Вернуться НА ГЛАВНУЮ .................... на страничку книги "PRO пететбургских мудрецов"
ЛЕВ РОДНОВ
P R O
петербургских
мудрецов
Хроника состояний
Автор обложки – Александр Балтин
Иллюстрации – Михаил Вахрин
PRO петербургских мудрецов: хроника состояний / Лев Роднов. – Санкт-Петербург / Петрополис, 2015. – 408 с.
АНОНС
Природа не спасается от себя самой. Почему же тогда природа земного человека вынуждена защищаться от своих порождений? Ключ к разгадке эволюционного тупика – сам человек: его внутренние качества, «экологичность» его воображения и его способность употребить свободу собственной воли для развития, а не для разрушений. В море информации потерялись важные полюса-ориентиры: нравственность, мечта, естественность и доброта. Для чего нужен идеализм и идеалы? Без вертикального устремления душа и разум не научатся быть «прямоходящими» и не смогут противостоять вызовам прогресса. Итак. Игру человека против природы выиграл человек, игру человека против другого человека выиграло зло. Сегодня – последняя ставка: человеческое против нечеловеческого, одушевлённое против неодушевлённого, живая душа против мёртвого расчёта. Высокие технологии требуют высших человеческих умений и качеств. Экология – внутри нас. Люди с ограниченными нравственными и духовными возможностями ограничивают путь человеческой эволюции. И лишь мечтатели по-прежнему надеются только на Жизнь.
Если ты юн, то читай
только первую треть этой книги.
Если время твоё – настоящая
зрелость, читай до середины.
Если седой, то пройдёшь эту книгу до конца, до последнего слова.
УДАР
ВЫШЕ ПОЯСА
I
– Алё, это Петербург?
– Да.
– Окажите любезность, расскажите
обо всех направлениях вашей работы?
– Обо всех?! Их много. И они разные. Расписание
групповых занятий и конференций постоянно меняется.
– Что-то есть ближайшее?
– Удвоение потенции методами волновой генетики.
Вихревые биотехнологии. Секундочку, сейчас
посмотрю в журнале... Ускоренный двухнедельный курс,
официальная сертификация. Проезд,
внутренняя гостиница, питание в ресторане
и комплекс развлекательно-бытовых услуг
входят в стоимость курса.
Секундочку, секундочку... Осталась последняя
вакансия на предварительную запись!
– Запишите!
1
Хозяина Петербурга не видел никто и никогда.
Об этом таинственном факте новичку, разнорабочему Гоше, сообщил врач Петербурга – очень крупный, добродушный и отзывчивый мужчина, которого все здесь за глаза называли Няня Серёжа. Двое совершали обзорную экскурсию по местным достопримечательностям. Гоша всем интересовался и ничему не удивлялся. Он был беженцем – человеком роковых обстоятельств, с богатым прошлым, но уже без имущества и прежней прописки в ином, навеки изменившемся настоящем.
Петербургом назывался огороженный, тщательно охраняемый, холм над рекой – со всеми примыкающими к нему лесочками и полянами. Название этой спортивно туристической базы, коих наплодилось нынче предостаточно, было вполне обычным. В двадцати километрах ниже по течению находился, например, санаторий «Европа», а в лесных дебрях, на противоположной стороне реки, на территории бывшего пионерского лагеря расположился элитный отель «Вашингтон». Такова уж нынешняя мода. А чтобы иметь неповторимое лицо, каждый коммерческий посад специализировался на чём-то особенном, на содержательно-специфическом каком-нибудь своём коньке. Оплаченное клиентом место как бы заранее гарантировало то, что ты ожидаешь получить от него. В «Европу» круглогодично не иссякал поток неверных мужей и жён, которые здесь находили друг друга. В «Вашингтоне» непрерывно проводились важные правительственные пьянки. И только Петербург – тематически, да и по строгости организации, – был намного выше своих соседей: место считалось интеллектуальным, если не сказать – духовным. Сюда, во временно арендуемый загородный рай, регулярно слетались стаи знатоков современного образования и менеджмента, специалисты по религиозному оптимизму, экстрасенсы и астрологи, целители-травники и психотерапевты всех мастей. Избранные сообща спасали человечество от безмозглости и бездуховности. На конференциях и мастер-семинарах они искали себе подобных. Вся спортивная, бытовая и развлекательная инфраструктура Петербурга служила лишь благоприятным фоном для коллективных и личных вознесений тех или иных специалистов к вершинам небывалых возможностей психики, эзотерики и бизнеса.
– Завтра, Гоша, завтра вы наконец-то увидите этих прохиндеев. Они, между прочим, все одержимы манией величия, причём, двойной манией: величием собственной персоны и величиной своего кошелька.
– Вах! А я, между прочим, сюда и устроился, чтобы найти своего Учителя. Без него никакая жизнь не может сложиться правильно. Все мои беды – от этого...
– Кого вы ищете, Гоша? Учителя?! Я не ослышался? Да этого добра здесь – завались! Вся Россия – сплошные «учителя». Ни одного нормального нет. О! Вы здесь, в Петербурге, конечно найдёте... А ещё скорее – вас найдут. Скажите, а деньги, Гоша, у вас имеются? Много денег!
– Вах!
– Ну, в таком случае, ни один из нынешних гуру к вам и на пушечный выстрел не приблизится. Вы для них – прокажённый.
– Ничего, я сам как-нибудь приближусь. Прорвёмся!
2
Для Гоши новая жизнь началась несколько дней назад с собеседования.
– Как вы узнали о нашем «Петербурге»?
– Няня Серёжа рассказал.
– Неожиданно. Вы знакомы с нашим врачом?
– Да, он когда-то снимал апартаменты, пока мой дом не разбомбили. Дважды приезжал на море. Приглашал в гости. Вот, я приехал.
– Что умеете делать?
– Всё.
После этих слов администратор, женщина лет сорока пяти – Наталия, как было написано на её бейджике, – едва заметно усмехнулась. Похоже, что скептически. Что ж, беженцы никого не радуют. В резюме, отпечатанном на двух листах, претендент, как обычно, рассказывал о себе честные светлые сказки. Хотя, в общем-то, всё было правдой: и три высших образования, и водительские права категории «С», и уверенное владение персональным компьютером, и отсутствие судимости, и привлекательное на данный момент отсутствие семьи, и пёстрый перечень разных мест бывшей работы, да и продуктивный возраст был тоже весьма неплох – тридцать пять. Администратор, кудрявая толстушка, почти безучастно, как смотритель в провинциальном зоопарке, уставилась на пришельца, скользя взглядом по его загорелому лицу, по выдающемуся породистому носу, по тёмным дугам выразительных живых бровей, и – соответствующих всему остальному – таким же выразительным и живым глазам. Сына гор и тёплого моря представить не трудно. Подкупало то, что говорил он на чистейшем русском языке без малейшего акцента.
– Хорошо. Сейчас свободна ставка разнорабочего. Я приму вас с испытательным сроком.
– А что, красавица, разве ставка директора заведения, или главного бухгалтера всё ещё не свободна?
– Пишите заявление о приёме на работу.
– О! Хотите, напишу в стихах? Специально для вас!
– Прозой будет надёжнее.
3
Гоша, неунывающий эгоист, он никогда не боялся никакой работы и считал, что в любом месте можно построить достойное гнездо. Лучше, конечно, строить в каком-нибудь тёплом местечке. Страстное желание «зацепиться» и «нормально устроиться» было вписано в гены его существа, как неразрушимая программа. Традиционный трудовой подход, несомненно, давал реальный, но слишком уж длинный и каверзный путь к благосостоянию. Однако стоило лишь мысленно приподняться над панорамой быта, как отчётливо виделось и другое: жизнь – игра, а, значит, не заказан ещё один путь, рискованный, венчурный зигзаг к личному достатку и покою: и путь этот – мистический. Гоша с детства был склонен прислушиваться к советам того хитреца, который сидел внутри его черепа и иногда, действительно, выигрывал. Но хитрец был самодельный, малообразованный и нуждался в профессиональном обучении. Так казалось сегодняшнему Гоше, раненому в душе и обнулённому судьбой вещественно. Ах, как бы так всё устроить на земле, чтобы желаемое всегда появлялось по принципу «раз – и готово»? Для этого нужно было уметь делать правильный заказ в тонких мирах – изловчиться и дёрнуть Бога за бороду, потянуть на себя в нужное время нужную ниточку – и тогда, о-го-го! – золотой водопад сам почувствует своё земное русло и сам обрушится на единственную умную голову. Вот уж когда начнётся настоящая работёнка! Только успевай загребать! Гоша наяву и во сне мечтал о себе самом в роли «загребающего». Может, поэтому и не женился до сих пор: женщины и дети помешали бы правильно колебать небесные нити.
4
– Прокатимся на фуникулёре! – Няня Серёжа махнул дистанционным пультом управления и фуникулёр ожил.
Технический гений землян создал из чудесных фантазий реальное чудо – цивилизацию: выплавил металл, догадался о разности потенциалов в мировом эфире, построил электростанции и хитроумные машины, окутал легендами своё прошлое и покрыл языком чертежей и расчётов будущее – в космической пустоте земля загудела роем поднявшихся в небо спутников и вклинилась в гармонию природных сфер звучанием своего ненасытного искусства. Фуникулёр был неотъемлемой частью этой Вавилонской башни; он нёс в себе её самодовольное ликование и наполнял восторгом всякого, прикоснувшегося к техническому чуду.
– Жизнь человеку даётся исключительно для наслаждений! Никакого другого смысла в этом мире не было, нет и не будет. Надо спешить пользоваться удовольствиями!
– Вот это я понимаю очень хорошо. Вах! Вы говорите сейчас как врач?
– Разумеется, как врач.
Лето вкруговую накрыло местность, как хозяйскую кастрюлю на кухне, синим колпаком горячей атмосферы. Парило. Няня Серёжа и Гоша болтались на подвесной двухместной скамье, которая долго и плавно поднималась от посадочного круга, расположенного на нижней поляне, до верхней точки горнолыжного склона; двое были единственными участниками воздушной прогулки – все остальные скамьи пустовали и раскачивались от ветра и технических рывков просто так. Гоша, не стесняясь, изучал своего добровольного гида. В профиль врач напоминал загорелого римского легионера в очках, с гордо сжатыми губами и ледокольным носом. Гоша уже знал, за что Няня Серёжа получил свое прозвище – виной всему была предельная его отзывчивость, абсолютная безотказность на какую-либо просьбу. По этой причине Няней Серёжей пользовались все, кому не лень. А когда пользователи утомлялись, Няня Серёжа находил полезные занятия для себя самостоятельно: рыбачил, заигрывал с поварихами и горничными, чинил в автомеханической мастерской свой велосипед, носил в администрацию воду с родника, копал водоотводные канавки, заменял фельдшера в соседней деревеньке, или вот как сегодня – проводил ознакомительный осмотр Петербурга в честь новичка.
– Видите лодочную станцию? Это самое привлекательное место на базе. Сообщу по большому секрету: там живёт моя самая-рассамая мечта: когда удастся заработать достаточно денег, то я куплю себе роскошный катер – с мотором и рубкой. Или даже небольшую яхту. Пока же у меня есть две резиновые лодки и три спиннинга. Хорошее начало, не правда ли? А вот там – за лесочком – гостиничная улица и номера обслуги, в которых мы с вами и ночуем. Так сказать, наш дом. Ну, стационарный цирк-шатёр для заседаний, кафе и стеклянную эстраду на поляне вы уже и сами осмотрели, я полагаю. В цирке стоит рояль, имеется зал на пятьсот мест. Размах! Столичное оформление! С музыкальным работником ещё не знакомы? Её зовут Фрида Аркадьевна. Ну, ничего, ещё познакомитесь... А вот та-а-ам, в овражке, очень важный объект: центральная автомастерская и домик охранников. Самые лучшие люди! Настоящие герои. Ни один из них к врачу, насколько я помню, никогда не обращался. А, нет, был один, радист-электрик, но он после оказания первой медицинской помощи, умер, к сожалению. С тех пор у нас, кстати, проблема: аппаратура есть, а радиста нет... Вы, Гоша, в электричестве что-нибудь соображаете? Ах!.. Продолжаем любоваться изумительными видами! Справа – буржуйский бассейн, слева – сауна и прачечная. Внимание, Гоша: под нами сейчас еловый и сосновый лес, в котором растут замечательные рыжики...
– Рыбалка, девочки, рыжики... Интересно, как вы вообще стали врачом?
– А выбрали!
– Как это вы... выбрали?!
– Обыкновенно, на собрании. Я до этого завхозом в городской поликлинике работал. А тут – собрание! Помните времена начала демократии, когда всех подряд выбирали? Хаос. Растерянность. Полно кругом глупостей. Тогда рынка ещё у нас не было. Выбирали политиков из ищеек, директоров из домохозяек, учёных из товароведов, олигархов из воров. Помните? Вот и меня выбрали на общем собрании поликлиники. Проголосовали. Так что, с тех самых пор и работаю врачом. Ничего уж теперь не изменишь. Привык. Оправдываю доверие людей!
– Вах! Издеваетесь?
– Какие уж теперь шутки! Освоил профессию на практике. Не без греха, конечно, не без греха. Знаете, как маститые доктора говорят о трудностях на пути к профессиональной зрелости: «У каждого врача есть своё кладбище». Так что, приходите, подлечу если что. Эх, надо спешить пользоваться удовольствиями! Наслаждайтесь, Гоша, наслаждайтесь. Петербург в этом отношении – просто идеальное место, лучшего и не ищите. Рыбалка! Женщины! Хорошие люди в рабочем коллективе! Даже тайны имеются: тс-ссс! А ещё семинары для чокнутых. Круглогодично – человеческая комедия перед глазами. Плюс отличная природа, комфортное проживание, регулярное качественное питание. Здорово!
5
Автомастерская – это очень скромно будет сказано о том несметном разнообразии и богатстве развлекательной техники, что была сосредоточена в руках Петровича, знаменитого когда-то следователя уголовного розыска, бывшего специалиста по расследованию особо опасных преступлений, а ныне – кашляющего, сутулого пенсионера, флегматично управляющего всем огромным моторизованным хозяйством Петербурга. Спортивные водные мотоциклы, каракатицы-вездеходы, снегоходы, кое-какое неучтённое оружие и даже воздушный шар – всё это изобилие грохотало, ездило, ползало, плавало и летало с одной лишь целью: радовать за деньги.
Как люди попадали в Петербург на постоянные должности, становились теми, кем они становились здесь, врастали, словно деревья, в место своего пребывания? Как и зачем?! Каждый хранил свою собственную историю. И каждый здесь знал истории другого, как свои собственные. Вольное семя Древа Жизни питалось соками местной почвы, пробуждалось, распускало новые побеги, ощупывало землю корешками, переживало то стужу, то жару, и вот уж – не сдвинешь теперь никуда крепкий ствол сего бытия. Живое с живым переплелось: дышит само и тем самым другим помогает дышать. Симбиоз, как и положено в лесу: трава, кустарник, подлесок, большие деревья – все друг для друга стараются. Да ещё перелётные птички душой и свирелью пространство лесное чаруют.
– Чего припёрлись? – Петрович являл собой редкий сплав искренней наглядной невежливости и такой же искренней, но скрытой от посторонних, доброты.
– Да так, гуляем. Вот, Гоша. Парочку месяцев побудет прислугой за всё, а там определимся. Человек, судя по всему, хороший. С юмором. Настоящий безбожник! – по интонации чувствовалось, что Няня Серёжа заискивает перед Петровичем. Уважает начальника механического стада и за возраст, и за бывшую профессию следственного «волкодава».
– Безбожник, говоришь? – Петрович приподнял сросшийся пучок бровей и уставился на Гошу.
– Разбираюсь в моторах, знаю карбюратор, инжектор. Много читал. Когда-то. Не курю, – новенький стоял перед стариком, экипированным в спецовку, смиренно, как овца на причастии.
– И вправду безбожник! Погонять на квадроцикле хочешь? Потренируйся вон на холме. Инструкторов, понимаешь, опять не хватает.
Гоша умчался верхом на рычащей и чадящей каракатице. А Няня Серёжа и Петрович упали в любимую тему Петровича – завели глобальный разговор о бессовестных банках, хищных детях и злополучном интернете. Петрович размышлял об этом прискорбии нынешних дней всегда и всюду, если был свободен от других размышлений его ум. А Няня Серёжа, к счастью, обладал поистине уникальной пластичностью в любых беседах – он с полуоборота мог поддержать неожиданную тему и даже развить её дальше, своеобразно и интересно, всюду обнаруживая кое-какие действительно интересные познания и собственные соображения. В Петербурге знали, что врач запоем читал газетную публицистику и слушал по радио полемику современных интеллектуалов. От простого поддакивания риторический феномен разговорчивого врача отличался так же сильно, как отличается мычание коровы от доклада по теории когнитивных диссонансов. Врач умел сравнивать явления, применять метафоры, цитировать первоисточники и просто с удовольствием накручивать все «за» или «против» по поводу сказанного. Зачастую, реплики и наблюдения его носили саркастический обобщающий характер, но он от природы не умел возмущаться разрушительно – до ненависти или непримиримого осуждения. Его, как ребёнка или как обрадованного сумасшедшего, одинаково восхищали в реальном мире и мастера чудовищной несправедливости, и творцы прогресса. Няня Серёжа любил аудиокниги, телевизионные спектакли и передачи про рыбалку. Изобретённые человечеством деньги он считал высшим достижением разумной жизни. Безоговорочно возмущал его только лишь один контингент земных деятелей – торговцы небесными дарами. По какой-то иронии судьбы Няня Серёжа очутился в самом их логове, да ещё и в роли обслуживающего персонала. Поэтому горячая точка кипения на скучающем языке врача – «главного безбожника Петербурга», как он сам о себе свидетельствовал, – всегда была рядом.
– Наталия сказала, что вы опять свою зарплату бандитам перевели?
– Не бандитам, а Фонду помощи заключённым. Они церковь на зоне гоношат. Пусть. А у меня, хрыча почти одинокого, пенсия, мне, коммунисту, хватает. Тебе-то что за дело? – Петрович был единственный «коренной» в Петербурге, кому безнаказанно позволялось говорить людям «ты». Этикет среди постоянного персонала соблюдался строжайший: только «вы»!
Успели распить по бутылочке пива.
– Банки, пирамиды эти рабовладельческие, всех погубят! Вон, в «Вашингтоне», каждую ночь в луну салютом стреляют. На какие, спрашивается, шиши? Людей на работу берут, как одноразовую посуду. Менеджеры! Ни флага над головой, ни работы в руках – болтаются промеж неба да земли. У простого работяги теперь жизнь, как отходы. Зато смерть у державы – безотходная! Сверху донизу эти менеджеры всё прожрали и ещё хотят. Товароведы с неограниченными полномочиями... Заводы сдохнут, сдохнет и страна. Что, не так говорю? Мне-то уж скоро, а тебе ещё достанется. И этому, красивому с усами, тоже достанется... Досталось уже! Беженец? А куда бежать-то нынче? Вся земля теперь под сволочью ходит.
– Петрович, вы просто сожалеете о прошлом. Там осталась ваша юность, ваши друзья, подруги. Дело не в сегодняшнем времени. Всё дело в том, что именно юность осталась в прошлом. Там и силы, и молодость, и ожидание перспектив. Это естественно. Нынешним молодым людям, уверяю вас, хорошо сегодня, им было бы плохо, попади они в ваше прошлое. Счастье людей – категория условная. Зачем сравнивать настоящее с тем, что исчезло, или того хуже – с тем, что ещё не наступило? Хорошая погода, пивко, новый интересный человечек для разнообразия дня. Чего ещё желать? Хорошо, Петрович!
– Эх, знаешь ли ты, врач, что такое вера, а?
– Хм? Знаю, конечно. Эффект плацебо: даёшь человеку пустышку, а он верит в чудодейственную силу препарата и сам по себе чудесным образом излечивается. Только теперь всё наоборот: впаривают человеку одно за другим дорогое удовольствие, внушают зависимость, а он, человек, в конце концов, превращается в пустышку сам. Вера, Петрович, – это мракобесие и коммерчески выгодный средневековый пережиток; я как раз за то, чтобы такая вера поскорее кончилась. Ещё по бутылочке?
– Я тебе, брат, вот что скажу, слушай. Бабка моя гражданскую ещё пережила, всю жизнь мыкалась, но верила и повторяла: «Ничего, дети будут жить лучше нас». Потом настал мамин черёд: оккупация, послевоенные поселения, комсомольские стройки... Няня тоже всё повторяла в платочек: «Ничего, ничего, деткам достанется доля получше нашей». Не себя любили – детей! Лучшее время – не себе завещали. А потом вдруг пришли другие, эти вот... «Хочу жить сейчас и лучше всех!» – и скорее кредиты хватать, ипотеки. А ты знаешь, что по нынешним законам ипотека переходит по наследству? Вот ведь что случилось! Нынешние обжоры своим детям долги завещают! Рабство!
– Да, Петрович, теперь это так! – Няня Серёжа сиял улыбкой блаженного.
В ангар на рычащем чудище въехал возбуждённый Гоша:
– Добрый скакун! Между прочим, шумит цепь привода, Подтянуть бы.
Пучок бровей Петровича взметнулся вверх, лицо его просияло: ишь, понимает человек в технике! На слух понимает!
6
Совершенство не может иметь ни врага, ни друга, ни единомышленника, ни противоречащей силы. Совершенство – продукт законченный и потому оно одиноко в принципе. Совершенство взирает на мир и не видит его. А – во встречном летящем человеческом взгляде! – зеркало разума, вечно мятежное, оно лишь чует источник, слепо ищет и ищет того, кто свободен от рока делений. О, да! Совершенство не знает сомнений и трещин, память о прошлом и знание будущих черт в нём едино таятся – эта жизнь без времён. А зеркало веры, науки, общественных взглядов, сводного опыта всей чехарды поколений – эта жизнь зеркала свои бьёт то и дело; с каждым веком осколочки мельче становятся. А, значит, мельчает и тот, кто в них смотрится. Трудно понять гражданину устройство зеркальной ловушки, дающей ему восхищение твёрдым предметом и временным счастьем. Ох, есть ли светочи здесь, что доныне легки и не взяты сверкающей тьмой? Есть! Они – воспитатели здешнего ада. Кто-то ведёт их «куда-то туда», к равнодушию сфер, может быть... С ними – выигрыш странный: быть собой, потерявши себя; от доказательств повторного мира шагать в бесподобную меру пути – в безымянный разгон мимо жизни и смерти. Ах, совершенство! Без питания высшим истоком, слепой – выбирает. А надо бы видеть и знать. И тогда не случится, авось, ни разбитых зеркал, ни ошибок.
Фрида Аркадьевна, музыкальный работник, концертмейстер Петербурга, очень красивая темноволосая девушка, ростом чуть выше рояля, была очаровательна. Случайный человек ни за что не смог бы распознать в этом маленьком существе стальной характер, бестактную правдивость хорошо подвешенного языка, былую европейскую карьеру и сектантское прошлое. Из-за своего маленького роста концертмейстер казалась ещё моложе. До недавнего времени она жадно поглощала образовательные дары земной цивилизации: училась, путешествовала, пробовала себя в роли подруги олигарха, давала успешные концерты, хандрила, отказывалась от замужества, опять училась, опять работала. Всё успевала, потому что относилась к той многожильной породе людей, что способны на параллельные жизни – такие десять дел ведут сразу. И всё-то у них получается! Но потом многожильные параллели вдруг пересеклись – красавица захандрила и оказалась в секте в качестве одной из наложниц чудотворца-мессии. Злокачественная опухоль внутри её помятой души превратилась в мутную волшебную линзу, через которую прежние смыслы и радости не проходили. Поэтому око тайной беды всегда теперь было обращено, окончательно и бесповоротно, только к Богу. От какого-либо психотерапевтического лечения красавица категорически отказалась. Через несколько последующих лет она пришла к выводу, что физическая жизнь человека и его карьера в обществе подобны трухе, после чего покинула секту, сопровождаемая мрачными напутствиями бывших «истинных». Фрида Аркадьевна, – а она с детства себя называла только так, по имени и отчеству, – сосредоточилась на сладком разочаровании во всём земном и не менее сладком молитвенном приготовлении к вечности. Лишь только музыка – единственный бессловесный земной гений – по-прежнему приближала мятущуюся душу к гармонии. Возвышенная скорбь, утончённый вкус, презрение к натуральности и власти желаний, соблюдение постов и отработка кармы – вот итог личного бытия, с которым пианистка и осела в удобном для неё Петербурге. Няню Серёжу она искренне презирала за его животную жизнерадостность и фельдфебельский юмор.
В цирк, где на сцене стоял рояль, Гоша вошёл один.
Напутствие врача осталось за спиной: «Сюда, во владения барыни, мне никак нельзя без специального разрешения. Я очень грубый и не тонкий. Божественные демоны в моём присутствии перестают правильно функционировать. Я мешаю им нести белиберду и забивать людские мозги чепухой. Пойду, в лесочке погуляю».
За роялем покачивалась, как поплавок, прекрасная Фрида Аркадьевна и, то ли играла в своё удовольствие, то ли репетировала перед пустым залом. Звучал Шопен. Совершенство витало в воздухе. Заметив вошедшего, она резко прекратила играть, аккуратно опустила крышку клавиатуры, поднялась и независимо удалилась. Над сценой горело слабое дежурное освещение – где-то над роялем светилась одинокая точка; другая часть лампочек уныло серела в своих пыльных гнёздах-рефлекторах, они погасли, как бойцы, до конца исполнившие свой долг, но их никто не заменил.
Гоша неожиданно ощутил глубоко в груди знакомый предлюбовный трепет. Словно кто-то, играючи, укусил его за сердце. Он никак не ожидал встретить в глуши такую очаровательную малышку.
– Вах! – новоиспечённый разнорабочий Гоша развернулся и молнией слетал к Петровичу, чтобы взять у него новые лампы и большую выдвижную стремянку.
Умный эгоизм самодостаточного мужчины получил очередного врага – глупость инстинктов. Грохоча стремянкой, Гоша пересёк зал и взобрался на сцену; починить освещение удалось легко и быстро. После чего он, оглянувшись по сторонам, обтёр запылённые руки о край занавеса, поправил кудри и подошёл к инструменту... Ноты лежали раскрытыми. Шопен продолжил свою чарующую песню как раз с того места, на котором она так неожиданно прервалась.
– Чем это вы тут занимаетесь? Вы новенький? Я знаю, вас зовут Гоша. Моё имя Фрида Аркадьевна. Идите за мной, я кое-что должна вам показать, – хозяйка музыкальных владений выросла, как из-под земли. – Ну, идите же! Что вы рот раскрыли?
Вах! Чертёнок, не оглядываясь, шуршал впереди в мягкой обуви, а следом покорно шёл кудрявый, глупо улыбающийся чёрт в тяжёлых охотничьих ботинках, он изо всех сил старался громко не топать. Жёлтый ключик отворил дверь радиорубки.
