хорошо. Не надо ни о чём беспокоиться. Свобода!

 

– Давайте, давайте, пишите, тратьте своё время, мучайтесь, сочиняйте бумажную жизнь после настоящей жизни. Да кому это теперь надо? Кто заказчик? Для кого будет предназначен ваш, мгновенно устаревший, интеллектуальный товар? Да и как его продать глупцам? Нет, Гоша, вы опоздали. Читайте и пишите свою жизнь здесь и сейчас. Красота! Сожалеть не о чем, если ничего не знаешь и ничего лишнего не помнишь. Здорово! Лучший писатель – ещё не рождённый, да и читатель у него должен быть такой же. А как бы, интересно, ваше произведение называлось?

 

– Этот человек – примат. Представляет из себя зоологический атавизм  эволюционного развития – Homo erektus. Половая, а также всякая иная связь, с подобным человекообразным существом может расцениваться как скотоложство. Я выполнила вашу просьбу, мастер Ли: между третьими чакрами мною установлен резонансный туннель. Для прямого чтения этого более чем достаточно. Ответной реакции, как вы сами видите, нет и быть не может. Примат не духовен. Поэтому не стоит принимать в себя такую грубую волну. Это, по крайней мере, не гигиенично. Я, как музыкант, брезглива ко всему грубому. А вы, как экстрасенс, меня должны понять.

 

Изумительный, пронзительный миг адреналинового кипения в мутных водах торгов напоминал забытое, почти бессознательное удовольствие – самое раннее детство: игры в песочнице, любимую бескозырку с голубыми ленточками, зажатый в кулачке красивый осколочек цветного бутылочного стекла... Весь окружающий космос, казалось, жил по законам аукционных торгов: кто смел, тот и съел. Право присваивать не только сами вещи, но и сопутствующую им значимость означало право полной собственности – полной! Полнейшей! Земное вещественное обладание служило лишь якорем, к которому был привязан главный трофей аукционного поединка – долгоиграющая небесная «волна» предмета, его легенда, его баснословно стоящий миф.

 

Аукционы позволяли легально заглатывать богатым хищникам сего бытия не только предметную часть вожделенного мира, но и его бессмертную душу. Гоша восхищался идеей аукционов не зря – в этой идее был блестяще реализован соблазн обладать чем-либо, минуя постылые общие очереди за личным счастьем, а также невыносимую трудовую постепенность в реализации мечты. Богатство позволяло существовать в неласковом мире на льготных условиях – не ждать радости, а просто покупать её где угодно, когда угодно и сколько заблагорассудится. Аукционы наглядно подтверждали реальность и действенность волшебной льготы, выраженной в денежных знаках. Именно деньги позволяли содержать свою драгоценную индивидуальность в оазисе свободы.

 

Ах, как это скучно: прийти вместе с толпой в магазин и знать заранее, что и сегодня, и завтра, и послепослезавтра, – мол, вот эта булавочка стоит три копейки, а вот этот чудо-агрегат аж три миллиона. И – соревноваться с толпой в предложенном коридоре массового потребительского забега; ну да, в том самом коридоре длиной в три миллиона и шириной в три копейки... Фиксированные величины убивают романтику. Другое дело – аукцион! Когда торг ведётся вне времени, по цене истинных значимостей предмета. О! Только так бывшую трёхкопеечную булавку можно продать за настоящие миллионы!

 

Настоящий выигрыш закладывается не здесь и не сейчас. Прошлое – тоже аукцион; оно исключительно удобно для того, чтобы зарывать какое-нибудь обыкновенное местное время в его преющую массу, как в компостную яму; причём, кучу эту следует заботливо покрыть сверху красивой ложью и хорошенько пропарить. Тогда из перегнившей лжи получится на удивление красивая правда, никак и ничем не доказуемая, но очень полезная, питательная, абсолютно пригодная для рынка под названием Вера. Итак, высший рынок готов, он по всем континентам раскинул свои супермаркеты! Вот теперь можно и нужно торжественно жахнуть молотком аукционовладельца по ушным перепонкам и в миллиардный раз пророкотать над земным шаром: «Продано!»

 

Информационная опытность лишила нас опытности нравственной. Наследуемые безопасные общественные традиции заменила эгоистичная интуиция обособленных игроков... Вы меня понимаете? Думаю, что не совсем... Хорошо. В поле общедоступной информации мы приспосабливаемся к выбранным формам своего существования, как обитатели океана: кто-то развивается до кашалота, а кто-то так и остаётся планктоном... М-да. Не понимаете? Хорошо. Произошло драматичное смешение полей и полюсов. Скажу прямо: сегодня мужчины ищут в себе энергию... мужчин, а женщины – женщин... М-да. Такой парадокс. Масло в каше цивилизации оказалось совсем не масляным, а машинным...

 

Я не хотел об этом говорить: но пол – исчезает! Вы боитесь в этом признаться себе? Да, боитесь. И я боюсь. Работа, погоня за удачей, высшая математика бизнеса – наш первичный признак в этой игре стал лишь бонусом, дополнительной игральной фишкой. М-да... Драма, друзья мои, произошла на уровне неосознаваемого деструктивного замысла. Чёрт побери, но кто-то же должен пытаться исправить повреждённый «ген Бога»! Волновой туннель между небом и землёй работает неправильно, третья чакра мутирует... Бесполые рабы сегодня обслуживают тотальную «оцифровку» мира. Приближается всемирное цифровое «оледенение»! А мы хотим любви!

 

Вся жизнь – будничный аукцион! А разве нет? Все друг другу что-то предлагают. Одно предложение считается приличным, а другое не очень. Что ж с того? Нынче исчезли границы приличий, и уж нет иерархии в ценностях форм, содержаний... В одноразовой спешке полегли в зеркала все, кто в них засмотрелся. Словно мухи к липучей бумажке, прилипли слова к устоявшимся истинам. Зеркало жизни оправлено в раму канонов, уставов, шаблонных инструкций и песен пьянящих. Торг ведёт там картинка с картиночкой – сообща приподняться над плоскостью тех отражений мечтают. Цену за пульс обновлённый любую дают! Знак не важен для этой игры: добро или зло – всё едино. Жизнь и впрямь полегла, как в запой, в отражениях быстрых и плоских.

 

Зеркало! Холодный родитель того безразличия, что пугает до смерти горячих незнаек – поэтов труда, ревнителей старых сердечных законов. Глянет око небесное вниз, да и ахнет: в рынок блошиный земная краса обернулась! Что-то случилось с пространством живым, низко, низко пало оно, широту в зеркалах обрело безграничную, да и вдруг истончало теплом и любовью в том поле до полной прозрачности. Охота идёт за всем настоящим! Переоделся охотник, в силуэте притворном затих, в другом языке затаился, как в камуфляже, на заморский пароль отзывается дичь: «эксклюзив». Эксклюзив – не тираж! Не тираж...

 

Рация для обслуги – это такой говорящий ошейник на длинном-предлинном невидимом поводке, за который всегда могут дёрнуть и командным голосом гаркнуть: «Ко мне! Лежать! Рядом! След! Нельзя!» Петрович предупредил: «Много не болтай, аппарат дальнобойный, берёт по прямой километров на пятнадцать. Так что держи от головы подальше, а то мозги закипят, как в микроволновке. Да и для потенции, мужики говорят, тоже вредно. В общем, на, носи с собой постоянно, так тут требуется».

 

И посланник созвездия Плеяд поведал о сокровенном. Что мёртвые ходят по улицам, сидят в министерских креслах, крутят ручку токарного станка, пьют вино, помешаны на страхе или сексе, что они запросто огораживают частным забором водоохранную зону, выступают по телевидению и владеют интернетом. Что именно мёртвые построили банки и изобрели религию, что деньги, техника и войны – это посредник, позволяющий всесильным мертвецам содержать живых в рабстве и перекачивать из них энергию для себя. У мёртвых есть всё: движение вещей и плоти, управляемое общество, новые технологии, сильные чувства, мысли и даже своя, похожая на бесконечное гниение, эволюция. Нет лишь одного – самой жизни!

 

Чтобы продолжать шевелиться, наращивать обороты и крутить дальше маховики земных сует, мёртвые берут высшую силу у других. Не воруют, не грабят, а именно – берут. Они считают, что живые – их собственность. Как молочная корова или пушистые мясные кролики. Мёртвые солидарны друг с другом; они необычайно ловкие и жадные в мире земли. Они такие же ловкие и жадные в мире своих хищных фантазий и бессовестной мысли. Но они бесплодны в духе. Да, да! Дух – отец всей прочей материи. Дирижёр мира, его садовод. У мёртвых нет его высшего мотива. Поэтому многочисленные дела и движения их не поют, а стонут. Или притворяются, что поют. Или шумят, как демоны, притворяясь, что они тоже настоящие. И так далее. Без космического одухотворения вся прочая суета – бессмысленна.

 

В ту незабываемую полночь, находясь на ладони мира – посреди открытой веранды, застеленной мягким влагостойким ковролином, – разнорабочий Гоша был посвящён в тайны мироздания. Он, наконец, узнал, что космос буквально кишит жизнью. Что внутри горячих звёзд миллиарды лет развиваются непостиижимые независимые плазменные девочки, которые любят мастерить вокруг себя куколок – планеты. А планеты, в свою очередь, мастерят своих куколок – материки, океаны, или людей, например. Отчего сами люди тоже имеют врождённую склонность к кукольному моделированию. Язычники правильно поклонялись светилам. До тех пор, пока мёртвые не подменили собой предмет их поклонения...

 

Женская истерика подобна упавшему на землю астероиду. Динозавры вымирают на раз! Но жизнь, как ни крути, опять берёт своё. Постепенно зарастают воронки от огненных опалин, возвращаются в колыбель океанов вздыбленные воды, стирается в поколениях и гаснет память об ужасающем катаклизме. Пульсы бытия вновь готовы слышать друг друга в согласии и успокоении.

 

Мастер Ли настоящий подлец! За десять тысяч долларов он флегматично и беспощадно сообщил победительнице женского аукциона, что никакая она не женщина, а самый обыкновенный самец. И для физических контактов ей скорее бы подошли гомосексуалисты, чем нормальный мужчина. Она отвратительна и омерзительна при взгляде на её существо с высоты духовных сфер. Несмотря на то, что уже есть ребёнок, она никогда не была ни женщиной, ни матерью. А её разнаряженная оболочка – платье, украшения, духи, причёска – всё это ложь; а энергетический материал третьей чакры не соответствует даже эротическому муляжу.

 

Что может быть страшнее женского одиночества? Ничего! Оно всепоглощающе и оно непостижимо, как практический отказ вознесённого йога от базарных сравнений и научной дуальности. Одиночество, одиночество, ничего, кроме одиночества! Чистейший кристалл озлобленного совершенства! Сквозь который текут и сгорают теперь недостойные «да» или «нет». Одиночество женщины открывает в сей мир запечатанный шлюз, за которым лавиной теснятся великие токи – око божьего гнева, напалм Абсолюта. Белым калением светится месть, пустота семена пустоты порождает, языком, как огнём, всё подряд поджигается. Одиночество женской души! Белой дырой в почерневшей реальности теплится жизнь... Словно дырка на платье важнее одежды испорченной стала. Превратилось, что собственным было, в ничьё, утекают из глаз опустевших последние искры – в ничто, в никуда. Не жаль ничего! Одиночество – это Оно. Рода среднего зверь.

 

Что же будет завтра? А послезавтра? А послепослезавтра? Что-то обязательно будет! А пока разнорабочий Гоша, качаясь на волнах петербургских забав и иллюзий, видит вещие сны. Это даже не сны, а, скорее, планёрка – расписание образов завтрашних дней, тезисы дум и иные пометки. Будни продолжатся. Буднями станут любые дела, если ты оказался внутри этих дел. Для волшебника чудо – желанный зевака, а для зеваки – желанный волшебник; а все вместе они – бытие, будни божьих спектаклей, что смотрятся сами в себя, да и сами собой умножаются. Явь во сне, или сон наяву – не понять в отражениях дробных и блудных. Информация ходит кругами! Трудно высмотреть в сусле известных кружений жемчуга новизны. Баламуты в цене, баламуты! Омут будней широк, хочешь-не хочешь, а затянет в свою глубину. Явь во сне, или сон наяву – безразлично!

 

 

Ах, будни! Что же вмещается в это краткое слово, что силу имеет – будить? Будни... Всё, что разбужено собственным случаем, или чужим, посторонним намерением – это и станет твоим «кукареку!». Жизненный миг неподделен, всё остальное – лишь эхо его. Эхо дивное длится и длится: от отца до сыночка, от сыночка бежит до внучка. В день один помещается общая жизнь! Будни! Не нормирован день, не нормирован год. Здесь часы по ночам превращаются в вечность. Уплотнение времени – главный закон Петербурга. Гуща событий даёт «уплотнённых» людей в бесподобном замесе. Уплотнённое время само по себе не случится – его, как уран, вырабатывать нужно в предельных усилиях. Чтобы в каждой секунде росло обновление; чтобы сеять сей миг, и сей миг же пожать.

 

Чем заняться в выходной день? Вопроса не существует, если ты в городе. Лёг на диван посреди каменного многоэтажного каньона – вот тебе и отдых. А если вокруг тебя только земля, лес и небо? Это выходной или нет? В окружении природного умиротворения валять дурака не так-то просто – пошалить хочется! Деревенские мальчишки от скуки орущего кота на верёвке в колодец опускают, а взрослые мужики на том же подворье в поднебесье взмывают – на самогоне, не хуже ракетного топлива, разгоняются. Лишь несчастное местное женское племя бедою беду попрекает – в выходной все дела, что по дому имеются, переделать готовы, словно свету конец настаёт. В той деревне, в Шушарке, время жнут не серпом, а стаканом; год иль больше гордятся нехитрой обновкой, а соломой от жатвы – пересудами после событий – кроют и кроют друг друга, да языками, как вилами, мечут историй стога.

 

– Знаете, женщина неотразимо привлекательна для мужчины только в одном-единственном случае: если она его сама искренне желает. Не разрешает связь между ними, не пробует его или себя, не пользуется ситуацией или возможностью расчёта. Это всё от лукавого, Гоша. Изумительны лишь те наши подруги, что просто хотят нас, действуют, так сказать, без ума. Вот где возникают настоящие природные чувства! Разве против такого приглашения устоишь? Красота не на лице и даже не в душе – она в правильном жизненном желании! Да, Гоша, женщины нами управляют, как хотят. В натуральных желаниях они всегда начинают первыми. По крайней мере, так должно быть в природе. А что мы-то можем в ответ?

 

Впрочем, любого нормального человека размышления о ценности труда рано или поздно приводили к точке сомнения. И на этой специфической точке любой нормальный человек под ветром забот начинал вертеться, словно флюгер, но в какую бы сторону ни обращался его ищущий взор, всюду он находил одно и то же, одно и то же: миф о величии и первостепенности работы изрядно преувеличен. И всякий неработающий работодатель об этом знает. О! В нигилистическом смысле Няня Серёжа – опасный бунтарь внутри рабочего совершенства землян! В то время как нефтяные платформы шагают вдоль шельфа северных морей, сталевары мудрят над небывалыми сплавами, электронные мальчики изобретают и делают свои колдовские машинки, а чиновники, не щадя живота своего, пьют чужую кровь, врач-обалдуй наслаждается самой жизнью, – жизнью! – а не её сомнительными трудовыми преобразованиями. Хотя и пользуется плодами презренного прогресса.

 

М-да. Выходной день предназначен для выхода. Куда? Из дома, из скуки, из повседневной толкотни, из себя самого, наконец. На таком выходе слова поднимаются сами собой, как пар над котлом, как пыль над дорогой, как мошкара над навозом. Приятно говорить в дороге о том-о-сём, не заботясь о цельности повествования. Бесконечен словесный спектакль! – не только в дороге, но и за партой, и в бизнес-игре, и в фабричном пространстве, и в войнах... – начала у кружева этого нет, как нет и конца в сочетании связанных слов. Выходные слова – ни о чём! Независимы эти слова, словно первая глупость, а, может, последняя истина.

 

Странным был апофеоз этого пути: любимый труд приводил к... возлюбленной бедности. К тому, что духовные отцы прошлого заботливо и точно назвали трепещущим существительным: нищелюбие. Эстафету у официального крепостного права во времени незаметно и неявно приняло тотальное крепостное бесправие безвременья. И – время остановилось. На раскрытой странице застывшего крестьянского бытия менялись судьбы, менялись даже смыслы того, что она в себе содержала, однако сама страница давно окаменела – её можно было лишь бесконечно переписывать, но нельзя было перелистнуть. Сам Создатель махнул на безнадёжную затею рукой: мол, переписывайте сами свой черновик набело, как хотите! Поэтому каждый, рождённый на земле и от земли, огораживал пряслом частичку той, воспетой нищелюбцами территории, ничуть не замечая главной ответной уловки коварной страницы, – что отныне и сам был записан пожизненно в патриоты тоски, в правоверный отряд крепостных добровольцев.

 

Что с чем сравнить, чтобы что-то понять? Вот настенный коллаж из коллекции родственных душ, что на фото, украшение избы деревенской: и младенцы, и взрослые люди, и покойники – вместе все, в тоненькой рамочке струганной. А в петербургском шлифованном холле – абстрактное нечто в багете из бронзы? Разве сравнишь?! Простота рядом с изыском не уживается. Не соревнуется естество. Простота несравненна. Наслаждается тем, что имеет. И в соседской избе-развалюхе наслаждаются так же. Что ж, наслаждение наслаждению – рознь! Одному, чтобы петь, и помытой избы предостаточно, а другому весь мир подавай, и всё мало ему, всё никак не поётся от счастья.

 

Вселенная – штука весёлая, заводная на хохот! Бывало, шепнёт Козерог какой-нибудь Рыбе в светящемся омуте звёздной, закрученной бездны, анекдотик про глупость Создателя, а та и давай хохотать безудержно – новые звёзды от хохота этого в разные стороны так ведь и сыплются, как огни от бенгальской игрушки. Ха-ха-ха! Смотрите, смотрите: родилась сверхновая! А там вот туманность... А там – без названия что-то ещё. Ха-ха-ха! Хохочет и наше Светило, султан-многожёнец, а вокруг него девочки – планетки его ненаглядные, а к самой любимой хозяин гарема пристрастен особо – больше других уделяет внимание ей: и смешит, и беременность жизнью весёлой даёт. Планетка хохочет, трясётся, горами вздымается, вулканами кашляет, плачет от смеха сквозь тучи – рада рассказам хозяина. Смеха живое нигде не боится.

 

Только каменным, твёрдым в уме или в мёртвом каноне, страшен смех пуще смерти – от него камень клятвенный крошится, а твёрдые мысли ломаются... Оттого-то серьёзность свои бастионы, как ловкий Кащей, охраняет. Серьёзность в серьёзности видит продление жизни – дорожку свою непростую во времени. Смеяться нельзя: лопнет время от хохота в миге вселенском! Быть-то как?! Разве серьёзным лицом, лакированными ботинками или модным галстуком Вселенную перехитришь? От того ещё больше ударится в хохот она! Хохот – дело заразное. Ох, непрост переход через царство иллюзий: быть-то как?! Не смешите Вселенную «истиной», инструментом для казней и эксгумаций. Смейтесь, смейтесь бесстрашно, смехом на юмор судьбы отвечая. И на вдохе смешно, и на выдохе – тоже. Смех – это голос творящей свободы!

 

 

Ах уж эти слухи! Слухи! Абсолютная реальность, в которой недостаток информации перекрывается избытком воображения. Коммерческое чутьё подсказывало Гоше: кто-то этим процессом умело и очень дальновидно управляет. Не день, не год и даже не век управляет – тысячи лет держит вожжи в руках неизвестный хозяин! И вожжи те – миф! Кто засунет в него свою глупую голову, тот в хомуте и окажется. «Н-н-но! Поехали!» – зычно крикнет хозяин великой дороги. И понесёт, и помчит со всех ног, очертя себя святостью призрачной цели, любой дурачок, к хомуту приспособленный... В честь того хомута будут гимны слагаться, будут сызмальства деток к нему приручать, а старшее племя аж на смертном одре – за хомут тот цепляться. Лучшие деньги куются на крайних пределах живущего люда – на безумии радости и на безумии горя. Миф, как нянька, качает качели, в которых поют или стонут столетия. Знают хомут свой, воспевшие тягло и духом, и горлом, знают: очарование так же на вдохе сильно, как и разочарование – на возвышенном выдохе. Слухи питают сознание простого народа точно так же, как хлеб или каша; каждый в Шушарке доподлинно слышал и знанию внял: мол, в Петербурге творят чудеса, но без денег попасть в мир иной невозможно.