– Сможете во всём этом разобраться? У нас был очень хороший радист, он работал с музыкой, с микрофонами, с видеопоказами. Даже сценарии помогал делать! Я ничего в этом не понимаю, – чертёнок раздражённо повела указующей ручкой поверх усилителей, микшерских и световых пультов, проекторов, стоек, кучи проводов и каких-то коробочек с деталями, а также пепельницы с сохранившимися ещё окурками. – На конференции люди со своей аппаратурой приезжают. Самодеятельность какая-то! Фу, позор! – чертёнок повернулся к Гоше и вцепился своими очаровательными карими глазками в нежную южную душу, как коготками. – Я прочитала вашу ауру: несмотря на вашу самодовольную образованность, вы глупый, но вам, как ни странно, можно доверять. Берите ключ.
Гоша почувствовал, что сейчас его поставят в угол.
7
В перелесок, густой еловой бородой и шевелюрой окаймляющих лицо и затылок горнолыжного холма, вела едва заметная тропинка от задних дворов гостиничного комплекса зданий. Контраст был удивительный: один шаг и ты из комфортабельнейших условий сразу попадаешь в полноценную девственную дичь; чистый запах земли и смолистых деревьев, настоящий бурелом под ногами, травяной покой вокруг, растительная тишина в атмосфере, отсутствие брошенного человеческого мусора – по всему, однако, чувствовалось, что природа здесь тоже лишь прислуга. Просто дети комфорта снизойти до неё не успевают. Тропинка вела к небольшой поляне, где безмятежно спал у дымящегося костерка врач Няня Серёжа. Рядом имелась, воткнутая в землю, палочка-рогулька, а на её развилке покачивались очки. Прямо за костром к большим лесным деревьям кто-то привязал многометровый синтетический плакат-растяжку с крупной надписью: «ТОЛЬКО ТРЕЗВАЯ РОССИЯ СТАНЕТ ВЕЛИКОЙ ДЕРЖАВОЙ».
– Вах! Затейливо. И, главное, доказательство лежит тут же. Удобно!
– А, Гоша! А я вздремнул. Лучший сон – на природе! Разве в каменных палатах может быть хорошо? Только здесь! Ни начальства нет, ни соблазнов. Присоединяйтесь!
– Да я уж как-нибудь в каменных палатах. На простынях помучаюсь. А это?... – Гоша кивнул в сторону плаката. – Ваш личный девиз? Так сказать, тайна поляны, ваше капище?
– Да, да! Я по ночам сюда привожу пьяных клиентов и жарю их на костре.
– Или пьяных клиенток? – тут же подхватил лёгкий озорной тон Гоша.
– Не-е-ет, клиенток нужно искать исключительно трезвых. Для приятного совместного времяпрепровождения, и для высокодуховной беседы. Опыт мировой мудрости учит: только умные и самые трезвые женщины ни в ком не нуждаются. И это их заблуждение нужно поддерживать всеми силами. Именно так обретается настоящая мужская свобода.
Громкое мужское ржание распугало ворон в кустах.
Няня Серёжа охотно объяснил, что плакат накануне повесили деятели трезвых артелей, потомки гиперборейцев, радетели здравости и идей славянизма. Они арендовали Петербург на целых две недели. За это время активисты очень утомились и друг от друга, и от речей во славу здоровой нации, и от каменных палат, и даже от ресторанного меню. Поэтому Няня Серёжа легко собрал из этого лагеря команду изгоев и отщепенцев, чтобы показать им заветную природную тропу к романтическому месту. Тут же нашлись озорники, которые в качестве шутки-сюрприза предложили идею лесного оформления – повесить плакат. Соблазнённые умеренно вожделели запретный плод – выпивали в лесу под текстом растяжки, – при этом они продолжали вести душеспасительные беседы о падших нравах и великом предназначении великой страны. Но, уже не в бархатных креслах конференц-зала и не на мягких диванах и коврах мастер-классов, лежачих тренингов, а совсем иначе – сидя на брёвнышках или лёжа на расстеленных куртках, с пластмассовым стаканчиком в руке. Отчего речи за трезвое здравие тела и духа становились, между прочим, и практичнее, и убедительнее. И всем это нравилось. Няню Серёжу контингент отщепенцев искренне благодарил за «настоящую жизнь», а отдельные высокочувствительные гражданки даже оставляли ему номера своих телефонов и проникновенно произносили, прижимаясь горячей грудью к лесному великану, редкую по своей оригинальности фразу: «Спасибо, что вы есть!»
– Так что, спасибо что я есть! – врач снял с рогульки очки, обе дужки которых были перемотаны синей изолентой, и направился прямо к плакату – Гоша! Помогите, пожалуйста, снять со стволов это языческое заклинание. Думаю, из современного материала получится отличный тент на случай непогоды. Тент, Гоша, – это незаменимая вещь для рыбалки! Я подарю вам спиннинг. У меня есть лишний экземпляр. Хотите закинуть?
– Закину.
– Да, кстати, как вам понравилась наша расчудесная барыня с роялем?
– Думаю, там ловить нечего...
Мужское ржание распугало ворон во второй раз.
8
До ужина оставалось подождать пару часов. За это время Гоша успел побывать на речке, принять в дар обещанный спиннинг, сходить с врачом на родник за водой, выслушать от охраны справедливые жалобы на чрезмерную строгость Наталии, принять душ в своём номере-жилище и тщательно побриться. После умывания Гоша вышел на улицу и устроился на скамейке под раскидистой ивой; он разметал руки в разные стороны, до ноющей ломоты в суставах распрямил уставшие за день ноги и закрыл глаза. Жужжащие мысли, как комары, роем окружили неподвижное тело.
Эх... Приключение продолжается! И это приключение – жизнь! Идиотская бомба в идиотской войне поставила свою идиотскую точку на страничке гошиной биографии без предупреждения. Точку взрыва. На осколки разлетелся не только дом и нажитое имущество – в тар-та-ра-ры полетели отношения с соседями, с госучреждениями, со всем, что ещё вчера казалось незыблемым и вечным. Такое понятие как «сочувствие», исчезло за ненадобностью. Каждый вокруг трясся теперь только сам за себя. Что-то произошло не на земле, а – над ней: бог, что ли, поменялся... Совсем старое поколение униженно отмалчивалось или тихо ворчало, а новое в одночасье привыкло ловко «схватывать» на лету всё необходимое. Оно и схватывало. И все взрывы – в тротиловом эквиваленте, в искусстве или в политике – служили, скорее всего, именно этой цели. Гоша любил читать, но библиотека тоже погибла в огне и хаосе. А изобилие и лёгкая доступность электронных носителей обидно обесценила время жизни текста... Да, да! Именно среднюю продолжительность жизни текста. Тексты-мифы, передаваемые из уст в уста, жили тысячелетия, классики серебряного века и их предшественники смело могли рассчитывать на столетия, произведения советского периода – преодолевали многие десятки лет... Что ж сегодня? В цифровом поле никакой из текстов не мог пережить своего создателя! Срок жизни любой информации – минута, день, ну, неделя... Вах! А люди? Они ведь и сами буквально создаются текстами! Большой и вечный человек – создаётся только большим текстом... Или большими цифрами... Ага! Вот чем нужно торговать!
– О чём вы мечтаете, Гоша? – красивая малышка внимательно смотрела на нового разнорабочего.
Гоша лениво открыл глаза.
– Скорблю.
– Да, вам, несомненно, полезно очищение такого рода. О чём скорбите?
– О том, что бедные люди оказались внутри компьютерной программы. Они и сами теперь, как персональные компьютеры: решают задачу, греются, пыхтят, верят в истинность того, что они делают... Думают, что они свободны, что их воля решать принадлежит только им. Так коммунист Петрович ваш думал когда-то. А тут – бах! – сменилась общая программа. И тот, кто вчера доказывал одно, с тем же рвением сегодня доказывает другое. Почему? Вроде бы всё то же, всё тот же... Ха! Драйвер человеку поменяли. Люди – это ведь тоже сеть, они взаимосвязаны, а значит, очевидно взаимно зависимы и в пространстве, и во времени. Настоящий хозяин тот, кто задаёт этой сети «корм». Вот где зарыта настоящая прибыль!
– Вы действительно глупый, Гоша. Вы слишком много думаете о материальном. А нашего хозяина, вы правы, никто не видел. Возможно, это просто легенда.
– Ага. Хотел бы я стать своим при этой самой легенде!
– Хватит. Сменим тему разговора. Я пришла для того, чтобы вас предупредить. Но не расценивайте мой визит, как благосклонность к вам. Вы корыстны и в вас слишком много от животного. Поэтому не обольщайте себя вашими умными глупостями на мой счёт. Итак. Сегодня, после вашего визита в цирк, я находилась в глубокой молитве и получила приказ передать предупреждение насчёт Наталии. Так что, извольте выслушать.
Гоша скис. Концертмейстер оказалась, как и предупреждал Няня Серёжа, с прибабахом. У Гоши, впрочем, имелся кое-какой прежний опыт близкого общения с «утончёнными»: однако земные связи с таким контингентом всегда заканчивались очень нехорошо – или слишком шумно, или слишком по-тихому: каким-нибудь вредоносным сглазом или заговором. В любом случае, было ясно: уверенно говорить о ведьме может только другая ведьма. Гоша беспомощно осмотрелся по сторонам, выискивая поддержку – Няню Серёжу. Но врача нигде поблизости не наблюдалось. Укушенное днём, сердце джигита шипело и остывало, закаляясь в прохладном течении речей красавицы, но зато панически теперь кипел раздражённый разум.
– Пожалуй, мне пора, – сказал Гоша и выразительно приклеился взглядом к циферблату наручных часов. – Ещё кое-что нужно успеть сделать...
– Вы всего лишь разнорабочий, Гоша, поэтому любой штатный работник имеет право использовать вас по своему усмотрению. Так что, наши совокупные рекомендации по окончании вашего испытательного срока будут иметь вес в принятии окончательного решения. Так здесь заведено. Лично я бы вас и близко не подпустила к Петербургу! Но у высших сил, вероятно, есть иной промысел. Вы духовно мерзкий и грязный тип, от своей недовоспитанности считающий жизнью, так же, как большинство землян: выгодную работу, образование по учебнику, еду и натуральные развлечения. Как бы то ни было, мне поручено передать вам откровение. Всего лишь. И я это делаю. Стойте и слушайте!
Гоша, действительно, к этому времени поднялся со скамейки и глуповатым солдатиком стоял перед «барыней», едва достававшей ему до локтя. Карие уверенные глазки, остро направленные снизу вверх, насадили на острия зрачков гошину душу, как на шампур. А сухие слова быстро разгорелись и стали её жарить.
– На работу вас примут...
– Вах! Ещё не факт, что я захочу работать здесь.
– Не перебивайте! На работу вас примут лишь в том случае, если октавы вашего ума и сердца поднимутся хотя бы на полтона. Вы – линейный человек, представляющий мир разделённым на верх и низ, на прошлое и будущее, на «хорошо» или «плохо». Вы – обыкновенный самовлюблённый дурак, каких миллиарды. Мир – это музыка! Сложная волна. И она живёт только в мгновении. Учитесь складываться высокими октавами своего существования с тем, что вас окружает: ищите высокое и подражайте ему, как голодная небесная обезьяна. Учитесь повышать свои октавы ещё до того, как вы умрёте! Очищайтесь от корысти и сожалений. И будьте предельно осторожны с Наталией! Она чрезвычайно опасна для вас – вы рискуете сгореть в её огне, как прошлогодний мусор. Её октавы очень высоки! И это – тёмные октавы. Я всё сказала.
– Ну, я ещё не так стар, как вам, Фрида Аркадьевна, могло показаться, а Наталия уже не так молода, чтобы мне помнить о каких-то там опасениях.
– Ваша голова, Гоша, заполнена отходами.
– А признайтесь-ка честно, Фрида Аркадьевна, в главном: вы просто недолюбливаете своё руководство. Наталия вам неприятна, да?
– Недолюбливаю?! Да я её ненавижу ещё больше, чем вас, или врача этого толстокожего! Правда, не презираю. Вы с ним – ничтожество, а она – нет.
– П-ф-фф! А вы вообще кого-нибудь любите? Ну, кроме себя, конечно.
– Да.
– И кого же, если не секрет?
– Я люблю Бога.
Удар был нанесён значительно выше пояса. Такой конкуренции Гоша не выдержал. Душа зажарилась на кареглазом огне до хрустящей корочки.
9
Ну и денёк!
Вечером, после ужина, Гоша остался один в своём номере. Можно, наконец-то, было предаться приёмам интимной магии – самого верного начала для будущего благосостояния. Всего за один самосвал гранита этим приёмам письменного загадывания своих желаний Гошу научил киевский экстрасенс. Нужно было чётко и кратко сформулировать судьбе свой заказ, потом запечатать послание в конверт и хранить его до исполнения желания. После исполнения, конверт, не вскрывая, следовало уничтожить любым способом в полной тайне от всех. Именно таким путём на берегу моря у расторопного Гоши в короткий срок появился двухэтажный собственный дом и собственноручно выкопанный бассейн во дворе. Действуя, Гоша свято верил в чудодейственную силу магических призывов. Главное, правильно сориентироваться на местности и правильно составить слова и чувства. Остальное – дело времени. Причём, времени ускоренного, что было особенно приятно. Практика приманивания счастливых обстоятельств к себе – не новость среди тех, кто этим пользуется. Конечно, формы и методы могут быть разными, однако общая суть процесса остаётся неизменной: между «хотеть» и «иметь» не должно быть никаких лишних посредников – типа тупого труда или бесконечного ожидания.
Запрос имел сверху крупную надпись «НА БОГАТСТВО», а в своём внутреннем вложении содержал перечень записей:
Хочу! Из добровольных книжных пожертвований составить платную частную библиотеку с оказанием платных образовательных услуг;
Хочу! На основе родника (дебет воды до 40 куб. м. в час) наладить производство бутилированной «святой» петербургской воды и создать частный водоём (зарыбленный);
Хочу! Создать альтернативное (моторизованному) развлечение: платный эксклюзивный отдых на лошадях (использовать ресурс близлежащей деревни Шушарка, или экологического коттеджного поселения «Синяя Ромашка»);
Хочу! Организовать элитную платную рыбалку с приглашёнными «звёздами». Стать владельцем услуги;
Хочу! Создать из содержательного материала семинаров совместный коммерческий тиражируемый продукт (фото и видеосъёмка, монтаж);
Хочу! Организовать рядом с цирком торговлю «заряженными» предметами и сувенирами. Установить на фуникулёре закрытую экстрасенсорную двухместную «кабину здоровья» Придумать для этого легенду;
Хочу! Использовать возможности брачной аферы;
Хочу! Получить земельный участок под строительство коттеджа (за счёт Петербурга);
Хочу! Неограниченно разбогатеть и быть до смерти здоровым.
Предвкушая чудо, Гоша с удовольствием перечитал все девять пунктов своего заказа, после чего спрятал листочек с магическими запросами в обычный почтовый конверт, запечатал его, перевязал эзотерическое послание нитью, выдернутой из казённой простыни, и спрятал тайное сокровище в чемодан, на самое дно. Теперь будущего можно было не бояться!
УДВОЕНИЕ ПОТЕНЦИИ
МЕТОДАМИ ВОЛНОВОЙ
ГЕНЕТИКИ
II
1
Будни – это особого свойства омут на реке времени, в который принято нырять вниз головой, не раздумывая. Омут тот глубок, он затягивает в свою глубину всякого отважного смельчака, гордится уже утонувшими в нём трудовыми пловцами и манит к себе следующее пополнение. Движение в омуте – по кругу. Самые крупные и хищные обитатели реки времени, закрученной в колдовское кольцо, находят в тех мутных водах и свой приют, и прокорм.
Гоше не раз и не два приходилось нырять в самые различные бучи и будни: и когда он шабашил на гранитном карьере, и когда был главным инженером винодельческого производства, и когда занимался поставками радиоэлектронной спутниковой аппаратуры, и когда записался в дальнобойщики, и когда арендовал поля и выращивал бахчу... Это было нормально: ловко занырнуть в незнакомую стихию почти с голым карманом, а обратно вынырнуть – с обязательным существенным наваром. Так делали почти все, кого он знал. Жизнь без прибыли означала позорную несостоятельность. И только Петербург – учебно-развлекательный заповедник для элиты – озадачил бесстрашного Гошу по-настоящему: во что тут нырять перво-наперво? Здесь каждый человек был сам себе омуток, вертелся и кружился лишь в своих собственных буднях и никого постороннего в своё ежедневное дело не допускал. В сумме эти персональные омутки ощущения общей глубины, в которой можно было бы что-то «замутить», не давали. Что ж, хозяин Петербурга был умён и дальновиден: он разделял своих «кочегаров» в душе и разуме, чтобы властвовать на земле безраздельно и единолично – и рекой времени, и её обитателями. Порядком управлял страх. Причём, каждый самостоятельно содержал этого надзирателя в себе самом, сверяя с его мысленными окриками и немым, следящим изнутри взглядом, каждый свой шаг и поступок. Даже Няня Серёжа, гордый безбожник и знаменосец личной независимости, не был свободен от пут той уздечки, за которую властитель-страх мог дёрнуть в любой момент. И тогда: прощай, премия, или даже – прощай, рабочее место. Молча оглядывались на страх, так или иначе, все. И поэтому вслух хорохорились кто как мог. Более других гнули из себя особую величину охранники, горничные, уборщики территории, повара, официанты – односезонные временщики.
Сидя в радиорубке и разбирая змееподобно спарившиеся клубки разноцветных проводов, Гоша мысленно уговаривал себя не психовать и не торопить события. Мол, нужно, хотя бы на первое время затаиться, присмотреться в подробностях к слабым местам Петербурга, чтобы использовать их правильно. Нужно потерпеть хотя бы ради того, что появилась прекрасная возможность втихаря бесплатно записать все рецепты и магические рекомендации ведущих околонебесных гуру-наставников. Между прочим, на ресепшине Гоша заглянул в ценник для здешней клиентуры и был ошеломлён астрономическими цифрами; успешные образы коммерческого духа и психологические схемы успешного разума стоили очень дорого. Здесь, в Петербурге, по сути, сменными пульсами круглогодично работала высшая закрытая школа: знающие для знающих. Гнёздышко не для простолюдинов. Деньги и власть! Такая замечательная цель! Деньги давали власть, власть позволяла иметь ещё больше денег... А власть над высшими силами, несомненно, означала прямой выход и на неограниченные средства. О! Гоша это понимал! Кряхтя и вычищая ползунки звукового микшерского пульта, он до кожного озноба повторял: «Прорвёмся! Прорвёмся!» По периметру цирка, в центре зала, на сцене – всюду были установлены огромные плазменные панели. Неожиданно Гоша сообразил: мир всё больше утекает в... зеркало. И самую дорогую цену нынешние люди готовы заплатить за своё отражение! Вах! За очень высокое отражение! Раньше вельможа, чтобы остаться в истории, заказывал мастеру свой портрет. А сегодня? Вряд ли куча фотографий в социальных сетях сможет выполнить историческую или культурную задачу. Не та орбита для мошкары. А ведь нынешние богатые люди так же самолюбивы и тщеславны, как и их предшественники. Ничуть не меньше. Значит, высшее изображение – это хорошо проданное искусство – вот что сегодня может принести самые быстрые и самые большие средства. Ба! Платье для голых королей со временем только подорожало. Нет, мир не сошёл с привычных рельсов, он по-прежнему торговал нефтью, сахаром, пшеницей и бомбами, нет, он не собирался прекращать торговать сильными технологиями, интеллектуальной собственностью, или рецептами ритуальной веры для самых слабых и глупых. Нет! Торговля и обман – это святая святых, фундамент пирамиды земного потребления, никто и не думал покушаться на основы. Но появилось кое-что ещё... Гоша, как зверь, почуял жирную добычу: картинки в зазеркалье стоят дороже золота. И – успокоился, раздражение отступило: слава Аллаху, Будде и Богу, он попал в нужное место. «Прорвёмся! Прорвёмся!» – уже не лаял, а мурлыкал он, как заклинание, любимый свой клич. Будни начались.
2
Акулы валили в омут Петербурга косяками – на дорогих брюхатых джипах и разноцветных иномарках, шли, как на нерест. Приходилось метаться в роли автопортье, чтобы успевать перепарковать брошенные где попало машины на охраняемую стояночную площадку при въезде в Петербург. Джипы, спортивные кары и седаны – все это разномастное стадо оказалось живородящим: машины подкатывали, лихо тормозили, тут же водительская дверца открывалась со скоростью катапульты и из дорогого железно-кожаного чрева выскакивала очередная орущая куколка на высоких каблуках: «Ой, де-евочки! Обалдеть! Тю-тю-тю!!!»
Няня Серёжа расхаживал посреди всего этого крикливого, напомаженного и надушенного бурления в белом медицинском халате и в колпаке. Другой торжественной одежды у него не было. Только велосипедные трусы, да рыбацко-туристическая экипировка.
– Исключительно красивые женщины! Основная активная часть нынешнего населения страны. Сильные! Подтянутые! Хорошенькие есть.
– Да не про нашу честь! – огрызался на ходу загнанный работой Гоша.
– Обратили внимание на номера машин? Со всех регионов своим ходом добираются хоть бы хны. Вот, из Хабаровска есть, из Москвы, из... Петербурга есть тоже! Здорово! Потрясающие женщины! А вот иностранные какие-то номера... Не подскажете, откуда прибыли?
– Из Моинегольи.
– Немцы?
– Да! Я-я! Йес!
Няня Серёжа сиял добродушием и всеядным любопытством. Он, как белая ворона, расхаживал среди дорогих иномарок, трогал, словно ребёнок, лаковые бока и хромированные детали, заглядывал в зеркала заднего вида, блаженно улыбался и был весьма счастлив: жизнь опять пробудилась!
– Здорово! Какая выносливость: тысячи километров пробега и никаких поломок. Научились машины делать. Молодцы! А уж про женщин за рулём и говорить нечего – я бы каждой по Звезде Героя выдал.
Гоша на своей шкуре испытал, что такое день заезда. Если бы не помощь Петровича, он бы не справился с диким машинным стадом. Тем более, что некоторые куколки-акулы, сходу начинали бессовестно намекать на сверхсрочные внеслужебные отношения. Гоша, отирая пот рукавом, делал вид, что он нерусский глухонемой – даже жестов не понимает.
К вечеру экзальтированных, разнаряженных в пух и прах женщин в Петербурге собралось не менее двухсот. Мужчин – ни одного. Ехидство потекло из гошиных уст, как живица из ядовитого древа. Заявленный семинар явно имел название с мужским уклоном: «УДВОЕНИЕ ПОТЕНЦИИ МЕТОДАМИ ВОЛНОВОЙ ГЕНЕТИКИ».
Няня Серёжа, как всегда, блаженствовал от собственных размышлений вслух и комментариев:
– Да-а... Наш брат слабоват оказался. Разве можно соревноваться с такой силищей? Красота, она кого хочешь погубит. Это факт: женщины – самые выносливые существа на планете. За ними – будущее. Так что, Гоша, будем учиться благоговеть перед воплощением совершенства. Авось, помилуют, когда наступит Страшный Суд. Уверяю вас, в конце времён останутся только они: богини с дорогими автомобилями. Естественный отбор пошёл по пути отбора искусственного. Мы с вами, Гоша, проиграли эту ветвь эволюции. Примитивные, ни на что не годные существа. Согласны? Правда, у нас есть-таки один запасной ход: никто не мешает нам делать сильным мира сего кое-что приятное и получать взамен свои чаевые.
Гоша устал, поэтому смотрел на мир глазами мрачного реалиста и практика:
– Хорошо, что Бог мужчина, и он своих так просто ни за что не сдаст.
– Почему вы так решили? Какие есть основания?
– Вах! Никаких.
3
Рано утром должен был прилететь из Америки мастер Ли, уникальный «оператор сфер и гармонических ритмов». Гоша лёг спать пораньше, чтобы утром дуть в аэропорт за сто двадцать километров. Петрович почему-то выделил для встречи лектора не совсем представительский транспорт – дребезжащий японский праворульный микроавтобус. На недоумение Гоши ответ был коммунистический.
– Этот Ли никакой не Ли. Мужик из Новосибирска, еврей, который сейчас живёт за океаном, пишет чего-то. А сюда летает облапошивать лохов. Уже четвёртый раз ездит, знаю я его. Пьёт, как лось и на молоденьких баб кидается, что твой отбойный молоток! Всё мечтает вечную жизнь заполучить через свою потенцию. Ничего, довезёшь господина Ли и на том, что даю. Он ведь обратно денег с собой нахватает столько, что в этот автобус и не поместится. А всё жадничает, на такси экономит, карету ему подавай. Характер-то – наш! Ты с ним поаккуратнее. Ничего, мол, не знаю, первый день, мол, только приступил. Понял? Ну, давай, джигит, трогай.
– На попутчиках подкалымить могу?
– Только туда. Обратно – ни-ни!
4
Искренний человек не понимает двусмысленности. Прямым, простодушным натурам трудновато бывает в мире, целиком построенном на интригах и условиях обманных игр. В противовес этому – и речь, и поступки людей природных, открытых, не имеют двойного дна. Они, как дети, эталонно доверчивы и представляют окружающее почти святым – подобным себе самим. Поэтому обмануть детей на земле проще простого: и дома, и в школе, и на работе, и в храме. И даже после их смерти. В этом во всём они и вырастают: их души и разум покрываются шрамами измен и компромиссов, вершит своё чёрное дело яд личных разочарований, а язык покрывается ржавчиной общественных претензий. Что же, что делать-то? – восклицает невинный! Волей-неволей приходится учиться интригам и обману, ежедневно убеждая себя, что искусство выживать в насквозь нечестной борьбе и есть смысл жизни. Но что-то внутри всё-таки продолжает подсказывать, шептать прямо в мозг: прямая дорожка судьбы много лучше и проще кривой.... Ну, зачем продираться сквозь лес шкуродёрческих правил и бурелом конкуренции, если есть путь другой – полёт над завалом! Но как же подняться над мукой обмана? О! Надо лишь полегчать до утраченной детской души да поскорее купить подходящие крылья. А вот и торговец эфиром явился: тут как тут, и просить не пришлось благодетеля! Ух, как трудно бывает ему покорить свою взрослую паству, расплавить твердыню холодных расчётов, сразиться со льдом недоверия, что отлился в изложницах мира; заморозились, сцеплены мёртвою хваткой известные формы – сад скульптур ледяных: при коттеджах, при банках, при телекамерах и при бумагах. Вот в этой-то крепости стылой и скрыты сокровища! Пора бастион ледяной растопить... Натуры слишком сложные и опытные фимиам откровений и эфир окрылённости трудно вдыхают; приходится применять театральные декорации и специальные приёмы, ввергающие чей-то бдительный, не спящий разум в нужное состояние – в ту самую исцеляющую детскую доверчивость, которая – браво! ура! бис! – уже согласна безоглядно, играючи, вытряхивать «весёлому дяде» и свой взрослый кошелёк, и свою поглупевшую душу. Ну, зачем волноваться напрасно? Время гуру пришло. Паства готова, готова она! Только жни да лови! Славные гуру, ковбои небесные, зычно гикают, скачут по сценам, столбят территорию смыслов, лассо бросают – толпами валят своих кобылиц с жеребцами, треножат их путами хитрых речей и особых значений.