 

Изобретение времени – обман гениальный! «Разделяй и властвуй» – произнёс однажды тот, кто разделил жизнь на прошлое и на будущее, прочертив между ними примитивную одномерную линию – ось для измерения глубины иллюзий. И стали спорить между собой память и фантазии, стали опустошать феодальными набегами единственного своего кормильца – зерно настоящего. И стали расщеплёнными сами люди. И стали искусством и наукой заменять, как протезом, утраченную цельность свою и плодородие. И разделились на влюблённых и любящих; влюблённый подобен стал бедности, что готова любою ценой брать плоды для себя; а любящий щедростью мечен – плоды раздаёт без условий. Во времени бедность с богатством ужиться не могут. Время – топор, разрубает на раз и слова, и молчанье, и память, и дело. Время – лютый хозяин раздоров. Время – хищник, что кровь настоящего пьёт, а, напившись, рождает химер ненасытных: в душу, в сердце впиваются страсти из прошлых иллюзий, или страшные страсти из будущих снов. Призраки времени ищут живое, на себя, как одежду, готовы любого живьём натянуть. И вот уж шевелится призрак, и речи глаголет, и ордена за почёт получает. А присмотришься ближе – бог ты мой! – то посмертная маска, а не лицо, что в фальшивой улыбке к себе подзывает. Время выпило, выпило кровь из полнокровного мига. Линия, непонятная, узкая линия вставлена в головы людям, взамен безграничного счастья.

 

А ходики тикали и тикали, прибивая гвоздиками ударов, как на распятие, слова врача. Тик-так, тик-так... Так-так! Так-так! В стоячем времени призрачные знаки, в том числе денежные, не имели ни своей магической силы, ни достойной ценности. Честный мир был скучен, однообразен и противен тому, кто привык плести из нитей иного, спешащего времени, паутины, ловушки, не спать, держать ухо востро, иметь много лапок, много глаз, ядовитые челюсти, и чуть что – молниеносно спешить на сигнал о добыче. В воды же стоячего времени можно было входить-выходить бесконечно. Звякать щеколдой, полоть огород, курить, пережёвывать мысли, затаённые в думном зобу, да пить из немытых стаканов. Можно было дать Богу душу свою, можно было взять душу обратно. Разницы нет, если время стоит, если знаки реальность не колют, как стылую чурку, на две половинки.

Тик-так, тик-так... Так-так! Так-так! Ходики – блин циферблатный – тот же омут, небось!

 

Сильный человек – опора себе самому. А послушному, слабому обществу ждущих овечек, без назначенных норм не прожить. Слабому тоже ведь силу почувствовать хочется. Значит, нужно собраться, подобно тому, как из мелких песчинок и камень в единый кулак собирается. Тот, кто бросит идею в толпу, тот толпой и бросается, и историей правит. Ах, может и кинет какой великан снова камень живой в непонятную цель, ну, а может, и мимо проскочит стоглазое русское лихо... Где собраться в деревне – вопрос не из праздных. Молодые, пока ещё есть молодые, при клубе пасутся. Старики – при крестах и погостах. Ничего не попишешь: то ли чернила у Бога закончились, то ли бумагу для чад малодушных своих пожалел. Школа зачахла, почту почти что закрыли. Общее место для всех – магазин, получается!

 

– А, вы про это? На хвост наступил вымогателям. Два года парень в коме лежал у нас. Овощ, труп. Мозг давно сгнил. А сердцебиение можно сегодня технически поддерживать вечно. Так и делали наши мерзавцы в халатах, чтобы с родственников драть тоже вечно... Надоело! Во время ночного своего дежурства я и отключил источник нетрудовых доходов от электичества. Орали все: и родственники, и коллеги. Я их понима-аю: живые покойники в нашем деле – очень уж доходный бизнес. На благородстве замешан. И никакой ответственности. Тоже деньги из воздуха! Точнее, из кармана несчастных родственников. Чужое горе, Гоша, – это отличный и совершенно легальный повод делать свои деньги. И не через какое-то пошлое воровство, а через гуманную помощь человечеству – через медицину.

         Гоша облизнулся.

 

Самогон! Сизокрылые сны, сиволапые страсти. Сам себе судьбоносен умелец, умеющий крепкое гнать. Не чача, конечно, не виноград. Попроще. В дело годятся и зерно подопревшее, и свеколка, и ворованных яблок мешок, и сахарок, что через дрожжи становится светлою магией... Менялись эпохи и климат, менялись языки и границы, кувыркались на арене истории, как ковёрные клоуны, парламенты и палаты; разноцветные флаги, словно осьминоги, меняли раскраску в соответствии с очередной государственной осьмирукостью и осьмижадностью; а всенародная брага – песня-напиток, сгущённые воды томящихся душ, – ставилась и будет ставиться в каждом, кривою судьбой недолюбленном доме, возгонялась и будет возгоняться во веки веков сусло жизни крестьянской к высочайшему своему воплощению – к прозрачной слезе самогона. Пока есть умельцы – умение русло отыщет, всё-то всё в этом русле умелец найдет и предаст дорогому сцеплению: и титан для бачка, и змеевик в холодильном устройстве, и серебряно-угольный фильтр от ракетной штуковины, и котёл с термостатом. Нет, горючее пойло – совсем не от жизни горючей: не для самозабвений оно извлекается, а для классики устной! Мужики говорили «за жизнь».

 

Многие ученики по справедливости считали его своим вторым отцом. Но что мог сделать один неравнодушный человек против гигантской холоднокровной и холоднодушной системы, выражающей величину своих интересов только в цифрах? Он ставил с учениками драмы! И он учил их, что жизнь – это тоже спектакль и тоже драма. А, значит, прочитать и сыграть её можно как угодно – всё зависит от интонации. И услышать тоже можно, как угодно, и это тоже зависит от настроенности восприятия: интонации слуха, интонации взгляда, интонация речи; представьте себе, говорил он, даже у наших жестов есть своя интонация. Что ж, понятный и близкий «путь сердца», его традиционная общинная грамотность были для «очеловеченных» учеников запасным выходом в большой мир. В мир большой доброты. Разум их ничуть не озлоблялся от недоданности стандартов, зато сердце успешно взрослело.

 

…Они просто любили то, как взрослый человек разговаривает сам с собой в их присутствии: «Факт не факт и рассказ не рассказ, если нет в нём прекрасной раскладки: на голоса, на запятые, на двоеточия – вот что душа-то читает! Не сами слова, а полёт между ними... Поставьте-ка рядом два слова пустых, хоть и близко стоят они, а душа с одного на другое не прыгает, не летит, мёртвая пустота не пускает. Интонация, она как индукция! А вот напряжение живой тишины даёт ток – и честным словам, и делам. Высокая душа наполняет пустоту живым переходом».

 

 

Афиноген своими разговорами, всем своим поведением, импульсивным характером и холерическими манерами производил странное впечатление: казалось, он в драматичной жизненной гонке, не валяется беспомощный и пьяный в нелепой детской кроватке, а, наоборот, лидирует в каком-то невидимом забеге; более того, охотно оглядывается на отставших и протягивает им крепкую, надёжную руку старшего. Гоша никогда не понимал этих странных бесплатных «заводных» человечков, которые внутреннюю свою цензуру – умение назначать правила игры для себя самих – умудрялись воспринимать как реальную свободу, а жизнь извне, прописанную по общестандартным правилам, находили фантомной.

 

 

Солнце и Луна ежесуточно, как два дежурных вахтёра, попеременно сдавали и принимали свои рабочие смены, неторопливо прохаживаясь над вверенным подопечным объектом, над тихой Шушаркой, где ни охранять, ни воровать, собственно, было уже нечего. Но Солнце и Луна добросовестно продолжали свой вечный путь по небосводу, охраняя хотя бы то, что ещё оставалось, – сон спящего разума, который чудовищ здесь не порождал, а только иногда ныл, да пускал во сне ненастоящие слюни на ненастоящий какой-нибудь интерес. О! Деревенский сон тоже был вечным. Взойдёт, бывало, дневной дежурный на свою работу, да и спросит сменщика, хоть знает ответ заранее: «Ну, что новенького, коллега?» – «Ничего, голубчик, как всегда, ничего». Улыбнутся дежурные друг другу, сменят на земле день на ночь или ночь на день, да и задумаются на миг каждый о своём: ах, ничего-то нового нет под Луной! ах, ничего нет нового под Солнцем!

 

При слове «далеко» Гоша снова увидел свой разрушенный бомбой дом и живой осколочек этого взрыва – себя самого. Дальновидный старший брат, в отличие от Гоши, успел таки продать свою собственность, проиграть вырученные деньги на бирже и эмигрировать из страны, не дожидаясь «жареного петуха». Любой взрыв непредсказуем: осколки разлетаются по воле случая, одни падают тут же, других забрасывает в соседский двор, а третьи летят далеко-далеко – через границы былых владений и бастионы былой гордыни. Это – беженцы. Новый слой населения нашей планеты, цыгане духовных небес.

 

Никто из девчат наготы своей не стеснялся. Сон запомнился, но не этим: многих юных от старых, пока не разденутся, не отличишь! От холодной воды, от тяжёлых условий и прочих рабочих причин женские ручки старились сразу же, смолоду, да и общие лица на фермах, Гоше казалось, печатались серым каким-то цементом – тоже вряд ли по внешнему виду о возрасте чьём-нибудь скажешь. Сапоги, спецодежда, платки – всё как будто из серого правила взято; приглядишься к работницам ближе – усталость и впрямь поголовно безлика. Придёт женщина после работы домой без лица, глянет в зеркало – а там и нет никого! Незачем больше смотреть на себя... Больше всего поразили Гошу девчонки, которым по паспорту было едва восемнадцать; тела их, тугие и гибкие, не сочетались с руками старух и как будто пришитой чужой головой.

 

Можно было отчётливо видеть и свой чемоданишко под казённой кроватью Петербурга, и Синюю Ромашку, и деревню Шушарку, и всю широту бестолковой, но доброй страны, что сама была чем-то похожа на Гошу – вечная беженка в горькое прошлое, беженка в сказки заморские. Маятным будущим, словно похмельной истомой томимая; сквозь бомбёжку идеями чуждыми к переменчивой вере бегущая. А ведь собственность, собственность хочется знать: и в руках, и в молитвах. Гоша видел, что взорвано небо над Русью, что опалёнными падают воины неба в расчёт и разврат; русский дух на осколочки вспугнутых душ разлетелся. Где б соборности прежней занять? Беженка, беженка это... И Шушарка, и Русь целиком – именам и названьям числа несть, да омут кружащий един.

 

Россию, давшую Гоше и образование, и друзей, и культурные коды, и ключи от многих русских внутренних миров, он искренне считал своей второй матерью. Поэтому неожиданная аллегория – очередная идейная и духовная беременность «гулящей девки», огромной, плодородной страны – эта аллегория почему-то будоражила циничный гошин разум. Метафоры, как лучи прожекторов, освещали мрачные мысли. Как наступала беременность девки? Да легко! Для этого достаточно было осеменить её доверчивое лоно каким-нибудь верховным указом или возбудить через подражание. Развивающаяся беременность могла длиться десятилетия, а то и несколько веков. Девка, в конце концов, начинала непропорционально пухнуть и болеть, она жестоко капризничала и часто сохраняла питательное материнское упорство даже тогда, когда выкидыш или мертворождённый были очевидны. Мессии, мясники революций, попечители чад неразумных и наёмные иноязычные целители – у всех находился свой интерес…

 

Самогон – это жизнь по своим представлениям: сам себя гонишь, и сам себя держишь. Полною мерой тешить всякую жажду свою – это значит меру любую исчерпать до дна. Самогон – просто щедрая жизнь: на двоих, на троих, на миллиард миллиардов деленья такого хватает! Остальные бегут за подачками, гонятся – за надеждой коварной, за обманчивой верой, за спонсорской помощью, за вниманием барским, за снисходительной лаской особ августейших. В Шушарке любой человек – аппарат самогонный! Прогонит, бывало, крестьянин нагретые мысли свои через слов змеевик, глядишь, а опять получилась слеза. И чиста, и крепка-то, зараза, до того, что горючая аж!

 

Отправляясь в туалет, солдаты в приказном порядке брали с собой заряженный карабин. Однажды этот карабин Няне Серёже пригодился. Зверь на человека шёл и шёл, пули отрывали от его черепа куски и клочья, а он всё шёл и шёл... Патроны кончились, человек бросил оружие и побежал. Медведь не догнал, погиб. Потом же, когда позвали местного охотника снять шкуру и разделать тушу, тот всё прицокивал языком и повторял: «Голова не стреляй. Убить только сердце. Голова крепкий очень!» Сколько шуточек принесло это практическое замечание коряка в отупляющую атмосферу мужского северного братства! Даже в час наказаний шутили, постукивая себя по лбу: «Голова крепкий очень!» А Няня Серёжа с тех пор стрелять не любил.

 

 

– А знаешь, как устроен желудок? Всё, что проглочено, начинает немедленно перевариваться. Система имеет множество своих прожорливых «внутренних органов», ради них она поливает проглоченного «желудочным соком»: страхами страшными, налогами, деньгами, с рекламой вовсю химичит, кредитами разлагает, подачками, на желания сладким ядом капает, – переварить старается, перемолоть, расщепить на полезные составляющие, а отходы – в кишечник протолкнуть, на выход. Только переваренным-то никому ведь быть не хочется! Люди о свободе говорят, о независимости своей... Чушь это бесполезная, если в желудке оказался. Зато от тех, кого система не переваривает, её тошнит. Здорово! Это-то нам и подходит больше всего! Свобода, друзья!

 

Танцевали и пели. Те же девушки, что недавно не знали стеснений на медосмотре, в клубе жеманились, целомудренно прятали взоры и обнажали иное сокровище – непорочность души. То, что теоретикам Петербурга и не снилось, – бесплатное клубное счастье, практикум чистого духа. А зачем же стесняться тогда? О! Обнажение тела – пустяк по сравнению с риском открытой души! Оттого и впадали в ночную манерность обычно лихие на слово и дело доярки, свинарки, надомницы лепки пельменей, конторские мышки... Обнажение тела – это разовый стыд, он не стыдный ничуть, не тяжёлый, а души обнажение – стыд до могилы.

 

– Образ тела! Слыхал про такое? Руки-ноги выращивать могут за деньги! Как ящеру! Под землёй заховались, поганцы, простому народу туда путь заказан, а жаль... – пары самогона, восходящим потоком попадая под крылья мечты, возносили Икара. – Вот бы к ним на эксперимент на какой записаться! Чтоб без денег поправиться. Я бы опять танцевать припустил, может, женился бы даже, а то Капка замаялась вовсе с обрубком. Образ тела! Слыхал? По старому образу могут подобие новое сделать. Во дела-то какие!

 

Тот, кого днём клонит в сон, ночью мается от бессонницы. Видения – это не галлюцинации, это особый вид зрения, когда лежишь в темноте с открытыми глазами и – видишь, видишь, видишь... Видения освобождают фантазию из тюрьмы дневных правил, видения реальны и практичны, они тоже любят пошалить в восходящих парах самогона. Так, всё именно так. Лишь эти пары есть валюта в Шушарке! За самогон безработные «турки» – алкашня ненасытная здешняя – и дома поднимают для дачников, и своим огороды копают. Видения – это и есть ведь Икары! Няня Серёжа на катере сам себя видит, Афиноген в прежней целости ходит в видениях, алкаши за стаканом стакан неуёмно рисуют... Видениям в тёмном покое – амнистия! Выходи, кто к привычной тюрьме не прирос ещё полностью!

 

Икар –  это существо двуликое, двусмысленное и двоедушное; во-первых, дневные икары гарантированно сгорают на высоте с первого раза и падают, а оставшиеся после этого в живых, навсегда становятся бескрылыми земными работягами и уже ни о чём не мечтают; во-вторых, многоразовые ночные икары куда умнее первых – во тьме, по холодку, они поднимаются к заветной высоте гораздо успешнее, но следует чётко помнить инструкцию: с рассветом – немедленно и без разговоров обратно, если дороги крылья. Ночные крылатые икары с дневными бескрылыми на земле стараются не встречаться, они друг друга не любят и не понимают. Ночные икары Гоше были приятны, как близкие родственники. Он и сам поднялся над обширной русской страной, и мог теперь видеть, что ночной мечтающий Икар – насекомое одинокое; во мраке России этих порхающих одиночек можно отыскать во множестве, но как только забрезжит рассвет, все они прячутся по щелям, по сараям, по месту работы, учёбы, или по месту отбывания срока.

 

Только бедность однажды пришла, прямо с тучки свалилась. Нормой стало совсем ненормальное: всё всему на замену пришло! Вместо сахара чудо-таблетка, вместо грамоты сленг, вместо знаний теперь «е-гэ-угадайка»... Даже вкус пострадал – «заменители вкуса» быстрей и дешевле! Сам живой человек в «заменители» жизни подался! «Выглядеть» всюду стремится, жизнью своей растреклятое зеркало кормит! Кадров в школе всегда не хватало, а по бедности времени – вовсе источники знаний иссякли. И по русскому, и по математике, и по астрономии... Как мог, заполнял расторопный директор собою пустые места – брал часы, вместе с ребятами разбирал по учебникам новым невнятную новую жизнь. Очень, очень переживал за своих подопечных: в выпускных аттестатах у старшеклассников в годы иные и впрямь сразу по нескольким важным предметам стоял ужасающий прочерк. Горькая мысль повторяется: для большинства этот «прочерк» был приговором пожизненным – разрешённая зона, деревня Шушарка...

 

Шик не нуждался в поддержке! В тысячный раз оказался пророком Петрович: коммунизм для богатых возможен, он берёт свой исток не в кредите, не в складчину, а из отдельно взятого личного кошелька как отдельно взятая личная амбиция. Все участники торжества невольно оказались оплаченными статистами на тщеславном спектакле в честь одинокого зрителя, автора яркого шума, безумных потребностей и бесплатных возможностей; Наталия к своему сорокапятилетию заказала бомонд с доставкой на дом. Гоша пытался одёргивать свои злые мысли, понимая, что он по-чёрному завидует настоящим «коммунистам» во фраках, в бальных платьях, в золоте и драгоценных украшениях, тем, кто живёт не ради денег, а просто для безоглядного удовольствия. Зависть разъедала мозг беженца, как азотная кислота; от засилия чёрных мыслей оба мозговых полушария могли почернеть и навсегда прекратить между собой плодотворный обмен.

 

Чем отличается благотворное общество от развращающего «общака»? Понятия перепутались, передел собственности поднялся до переименований, времена и земли окутал информационный «общак», в доступности хаоса поравнялись все былые иерархии – высокое от низкого не отличить. Старая школа, педагоги со стажем, штучные личности, зажатые братской могилой ничтожных окладов и пенсий, горюют: да, общество пало в общак. В джунглях готовых ответов студенты «находят», словно грибы, «свою» информацию, и фамилию под компиляцией ставят свою, и верят, что действия их уникальны. Ах, общак! Шлюзы правил открылись – пало общество в паводок общего сброса; всех куда-то несёт и вращает поток одичавший. Куда? Гравитация чья эту силу, лишённую связей и форм, приближает к себе? О чём произносятся тосты? Ну да, о здоровье, о личном успехе, о бывшей великой истории и о сегодняшней трудной работе; а вот о будущем – слов не имеется: общак не печётся о дальних дорогах, пригодных и детям, и правнукам.

 

Гоша молча смотрел в огонь. Огонь смотрел в Гошу. Ах, человек! В нём изначально существуют неисчислимые струны, подобные тем, что поют и звучат в существах самых тонких и высших. Только эти струны в повседневной нужде не разбужены, не звучат почему-то, не повезло им настроиться на тот резонанс, что воистину равен открытию мира. Разбудить неизвестное трудно. Но уж если проснулись иные октавы – быть, значит, и миру иному, и иным миродельцам явиться! Гоша и сам не заметил, как вдруг запел на грузинском языке красивую тоскливую песню. Начал накрапывать мелкий дождь. Лес, листочки, иголочки и травинки подставили свои ножки, щёчки и лапки для снисхождения немой небесной влаги к поющей земле – лес и поляна наполнились чем-то нездешне-пронзительным.

 

Война, карнавал, делёжка добычи, экстаз возбуждённой толпы, сплочённое горе иль общая удаль – это всё «заварушка», имена одного и того же явления, универсальный хозяйский приём,  позволяющий снять с мирной жизни барьеры высоких запретов; а взамен – дать условность мятежного первенства, обессовестить низкую страсть, моду привить социальным «одеждам», статусом честь обесчестить, в привилегиях скрыться, зазеркальную значимость хитроумною оптикой множить. Заварушка! Игра не на жизнь, а на смерть! Зеркалам не дано озарение; сердцем «видеть» не могут ушедшие жить в отражениях. Заварушка! Настоящее рухнуло в билборды, в графику образов, в ленты событий, в иллюстрацию нужного мнения – без разбору любым отражением пьёт-упивается времечко. Похмелиться-то чем? Разве что в зеркало прошлого глянуть, выпить славу чужую, как кровь, или имя чужое украсть, да к больному к себе приспособить.... Кто командует той заварушкой, кто в оглядку сей путь закрутил и зачем?! Не блуждает лишь тот, кто оглядок не ведает, кто хозяин себе самому. Кто пути своему не солгал ни единожды: ни словом, ни оком, ни сердцем. Нет великих таких ходоков на земле; ошибаются люди, пытаясь ошибки исправить – по зеркальному кругу идут за блуждающей чьей-то, за призрачной «истиной»...

 

 

Каждый из участников земного балагана мнит себя хозяином. Ну, хоть где-нибудь, хотя б в голубятне посреди двора, но – хозяином! Это чувство требуется живым, как воздух; и если уж совсем нет собственного – тогда дышат хозяйским... А хозяин-то знай диктует, как дышать правильно, как разрешено, как можно, а как – нельзя-нельзя-нельзя! В общем, опять «по газонам не ходить»... Хозяин – это сила! Масштабы друг с другом играют! Хозяйчик с хозяйчиком борются через межу огорода, чтобы друг дружку совсем извести – Большому Хозяину свыше всю силу свою передать. Разве один человек есть народ? Разве может народ быть, как один человек? Где они, и-де-а-лы, – хозяева лучшего мира – живут? Каждый спит в идеале и тянет своё «идеало» лишь на себя. Идеалы и идеальчики! Кто же их видел, кто знает, как присоседиться к этому «воздуху»? Утверждающих тьмы, да утвердившихся нет... Идеал – это тоже властитель! Но, подобно «народу», и слеп он, и нем он, и глух, и недвижим... Делай, что хочешь с беспомощным, безответным! Или это любовь?! Беззащитность! – Властитель властителей всех?!

 

...Страна в очередной раз была застелена серым сукном, на котором цветными мелками иллюзий очередные иллюзионисты рисовали ментальный путь рода; специальные службы зорко следили за тем, чтобы какие-нибудь особо пытливые энтузиасты не взрезали бы холст, не подсмотрели бы предыдущую «застилку» с предыдущими путями и не обнаружили бы неудобные артефакты; покушение реальной истории на историю нарисованную считалось в нарисованной стране самым тяжким преступлением. Иллюзионисты дрались меж собой: как народ «повести», на что он охотней всего «поведётся»? Задача тройная: чтоб уздечка для плоти была, и для разумений узда, и для духа – мотив с обрезанием... Хозяин земной на забор уповает, а хозяин невидимый – зеркалом правит.

 

– Эх, Серёжка, Гошка! Наше дело – молчать теперь. Те, кого я ловил когда-то, пока был следователем, поймали меня. И хорошо. Можно, наконец-то, о себе самом позаботиться – никто, слава Богу, не выворачивает мозги в сторону «светлого будущего». Хозяева сменились, а мы с вами прежние. Хе-хе! Общая жизнь стала маленькой, зато личная, вроде б, побольше. Народ, что овца: толкни его, запах дай, коридор покажи, страхом пугни – побежит, как миленький! Коридор-то всегда тесный... Бегут, друг на дружку лезут, топчут детей даже... Эх! Всегда здесь так было. А нынче, вон ещё как удобно-то стало: учат молодёжь, что твоих наркоманов, – форматами, дозами! Да и грехи теперь совершать легко: любое прощение выдаётся прямо по месту совершения греха... И сразу же, сразу, согласно прейскуранту! Хе-хе!

 

– Нет, не правда. Люди человекоподобны, но ещё далеко не человек. Земля со стороны напоминает парник, в котором «преют» люди – эгрегориальные рабочие биобактерии; а тот факт, что они имеют зачатки персонального разума – это побочное явление главной эгрегориальной технологии: задача – получение волн энергии. Ваши войны, споры, искусство, мирные удовольствия, духовные практики – всё это звенья одной технологической цепочки. Жизнь порождает жизнь. Таких планетарных и звёздных фабрик очень много. Стоит заметить, что формы бытия вторичны. И насчёт Земли. Земной процент годного «семенного материала» для Вселенной здесь очень низок, он практически равен нулю.

 

– Весть! Вам нужно сформулировать весть самому себе! Самое важное! В этой формулировке нельзя применять календарные даты, имена, описание событий, цифровые данные, образы и примеры из вашего личного опыта, нельзя употреблять слова типа «я», «хочу», «сделаю», «помню» и так далее. Мы учимся, господа, духовному языку. От традиционного нашего языка он отличается точно так же, как язык жестов отличается от грамотной, осмысленной речи. Духовный язык, господа, нужен вам для того, чтобы отделиться от известных общественных стандартов, чтобы грамотно формулировать и формировать новые общественные мотивы, создавать работоспособные коммерческие, политические и религиозные мифы и управлять ими. Пишем, пишем... Мировоззренческий переход через рубикон смерти – это важное упражнение, это ваша реинкарнация при жизни, расширение ваших менеджерских и иных возможностей: пишем, пишем... Цифры, даты и имена к употреблению запрещены. Пишем, пишем...

 

В гошином существе таились две личности: одна, внешняя и всем знакомая, она была покорна и не боялась никакой работы, а вот другая личность, гордая как верховное светило, была никому неизвестна – она освещала внутренний мир горца и его, заточённых в характер, в глубины натуры наложниц: Веру, Надежду, Печаль и Обиду. Наложницы, как летучие мыши или ночные паучихи, прятались от весёлого мира; им было важно плести по заданию их повелителя тайные сети, в которые доблестный муж уловил бы, наконец, проклятую птицу – удачу. Тайная гордость стояла в зените тайного мира и не было теней во внутренней полости от её непререкаемой светозарности. Не то, что снаружи! Там тенью ложились другие, те, кого видела гордость сама, из параллельного личного мира. Любоваться собой – это просто: наблюдай, как послушно роняется тень чужака от твоей светозарности. Гоша, во первых, терпел: лучшая доля досталась уродам. Во вторых, он надеялся: лучшая доля придёт и к нему.

 

 

Человек – механизм: физический, химический, электрический, психический, духовный, космический – какой угодно! Он буквально весь состоит из включаемых и выключаемых «кнопок», которые на протяжении веков наука стремится расшифровать: от простейших реакций до расшифровки генома. Для чего? Кто повелел познавать себя? И почему на этом пути после криков «Эврика!» то и дело случаются вопли «О, Боже!» Эйфория начала и скорби конца тут как тут, если себя познающий во всём автономен: из незнания калика вышел и к незнанию снова пришёл... Путь на всех есть один, а вот путники – без повторений! Финиш каждого ждёт... Не печалься, дружище! Жми поскорее на кнопку, которая будит улыбку. Улыбка есть Ноев ковчег! Он непотопляем и вечен! В эту светлую лодку вмещается всё: и любая из жизней, и любой из мотивов. В улыбке плывущий, никогда не утонет! Мечтатель не развит, покуда мечтает лишь брать. Сколько раз мудрецы находили сентенцию зрелости, а всё – мимо слуха. Игры психологов и психиатрии развратны, когда этот труд ради денег. Деньги не могут идти впереди ведуна.

 

Ведьмы и астрологи обсуждали Апокалипсис. Тема представлялась подвижной и животрепещущей, как хвост чёрта. Кинозал четвёртого корпуса был заполнен мягкими диванами и томным желтовато-коричневым светом. Обсуждение велось в расчёте на целевую аудиторию: в компании с женским полом, бойко листающим таблицы эфемерид, млели тяжёлые зубры – Клуб генералов. Сертифицированные проводницы из ада и рая строили глазки и наперебой сообщали руководителям армии, ястребам «оборонки», главам министерства по чрезвычайным ситуациям, генералам от госбезопасности, действующим генералам-юристам и отставным генералам-алкоголикам о том, что «крендец» неизбежен – экспертные мнения расходились только по срокам. Генералы в ответ старались усадить вещательниц к себе поближе, чтобы потрогать источник информации за талию или похлопать его по округлой попке. Самим же источникам звёздных планид внимание звездопогонных зубров, несомненно, нравилось. Подобное всегда стремится к подобному.

 

В стеклянном аквариуме летней эстрады плавали позитивные рыбки – заклинатели праздничных будней: менеджеры от градостроения, менеджеры от образования, менеджеры от флористики, менеджеры от компьютерных центров, менеджеры от туризма, менеджеры от банковской системы... Позитивность – безумие наших дней! Отовсюду нынче: с желтушных страниц рекламной прессы, с экранов и огромных светодиодных щитов, со страниц ироничных детективов, с афиш на остановках общественного транспорта, с досок для объявлений и даже с лиц манекенов – отовсюду торчала, как застрявший на лице красный бумеранг, растянутая до ушей, безукоризненная белозубая радость: позитивизм! Не улыбка, нет, именно бумеранг – поражающий инструмент, брошенный чьей-то умелой рукой прямо в лица. Можно было бы даже  создать единого универсального идола – огромный всеобъединяющий скалящийся плюс, вознести его над собой, пасть перед колоссом на колени, и молиться в священном ему поклонении: сбылось! нет больше выбора! позитивизм един сам в себе! радуйтесь, люди!

 

Разве можно твердить: «Смерти нет!» – если знаешь, что кратка дорога твоя. Но твердишь! Потому что способен увидеть дорогу иную: поколение А поколению В завещает наследство – и кровавую память, и глупость свою, и рекорды, и знаки, и новые вещи, и улыбку, конечно. Всё в едином пакете: вмещайте, потомки! Машет история-бабушка спицами лет – вяжет и вяжет своё полотно: очки на носу поправляет, узелки на разрывах в изнанке скрывает... Но ведь и в пьяном мгновении смерть исчезает! Кто в единстве каком-то застрял, тот и пьян, получается? Истиной пьян, убеждением, нормой, стандартом. Все сегодня живут для себя, улыбаясь, значит, и ты так живи: позитивизм! бумеранг-хохотунчик! Для себя, ненаглядного, для себя лишь старайся!

 

Люди в стеклянной эстраде читали друг другу доклады, рисовали замысловатые схемы, демонстрировали промо-ролики, рассказывали о нешуточных производственных и социальных делах, легко общались и делились друг с другом идеями, были образцово толерантны, трезвы и экологичны; они были замечательны в своей сплочённости, но что-то всё-таки настораживало – внутри этого менеджерского пчелиного сообщества, а также и вокруг него, пульсировало поле непререкаемой и необсуждаемой наркотической радости. Старый знакомый: позитивизм! Отчего Гоше стеклянный улей казался местом, где медоносных пчёл победили трутни-менеджеры, активно изображающие медосбор. По-зи-ти-визм! Ощущение времени в этом сияющем тёплом пространстве остановилось – весна! вечная красавица, всегда желанная и нарядная! Отныне и присно, и во веки веков – бесконечное буйство цветения, жажда новой любви, лепестки поцелуев! Так, всё именно так: остановка в цветении – плод эгоизма, осенних плодов не дождётся никто. Их не будет. Омут времени ловко закручен на май; остальным братьям-месяцам что остаётся? Красота дожила до бесплодия.

 

Бесконечный позитивный вдох не мог, разумеется, быть на самом деле бесконечным – требовался естественный выдох. Выход. Скрытое и не пропагандируемое выходное отверстие, слив переработанного избытка из переполненной системы. С «той стороны» можно было и не улыбаться. В иных координатах бытия публичный позитивизм оборачивался своей изнанкой: ворчаньем на кухне, женской истерикой, вымещением раздражения на ребёнке, ссорой с мужем или женой, грубостью в адрес свекрови, скабрёзными разговорами в пивной или отчаянием в тихой домашней депрессии. А чья-то поспешная пошлость позволяла себе «выход» из системы ликования – через анонимность и всеядность интернета. Да, информация в низах мрачно пахла и была нехороша. Но ведь и это шло в дело. К информационной грязи «ментальное древо рода» приучали с детства, этой грязью его и питали, и делали нормой, хохочущей в шоу постыдных; всесильный крест-позитив основанием в ад погружался, – незыблемый, страшный, улыбку свою мертвецам раздающий... Грязь глотающий: «Вкусно!» – кричит. Страшно, ох как страшно весёлым, активным и молодым! Забыться в улыбке – спасение! В непотопляемой лодье улыбки, пусть даже искусственной, можно плыть по поверхности грязи.

 

В информационной опале оказался весь многополюсный мир: наука, философы, качественное образование, ищущее искусство... Зато в однополюсном мире народилась воистину новая каста существ – карнавальные люди, конфетти на мгновение – позитивный заряд, безопасные юные молнии! Ими легко управлять: стоит только сказать: «Позитив!» – с улыбкою горы свернут, с улыбкой деревья посадят, с инвалидами поиграют. Но ведь с такой же улыбкой: «Позитив! Правота!» – и госсовет подожгут, и могут неверных на дыбу поднять. Однополюсный мир самый страшный. Цепки цветочки той вечной весны, прикрепляются сами: и ко всякому делу, и к политике хитрой, и к учёбе фальшивой, и к бракам людским, что детей, как огня, опасаются... Очень опасны эти цветы, очень опасны, они заражают бесплодием всех остальных. Но ведь цветёт же, цветёт бытие, все скорее смотрите, смотрите и смейтесь! Ах!.. Не обольщайтесь, друзья: оригинал затоптало искусство роскошного облика. Это – бумажный цветок.

 

– Мы сегодня почувствовали нашу общую силу. Каждый участник – это часть ожерелья по имени Жизнь. Нам всем нужны живые города, живая музыка, живое слово, живая мысль, живая власть, живая страна. Живая жизнь, наконец! Да, мы научились торговать, научились делать рекламу, учимся восстанавливать наше производство, вновь учимся родному языку. Раньше я был филологом, знатоком русского языка и литературы, пока не перековался (смех в зале). Я объездил все континенты и многое понял. Душа и язык – одно! В чужом языке свою душу не скажешь! Мы победим не других, а себя! В максимальном дефиците сегодня оказалось самое необходимое – жизнь. Жизнь, друзья! А жизнь – это мы с вами и есть... Я обеспеченный, но уже пожилой человек, и вот что скажу вам: выгода – в собственном творческом горизонте. Для творчества всегда выгодно быть открытым, талантливым, честным, любящим и любимым, заботливым и даже щедрым. Благодарю за внимание.

 

Дети – загадка для тех, кто пытается их повторить, как продление прошлого. Дети бунтуют: «Я всё уже знаю!» И это их знание – не из прошлого опыта взято... Любимы загадки в империи детства! Жизнь впереди! Неизвестная жизнь. Загадка особого свойства: поди ж, отгадай. Годы морщится лоб: ответ неизвестно откуда берётся – высекается в искрах и трениях жизненных мук. Значит, в школе огромного мира есть всё, что уж есть, но ещё не угадано полностью. Законы эфира, диковинных волн, тяготений прекрасных... Угадавший «прибавкой» к отгадке прилеплен; имя, славу и память людскую имеет, а вот до конца тот урок отгадать – никому не дано. Много в мире неявного есть, и плохого, и светлого. Что же явлением станет? Скорлупу проколотит. Что по-новому явится к нам? Только новые дети ответить способны.

 

Гоша никогда не осуждал ловкачей, они во все времена были, как дрожжи: общество без них бездарно прокисало, а с ними – бродило до чудесного винного или литературно-приключенческого градуса. О! Продать услугу или вещь ещё до того, как она обрела реальность –  это, несомненно, высший пилотаж менеджмента. А каков соблазн после этой удачи – «кинуть» и клиента! Сюжеты для Шекспира! Ах уж, эти услуги! Услуги возглавили колонну земной эволюции, они бегут впереди всех, помахивая «привлекательными ценами» и выкрикивая: «Новое! Впервые! Настоящее!» Но куда же бегут впереди всех бегущие лидеры – сами услуги? О! Этого не знают даже дети.

 

Весь первый этаж второго гостиничного корпуса был поражён вирусом патриотизма. О нём люди всех возрастов говорили взахлёб, предлагали грандиозные сценарии и давали друг другу воспитательные рецепты. В воздухе, как шальные пули, носились выкрики: «права», «сильное государство», «культура», «сволочи», «подонки», «родина», «счастливое будущее», «демократические завоевания», «гордость»... Гоше казалось, что здесь людоеды воспитывали людоедов; крикливый патриотизм как раз и был той питательной передающей средой, через которую фанфарный вирус передавался от одного бесноватого патриота к другому. О безумии толпы сказано много. Однако толпа патриотов имеет чрезвычайную особенность: бушующую массу можно распустить, но в каждом из её участников безумие продолжает жить самостоятельно. Поэтому любой патриот опасен; даже в полном одиночестве он предсказуемо «заведён» точно так же, как разъярённая толпа.

 

Любители неопознанных летающих объектов, свободной энергии, полтергейстов и вечных двигателей вели себя тихо. Им предоставили помещение ресторана. Люди, посвящённые в тайны мироздания, попивали кофеёк и шелестели ненаглядными материалами: мутными снимками неба, тысячастраничными распечатками, какими-то мудрёными диаграммами и фотографиями привидений. Разговор крутился, как коза на привязи, вокруг животрепещущих тем: обсуждались варианты языка световых или цветовых контактов, оценивалась достоверность сообщений потусторонних медиумов, гневно осуждался заговор мирового правительства против человечества, отшлифовывались формулировки Манифеста Земли. Эзотерическая «коза» давно выщипала всю информационную травку вокруг себя и теперь, отчаянно стремясь к межгалактической свободе, пыталась перегрызть верёвку своих ограниченных представлений о мире. Непознанное, благодаря Интернету, ежедневно доставляло любителям потусторонних ощущений всевозможную информацию, как сводки с фронта.

 

Мыслить, мыслить! Мысль – роскошь, данная нам неизвестным хозяином. Что же сделали люди с той роскошью? Мысль крылата; со стороны так и кажется, что полёт – это просто. Но едва лишь попробует тяжкое бремя забот разбежаться, подняться свободно, как вниз его тянут заботы... Зависть и злоба земная стреляют в крылатых шрапнелью запретов, крылья им режут проверками, актами, тестами; как привадою, льготами травят. Ожиревшие мысли, дистрофики, мысли-мартышки, погибшие мысли – сколько же их по земле распласталось! А ведь что-то же варит головушка... Что?! Мыслью готовы назваться и чувства интрижек, и сладкий глоток, и балда ритуальная: мозг ресурсы свои замыкает на этом. Даже верой в кавычках, как танковым люком, готова прикрыться от гнева Господня безмозглая бедность. Вера – открытое вечное детство ума – вот что кормит крылатую мысль! Разве это не ясно? Ах, как всё отвлекает от роскоши чудной: и домашний ремонт, и школьные двойки, и торт на столе, и переменная память о прошлом, и прыщ на носу. Королева бескрылого мира – «мысль о себе»... Самовлюблённая девочка перед зеркалом вертится: ах, хороша ль? Хороша, несомненно! Лучше всех! Королевской ладошкой по телу ведёт, наслаждается, голова так и кружится, – пьяная чувством и кровью кипящей. Неужели вся жизнь перед зеркалом канет? Мысли, мысли, о, человече, рождённый от тела, чтобы дальше шагнуть из себя самого: чтобы, рождённым от мысли, – до духа подняться!

 

Китаец хорошо говорил по-русски. Перед тем, как включить электромоторы гигантской «карусели», мэтр произнёс философский напутственный спич: «Диоген искал Человека. Где есть Человек? Поднимайся на Вершину! И ты, и ты, и ты, и ты тоже. Вершина – это Человек. Ты один делаешь себя пока поднимаешь себя один. Вот Вершина. Теперь ты делаешь из себя Человека, когда соединился на Вершине с другими. Они тоже пришли. Других много. Другие теперь – это ты сам. И ты, и ты, и ты, и ты тоже. Вы одно на Вершине. Куда дальше? Идите по одному вниз. Расскажите остальным, что Вершина есть. Возвращаться к толпе есть опасно! Теперь надо беречь в себе Человека!»

 

 

Мировые струны – не преувеличение, не просто поэтичный образ. Это очень конкретная и жестокая правда. Стоит чуть-чуть отклониться от их камертонного резонанса, от гармоничного эталона, данного изначально, как риск навсегда замолчать и душой, и разумом, и телом – становится очень велик. С музыкой высшей причины – партитурой рождений и жизней – шуток не шутят. Богоподобие младшеньких в том, что дано подпевать им большому солисту. Подпеваешь – растёт восприятие, а, значит, возможности тоже растут. Большие возможности – большая ответственность за «инструмент». Кто фальшив, кто ленив, кто испорчен – вон, поганец, из хора!

 

Голые люди обожают говорить «голую» правду. Честное слово, данное в бане, много крепче того, что даётся в казённом учреждении. Может, поэтому, лучшие сделки и авантюры начинаются под парок и пивко? Чего только не наслушался Гоша, пока «подносил» и «обмахивал». Что беженцы – люди «не наши», что они, словно мина, влетают в страну, и не знает никто: где и как, и когда разорвутся? Что бедность народа – закономерный итог для неблагодарных «свиней», которые не ходят на выборы. Гоша узнал, сколько стоит мандат депутата, министра, партийное кресло, звезда на погонах, и сколько нужно добавить, чтобы продлить своё присутствие в особой когорте. Как «проводят» своих избирателей те, кого рекламисты «проводят во власть». Голая правда была несомненна: всё покупается, всё продаётся. Деньги – вот настоящий Хозяин одежд и мундиров земных! Напечатанный бог; все теперь служат и поклоняются только ему. Дух от духа уже не плодится. Только деньги и власть! В голом времени вместе потеют: генеральный судья, военком неспокойного округа, нефтяной воротила, архангел промышленный, попугай от искусства, смотрящий бандюга, президентские правые «руки» штук пять, интеллигентный старик-олигарх. Бегай беженец, бегай! Нет тебе передышки.

 

 

 

А ведь выборы скоро. Съёмка роликов – дело серьёзное. Как женитьба. Или как траур. Зависит от тех, кто колдует над роликом. Раньше царям в пищу сыпали яд – нынче сыплют антирекламу: компромат добывают, смакуют грязюку и других смаковать призывают. Или сусальность рисуют. Рисовальщики образов нынче в фаворе; сам Президент перед ними готов лебезить. Конторы рекламные, как зеркала, друг перед другом вовсю похваляются: «В меня Фон-Барон посмотрелся!» – «А в меня, а в меня Пуп Земли заходил!» Отражения – это валюта теперь: сохраняются, умножаются бережно, в котировках участвуют, имеют хождение в высших инстанциях. Отражения – сила!