В мире зеркал нематериальное производство куда выгоднее материального. Знай! Созидать в зазеркалье нельзя: без денег останешься! Успешно производить в зазеркалье можно лишь отражения: фабричную веру, дурные проекты, обещания власти, заумные схемы, картины фантазий, «прорывные» пророчества, и прочую, ныне высоколиквидную, чушь – этот товар самый лучший! А страх, суеверие, войны и низкие нормы культуры – это, несомненно, главные силы в сверхприбыльном деле. Безнравственно? Да, кто же спорит. Но в итоге болваны живут и получают иллюзию счастья. Что тоже неплохо.
Так и скоротали, – в милой циничной и откровенной беседе, – обратный путь к Петербургу два джентльмена. Мастер Ли оказался большим мастером чуять своих по духу; Гоша ему понравился с первых же, произнесённых встречающим водителем, слов: «Добро пожаловать в местный зверинец!»
5
Работали в цирке. Наталия, главная распорядительница Петербурга, сидела в первом зрительском ряду в длинном малиновом платье, декольте которого с лихвой компенсировало избыток материи, потраченной на нижнее оформление наряда. Плазменные экраны-панели передавали изображение того, что творилось под руками мастера Ли – по просьбе гастролёра Гоша установил глазок видеокамеры на кронштейн и направил его на пространство стола, где были раскиданы фломастеры, визитки, мелкие предметы, отпечатанный на принтере текст и какие-то самодельные рисунки. Фрида Аркадьевна в розовом брючном костюме, как миниатюрное мраморное изваяние, таилась за роялем, в ожидании импровизационной необходимости делать музыкальные подложки. В зале цирка пёстрое женское собрание сгрудилось поближе к сцене, а задние ряды пустовали. И лишь на самом последнем ряду, весь в белом, склонившийся туловищем и головой набок, спал Няня Серёжа. От него во все стороны распространялся запах рыбы и чеснока – минувшая ночь была очень удачной: в лунном приливе на спиннинг шли судаки, а донки не зря сторожили сомов. Рот врача, имевший далеко не полный ряд кривых зубов, был полуоткрыт, и откуда-то из чесночно-рыбных недр его организма доносилось тихое урчание, напоминающее храп партизана, профессионально задремавшего в засаде. В обязанности Няни Серёжи вменялось обязательное присутствие на подобных массовых сеансах, где от магических воздействий случались и истерики, и сердечные приступы, и даже кома. Универсальный разнорабочий Гоша тоже старался: для удобства обслуживания он вынес пульты непосредственно к сцене, устроился на раскладном низеньком стульчике сам, и вполне удачно дирижировал звуком и светом по кивку головы или по мановению пальчика мастера Ли. Стоит заметить, что далеко не все дамы в зале сидели в креслах, многие, имеющие опыт вольной свободы на таких мероприятиях, принесли с собой мягкие коврики и предпочитали внимать учёным проповедям лёжа. Рядом с Гошей устроилась лежачая голенастая красавица из Монголии, от которой исходили опасные для жизни эротические токи высокого напряжения. Она прибыла на джипе величиной с избушку Бабы-Яги. Голодный зверь любви вновь очнулся внутри Гоши и стал терзать и жевать сердце горца. Чтобы не пострадать от стремительно развивающего косоглазия, Гоша повернулся к монгольским коленям спиной и занялся делом.
Мастер Ли расхаживал по сцене, весь в чёрном. Крылоподобный чёрный плащ, накинутый поверх костюма, имел крупную золотую вышивку в форме мальтийского креста, что явным образом указывало на принадлежность его обладателя к особой касте лиц, посвящённых в тайное общество. Лицо, кстати, было обычным, разве что утомлённым от долгого переплёта и разницы в часовых поясах. Плащ развевался. Мастер изрёк первые фразы. Жало мудрости пощекотало радиомикрофон. Гоша добавил реверберацию. Голос говорящего сразу же вознёсся, зазвенел гипнотическим эхом, обретая воистину силу гласа небесного. Мастер одобрительно и благодарно кивнул Гоше, а пианистке сделал знак, чтобы она начала играть – клавиши лениво ожили. Мастер, наконец, замер, остановился у стола и зажёг этакую походную лампадку; живое пламя красиво заиграло, повторившись, на всех мониторах. Потом гуру молитвенно сложил руки и полузакрыл глаза – визуальному смирению, как по команде, последовали и остальные.
– Бум-ммм! – в руках у мастера Ли оказался аккуратный бронзовый тазик, размером с детскую ягодицу, по которому он ударял деревянным молоточком. – Бум-ммм! Для начала мы проведём небольшую медитацию, посвящённую пульсам. Итак. Всё в этом мире имеет свои пульсы. Сосредоточимся на руках и почувствуем пульсы рук – хорошо... Сосредоточимся на сердце – чувствуем пульс сердца: хорошо... Пульс нашего мозга... Наших ног... Чувствуем пульс половых органов... Хорошо... Все пульсы работают и вбирают в себя потенциал жизни: работают и вбирают, работают и вбирают... Мои пульсы входят в резонанс с вашими... Пульсируем и чувствуем, пульсируем и чувствуем! Мы составляем в резонансах одно целое... Вы начинаете ощущать, как мой бесконечный потенциал входит в ваше пульсирующее поле и пополняет его... Запоминаем это ощущение: входит и пополняет, входит и пополняет. Наступает ощущение долгожданной радости и телесного восторга...
Благополучно дойдя в медитации до «ощущения долгожданной радости», сразу несколько барышень в зале начали издавать стоны. Монголка ногами вперёд ползла в сторону сцены. Фрида Аркадьевна у рояля морщила носик, раздражаясь на западающее «ре» второй октавы. Гоша с непривычки растерянно оглянулся в глубину зала на Няню Серёжу, – в полутёмной перспективе продолжало белеть на своём месте безмятежное, как ангел, медицинское пятнышко. Монотонное бубнение мастера Ли и музыкальное убаюкивание погрузили Няню Серёжу едва ли не в летаргический сон. Гоша понял, что эффект воздействия проявлялся вполне реально, но резонансы почему-то действовали очень избирательно: только на тех, кто сполна заплатил за это чудо свои кровные. Возможно, для всех посторонних продвинутый мастер поставил защитный «блок». Гоша озадачено приуныл.
– Бум-ммм! Надеюсь, никто из вас не удивляется тому, что радиоволны существуют в одном и том же пространстве, ничуть не мешая друг другу. Как такое возможно? Очень просто! В мире нет ни длины, ни ширины, ни верха, ни низа, ни прошлого с будущим. Есть лишь резонансные явления, которые не умещаются в плоскую дуальность... – мастер Ли окинул взором скисающую женскую аудиторию и ввёл коррекцию. – Хорошо. Физики и теории резонансов не будет. Об этом вы можете прочитать в моей книге «Бессмертие: чудо третьей чакры», которая готова и скоро выйдет ограниченным тиражом. В книге впервые даны для ограниченного круга пользователей уникальные технологии манипулирования различными половыми энергиями. Информация такого рода строго конфиденциальна, а применение её на практике даёт феноменальные результаты, которые современные, не резонансные, модели науки объяснить не в силах. Стоимость одного экземпляра, заказанного предварительно, на сегодняшний день четыре тысячи долларов. Доставка в любую точку земного шара международной экспресс-почтой бесплатно. Кто из присутствующих хотел бы приобрести экземпляр для себя? Поднимите, пожалуйста, руки. Хорошо...
Гоша перестал дышать: за кота в мешке зал проголосовал – единогласно!
– Бум-ммм! Милые дамы, я расцениваю вашу поддержку уникального проекта как соавторство. Мы сейчас находимся с вами в открытом общем резонансе. Чувствуете, насколько гармонично наше собрание, как правильно и чётко работает ваш разум, как молодо пульсирует жизнь в районе солнечного сплетения и ниже? Чувствуете? Хорошо... Сейчас мы составляем друг с другом одно целое – беспрепятственно даём и берём энергию любви. Здесь, в Петербурге, мы находимся в идеальной резонансной безопасности. Хорошо... Гармония возможна между членами одного настроя, единой в данном случае жизненной симфонии, если угодно. В мире людей вам предстоит другое упражнение – брать, брать и брать для себя только высшие, только самые чистые и природные вибрации. Пусть ваша совесть не беспокоится. Высшие вибрации в мире сегодняшних людей не востребованы, поэтому вы возьмёте у них то, что им ни к чему. Высшие вибрации – это незатухающий резонанс вечной жизни. Духовность, как принято говорить. А фундамент этой поющей пирамиды богов – сексуальная энергия. Берите её у других столько, сколько сможете взять! И я научу вас тому, как это делать незаметно, бесконтактно. Не в постели, милые дамы, не только в постели! Главный канал получения силы – точная волна резонанса! А эту практику вы, научившись, сможете использовать где угодно: в поездке, на работе, на отдыхе или даже во время пирушки. Вы сегодня во время медитации настроились на меня. Так? Вы испытали ощущения, близкие к оргазму? Хорошо... Ваша энергия усилилась? Поднимите руки те, кто может сказать об этом наверняка. Хорошо... Пройдя курс занятий в Петербурге и внимательно изучив книгу, вы сможете оперировать главными невидимыми источниками жизни. Стать воплощёнными демиургами, по сути, и, благодаря этому, значительно увеличить свои возможности. Потенция – это то, что мы способны взять, а не то, что принято разбазаривать. Запомните это. Запомнили? Хорошо... Потенция универсальна. Её легко можно перевести в любой другой вид энергии. В энергию времени или энергию денег, например. Ваше состояние – это не то, что у вас в кармане, мои дорогие, за забором или в ценных бумагах. И даже не дети и не родители. Состояние – это божественная власть человека содержать самого себя в закромах Бога. Не молитвами, мои дорогие, не надеждами и не просьбами достигается это состояние. Мир землян – грубый хищник. Высший мир – это высшие хищники. Высшее правит низшим. Любите себя, потому что на всём белом свете любить вас больше некому. Любите свою силу, свою власть над этой силой и своё право брать эту силу у более слабых и примитивных существ. Кого-то мои слова могут шокировать. Но это действительно так: святого в мире резонансов нет. Побеждает светлейший. Согласны? Хорошо... Любите себя любой ценой! Любите!
Зал умывался слезами. Потекла тушь с ресниц, хлюпающие носы стыдливо ныряли в платочки и ароматизированные салфеточки. Пламя лампадки на мониторах, омытое влагой глаз, утратило резкость. В репетицию хлюпающих носиков поющий ледокольный нос Няни Серёжи вписался как бас-баритон в хор церковных кастратов.
Высокая концертная тишина вдруг выпустила из каждой женской груди маленького голубочка, такого же белого и природного, как белое пятнышко в глубине зала. Стая воспаряющих женских душ собралась под куполом цирка. Пианистка – сольно – с увлечением играла Моцарта. Гоша, воспользовавшись всеобщим духовным смятением, исправлял начавшееся косоглазие прямым разглядыванием модельных коленочек, что в результате манипуляций монгольскими ногами и ползаний по полу увеличили зону интересного обзора практически до трусиков.
– Ва-а-ааах!...
– Бум-ммм! Уважаемые коллеги. У всех у нас есть близкие друзья, которым мы хотели бы подарить то, что желаем и себе. Я только что принял беспрецедентное решение, касающегося моего доверия к вам, коллеги. М-да... Это ведь так естественно для развитых личностей: подарить лучшему другу то, что самому важно и ценно. М-да... Моё решение, коллеги! Кто хотел бы заказать для эксклюзивного подарка второй экземпляр книги? Хо-ро-шо...
Опять проголосовали единогласно. Эротическое настроение у Гоши улетучилось. Резонансы обиды и даже ненависти к чужой, иначе устроенной жизни, опустили всё, что только могло опуститься: и настроение, и желание помогать мастеру Ли, и тайно записывать сведённый звуковой сигнал с пульта, чтобы потом, при случае, расшифровать речь, разгадать замысел, проникнуть в тайны успеха успешных. Гоша воровал чужую мудрость, справедливо полагая, что мудрость по определению не может быть «чужой». Как кислород в воздухе. Мудрость – просто есть. И каждый её ищет, находит и усваивает, а потом продаёт, как может и как умеет.
Малиновое платье Наталии в первом ряду могуче работало дышащей грудью и пылало ярче лампадки.
6
– Бум-ммм! Бум-ммм! Внимание, мои дорогие! Чтобы нагляднее понять принцип передачи информационно-энергетических волн, я предлагаю внимательно посмотреть документальный фильм полувековой давности. Он касается самого начала использования волновой генетики. Итак, внимание на экран.
Гоша запустил указанный видеофайл. Вместо лампадки проявилось чёрно-белое изображение, с характерными подёргиваниями механической протяжки и бегущими через все кадры царапинами и блёстками. Фильм этот Гоша видел ещё в первом своём студенчестве, в Красном уголке московского молодёжного общежития; многие тогда увлекались необычными явлениями и искали тому различные подтверждения. В фильме рассказывалось о некоем необъяснимом удивительном явлении, и показывался сам эксперимент. Он был простейший: на яйцах сидела живая утка-мама, а рядом в инкубаторе парились яйца куриные; причём, из-под утки в инкубатор тянулся «волновод» – жестяная труба. Странности проявлялись в конце фильма, когда из куриных яиц, под воздействием утиной «волны», начинали вылупляться инкубаторские мутанты – куро-утки, цыплята с перепонками, которые любят плавать. «Что это такое?» – ставился вопрос в конце двадцатиминутного фильма. Однако вместо ответа по экрану шли титры, оставляющие взволнованному зрителю простор для научного воображения и будущих открытий.
Гоша притопил свет в зале до тёмно-яичной световой консистенции и направился за кулисы. Туда же удалился испить кофе из термоса мастер Ли. В работе образовалась приятная двадцатиминутная передышка. За сценой Гоша обнаружил Петровича в таком виде, что глазам своим не поверил: Петрович стоял перед мастером Ли со спущенными штанами, а заморский гуру смотрел в обнажённое пространство и флегматично давал какие-то советы, не забывая при этом время от времени прихлёбывать кофе из крышки термоса. Зрелище впечатляло! К семейным трусам бывшего следователя была приделана заламинированная картинка с изображением какого-то разноцветного орнамента: линии, кубики и ромбики затейливо играли в геометрическом хороводе всеми цветами радуги. Брови старика непрерывно шевелились, выдавая сильное внутреннее волнение.
– Петрович?! И вы?! Вах!!!
– Ну, чего уставился, как дурак? Пользуюсь тем, что помогает.
Гуру как ни в чём не бывало ровным голосом вёл просветительско-разъяснительную работу среди населения:
– В ограниченных количествах, так сказать, по блату, я иногда презентую остро нуждающемуся контингенту кое-что из своих секретных разработок. Это – специальная мандала. Двоякодействующий оберег, может работать как на приём, так и на предачу волновой энергии, – мастер Ли методично и лениво пояснял Гоше суть дела. Петрович продолжал стоять со спущенными штанами в качестве живой иллюстрации.
– Ва-аа-ах... Манда, я извиняюсь, чего?
– Ман-да-ла. Ударение на первом слоге. Ритмический рисунок, напоминающий по конфигурации свч-антенны, только во много раз сложнее и в цветовой октаве. Конкретно вот эта мандала, что вставлена в специальный кармашек одежды в области мужских гениталий, помогает автоматически, без участия сознания, концентрировать мужскую энергию в себе. Процесс действует за счёт вытягивания излишков родственной энергии из окружающей среды.
У Гоши заныло в паху:
– Вай-вай-вай...
– Состаришься, ещё не то на тоску свою повесишь! Раз в неделю в городе ночую, у бабы, у жены, то есть. Эх, мужики, вам бы мои проблемы, а мне бы ваши... Но помогает, чёрт его знает как, а помогает. Проверено! Стреляет, мать яти, без осечек. Колдун! – Петрович был серьёзен.
– Хорошо... Пришито правильно. Продолжайте пользоваться. Я рад за вас.
– Вах! А что, если перевернуть картинку?
– Произойдёт отсос нижней энергии.
– Отсос?!
– Ну да, а что вас, Гоша, удивляет? Иногда это жизненно необходимо.
Петрович, наконец, натянул штаны и застегнул ремень. Из зала динамики доносили звуки фильма – кудахтанье и кряканье.
7
Августейший гуру пил кофе и с удовольствием разглагольствовал. В результате хвастливой экспресс-лекции Гоша узнал кучу секретных направлений, где активно применяются резонансные мандалы. Оказывается, у космонавтов случаются опасные для адекватного поведения галлюцинации, а чтобы их исключить, под всей траекторией круговой орбиты – на суше и на воде – сидят подле нейтрализующих мандал группы медиумов-операторов в погонах и телепают на пролетающий обитаемый корабль волну-защиту: галлюцинации проходят. Это ли не гордость? Лаборатории всего мира уже несколько десятков лет трудятся над совершенствованием перспективного технологического направления. А мандалы господина Ли – до сих пор самые лучшие. На них имеется закрытый патент, который хранится в НАСА. Оказывается, мандалы, правильно расставленные во время предвыборной кампании, в стране или в городе, гарантируют победу и всплеск любви избирателей к заплатившему за тайное воздействие кандидату. Оказывается, нагрудными мандалами-оберегами мастера Ли широко пользуются депутаты Государственной думы в России и разведуправления нескольких ведущих капиталистических держав мира. Оказывается, коммунист Петрович обратился за колдовской скорой сексуальной помощью сам и для приобретения чудотворной двояконаправленной «иконы» в штанах продал свой полузапущенный садоогород.
– И всё это – базовая потенция третьей чакры! – назидательно произнёс мастер Ли и торжественно поднял над собой указательный палец, украшенный чёрным перстнем, на котором красовался стилизованный хрустальный череп. – Ибо!!!
Гоша – рыбак удачи – обнаружив в небесных водах крупный всплеск, тут же закинул блесну:
– А нельзя ли изготовить ман..., эту манду, или как её там, чтобы она богатство притягивала? Да побольше! Да чтобы поскорее!
– На богатство? Да такие разработки, разумеется, тоже есть. Работайте. Мандалу у меня можно приобрести в кредит.
Гоша неопределённо махнул рукой и поплёлся в зал. К сожалению, вездесущие деньги уже проникли и на дармовые небеса. Деньги – лютый посредник между вещью и вещью, трудом и обманом, землёй и небом – захватили земное бытие: и его материю, и его память, и его образы. Ах, деньги! Всего лишь желанный знак. Однако на желании этом реальное бытие заманили в страну знаковых отражений, где средство жизни легко превзошло в силе и ловкости саму цель – непосредственно жизнь.
8
Омут петербургских будней оказался не так прост, как показалось Гоше первоначально. Этот омут не знал постепенности, всё здесь стремилось к мгновенным преобразованиям, нетрадиционность в поведении клиентуры была нормой, а достижения, как правило, происходили сразу – по факту оплаты. Неучтённое налоговой инспекцией движение крупных наличных сумм резко увеличивало эффективность предлагаемых услуг. Гошино «кожное ощущение» новой среды как чего-то вязкого, текущего по кругу, коварно агрессивного, словно ацетоновый растворитель, только нарастало. В буднях Петербурга таилось что-то неявное, но чрезвычайное; Петербург знал об этом и торговал именно чрезвычайностью. О! Человеческий мозг – феноменальный слепой интерпретатор электрических сигналов, биокомпьютер, наглухо запечатанный в черепной коробке, – этот живой аппарат вырастил своих слуг, органы чувств, датчики жизни, чтобы отправить их на край света добывать информацию – на периферию, в неведомый внешний мир. По малейшим, даже косвенным сигналам языка, слуха или зрения, мозг научился рисовать для себя картину реальности, а, нарисовав, атаковал – захватывал внешний натуральный исходник и заново перестраивал его, но уже на свой лад. История человечества резвилась, как девочка, пока конкуренция представлений не привела к всеобщему стандарту и единообразию. Так и «нарисовался» весь мир нынешних двуногих венцов природы. История планеты перепугалась, она и не заметила, как превратилась в одинокую старую деву, провертевшуюся всю свою жизнь у трельяжа. Великий космос так и не взял её ни в жёны, ни в любовницы... Реальность цивилизации была реальностью умственного отражения; собственно, только на этой силе она и держалась. Искусство овеществлённого сна требовало всё большего искусства для его поддержания в коллективном людском походе в зеркальную неизвестность. Будни заблудились. Сон наяву и явь во сне слились воедино. Избыток неуправляемой фантазии привел к избытку необходимых сущностей. Возможно, что-то случилось с датчиками: чувства стали вдруг посылать в мозг слишком слабые, слишком хаотичные сигналы... Хозяин предпринял, казалось бы, правильные меры – потребовал увеличить дозу нервных импульсов. Отчего все датчики дружно зашкалили: рот обожгли диковинные пряности и спирт, слух поразился шквалом бешеных ритмов и децибелами, глаза ослепли от голливудских вспышек и рекламы, обоняние получило пожизненную контузию «жидким дымом», копчёностями и духами... В результате безмерно раздоенной дозы возникли иные привычки – зашкаливать стали и сами желания. Именно в обесценивании всего обыкновенного и накапливалась ситуация чрезвычайности, которую гошино «кожное ощущение» тревожно доставляло в его кудрявую тридцатипятилетнюю черепную коробку. Гоша от природы был наделён склонностью к философской наблюдательности, что весьма помогало без лишних комплексов шалить в бессовестной и торопливой земной практике. Оглянувшись на свою жизнь, Гоша с весёлым удовольствием мысленно созерцал, как он с ребятами воровал доски у самого начальника милиции, как спёрли и продали половину цемента, предназначенного для строительства волноломов, как пили на брудершафт и пели на голоса с преподавателем прикладной экономики, чтобы тот ставил в зачётку «пять», не глядя, как однажды ночью угнали трамвай из депо... Были денёчки, были! Что же отразится потом от сегодняшних вод бытия? Штиль, или шторм, глубина, или так себе что-то? Омут будней переменчив и загадочен! Прищуришься, глянешь сквозь зайчики пляшущих вод в глубину, да и ахнешь: зеркало с зеркалом делится тем, что поймало и держит в себе – отражением... твёрдым. Омут будней амфибий рождает: выползают из зазеркалья на берег неясные твари, с сетями соблазнов, в одеждах из страсти и плоти. Дозу, дозу требуют! Разум – русалки на самое дно утащили... Отражается в зеркале будней не вечность, а мыльный пузырь – время временных лишь.
Может, книги есть правильный выход из омута будней? Мастер Ли точно знает дорогу, по ней и идёт. На всё «тонкое» снова мода теперь! Мозг доподлинно цену меняет: то, что «видится» ухом, много ярче того, что рисуют глаза. За такое прозрение люди с мошной расстаются! Может, книгу какую создать? Гоша однажды полгода работал в районной газете...
В фойе белым гусем, заложив сцепленные руки за спину, широченными землемерными шагами прохаживался врач – делал разминку. Гоша присоединился к физкультурному движению. До конца фильма оставалось ещё минут пять.
– Вах! Четыре тыщи за одну книжку! Вот это бизнес, вот это размах, я понимаю!
– Книги? Какие книги, Гоша?! Опомнитесь! Книги давно уже стали не источником знаний, как нас когда-то учили, а развлечением, сувенирной продукцией, – Няня Серёжа благоухал чесноком. Лицо его светилось, а свои сентенции он выдавал, как школьник, нараспев, жалобным, не подходящим его большой фигуре, дискантом. – Кто их сегодня покупает? Однодневки! Мотыльки! Такие книги пишут и покупают лишь такие же «сувенирные люди». Всё одноразовое: и память, и жизнь. Впрочем, это очень хорошо. Не надо ни о чём беспокоиться. Свобода!
– Вах! Для чего тогда мы работаем?
– Вы же понимаете: работать честно стало совсем не выгодно. Так ведь и думать теперь не выгодно! А чувствовать – пожалуйста! Дедушка-Бог специально всё лишнее ликвидирует. Жизнь дана человеку исключительно для приятных наслаждений! Другой цели нет и быть не может. Наслаждайтесь тем, что имеете! Хотите жареной рыбки? Она в медпункте, приготовленная, лежит в нержавеющей коробочке для кипячения шприцов. Вкусно! Судачок, сомята, жерех один попался...
– Вот про ваш оптимизм я и напишу книгу. Вах!
– Давайте, давайте, пишите, тратьте своё время, мучайтесь, сочиняйте бумажную жизнь после настоящей жизни. Да кому это теперь надо? Кто заказчик? Для кого будет предназначен ваш, мгновенно устаревший, интеллектуальный товар? Да и как его продать глупцам? Нет, Гоша, вы опоздали. Читайте и пишите свою жизнь здесь и сейчас. Красота! Сожалеть не о чем, если ничего не знаешь и ничего лишнего не помнишь. Здорово! Лучший писатель – ещё не рождённый, да и читатель у него должен быть такой же. А как бы, интересно, ваше произведение называлось?
Гоша неожиданно вспомнил заголовок статьи из жёлтой прессы, которую он читал в поезде по дороге в Петербург:
– К чёрту!
Зал в цирке встрепенулся и зашумел – по экрану уже шли титры, а голос диктора за кадром вбивал, как гвозди в распятие, в доверчивых зрителей риторические вопросы. Гоша со всех ног помчался на своё рабочее место.
9
Волновая генетика пустила по поверхности разума обширные круги. Дамочки самостоятельно догадывались обо всех аналогиях и далеко идущих последствиях засекреченного открытия. Все они, удивлённо обращаясь друг к другу, повторяли одно и то же ёмкое слово: «Потрясающе!» Монголка и ещё несколько барышень, чтобы уберечься от нервного срыва, выбежали на крыльцо покурить.
Гоша включил полное освещение.
– Бум-ммм!
Гуру державно вернулся на сцену и завёл разговор о том, что миром правит тот, кто буквально – заказывает музыку. Мальтийский крест на спине чёрного говорящего паука красноречиво подтверждал истинность сказанного. Розовая малышка за роялем тихо и задумчиво перебирала клавиши.
На экранах появился рисунок: две параллельные стрелочки, направленные одна снизу вверх, другая сверху вниз. Элементарный чертёж призван был обозначать вход в царство откровений. Аудитория мигом сгруппировалась в поток благоговейного внимания. Няня Серёжа, вновь угнездившийся в последнем ряду цирка, ковырял зубочисткой в дырявом частоколе своих зубов. Комментарии мастера Ли вызывали на лице врача своеобразные мимические конвульсии.
– Бум-ммм! – удары деревянного молоточка по бронзовой попке воспринимались как долгожданный вдох в немыслимой небесной глубине, куда ведущий силой своего таланта легко поднял две сотни бескрылых, но страждущих высоты, адептов. – Продолжаем чувствовать пульсы, продолжаем чувствовать... Хорошо. Есть два пути обучения приёмам волновой генетики через манипуляцию энергиями сексуальной чакры. Два пути. Точно так же, как в мире интеллектуального образования. Два пути, два... Дышим и чувствуем. Пульс третьей чакры должен стать ведущим, ему подчиняются все остальные пульсы. Чувствуем, чувствуем, подчиняем... Хорошо.
Монгольские колени дрожали, как врата ада. Гуру окончательно сосредоточился на входе в преисподнюю и обращался в своих речах со сцены, в основном, туда.