 

Что же произошло в нашем мире, что зайцы сами наперебой теперь лезут в пасть к волку? А он их не кусает – за щекой самых избранных держит! Большие команды и даже институты работают сегодня над «проблемой имиджа». Э-хе-хе! А куда без обложки-то сунешься? Без красивой обложки и книгу нынче не прочитают. Над обложкой реального содержательного лидера и над обложкой самого пустого политического игрока одинаково тщательно трудились мастера зазеркалий, если, конечно, и тот, и другой одинаково тщательно платили за свой, идеально нарисованный Образ. Ради этого участники высоких игр принимали перед фотоаппаратами и телекамерами до микронов выверенные «энергичные позы», тренировали «доверительный взгляд» и такую же доверительную «сильную интонацию», соглашались на массаж лица, натирались бальзамами, принимали витаминные ванны и тратили своё драгоценное время в солярии, занимались индивидуально над постановкой речи – каждый участник хотел иметь в имиджевой гонке по ту сторону зеркала свой «секретный удар».

 

Гоша разбогател! Он оказался в мире несметных состояний. Их было, действительно, несметное множество; они умели выражать себя в волнении звуков, света, тепла или знаков; они могли как угодно меняться, складываться и вычитаться между собой, умножать своё состояние или растворяться без следа. Состояния легко договаривались со временем и жили столько, сколько им хотелось. Освобождённый от форм и повторений новый мир вокруг Гоши был сказочно богат! Он представлялся целиком сотканным из этой бестелесной материи – из состояний! И ни одно из них не обосабливалось, не отделялось от других, не было «единственно правильной нотой» в своём понимании, наоборот, даже те состояния, которые, казалось, угнетали друг друга, были послушны велениям незримой гармонии – взмахам дирижёра судеб – музыке! Музыка жизни – жизнь! Что может быть лучше и проще?! Музыка раздавала жизнь, пожинала жизнь и снова её раздавала. Удивительно было то, что любой из участников раздачи в своих состояниях мог делать всё то же самое.

 

О! Состояния жили иначе, чем люди: не притворялись, не писали контрактов, не цеплялись за память и не просили гарантий на завтрашний день. Их образы-капли сливались в единое море и не ведали отчуждений, здесь не было целей, расколотых выбором, а было другое – готовность, любая готовность, и благодарность за всё. Гоша, как голодный мотылёк, чувствовал близкое счастье: объятия большого цветка и влагу нектара; капелька гошиной жизни слилась, наконец, с бесподобным, с несметным сокровищем – с океаном поющих возможностей. Здесь, присвоив себя к состояниям прочих волнений, каждый тотчас становился всем тем, что ему представлялось. А вот земные упрямства в состояниях полной свободы зияли, как дыры. С «той» стороны наблюдалась простая картина: душа и ладони, открытые миру, богаче горсти.

 

 

«Ах, Икар! Одиночество – это когда у тебя есть невидимые сокровища, а поделиться ими ты ни с кем не можешь... Время не позволяет нам совпадать друг с другом. В четырнадцать ты старик, и потому тебя никто не слушает. А в сто двадцать душа твоя дорастает до настоящей юности, но кому это надо теперь здесь, на земле?» – монголка сокрушалась, а Ночной Икар с удовольствием пил эманации обильного сокрушения, как особое топливо, необходимое моторам внутреннего духовного сгорания. Гоше захотелось обнять и приласкать поумневшую наследницу древних лам, но Петрович-Декарт при помощи мухобойки, сделанной из старой подошвы, прихлопнул «насекомую парочку» на гошином плече. Парочка как ни в чём не бывало возникла в другом месте, на вершинке оси «игрек», и повела там себя безобразно: предавалась разврату и сыпала вниз многочисленные зеркальные осколки.

 

М-да... На горизонтальном-то канате любой устоит, кто тренируется. Ты на вертикальном канате устоять попробуй, герой! – Бог-генерал оторвался на секунду от экрана в гробу и скорбно взглянул на ту часть графика развития цивилизации, что загибалась в неизвестные дали над головой и звенела от вертикального своего натяжения; с этой «горки» съезжали вниз, в прошлое, в капитуляцию сил, в отходы пути и многое из дерзкого, и многие из дерзких. Бог в погонах продолжил речь, поглаживая бахрому на краях гроба, – Братишка мой главного свойства не сумел им передать для вертикального забега: внешняя свобода на вертикали уравновешивается высотой внутренней дисциплины. Воспитанием, например. Понимаешь, Гоша, игры у нас, у богов, такие с людьми: чем больше я говорю человеку «можно», тем больше он должен учиться говорить себе самому «нельзя». Мы ведь связаны в этой игре; завалится одна сторона – заваливается и другая тоже...

 

 

Кто-то шепнул: «Загляни в своё сердце!» Гоша так и сделал, но ничего особенного внутри своего сердца не увидел: там, как всегда, кипятились чувства, приправляя варево острыми специями – жгучей обидой или крепким словцом. А вот по поверхности непробиваемого гошиного сердца разгуливал посторонний, наперевес с боевым тире, заряженным нескончаемым указанием –  «это»... Звёздный мальчик! Приплясывая на огромном гошином сердце, гадёныш размахивал указательным пальчиком-тире и разил непросвещённый люд вкруговую: «Ложь – это оружие массового поражения! Признак её применения – это стекание в толпы! Знак не важен! Негодование и восторженность равновелики во лжи! Ложь универсальна!» – звёздный мальчик, словно математический символ-универсум, не менял своей сути при переходе из мира в мир и не изменялся в своих состояниях, он вообще не замечал никаких трансформаций.

 

Стуча копытцами, к бумажной ленте черти притащили открытый гроб с Богом – он тоже хотел заглянуть в текст, надеясь найти в нём потерянную крышку... Увы, голый текст сам по себе не представлял никакого интереса. Его нужно было использовать правильно: во-первых, как средство для достижения выразительной интонации, во-вторых, для неповторимой личной тоники, позволяющей существовать октавам смыслов. Бог кивками подтверждал: написанный текст – ничто, пока он не прозвучит! Буквы, слова, фразы или даже многотомные сочинения – это всего лишь строительные леса, которые нужны для создания поющего мига. Устное слово живёт в настоящем. А уста без живого цветения – это робот, синтетический голос, достижение спорное, странное. Интонация, как состояние: звука, цвета, ума, языка... Интонация Бога есть в тишине, если та тишина говорящая! Ах, сколько же есть вариаций! Слово «Да» на лады разложить – десять, сто непохожих октав наберётся! А фразу сказать на лады? А роман бесконечный? А услышать ладами – богатство не меньше!

 

Гоша заплакал. Сильный встречный ветер сбривал слёзы на лету. Откуда ветер? От скорости! Гоша сидел верхом на бомбе, которая с бешеной скоростью кружила над домом горца и лишь ждала последнего приказа: куда падать? Гоша-наездник заглянул в будущее: в не взорванном доме соседи оскверняли его жилище, как только могли, они разрушили и растащили по частям всё, что только можно было разрушить и растащить, остальное, включая гошину репутацию, было изгажено. Тьма придает уверенности и прыти бегущим к рассвету. Гоша знал, что делает: он развернул бомбу на прямое попадание и врезался в гордость всей жизни своей... Взрывной волной хозяина отбросило за тысячи километров от бывшего дома.

 

Подле древа дух Гоши беседовал с мудрым вороном, бизнес-тренером, который очки жизни набирал не в боях, а на падали. Ворон помнил ещё те дни, когда древо, на котором он сейчас восседал, было зелёным и даже плодоносило. Картавый говорил о минувших днях без сожаления и без осуждения происходящих метаморфоз: «Крах начинается, когда к власти приходят инфантилы. В любом возрасте одинаково незрелые люди. Инфантильная духовная власть делает допустимой инфантильность интеллектуальную. Древо жизни сохнет на корню... Власть опускается до животного уровня». Гоша, отмахиваясь от назойливых ос, между тем, со всех сторон осматривал печальное древо. Кроме осиных гнёзд на ветвях во множестве имелись искусственные листья с известными рекламными и политическими надписями. Ворон печально качал клювом: «Инфантилы! Одни инфантилы остались!» – пессимизм его никак не вязался с той бойкой суетой, что царила меж ветвей: здесь жужжали крылья денег, самозабвенно работали челюсти и жала лидеров, рождались и воспитывались ядовитые, трудолюбивые детки. Ворон был местным: «Только трезвая Россия станет великой державой! Кар-р-р! Кар! Кар-р-р!»

 

Эго – это такое яичко, из которого птичка потом не простая является. Всякий раз – наособицу будет птенец: и характером, и породой, и хваткой. Волновая генетика – в действии! Кто высиживал, где, сколько раз уходил, какие напевы имела при этом душа, слушал что и кого, на что непрерывно смотрел?.. Эго, как дактилоскопия – отпечаток единственный, индивидуальный имеет. Потому-то и прячут его эгоисты, тайно идущие в общее доброе дело. Эго – земное яичко; в состояниях музыки жадность со злостью не высидишь – высота закаляет иначе. Нет скорлупы в состояниях! Тепло напрямую гуляет из образа в образ.

 

От земли то и дело отрывались ледяные глыбы и поблизости зависали над земными делами. В каждой такой холодной «упаковке» имелось обездвиженное содержимое – оледеневшая душа инициатора земных дел. На одну из таких глыб Гоша и обратил свой тёплый взгляд – ледяной плен немедленно растаял; внутри оказалась бессмертная субстанция, душа молодёжного лидера: «Они нас замораживают правилами! Всеобщее оледенение!» Гоша прикинул масштаб невидимого ледяного неба над обездушенными земными движениями. Масштаб поражал! Окоченевшие «младенчики» покрывали страну от горизонта и до горизонта – парализованные духовным холодом беспомощные существа, замороженные персональные ангелы. Впрочем, попадались ледяные глыбы и колоссальных размеров, в которых людские души были заморожены не поштучно, а миллионами. Подобные скопления находились в состоянии замороженного коллективного счастья, а земные миллионы возносили благодарения Богу-организатору за то, что он с ними так поступил, и очень надеялись на посмертную «разморозку». В обездушенной суете на земле крутились турбины, колёса и цепи машин, исправно точили людям нервы конторы государственных мытарей, больная людская надежда глотала дни и часы, как таблетку-плацебо, племя менеджеров дырявило ствол и кору Древа Жизни. Вверх суета не смотрела; горячие будни, огонь бытия добывался здесь массовым трением.

 

Гоша устремился свободным чутьём строго вниз, он вдруг вспомнил о сказках про подземелья Петербурга. Но не тут-то было! Горячие мысли-змеи охраняли все входы в подземные состояния. Душа, укушенная такой змеёй, становилась подданной Князя тьмы. Гоша увидел скопище гадов и завис в нерешительности рядом с ангаром Петровича. Твари шипели и норовили цапнуть любого. Яд их требовал выхода. За укушенных змеям давали медали «За доблесть» и «За отвагу», повышали по службе, награждали бесплатной поездкой «туда и обратно», осыпали казёнными льготами и вздымали их узколобые лица на «Доску почёта». В результате таких стимуляций горячего яда становилось так много, что он заменял гадам всю их холодную кровь. Горячие змеи! К расплавленным недрам планеты, к состояниям бешеной лавы – музыки первотворений – никому не пробраться. Горячие змеи людей занимают, как водка стакан: пей! горячись! яд применяй, не жалея! Все дневные Икары – бескрылая мразь – в услужение к гадам пошли. Непостижима симфония сфер! Реквием стелется в уши оврагов, долин и речных крутояров.

 

Вагон качался на стыках рельсов, головы пассажиров напоминали не до конца отгаданные кроссворды и поэтому беседующие попутчики с удовольствием заполняли буквами бытия недостающие клеточки. «Сошлось, сошлось!» – радовался очередной пассажир подсказке соседа. Гоша любил поезда. Особенно этот – идущий из неизвестного прошлого в неизвестное будущее. С остановками и неизменным продолжением пути, с переформированием состава, с отстоем в тупиках, с его люксовыми вагонами и вагоном-рестораном, с запрыгиванием на уходящую подножку и ненастоящей вежливостью проводников – всё завораживало в движении, всё! Никто не задумывался о том, кто проложил сей железный путь и надолго ли его хватит? Ехать, ехать! Одно лишь это – уже наслаждение! Сидишь себе кум королю, ложечкой чайной бренчишь по стакану, а за окном проплывают картины: израильский пляж, по которому ходят в купальниках юные, бронзовотелые курочки, а рядом петух, тоже жареный, и цыплята – сплошной аппетит! Под мелодию чайных стаканов многое чудится там, за окном.

 

Волновая генетика тянется, как провода, от одной возбуждённой страны до другой: американец того гляди «высидит» на чужой территории из чужого яйца презабавного как бы мутанта... Русский, китаец, японец, француз или немец – эти тоже стараются, тоже «высидеть» пробуют где-нибудь там, далеко, повторение собственных образов. Рельсы поют о закрученном в петельку омуте мира! Это – будни его. Петербург ли, Европа ль, а, может быть, сам Вашингтон, – много-много чего промелькнёт перед взором, покуда в стакане ложчонка бренчит. Небо сибирское духом своим прирастать над бездушьем готово. Ну, не смешно ль?! На переездах – одни лишь сплошные Шушарки! Имя навеки одно им, да несть им числа. Рельсы прядут километры: Шушарка, Шушарка, Шушарка опять... Столицы для всех «заземлённых». И в каждой есть свой покалеченный Афиноген, своя молчаливая Капа, свой клуб с недопетою грубою жизнью…

 

Ту-ту-у-у!!! Едет состав, прибывают длина его, скорость и цены за место. Мусор из окон летит. Детей учат в едущей жизни, как есть, на ходу. Новые лекторы новое право читают: «В разогнанном вагоне вы, даже толкаясь и споря друг с другом, не сможете изменить ничего. В законе движения общего, ваши движения – ноль! Нужно либо по ходу покинуть пределы «вагона», либо дождаться его остановки. Вот вам закон для себя: возможны лишь частные «стопы» и пересадки. Учитесь! Цель любого движения нынче – продуктивный захват. Ресурсы конечны и потому объявляется: мир завершён, торопитесь же «встроиться» в то, что дано. Счастливой дороги в успешный формат!»

 

– Война восхищает искусство! Смерть – предельная честность для тела – всегда подводила к предельной правдивости душ. Гоша, смотрите: война, открестившись от крови и пыток, поменяла манеры. А искусство и честность – манёвра её не заметили... Видите? Убитые души, раненый мозг, калеки в образовании и в политике, шпионы в «конях» пропаганды, диверсанты и полицаи – эти тело не трогают: пей, наслаждайся, налоги гони! – эти пришли не с гранатой, а с грантами! – Печальная патетика Гоше не нравилась. Оптимистам всегда сводило скулы от «правды», которая не умела улыбаться.

 

Ах, как запела душа от безответственной воли! Говорить со своею душой не получится, если не можешь ей подпевать. Прозу она не приемлет. Новости разума ходят по кругу, а новость души – это её состояния! Виды молчаний, препинания знаки, которые око души и читает, и перечитывает. Вот многоточие первое, вот последняя точка; вот между ними лежат самоцветною россыпью молчаливые знаки пути. Разве буквы, слова, предложения смогут объять то, что слов не имеет – состояния наши?! Только тихие знаки, омуточки в течении речи, дают глубину постижениям смысла. Алфавит от лукавого дан, а возможность его препинаний – от Бога. Омут молчания правит рекой говорящих на каждом крутом повороте. В состоянии тихом, опустошённом, доступна любая живая душа для такой же другой тишины. В тихом горе земном, или в тихом блаженстве небесном, в тишине героической драмы и молчании мыслей – всюду есть состояния наши! Состояния, как немое послушное воинство, держат всю суету мироздания: и его торопливость, и буйство, и крик. Состояния – братство, в котором чужих не бывает. Это – музыка музык, в которой сложение муз завершается тихим итогом.

 

 

Новое?! Хм! Как заставишь надутую старую жизнь дружно выдохнуть – старый «воздух» отдать? И убеждения старые, и представления, и престарелую веру? Нужно, нужно дышать! Старый воздух, увы, не питает, кислорода в нём нет, – лишь угар отработанный служит пищей для галлюцинаций. Нужно дышать, обязательно нужно! Мёртвым станешь при жизни, если откажешься. Выдох духовный труднее всего. Может, смех, может, крик, может, стон... А потом что случиться должно? Вдох, конечно же, вдох! Только помни, дружище, о главном: новому вдоху и воздух годится лишь – новый! Как из старого в новое перешагнуть? Мертвецов – хоть бы что! – переносят. А живые идут сквозь свои состояния: ни одного нет повторного вдоха, ни одного нет похожего выдоха. Нужно, нужно самим быть собою в походе дышащем.

 

Мир крутился, как гироскоп; от силы раскрутки зависело многое: и устойчивость в данном пространстве, и мощь обретённой кинетики, и красота заводного волчка. Подражая большому волчку, крутились в делах и заботах его обитатели – торопливые люди. Вращаясь на месте, можно было «стоять на одном», можно было «копить обороты», можно было «крутиться». В этой стабильности строились схемы: много вертушек на общей оси, одиноко крутящийся омут молельщиков, или вращение умных голов – с передачей вращения. В «раскрутку» годилось любое явление: и однодневные акции, и тысячелетнее кружево. Тех консерваторов, кто упрямо, ценой своей жизни «стоял на одном», несомненно, прельщали: и залог равновесия, и местечко в маховике. Круговой гироскоп бытия был устойчив при качке – изменялись  условия быта, совершались события, власти линяли, как шерсть на собаке, чередой проходили война за войной, болела страна революцией, – а «волчок», заведённый однажды, «стоял на одном» хоть бы что, заведённый когда-то умельцем раскруток. Тормоза и качания лишь добавляли ему оборотов. И в быту, и в концлагере, и в рабочем пространстве – закрутившись, удержится разум на острой волне, как корабль, повышая остойчивость через вращенье внутри существа своего: мысли! веруй! живи! Маховиками весь мир, как базар, переполнен! Да не вечны они... Кто, убеждённый, привык опираться на ось вращения – за иной ритуал, за иную судеб карусель перехватится, если прежняя ось поломается; снова будет «стоять на одном», сделав в сторону шаг, – без коллизий в душе и смущения в действиях. Сохраняет инстинкт одноногую душу!

 

 

Зеркало – омут! Сколько в себя затянуло пловцов неумелых живьём – не представить! Люди ждали беспощадного тёмного князя, глядя куда-то под ноги, а он обманул всех изящно и просто – из зеркала вышел! «Виват!» – прокричали поклонники. Князь в земном бытии окреп не молитвой, а делом; он раздал зеркала и служителям мифов, и людям науки, и самовлюблённым юнцам: «Посмотри на себя!» – княжеским жестом весь мир приглашён заглянуть в отражение. Посмотри на себя! Окончателен этот соблазн. Заглянувший в бездонное царство, из омута образов не возвращается... За язык привяжи человека – язык оборвёт он, гонимый свободой. А за глаза привяжи Божью душу – будет бедняжка стоять, как овца на верёвке. О! Лицо князя тьмы – это то, что ты видишь не в деле, а в изображении. И лицо осквернённой фальшивой истории, и бумажные скрепы посредников, и слащавые враки про быстрое счастье, и точные знаки заумных моделей, и даже искусство – это зеркало всё, омут мига, раскрученный в образы вечного времени. Крутится, крутится зеркало тёмного князя, тянет живых за глаза, на колени роняет, светлый разум умело чарует, на самое дно волочёт отвердевшую льдистую душу. Кто готов устоять против зеркала? Нет никого...

 

Эх!!! Гоша зеркало – музыкой бьёт! Музыка мира – и скипетр, и  держава его. Вдребезги самовлюблённость! Выходите, родные! Прочь бегите из омута, прочь! Как положено в сказочном сне – без оглядки! Омут петь не умеет, он лишь скрежещет воронкой заводов, дорог, городов и людских вожделений – музыки нет в этом стоне нисколько; прочь, немедленно прочь! Точит эфир речь ведущих, подобная оглушающей погремушке, что трясётся над колыбелькой душонки младенческой. Сыплется – вслух! – мусор разговорившихся самолюбий. А состояние музыки сфер – богатство богатств – над забавой зеркальной смеётся; то-то прячется тёмный богач от ясного общего счастья в свои отражения: в неприкосновенность персоны, в тень своих банковских вкладов, в вещевладение, в право кабальное моды. Гоша над омутом реет, как лучик весёлый: смерть мертвецов зазеркальных не настоящая – пусть отражения бьются друг с другом! Умора! Рты кричащие душу немой оставляют. Умора! Отражения плоть пожирают. Люди прошлому гимны поют и судят себя по погибшим. Ха-ха-ха! Точка мига квадратною стала – вычисления сеются там, где живое когда-то росло.

 

Оцепенением схвачено всё зазеркалье. Гоша хохочет! С «той» стороны ничего из былого земного не жаль, потому что в «квадратности» музыка кончилась. Ха-ха-ха! Мёртвый миф сеет мёртвые души. Мёртвая техника близится к братским могилам. В информационном «квадратном» потопе всемирном кончается Бог. Лишь духовные Маугли скачут по сайтам, да вера в «неверных» пьянит неразумных и меры не знает. Омерзителен облик невидимый «спившихся в духе». Но всё равно: ха-ха-ха! Не жаль никого, кто смешон в отвердевшем убожестве. А вот и классик над миром витает и тоже смеётся: «Последняя русская родина – русский язык!» Во всём – состояние знания смыслов. Гоша и сам отвечает циничным весельем: «Последняя родина всякой страны – кончина её языка!» Небо – не школа, где учат уроки и ставят оценки; весело, весело ангелам в небе ничьём!