– Так, о чём я говорил? Ах, да! Два пути. Образование личности может произойти от потенциала чужого ума или образа – первый путь. Вспомните феномен куро-уточек. Но есть и другой путь – образование собственного потенциала с добавлением к нему усвоенных чужих резонансных энергий. К сожалению, в фильме никак не прокомментирован этот другой, важный для нас с вами, феномен. А именно: уточка, как и заповедано природой, высидела уточек. Но вы обратили внимание, насколько необычно крупные и сильные утята вылупились? Внимание! Они вобрали в себя через волновод часть куриной инкубаторской энергии, при этом оставаясь в своём собственном теле и образе. Итак. Задача любого ведущего энергооператора – транслировать и диктовать необходимый образ во внешнюю среду, плюс самому получать через канал трансляции резонансную волну силы, безвозмездно взятую у «инкубаторского» большинства. Все меня понимают? Хорошо...
Гоша продолжал вести запись лекции, надеясь потом, при расшифровке, извлечь из всего этого, эклектичного и слишком заумного высшего пилотажа, что-то такое, на чём бы можно было зарабатывать не хуже мастера Ли. Многие тоже записывали бесценные перлы заокеанского гуру: на диктофоны, видеокамеры или по старинке – ручкой в тетрадочке. Тем, кто платил, в зале можно было делать всё, что только душа пожелает. Няня Серёжа забыл про зубочистку и сидел с видом идиота, у которого нижняя губа от нерыболовной скуки и мудрёной ахинеи отвисла аж до самой ключицы.
– А теперь, друзья, мне потребуются четыре добровольца, две женщины и два... хм?... мужчины, для практического показа того, о чём мы тут с вами беседуем. Лучше, если это будут люди натуральные, не вооружённые высшими вибрациями духовных огней, генетически свободные от эзотерически наследуемых практик. Проще говоря, вопрос анкеты: ведьмы-колдуны-знахари-костоправы в роду были? Нет? Тогда проходите на прививку. То есть, милости прошу на сцену, ко мне. Для усиления опыта я попросил бы выйти сюда людей, настроенных к методам волновой генетики скептически. Это будет честно и с моей, и с вашей стороны. Ну, кто готов?
Поднялись две женские руки – одна, в первом ряду, взметнулась, как сабля над малиновым пламенем, другая, робкая... за роялем. А вот с мужчинами выходила промашка. Чувствительный Гоша физически ощутил, как со всех сторон к нему потянулись, словно щупальца чудищ, женские «волноводы». Он непроизвольно вжал голову в плечи и стал лихорадочно проверять какие-то контакты на пультах, отчего плазменные панели покрылись мелкой цветной чешуёй, а в динамиках раздались выстрелы.
– Ну, хорошо, пользуясь аурическим видением, я выберу остальных добровольцев сам. Вот вы, человек в белой одежде на последнем ряду, подойдите, пожалуйста, к нам.
– Я?! – Няня Серёжа тряхнул отвисшей губой, как старомодным градусником.
– Да, да, вы, у вас на редкость природная аура. Максимально заземлённая, подобная старому древу. Прошу! Ну, и вы, Гоша, не откажите в любезности, присоединяйтесь. Прошу, прошу!
Четверо на сцене распределились следующим образом, по парам: Наталия – тире – Гоша; Няня Серёжа – тире – Фрида Аркадьевна.
Мастер Ли жестом фокусника извлёк из потайных карманов своего крестоносного плаща знакомые загогулины, напечатанные на цветном принтере – мандалы. Целую коллекцию. Аудитория, похоже, была в курсе того, как работают нарисованные антенны, потому что гуру ничего не объяснял непосвящённым на сцене, а посвящённые в зале и не нуждались в объяснениях – это всё было уже пройдено и усвоено на предыдущих встречах и занятиях. Гуру вытянул перед собой левую руку, растопырил пальцы и стал что-то искать, озабоченно разгуливая по сцене цирка туда-сюда. Вскоре были найдены четыре необходимые точки, вершины правильного квадрата, куда и полегли разрисованные бумажки.
– Что вы сейчас чувствуете? – проникновенным голосом спросил мастер Ли крупную белую ворону в очках, поставленную в центр квадрата.
– Я? Чувствую? То, что я распоследний болван, которому пытаются навязать, как при гипнозе, суженное состояние сознания и выдают это за оригинальный способ самореализации и самопознания. Конечно, я восхищён вашим умением делать деньги из пустоты, но...
– Вы врач по профессии?
– Да, меня выбрали...
– Секундочку! – гуру, чтобы не задохнуться от чесночного угара, набрал полные лёгкие воздуха и вплотную приблизился к Няне Серёже, после чего вонзился: глаза в глаза. – У вас потрясающая природная потенция, в целом, вы здоровы, однако испорчена функция желчного пузыря, вы постоянно страдаете изжогой, вот, даже сейчас испытываете боли в правом подвздошье, и у вас предрасположенность к серьёзным сердечным проблемам...
– Да, желчный пузырь пошаливает. Откуда вы это узнали? Я никому не сообщал. Ага! Вы, полагаю, читали мою медкарту в поликлинике. Или взяли данные из интернета – в этой помойке нынче вся конфиденциальность полощется! – Было заметно, что врач сбит с толку, сердит и растерян одновременно.
– Секундочку! – гуру положил очередную мандалу, величиной со спичечный коробок, себе на ладонь, что-то невидимое впитал из картинки, после чего легко и неожиданно прикоснулся к животу Няни Серёжи, слегка надавив в области больного участка.
– Шарлатанство! – удовлетворённо подытожил мизансцену доктор.
– Секундочку... Прислушайтесь, пожалуйста, к пульсам в своём желчном пузыре...
– Пульс – это количество сокращений сердечной мышцы в единицу времени. Других пульсов я не знаю! – врача Петербурга публичная нелепая ситуация начала раздражать.
– Хорошо, хорошо. У вас больше никогда не будет знакомых болей и изжоги. Это – мой вам подарок. Скажите, сейчас продолжает болеть? Ну? Только честно.
С видом прозревшего дебила, повстречавшего вдруг в пустыне всемогущую мудрость, доктор ошеломлённо, скорее сам себе, чем окружающим, задумчиво сообщил:
– Нет... ничего не болит... Странно. Психосоматика?
Фрида Аркадьевна неожиданно взвизгнула, подпрыгнула от восторга и захлопала в ладоши. После чего весь зал поднялся и добрую минуту аплодировал мэтру стоя.
Мастер Ли чопорно поклонился.
Гоша мыслей не имел. Присутствие начальницы Наталии превратило его в овцу на заклании. Или в мишень для насмешек. Он просто стоял и ждал того момента, когда можно будет уйти из перекрестия двух сотен женских взоров, которые цепко держали его кудри на мушке, – ни дать ни взять, женский снайперский полк на боевых учениях. Зато Наталия чувствовала себя будь здоров; она не сводила влюблённых глаз с гуру и откровенно поглаживала низ своего живота, очевидно успокаивая внутри какую-то сокрушительную бурю.
Тоном, каким усталый преподаватель объясняет студентам науку препарировать лягушек, мастер Ли доверительно сообщал залу о сути происходящего:
– Не забываем о пульсах в третьей чакре, не забываем. Хорошо... Сейчас мы наблюдаем первичное настраивание двух объектов друг на друга. Их генетические волны в высших чакрах совершенно не совпадают, более того, они даже взаимно губительны. Но, слава Богу, есть наша универсальная третья – инстинкты размножения сопряжены волновой природой изначально, и это лучший низовой мост для энергетических упражнений в условиях нестабильного социума.
Первая пара вошла в игру. Няня Серёжа и Фрида Аркадьевна были поставлены в метре друг от друга с минутным конкретным заданием: интуитивно нащупать в партнёре его либидо. Во время настроечной паузы гуру пояснял нюансы резонансного искусства: именно «нижний мост» позволяет «читать» человека, минуя цензуру ума и защиту стыдливости, как раскрытую книгу. Впрочем, всё зависит от диапазона личных духовных умений: грубый прочитает только грубое, тонкий – без особого труда снимет все слои информации. Образно говоря, воспитанная принцесса с одного взгляда способна узнать о рыцаре-мужлане больше, чем он узнает о ней за всю их оставшуюся совместную жизнь...
– Бум-ммм! Время, мои хорошие, время! Ну, нащупали волну своего партнёра?
– Знаете, я привык щупать девушек несколько по-иному! Няня Серёжа самодовольно сиял, точно праздничный пирожок в лучезарном маслице. Гоша не удержался и захохотал в голос. Фельдфебель в белом халате подтвердил своё реноме.
Розовая пианистка подняла руку.
– Готовы? Пожалуйста, мисс, читайте вашего партнёра вслух.
– Этот человек – примат. Представляет из себя зоологический атавизм эволюционного развития – Homo erektus. Половая, а также всякая иная связь, с подобным человекообразным существом может расцениваться как скотоложство. Я выполнила вашу просьбу, мастер Ли: между третьими чакрами мною установлен резонансный туннель. Для прямого чтения этого более чем достаточно. Ответной реакции, как вы сами видите, нет и быть не может. Примат не духовен. Поэтому не стоит принимать в себя такую грубую волну. Это, по крайней мере, не гигиенично. Я, как музыкант, брезглива ко всему грубому. А вы, как экстрасенс, меня должны понять.
– Ах, какие формулировки! Браво, детка, браво! Теперь вы, доктор, что скажете в ответ? Неужели вы не почувствовали никакого резонанса рядом с этой недоступной красавицей?
В зале кто-то громко скрипнул зубами.
И тут Няню Серёжу прорвало! Он думал одно, а вслух говорил другое. Ему захотелось посмотреть, что же из этого выйдет? На «барыню» неожиданно хлынул поток восхищённых сравнений и комплиментов. Так дразнят колбасой злую собаку.
– Это я-то не почувствовал?! Да рядом с такой девушкой даже мёртвый захочет петь! Умна, образованна, имеет европейский опыт работы, знает языки, владеет телепатией, своей прекрасной музыкальной игрой внушает людям веру в себя. Она хороша настолько, что трудно не влюбиться. Только сознание собственной грубости и, увы, возрастной фактор мешают мне очертя голову броситься в лучший из своих романов. Наша уважаемая Фрида Аркадьевна прячет за напускной своей строгостью нежную, как цветочек, вечно юную душу, пред которой не грех встать на колени. Такой замечательной, прекрасной женщины я не встречал никогда. Спасибо, Фрида Аркадьевна, за то, что вы есть!
В этом фальшивом амплуа теперь и Няня Серёжа сорвал аплодисменты зала. Принцесса же слилась цветом лица со своим розовым костюмом – покраснела от смущения и удовольствия. А то! Не каждый день и не на всяком углу встретишь примата, умеющего льстить даме и подносить ей сладкую ложь.
Скрип зубов повторился, но теперь звук шёл с очень близкого расстояния. Скрипел Гоша. Зал воспарил, как невеста на свадьбе, воздух наполнился многочисленными волновыми туннелями, по которым хаотично, словно шаровые молнии, носились человеческие страсти и желания.
Мастер Ли управлял миром на правах триумфатора:
– Хорошо, хорошо... Не торопитесь с выводами, господа. Статистика международных волновых исследований часто даёт очень неожиданные результаты, и я об этом докладывал на Ассамблее ООН по проблемам гуманизации неоднородных общин и обществ. Резюме таково: практикующие суггестологи-резонаторы, каковыми вы, несомненно, все и являетесь, должны предугадывать скрытые в их собственной психике опасности. Специально указываю на этот подводный камень в нашем плавании. Для преодоления социальной неоднородности высшие существа неосознанно очень часто испытывают непреодолимое влечение к низкодуховным приматам. Предлагаю с этим согласиться как с аксиомой. Хорошо... А теперь прочитайте через резонансный волновод друг друга вы, вторая наша пара добровольцев. Предлагаю усложнить эксперимент: установите, пожалуйста, канал связи на уровне сердечных чакр. При этом не забывайте, что главный пульс задаёт инстинкт. Да, инстинкт. Сложные люди вступают в более сложную связь, используя его как разгонный ускоритель... Пожалуйста, начинайте, мои хорошие. Открываем сердце и – читаем, читаем, читаем...
Гоша обречённо приготовился к тому, что сейчас ему прилюдно будут делать лоботомию через задний проход. Но произошло нечто неожиданное. Малиновый факел вспыхнул и звонко врезал на весь зал правду-матку.
– Я не хочу с ним... Я хочу с вами, маэстро! – главная ведьма Петербурга взяла след.
Мастер Ли утомлённо зевнул и пожал плечами:
– Право индивидуальных ночных консультаций я обычно выставляю на аукцион.
Десятка три женских челюстей в зале издали дополнительный душераздирающий зубовный скрежет.
10
Гоша уважал аукционы. Изумительный, пронзительный миг адреналинового кипения в мутных водах торгов напоминал забытое, почти бессознательное удовольствие – самое раннее детство: игры в песочнице, любимую бескозырку с голубыми ленточками, зажатый в кулачке красивый осколочек цветного бутылочного стекла... Весь окружающий космос, казалось, жил по законам аукционных торгов: кто смел, тот и съел. Право присваивать не только сами вещи, но и сопутствующую им значимость означало право полной собственности – полной! Полнейшей! Земное вещественное обладание служило лишь якорем, к которому был привязан главный трофей аукционного поединка – долгоиграющая небесная «волна» предмета, его легенда, его баснословно стоящий миф. Аукционы позволяли легально заглатывать богатым хищникам сего бытия не только предметную часть вожделенного мира, но и его бессмертную душу. Гоша восхищался идеей аукционов не зря – в этой идее был блестяще реализован соблазн обладать чем-либо, минуя постылые общие очереди за личным счастьем, а также невыносимую трудовую постепенность в реализации мечты. Богатство позволяло существовать в неласковом мире на льготных условиях – не ждать радости, а просто покупать её где угодно, когда угодно и сколько заблагорассудится. Аукционы наглядно подтверждали реальность и действенность волшебной льготы, выраженной в денежных знаках. Именно деньги позволяли содержать свою драгоценную индивидуальность в оазисе свободы. А кто же не хочет быть свободным?! И не только на грешной земле, а и там, где летают птицы, или даже пасутся ангелы! Ах, как это скучно: прийти вместе с толпой в магазин и знать заранее, что и сегодня, и завтра, и послепослезавтра, – мол, вот эта булавочка стоит три копейки, а вот этот чудо-агрегат аж три миллиона. И – соревноваться с толпой в предложенном коридоре массового потребительского забега; ну да, в том самом коридоре длиной в три миллиона и шириной в три копейки... Фиксированные величины убивают романтику. Другое дело – аукцион! Когда торг ведётся вне времени, по цене истинных значимостей предмета. О! Только так бывшую трёхкопеечную булавку можно продать за настоящие миллионы! Если, конечно, талантливо и убедительно сочинить её историю: ах-ах-ах! боже-боже-боже! смотрите все! – эта священная булавочка когда-то принадлежала выдающейся знаменитости, ой, нет, не знаменитости, страшно сказать, самому Мессии! Да-а-а... Настоящий выигрыш закладывается не здесь и не сейчас. Гоша однажды два студенческих лета подряд провёл на аккордных, хорошо оплачиваемых, высотных работах по реставрации церковных куполов, где имел много неформального общения с весёлыми молодыми зубоскалами в чёрных одеждах. И сделал вывод: прошлое – тоже аукцион; оно исключительно удобно для того, чтобы зарывать какое-нибудь обыкновенное местное время в его преющую массу, как в компостную яму; причём, кучу эту следует заботливо покрыть сверху красивой ложью и хорошенько пропарить. Тогда из перегнившей лжи получится на удивление красивая правда, никак и ничем не доказуемая, но очень полезная, питательная, абсолютно пригодная для рынка под названием Вера. Итак, высший рынок готов, он по всем континентам раскинул свои супермаркеты! Вот теперь можно и нужно торжественно жахнуть молотком аукционовладельца по ушным перепонкам и в миллиардный раз пророкотать над земным шаром: «Продано!» Мастер Ли ремесло своё знал круто и туго: вера лохов и есть неразменный божественный рубль, позволяющий плавить из воздуха золото. Гоша шкурой своей ощущал: в настоящем кружит и блуждает бесконечная прибыль! Нужно только суметь её взять!
В растревоженных душах собравшихся женщин происходила неравная борьба: здравый смысл оказался беззащитен и слаб против чар третьей чакры.
– Бум-ммм! – очередной удар в бронзовую попку возвестил о начале конкурентной процедуры. Высший пьедестал замаячил перед забегом счастливчиков, но их не могло быть сто, пятнадцать или хотя бы трое, как в спорте... Поскольку сам мастер имелся в единственном числе, то и соответствовать ему в исключительных случаях полагалось адекватным образом: один на один. Дневное бесценное время гуру было расписано по часам и минутам на годы вперёд, однако как простой и душевный мужчина, он рисковал ради самых пытливых своих учеников даже личным отдыхом и покоем; ведь было одинаково ясно и любому завсегдатаю эзотерических семинаров, и любому непосвящённому простофиле: гуру в очередной раз мужественно шёл на жертвы и подвиги – возносил на алтарь экстрасенсорного просвещения даже своё ночное время. Единственного избранного, по справедливости, определял торг.
Мастер Ли произнёс предупредительную речь:
– Прошу учесть, в ночных сессиях я практически никогда не работаю с вашими телами. Это не интересно. Мой метод, в большинстве случаев, бесконтактный. Шанс на какую-то иную связь с партнёром ничтожно мал... – в этот волнующий момент глаза женщин приобрели спонтанный светодиодный блеск; каждая вдруг почувствовала в себе доселе скрытую реваншистку и фурию. – Хорошо, хорошо... Объединённая энергия третьих чакр, общие пульсы и общая длина установленной волны позволяет нам создавать безопасный для обеих сторон эротический муляж, с которым мы и будем иметь дело в персональном погружении. Вы меня понимаете? Хорошо, хорошо... Но имейте в виду: то, что прочитывается в человеке при высшем интимном контакте, зачастую, воспринимается им, как особо тяжкое оскорбление личной годыни.
Обещание «высшего интимного контакта» затмило все остальные коварства возможного сеанса и поставило на карту игры ожидание наивысшего куша – божественное наслаждение! В зале наступила холодная, дзынькающая лишь звуками сглатываемой слюны тишина, какая бывает в подземных гротах. Стало отчётливо слышно, как Няня Серёжа на заднем ряду кому-то увлечённо объясняет по сотовому телефону состав раствора для клизмы и последовательность действий при длительном запоре.
Фрида Аркадьевна, не выдержав запредельной индукции, начала наигрывать шлягерную мелодию. Гоша остервенело чесал в затылке, маскируя тем самым рецидив своего недуховного интереса – к нему стремительно возвращалась угроза косоглазия.
– Бум-ммм! Стартовая цена одной эксклюзивной ночи две тысячи долла... – мастер не успел произнести фразу до конца.
– Три! – заорали несколько человек одновременно из разных концов зала.
Дело пошло.
Гуру подал знак и разнорабочий Гоша запустил на экраны рекламный слайд-фильм, в котором мастер Ли появлялся на фотографиях каждые десять секунд – с одним и тем же выражением всепокровительствующей любви на лице и в самых различных аудиториях. Неизменным также оставался мальтийский золотой крест на чёрной спине. Летучее косоглазие перекинулось и на аудиторию: так, один женский глаз зорко следил за манипуляциями и перемещениями мастера по сцене цирка, в то время как другой боялся пропустить драгоценные образы экранного фоторяда. Розовая Фрида Аркадьевна переводила общее сверхсловесное наитие зала на язык сочинений Грига. Бессовестная чертовка-монголка сидела на полу, сбросив серебряные туфельки, на поперечном шпагате.
За право тысяча первой ночи разгорелась нешуточная баталия. «Три восемьсот!» – стреляла тяжёлой артиллерией галёрка. «Четыре двести!» – тут же отвечал правый партер не менее весомым снарядом. «Четыре семьсот!» – взвизгивал очередной пятисекундный лидер свободной финансовой гонки. Но тут же и бывал посрамлён ещё более пронзительным сверхзвуковым сигналом: «Пять триста!»
В четвёртом ряду между женщинами, потерявшими самообладание, возникла потасовка. Няня Серёжа полез разнимать дерущихся, но тут же был исцарапан в кровь. «Дуры! Курицы безмозглые!» – с этими словами он скрутил зачинщицу и поволок её к выходу. Женщина вырвалась и на весь зал запричитала о насилии, уголовной ответственности, моральном ущербе и правах человека. Неожиданно решительный врач, ко всеобщему ужасу, надавал ей пощёчин, дохнул в лицо чесноком и грубо толкнул в ближайшее свободное кресло: «Спать, дура!» – чеснок поработал не хуже эфира при общем наркозе. Женщина в кресле пару раз всхлипнула и... мгновенно уснула. Няня Серёжа с видом оскорблённого громовержца покинул зал, чтобы промыть ядовитые царапины. Мастер Ли со сцены немо спонсировал смущённую аудиторию богатырской невозмутимостью и непробиваемым психическим равновесием; а после он как ни в чём не бывало голосом лабораторного методиста одарил присутствующих очередным своим откровением – залакировал инцидент, по определению Гоши.
– Бум-ммм! Господа! Сделаем небольшую передышку. Прежде чем мы продолжим наш аукцион, позвольте мне дать вслух некоторые рассуждения. Информационная опытность лишила нас опытности нравственной. Наследуемые безопасные общественные традиции заменила эгоистичная интуиция обособленных игроков... Вы меня понимаете? Думаю, что не совсем... Хорошо. В поле общедоступной информации мы приспосабливаемся к выбранным формам своего существования, как обитатели океана: кто-то развивается до кашалота, а кто-то так и остаётся планктоном... М-да. Не понимаете? Хорошо. Произошло драматичное смешение полей и полюсов. Скажу прямо: сегодня мужчины ищут в себе энергию... мужчин, а женщины – женщин... М-да. Такой парадокс. Масло в каше цивилизации оказалось совсем не масляным, а машинным... Я не хотел об этом говорить: но пол – исчезает! Вы боитесь в этом признаться себе? Да, боитесь. И я боюсь. Работа, погоня за удачей, высшая математика бизнеса – наш первичный признак в этой игре стал лишь бонусом, дополнительной игральной фишкой. М-да... Драма, друзья мои, произошла на уровне неосознаваемого деструктивного замысла. Чёрт побери, но кто-то же должен пытаться исправить повреждённый «ген Бога»! Волновой туннель между небом и землёй работает неправильно, третья чакра мутирует... Бесполые рабы сегодня обслуживают тотальную «оцифровку» мира. Приближается всемирное цифровое «оледенение»! А мы хотим любви! Мы пытаемся противодействовать космической катастрофе. Неужели наш Бог стал слишком старый и его перестали интересовать пульсы земных детей? Капризы, безалаберность, эстетика лжи и философия заката... М-да! Слушаем внимательно свой главный пульс: пульс, пульс, пульс...
Казалось, мастер Ли разговаривает вслух сам с собой, причём в каком-то забытьи, и делает это публично. Словно весь почему-то сморщивается, старится вдруг прямо на глазах, идёт к Богу с повинной от имени человечества, сутулится и больше не прячет своей беззащитности перед вечными силами. Малопонятны, отрывочны мысли его... Словно большую и сложную книгу – жизнь большого и сложного человека – разорвали на много кусочков, а ветер смятений поднял, перемешал их и закружил в хороводе: хватай же! лови! – здесь в каждом случайном обрывке найдётся и смысл для ловца, и содержание. Но вот вместе-то снова сложить их, увы, никак не получится. Мозаика есть, да пропал образец, по которому жизнь из малюсеньких точек и лоскуточков сама б превратилась в большую картину.
Рояль замолчал.
Аудитория впала в унылый гипноз. Аукцион захлебнулся. Гордый корабль семинара торпедировала истеричка, духовный камикадзе. Такая обида! Сообща создавали небесный ковчег, а один – всё испортил. Раненый в нижнюю чакру, ковчег стал хлебать в свои трюмы забортные воды обыденной жизни. И кормчий утратил вдруг важную спесь.
– Бум-ммм... На сегодня программа закончена.
И – вдруг! вдруг! вдруг! – малиновый факел из первого ряда грудью своею закрыл корабельную брешь:
– Десять тысяч!!!
Гуру расплылся в улыбке:
– Жду вас, мадам, к двадцати тридцати.
Женский зал вновь дышал, как органные трубы. Гоша крякнул в кулак.
Вся жизнь – будничный аукцион! А разве нет? Все друг другу что-то предлагают. Одно предложение считается приличным, а другое не очень. Что ж с того? Нынче исчезли границы приличий, и уж нет иерархии в ценностях форм, содержаний... В одноразовой спешке полегли в зеркала все, кто в них засмотрелся. Словно мухи к липучей бумажке, прилипли слова к устоявшимся истинам. Зеркало жизни оправлено в раму канонов, уставов, шаблонных инструкций и песен пьянящих. Торг ведёт там картинка с картиночкой – сообща приподняться над плоскостью тех отражений мечтают. Цену за пульс обновлённый любую дают! Знак не важен для этой игры: добро или зло – всё едино. Жизнь и впрямь полегла, как в запой, в отражениях быстрых и плоских. Зеркало! Холодный родитель того безразличия, что пугает до смерти горячих незнаек – поэтов труда, ревнителей старых сердечных законов. Глянет око небесное вниз, да и ахнет: в рынок блошиный земная краса обернулась! Что-то случилось с пространством живым, низко, низко пало оно, широту в зеркалах обрело безграничную, да и вдруг истончало теплом и любовью в том поле до полной прозрачности. Охота идёт за всем настоящим! Переоделся охотник, в силуэте притворном затих, в другом языке затаился, как в камуфляже, на заморский пароль отзывается дичь: «эксклюзив». Эксклюзив – не тираж! Не тираж...
Обмен энергиями с самим мастером Ли почитался за высшее проявление в эксклюзивном общении, потому-то и шла промеж плоской нарядной тоски комедийная драчка за призрачный шанс – над собой, над распластанным, приподняться. Выход из плоского мира нащупать – дано вдруг! Но «игольное ушко» было единственным, а желающих много. Поэтому гуру установил около узкого входа строго цербера, кусачего верного пса – неподкупные деньги. Во время аукциона он спускал его с поводка. Штучных избранников и избранниц пёс безошибочно гнал в одинокое стойло на лунную дойку.
Наталия излучала благодушие и королевскую щедрость.
– Вы, Гоша, сегодня можете отдохнуть, но, будьте готовы, ещё понадобитесь мне вечером. Сверхурочная оплата. Получите у Петровича для себя рацию и держите её при себе. Не выключайте. Вы хорошо поработали. Я довольна. Кстати, в ближайшем будущем нужно будет прочистить сантехнику в триста шестнадцатом номере. Это люкс.
И она пошла. Малиновый декольтированный факел выбрасывал над собой вулканоподобное белое пламя бурлящих грудей; факел реял над суетным миром и гордо горел, не чадя и не опускаясь до смертных, – неугасимый олимпийский огонь в честь победителя!
11
– Она очень богата! Смотрите, какие хоромины стоят: шикарно! Пожалуй, самые лучшие в этой деревне, она самый лучший буржуй среди наших буржуев. Я называю их «новые деревенские». Ух, сверхшикарно! Живёт одна, с малолетним сыночком, у которого от рождения имеются явные психические отклонения. Наталия, между прочим, сама распространяет слухи, что родила этого парня непорочно, от какого-то инопланетянина. Одного из них вы сегодня видели. На сцене! – охрана элитного коттеджного посёлка беспрепятственно пропустила знакомого врача Петербурга и его кудрявого спутника на закрытую, огороженную крепостным забором, круглосуточно патрулируемую территорию. После обеда у Няни Серёжи и Гоши появилось свободное время; решено было прогуляться в «логово богов» – продолжить ознакомительную экскурсию с Петербургом и его близлежащими достопримечательностями.
Кто дал название коттеджному посёлку, остаётся только гадать. Но «Синяя Ромашка» легла на слух сразу же и ни у кого не вызывала возражений. Конечно, никаких синих ромашек тут не росло, но синий цвет присутствовал обильно: полосатые скамеечки, палисадники, увитые плющом перголы, беседки, веранды, причудливые шашлычницы и крыши строений – всё напоминало весёленькую разноцветную поляну, правда, выполненную в камне, в пластике и раскрашенном железе.
– Берегись! – Няня Серёжа резво прыгнул под навес качелей. Послышался приглушённый хлопок со стороны раскрытого окна на третьем этаже дворца Наталии, а от кирпичной стены на противоположной стороне улицы отделилось небольшое пылевое облачко.
– Ой?! – Гоша сообразил, что по нему стреляют.
Тут же два выстрела подряд ударили в прозрачный навес качелей.
– Мальчишка развлекается! Очень энергичный молодой человек, никогда не расстаётся с травматическим духовым пистолетом. Любимая игрушка, мать подарила, – Няня Серёжа говорил об этом весело, даже с восхищением и завистью к обеспеченному озорному детству.
– Вах! Ничего себе развлечение!
– Да вы не бойтесь, убить может, только если в глаз попадёт. Ну, в живот прямой наводкой тоже, наверное, опасно, небольшая оперативная полостная операция может потребоваться. А так – ничего страшного. Там стальные шарики. Четырёхслойную фанеру с десяти метров лупит насквозь! Я пробовал, роскошный пистолет! Это он на новенького так реагирует. Привыкнет к вам постепенно. Не бойтесь. Да и вы привыкните, он иногда целыми днями бегает по Петербургу.
– С пистолетом?!
– Ну да.
– С заряженным?
– Конечно. А зачем он незаряженный-то нужен? Не интересно! В рыбу на речке стреляет, резиновую лодку мне недавно пробил. Очень шустрый шалопай! Точно, чей-нибудь засланец, наверное. А уж как всякую околесицу молоть умеет...
Окно на третьем этаже плавно закрылось. Хозяин стеклянной тонированной амбразуры увлёкся внутри дома какими-то иными важными делами.
Синяя Ромашка располагалась под холмом, за лесом, рядом с Петербургом, вплотную примыкая к его асфальтированной дороге, к энергоснабжению и коммуникациям.
– Вот где окопался коммунизм, о котором всю жизнь мечтал наш Петрович! Лучшие люди здесь имеют лучшую жизнь. Красота! Они уже сами всем удовлетворены и поэтому заботятся обо всех остальных: следят за ними, дают им работу, платят деньги, награждают... – было непонятно: говорит ли Няня Серёжа искренне, или в издевательском тоне. – Деньги, Гоша, должны быть только у тех, кто умеет ими пользоваться. Это как яды или наркотики в медицине: их строго учитывают и хранят в специальных сейфах. Так что, мы сейчас с вами находимся внутри очень богатого сейфа. По блату. Смотрите, сколько вокруг роскошных соблазнов, а? Настоящий наркотик для наших с вами незакалённых и малоимущих душ!
Гоша слушал в пол-уха, потому что мозг сверлила одна назойливая мыслишка:
– Вах! Богата! А почему она тогда работает?
– Наталия наша работает не из-за денег. Просто ей тоже хочется быть человеком. А без окружающих людей этого ну никак не сделаешь.
– За интерес?
– Да, наверное, за интерес. Ходили упорные слухи, что она и есть настоящий хозяин Петербурга. Только вряд ли. В прошлом году какие-то силы приказали отдать «Вашингтону» её любимый прогулочный двухпалубный корабль. Отдали немедленно. Просто так, как за «дай закурить». Наталия от переживаний даже похудела в тот месяц. Не-е-ет, хозяина никто не может вычислить. Настоящий босс находится не здесь, не в России. А, может, даже и не на земле, если верить чокнутым в нашем цирке. Ах!.. Чувствуете, какой вокруг воздух? Сплошные фитонциды! Вот она прелесть-то где! Газ, горячая вода, связь прямо посреди леса – экология плюс коммунизм!
– Это единственный населённый пункт рядом с неприступным Петербургом?
– Нет. По другую сторону от холма, в пяти километрах, на берегу реки есть вымирающая деревня Шушарка.
– Вах! У реки и – вымирающая?!
– Настоящих деревенских жителей там не так много осталось. Дома скупили городские дачники. А красивая была когда-то деревня. Мощная! Храм гигантский дореволюционные жители на свои средства построили. И главное – река под самым боком, под окнами! Сосновые посадки есть вдоль трассы хорошие. Рыба! Рыжики! Босиком побегать можно.
– И всё?
– Ну, честно говоря, ещё кой-какой интерес у меня в деревне имеется... Сообщаю по секрету: в Шушарке проживает моя самая надёжная женщина, победитель соревнования среди молодых свиноводов района, Капа. Вот где столица-то настоящей жизни находится: в Шушарке! Там всё натуральное: и молочко, и мясцо, и женщины очень натуральные – без заскоков в голове. М-ммм! А дровишки зимой поколоть? Наслаждение! Дом у Капы, конечно, не чета нынешним теремам: ну, не знали предки передовых технологий... Брёвнышки снизу подгнили, изба покосилась, пол кривоват стал. Настоящего хозяина нет... Зато дышится как! А спится там как хорошо после баньки! Деревянные стены ничуть не мешают природе общаться с живым человеком. Там в русской печке русская жизнь печётся. Сказка! Чего ещё требуется? Живи, наслаждайся! Правда, у моей Капы иждивенец есть, отец на инвалидности. Но тоже чудеснейший человек! Афиногеном зовут. Звучное имя, старинное. Конечно, трудновато бывает девушке одной: и на работу сгонять, и с хозяйством успеть управиться, и папашу обиходить. Отчего же не помочь? С удовольствием! Я им два раза в неделю отходы из нашего ресторана вожу на велосипеде. Для поросят. Обязательно познакомлю, Гоша, при случае. Прогуляемся! Всего-то пять километров, а зарядка – первый сорт! Мы и для вас, Гоша, подходящую партию подберём. Знаете, какие ядрёные девчатки на молочной ферме имеются? Не рожавшие ещё ни разу! М-м-ммм! Или сиротку-почтальонку из соседских взять, тоже девушка что надо!
Гоша выслушал восторженный монолог без энтузиазма. Русские избы с их зачуханными, уставшими от монотонного крестьянского труда и бесконечных бытовых проблем обитателями, ему никогда не нравились. По этой же причине русскую литературную классику Гоша считал непригодной для продуктивного вдохновения в современном беллетристическом самообразовании. В ней не содержалось мотивации жить сыто и красиво, а героями провозглашались лишь проигравшие свой успех, запутавшиеся в себе страстотерпцы. Это претило деятельной гошиной сущности. Рефлексия и склонность северной пишущей братии к самокопанию – отвращали.
– А туда обязательно прогуливаться?
– Куда?
– Ну, в Шушарку эту вашу.
– В первую очередь бы следовало! Настоящие люди остались только там! Реликты. Я ими восхищаюсь! Рыбу Капа жарит на подсолнечном масле – пальчики проглотишь!
12
Рация для обслуги – это такой говорящий ошейник на длинном-предлинном невидимом поводке, за который всегда могут дёрнуть и командным голосом гаркнуть: «Ко мне! Лежать! Рядом! След! Нельзя!» Петрович предупредил: «Много не болтай, аппарат дальнобойный, берёт по прямой километров на пятнадцать. Так что держи от головы подальше, а то мозги закипят, как в микроволновке. Да и для потенции, мужики говорят, тоже вредно. В общем, на, носи с собой постоянно, так тут требуется». Рация была полудуплекс, Гоша в качестве тренировки пощёлкал кнопкой-тангеткой: приём-передача. Всё понятно. При помощи многоканальной радиосвязи дрессировка обслуживающего персонала Петербурга не представляла из себя ничего сложного. Командиры командовали, а исполнители – отвечали: «Есть!» Команды, в отличие от обдуманных действий, хороши как раз тем, что голова рядового свободна: сказано –¬ делай! Немедленность и точность действий – почерк хорошо отлаженной системы.
А вот и вызов:
– Гоша, зайдите ко мне в администраторскую.
– Вах! Понял!
Наталия уже успела переодеться в бело-фиолетовое вечернее платье и присыпать себя, словно пасхальный куличик сахаром, дорогими украшениями.
– За отдельную почасовую плату прошу вас, Гоша, побыть сегодня в вечернее и, возможно, в ночное время суток с моим сыном.
– Заделаться нянькой? – осклабился разнорабочий.
– Не совсем. Мальчик, если требуется, ночует один, он очень самостоятельный. С этой стороны проблем нет никаких. Тут, видите ли, особый случай... Это его просьба – прислать вас к нему, пока дома никого не будет. А я вернусь очень поздно. Или даже утром. Не бойтесь, вам не придётся рассказывать малышу сказки или играть с ним в паровозики. Ему шесть лет, однако он очень рослый, оригинально развит и сам будет говорить не хуже телевизора, так что не соскучитесь. В кровать не укладывайте, он спит всего по два часа в сутки. Его зовут так же, как вас. Гошка. Вот электронный брелок от входных дверей: первая зелёная кнопка – уличные ворота, вторая зелёная – дверь в дом. Благодарю вас.
– Гошка?.. – растерялся от такого неожиданного оборота дел новенький член петербургского рабочего общежития.
– Да. Ваш тёзка. Очень требовательный мальчик. Индиго, если знаете, что это такое. Ему нужна не нянька, а слушатель. Если мальчик нанесёт вред вашему здоровью, я компенсирую соответствующий моральный ущерб и необходимое лечение. Гошик ждёт вас к себе после ужина. Держите ключи.
– Э-эээ... – но отреагировать в ответ на команду «Вперёд!» разнорабочий Гоша не успел. Наталия, праздничный ночной куличик, резко повернулась и понесла себя, цокая каблуками, в апартаменты к мастеру Ли – на съедение.
Гоша чесал кудри: посреди огромного сумасшедшего мира в русском лесу стоял охраняемый сумасшедший дом, наполненный деньгами и психами. Но для того, чтобы приблизиться к деньгам, следовало делать вид, что психи – самые правильные и привлекательные существа на планете.
По радиоканалу, специально выделенному только для врачебной связи, Гоша вызвал Няню Серёжу и сообщил в пятнадцатикилометровом радиусе открытым текстом:
– Сегодня меня убьют.
Врач буйно ликовал, искренне радуясь за товарища, которому судьба-режиссёр приготовила главную роль в эпизоде с весёлыми трюками.
– Ого! Боевое крещение! Поздравляю вас, Гоша. Я же говорил, что жизнь в Петербурге очень интересная. Расскажете потом, непременно, в подробностях что и как. Буду ждать результатов.
– Вах! Если останусь жить, – трагически огласил эфир Гоша, окончательно рассерженный идиотской жизнерадостностью петербургского «выборного» врача.
13
Сказать, что шестилетний разбойник был рослым – это ничего не сказать о нём; парень своей макушкой доставал Гоше до груди и с лёгкостью перезаряжал газовые баллончики в своём пистолете. С той же лёгкостью он управлялся со всей домашней техникой и с компьютером. В гостиной под диваном орал благим матом десятикилограммовый кастрированный кот.
– Я стреляю только в мёртвых! – первое, что произнёс малец при встрече. Озадачил и утешил гостя, как мог.
Жирный кот на полусогнутых лапах перебежал в другую комнату и где-то затих, навеки спрятавшись. Гоша в нерешительности застрял в арке между зимним садом и гостиной. Акселерат стоял в центре пустого пространства в образе спасителя мира – в ковбойской шляпе, в обуви Кота в Сапогах, с заряженным пистолетом в правой руке.
– Моя мама добрый вампир. Она ведьма. Я специально её выбирал для своего рождения, – эту новость он нараспев сообщил во-вторых.
Сивый бред и немигающие глаза малолетнего йети, вооружённого травматикой, парализовали волю Гоши. Тёзка продолжил изложение вводных данных.
– Я прибыл к тебе из созвездия Плеяд, – эту, финальную информацию, переросток подал на третье.
Воочию встречаться с космическим спектаклем приходилось впервые. Гоша, конечно, имел нормальный опыт общения с малыми детишками, которые тряслись при виде конфет и обычно плакали, если оставались дома одни. А тут и впрямь было что-то другое. Изысканные конфеты и шоколад ароматной россыпью цвели в широких вазах на столах и в барных углублениях, а дом малолетний бандит, похоже, наполнял собой так, что в многокомнатном раю в принципе не оставалось места для кого-то ещё.
– А кто у тебя эти... мёртвые? – осторожно поинтересовался именами мишеней Гоша большой.
– Много! – лаконичность ответа подразумевала его исчерпывающее содержание.
– Вах! Очень много? Очень-очень много? – инстинкт самосохранения подсказывал: продолжайте! разговор следует продолжать любым способом!
– Да. Они восстали.
И посланник созвездия Плеяд поведал о сокровенном. Что мёртвые ходят по улицам, сидят в министерских креслах, крутят ручку токарного станка, пьют вино, помешаны на страхе или сексе, что они запросто огораживают частным забором водоохранную зону, выступают по телевидению и владеют интернетом. Что именно мёртвые построили банки и изобрели религию, что деньги, техника и войны – это посредник, позволяющий всесильным мертвецам содержать живых в рабстве и перекачивать из них энергию для себя. У мёртвых есть всё: движение вещей и плоти, управляемое общество, новые технологии, сильные чувства, мысли и даже своя, похожая на бесконечное гниение, эволюция. Нет лишь одного – самой жизни! Любое их движение регрессивно. Цивилизация завалена разрекламированным мусором и страдает от профицита ненужного. Чтобы продолжать шевелиться, наращивать обороты и крутить дальше маховики земных сует, мёртвые берут высшую силу у других. Не воруют, не грабят, а именно – берут. Они считают, что живые – их собственность. Как молочная корова или пушистые мясные кролики. Мёртвые солидарны друг с другом; они необычайно ловкие и жадные в мире земли. Они такие же ловкие и жадные в мире своих хищных фантазий и бессовестной мысли. Но они бесплодны в духе. Да, да! Дух – отец всей прочей материи. Дирижёр мира, его садовод. У мёртвых нет его высшего мотива. Поэтому многочисленные дела и движения их не поют, а стонут. Или притворяются, что поют. Или шумят, как демоны, притворяясь, что они тоже настоящие. И так далее. Без космического одухотворения вся прочая суета – бессмысленна.
Лексический словарь шестилетнего мальца поражал! На этих плечиках, казалось, действительно сидела говорящая голова инопланетянина. Гоша завистливо погладил ласковым взглядом, словно кота по шёрстке, внутреннее изобилие хоромин Наталии и грустно подумал про тёзку: «Ну, ты гадёныш!»
Мальчик поднял руку с пистолетом и нацелился взрослому в живот:
– Я не гадёныш! Я прибыл на землю для работы, – Гоша похолодел: гадёныш без труда, как томограф из какого-то отдалённого будущего, читал его мысли.
– И в... чём же... смысл... твоей... э... работы?
– В наслаждении жизнью! Жизнью, болван! А не тем, что ты ею считаешь.
Эту сентенцию Гоша где-то недавно уже слышал.
Ночь выдалась безоблачной и тёплой. С третьего этажа имелся выход на открытую площадку, вероятно, предназначенную для приятных господских чаепитий. Имелась для этого и небольшая дополнительная кухня, овальный стол с неподдельным самоваром, плетёные стулья, посуда в застеклённой стенке. Сама же площадка дерзко выдавалась прямо под открытое небо, и человек там ощущал себя, словно букашечка на ладони великана. Гоша вспомнил детское развлечение: «Божья коровка, улети на небко, там твои детки кушают конфетки, всем по одной, а тебе – ни одной...» – после этого речитатива пойманные насекомые, ползающие по детской ручке, обычно расправляли свои крылышки и куда-то улетали.
В центре площадки на крепкой треноге стоял настоящий зеркальный телескоп; его одинокий циклопический глаз был направлен в сторону звёздного общежития.
– Духовность – это просто зрение, подобное зрению Бога, масштаб и глубина наблюдения, правильная интерпретация всех совокупных сигналов, данных человеку. Органов чувств на самом деле – бесконечное множество! А у тебя их... – мальчик внимательно ощупал взглядом середину гошиного лба, – у тебя их пока что мало: одно или два. Чувство самолюбия. И чувство жадности.
– Вах! Жить-то буду?
– Если хочешь жить, то выноси своё гадкое «я» за пределы самолюбия.
– Вах-вах-вах, откуда ты такой умный взялся?
– С Плеяд, я тебе уже говорил. Во-о-он туда смотри! Видишь созвездие? Его даже без телескопа хорошо видно. Там мой дом.
– Хм? Уважаю! Говоришь ты, браток, честное слово, как заправский гуру. Просто информационный канал какой-то. Непосредственно – «оттуда»! Ну-ну. У тебя, парень, я подозреваю, феноменальная память. Не память даже, а центральный космический сервер! Угадал? Наверное, ты лекций наслушался в Петербурге?
– Да, я там бываю. Мёртвые тоже любят говорить о духовности. Они украли живые слова у живых.
В ту незабываемую полночь, находясь на ладони мира – посреди открытой веранды, застеленной мягким влагостойким ковролином, – разнорабочий Гоша был посвящён в тайны мироздания. Он, наконец, узнал, что космос буквально кишит жизнью. Что внутри горячих звёзд миллиарды лет развиваются непостиижимые независимые плазменные девочки, которые любят мастерить вокруг себя куколок – планеты. А планеты, в свою очередь, мастерят своих куколок – материки, океаны, или людей, например. Отчего сами люди тоже имеют врождённую склонность к кукольному моделированию. Язычники правильно поклонялись светилам. До тех пор, пока мёртвые не подменили собой предмет их поклонения... Вах! Благодарно встряхивая чёрными кудрями посреди чёрного благолепия летней ночи, Гоша узнал, что чёрные дыры – это переход из вещественного сна Бога известной Вселенной в вещественный сон других, нездешних Богов. Что пианистка Фрида Аркадьевна – тоже посланец, только из созвездия Рака. Что Няня Серёжа – тотемное животное Петербурга, что его следует беречь, как талисман; ибо он не умеет обижаться и поэтому его нельзя обижать. Что злая главная повариха, специально выписанная из Парижа на этот сезон, мертва окончательно и безнадёжно; её стряпню ни в коем случае нельзя употреблять в пищу – риск «просадить» высокие духовные октавы при физическом соприкосновении со злой пищей, очень велик.
А потом с тридевятого неба пришлось лететь кубарем – неожиданный свет автомобильных фар произвёл над вздувшимся, куполообразным животом Вселенной, беременной чудесной жизнью и неисчислимыми звёздами, полостную операцию; звёзды погасли, рассыпались кто куда, яркий луч распластал материнский уют изначалий – мотор, как ворчливый ручей в темноте, забурлил у ворот.
– Спокойной ночи! – сказал вдруг пай-мальчик и убежал в свою спальню. В голосе и интонации юного звездочёта Гоше почудились нотки пророка, который провидит беду наперёд, но, сочувствуя несчастным слепым соплеменникам, выдаёт желаемое за действительное.
14
Обе стрелки настенных часов, так же, как телескоп на веранде, указывали в небо. Время волшебных событий – чуть за полночь. Шестиместная кровать Наталии была расправлена. Гоша донёс баулы с нарядами от машины до женской обители и замер, как домашний робот, в ожидании следующих приказов. Из оттянутого тяжёлой рацией кармана брюк нелепо торчала двадцатисантиметровая антенна.
– Я привлекательная для мужчин? – взволнованно спросила вдруг Наталия.
– Да! Очень! – честно соврал Гоша.
– Помогите мне расстегнуть платье сзади.
Потом она попросила Гошу пойти в душ первым и сказала, что будет его ждать. Сказала не голосом женщины, – а тем же голосом администратора, каким она предлагала накануне писать заявление о приёме на работу. В качестве такого «расходного материала» Гоша оказался впервые. Он оробел.
– Что вы остолбенели? Вас что-то смущает? Я заплачу.
– Конечно, я с удовольствием... – снова соврал Гоша, но уже не для пышногрудой властительницы, а, скорее, для себя.
В примыкающей к спальне огромной, далеко не единственной в доме душевой, Гоша обнаружил кожаный диван и множество мягких подушек на нём. Перед решительным последним шагом он присел подумать. Помнилось, Няня Серёжа что-то говорил насчёт уплотнения времени в Петербурге. Что всего за один день здесь может произойти множество всяческих событий, столько, что в ином месте и за пятьдесят лет не случится. «Здорово!» – восклицал блаженный врач. Но ничего здорового в своём теперешнем положении Гоша почему-то не усматривал. Душа сморщилась, как перезимовавшее яблочко.
– Ну, где вы там застряли?
Гоша для шума включил струю душа и продолжил горестное обдумывание щекотливой ситуации. До сих пор он причислял себя к тому племени и качеству живущих, что звучало высоко: Человек! А как иначе-то? Видящий себя гордо, надеется, что и другие его видят так же. А не так вот, грубо... Не так! Гордый человек – это вам не какой-нибудь фалоимитатор. Гоша вдруг вспомнил метафоричные определения тёзки-мальца про расторопных мертвецов и печально усмехнулся: ведьма! В голове кружилось спасительное словоблудие: духоимитаторы! собрание фрикционеров!
– Эй! Вы что там, утонули?
Через три минуты дверь ванной отворилась настежь, и перед взором Наталии предстало зрелище – голый, весело улыбающийся Гоша, между растопыренных ног которого цветными лентами была примотана большая мягкая подушка.
– Что... Что это? Зачем?
– Авария, мадам! Сработала подушка безопасности! – Гоша был уверен, что юмор – всегда самый лучший выход из затруднительной ситуации. Возможно, в мужской компании это так. Но не в женской.
– А-ааа!!! – со звуком падающего подбитого истребителя Наталия одиноко рухнула в нерастопленный снег простыней и одеял. Шестиместный аэродром девственной постели покрылся радиоактивным пеплом от самопроизвольного взрыва третьей чакры, палисандровую твердь эксклюзивной кровати сотрясли рыдания.
15
Женская истерика подобна упавшему на землю астероиду. Динозавры вымирают на раз! Но жизнь, как ни крути, опять берёт своё. Постепенно зарастают воронки от огненных опалин, возвращаются в колыбель океанов вздыбленные воды, стирается в поколениях и гаснет память об ужасающем катаклизме. Пульсы бытия вновь готовы слышать друг друга в согласии и успокоении.
Гоша отмотал от своих ног дурацкую подушку и почти с любовью посмотрел на несчастную, сорокапятилетнюю одинокую капризулю. Потом лёг рядом и по-мужски, покровительственно сгрёб женское тело, привлекая его к себе для защиты и ласки. Но не тут-то было! Наталия мгновенно справилась со своим неожиданным волнением и уже привычно сидела верхом на метле.
– Не вы! Мне нужен другой.
После чего она произнесла текст доноса. А именно. Мастер Ли настоящий подлец! За десять тысяч долларов он флегматично и беспощадно сообщил победительнице женского аукциона, что никакая она не женщина, а самый обыкновенный самец. И для физических контактов ей скорее бы подошли гомосексуалисты, чем нормальный мужчина. Она отвратительна и омерзительна при взгляде на её существо с высоты духовных сфер. Несмотря на то, что уже есть ребёнок, она никогда не была ни женщиной, ни матерью. А её разнаряженная оболочка – платье, украшения, духи, причёска – всё это ложь; а энергетический материал третьей чакры не соответствует даже эротическому муляжу. Вещественные приоритеты, опыт власти, энергия контроля и подавления в социуме – какая ж она после этого женщина?! Мужчин привлекают слабые и глупенькие, а с умными они сами становятся дураками. Сила мужского бесстрашия и самодурства смиряется в омуте мира беззащитностью и доверием любви. Вот для чего нужны женщины и вот чему они должны соответствовать. А с такими, как она, секс невозможен, даже виртуальный.
– Я самец! Самец! А я хочу быть женщино-о-ой! – рассекреченный ведьмак снова начал выть и ронять слёзы на свою метлу.
Без привычки психика разнорабочего-новобранца с особой тревогой испытывала перегрузки, подобные тем, что испытывает космонавт во время взлёта или приземления. Он напряжённо ждал какого-либо знака, подсказки судьбы. О, да! Приближение к запредельности часто перемещает суеверия на место основных правил. Космонавты, подводники и сверхзвуковики это знают. Гоша ощущал себя всеми сразу. В комнату просочился кот-кастрат, залез на кровать и сказал человеческим голосом: «Мало!» В этот миг Гоша испил чашу суеверий до конца и окончательно лишился каких-либо желаний. Начало петербургского трудового стажа давало о себе знать эклектикой и стремительностью событий. Гоше вдруг стало безумно жаль самого себя. Гоша обмяк и растрогался. Сами собой на глаза беженца навернулись слёзы.
– Вы тоже плачете?!
Чтобы не зарыдать в голос от своей бездомности, бедности и постороннего унижения, Гоша запел: «Божья коровка, улети на небко, там твои детки, кушают конфетки, всем по одной, а тебе – ни одной»...
Наталия уснула у него на плече.
Уснул и «прислуга за всё». Ему снился неуютный жестяной раструб, через который гошина волна жизни отсасывалась в соседний инкубатор, где непрерывно рождались курята с кудрявыми головками.
16
Что может быть страшнее женского одиночества? Ничего! Оно всепоглощающе и оно непостижимо, как практический отказ вознесённого йога от базарных сравнений и научной дуальности. Одиночество, одиночество, ничего, кроме одиночества! Чистейший кристалл озлобленного совершенства! Сквозь который текут и сгорают теперь недостойные «да» или «нет». Одиночество женщины открывает в сей мир запечатанный шлюз, за которым лавиной теснятся великие токи – око божьего гнева, напалм Абсолюта. Белым калением светится месть, пустота семена пустоты порождает, языком, как огнём, всё подряд поджигается. Одиночество женской души! Белой дырой в почерневшей реальности теплится жизнь... Словно дырка на платье важнее одежды испорченной стала. Превратилось, что собственным было, в ничьё, утекают из глаз опустевших последние искры – в ничто, в никуда. Не жаль ничего! Одиночество – это Оно. Рода среднего зверь.
Одиночество рыщет средь зарослей жизни, зубы глаз своих в страстные пляски вонзает. Заражает собою округу. Оно, словно в куколку вуду, втыкает булавки своих безразличий прямо в сердце желаний и образов мира. Одинокая баба – Вселенная! Вся в дырявых нарядах!
17
Раннее утро подёргало Гошу за веки. В паре метров от него Наталия безопасно сопела на своём шестиместном ложе. Гоша оделся и на цыпочках вышел во двор. Земля умывалась медовым сиянием.