 

 

Дирижёр земных судеб взмахнул палочкой-веком... В свою партию тут же вступили духовые инструменты – воздух сморщился и содрогнулся; из зева фанфар, из гигантской улитки геликона, из валторн и гобоев – из каждого звучащего жизнью музыкального отверстия вылетел своеобразный «птенец», растрёпанный учитель, «недоношенный» своим бескрылым веком до умиротворения и высокого удовольствия; учителя эти были с ног до головы покрыты пеплом, который они стряхивали на своих сегодняшних учеников, уныло внушая последним: «Это не пепел, дети, это не пепел... Это цветы, это цветы...» В детских глазах отражалось доверие: старшие «из зеркала в зеркало» передавали самообман, потому что «из рук в руки» передавать стало нечего.

 

 

– Смеётесь? А ведь это очень стыдный смех! В нравственно уродливом мире вырастают уродливые люди. Их приучили потешаться над своим уродством, им кто-то внушил, что таким образом они исцелятся. Увы. Окружающий их мир по-прежнему уродлив...

         Зеркало – это операционная, в которой осуществляется любая кастрация. Во-первых, в зеркале разума с остро наточенным топором стоит расчётливый палач – здравый местный смысл; он отрубает всё, что не укладывается в регламент плоских правил и в предвидение контуров ожидаемых последствий. Во-вторых, неограниченную фантазию зеркало кастрирует... страхом, чтобы отразившийся в вере, не воображал «лишнего». Господин Палач и господин Страх нежно и давно дружат – они сообща создают кастрированных болванов, не пригодных для самостоятельного воспроизводства вне тела.

 

 

Зеркалу не дано постичь глубину оригинала, зато отражение помогает запнуться за... себя самого и упасть в холод своих же отражений. Хитрая штука! Князь тьмы, вышедший в мир через зеркало, слепит разум зевак самолюбивыми вспышками. И это сожжённое зрение духа равно темноте – мракобесию. Ах, что же случится сегодня, или в иные года, в иные столетия? Кто придёт верховодить? В какую игру окунётся поток человеческий? Святочный дух зеркалами ворочает нынче в любой из сезонов! Непрерывны гадания тех, кто доверился плоскому входу. Каждый, прилипший глазами к своим отражениям, тоже плоским, становится – монолог его скучен, а молчание пустопорожне.

 

 «Квадратная» музыка стремилась пригнуть соперника как можно ближе к земле, потому что в плотных слоях бытия «кристаллизация» духа проходила легче; и наоборот, чарующие высокие октавы свобод и неопределённостей тянули противника на свою территорию – к развоплощениям. Но что же становилось «весом» в этом противоборстве? Слова отгораживались от мира цифр колдовским многоточием... Впечатления свалились на Гошу, околонебесного путешественника, словно упавший книжный шкаф. Впечатлений было так много, что они едва не похоронили гошино «я» под собой; многотомные человеческие чувства, тяжеленные фолианты смысловых видов и красот, – всё обрушилось, перехватив дыхание и сузив словарный запас.

 

Что-то в гошином состоянии сочинялось само по себе, как сердечный пульс, как безусловное дыхание лёгких или моргание век, а что-то дописывалось со стороны: картины общественных мозаик, политические погоды, гримасы мод и религий, игры природных октав, резонансов, времён и различных стихий – всё это дрожание внешнего и внутреннего миров сочеталось как угодно и когда угодно; идеальная сопряжённость явлений не зависела ни от чего: ни в этом мире, ни в «том» – в полной своей сумме симфония сфер всегда приходила к пустоте и к молчанию, а потому не знала фальши. Семя такой пустоты таило в себе высшую породу, из которой при случае вырастал настоящий Бог. Да, порода! Её очень трудно вывести. Но ещё труднее сохранить! Порода не способна охранять себя сама. Какая же сила и зоркость нужны, чтобы сохранить в чистоте белую точку на белом листе! Или же белую линию жизни на белом поле, не погрешив проявлением знания в чёрном писании. Порода! О ней тоскуют, как тоскуют о доме. Психоаналитики верят, что зов совершенства – это зов смерти. Но не той, которой боятся животные люди, а той, что восходит сама из себя, из октавы в октаву, из смерти в смерть – до последнего своего состояния: до зерна пустоты. Порода – источник Истока, всё остальное – конструкция времени и отвердевших на время иллюзий. Вакуум старше горящих узлов мироздания. А вещество? О, вещество – это эхо Истока. Эхо эха земного отчаянно спорит с породой за первенство лучшего вопля.

 

 

Развратом высокой октавы снижается Бог, размножаясь во всём, что способно к прибавке себя самого. Живое звучание множится через деление, а мёртвое через прибавку к прибавке... хоронит себя. Порода становится чьим-то наитием, наитие далее в образ течёт, а уж образ и мысль возбуждают и речь с ремеслом – это правильный путь снисхождений. Вера свободная – мячик: от земли снова к Богу отскочит. Ну, а коли поймает тот мячик высокий мерзавец, то будет играть с ним, породу безбрежных небес подменив потолком представлений, тщеславным и платным. Здоровый да умный не защищён от неполноценности нравственной – породу, породу сломали... Как спастись от обмана? Без особых условий Высший Бог заполняет пустое, но пустое копирует так же и низшего Бога... Ах, как хочется душам дом обрести изначальный! Беспородность про главную жажду детишкам твердит: «Помни, наследник, к кому пустотою своей обернуться!» – в этом вера её. Ради этого смерть овечья за смертью орлиной на гору крутую идёт.

 

Симфония жизни переплелась с симфонией смерти. Ноты, инструменты и сами музыканты одновременно служили двум музам; отличить музыку вдоха от музыки выдоха было невозможно – Вселенная превратилась в сеанс массового гипноза, в котором галактики и атомы дружили не размерами овеществлённых иллюзий, а одинаковостью мотивов своего существования. Прислушиваясь к общей симфонии, каждый старался звучать так, чтобы помогать звучанию соседа. Этот единственный закон гармонии повторялся и варьировался в играющих жизнью и смертью мирах, как угодно, но в основе своей он оставался незыблемым: смысл твоего бытия – в со-бытии с другими. Такое состояние отменяло любые условности и границы, оно было повсюду, всегда, оно завораживало бесконечной открытостью или жестоко шутило со своими птенцами – держало до срока под скорлупой и планеты, и звёзды, и тесные мысли разумных, и птичьих детей...

 

Зеркало жизни и зеркало смерти князь отражений поставил коварно: смерть любуется жизнью в своём отражении, а жизнь восхищается смертью. Украшений и слов между ними летает – немеряно! Человек посерёдочке вовсе запутался! Реквием слышится в мире. Каждое зеркало требует дань: отражений, ещё отражений, ещё! Ненасытность – свидетельство плоского мира. Рабы поклоняются князю, друзья – его фабрикам служат. Что творится! Казнь картинки страшнее убийства считается. Самоубийцы, наивные трусы, от власти зеркальной через «ушко» в зеркалах избавляются – из симфонии вовсе выходят – смешно и печально. Оригинал к замираниям нынче стремится: к закрытым глазам, к медитациям или к бутылке, к путешествиям, к играм реальным над пропастью или со скоростью дикой. Потому и стремится, что последним «ушком» в настоящее оригиналу даётся единственный выход – ты сам. Где нарисуешь его, там и сбудешься.

 

 

Когда-то ответы стояли столпами, колоннами, когда-то на них опирались все своды. Своды лопнули, как скорлупа, а колонны упали. Обломки ответов валяются крошкой, кряхтят и шуршат под башмаком увлечённого путника. Куда он идёт и зачем? Большого ответа не будет. Единым ответом, что когда-то легко управлялось и личное счастье, и счастье страны, уже не покроешь судеб хаотичных. Но это не всё, что случилось по княжеской воле. Большого вопроса теперь тоже нет, и не будет. Даже малый вопросец, и тот среди новых существ отыскать нелегко. О! Поднять настоящий вопрос – надо ж силу иметь, мужество, разум и смелость упрямца. Настоящий вопрос – это вечный вопрос; только он может стать настоящим ответом – восклицательной точкой, восклицающим мигом.

 

 

Земля напоминала кинопавильон со спорящими сценаристами и сменными декорациями. В землю поочерёдно падали то бомбы, то зёрна. Поочерёдно снимался урожай: то благодарения, то проклятия. Проклятия на земле росли гораздо обильнее и лучше благодарений – до нескольких урожаев за год доходило! Питались плодами проклятий, в основном, опалённые дневные Икары и их дети. А благодарения складывали, как диковинную иностранную валюту, в кубышку – берегли на чёрный день, когда уж совсем есть станет нечего... Именем Бога совершался полный цикл перехода из проклятий в благодарения и снова в проклятия. Само Имя Бога, подобно его потасканному, но очень живучему гробу, было многоразовым и тоже сменным. Причём, чем ближе универсальное Имя приникало к земле, тем чаще производилась его смысловая ротация и делались переименования.

 

 

Метафора математична и музыкальна. На «том» свете тоже было полным-полно различных дорог. Гоша обнаружил себя молчаливым отдыхающим крестьянином на развилке путей; из точки схождения дороги, тропинки и тракты разбегались в разные стороны. «Розу дорог» обнимало большое поле, хозяином которого Гоша себя и чувствовал. Разум и язык его находились в полнейшем природном безразличии к дорожной суете – земляная душа, как всегда, была богата покоем и умиротворением. По одной из дорог к сложному перекрёстку подкатила шумная процессия – карета с царём, экипажи его свиты, звездочёты и визири, охрана и повозки челяди. Процессия остановилась в замешательстве – указатели дальнейшего пути отсутствовали. На «том» свете дороги означали время и русла цивилизации, а очередная шумная процессия – метафорично являла очередную попытку мира людей продвинуться в своём эволюционном путешествии: сначала по готовым путям предшественников, а потом, Бог даст, проложить и свои собственные... Царь задавал своим подданным вопросы: «Где будущее? По которой из дорог движение к жизни?» Учёные старательно ломали головы над верным ответом, азартные менеджеры-охотники за будущим высылали вперёд своих ловчих соколов, гадалки и звездочёты требовали наград и немалых денег из казны за магические услуги, а царские глашатаи в момент остановки врали особенно громко, что всё, мол, в порядке. Зато реальных провидцев, указывающих на белеющие кости и обломки каких-то иных истлевших телег, разбросанных по всем придорожным канавам-кюветам, лечили от сумасшествия, публично высмеивали или сажали в тюрьмы.

 

 

Царская цивилизация, дойдя до развилки, оказалась в тупике; до сих пор она любовалась только собой, своим громоподобным грохотом, пылью обывательских желаний и блеском иллюзий, тратила себя на внутреннее самоедство или безоглядное веселье. И вот остановка. Даже чернь, напитавшись достоверными слухами, научилась спрашивать вполголоса друг у друга: «Где наше будущее? Почему у царя нет карты?» Общие смятение и растерянность люди старались скрыть за агрессивностью и вспышками частного эгоизма: царский караван растаскивался по кусочкам – так целое тело, одержимое духом жизни, начинает немедленно разлагаться, едва только дух-хозяин покинет его... Многие с надеждой оглядывались в прошлое, видя в нём образец гарантированного счастья и стабильности: «Назад! Наше будущее – в прошлом! Лучшее осталось позади!» На развилке-тупике люди жили «наугад»: наугад топтались на месте, наугад заглядывали в какую-либо из завтрашних дорог, даже оглядывались – и то, если быть честным до конца, тоже наугад. Разум царя ослеп. Секретные данные подтверждались: сколько карет поломали предшественники, сколько процессий погибло уже! Куда продвигаться? Куда?! – Вот вопросов вопрос!

 

Передние намертво встали, а задние по инерции давят, наплывают, топорщатся, громоздятся огромною массой над головной остановкой... Завал  – неприятная вещь, что на реках земных, что на небесных. «Стоп!» – не команда, а приговор заблудшим. Экономисты, гадатели и политологи, шарлатаны-визири, бессильные силовики – денег требуют все, каждый в гадальное зеркальце смотрится, к уху слепого царя подобраться поближе старается: «Эта дорога вот, эта! Я знаю самый правильный путь. Я! Я! Я!» Спор не за дело – за странное первенство: ах, кому бы довериться? ах, кому бы поверить? Страшно, страшно власти слепой: очень уж много настырных советчиков нынче; интригами, подкупом, хитростью, глотками правду – каждый свою – насаждают. Перессорились все. Царь самолично прозрения просит у мужика: «Родимый, куда нам от этого места податься? Чтобы жизнь продолжалась...» Мужичонка рукою махнул, денег не попросил: «Там хлеб растёт!» Учёные царские от такой «науки» – в вопль, а царь возьми да и послушайся крайнего: «Н-но-о!!!» – всем караваном не по дорогам, не по просёлочку даже, вообще целиной непаханой поскакали. А там и будущее из-за горизонта выглянуло. А ведь и то верно: хорошо про жизнь спросишь – любой пальцем на неё покажет.

 

Состояния наши и впрямь напоминают погоду, – симфонию земных разнообразных стихий: всё во всём отражается. И хорошо! Лишь бы отражение не возомнило себя первородной стихией. Плавятся мысли от огненных чувств, градом сомнений побиваемы всходы надежд, воды душ человеческих циркулируют в ветрах эпохи, мифы дрейфуют, друг друга теснят, разломами веры материки потрясаются – мир человеческий, временный, многим родителям вечным обязан. И пашет, и сеет, и жнёт ремесло чад земных по готовому. Сам по себе жизнеродящих стихий человек не создаст – зато приручает. Уж не стихия ли смерти природной таится в самом человеке? Если нет над ним высшего духа, всё ведь «разложит» вокруг, что присвоит, до чего доберётся рукою иль разумом. А иной раз вдруг да и оглянется вершитель земного на Бога, как на погодную данность: что-то пошлёт Он, чем порадует, чем испытает? Перед стихиями вера нужна, чтобы знать состояние этих стихий, чтобы действовать с ними на равных. Не только хлеба, и а разум питающий, и дух человеческий – без труда не возделать.

 

Бомбами завтрашний день не посеешь. Жатва добра повторяется, а жатва, добытая силою страха, может только «последнею» быть. Реки любви не приемлют искусства; дотекает такая река до поперечного спора, до высокой плотины возвышенных самолюбий и конец: заболотилось русло, ширью раскинулось, встало затоном, а время прошло – обмелело; копит, копит большую опасность такая плотина, стареет, упрямство её подмывается вечным природным течением – нависает тогда катастрофа для всех, кто устроился жить в «перегороженном» мире. Ах, состояния! Светлые, тёмные, мутные, яркие, лёгкие и тяжёлые, состояния вечных забот и состояние чистой любви, состояния взлётов или падений, войны или благости – все они, словно нотки, собирались в едином «ключе»: в басовом, в скрипичном, а, может быть, в Божьем; состояния – бесспорная музыка в спорящем мире – дружили не логикой, а звучанием сути своей, октавами действий и смыслов; при встрече высокого с низким случалась гроза. Максимальная «твердь» состояний становилась застывшей на время волной, где обладание плотью – играющий след, подобный весёленьким блинчикам, что волнуют поверхности зеркала вод, если плоский камень-голыш умело закрутит рука при броске.

 

Машина времени – это никакая не машина. Это праздник живых состояний! Через них все путешествия совершаются. И открытия тоже. И войны, и победы. Важно лишь не потерять присутствия духа, очень важно; поскольку краеугольная потеря означает немедленное разложение всего остального. Все путешественники во времени эту инструкцию соблюдают неукоснительно. Присутствие духа! Вот – верные крылья, которые и от солнечной высоты не расплавятся, и в аду не разломятся. Гордый Дух – настоящий Икар! А гордыня – тоже крылатый, но смертельный советчик – сгорает от встречи с любовью. Ну, как посоветуешь что-то иное, если в гордые уши людские закапали яд?! И в сердце. И в разум. Гордость дневная во множестве есть, и гордость ночная – во множестве... Взору духовному видится ясно: земная гордыня гробами гордится.

 

 

С «той» стороны приближение к людям совсем не заметно. А гордые знай себе важность вокруг нагоняют: «Я нашёл! Я припомнил! Я представил! Я решил!» – путешествуют в память, в иные фантазии, в бесконечную гамму судеб, состояний, блуждают среди вариаций времён и пространств. Инструкция духа в туман суеверий и вер превращается; плач и смех вперемежку по известным пивнушкам эпохи валяются: свобода в загонах бессмысленна – над толпами демоны реют. Редко кто признаёт, окрылённый присутствием духа, что, лишь теряясь в гордыне, в гордости – не потеряешься. Инструкция жизни – эфир бытия и мотивы его – бесконечна в возможностях, а не в запретах. Откуда ж «инструкторов» столько?! И колючая проволока, и запретные зоны, и рогатые твари во фраках, и елейные дядьки – все отчаянно ловки и цепки; свободные реки играющих мыслей и образов поперечною выгодой режут. Могильщик земной назидает потомкам: «Высокое творчество в низком пределе – без пользы», – сам понимает, что крышку от гроба нашёл, что дело теперь за гвоздями событий... Время – злое вино! Путешественник временный пьян путешествием. Вечных в трепетной плоти не сыщешь, а значит, нет в ней и трезвых.

 

 

Гоша провидел вне времени. Главным ведущим в симфонии мира были не ноты, не их композиторы и не исполнители – главным был Храм! Среда обитания: тверди и воды, огни и воздухи, и, конечно же, высшая музыка музык – эфиры. Соответственно, зарождались, плодясь и умножаясь в играющих формах, поющие жители храмов: и рыбы, и камни, и змеи огня, и воздушные твари, и дети октав тишины. Бесконечны миры, не ущемлённые временем! Рыба, конечно, не может жить в лаве базальта, но это не значит, что нет между ними родства. Между мирами зазоров не создано. Язык одинокого камня понятен летучему ветру. Язык одинокого ветра понятен огню. Язык одинокого Бога поймёшь, удалившись от времени. Проводящая сила важнее всего! Воздух проводит осмысленный звук, металлы проводят озноб электронов, а эфир – проводник самой жизни! Смекай, путешественник: оная жизнь в жизнь иную без подходящего «проводника» не переводится. Для того-то и изобрела голодная, одинокая человеческая душа это странное, вспомогательное имя: Бог.

 

К кому нахалёнком явиться теперь после смерти? К Президенту в палаты его? Или в кино повториться? Или к начальнику ЖЭКа пойти на поклон? К детям, к правнукам резвым податься: «Вы меня помните?» – с робкой надеждой спросить. Ответ-то ведь ясен заранее! Э-э-эх! Перед богатой душой преображается всё, что имеет единое зёрнышко жизни хотя б. Гошин взгляд озарением полон – легко озаряется всё, на что взгляд этот светом ложится. Далёкой реальности нет, в музыке жизни все реальности – близкие. В состояниях – прошлого с будущим нет, потому, всё, чем миг надувается – сон интересный, не более. Сон! Разве станет нормальный богач сокрушаться над снами?! Гоша смотрит на мир не с улыбкой земного владельца-судьи, а с улыбкой грудного младенца. Игры времени – твёрдые норы в горе состояний. Владельцы земные наивны: готовы спасаться от временной жизни в гробу самодельном. Состояния – суть резонансы – живут в бестелесном своём удовольствии долго: кто-то сотни, а кто-то и миллиарды годочков звучит, не стихая, не угасая и не старея. А право недолгих звучаний людских богато удивительно точным настроем и совпадением блиц-пробуждений: резонансы великого вечного мира занимают людей по пригодности «малых и кратких» к подражанию музыке сфер; воспитание здравого тела, и духа, и разума – лишь это законный настрой инструмента, пожизненный тест на пригодность для вечности. Для игры повторяемой, да, но притом – небывалой для каждого! Сбыться в собственной жизни? Пожалуйста, милый: подпевай лишь всему, что присвоил! Гоша людям кричит: «Выше, выше октавы берите!» – а зал невидимку не слышит: челюсти мясо молотят, языки вместо штопора в сердце соседа вонзаются, а разум заботы жуёт, точно жвачку. «Выше, выше берите!» – не слышат...

 

Строгость здешнего государства по отношению к интеллигенции или неимущему классу всегда была показательной, если не сказать лютой; мол, знай, сверчок бестолковый, свой бестолковый шесток, а иначе судить да рядить и не смей даже думать! Государственный демон, обнимающий веру людскую, пожравший и времена поколений, и строения, и земли, и воды, с той же охотой кормился отчаяньем, болью людской, нектаром проклятий и мук человеческих. Именно так! Мука людская – нектар для бездушной, бессовестной силы, умножающей страх и овечью покорность. Страх – ловкий пастух среди тьмы. И он же палач. И он же герой негатива, освещающий прошлую милую белую дикость, как чёрное солнце.