«А что, ели жениться на этой?..» – купидон, заведующий мыслями брачных аферистов, воткнул колючий браконьерский вопрос в гошину голову, как острогу. Ба! Вот это решение всех проблем! А что, хозяйка ещё очень даже ничего, не развалина, и старше-то всего на десяточку... Извилины здравого ума на остроге извивались и сопротивлялись не долго. Гоша развеселился, представляя себя в махровом халате, пьющим дымящийся чай после сауны... Он даже увидел, ему показалось, свой силуэт на веранде третьего этажа. А вот здесь, на месте бесполезной лужайки, он сделает мастерскую и поставит две свои машины: одна представительская, чёрный лак, другая для путешествий и охоты, камуфляж. Открытый бассейн, пожалуй, следует накрыть прозрачным ангаром и превратить его внутренний периметр в круглогодичные цветочные джунгли. Так-так... А это что за безобразие? Почему кирпичная стена треснула? Да-ааа... Без хозяина дом не удержишь в порядке – упадок, он всегда рядом. За всем приходится следить. Природа, как бульдог, держит свою хватку на человеческих строениях день и ночь. Поэтому необходимо сопротивляться: ухаживать за пространством, вечно что-то подкрашивать, подправлять, или делать заново. Хозяин нужен дому, хозяин! Без него зелёный бульдог церемониться не будет: хруп! и уж нет ничего! Вон, и черепица по крыше поползла, и водосток оторван, и тротуарная плитка местами просела... Странно даже, как этого Гоша вчера не заметил? Хозяин большому дому нужен обязательно. Большой хозяин! Гоша, заложив «руки в боки», уверенно стоял посреди двора и крутил головой, из которой явственно торчал черенок остроги купидона.
До сих пор Гошу разные люди при обстоятельствах, иногда совершенно немыслимых, «пытались женить». И вот – впервые! – ему самому пришла в голову эта продуктивная идея: пора жениться! Пора. Любовь, на сей раз, укусила Гошу правильно: прямо в мозг. Ах, как взволновался после этого внутри гошиной головы весь её обслуживающий персонал: и расчётно-кассовый центр, и экономические службы, и хозяйственный цех, и отдел труда и отдыха, и все-все-все. Ещё в школе учителя шутили: «Ну, Гоша, у тебя не голова, а дом правительства!» Что ж, так оно и оказалось, в конце концов. Ха! Жениться на богатой управительнице Петербурга! Это был – вариант выхода из кризиса. Гоша даже начал насвистывать арию Тореадора. Медовый рассвет поднимался над обновлённой землёй. Мысли, как пчёлы, носились по коридорам и этажам гошиного улья-ума, сталкивались, ахали, охали и наперебой жужжали друг другу только об этом. Решение явилось как наитие сверху, оно было кардинальным и элегантным. Оставалось лишь аккуратно поддеть на крючок крупную добычу – Наталию. А с её сыночком они уже подружились, так решил Гоша после их мирных астрономических занятий. Да, Наталия и Гоша! Плюс отчаянный Гошик. Такова воля звёзд. Тем более, что первая небесная «поклёвка» уже состоялась. Можно продолжать, шансы на удачу немалые. Гоша тепло посмотрел в сторону окон спальни и послал туда, как учил мастер Ли, транспортный «волновой туннель», до отказа набитый новыми желаниями и предложениями с гошиной стороны. По этому же туннелю плавно плыла в сторону разбитой третьей женской чакры и коварная мыслящая острога.
В воротах Гоша остановился. Настроение было преотличное! Лучший учитель – это когда ты учитель себя самого. А что, если вернуться немедленно, не тянуть, не «водить» крупную добычу, выматывая её силы, на длинной леске времени туда-сюда, а рискнуть – попробовать взять желаемое сразу, с шиком, голыми руками, профессионально, на зависть остальным? Вернуться и снова, уже с внутренним хозяйским чувством, с уверенностью и правом земного победителя снова лечь в палисандровый ковёр-срамолёт?
Гоша и впрямь уже начал поворачивать обратно, когда с веранды раздался хлопок и стальной инквизиторский шарик впился в гошин зад. В сочинении на сладкую вольную тему инопланетный гадёныш поставил весомую точку. Гоша побежал. Вслед раздались ещё два хлопка, но, к счастью, стрелок, умеющий читать мысли, не был снайпером. Утренняя финальная сцена у дома Наталии была разыграна очень выразительно – без единого слова. Разозлённые мысли-пчёлки разом вылетели из гошиной головы наружу и тоже гнались за бегущим, назидательно и пребольно жаля своего хозяина в пострадавшее место.
18
Медпункт располагался в дальнем крыле административно-гостиничного блока, на первом этаже. В эту ночь и здесь произошла своя драма. Волновая генетика, нацеленная на автоматическое самоудвоение, покрыла Петербург эманацией непредвиденной страсти. Даже деревья, казалось, разбились на парочки и клонились друг к другу особенным образом. Весь Петербург сочинялся соблазнами тела и духа! И даже небесные зрители, – зеваки из аэробусов, – видеть могли, приклеившись носом к иллюминаторам, и эротический холмик у речки, и манящую впадинку рядом, окружённую славным мохнатым леском.
Недоразумение приключилось, как насморк, по медицинской, так сказать, части.
Началось перед ужином.
Няня Серёжа стирал свои носки в питьевом фонтанчике рядом с цветочной клумбой, когда к нему подошла музыкальная дива – миниатюрная барыня Фрида Аркадьевна. Она с рвотным отвращением наблюдала мыльный процесс и некоторое время стояла в большой нерешительности.
– Что-то болит, Фрида Аркадьевна? – врач обернулся и спросил об этом так приветливо и лучезарно, что пианистка зажмурилась.
Потом она собралась с духом и со свойственной ей прямотой заявила:
– Мне нужен полноценный мужчина. Это будет полезно для моего здоровья.
– Ага! – сказал Няня Серёжа, не прекращая оттирать смолу и кусочки глины с подошвы носков. – Да-ааа... Вы правы, настоящие мужчины сегодня в большом дефиците. Ну что ж, приходите-ка сегодня вечером в медпункт. Вместе исследуем проблему, разберёмся. Мастер Ли рекомендует лучшее время – половина девятого, кажется. Думаю, что смогу вам помочь. Хотя это будет трудно, очень трудно!
– Я приду, – и барыня исчезла.
Точно в восемь тридцать вечера она появилась на пороге медпункта в одеяниях полупрозрачного мотылька. Музыкальные крылышки за спиной ангела были аккуратно сложены и не трепетали, зато коготки глаз обрели силу голодной рыси и царапали всё подряд.
– Что вы делаете? Мы будем пить чай?! В чём это вы его завариваете?
– Отличная вещь! Экспериментальный калоприёмник из нержавеющей стали, ребята из министерства по чрезвычайным ситуациям подарили. Для жизни, для рыбалки. Превосходно! Смотрите: две герметично закрывающиеся крышки, большая ёмкость, экологически чистый материал... Вам чёрный, или зелёный заварить? Есть душица, мята. С Петровичем собирали на заливных лугах!
– Спасибо. Я не хочу. Мне нужен мужчина.
– Ага! Мужчина? И вы, значит, пришли к доктору? Ну, раздевайтесь, ложитесь на кушетку. Я через минуту подойду.
Няня Серёжа шагнул за ширму и стал что-то там делать, шуршать, покряхтывать. Фрида Аркадьевна разделась, как было велено, и легла в ожидании исполнения своего заказа.
– Мне холодно!
– Сейчас, сейчас!
Врач вышел при полном параде: в торжественном белом халате, с прибором для измерения артериального давления, с круглым зеркалом врача-лора на голове и перекинутым через плечо стетоскопом. Лицо его было серьёзным и требовательным. Няня Серёжа заботливо присел на край кушетки, потрогал живот девушки, послушал сердце, измерил давление, заглянул в рот и в уши. Пианистка лежала смирно, как отвалившаяся клавиша.
– Ну, что я могу вам сказать? Противопоказаний для вагинального применения мужского воздействия нет. Вот гормональный рецепт. Обратитесь с ним в девятую городскую аптеку к Борису Аполлоновичу Молотобойцеву. Это мой студенческий товарищ, он вам обязательно поможет. Примет активное личное участие, я ему позвоню. Можете одеваться.
– Какой... рецепт? – сбой программы до сознания дошёл не сразу; старый сценарий ожидания ещё продолжал действовать, а изменившаяся действительность ему уже не соответствовала. – Мужлан!!! Подлый фельдфебель! Нет, вы исполните то, под чем подписались сегодня на сцене. Двести человек подтвердят это под присягой. Мне нужен физически здоровый мужчина. Немедленно!
Когда-то, давным-давно, Няня Серёжа ступил было на стезю психиатрии, но после того, как несколько пациенток накинулись на него, агрессивно требуя после проявления помощи духовной её дальнейшего физического закрепления, врач изменил стезю специализации: был в дальнейшем иглотерапевтом, анестезиологом, реаниматором, участковым врачом, снова реаниматором. Город он не любил и когда подвернулась предпенсионная возможность единолично возглавить фельдшерскую медслужбу в Петербурге, колебаний с его стороны не возникло: река и рыбалка с лихвой компенсировали суровую и скучную необходимость трудиться на благо народа.
– Вы обязаны исполнить то, что мне обещали!
– Я обещал?! Хм? Помню, последний раз я давал обещание в пионерском возрасте...
Ничего утешительного из более поздних обещаний Няня Серёжа припомнить не смог. Он не понимал и не чувствовал мира причин: тонких волновых предпосылок, венчального соития душ в невидимых «волноводах» и могучей резонансной власти третьих чакр – всего, что порождало на земле лишь жалкие следствия, финальные отражения жизни высших реалий.
– Вы не сможете мне отказать! Я на вас в суд подам! – маленькая бестия и не собиралась одеваться.
– Ну, разве что только в Божий! – дерзко рассмеялся грубиян в белом халате.
Чай с мятой и душицей в экологически чистом калоприёмнике давно остыл.
– Вы отсюда не выйдете, пока не исполните свой врачебный и мужской долг! – вместе с этой угрозой барыня проявила недюжинную силу: подтащила кушетку к входной двери, схватила ключ и закрыла помещение изнутри. Кроме недюжинной силы в этом маленьком теле скрывалось недюжинное терпение траппера или сталкера; в течение шести с лишним ночных часов голый страж, покрытый синими мурашками, честно охранял единственный выход. Во время боевого затишья взаимодействующие стороны благородно молчали. Няня Серёжа всё это время за ширмой взахлёб читал знаменитую старинную книгу Сабанеева «Жизнь и ловля пресноводных рыб». Ему страсть как хотелось поделиться удивительной информацией: в конце девятнадцатого века, в шлюзах на Волге девятиметровая щука глотала шестиметровую... Но как врач он понимал: в данном случае молчание – золото. От скучающей тишины волновая генетика чахла и надёжно засыпала.
В четыре утра милую Фриду Аркадьевну сморило. Врач укрыл её своим продымлённым спальником и осторожно вылез через окно – рассвет сулил неплохую рыбалку.
В этот момент и объявился раненый Гоша. Мужчины возбуждённо обменялись друг с другом ночными впечатлениями. Заполошными галками взмывали к верхушкам елей и сосен наиболее часто повторяемые два экспрессивных слова: «бабы» и «дуры». На мостках лодочной станции врач при помощи перочинного ножа и, нашедшегося в рыбацких принадлежностях спирта, произвёл операцию – легко выковырнул стальной шарик из гошиной ягодицы.
– Я же говорил, что вас ждёт в Петербурге масса замечательных приключений! Ничего страшного. Сейчас спустим на воду лодочку, выедем на простор, закинем снасти. Красота! Красотища! Посмотрите вокруг. Здорово! Не стоит расстраиваться из-за каких-то дурацких пустяков! – своими неутомимыми восторгами Няня Серёжа только лишь усугубил и без того мрачное настроение беженца, которое за минувшие сутки многократно претерпело непростое испытание «на излом».
Над рекой стелился художественный туман. Прохладное солнце ленилось в небесной дымке. После всех переживаний и скромной дозы спиртного Гоша, покачиваясь на волнах равнодушной реки, калачиком спал на дне надувной лодки. Сверху от промозглой туманной влажности его прикрывал знакомый синтетический плакат: «Только трезвая Россия станет великой державой».
19
Что же будет завтра? А послезавтра? А послепослезавтра? Что-то обязательно будет! А пока разнорабочий Гоша, качаясь на волнах петербургских забав и иллюзий, видит вещие сны. Это даже не сны, а, скорее, планёрка – расписание образов завтрашних дней, тезисы дум и иные пометки. Будни продолжатся. Буднями станут любые дела, если ты оказался внутри этих дел. Для волшебника чудо – желанный зевака, а для зеваки – желанный волшебник; а все вместе они – бытие, будни божьих спектаклей, что смотрятся сами в себя, да и сами собой умножаются. Явь во сне, или сон наяву – не понять в отражениях дробных и блудных. Информация ходит кругами! Трудно высмотреть в сусле известных кружений жемчуга новизны. Баламуты в цене, баламуты! Омут будней широк, хочешь-не хочешь, а затянет в свою глубину. Явь во сне, или сон наяву – безразлично!
День второй, и день третий, четвёртый и пятый... Гоше снилась программа заезда: вот гастрольное благо с Востока от нео-целителей – авангардный концерт рок-группы, выпевающей мантры; вот танцуют в бассейне русалки; вот сулит испытательный срок испытание-супер – Гоша чинит сантехнику в триста шестнадцатом номере... А в номере двое: мастер Ли и монголка, внучка ламы, наследница божьих коленей, на которые в истовой вере молится лучший мужчина. В триста шестнадцатом мастер Ли консультирует страждущих явно бесплатно. И много. И часто. И никто не сказал бы, что делает он своё дело не до конца или плохо. Явь во сне, или сон наяву? Гоша в номере тоже стоял на полу на коленях, но склонял свою голову не пред внучатыми токами ламы, а толкал её в унитаз, засорившийся от волос и прокладок. Разнорабочий всем нужен! Он умеет чинить отказавшую технику. Он – доктор вещей, он умет дарить им повторную жизнь. Делатель яви! Он может практически всё, он ежедневен, как факт продолжения времени, потому-то он нужен повсюду и каждому.
День шестой, день седьмой, день восьмой... А вот уж и цифры, как след на воде, растворились, исчезли в течении вод и времён. Кружит омут чертей своих ловких – круги не считает. Вот Няня Серёжа ведёт новичка до соседней деревни с названием Шушарка, продолжает экскурсию в местный паноптикум, везёт своей пассии пару бидонов помоев – кормить поросят. Велосипед с перемётной сумой по дороге ведёт, как тележку. И это не всё. В Шушарке Няня Серёжа даёт добровольный бесплатный приём-консультацию – отдушину для населения. К нему «показаться» – с болячкой на коже, с мигренью, с вопросом о грыже – съезжаются аж из соседних районов! Он один поборол нехорошее мнение, что из всех телевизоров нынешних гавкает: мол, бесплатно, – это одна профанация, обязательно плохо. Врач идею свою не скрывает: «Мы же русские! Бесплатно – это значит от всей души! Красота! В нашей деревне всё живое друг другу «за так» достаётся. Бесплатно здесь люди рождаются, бесплатно друг с другом свой век коротают, бесплатно они покидают друг друга. Хорошо! Так вот и надо спасаться. А иначе погибнем. Деньги, конечно, нужны и они сюда долетают. Мало, но долетают. И не далеко проникают. Не дальше хлебного ларька. Представьте себе, Гоша, деньги здешние аборигены к себе близко не «подпущают». Впрочем, зря, наверное. Деньги, я считаю, полезны. Они должны прислуживать натуральной жизни. Не наоборот, конечно. Ну, ничего, мы же русские!» А Гоша знай себе топал по просёлочной пыли в этой полуяви-полусне рядом с покачивающимися помойными бидонами и кивал, кивал, кивал.
20
Ах, будни! Что же вмещается в это краткое слово, что силу имеет – будить? Будни... Всё, что разбужено собственным случаем, или чужим, посторонним намерением – это и станет твоим «кукареку!». Жизненный миг неподделен, всё остальное – лишь эхо его. Эхо дивное длится и длится: от отца до сыночка, от сыночка бежит до внучка. В день один помещается общая жизнь!
Будни! Каждую ночь мастер Ли проникал в лоно за номером триста шестнадцать, чтобы слиться с наследницей ламы. По какой-то прихоти или скрытому промыслу, он консультировал юную деву и впрямь совершенно бесплатно; и через то в Петербург были вызваны демоны зависти и негодования. Аукциону судьбы торговать стало нечем.
Будни! Не нормирован день, не нормирован год. Здесь часы по ночам превращаются в вечность. Уплотнение времени – главный закон Петербурга. Гуща событий даёт «уплотнённых» людей в бесподобном замесе. Уплотнённое время само по себе не случится – его, как уран, вырабатывать нужно в предельных усилиях. Чтобы в каждой секунде росло обновление; чтобы сеять сей миг, и сей миг же пожать.
Будни! Омут дел Петербурга не только опасно кружился, но ещё и кипел, как кастрюля с бульоном; с двух сторон пузырилось – сверху жарило омут сей божье сияние, а снизу он сам подгорал от коптящей корысти и адских страстей. Глянь и увидишь: в омуте плещутся и благородные твари, и пускают волну паразиты. Будни дышат не воздухом – жизнью! Коли вдох просыпается – должен быть обязательный выдох. По линеечке жизнь свою вряд ли прочертишь. Слушай пульсы её, непутёвым сердечком волнение пей!
Будни! Низовых «кочегаров» своих – обслугу – Петербург не меняет. Персонал – это вроде болванки на месте лица. А вот семинары, приезжие школы, конференции, брифинги и фестивали – эти яркие сменные маски чередою ложатся поверх манекена реальности. В Петербурге история пишется кляксами.
– Что вы даёте мне, Наталия?
– Деньги в конверте. Как и обещано, за сверхурочные. И возьмите больничный. На сутки, я думаю, хватит.
– Благодарю вас... – Гоша впервые почувствовал странную странность: в погоне за деньгами, деньги сами поставили крест на красивой мечте.
ШУШАРКА
III
1
А вот электронное письмо Гоши старшему брату, тоже беженцу, живущему в Израиле: «Милый мой брат! Я таки оказался в раю. Бога никто не видел и здесь, а вместо него всем заправляет заместитель – хорошенький чёрт в женском облике. Мечтаю наставить Богу рога, но это – в отдалённой перспективе, пожалуй. А пока прохожу испытательный срок. Место интересное: рай – платный. Можно со временем свить здесь райский уголок для личного бизнеса. Землю под строительство получить тоже можно, но нужны связи и деньги. Подружился с архангелом, он врач. Хороший. Даже мне такого обманывать совестно! Ещё есть прехорошенькая грымза с музыкальным образованием. И есть всякие, знаешь ли, местные оригиналы. Мне дали гостиничный номер, в котором я устроился. Рай обслуживают штатные черти на окладе плюс премии. В основном, такие, кого адская жизнь в бизнесе, в политике или в профессии выплюнула в этот вот Петербург. Ах, да! Место называется, обхохочешься: Петербург. Это в лесу-то! Вообще, местная мода удивляет: в здешних местах даже городским микрорайонам дают исторически намоленные, но не свои имена: Калифорния, Кембридж, Монмартр, Китайская стена... Яркое название элементарно воруется у других, поскольку оно сегодня куда важнее своего скромного содержания! В Петербург, между прочим, валом валят денежные мешки, а приглашённые Учителя эти мешки растрясают. Есть возможность подглядывать, подслушивать и тоже учиться уму-разуму. Мастерами, братка, называются наши люди: экстрасенсы, операторы энергий, чакровидцы и срароносцы. Рай предоставляет им комфортные условия для проживания и продуктивной трудовой деятельности. Ну и я, приглядываюсь, стараюсь. Мёрзну, холодно тут у них... Ничего, прорвёмся! Обнимаю тебя, братка! Твой Гоша. P.S. Получил первый свой законный выходной. Наверное, направимся с врачом в соседний «заповедник» – по девочкам, по знатным телятницам, по передовым свинаркам. Других развлечений в нашем развлекательном комплексе для прислуги нет».
2
Чем заняться в выходной день? Вопроса не существует, если ты в городе. Лёг на диван посреди каменного многоэтажного каньона – вот тебе и отдых. А если вокруг тебя только земля, лес и небо? Это выходной или нет? В окружении природного умиротворения валять дурака не так-то просто – пошалить хочется! Деревенские мальчишки от скуки орущего кота на верёвке в колодец опускают, а взрослые мужики на том же подворье в поднебесье взмывают – на самогоне, не хуже ракетного топлива, разгоняются. Лишь несчастное местное женское племя бедою беду попрекает – в выходной все дела, что по дому имеются, переделать готовы, словно свету конец настаёт. В той деревне, в Шушарке, время жнут не серпом, а стаканом; год иль больше гордятся нехитрой обновкой, а соломой от жатвы – пересудами после событий -– кроют и кроют друг друга, да языками, как вилами, мечут историй стога.
Помои для поросят везли на квадроцикле. Няня Серёжа возвышался над четырёхколёсной каракатицей-вездеходом, точно истукан с острова Пасхи; его каменотёсанный носатый профиль, покачиваясь над пылящей полевой дорогой, символизировал собою вечный покой и невозмутимость. Очки запылились, на зубах поскрипывал мелкий песок. За рулём дёргался, клянущий русских дураков и их дороги, беженец Гоша.
– Ну, Гоша, сегодня вы, наконец-то, встретитесь с самыми лучшими из людей!
– Вах! Спасибо. С вашими папуасами я уже имел честь познакомиться в студенческом прошлом, на студенческих летних калымках. Самогон пить не буду. Плакать хочется, как посмотришь на ваши удовольствия и трущобы. Бедные...
– Ваши? Наши? А я бы иначе выразился: это – неразбавленные люди! Без посторонних примесей и ядовитых компонентов. Цельные! Что думают, то и говорят. Что говорят, то и делают. Помните, в магазинах когда-то был в большом дефиците «Чай индийский. Второй сорт»? За ним гонялись. Потому что дорогие «высший» и «первый» безобразно разбавляли какой-то трухой, пить было невозможно! А «второй сорт» заваривался очень ароматно. Чем дешевле и проще, тем натуральнее! Понимаете?
– Ага. Дорогой индийский чай у нас, на Кавказе делали. А «второй сорт» из Индии, наверное, везли.
– Да уж! Не всегда лучшее по названию на самом деле лучшее по...
Бидоны с помоями из ресторана едва не опрокинулись на очередном ухабе. Вместе с бидонами подпрыгнули и перемешались мысли в кудрявой голове Гоши. Вообще, тряская дорога не способствует продолжительной беседе на одну какую-то тему. Бах! Ба-бах! О чём, бишь, только что говорили? А, не важно! Вылетело из головы. Бах! Ба-бах! Яма, бугорок, кювет, заковыристый объезд, бревенчатый мостик, пьяный мотоциклист навстречу, колея с водой, хлам посреди дороги – от всего трясёт. Бах! Ба-бах! Голова на такой дороге, что копилка со словами: то мелкие междометия с прилагательными выскакивают, а то, словно рублик, что-то дельное из щели говорящей вдруг выкатится. Мысли от немалой тряски наружу поштучно через рот вылетают. Как пыль, или камешки из-под колёс.
Кроме бидонов с помоями, имелся и прочий полезный груз; за квадроциклом тащилась самодельная – железо-сварочное произведение Петровича – платформа на автоколёсах, доверху гружёная тюками с отслужившим свой срок постельным бельём и кое-какой одеждой, брошенной в номерах клиентами Петербурга. По распоряжению Наталии на коренных жителей Шушарки время от времени сваливалось бесплатное гуманитарное счастье – раздача дармовщинки. Тюки на платформе тоже нещадно подпрыгивали и из скомканных простыней во все стороны разлетались сны и эманации их бывших пользователей. Бах! Ба-бах! Бах!
– А можно задам бестактный вопрос?
– Конечно, Гоша. Наверное, про мою Капу хотите поинтересоваться? Чем она так привлекательна, да? Вы бы на такую даже и не посмотрели, да?
– Ну, ва-ах...
– Знаете, женщина неотразимо привлекательна для мужчины только в одном-единственном случае: если она его сама искренне желает. Не разрешает связь между ними, не пробует его или себя, не пользуется ситуацией или возможностью расчёта. Это всё от лукавого, Гоша. Изумительны лишь те наши подруги, что просто хотят нас, действуют, так сказать, без ума. Вот где возникают настоящие природные чувства! Разве против такого приглашения устоишь? Красота не на лице и даже не в душе – она в правильном жизненном желании! Да, Гоша, женщины нами управляют, как хотят. В натуральных желаниях они всегда начинают первыми. По крайней мере, так должно быть в природе. А что мы-то можем в ответ? Ха-ха! Хотелось бы управлять их желаниями – чтобы они желали нас правильно: без головы! Любовь – это и есть замкнутый круг, а не выход из него, как принято считать. Приятный круг, между прочим. Как сытое стойло.
– Грустно, – Гоше вспомнился недавний его ночной опыт экспресс-ловеласа в Синей Ромашке. Зад на ухабах ощутимо побаливал.
Разнорабочий ни от чего не может отказаться – он «разнораб». Гоше очень не хотелось совмещать свой выходной день с раздачей старого постельного белья среди жителей Шушарки. Он представил, с какой брезгливостью его будут встречать жители деревни, сколько гадких слов вольются в его уши по поводу скрытно барствующего Петербурга и его гуманитарной отрыжки. Но ничего не попишешь: Наталия приказала новичку «отдыхать с пользой».
Впрочем, любого нормального человека размышления о ценности труда рано или поздно приводили к точке сомнения. И на этой специфической точке любой нормальный человек под ветром забот начинал вертеться, словно флюгер, но в какую бы сторону ни обращался его ищущий взор, всюду он находил одно и то же, одно и то же: миф о величии и первостепенности работы изрядно преувеличен. И всякий неработающий работодатель об этом знает. О! В нигилистическом смысле Няня Серёжа – опасный бунтарь внутри рабочего совершенства землян! В то время как нефтяные платформы шагают вдоль шельфа северных морей, сталевары мудрят над небывалыми сплавами, электронные мальчики изобретают и делают свои колдовские машинки, а чиновники, не щадя живота своего, пьют чужую кровь, врач-обалдуй наслаждается самой жизнью, – жизнью! – а не её сомнительными трудовыми преобразованиями. Хотя и пользуется плодами презренного прогресса.
– Работать отвратительно и противоестественно! – произнёс Гоша, едва удерживая руль посреди судьбоносной русской колеи, неожиданно возникшей на дне овражка.
– Что вы, Гоша! Никто и не работает. Представьте, что вокруг вас интерактивный спектакль с множеством действующих лиц и кучей забавных мизансцен. А вы – единственный зритель всего этого разнообразия. Здорово! Вы родились лишь затем, чтобы досмотреть интересный спектакль до конца.
– До конца?!
– Ну, до нашего с вами конца, Гоша, если уж быть пунктуальным. Что не меняет сути интереса. Здорово, что такая возможность имеется! Спасибо нашему дедушке-Богу, которого так часто поминают чокнутые в Петербурге. Как врач я подозреваю в этом их массовом навязчивом неврозе кое-что крамольное: сами-то чокнутые существуют реально, а вот всемогущего дедушки, увы, нет. Вы заметили, что количество посредников между Богом и людьми нынче стремительно растёт? А то! Изделия из воздуха расходятся, извините за банальность, как горячие пирожки! Да-а-а... Настоящая работа даётся только настоящим обманщикам, тем, кто владеет особым искусством – раздачей самообманов.
– А как же ваша пассия в Шушарке? Знатная молодая свиноводка при Почётной Грамоте? Тихая трудовая овца в человеческом облике? Трудится! Я бы сказал даже грубее: ишачит за двоих. Уж не обессудьте.
– Гоша! Никакого противоречия нет. Капа работает, чтобы жить. Жизнь у неё на первом месте. А пустомели живут, чтобы обманывать себя работой. Ах, какие травы Капа собирает вокруг Шушарки! Обязательно попробуйте её иван-чай. Раньше вся Европа нашим травяным иван-чаем снабжалась, пока Вест-Индийская компания не погубила вкус европейцев жареными листьями с Востока.
– Попробую.
М-да. Выходной день предназначен для выхода. Куда? Из дома, из скуки, из повседневной толкотни, из себя самого, наконец. На таком выходе слова поднимаются сами собой, как пар над котлом, как пыль над дорогой, как мошкара над навозом. Приятно говорить в дороге о том-о-сём, не заботясь о цельности повествования. Бесконечен словесный спектакль! – не только в дороге, но и за партой, и в бизнес-игре, и в фабричном пространстве, и в войнах... – начала у кружева этого нет, как нет и конца в сочетании связанных слов. Выходные слова – ни о чём! Независимы эти слова, словно первая глупость, а, может, последняя истина.
3
Дом и хозяйство Капы оставались неперевёрнутой страницей русской истории, на веки вечные сошедшей в среднерусский ландшафт из книг о крестьянстве. Крепостное право, давным-давно отменённое де юре, и поныне оставалось в силе де факто. Изнурительный труд, всевозможные новации и преобразования на земле привели крестьян не к процветанию, а к ещё большей бедности. Странным был апофеоз этого пути: любимый труд приводил к... возлюбленной бедности. К тому, что духовные отцы прошлого заботливо и точно назвали трепещущим существительным: нищелюбие. Эстафету у официального крепостного права во времени незаметно и неявно приняло тотальное крепостное бесправие безвременья. И – время остановилось. На раскрытой странице застывшего крестьянского бытия менялись судьбы, менялись даже смыслы того, что она в себе содержала, однако сама страница давно окаменела – её можно было лишь бесконечно переписывать, но нельзя было перелистнуть. Сам Создатель махнул на безнадёжную затею рукой: мол, переписывайте сами свой черновик набело, как хотите! Поэтому каждый, рождённый на земле и от земли, огораживал пряслом частичку той, воспетой нищелюбцами территории, ничуть не замечая главной ответной уловки коварной страницы, – что отныне и сам был записан пожизненно в патриоты тоски, в правоверный отряд крепостных добровольцев.
Что с чем сравнить, чтобы что-то понять? Вот настенный коллаж из коллекции родственных душ, что на фото, украшение избы деревенской: и младенцы, и взрослые люди, и покойники – вместе все, в тоненькой рамочке струганной. А в петербургском шлифованном холле – абстрактное нечто в багете из бронзы? Разве сравнишь?! Простота рядом с изыском не уживается. Не соревнуется естество. Простота несравненна. Наслаждается тем, что имеет. И в соседской избе-развалюхе наслаждаются так же. Что ж, наслаждение наслаждению – рознь! Одному, чтобы петь, и помытой избы предостаточно, а другому весь мир подавай, и всё мало ему, всё никак не поётся от счастья.
Книгу местного бытия Гоша читал неохотно. Чёрные доски забора, кривые столбы вдоль улицы, запах куриного помёта, повсюду витающий в воздухе, ворота с железной щеколдой, вытоптанный двор, ржавая железная бочка под водостоком, чёрные торцы брёвен самой избы, давно забывшей день своего рождения, – повсюду на Гошу смотрели фрагменты из картин деревенщиков-передвижников, а в уши голосом школьного учителя что-то нашёптывал поэт сожалений и многой печали, господин Некрасов. Даже новенький мотороллер под навесом среди этого окружения виделся ровесником декабристов. Каждая вещь, каждый образ и каждое движение в застывшем времени словно доносило куда-то в прошлое: «Всё в порядке. Подлинники и эталоны скрижалей сохраняются». И прошлое опять могло быть спокойным за своё продолжение в будущем. Разве что, вместо некрасовских причитаний над патриархальной неизменностью русской деревни нынче голосили приёмники городских дачников, источая в пространство, подобно куриному помёту, музыкально-словесную веселуху.
– Как хорошо! Хорошо-то как, правда? Здорово! – Няня Серёжа подержал мотороллер за «рога» и радость его тут же переросла в ликование. – Вот где нужно искать заботу о своей душе! В прелестях жизни! – Мотороллер врач подарил свинарке недавно, чтобы та могла ездить на ферму, не теряя времени на дорогу. Но на обновку Капа ещё не садилась, не умела ни держать равновесие, ни управлять мурлычущим двухколёсным помощником. Что ничуть не омрачало ликования дароносца. – Как здесь хорошо, как хорошо! Воля!
Гоша молчал. Бидоны с помоями затащили в хлев.
– Знаете, как развозить барахло? Заезжаете на площадку перед магазином и ждёте; люди придут и сами всё разберут. Нравы тут простые. Вам понравится! Заодно посмотрите, какие колоритные типажи имеются. А я пока картошечку поджарю. Объеденье, а не жизнь! – Няня Серёжа сиял так, что в лучах его восхищения старые строения и унылые скрижали крестьянского быта становились иными и тоже начинали отзывчиво излучать золотой божественный свет.
К сожалению, светом на свет Гоша не отвечал. В мыслях он был мрачен и холоден, как заброшенный погреб. Внутри этого погреба зябла и таилась обиженная душа обрусевшего горца, беженца, у которого корни Древа личной жизни в одночасье оборвались, а крона с плодами осыпалась догола. Ну, что там какая-то деревня Шушарка – это же не усадьба на морском побережье... Эх! Одиночество измеряется не отсутствием друзей, одиночество – это крах всего привычного и что ещё хуже – крах обретённых привычек... Море, тёплое и бесконечное, плеснуло воображаемой волной в промозглый духовный погреб и лизнуло, как собака, Гошу в лицо. Уф-фф! Гоша перевёл дыхание и заставил себя улыбнуться:
– Хорошо. Данаец поехал дары раздавать!
4
Вселенная – штука весёлая, заводная на хохот! Бывало, шепнёт Козерог какой-нибудь Рыбе в светящемся омуте звёздной, закрученной бездны, анекдотик про глупость Создателя, а та и давай хохотать безудержно – новые звёзды от хохота этого в разные стороны так ведь и сыплются, как огни от бенгальской игрушки. Ха-ха-ха! Смотрите, смотрите: родилась сверхновая! А там вот туманность... А там – без названия что-то ещё. Ха-ха-ха! Хохочет и наше Светило, султан-многожёнец, а вокруг него девочки – планетки его ненаглядные, а к самой любимой хозяин гарема пристрастен особо – больше других уделяет внимание ей: и смешит, и беременность жизнью весёлой даёт. Планетка хохочет, трясётся, горами вздымается, вулканами кашляет, плачет от смеха сквозь тучи – рада рассказам хозяина. Смеха живое нигде не боится. Только каменным, твёрдым в уме или в мёртвом каноне, страшен смех пуще смерти – от него камень клятвенный крошится, а твёрдые мысли ломаются... Оттого-то серьёзность свои бастионы, как ловкий Кащей, охраняет. Серьёзность в серьёзности видит продление жизни – дорожку свою непростую во времени. Смеяться нельзя: лопнет время от хохота в миге вселенском! Быть-то как?! Разве серьёзным лицом, лакированными ботинками или модным галстуком Вселенную перехитришь? От того ещё больше ударится в хохот она! Хохот – дело заразное. Ох, непрост переход через царство иллюзий: быть-то как?! Во времени жить – потеряться; лишь в безвременном миге все друг друга и слышат, и чуют прекрасно. Хохот, как резонанс. Вся Галактика наша от смеха рассыпаться может. С огнём «деловые партнёры» – серьёзные люди – играют! Не смешите Вселенную «истиной», инструментом для казней и эксгумаций. Смейтесь, смейтесь бесстрашно, смехом на юмор судьбы отвечая. И на вдохе смешно, и на выдохе – тоже. Смех – это голос творящей свободы!
Отец Капы, Афиноген, бывший школьный директор, а теперь инвалид-весельчак, не имеющий ни рук, ни ног, валялся в детской кроватке, завёрнутый в клетчатое одеяло; борода его и причёска составляли единое целое – некое клочковатое большое гнездо из чёрных с проседью волос; именно в это гнездо, в мохнатое нечто и опускался из рук молчаливой дочери необходимый корм, глоток воды или самогона, зажжённая сигарета. Директор по пьянке отморозил все свои конечности давно, лет двадцать назад, как раз в тот год, когда сельскую школу закрыли из-за недостатка учеников. В выпускной год Капы. В тот же год умерла жена. Так Капа, ещё до своего совершеннолетия, получила нежданное наследство: беспомощного родителя и заботу о хозяйстве. Выйти замуж даже и не пыталась. А в последние годы была безмерно счастлива и благодарна случаю, который свёл её однажды, во время грибного сбора, в лесу, с необычным и сильным богатырём – с Няней Серёжей. Так вот и начала сказка сказываться... У Афиногена до врача тоже был свой интерес – поговорить о потустороннем. В суеверной малообразованной Шушарке в порядке вещей обыденно помнили и про сглаз, и про приворот-отворот, и про нечистого. Здесь про соседний, закрытый для простолюдинов, Петербург тайком рассказывали друг другу всяческие небылицы. Кто-то достоверно знал, что под холмом находится секретный завод по производству искусственных людей, кто-то божился после третьего стакана сивухи, что фуникулёр – это замаскированная антенна, что она запросто способна испортить погоду в Америке и утопить весь континент в катаклизмах. Может, и так. Слух никогда не растёт на пустом месте. У всякого слуха имеется «грибница»; сложатся благоприятные условия – слух обязательно вырастет! Бери да помни! В лесу информации есть всё: и ядовитые слухи, и вполне съедобные... Афиноген и сам имел кое-какой мистический опыт. А именно: во время широкомасштабного, невиданного для этих мест, строительства Петербурга из-под земли, за баней, неоднократно вылезал свекольного цвета огненный шар, который некоторое время тревожно вздрагивал над самой землёй, таинственно раскручивал внутри себя жёлтых огненных «червячков», а потом беззвучно улетал куда-то за речку. Свидетелей тому было десятка два! Стояли с полными вёдрами наготове – баню тушить, если от нечистого вдруг загорится. Страшно было! А Няня Серёжа разом, очень умело высмеял воспоминания Афиногена, популярным медицинским языком рассказал о коллективных психозах и галлюцинациях, о реальных подземных шаровых молниях, о спонтанном выходе ядовитых газов из земных разломов и их пагубном действии на психику человека; так всё само собой и упорядочилось. Суеверие, освещённое ярким умом просвещённого человека, перестаёт быть пугалом.
Трое буквально «нашлись» друг для друга. Капа родилась молчаливой, однако с появлением дружка засверкала глазками и стала втихаря выщипывать лишние брови. За весь день Капа могла не произнести ни слова, однако в те праздничные случаи, когда Няня Серёжа оставался ночевать в избе, из-за хлипкой дощаной переборки, оклеенной бумажными цветами, доносилось эхо бушующих чувств: «Мой! Мой! Мой!» – шептала Капа в темноту извечную женскую молитву. Иногда Няня Серёжа тоже пополнял вслух густоту ночных содержаний: «Хорошо, конечно! Настоящая сказка! Хорошо!»
«Я бы написал, да вот Бог не дал таланта... Про то, что...» – обычно так начинал свою речь Афиноген, если в поле его зрения попадал объект, достойный творческого комментария. Афиногена, бородатого «младенчика» с торчащей изо рта сигаретой, сильный Няня Серёжа носил по деревне на руках, и впрямь, как малого ребёнка. Бородатое говорливое чудище, завёрнутое в клетчатое одеяло было знакомо здесь каждому: и в правлении, и в магазине, и на фермах, и в ремонтной механической мастерской, и в храме, что восстанавливался стараниями нового батюшки, бывшего заключённого, прочно и агрессивно вставшего вдруг в расконвоированном миру на «путь истинный». Однако самой заветной мечтой Афиногена было – побывать в Петербурге, «ну хоть разок перед смертью своими глазами поглядеть на «элиту». Презрительным рассказам врача об этой самой элите Афиноген ничуть не верил, понимал, что секретное место обязано брать со своих работников подписку о неразглашении внутренней тайны. О, да! Против укрепившейся веры даже Вселенная бессильна: при встрече с суровой правдой красивая мечта всегда старается отвести ей место несмышлёной замарашки.
5
Когда-то Гоша с друзьями воровал карпа в хозяйском пруду. Глупые рыбы, приученные к тому, что появление человека на берегу означает начало кормёжки, вместо того, чтобы спасаться, сами лезли в сачок. Было очень смешно! По какой-то дальней ассоциации Гоша вспомнил этот доблестный эпизод из свой пёстрой биографии, когда к тележке, остановленной у магазина, потянулись жители Шушарки. Они выплывали из дворов и соседних улочек, выныривали из дверей конторы и магазина, замшелые старушки гребли к тюкам с дармовым барахлом, виляя косолапыми от тяжёлой судьбы ножками, помогая спешке пухлыми ручками-плавниками. Уже через десять минут вокруг петербургских даров образовалось живое кольцо. В основном, женщины, да несколько, скромно стоящих в сторонке, детей. Гоша предположил, что сейчас возникнет безобразная давка и начнутся ссоры из-за делёжки. Но ничего подобного не произошло. Это было самое мирное собрание, какое только можно себе представить!
Над тележкой возник единый коллективный разум, а вокруг тележки копошились, послушные этому разуму, прямоходящие муравьи и их проворные руки. С языка на язык перебрасывались оценки и предложения: «Маняш, вот, смотри, как раз для тебя подойдёт!» Или такое: «Оставь, оставь большую простынку-то, для фельшера в церкву снесём! Постирам токо». Куча проходила общественную сортировку. Под тюками с бельём обнаружились и многие другие предметы. Всё пригождалось, всему находилось применение. Разноцветные, новые по виду простыни, такие же, практически неношеные халаты, подмокшая туалетная бумага, остатки акриловой краски, карандаши, альбомчики, иные остатки от учёных семинаров, даже два старых компьютера в большой коробке нашлись. Разобрали всё, кроме компьютеров. Поэтому занесли ящик внутрь магазина и поставили на пол – авось, подберёт кто-нибудь из городских дачников, они в этом больше других понимают.
В театре одного зрителя Гоша занял положение полулёжа, насколько это позволяло сиденье двухместного квадроцикла, и с печалью поруганного бога наблюдал примитивную радость нетемпераментных людей. Сначала чьи-то глаза «зацеплялись» за интересный предмет, потом за него «зацеплялся» практический крестьянский ум, далее по налаженному пути карабкались, как альпинисты, шустрые руки, вынимали нужное, а уж после всех за предмет «зацеплялся» язык: «Гли-ко! На разведённый мел похоже, можно печку покрасить!» И круг зацепов повторялся, но уже в коллективном внимательном исполнении: «Дай-ка мне, я, поди, и покрашу...» – эгоизм на дне жизни был коллективным, бесконфликтным внутри себя самого, а оттого живучим, как тритон: отрежь такому хоть голову – новая взамен старой вырастает!
Контраст между осиянными высокооплачиваемыми петербургскими учителями и жителями деревни, не ведающими ничего, кроме того, что они умели творить руками, был огромен. «Мёртвые...» – мысленно произнёс Гоша, наблюдая за степенным разбором даров. И тут же вздрогнул, поскольку ему вдруг показалось, что тёзка-инопланетянин, вооружённый, считай, настоящим пистолетом, рядом и опять читает его мысли. Гоша осмотрелся по сторонам. Несколько малышей о чём-то оживлённо перешёптывались и с выражением детского ужаса на лице кивали в его сторону.
Гоша нащупал в кармане конфету и поманил самого старшего из них пальцем. Мальчишка лет десяти-двенадцати оторопел, долго медлил и колебался, но, подгоняемый любопытством малолетней компании, всё-таки подошёл и осторожно принял угощение.
– Ты кто, инопланетянин? – шутливо спросил Гоша, пытаясь наладить мирный контакт.
Мальчишка собрался с силами и дерзко выпалил в ответ:
– Тебя сделали на подземном заводе! Я тебя не боюсь!
И ватага детворы опрометью бросилась бежать, спасаясь от разбуженного, как им казалось, пришлого гнева. Женщины около тележки на секунду прервали своё сортировочное занятие и тоже воззрились на кудрявого посланца, которого они раньше никогда здесь не видели.
Гоша сам не понял, как его рот вдруг открылся и он отчётливо произнёс:
– Приму в ответ старые книги, монеты, статуэтки, часы в жёлтом корпусе, иконы, радиодетали, лом ювелирных изделий, самовары и старую утварь.
Коллективный разум над тележкой согласно кивнул. И уже через полтора часа вместо тюков с простынями на платформе за квадроциклом высилась немыслимая гора встречных даров. Добро за добро, как говорится.
6
Ах уж эти слухи! Слухи! Абсолютная реальность, в которой недостаток информации перекрывается избытком воображения. Коммерческое чутьё подсказывало Гоше: кто-то этим процессом умело и очень дальновидно управляет. Не день, не год и даже не век управляет – тысячи лет держит вожжи в руках неизвестный хозяин! И вожжи те – миф! Кто засунет в него свою глупую голову, тот в хомуте и окажется. «Н-н-но! Поехали!» – зычно крикнет хозяин великой дороги. И понесёт, и помчит со всех ног, очертя себя святостью призрачной цели, любой дурачок, к хомуту приспособленный... В честь того хомута будут гимны слагаться, будут сызмальства деток к нему приручать, а старшее племя аж на смертном одре – за хомут тот цепляться. Гоша в очередной раз убеждался: только торговля иллюзией – путь к состоянию блага на грешной земле. Лучшие деньги куются на крайних пределах живущего люда – на безумии радости и на безумии горя. Миф, как нянька, качает качели, в которых поют или стонут столетия. Знают хомут свой, воспевшие тягло и духом, и горлом, знают: очарование так же на вдохе сильно, как и разочарование – на возвышенном выдохе.
Слухи питают сознание простого народа точно так же, как хлеб или каша; каждый в Шушарке доподлинно слышал и знанию внял: мол, в Петербурге творят чудеса, но без денег попасть в мир иной невозможно.
Квадроцикл покидал пятачок товарного натуробмена под пристальным взором добродушных старушек. Настроение стремительно улучшалось.
Гошин мозг воспарил над веками, оком высшего разума Гоша окинул поля бытия, что едино годились бы для торговли и с Богом, и с чёртом. Грубее всего и дешевле всего торговались доселе предметы и кровь. А нынешний мир? Нет, он не работой живёт, не производством, – он цену картинкам своим набивает, отражения вместо предметов явились. Только и это не в счёт перед будущим кушем. Миф! миф! – вот она, самая дорогостоящая продукция дней, что ещё не пришли, но придут обязательно. Гошу прошибло ознобом: хорошо бы стать Богом! Первым Богом в конкурентной борьбе за идейное новое небо. Бизнес хозяина тут!!! Делай, что хочешь, бери, что берётся, давай расточение меньшим... Бог дал, Бог взял... На небесах всё бесплатно, потому что там всё уже есть. А вот для земли мифы цену диктуют – любую!
Квадроцикл, кряхтя и пованивая, въехал во двор.
– Гоша! Что это за рухлядь вы насобирали? Хотите заняться антиквариатом? – врач бесцеремонно присмотрел для себя пузатый медно-серебряный самовар, вынул его из горы старья и потащил в дом. – Отличная вещь! А как сохранился? Иван-чай сегодня будем пить после баньки из такого красавца. Здорово!
Гоша старался не показать своей нешуточной внутренней борьбы: он, как мог, «душил жабу», а жаба душила его. Это ведь так. Внутри у каждого человека есть целое поселение невидимых существ: и друзья, и недруги – в борьбе за власть над человеком они, иной раз, доходят до непостижимых крайностей. Даже убить могут.
7
Изобретение времени – обман гениальный! «Разделяй и властвуй» – произнёс однажды тот, кто разделил жизнь на прошлое и на будущее, прочертив между ними примитивную одномерную линию – ось для измерения глубины иллюзий. И стали спорить между собой память и фантазии, стали опустошать феодальными набегами единственного своего кормильца – зерно настоящего. И стали расщеплёнными сами люди. И стали искусством и наукой заменять, как протезом, утраченную цельность свою и плодородие. И разделились на влюблённых и любящих; влюблённый подобен стал бедности, что готова любою ценой брать плоды для себя; а любящий щедростью мечен – плоды раздаёт без условий. Во времени бедность с богатством ужиться не могут. Время – топор, разрубает на раз и слова, и молчанье, и память, и дело. Время – лютый хозяин раздоров. Время – хищник, что кровь настоящего пьёт, а, напившись, рождает химер ненасытных: в душу, в сердце впиваются страсти из прошлых иллюзий, или страшные страсти из будущих снов. Призраки времени ищут живое, на себя, как одежду, готовы любого живьём натянуть. И вот уж шевелится призрак, и речи глаголет, и ордена за почёт получает. А присмотришься ближе – бог ты мой! – то посмертная маска, а не лицо, что в фальшивой улыбке к себе подзывает. Время выпило, выпило кровь из полнокровного мига. Линия, непонятная, узкая линия вставлена в головы людям, взамен безграничного счастья.
– Гоша, вас не ломает в деревне? Вы ведь читаете жёлтую прессу? Ну, про дыры в пространстве, про голоса и видения всякие, про путешествия во времени?
– Вах! Читаю. А почему меня должно ломать? Я, вроде, никуда не спешу. Медленное время мне тоже нравится.
– Ой ли?
– Ну, может, и «ой ли». А что?
– Ничего. Тут всех городских ломает. Патогенная, знаете ли, тайм-зона!
Шушарка, несомненно, была временным «противовесом» в сравнении с Петербургом. Его практическим антиподом. Небогатых дачников, особенно тех, кто сбегал сюда не на день-два, а на неделю-другую «отдохнуть от гонки», вязкое, как гудрон, в лучшем случае, едва-едва текущее деревенское время, действительно ломало. Изнутри-то у «гонщика» продолжала кипеть энергия – независимо от смены обстановки не прекращался его профессиональный забег, в голове продолжали бешено крутиться шарики-ролики расчётов и финансовых механизмов, набатом ударял в виски карьерный страх, чувства по инерции распирало давление секундных и минутных стрелок. А внешней поддержки всей этой внутренней чехарде уже не находилось – время в Шушарке стояло, как вкопанное. Оттого торопыжек ломало.
– Вах! Я читал про одного американского мужика, который просочился к нам из будущего и сколотил на бирже многомиллионное состояние всего за пять месяцев. Случай зафиксирован документально. Он ведь заранее знал котировки, поэтому безошибочно делал максимальные ставки. Кончилось плохо. Завистники затолкали парня в психушку.
– Правильно. В психиатрических лечебницах находятся исключительно люди из будущего и опасные для жизни общества контактёры.
– Но он же заработал миллионы!
– Ничего необычного. Нормальные люди за пять месяцев состояние не зарабатывают. Этот ваш герой, скорее всего, чей-то подставной мошенник, вообразивший себя главной фигурой. Очень хорошо, что его упекли.
– Вах! Чужой беде радуетесь?
– Что вы, Гоша! Верю только своему собственному реальному счастью!
Вошли в дом. Поздоровались с Афиногеном. Постепенно притерпелись к прокуренной атмосфере, наполовину разбавленной ядрёным запахом жареной на нерафинированном подсолнечном масле картошки. На стене раритетно тикали часы-ходики с цепочкой и гирьками.
– Вот если бы я умел писать, если бы Бог дал мне такой талант... Я бы сочинил... – Афиноген, поставленный в детской кроватке «на попа», включился в интересную беседу.
И гости благосклонно узнали, что в Шушарке машина времени строится элементарно: состоит она минимум из трёх живых участников и одного самогонного аппарата.
В принципе, Афиноген в своих намёках был очень близок к теории квантовой телепортации. Учёные в гигантских ускорителях тоже сталкивали частицы «на двоих» или «на троих», чтобы поглубже заглянуть в субатомный уровень устройства мироздания, чтобы схватить, наконец, Золотую Рыбку и превратить её в Золотого Тельца, чтобы утереть дедушке-Богу нос и самим, напрямую, путешествовать сквозь бездну овеществлённых иллюзий, дабы создавать желаемое из воображаемого, минуя технологическую фазу. Гоша много раз читал об этой научной синекуре, приближающейся к фантастическим возможностям наяву. Над миром витало предчувствие новых Пришествий. На свой лад таинственные эманации Петербурга истолковывали, как могли, и деревенские жители. Что ж, всё живое стремится к тайне. А если тайны нет, то её выдумывают и бережно охраняют от развенчания и поругания. И горе тому, кто покусится на вскормленную, как родная скотинка, значительность факта.
Няня Серёжа картофель не ел – заглатывал, жадно, животными рывками буквально насаживая свой открытый беззубый рот на переполненную ложку:
– Пушшешештвия? Шюшь! – очередная порция проглочена. – Идея управляемых путешествий в вашей овеществлённой бредятине? Чушь! Покайтесь, Гоша, покайтесь. Воспитанникам жёлтой прессы часто приходится краснеть. Бешбошие та и тойко! – очередная картофельная загрузка забила рот говорящего.
А ходики тикали и тикали, прибивая гвоздиками ударов, как на распятие, слова врача. Тик-так, тик-так... Так-так! Так-так! Что, мол, безбожием следует называть фантазийное бегство «блудных сыновей», – изобретателей, философов, сочинителей, проектантов, пастырей, шизофреников и просто мечтающих глупцов, – из отцовского дома, бегство из единственной вневременной реальности, из настоящего, то есть. Из хорошей жизни, говоря попросту. Вот, возьмите, к примеру, ту же Шушарку. Душа у людей здесь всегда на месте. А почему? Да потому что никуда и не сбегала из своего настоящего.
Гоше такая философия не нравилась. Она бескомпромиссно, до нуля заземляла любые финансовые токи, делала бесполезными хитроумные бизнес-схемы и гасила пьянящие амбиции.
В стоячем времени призрачные знаки, в том числе денежные, не имели ни своей магической силы, ни достойной ценности. Честный мир был скучен, однообразен и противен тому, кто привык плести из нитей иного, спешащего времени, паутины, ловушки, не спать, держать ухо востро, иметь много лапок, много глаз, ядовитые челюсти, и чуть что – молниеносно спешить на сигнал о добыче. В воды же стоячего времени можно было входить-выходить бесконечно. Звякать щеколдой, полоть огород, курить, пережёвывать мысли, затаённые в думном зобу, да пить из немытых стаканов. Можно было дать Богу душу свою, можно было взять душу обратно. Разницы нет, если время стоит, если знаки реальность не колют, как стылую чурку, на две половинки.
Тик-так, тик-так... Так-так! Так-так!
Ходики – блин циферблатный – тот же омут, небось!