 

Думают очень конкретно, мыслят – без слов. Гоша мыслил на тему спектакля по имени Жизнь. Вот сквозь декорации славной природы мчится куда-то железный жучок со своим седоком. Вот беспечный товарищ валяется сонный в Шушарке. Вот Петрович из сейфа берёт пульт с ключами под пломбой. Пассажирское судно с реки оглашает окрестности музыкой. По нитке шоссе, словно фишки-костяшки на счётах, машины снуют: то слагаются, то вычитаются... Все волнуют друг друга, суетятся в своей торопливой нужде... А зачем?! Вот ведь вопросов вопрос! Сколь ни городи огород из наук и умений, а за краем известного та же улыбка фортуны: зачем?! Гоша мысленно видел спектакль бытия, проникая сквозь вещи и время, видел многое, видел ясно сквозь омуты будней и дел, чистым взглядом пронзая, как пустоту, и препятствия чувственных правил, и бастионы земных достижений. Все вопросы имели ответы, все задачи имели решения, кроме того, что скрывалось за краем: зачем? В безымянном, безграничном течении божьего мига омут стихал, распрямлялся, отпускал из воронки своей всё, что присвоить успел, затащить в глубину: и время, и вещи, и прочую надобность здешних спектаклей, где сюжет бытия – колесо... Омут будней исчез. Гоша вышел из круга.

 

Всевластие чьей-либо власти – не дальше загона, в котором она хороводит. Ясному взгляду и виделось ясно: человек, как матрёшка, сам себя собирает из меньшего в большее; потому и не может командовать старшим какой-нибудь средний... Самый старший велик беспредельно! Всем матрёшкам матрёшка! Не верьте, что до него дорастают по данным рецептам – старшинство самому полагается вырастить. Потому в дураках и блаженных веры больше, чем в чучелах под мундиром. Безответная бездна «зачем?» избавила Гошу от всевластий конечного смысла. Как бы ни потрясали сюжеты большого спектакля артистов и зрителей, а уже не обманешь: умиротворение – сила! Даже случай покоем охвачен. Большая матрёшка наедине лишь с собою всегда, так привыкла она, так ей лучше всего и удобней; и не нужен никто уж, и всё-то есть у неё, содержание сбылось внутри, одиночество сытым и зрелым проснулось. Глянет, бывало, Большая Матрёшка вокруг, да и смутится зачем-то: а дальше куда? а зачем?.. Без обмана жить скучно, без самообмана – невыносимо!

 

Божий свет, расщеплённый на бездну миров, весьма непростым удовольствием полнился. С удовольствием всё в нём случалось: и взрывы, и рост, и большие пространства, и малые. Мир играл сам с собой, приглашая желающих; на кон ставилась лучшая карта – удовольствие жить. Карнавальные игры в надземном пространстве мгновенно мелькали и таяли, как всегда, веселясь и ликуя, а вот то, что от них застывало в земном отражении, – было печальной изнанкой: в оледеневших часах итог становился показанием вечным, единственным. Уплотнение образа в чём-то вещественном – это точно мыльный пузырь замороженный... Срок его жизни – до первой капели, или даже – до первого нового слова. Гоша видел с террасы коттеджа соседских собак, изящество зелени, буйство цветов и ландшафтные прудики с яркими рыбками. Ах, как красиво! Удовольствие – это процесс, непрерывный, как лакомство. Удовольствием накрепко связаны наши миры; удовольствие – личная истина в личной кошёлке. А разве не так? И недовольный доволен своим недовольством!

 

 

– Сумасшедшие! Идиоты! Дикари и маньяки! Где Хозяин? Кто из вас его видел хоть раз? Ваши души утоплены в ваших раскисших мозгах! Семья, говорите? Вам и не снилось, что значит – семья... Мамочка, папа, родные старушки и старики, альбомы из пыльного шкафа, обиды, прощения, гордость за тех, кто тебя превзошёл, любовь без условий и времени, сапоги от прадедушки... Это – семья! А вы есть нарыв; ваши бункеры – чирья небесные в теле земли. Здоровое молча живёт, а проклятый нарыв разум болью готов заменить; чирьями, чирьями всё тут покрыто, фурункулёз на земле повсеместный! Душу и разум отшиб вам Хозяин. Страх его имя, а боль – его кнут. Чирьи правят дорогой желаний! Чирьи сидят в президентах, чирьи ходят в погонах, чирьи с трибуны несут ахинею и копают убежища... Нарывы, нарывы кругом! Ваша семья – одиночество! Нет никакого хозяина, кроме него, одиночества жизни! Как без воздуха, вы задыхаетесь в страхе, готовы продаться чуме, лишь бы вдохнуть хоть глоток для продолжения этого вечного страха... Гром, конечно же, грянет! Но ваше подземное капище вас не спасёт. И Хозяина тоже. Чирей, Бог даст, несомненно прорвётся! У нормальной семьи есть Отец! А у вашей – Хозяин...

 

Доброта не должна превращаться в покорность; ваши тайные принципы – это явная ложь. Разве обслугу роднят неимущие судьбы и одиночество? Ваш Хозяин бездушен, а потому он не видит ошибок, что выше ума и расчёта. Универсальные, смирные люди – не панацея от чирьев планеты. Обслуга взбунтуется, оттого лишь умножится страх и болезни живущих. О, ваш Хозяин велик, да, велик, но уж слишком тяжёл... Погружается в землю он нынче: по колено, по пояс, по горло, целиком исчезает. Вы же видите это! Не свободным от Бога спасения нет! Что, дрожите? Блестят ваши глазки от страха и жадности? Дрожите, блестят! Вы угрожаете мне вашей глупой расправой? А я не боюсь, потому что у беженца нет ничего. Ничего... Даже собственной жизни не много. Да и ваша вся жизнь – чепуха! Так отчего ж вы сбиваетесь в робкое стадо овец и готовы бежать за любым из баранов? Я презираю вас здесь, под землёй, среди гноя изнаночной жизни. Посвящения ваши – абсурд! Зомби целуют знамёна и ранят детей своих подлыми клятвами. Лучший дом под землёй, говорите? Ха! Он защитит вас от ядерной бомбы, но не сможет укрыть от тоски и безверия. Божью бомбу бетон не задержит!

 

Гоша закрыл глаза и вдруг с отвращением вспомнил: Берлинский театр, якобы русская опера, Онегин, Татьяна и Ленский поют свои арии, лёжа на сцене в грязи, а вокруг средь певцов суетятся натурально вонючие свиньи... Дескать, вот она, истина жизни! Символично! Талантливо! Смело! Красота не брезглива, в грязи и с животными вместе, но смотрите-ка, грязные тоже ведь тянутся к высшему... Режиссёра хвалили за архи-решение. Мёртвая жизнь, эстетика мрака на сцене и в зале, не понравилась Гоше... После первого акта он ушёл со спектакля. Однако подобных «решений» с каждым годом становилось всё больше и больше, и не только уже на подмостках, но и в политике, и в науке, и в школе, и в храме – всюду грязь заменяла талант. Дозы страха и эпатажа плодились как лучшее средство для умерших чувств. Мёртвые сраму не имут! Даже войны в какой-то отпетый спектакль превратились отныне и присно...

 

 

Если подержать человека некоторое время в неволе, а потом освободить от заточения, то по возвращении к обычной жизни, впечатления его будут напоминать настоящий взрыв; незамечаемые ранее, ерундовые какие-то пустяки приобретают в обновлённой свободе силу открытий. Гоша вдохнул жизнь! Он теперь совсем по-другому восхищался красотой природы и силой её невозмутимой простоты наверху. Природа тоже находилась во внутреннем своём семейном сговоре, но не во имя служения какому-то одному хозяину, а просто она жила ради жизни, она умножалась и прибавлялась в борьбе за своё продолжение, ликовала от этого, существовала ради угождения себе самой, ради бескорыстной помощи семейным узам мирового бытия; она, не задумываясь, расплачивалась за возможность толкового вклада в земные цветы и плоды самой точной и верной ценой – ценой своей жизни; белки и бурундуки, снующие в лапнике елей, родничок, воспевающий неистощимую щедрость истоков, круглая рама небес с бесконечной игрой облаков, чередование света и тьмы над шумами людей – вот, что, действительно, жило в семейном согласии и с мигом, и с вечностью.

 

Гоше казалось, что с него только что сняли скафандр «землелаза» – костюм-саркофаг, тяжёлый балласт, состоящий из каменных мыслей и металлических слов, а также отсоединили питательный шланг, по которому в тяжкую голову кто-то вдувал непрерывный хозяйский мотив: мол, без скафандра и шланга законы подземного царства живая душонка не выдержит, сплющится... То ли сон это был, то ли сеанс спиритический? Сон, конечно же, сон! Каждый, как ни в чём не бывало, отправился после собрания по своим неотложным делам. Точно так же вели бы себя куры на дворе Афиногена: бывало, поймают одну на похлёбку, голову ей отрубят – на минуту весь двор переполошится, а потом опять всё успокаивается: кто-то квохчет дальше, кто-то зёрнышки ищет... Всё, что повторяется, – без прибавочной памяти. Ничего ведь нового в отрубленной куриной голове не сыщешь. А, между тем, прочий весь мир состоит из сплошной новизны! Об этом трубят в один голос и экстрасенсы, и тренеры мозга. Старым мир наш становится из-за того, что застывает его восприятие: взгляд стекленеет, предпочтения водят идущих по кругу, а навык слепых повторений равняется вере. Сон, конечно же, сон! Только в реальности нет повторений!

 

Гоша дышал, как орган. Чистый, смолистый воздух наполнял лёгкие; а незримый органист неутомимо и дерзко нажимал на клавиши мира – на фальцеты парящих речных стрижей, на регистры ворчащего ветра и смешливой воды, на басовую мощь уходящей за холм грозы... Гоша вытянулся в струнку и – дышал, дышал, дышал; он был неотъемлемой частью этого величественного духового инструмента; и впрямь, некие невидимые токи легко, музыкальной волной струились сквозь тело и снизу вверх, и сверху вниз, трепетали пульсами внутри; но самое главное – он, Гоша, был пригоден для прохождения этих удивительных поющих токов свободной природы. Это чувство пьянило, оно было похоже на то чувство торжества и ликующего одиночества, какое человек испытывает, поднявшись по смертельным отвесным скалам на заоблачный горный пик. А что же дальше, дальше-то что?! Природа пела свободу – Гоша ей подпевал.

 

Органное пение мира не ведало споров в своих сочинениях; всё, что случалось в нём – принималось на веру. Принималось мгновенно, а не понималось веками, к тому же всегда с опозданием! Новизна не рубилось умом – топором или саблей – напополам, не кидалась кусками на чаши судейских весов, и не терзалась застывшей наукой, привыкшей к повторности опытов. Новизна потешалась над тем, кто был смолоду стар: «Эй! Новый мир уже есть! Он готов, он почти уже цел. Но в нём не хватает последней его новизны – тебя, дорогой человек! Да, лишь тебя одного! Крепкого, как здоровый осенний орех. Время жизни дано для единства. Понимаешь, не целый беглец?  Прежде чем умереть, попытайся собраться в себя самого – нового и неповторимого. Как и где? Во-первых, ищи новизну свою в людях, во-вторых, открывайся ответно для новых людей. Веруй: чужих не найти ни в себе, ни вокруг. Только так новый мир тебя в новое впустит».

 

Разделяй и властвуй! Вот оно, супероружие тьмы. Разделяй человека на правого с левым, на верхнего с нижним, на прошлого или грядущего, на налоговых мытарей и упрямых творцов, на пробуждённых и спящих, на детей и отцов; режь на бесконечные правила, нормы и подзаконные страхи живое пространство, кромсай ювенальной юстицией личную страсть и родовое доверие, бей на осколки сомнений и споров живое причастие, стравливай мирных в войне самолюбий, круши переходы из разума в разум, сердце и душу учи не любить, а врагов видеть всюду, и от них защищаться забором, контрактом, судом или грубостью... На кластеры, на непроходимые кластеры эти правила жизнь раскромсали. Разделённый владеет своим эгоизмом, не больше. Но кто же властвует над разделёнными, кто?! Рассыпается мир человеческий; даже с собою самим не всегда получается целое чувствовать, чтобы все семь или девять небес твоих внутренних строго друг друга держали, не шатаясь и не раскалываясь. Да, любой человек – это капелька мира. И поэтому каждый сегодня увидел: раскололась земля в окончательный раз: окончательно – на живых и на мёртвых!

 

Не символично ли это деление перед самой последнею верой: с кем и куда ты идёшь? Два рукава, две дороги вели и ведут миллиарды судеб через время: вниз или вверх? на вдох или на выдох?  Разделяет и властвует кто?! Или не властвует уж, отступился?.. Живые и мёртвые – вместе! Живые дают мертвецам восходящие токи бессмертного духа, здоровой любви и примеры терпения, а мертвецы платят тем, что имеют в отрытом гробу состояний своих – лишь страхом, безумным движением, вожделенными знаками зла. Несовместимое рядом пасётся... Живые купаются в божеском миге, а мертвецы ищут в призрачном времени эликсиры бессмертия. Кровь людская течёт всё сильнее, всё яростней, всё бесшабашнее крутятся в мире колёса и шестерни. То ли вечная жизнь – это верная крышка для временной смерти, то ли наоборот.

 

 

Новый угол зрения, новая дополнительная информация преобразила всё: и понятия прежней дружбы, и ценность материальных амбиций, и суть повседневных стараний, и оглядку на недавнее личное прошлое, и интонацию произносимых дежурных просьб, и кружево нынешних связей, и даже «вес» затяжного молчания, что случается между вольными или невольными участниками пути, только что пережившими общие перегрузки и ускорения. М-да, молчание... Гравитация слов, конечно, тоже тянет к себе, но она преодолима. А вот когда тянет к себе молчание – это чёрная дыра, от которой нет спасения. Поэтому под гнётом зловещих сложностей работники Петербурга старались, пусть одиноко и невпопад, но всё же говорить. О чём угодно, лишь бы не молчать совместно.

 

– Зачем? – риторический вопрос, заданный маленькой красавицей, повис в воздухе подобно пред-артиллерийской тишине, или тишине, образующейся после первого громоподобного симфонического такта; за тишиной которого взведённым капканом таилась могучая пауза, короткая бездыханность перед настоящей бурей. – Зачем? Зачем нужны слова? Зачем нужна музыка? Господа, жизнь – это сцена. Мы все ждём своего главного выхода, готовим для звёздного часа свой коронный номер, настраиваемся, тратим дни и годы на репетиции... А, может, мы слишком много о себе воображаем? И никакие мы не артисты, а просто зрители. Но ведь и настоящий зритель тратит дни и годы на репетиции своего вкуса, на то, чтобы настроиться высоко, правильно... Когда я читаю хорошие стихи, я понимаю, что слова замирают на знаках препинания не просто так, это – молчаливая и многозначительная попытка высшего вопроса вырваться из себя самого: «Зачем?»; далее, из молчания в молчание, крылатые слова передают эстафету музыке; она одна поднимает бессловесный вопрос до высот, где, наконец, он сливается с бессловесным ответом. Жизнь – несомненная сцена! С одной стороны, боги-артисты совершенствуют сами себя и свои инструменты, крутят колки на возлюбленных скрипках, бьют в камертончики, пробуют голос и клавиши, даже сверяют свои настроения; а с другой стороны – ненастроенный зритель, толпа и зеваки. Так, скажите на милость, зачем эта сцена?! Кто настроил того, кто пришёл «получать» просто так? Для толпы лучшей музыкой кажется крик... Нет, всё должно быть не так! Зритель, слушатель – это ведь тоже есть бог; сцена и зал пребывают в одном состоянии. Понимаете вы, в состоянии!

 

– Доверчивость нации и бездумно открытые границы запустили в нашу страну опаснейший вирус – чуму бездуховности! – экстрасенс и впрямь напоминал бесноватого фюрера, который говорил правду, но говорил её так, что зудеть начинал не только мозг, но и руки, в которые оставалось лишь вложить древко очередного знамени, или винтовку. – Границы пали не на земле, границы пали на небе! В нашем, друзья, в нашем собственном небе! Ищите врагов выше разума и выше земных воплощений. Да, небесных врагов! Они притворятся друзьями в торговле, в культуре, в политике и образовании, они пожелают добра нам, но – по образу своему и подобию! Так народы и люди теряют себя. Причина войны зарождается там, где теряется самобытность. Чума, заразившая душу народа чужим удовольствием, опускается в мир повседневности, прикрываясь плащом благодетеля...

 

Как разобраться: чего-кого в тебе самом больше? Сегодня одно, завтра другое... Баланс-то не постоянный! Мертвецы за количеством «кликов» гоняются. А живые? Их и не видно почти что: не кричат, не мельтешат, не помешаны на отзеркаливании дел и поступков. А ведь и те, и другие – не чужие земле своей. Афиноген как-то высказался: «Патриотизм – это культура!» Ну да, культура, когда отдельных людей объединяет любовь, чувство любви, точнее. Впрочем, есть и другие объединяющие чувства. Например, чувство патриотизма, вызванное политикой, – это, пожалуй, фашизм. Чувство веры, обретённое через массовые культовые технологии, – сатанизм, скорее всего. Наверняка, настоящий, высокий патриотизм не создаёт толпу. Персональное чувство сопричастности к высшим родовым идеалам? Ну, да. Это и есть та основа для единства в повседневном обществе. Да?! Да! Афиноген не пророк, но ведь и не кликуша; единственно здравая вера – это вера в культуру.

 

Полюса исчезают один за другим, каждый бегает с собственным компасом, ищет, к кому б примагнититься. Да и среди полюсов, – идейного и прочего жречества, моды, – и там конкуренция: каждый кричит, зазывает: «Я – центр вселенной! От меня все дороги ведутся и ко мне же они  возвращаются!» А перед гошиным мысленным взором смешная картинка маячит, масштабнее некуда: в округлой песочнице Бога, в ограде земного пространства возятся дети, вот уж тысячи лет в той песочнице всё копошатся – города, как куличики лепят, важными знаками время-песок наделяют... А иная песчинка, порой, возомнит о себе чёрт-те что: «А ну, всей песочницей буду командовать!» То-то смешно наблюдать. Слой за слоем времена игроков, как слоёное тесто, друг на друга ложатся... Печь пора из песка пирожок! Горячо-горячо-горячо! Перемешалась вдруг прежняя жизнь до сплошного единства в хозяйской духовке; сам Бог в нетерпении, слюнки пускает в преддверии: вкусно должно получиться – дух вон из печки струится какой! Полюсов больше нет: внутри пирога разогретого всё друг другом насквозь пропиталось до общего равенства. Горячо... Мёртвые из песка лишь в песок обращаются. А живые? Им-то ещё не конец. Преображение обе стихии дают: и отец пробуждения – свет, и отчим суровый – огонь. По какому пути из песочницы детской живому подняться?

 

Фрида Аркадьевна тут же представила: тысячелетия-клавиши в точнейшем настрое, люди-струны натянуты до предела, где земной шар-резонатор отзывается даже на тихие скромные мысли... Когда-то для предшественника-дикаря вой в гортани, сырая пещера и людоедские нравы были нормой, лучшей обыкновенностью жизни. Однако нормы, подгоняемые развитием, меняются. Читать, писать, думать, путешествовать, знать информацию, разделять идеи мироздания, чистить зубы и спать на чистой простыни – это тоже норма сегодня. Ну и что в том особенного, спросит современник? А ничего. Обыкновенность имеет свойство подниматься. И, к сожалению, падать тоже. Но это – другой разговор.

 

Бабочка-музыкант ослепляла белой одеждой. Гоша легко представил её мучительное «досрочное» воплощение на Земле, где нормы муз ещё не победили самоуверенность цифр, шестерён и электрических призраков. Гоша размышлял о превратностях жизни и о витиеватых сценариях всевозможных преображений. Возможно, что-то пошло на Земле не так, как хотел режиссёр... Или, наоборот, как раз «так»? Демократично перемешались: высокое с низким, мужское с женским, реальное с ирреальным, логика и абсурд, настоящее и поддельное, живое и мёртвое... Что это? Зачем открываются шлюзы запретов и иерархий, зачем устоявшийся мир превращается в кашицу, в повсеместный питательный слой, однородный и уже почти безымянный? Неужели имаго?! Цивилизация скручена в куколку, все прежние образы кончены, а внутри этой куколки – только странная кашица: смесь всего, что имелось былого реального, с тем, что будет иметься в диктующем будущем образе. Вот ведь какое «ушко» приготовила жизнь! Через смешение плоти и стирание ценностей миллиардоголовым походом идём! А куда? А зачем? Новый образ на куколку нашу ложится: лёгкий, красивый, крылатый, беспечный – может, бабочкой станет Земля? Может, массовый вылет людей-мотыльков предстоит? О, да! Вот она, главная физика новых времён: цель человека – стать бабочкой. А, возможно, и цель человечества – та же. Имаго! Преображение массы по образцу небывалых доныне подобий. Полюс всё-таки есть! И полюс тот – вертикаль эволюции.

 

Гоша в последние дни часто думал о бренности бытия, он внимательно осматривал предстоящее каждому «ушко», через которое «расширенное сознание», избавившись от тела, попытается пролезть в сознание бесконечное... Время было абсолютно прозрачным в мире иллюзий, но почему-то всегда клубилось около загадочного отверстия непроглядным туманом. Через «ушко» – во времени видеть было трудно. А без времени? Без времени было всё равно. Равно всё и всему. Что это значит? А то и значит: нет смысла врать перед смертью. Позвольте-позвольте, а перед жизнью? О! Враньё перед жизнью – в этом есть притягательный смысл! Враньё позволяет себя повторять. А ведь даже самые глупые ангелы знают: всё повторимое – ложь. Но в том-то и штука!

 

Оракулы прошлого были, похоже, правы: живые, как правило, бесправные и неимущие производители жизни, сегодня завидуют мёртвым чудовищным силам – их власти, их ядерным кнопкам, их бессовестным оргиям, их повелителям страха, их ненасытным умениям всё добывать и переваривать с личною пользой. В одном человеке живое и мёртвое – рядом! Друг дружку боятся, человека несчастного делят и делят, напополам разрывают меж Богом и чёртом... Кто-то, не выдержав, что-то одно выбирает – персональную крышку для последней своей остановки находит.

 

 

Гоша скучал по той высшей свободе, какая была в состояниях духа, он помнил её с восхищением, он парил в своей памяти «там», а не «здесь»; планка чувств была сдвинута случаем так высоко, что затмила известные телу и разуму нормы, обронила, обрушила прежние цели, обесценила напрочь вчерашнее счастье – высота эта стала развратом, тоской запредельной для возвращённого в ад.  Хотелось вернуться туда, где неожиданный, одноразовый образ рождал максимально живую реальность – вечный миг, безразмерный и неделимый; поэтому было обидно, ужасно обидно вернуться на землю, прозревши душою, но стать одиноким во времени – и видеть, и знать: нечто мёртвое скрыто в скафандрах подобий, оно расторопно, гениально в скелетах и плоти конструкций ума, оно провозглашает усложнение копий и превозносит многоразовость схем. Серым и пресным казался отныне, «засвеченный» эзотерическим опытом, мир повторяемой повседневности. В плотных слоях бытия, возвращаясь на землю, сгорала душа-мотылёк. Суетливая скорость и трение быта плавили мозг и сжигали крылатые чувства. Гоше хотелось, как наркоману,  вернуться обратно куда-то «туда», а уж если не выйдет, то хотя бы желать, в обычном труде прогорая смиренно, неземного покоя и земной остановки. Это так: мечта реалиста-подростка владеть этим миром смешна и бессильна перед мечтой поэтической, повзрослевшей – освободиться бы от любых притяжений.

 

Драма духовных движений вершится не в плоскости: сцена судеб – вертикальна! На каждом из уровней вертятся наши герои; с одного горизонта на другой перелезают по шесту эволюции, ну, как стриптизёры. И перед историей, как перед зеркалом, голыми скачут: «Наша правда! Правда-то наша!» – век за веком кричат. Сверху посмотришь на землю: и вопли, и кровь, и богоборчество, и стяжание с жадностью и благородство с умом... – ага, божья комедия, значит, пляшет внизу. А если наоборот? Снизу глядишь на заоблачный театр, на мифотворческий замысел: ангелы-демоны-боги-видения – ба! – а ведь та же меж тучками, та же комедия бродит! Снизу доверху, сверху донизу – смех непрерывный! Но ведь когда-то и плачем? Бывает... В мох превращаемся со слезами, стонем, или когда расстилаемся, шкуру спасая... Так ведь на то и спектакль, чтоб играть не по разу! Хуже всего человеку становится в этом спектакле, если сам себе скажет он вдруг: «Надоело!» А уж дальше как повезёт: или сцену меняй, или занавес, братцы.

 

Живое обычно спасается бегством; а мёртвому сила живого нужна, чтобы энергию взять для бездушной движухи – потому-то оно за ним гонится и нападает. Укус мертвеца чрезвычаен! Трупный яд его хуже, страшнее укуса вампира: телом и разумом цел остаёшься, а душа – умирает! Челюсти мёртвых повсюду – богаты клыками соблазнов, слюной развращений, чрезмерностью, лестью, самовлюблённым обманом. Трупный яд в мире мёртвых разнообразен, силён и мимикрирует очень умело – формы жизни ворует мгновенно, плодит в зеркалах их, ловко копирует жизнь без живых содержаний. Инстинкт социального самосохранения подсказывал всем: и травоядным, и хищникам, и миру людей – спешите сбиваться в огромные стаи. Тот же инстинкт заставлял силой меряться дальше – стая на стаю. А если засуха, или огонь? О! Тогда бытие уступает вдруг место инстинкту не жизни, а смерти – все равны, никто не враждует друг с другом во время пожара в лесу.

 

Было жарко. С высоты трёх-четырёх метров ровный тёмно-зелёный язык водопада опускался на скользкие брёвна внизу, разбивался, превращаясь в яростный шум и пучину, куржавился пеной, катился по брёвнам вниз, падал вторично, ворчливый, поверженный, с края конструкции – в бурлящую яму реки за мостом. «Ух ты, ух ты, какая игрушка!» Гоша разделся и стал осторожно, шажок за шажком, приближаться к тёмно-зелёному чудищу слива, понимая, что если оступится, то могучим потоком будет тут же травмирован и смыт в беспощадную бочку. Оказавшись в потоке, Гоша инстинктивно замер «столбиком» под диким давлением воды. Он, как ни странно, устоял. А вода с бешеным шумом падала, давила на голову, разбивалась и обтекала напряжённое тело; вокруг лица образовался небольшой воздушный колокол, в котором можно было осторожно дышать. А вот шевелиться было нельзя! Вестибулярное чутьё работало предельно точно – буквально на «микронах». Гоша понимал: стоит хоть чуть-чуть отклонить равновесие в сторону и гигантская мощь водопада тут же сломает живую вертикаль, уронит столбик дерзкого тела плашмя, расплющит его, переберёт позвонки и рёбра, протащит упавшего по сучкам и скобам к водяной бочке... Но «столбик», если не шевелиться, казалось, позволял стоять вечно. Ощущение было потрясающим! Гоша блаженствовал; в земных состояниях можно было тоже найти беспредельность: ни мысли, ни времени, ни желаний – стоило лишь замереть в настоящем потоке. В настоящем, а не в придуманном! В шуме и грохоте водопада бог Шушарки шептал прямо в мокрые гошины уши: «Не шевелись! Ты нашёл, что искал!» Беженец слушал и не шевелился.

 

Гипноз, о котором помнишь, – это всего лишь путешествие из привычной земной жизни в жизнь потустороннюю, удивительную; но вот какое дело: а ведь хорошо бы полностью забыть об этом путешествии по возвращении, чтобы не мучиться воспоминанием, сравнениями свобод и возможностей двух миров – да, хорошо бы забыть, как был счастлив, забывшись... Так ведь нет! Пустой от пустоты не страдает, а кто полон вдруг чем-то иным стал изнутри, – пустота того рвёт; густо в иных измерениях от замеса причин. Возвращение к прежним возможностям превращает багаж высших опытов в опыт-обрубок, в ограниченность плоти, из которой обрубленной «малышкой», инвалидом, душонка торчит, вроде Афиногена, – из смешной колыбельки ума выставляется. Бегать в небо до срока опасно!

 

Почему настоящий хозяин стремится к достатку и миру? Почему раб стремится к разрухе и бунту? Почему бедность духа рушит живое смирение? Отчего обыкновенность земная бывает то высокой, то низкой, то преступной, то богоподобной? А если голову отделить от безмозглого тела – то ведь сразу умрёшь, а если душу отрезать от глупого разума – будет смерть того хуже, в рассрочку... Коммунист-Петрович сокрушается правильно: кто-то специально столкнул воспитание ниже учёбы. Отчего голова без души вознеслась; зрители замерли – значит, скоро и этот Икар упадёт...

 

Вот ведь какая история! Каждый человек, оказывается, – это незаменимая точка опоры для всех, с кем он связан; и не важно, какого он пола, возраста, расы, характера; улыбкой наделён от природы или негодованием, любовью или ненавистью, умом или глупостью... Это не важно совсем для равновесия общего! Главное – связан! Обыденность, оказывается, штука очень уж сложная, хрупкая. Миллиарды лет эволюция мира поднимала своё равновесие в высшую сложность – когда всё случается и плодится само по себе, продолжая чудесный подъём. Божий мир! Обыкновенное чудо! Замечаешь это лишь тогда, когда из равновесной Вселенной, действительно, что-то вдруг «вынулось»... Если чья-то точка опорная вдруг исчезает – вся Вселенная кренится, братцы! Трюк с равновесием – номер смертельный: во внутренний мир свой новичков приглашаем с опаской и риском, и отпускаем – с самоубийственным чувством! Пылинку, бывало, сотрёшь лишь, а мир-то и рухнуть готов после этого...

 

 

Каждое время заново придумывает собственные слова, заново рождает, рисует свои отражения, а вот мотив бытия, – эпоху, на которую ложатся очередные портреты и речи – сменить очень трудно; только время на время меняется запросто, да поколения, как кукушата, друг дружку толкают... но, глядь, – а мотив-то всё тот же! Не сменилась эпоха, значит, не смогла, не сумела в иную мелодию влиться – преобразиться, иным состоянием стать. Вон как техника прыгает за горизонты! А человек отстаёт, не меняется; сотни и тысячи лет пролетают, а душонка всё те же «частушки» молотит: тщеславие, зависть, самовлюблённый кураж, горделивость проклятая...

 

Афиноген попросил найти что-нибудь послевоенное, «про любовь». Малолетний инопланетянин бойко набрал запрос: «Love-pro». На экран хлынул шквал порнографии. Афиногену бырышни, несомненно, понравились, он присвистывал и причмокивал, вдохновенно разглядывая живой товар, а также чрезвычайно занимательные прибамбасы, сопутствующие «торговле интимом». Со скучающим видом мальчишка листал на экране срамоту, пока, наконец, Афиноген не очнулся: «Не-е... Ты мне, сынок, старинное кино поищи, ну, там, где любовь из-под прилавка ещё не вылезла. Чёрно-белое давай!» На ретроресурсе нашли подходящий фильм. Запустили... Гоша сразу вспомнил своих родителей: семейный поход в кино воспринимался тогда, как значительное и важное событие – все вместе, родные люди ходили «смотреть картину»; да, да, так все и говорили раньше: «Картину-то посмотрел?» – хотя речь шла всего лишь о новом художественном фильме, выпущенном цензурой в массовый прокат. А ведь картину смотрели на экране, картину! Как в музей ходили в кинотеатр, как в галерею какую.

 

Отсутствие денег навевало тоску. Но и присутствие их не избавляло от тоски. Деньги разделяли самого человека на его живую и мёртвую часть, чтобы властвовать всюду, даже во внутреннем мире людей. Возможно, и впрямь, деньги, проникшие в мозг, делают его работу не собственной, рабской, разрушительной для себя. Разум, поражённый действием идеи денег, уже не принадлежит его обладателю. А эквиваленты ценностей могут быть самыми разными. Подмена хитра и удобно устроена для того, кто «разделяет и властвует»: настоящие ценности – у одних, а  «эквиваленты» – для всех прочих. Воспитанный на подмене, подмене и служит. Что в одинаковой мере справедливо как для одного «подменённого» человека, так и для многовековой череды «подменённых» поколений. Подмена – оружие мёртвых! Красота подменяется украшениями, знание познанием, гордость гордыней, полиция полицаями, а Бог – его очередным заместителем... Мёртвые восстают из живых! Разум, заражённый подменой, – раб посредника, в роли которого могут выступать различные ненасытные звери: государство, политика, религия, бизнес, любой, убеждённый в себе, фанатизм.

 

 

О, деньги! Власть денег – это апофеоз  заражения разума, его раковая опухоль планетарного масштаба. Метастазы проникли повсюду: и в супружескую постель, и в школьные уроки, и в концертный зал, и в научные храмы, и даже в предсмертные размышления смертных: ох, хватит ли денег на похороны? А про мертвецкие комендатуры с раззолоченными вывесками на мраморно-гранитных входах и флагами на крышах уж и говорить не стоит: это – ядра заразы! Неживые против живых поднялись; ни совести у них нет, ни жалости, ни какой-либо внутренней меры – частым неводом туда-сюда бродят ловцы человеков: души пьют, злобой кровь очерняют. Боже! Духососущих клещей наплодилось – не счесть! Да ещё и нахальство имеют живым говорить: мол, вы сами достойны того, что имеете... Пусть, мол, каждый свою правоту объясняет. Натравят, бывало, живых друг на друга в огромной войне, а потом, кто остался, контуженный или увечный душою, зачем-то твердит, как в припадке: «Павшие – это пример для живых!» Ну, а уж деньги сей омут крутить ещё пуще стараются!

 

 

Интересная штука – думы; привяжется какая-нибудь мысль, и не отцепишься от неё никак, денно и нощно будет водить она тебя на своей пуповине, будет расти за твой же счёт, высасывать личную силу, поедая и время, и душу, и мозг; и ведь до настоящего чудища такая мысль дорасти может запросто, если проедать и поедать научится не одного лишь человечка, а целые миллионы тщедушных, готовых отдаться рогатому делу как один.  Так вот, деньги. О них-то и дума. Стоит скомандовать громко: «Господа! Деньги здесь!» – все, как один, повернутся в призывную сторону. Смутные, смутные люди: вперемешку и живые, и мёртвые. Мёртвые деньги хватают, не думая, оттого-то живым всегда только крошки от золотых пирогов достаются... О, деньги! Лишённые романтического грима, а также своей ненастоящей, надуманной ценности и театральных кредитных одеяний, они обнажали свою неприглядную, бесчеловечную сущность – копыта, кривые зубы и боевые рога. За деньги можно было поплатиться жизнью. И такое, как знает каждый, случалось и случается сплошь да рядом. Деньги – самая сильная вера, при помощи которой мёртвые хозяйничают над живыми. Деньги подобны трупному яду, но для полноценного воздействия ему обязательно нужно попасть внутрь незаражённого организма; а для этого стоит лишь поцарапать мёртвому коготку живую кожицу живой мысли или живого чувства, как...  – привяжется неживое к живому!

 

Гоша отчётливо видел: деньги-змеи не только коварно зубасты, но и, действительно, очень заразны; уж слишком легко проникают они в дрессируемый разум, становятся лакомством и наркотиком жизни. Но что же они подменяют собой? Всё!!! Няня Серёжа был прав: «эквивалентом» измерен и человеческий труд, и плоды совершенства, и ресурсы природы, и авторский замысел, и названа даже цена разрушений. С какого ж момента человек называется – раб? С момента подмены настоящего не настоящим! Бах!.. И разум работает не сам на себя уж, не на прибавку живого к живому, ан, нет, – с момента подмены, работает он на Хозяина, что владеет рабом своим через «посредство». Через! Толпы людей, стада очумевших фанатов – это признак очень плохой. Это – спектакль из не собственной жизни. Здесь все укушены бумажными змеями, все превращены в легковоспламеняемые бумажные трафаретики... Толпы склоняют жизнь заражённого разума только на убыль – к слепой, управляемой вере. И бумажные змеи, с водяными красивыми знаками на изогнутых спинах, пасут эти толпы.

 

 

Гоша вдруг понял секрет этих мест, суть притягательности этих непритязательных жителей, простых и природных: как равнодушная эта вода, как эта травинка, проросшая чудом из гнилого бревна, как дорога с кривыми ухабами, как потемневшие вороны на столбах, похожие на чернорабочих из соседней Вселенной... Сначала слабо, а потом всё сильнее и сильнее Гоша начал слышать очень чистую, как песня свирели, музыку жизни. Да, да, именно – музыку жизни! Чистую и торжественную, как мычание сытой коровы. Именно эта музыка подсказывала простой, но невероятный ответ: разум обитателей Шушарки не был заражён... Ничем! Ни политикой, ни бреднями о платном пробуждении, ни деньгами. Это поразило Гошу! Поразило своей простотой и несокрушимостью: здоровье души и ума – это когда ты хозяин себе самому! Пусть ты деревенский куркуль, скопидом, ворчун или даже тюремный сиделец, но ты – не эгоист. В этом таилась несокрушимость Шушарки! Поскольку, получается так: если без двоедушия, то и твоя личная жизнь, и жизнь ближнего – это ведь тоже «ты сам»; такая банальность! Нормально и хорошо принять от себя самого помощь, или дать её себе самому в лице общины, в кругу земляков, – это полезно для коллективного здоровья, для прибавки общей устойчивости, для личного удовольствия, наконец. Такая банальность! Здоровый дух одиночкам не ведом... Все вместе живут здесь, в Шушарке, и не за счёт обрезания разума или ведомые страхом. Иначе! В Шушарке нет мёртвых!

 

Мёртвые смерть понимали иначе. В перевёрнутом мире свободная жизнь, талант и любовь – вот что было смертельно для мёртвых! Любовь убивает притворщиков! Да, да, да: мёртвым нужна мерзлота – застывшие души, застывшие мысли, застывшие образы и порядки. Будут свет и тепло, и любовь – мертвечина прокиснет и завоняет! Да, любовь беспощадна к ненастоящему миру. Поэтому застывшие его вечные истины так яростно, так изощрённо и умело её уничтожают. Как?! Беззащитную?! Неужели?! Но достаточно, хотя бы мельком, взглянуть на те заразы, которыми потравлен живой разум и его живые желания, чтобы понять и увидеть: пробуждение человека в иллюзиях – это гибель его через убыточность духа. Ах, пробуждение! Важен мотив пробуждения: только высокий мотив поднимает к реальности мига – из пробуждения в пробуждение, как по ступеням, по звенящим октавам ведёт и ведёт «куда-то туда». А низкий мотив – кувалда, на скрипку упавшая... Да, любовь, несомненно, опасна для стылого, подлого времени: человек от любви пробуждается правильно, выздоравливает, и уж вирусам мёртвого мира не поддаётся. Паразиты-посредники, мёртвые люди, а также их демоны, гибнут.

 

 

Хорошо помечтать, глядя на тёмную воду! Самолюбие кончено, обществу сон золотой навевается... Но иммунитета от трупного яда нет, к сожалению; каждый родившийся – заново в битву вступает за своё пробуждение. Заново! Каждый! Пред настоящей любовью, как перед смертью, человек одинок. В этот миг не бывает сознание грязным, обособленным, неумытым, заскорузлым, с короткой амёбообразной памятью... Все болезни земного ума – от духовной толпы мертвецов, излучающих грязь! Мастер Ли на семинарах любил повторять: «Сменным умирающим культам, зеркалам нашего сознания и их многочисленным посредникам, можно противопоставить только одно – пульсы бесконечной и вечной культурной жизни. Слушаем пульсы, слушаем пульсы...» После этих правильных слов очередная загипнотизированная богатая дамочка шла на «индивидуальную консультацию» в номер к гуру – за глотком жизни. За любые, между прочим, деньги.

 

Капа была очень чистоплотной женщиной. Очень! Она постоянно перемывала посуду, мела, что-то протирала... Прямыми и чистоплотными были её простые привычки, ясные, не двойственные чувства. Но самое главное – чистоплотным был её разум; Капа не смотрела телевизор, не читала газет, не поддерживала разговоров о церкви или политике, не мыла косточки соседям, не оспаривала историю и не интересовалась завтрашним днём, льготами за выслугу лет или налоговыми послаблениями для опекунов. Она не ходила на собрания, не голосовала в день выборов и не закупала крупу впрок, когда цены в очередной раз ползли. Её не интересовали тайны Петербурга. Язык её находился в покое даже тогда, когда какой-нибудь спесивый проверяющий из райцентра орал и доводил всех вокруг до белого каления. Ей не о чем было говорить с мёртвыми. Молчание её было естественным в мире притворства. Капа была чистоплотна! При этом её детская доверчивость, открытость и немедленная готовность прийти на помощь обезоруживали даже орущих мытарей и пожарных инспекторов, коих становилось с каждым годом всё больше.

 

 

Любое прикосновение к носителю трупного яда могло принести заражение. И только Капа, казалось, родилась неприкасаемой – на неё не действовали уловки, коварство и нечестность грязного мира. Сами же мёртвые не замечали никакой грязи в своей тотальной заражённости, они даже ценили это и даже специально заражали трупным ядом друг с друга, с детства, а мёртвое государство с его мёртвыми правилами – охотно помогало. Рядом с Капой контраст между живым и мёртвым становился ошеломляющим! Поэтому на работе на рядовую свинарку Капу орали чаще, чем на начальство. Она спокойно и безответно «собирала камни», брошенные в её адрес от чьего-то злого сердца. Зато, когда время доходило до показательного юбилея и Почётных грамот, Капу всегда называли первой. Капа жалела мёртвых, а им суета, раздражение, украденный ящик мыла в чулане, пропитая премия – это нормально! Они так и говорили вокруг, что «считают жизнью» то-то и то-то: количество автомобилей, календарные даты, шаблоны застолий и ритуалы, подчинение правилам, даже когда эти правила самоубийственны... Считают, считают, считают! Как трупы на войне. Считают самих себя! Как сдачу в магазине. Считают... Капа не понимала денег.

 

 

Капа и Земля – они были родными сёстрами. Принадлежали друг другу без слов и делились беззаветно всем, чем только могли: тишиной, любовью, покоем, плодородием жизни. У каждой из них имелся внутренний мир, не знающий ни учёта, ни переучёта, ни недостачи, ни перерасхода отпущенных лимитов. Он, этот бесконечный и открытый мир, сам не ведал, что в нём имеется. Здесь по необходимости само по себе возникало всё необходимое для жизни, и так же, по необходимости, оно и исчезало. Живая необходимость не создавалась искусственно! Рядом с Капой это чувствовалось особенно остро – по отсутствию электрического нервного зуда, какой обычно присущ всем расторопным проедателям и прожигателям бытия. После нашествия которых, даже искусственная жизнь, остаётся с минусом, а не с плюсом. Капа жалела мёртвых всем сердцем; мёртвые занимались не сотворением, а растворением мира. От применения колёс, углов и зеркал мир тихой природной реальности растворялся с фантастической быстротой.

 

 

Что-то произошло. Что-то хорошее. Что-то очень простое и очень-очень хорошее. Гоша – выздоровел! Да! Выздоровел! Он чувствовал себя не печальным и ничего не ждущим, да, значит, полностью здоровым! И это тоже случилось молниеносно, кажется, в тот самый момент, когда Капа произнесла: «Вы – смелый!» О, женщина! Непобедимость твоя – в твоей беззащитности! Природа любви не ставит условий, не предпринимает шагов «вопреки» и не даёт бескомпромиссных решений, идущих от воли и разума. Враг толкает в грудь или в спину, а любовь приглашает забыть о разделе на правых и левых, на бывших и будущих. Неужели и мёртвых с живыми она обнимает едино?! Известен, известен ответ: перед любовью живые цветут, плодоносят, а мёртвые тают, и под ноги – но не бесполезно! – перегноем к цветам опускаются... Над руслами многих иллюзий непобедимою женщиной реет Природа! В омутах этих течений в едином восторге кружатся, как щепки, и секундочки, и тысячелетия. Беззащитная женщина – Жизнь! Разве можно её победить шестернями, плазматической резкой, плотиной из стали и камня, искусственным образом или расчётом? Никому, никому не объять необъятного, не переспорить речами молчание вечности, не заменить труд вздыхающих лёгких на стучание поршня.

 

 

Эфир передающий живое к живому – любовь. Любовь исцеляет, а самолюбие – это же снова подмена! Наоборот закрутить можно лишь механизм, а живое устроено честно: от начала начал начинаясь, до конца своего всё само дорастает, как плод в материнской утробе. Не бывает иначе. На путях эволюции ставить новые стрелки опасно и глупо; генную память подправит чуть-чуть лишь учёный чудак, дурачинушка, а родится – Кощей кровожадный... Но и его перемелет любовь, правда, заново всё начинать на земле ей придётся. Ступени подмен опускаются в ад – очень уж голоден тёмный Хозяин. Путь этот не зря называют последним и страшным, закрыт зеркалами он, а самолюбие видит в них свой нарисованный «рай». А путь-то всё ниже и ниже, по расстроенным клавишам чувств и пороков, по рычащим октавам Вселенной – уже не симфония сфер обнимает рождённых, а гул подземелий, где пахнет и гнилью, и серой из пасти дракона, вот уж кривятся от астмы и аллергии людские носы, но внушённая мёртвая вера им шепчет по-прежнему: «Аллилуйя!» Неужели и эти ступени – любовь?! Однако же есть смельчаки и упрямцы, что смогли отвернуться от мрака и его фейерверков, значит, есть и та сила, что вернула их к жизни!

 

 

Привидения обожали выступать по телевизору. От разноцветной экранной пляски фантомов во многих деревенских домах вечерами мерцали окна. Наблюдательный Гоша размышлял: почему на деревенских жителей фантомы почти что не действуют, не могут окончательно схватить их за душу? Какая-то сила не позволяет привидениям командовать в полный голос над людьми, приближёнными к незамысловатому труду и к земле. Собственно, тут и думать было нечего: сила эта – Земля! С её травой-муравой, навозом на полях, пылью, реками и лесами; люди земли были неотъемлемой частью этого природного перечисления – они не возвышались над травой слишком высоко, но и не падали ниже травы. Они просто жили своей собственной жизнью, равные среди равных, в соседстве, бок о бок с такими же жизненными «собственниками».

 

Смиренная крестьянская улыбка – Ноев ковчег внутреннего человеческого настроения – позволяла здешним людям устойчиво плыть и сквозь мёртвый штиль очередных новомодных верований, и сквозь зыбучие волны государственных переворотов, не переворачивать разум и душу на приблудных штормах и течениях, что налетали, как шквал, с незнакомых сторон. Волны, конечно, имелись, а волнение – нет. Какая-то волшебная сила позволяла этим людям не терять себя. Какая? Воспитание, может? Так оно здесь очень простое. Образование? Тоже не блеск... Культура? Ну, какая культура в деревенском-то клубе? Танцульки да ужимки! Тогда что? Земля!!! Капа была «человеком от земли»; характер её, темперамент, устойчивость психики, немногословие и рабочая живая надёжность, даже мимика и волны мирового покоя, исходящие от простой деревенской девушки – всё было от земли! Естественность в искусственном мире становилась уникальным явлением и за эту экологическую «изюминку» мир мёртвых уже назначал свои цены, как в городском зоопарке... Любовь, ретро-диковинка – на продажу и на показ! Гоша нутром чуял: он пожизненно будет охранять свою Капу от этого срама. Свою Капу... Свою! Чувство было совершенно новым, неожиданным, понятным без объяснений и очень приятным: да, он будет охранять её... беззащитность!

 

 

Пожалуй, все люди Шушарки были надёжно «заземлены»: в труде, в приземлённом своем общении, в неприятии и непонимании подвигов, типа одиночного путешествия-рывка на каноэ через океан. Тучи цивилизации сгущались, темнели, напитывались мощью ведущих производителей, сходились и расходились, превращались в торнадо локальных войн, проливались потребительскими наводнениями и испускали грозные молнии дефолтов и новых открытий. А полупатриархальная Шушарка – жила как жила; местных практически не били ни ветры инфляций, ни токи указов, текущие из зазеркалья. Ого! Через это понятен становится и «земляной» порыв горожан-интеллигентов, спешащих спасти свою самость, своё равновесие: сунуть изнеженные учёные ручки по локоть в навоз, закопаться в грядки, – прижаться к земле, как солдат под обстрелом. Новые деревенские – беженцы городские в погоне за «непрописанной» жизнью... Закон сохранения массы ничто без закона по сохранению высшей энергии – смысла любви, удовольствия быть. Беглецы! Инстинкт самосохранения есть, предположим, не только у тела, есть он и у вечного духа. Городские беженцы, наши же граждане, утомлённые двоедушием: в город несутся с утра – на работу, на службу, а в выходные – душа отдыхает на грядках или смеётся за колкой берёзовых дров...

 

 

Заземление помогает даже полумёртвым и двоедушным. Заземление, фундамент для двойной небывалой игры – одновременное строительство двух пирамид на едином земном основании: где общая, значит, подошва для ада и рая! Когда-то на сушу выползли предки современного человека; значит, возможно, сегодня в простор ноосферы, в иную духовную «сушу» чуть выше Земли, выползают саблезубые, двоедушные предки – пра-пра-пра-пращуры будущих ангелов и икаров-людей?.. Заземление всем и всему голова! Без него люди – пух беспредметный, неоформленный хаос, несомый в любую сторонку любым дуновением... Земля – это мать! У всех народов земных это так. Мать! Она безусловно любит всех, и ведь даже своих потрошителей – любит. Таково назидание любящей матери.

 

 

Вчерашний день и день завтрашний – тебя не помнят. Поэтому ты тоже вправе ответить им беспамятной взаимностью. Конечно, если сам относишься к «поколению Омега». Такое объяснение дал индиго-инопланетянин, подразумевая под своим объяснением краткость «жизни смыслов» и скорость обмена информацией. Гоша и сам понимал, что быт раньше устроен был так: одноразовая живая жизнь плюс «вечные», переходящие от поколения к поколению многоразовые вещи. Теперь иначе: многоразовая стандартная жизнь людей-клонов, ни в коем случае не личностей, плюс одноразовые вещи для мира потребителей. Но для чего всё так перевернулось и ускорилось? О! Наверное, князь зазеркалья не способен питаться слишком свежей жизнью, ведь он на дух не переваривает живых, поэтому «продукция» его земной фермы должна быть полуразложившейся, с душком, как говаривал когда-то толстый генерал от госбезопасности... Удивительно, парадоксально, но выжить в одиночку на заражённой зеркалами и манией отражений Земле стало гораздо легче, чем сообща. Живой оригинал-одиночка в зазеркальном аду был куда пластичнее и неуловимее, чем громоздкое живое сообщество, поэтому он, герой-одиночка, мог противостоять Хозяину более успешно, чем организованные действия или коллективный разум. Толпа низка духом. Поэтому разум толпы всегда опущен в бульончик какой-либо подмены...

 

 

В Шушарке – все оптимисты: «Земляне мы! Нам некуда дальше-то падать!» Здесь всё друг в друге и духом, и плотью содержится: раннее утро росой умывается, дома весь свой век друг на дружку глядят, разговоры людские плетутся, как кружево; что ни встреча – венчание! Дом для землянина – это не то, что он межами да заборами разлиновал, а кое-что поболее будет; то, что сердечко обняло: и скамейка у старых ворот, и угоры под вереском, и калитка к соседу, и звук лесопилки, и дорожка на кладбище, и посиделки у магазина. Всё обнимает сердечко земное, потому что всё это – дом! Казалось бы, день за днём всё тут одно, ничего не меняется, а что ни день – заново радо сердечко родимому дому. Ни дорогих семинаров ему о пробуждении, ни мандал волшебных не надобно – для радости жизни сердце земное не спит никогда. Над любящим сердцем никакого хозяина нет.

 

Бусы соединяет нить. Богатых соединяет жадность. Старики спаяны воспоминаниями. Кто-то чувствовал себя нужным обществу через уставный параграф или даже – через неволю; соединительной тканью могли быть и деньги, и войны, и тюрьмы, и юное время. Уж сколько одежды пошито из тех лоскутков и отрезов для бедной истории нашей! То кикиморой выйдет она перед миром, то барыней явится. Соединить материал хорошо и умело не любому портняжке-эпохе под силу. Как домотканый узор, соединительной тканью в Шушарке была простота и людская любовь. Что ж, любовь не подражает сторонним примерам и не копирует собственный опыт. Любовь – это жизнь! Не конвейер искусства, что на земле был однажды запущен неведомым мастером. Любовь одноразова, неповторима; она – обретение личное, свободная вера, дающая веру в свободную душу, рост и цветение каждого семени и в поле разумном, и в пашне времён. Поле времени! И границы его переменные, и старатели-люди, и сорняки расторопные... Законы форм бытия задаются простым окружением; кому-то колючим забором, кому-то чертой постижений ума, а кому-то и Божеской лаской. В кислородной среде – жизнь летает, и дышит, и плавает; в плазменной – духи и орбы резвятся; и только лишь в мёртвом сцеплении мыслей и стылого духа – хищные смертники жизнь истребляют.

 

 

Сопричастие – чувство подменное: переменятся флаги – переменится и сопричастие. Манипулируют человеческой гордостью, коли склонилась к гордыне она. Искусство подмены – древнейшая правда: веточку чуждую к сильному дереву кто-то привьёт – вот тебе и подмена. И уж в дальнейшем ни себя самого, ни плодов – без садовника и чужого подвоя представить нельзя. Сопричастием вертят, кто как умеет: и демоны духа, и спорные думы, и краткая плоть на земле. Как отличить своё от чужого, гордыню от гордости, как?! Впрочем, можно заметить: гордость всегда подкрепляется делом, а гордыня и на пустом устоит.

 

Ошибки – единственная наша реальность, которой можно доверять. Собранные воедино за миллиарды земных живых лет, ошибки эти составляют и органический гумус на полях, и ноосферное плодородие в околоземном небе... Ошибками и дерзостью ошибающихся прибывают учения и ремёсла, изменяются ландшафты природы и узоры человеческой памяти. Ошибки и есть наш единственный плодородный слой, на котором всё зиждется, и лучший из подвигов личного времени жизни – попытка пополнить эту сокровищницу собственным неидеальным, но всё-таки, собственным опытом. Присмотритесь, глаза: сколько же водится тварей в том, что так плодородно вокруг! От настоящих героев до истинных проедателей вечно ошибочной веры и вечно ошибочных знаний.

 

Родство в Шушарке означало полную бесцеремонность в дополнительных просьбах – Гошу запросто звали на подмогу туда-сюда: раскидать силос на ферме, починить электропроводку в клубе, слазить на столб – подкрутить третью фазу для пилорамы, или ещё разок разнести почту... Все просьбы в деревне носили утвердительную интонацию: «Сынок, подопри-ка мне забор. Сможешь?» – об отказах и не помышляли даже. Шушарка – большая семья: улей или муравейник. Ни за что не поймёшь, как она управляется, если не видишь хозяина места – обычного духа деревни. Вот оно что! Дух живой – и семейство живое под ним прибавляется, а у мёртвого духа – движение вниз, перхотью земли и недра его осыпаются. Земная семья на работе замешана. Небесная – на любви. И только подземная – страхом великим пасётся. Образ-то будет покрепче любой из вещиц! У каждой семьи – образ свой: кому только страх, а кому и любовь. Изменить образ можно только лишь «свыше» – приподнявшись над прежним условием быта, отрешившись от старых одежд для ума и души; никому ещё «сниже» не удавалось себя изменить – богоборчество это, мутации, оцифровка, качели умений, лукавство зеркальное.

 

 

Компромиссы между живыми и мёртвыми, увы, невозможны. Линия фронта меж этими силами пролегала, если прибегнуть к метафоре, через сердце и мозг человека. Война за себя самого на земле не прекращалась нигде и никогда. Битва внутри – между чёрным и белым, между духом и демоном, между живыми и мёртвыми силами – происходила и на галерах, и в средневековых застенках, и в кабинетах учёных людей, и в келье, и в школьном занятии, и даже на смертном одре. Ежедневно, ежемгновенно – двуногая тварь, наделённая духом и разумом, очищала себя, словно грядку от сорняков, или сдавалась на милость того, кто её «занимал». Гоша как раз полол грядку. Солнце, земля, сорняки и культура – всё это было в одной упаковке по имени Жизнь. Люди часто и очень охотно дают это имя всему, что им выгодно в данный момент...

 

 

Ночь приносила сюрпризы. Гоша вновь и вновь отмечал малоприметную странность своего сна: он, в принципе, перестал видеть себя самого, даже с закрытыми глазами. Сознание словно и впрямь освободилось от самонаблюдений. Ещё совсем недавно Гоша во снах летал, бегал, сражался с чудищами, соблазнял женщин, возвращался в детские миры-воспоминания, гулял... Разумеется, всюду и всегда он был главным героем своих снов, присутствуя в себе самом и ясно понимая себя самого; и вот, он перестал привычно наблюдать этого «как бы себя» – исчез загадочный бонус, который дают эгоистам сновидения. Герой себя самого бесследно растворился. Сон перестал быть личным потусторонним зеркалом. Исчезли чудища, прекратились погони, разбрелись куда-то красивые женщины и стало прозрачным ностальгическое прошлое. Сны продолжались, но они пришли в очень уж обыденное, что ли, равновесие с дневным миром: что наяву была жизнь, что во сне – одно и тоже. Доходило, иной раз, до смешного: ночью, во сне, Гоша мог делать срочную дневную работу, а, проснувшись, обнаруживал, что всё было зря, не по-настоящему, – заново придётся всё повторить... И повторял, божась и чертыхаясь: сваривал металл, прозванивал сигнализацию или отвозил очередного гуру в аэропорт... Может быть, такими вот и должны становиться чудеса, если примирить их с обыденной жизнью?

 

 

 

Но... почему вдруг пророки заговорили о конце времён? Время – сон для Любви?! И, значит, пора просыпаться! В конце времён иссыхает Река... Неужели Бог своё дело сделал так незаметно, неужели он сумел сказать времени: «Нет!» И вот же – он ожил, вновь собравшись в себя самого. А ведь и мига внутри не прошло! Ни единого мига не минуло в Боге! Ни единого! Да вот же он, Бог, вот он вернулся на мост, вот он растерян ужасно: «Где ты, Душа моя?! Где?..» Вот он смотрит с моста в непроглядную тьму, он её ищет, он ищет её... «Ах, Душа ты моя ненаглядная, ах, Душа! Зачем ты шагнула за мной? Неужели навеки осталась во времени ты?» – Бог сам себя видит не целым: Бог без Души одинок, как вдовец-однолюб. Он с моста смотрит вниз, вот он заново видит начало начал – это новое время течёт. Бог войдёт в эту новую Реку, и он найдёт свою Душу. А иначе зачем этот сон, если Бог и Душа по отдельности?!

 

– Ничто не начало. Ничто не конец. Бессмысленно всё, кроме жажды спасенья. Желания – сон, и дела ваши – сон.  Ничто не имеет цены и не может законченным стать. Все в вашем мире чужие! Чужие, чужие: дети и матери, языки и эпохи, проклятья и гимны. Чужие! Самому себе чужд человек на земле! Отчуждение – ваше родство. Во времени биты вы, в мыслях расколоты, в вере раздроблены.  Ха-ха-ха! Смысла нет для бессмысленных дел... Хаос владеет вашей общей судьбой, а вашей личной судьбой правит тот, кто доверился хаосу. Ха-ха-ха! Прославляйте порядок, ничтожества вечности! Спасайтесь, спасайтесь от жизни в тени удовольствий и во тьме великанов! Во времени прячьтесь, в пространстве, в иллюзиях ваших. Беспощаден Спаситель, сжигающий всё. Спасайтесь, спасайтесь в тени и во тьме. Благо вашей бессмыслицы в том, что вы – порождение кладбищ. Кладбищ земного ума, кладбищ памяти книжной и памяти ваших искусств, вашего времени и прихотей игр вещества... Ваше последнее братство – в электрическом кладбище знаков и кодов. Ха-ха-ха! Родство ваше и ваше единство – живы только в обмане. Вы спасаетесь все: от одиночества – в толпах, от свободы – в работе, от пустоты – в болтовне и науках, от высшего духа – в религиях: от жизни, от жизни спасаетесь вы!

 

– Ваша суть отделилась от ваших поступков, а ваши слова отделились от смысла. В обмене бессмыслицей кормитесь вы и растёте, как призраки! Потому-то в пути, нарисованном хаосом, всё не важно и последней цены не имеет: что ни взято – не важно, что ни брошено – тоже не важно. Путник счастлив игрою безумий! Во веки веков, вы все здесь последние, все до единого, и живые, и мёртвые; а места для самых, для самых, для самых последних – дороже всего! Высший бог называется Смерть. Библиотека его состояний читается смертью, и пишется смертью... Глупцы, вы роете землю, спасаясь от кары небесной, глупцы, вы роете небо, спасаясь от мести земной. Ха-ха-ха! Кладбище, огромное, суетливое кладбище – это и есть ваше счастье! Обречённые временно жить, вы – порождение свалки фантазий! Лишь из мёртвого жизнь состоит и к мёртвому мёртвым она прибывает. Молитесь на смерть, гордецы! Ха-ха-ха! Нет ничего во Вселенной, что способно покинуть пределы бессмыслицы. Спасайте себя от себя самого! Спешите быть с кем-то, кто спешит уцелеть. Вы призываете Бога? Ха-ха-ха! Вы призываете смерть! Любовь Его – ваша кончина. Но знайте: сильный спасает от зноя даже и тенью своей...

 

– Никто не готов видеть встречу конца и начала. Забудьте себя перед зеркалом власти! Удовольствие жизни – не помнить. Жизнь – рыбак и убийца! Ваше право, ваши желания, речь и число – это только наживка в духовном брожении. Спасения вечного нет, а спасение временных – в некровном родстве под чужим покровительством. Жизнь – это тьма, и лишь яркость её отражений, как звёзды в ночи... Космический хаос – Отец, он отразился, играя, в гармонии сфер, а земные суеты лишь повторяют Отца: ищут порядок в убогих своих отражениях... Ха-ха-ха! Спасенье в семье, образованной страхом! Семья – это место, где страх засыпает...Так заповедано здесь, на земле: чужой охраняет чужого – люди собраны в стаи, как зёрна на поле, чтобы близилась жатва созревшего жита на поле времён. В вашем мире нет ничего настоящего: ни сюжетов судьбы, ни начал, ни законченных связей... Всё случайно, как игры желаний! Власть земная владеет подменной игрой. И подменой построен ваш мир! Утонувшие, вы – в ритуалах зеркальных. Ха-ха-ха! Чужие, вы любите вещи и деньги, стремитесь за славой и возносите гений любого искусства... Вы любите смерть! И ничто перед этой любовью не важно; да, настоящая смерть идеальна, продолжений в ней нет. А ритуальная жизнь ваша крутит омуты мира; здесь любая подмена питает владельцев подмен.

 

– Ритуальная вера, ритуальные войны, ритуальное счастье – это главная ваша подмена. Ха-ха-ха! Ваша наука, образование, техника, тюрьмы, политика, литература, медицина и даже работа – всё условно в картине условной! Вся ваша жизнь – всего лишь ролей исполнение. Вы – пустые рабы. Вот почему вы бываете счастливы, если заняты чем-то. В кладбище вашего времени, в кладбищах вашей души и ума нет ничего, что могло б продолжаться само по себе. Чужие растут не от семени! Бесплодны плоды привидений! Ха-ха-ха! Игрою со смертью спасаетесь, люди! Но знайте: вы всегда рядом с тем, кто – не вы. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха

 

НА ГЛАВНУЮ …………………НА стр. «PRO петербургских мудрецов»