8
Свая – это такая фундаментальная необходимость, на которой всё держится. Афиноген, бывший директор Шушаркинской средней школы, по обыкновению курил, непобедимым обломком торча из детской кроватки. Догоревшую сигарету он ловко выплёвывал в железное ведро и просил распалить следующую – вытягивал за один приём по две, а иногда и по четыре штуки. Школы давно уже не было, а её живая «свая», хоть и обломленная, ещё вовсю держалась в расшатанной жизни; крепкий духом директор впал в бородатое детство обрезанным телом, но прочим имуществом жизни окреп ещё больше – веселился, подбадривал Капу, восхищался возможностью памперсов, что привозил ему Няня Серёжа, любил «прогуляться», при случае «тяпнуть по маленькой», поговорить с земляками, или сцепиться в отчаянном астрономическом споре с церковным блюстителем, полубатюшкой-полупрорабом-полубандитом. Афиноген каждый раз удивлённо встречал почтальонку, несущую пенсию на дом: чудо какое! дают ни за что! Инвалидам с пометкой «полный» государство давало неплохо – даже больше того, что «не полный» когда-то имел на директорской ставке и допчасах за уроки. Желаний и времени – хоть отбавляй! Няня Серёжа приспособил папашу – иные не верили даже – к рыбалке! Афиноген умудрялся, держа напряжённую леску в зубах, подсекать хоть бы хны сильного, крупного жереха или резкую щуку. А уж после того выводил-вынимал рыбу врач. Свая духа вошла не в болото уныния и прозябаний; она прочно и явно торчала, как фаллос архангела, из непорочного здешнего неба. Привечали безрукого и безного мастера многие женщины в Шушарке. А ещё по извилинам мозга шустро ползала змейка-мечта: эх, побывать в Петербурге бы, повидать чудеса за забором, да, может, попробовать и тамошних женщин! Сомнений в себе Афиноген не имел, а потому и не знал в этом мире отказа.
Сильный человек – опора себе самому. А послушному, слабому обществу ждущих овечек, без назначенных норм не прожить. Слабому тоже ведь силу почувствовать хочется. Значит, нужно собраться, подобно тому, как из мелких песчинок и камень в единый кулак собирается. Тот, кто бросит идею в толпу, тот толпой и бросается, и историей правит. Ах, может и кинет какой великан снова камень живой в непонятную цель, ну, а может, и мимо проскочит стоглазое русское лихо... Где собраться в деревне – вопрос не из праздных. Молодые, пока ещё есть молодые, при клубе пасутся. Старики – при крестах и погостах. Ничего не попишешь: то ли чернила у Бога закончились, то ли бумагу для чад малодушных своих пожалел. Школа зачахла, почту почти что закрыли. Общее место для всех – магазин, получается!
Своего фельдшерского пункта в Шушарке не было, а до ближайшего – тридцать километров, считай, хоть и по асфальту. Раз попросили петербургского врача пособить, два попросили, а уж на третий – он сам в медицинские добровольцы пошёл, консультировать начал, панариции резать, капли капать, таблетки давать; до смешного, иной раз, доходило: не только свою, человечью хворобушку к «дохтуру» показать приводили, а и козлёночка с гнойною ранкой, и кроликов с лишаём... – для крестьянина разницы нет: что своя недолга, что скотины. До недавнего времени прямо в доме у Капы «над заразой колбасились», как сказал бы папаша Афиноген. Но нашёлся ещё доброволец – новый батюшка выделил светлую тёплую комнатку; при храме справляться с медблагодетельством для населения стало сподручнее. Да и воровать медицинские зелья из Петербурга отпала нужда – Наталия сама помогала церковным восстаниям очень охотно.
Афиногена с собою не взяли. А вот Гоше в фельдшерской комнатке выдали белый халат и колпак:
– Вах! Я же не знаю ни пилюль, ни латыни...
– Ничего, Гоша, я тоже не знал, пока вот не выбрали... Ассистировать будете. Слушайте, что говорю, и помогайте. Это не трудно.
– Вах...
Уважение в деревне – это неконвертируемая валюта в межчеловеческом сельском общении. Как по сверхпроводнику, с мгновенной скоростью разнёсся по Шушарке слух: «Фельдшер открылся! Помощника кажет!» Каждый нуждающийся понимал, что дело весьма спешное, относительно редкое, как парад планет, – на пару часиков всего – живая доброта с настоящей квалификацией открыта: успеть бы!
Первым прибежал дачник, толстенный дядька, явный «император» какого-нибудь жилищного или гаражного кооператива, с одышкой и гонором:
– У меня давление. Давай, проверь...
На своей территории Няня Серёжа умел осаживать лихих командиров.
– Вы куда пришли? – серьёзно спрашивал он знатока. Да, да, именно – знатока. Няня Серёжа был уверен, что в России каждый считает себя полнейшим знатоком, разбирается в трёх основных вещах: в политике, в воспитании и в медицине. Поэтому количество всенародных мнений и советов по этим трём направлениям не поддаётся никакому разумному исчислению. Знатоки Няню Серёжу злили своей непробиваемой уверенностью и таким же непробиваемым дилетантизмом.
– Как это «куда»? К врачу! Подлечиться, провериться! – начинал кипятиться знаток.
– Вам что, жить надоело? – заботливо заглядывал в глаза редкозубый врач, пахнущий самогоном и чесноком.
– Не по-онял...
– Не поняли?! Живым от наших врачей ещё никто не ушёл. Знаете, какова главная задача всей современной медицины? Чтобы диагноз совпал!
– Какой диагноз? Где совпал?
– На вскрытии! Патологоанатом – главная фигура в русской медицине: только его «приговор» имеет окончательную силу. Совпал диагноз – врач молодец, правильно лечил. А не совпал – можно и под суд. Поэтому наши врачи своих пациентов боятся, да и работать нынче обычным врачом – это всё равно что по минному полю ходить. Ни денег, ни перспектив. У вас, уважаемый, какой диагноз?
– Никакой! Идиоты, дураки! – толстый в возмущении покинул помещение.
Гоша начал догадываться, что из городской поликлиники Няня Серёжа ушёл не совсем гладко; скорее всего, с таким характером его «ушли» по «собственному желанию». И река жизни принесла его в Петербург точно так же, как и раскудрявого беженца Гошу. Что-то неизбежное было в судьбоносных встречах петербургских людей, словно специально предназначенных для алхимического эксперимента в нечаянном месте и в нечаемом времени; что же получится вдруг из смешения мыслей, поступков, смешения тел и сценариев жизни? А ведь получится, чёрт побери, обязательно что-то получится! Даже если пустое переливать из порожнего – пустота, да другая получится! Может, камень какой философский найдётся на дне петербургской той колбы, может в Шушарке объявится нового времени рок. Кто увлёкся однажды слиянием этим? И зачем? Ни поврозь не понять, ни всем вместе.
– Вах! Так за что вас турнули из города? – Гоша был прям, как привратник на службе.
– А, вы про это? На хвост наступил вымогателям. Два года парень в коме лежал у нас. Овощ, труп. Мозг давно сгнил. А сердцебиение можно сегодня технически поддерживать вечно. Так и делали наши мерзавцы в халатах, чтобы с родственников драть тоже вечно... Надоело! Во время ночного своего дежурства я и отключил источник нетрудовых доходов от электичества. Орали все: и родственники, и коллеги. Я их понима-аю: живые покойники в нашем деле – очень уж доходный бизнес. На благородстве замешан. И никакой ответственности. Тоже деньги из воздуха! Точнее, из кармана несчастных родственников. Чужое горе, Гоша, – это отличный и совершенно легальный повод делать свои деньги. И не через какое-то пошлое воровство, а через гуманную помощь человечеству – через медицину.
Гоша облизнулся.
В дверь фельдшерской вошла конопатая девчушка с котёнком на руках:
– Здравствуйте! Вот, Жулик нашему бедному Васику хвостик прокусил...
– Хорошо, хорошо. Сейчас посмотрим больного... Ничего страшного, лишнюю часть хвостика уберём. Пациент будет жить! Здорово!
В русской деревне в этот миг на Гошу снизошло пронзительное откровение. Боже! Все мы, и в этой стране, и в какой-то другой, при имуществе или без оного, голь перекатная или сыр в маслице, в человеческом облике или в животном обличье, – все до единого беженцы! Даже те, кто ещё не родился, или те, кто уже бестелесен, – все бежать продолжают, кто всего лишь в предчувствиях бега, а кто-то в остатках его поминальных. Беженцы все! Даже высшая выдумка – Бог или чёрт – остановиться не в силах: бегут и бегут, бегут и бегут...
Афиноген лучше всех изъяснился об этом при первом знакомстве:
– Беженец, стало быть, Гош? А мы вот уже прибежали. Ха-ха-ха! Кхе-кхе...
9
В тот же день резали «казённого» поросёнка, которого Капе живьём выдали на ферме в честь отличных производственных показателей по среднесуточным привесам скота. Поросёнок оказался хромой, поэтому решено было нежданный прибыток не присоединять к домашним животным в хлеву, а сразу пустить на мясо. Устроить пир. Однако путь от хрюкающего наградного товара до вкусного гуляша был непрост.
– Гоша, вы когда-нибудь баранов резали?
– Вах! Резал, конечно.
– А поросят?
– Вах! Какая нам разница!
Гоше выдали финку – стальной восклицательный знак с удобной наборной ручкой, только без точки под остриём. В качестве этой точки сверкающему хищному лезвию, со специальной продольной канавкой для стекания крови, полагалось найти поросячье сердце. Так сказать, закончить сие восклицание в предлагаемой логике. Однако точка, предчувствуя свой неизбежный финал, резво носилась по двору на трёх ногах и дико визжала. Гоша никак не мог изловить подлеца. В качестве дополнительной помощи Няня Серёжа попытался оглушить обезумевшее животное длинной жердиной, но промахнулся и ударил со всего маху прямо в кудрявую гошину голову. Беженец отключился. Поросёнок забился под штабель горбыля и, повинуясь инстинкту самосохранения, затаился под досками. Афиноген, вертикально установленный на солому около мотороллера, упал от смеха, а горящая сигарета, так и не выпущенная из зубов, того гляди могла поджечь и солому, и весь дом. Общий наркоз продолжался не долго; через минуту Гоша открыл свои тёмные очи. Няня Серёжа проверил зрачки, посчитал сообщения могучего пульса, почесал себя за ухом и, бодряк-бодрячком, – на свой лад извинился:
– Чепуха! Сотрясения нет. Да и что сотрясать-то нам, мужикам? Мозг почти что отсутствует. Кость сплошная! Здорово! Японцы башками вон стены колотят, я по телеку видел. До свадьбы затянет!
– Ва-а-ах... До свадьбы? До какой свадьбы? До чьей свадьбы? – Гоша сидел на кучке куриного помёта и, морщась, потирал ушибленное место на голове.
Из-под навеса повалил лёгкий дымок. Солому быстро погасили, Афиногена занесли в дом. Поросёнок сидел под штабелем горбыля смирно, как монах при аскезе или обете молчания. Под доски пытливо заглядывала вечность.
– Щас выкурим! – Няня Серёжа завёл мотороллер и уложил его на бок, стараясь направить струю интенсивных выхлопных газов в нужном направлении. Поросёнок молчал и не шевелился. – Умер! От разрыва сердца умер. Инфаркт, – врач констатировал смерть. – Животные куда менее стрессоустойчивы, чем человек. Присоединяйтесь, Гоша, делать нечего, будем разбирать доски. Хорошо! Физзарядка на чистом воздухе! Да вы финку-то бросьте уже, бросьте, сейчас она не нужна...
Доски разобрали, сложив из них новый штабель, рядом с прежним местом. Но на последнем рядке «мёртвый» поросёнок с отчаянным визгом выскочил из своего укрытия и опять помчался по двору в поисках лучшей доли.
Гоша, горячий джигит, не подкачал на сей раз, ранил трёхногого подлеца в акробатическом прыжке, но упустил его из рук. Брызнула кровь. Долгожданную точку стальной восклицательный знак всё ещё не поставил – сердце животного билось, поросёнок вторично забился под штабель переложенного горбыля.
– Тьфу! – стройным мужским дуэтом пропели мясники.
Выпили с досады самогончику, заели чесноком. До предполагаемого вечернего шашлыка или гуляша было ещё неопределённо далековато. Эх, самогон! Песня-напиток! Под эту песню и шашкой махали, и граблями, и кулаками, и платочком слезливым, и прощальным комочком над гулкою крышкой... Самогон! Сизокрылые сны, сиволапые страсти. Сам себе судьбоносен умелец, умеющий крепкое гнать. Не чача, конечно, не виноград. Попроще. В дело годятся и зерно подопревшее, и свеколка, и ворованных яблок мешок, и сахарок, что через дрожжи становится светлою магией... Менялись эпохи и климат, менялись языки и границы, кувыркались на арене истории, как ковёрные клоуны, парламенты и палаты; разноцветные флаги, словно осьминоги, меняли раскраску в соответствии с очередной государственной осьмирукостью и осьмижадностью; а всенародная брага – песня-напиток, сгущённые воды томящихся душ, – ставилась и будет ставиться в каждом, кривою судьбой недолюбленном доме, возгонялась и будет возгоняться во веки веков сусло жизни крестьянской к высочайшему своему воплощению – к прозрачной слезе самогона. Пока есть умельцы – умение русло отыщет, всё-то всё в этом русле умелец найдет и предаст дорогому сцеплению: и титан для бачка, и змеевик в холодильном устройстве, и серебряно-угольный фильтр от ракетной штуковины, и котёл с термостатом. Нет, горючее пойло – совсем не от жизни горючей: не для самозабвений оно извлекается, а для классики устной! Мужики говорили «за жизнь».
Очередная сигарета, словно действующий бикфордов шнур, проточила огненный путь сквозь заросли афиногеновой бороды и отстрелилась прочь от зубов:
– Эх, если бы я умел сочинять, как в книгах, я бы написал... Такое бы написал, такое!
– Интересно! Что бы вы написали? О разрушении образования в России, наверное? Здорово, актуально! Только критика вряд ли поможет. Образование и медицину я бы, окажись на руководящем месте, вообще запретил! Правители поумнели, а народ поглупел: от образованных одна смута получается, а от медицины людям вообще нет никакой пользы. Об этом бы поведали?
– Я бы воспел лучший из жанров реальности – драму!
– Вах! Какую ещё драму? Вы, наверное, хотели сказать: прекрасную даму?
Но Афиноген стоял на своём: самый универсальный сценарный материал этого мира – именно драматический. Когда-то бывший директор был очень активен, ставил с детьми спектакли и даже выезжал с постановками в райцентр. Уж он-то знал наверняка: насколько драматичны и его собственные дни, и наивная дерзость старшеклассников, и бессильные чаяния ответственных крестьянских родителей. Педагогов не хватало, в иной год в выпускном аттестате, против пунктов «физика», «химия», «история», «иностранный язык» могли стоять прочерки... Это означало одно: образовательным «прочерком» становилась вся последующая жизнь. Афиноген воспринимал свершившийся педагогический ужас, как сокрушительное национальное предательство. Предателей свободно показывали по телевизору, они по обыкновению говорили о деньгах. Пока были целы руки-ноги Афиноген, как мог, свои воспитательные усилия противопоставлял ущербностям официальной учёбы. Многие ученики по справедливости считали его своим вторым отцом. Но что мог сделать один неравнодушный человек против гигантской холоднокровной и холоднодушной системы, выражающей величину своих интересов только в цифрах? Он ставил с учениками драмы! И он учил их, что жизнь – это тоже спектакль и тоже драма. А, значит, прочитать и сыграть её можно как угодно – всё зависит от интонации. И услышать тоже можно, как угодно, и это тоже зависит от настроенности восприятия: интонации слуха, интонации взгляда, интонация речи; представьте себе, говорил он, даже у наших жестов есть своя интонация. Что ж, понятный и близкий «путь сердца», его традиционная общинная грамотность были для «очеловеченных» учеников запасным выходом в большой мир. В мир большой доброты. Разум их ничуть не озлоблялся от недоданности стандартов, зато сердце успешно взрослело. Директор и на уроках, и на репетициях, и в чудесных походах с ночёвкой у костра часто возвращался к тому, что в нашей собственной власти раскрашивать мир нужной интонацией и в нашей воле раскачивать спектакль реальности хоть в комедию, хоть в трагедию; качели опираются на ось равновесия – драму. Не все директорские заморочки юные слушатели понимали, они просто любили то, как взрослый человек разговаривает сам с собой в их присутствии: «Факт не факт и рассказ не рассказ, если нет в нём прекрасной раскладки: на голоса, на запятые, на двоеточия – вот что душа-то читает! Не сами слова, а полёт между ними... Поставьте-ка рядом два слова пустых, хоть и близко стоят они, а душа с одного на другое не прыгает, не летит, мёртвая пустота не пускает. Интонация, она как индукция! А вот напряжение живой тишины даёт ток – и честным словам, и делам. Высокая душа наполняет пустоту живым переходом».
Афиногена единодушно записали в философы, влили в его, расчувствовавшуюся от воспоминаний душу, ещё полтора стакана летучей жидкости и уложили спать в кроватку. Засыпая на пару часиков, бородатый младенец продолжал бормотать:
– Вот если бы мне дали в управление Петербург... В управление Петербург... В управление... Да мы бы этих дебилов за год, нет, за два бы года... Или даже за три...
Гоша дополнительно укрыл получеловека подвернувшейся под руку шерстяной шалью. Мысли опять роились, некоторые, особо вредные, садились на самое сердце и жалили его. Афиноген своими разговорами, всем своим поведением, импульсивным характером и холерическими манерами производил странное впечатление: казалось, он в драматичной жизненной гонке, не валяется беспомощный и пьяный в нелепой детской кроватке, а, наоборот, лидирует в каком-то невидимом забеге; более того, охотно оглядывается на отставших и протягивает им крепкую, надёжную руку старшего. Гоша никогда не понимал этих странных бесплатных «заводных» человечков, которые внутреннюю свою цензуру – умение назначать правила игры для себя самих – умудрялись воспринимать как реальную свободу, а жизнь извне, прописанную по общестандартным правилам, находили фантомной.
– У-ф-ф! Хорошо! Гоша, вы верите в рай? Я верю. Туда берут кандидатов с развитием мозга не старше четырёх лет. Гоша, знаете где мы с вами сейчас находимся? В раю! Здорово!
Разморённый Няня Серёжа постелил на полу рядом с кроваткой вонючую овчину и с наслаждением прилёг подремать подле кроватки бородатого «младенца». Уснул и Афиноген. Гоша, оставшийся в одиночестве, легко перешагнул через робкие советы своей скромности, и временно освоил свободную капину постель – прилёг где было свободно. Ничего нового не происходило. День тянулся бесконечно.
10
Можно было сойти с ума даже во сне; время в Шушарке не текло, а редкими пыточными каплями, просачивалось, словно вода из клюва не до конца завёрнутого крана, с того света на этот. Сон бытия не тревожили ни звук тарахтящего тракторного дизеля за окном, ни трубное мычание стада искусственно осеменённых тёлок за огородами, ни задорная матерщина соседки, ни однообразный грохот вопящих развлекательных радиостанций в дачном секторе. Солнце и Луна ежесуточно, как два дежурных вахтёра, попеременно сдавали и принимали свои рабочие смены, неторопливо прохаживаясь над вверенным подопечным объектом, над тихой Шушаркой, где ни охранять, ни воровать, собственно, было уже нечего. Но Солнце и Луна добросовестно продолжали свой вечный путь по небосводу, охраняя хотя бы то, что ещё оставалось, – сон спящего разума, который чудовищ здесь не порождал, а только иногда ныл, да пускал во сне ненастоящие слюни на ненастоящий какой-нибудь интерес. О! Деревенский сон тоже был вечным. Взойдёт, бывало, дневной дежурный на свою работу, да и спросит сменщика, хоть знает ответ заранее: «Ну, что новенького, коллега?» – «Ничего, голубчик, как всегда, ничего». Улыбнутся дежурные друг другу, сменят на земле день на ночь или ночь на день, да и задумаются на миг каждый о своём: ах, ничего-то нового нет под Луной! ах, ничего нет нового под Солнцем! А где же есть-то? Может, в новом каком-нибудь сне новизна какая отыщется? О-го-го! Новые сны просто так не добудешь. От сотворения мира придётся плясать ещё раз; тогда, глядишь, в погремушке с горохом галактик, вдруг да сложится новое что-то? Даже у Бога нет новизны. Только у нового случая шанс появляется. Ну, допустим, уснувший проснулся, да снова уснул... Но не факт, что «уснётся» в ином представлении. Среди сонма иных сновидений поди разгляди новизну-то: невидима она, безымянна пока!
В окна избы проник лучик солнца, прошёлся по домотканой подстилке, по грязным стаканам, по спящим блаженным мужчинам, по обоям и печке... «Новое что-нибудь есть?» – хозяин небесного дня вопрошает золотого посланца. «Нет ничего!» – отвечает пресветлая лапка и из окна выползает неспешно, и дальше ползёт – через ветви рябины, через щели сарая и частокол огородный. Нет новизны! Только ходики капают громко над ухом – по драматичному кругу, как кошка за мышкой, две стрелки крадутся, стучат коготками секунд, всё никак не проглотят свой стук...
Гоше пророчески снилась рыбалка. Будто бы сидят они втроём – Афиноген с леской в зубах, Няня Серёжа на вёслах и сам Гоша со спиннингом – в надувной лодке, а лодка эта скользит по штилевой глади, состоящей из голубого течения и облаков. Стояли на якоре. Вёслами Няня Серёжа иногда морщил течение неба, чтобы Гоше было удобнее делать боковой заброс блесны. В бездонных глубинах водилась хорошая рыба.
В один из неудачных забросов блесна впилась в ногу врача. Гоша от своей неловкости не знал что и сказать, а Няня Серёжа, аккуратно вынимая зацеп из кожи, пояснял неопытной рыбацкой «интернатуре» главное в процессе:
– Ах ты!.. Счёт сравнялся, Гоша: один-один! Смотрите, как легко жало крючка вошло в кожу! Так и должно быть. В магазинах продают, как правило, недоточенные «тройники», штамповку. Поэтому обязательно нужно идти в мастерскую к Петровичу, где есть станочек с алмазной чашкой и там можно «довести» калёное острие. Тогда оно входит в тело, как по маслу. Видите? Отличная заточка, сам делал! Только обязательно подтачивайте калёный металл с мокрой губкой, а то крючок размякнет.
– Вах! – Гоша выразил своё глубокое сожаление по поводу случившегося.
Афиноген смеялся сквозь зубы. Сон был коллективным и это нравилось всем его участникам. Троица стояла на якоре посреди текущей куда-то синевы, в которой плавали кудрявые, как гошина голова, только белые, живые облачные барашки. Блесна и рыболовная леса погружались в зеркальное небо, соблазнительно «играли» в его глубине, но сегодня почему-то не клевало.
Няне Серёже снился катер:
– Почему пластмассовая лодка стоит столько же, сколько стоит хорошая машина? А? Там же стоить нечему, пластмассовое всё. А купить всё равно хочется: сам такую игрушку при помощи топора да молотка не сделаешь. Мы оказались в заложниках у дорогостоящих благ цивилизации. Эх, друзья! Куплю когда-нибудь катер и поедем мы с вами в отпуск на настоящем моторе. Река ведь как время; мотор нужен, чтобы по течению вверх-вниз путешествовать. Далеко-далеко! На ручной гребле от постоянного места своего пребывания далеко не уйдёшь. Ни по воде, ни по волнам времени. Хороший, очень хороший мотор нужен! Чувствую, скоро помчимся! Далеко-далеко! Здорово!
При слове «далеко» Гоша снова увидел свой разрушенный бомбой дом и живой осколочек этого взрыва – себя самого. Дальновидный старший брат, в отличие от Гоши, успел таки продать свою собственность, проиграть вырученные деньги на бирже и эмигрировать из страны, не дожидаясь «жареного петуха». Любой взрыв непредсказуем: осколки разлетаются по воле случая, одни падают тут же, других забрасывает в соседский двор, а третьи летят далеко-далеко – через границы былых владений и бастионы былой гордыни. Это – беженцы. Новый слой населения нашей планеты, цыгане духовных небес.
А для Няни Серёжи «далеко-далеко» – это не расстояние, о котором он говорит, это мечта, о которой ни словами, ни километрами не расскажешь. Далеко-далеко! В этой мечте можно забыться, как в самогоне.
В стоячем времени Шушарки любой из дней насыщался повторяемыми пустяками и удовольствиями. И это было прекрасно: даже самый короткий пустяк настоящего мига таил в глубине своих сил, как зерно, бесконечные длины, повторы, вопросы с ответами, драму жизни, дающую зрительским душам земным разнообразный улов.
– Вах! Подсекай! – Афиноген, молниеносно мотнув головой, цепко держал на зубах не прозрачную леску, а смертельную связь меж мирами; на конце, уходящей в небесные глыби лесы, закалённое жало с наживкой успешно воткнулось в чью-то голодную глотку, в голубой глубине кувыркалось и плакало что-то живое.
Гоша проснулся и снова уснул.
Снова снилась чужая изба, добротой своей равная бедности, истерзавшая такт и терпение горца. Сон блуждал меж привычных вещей и играл с непривычными их именами. Протяжный и нудный, как звук вибронасоса под водокачкой, раздавался храп Няни Серёжи. Над железной воронкой в углу, под умывальником, время капало в ритме безумия; умывальник, как неутомимый восточный палач, заводил эту смертную музыку смертным.
11
А потом что? Там, где времени нет, сон равняется яви, а потому очерёдности тоже нет никакой – ни в рассказе, ни в том, что услышано. Гоше пророчески снились товарные фермы с доярками и со свинарками. Снился ему медосмотр, где девчата, раздевшись до пояса, подставляли бесплатному доктору, Няне Серёже, то спину, то грудь, а он что-то слушал внутри организма, что-то советовал, что-то писал. Из озорства Гоша сам напросился побыть «ассистентом» и записывал ФИО в журнале. Никто из девчат наготы своей не стеснялся. Сон запомнился, но не этим: многих юных от старых, пока не разденутся, не отличишь! От холодной воды, от тяжёлых условий и прочих рабочих причин женские ручки старились сразу же, смолоду, да и общие лица на фермах, Гоше казалось, печатались серым каким-то цементом – тоже вряд ли по внешнему виду о возрасте чьём-нибудь скажешь. Сапоги, спецодежда, платки – всё как будто из серого правила взято; приглядишься к работницам ближе – усталость и впрямь поголовно безлика. Придёт женщина после работы домой без лица, глянет в зеркало – а там и нет никого! Незачем больше смотреть на себя... Больше всего поразили Гошу девчонки, которым по паспорту было едва восемнадцать; тела их, тугие и гибкие, не сочетались с руками старух и как будто пришитой чужой головой.
Озорства не случилось. Гоша девушек очень жалел, а на доярок со стажем старался вообще не смотреть: истощённые родами груди, жировые овражки на теле, травмы и синяки, – всё казалось навязчивым сном. Впрочем, сном он и был, этот странный сеанс: обнажённые тихие женщины обнажали другое, кричащую русскую правду – не тела, а их жизнь была голой!
У кого-то старательный доктор нашёл застаревший плеврит, кому-то советовал мазь от экземы, ругал за таблетки, за глупость, кого-то подбадривал словом. Двоим, с подозрением на воспаление лёгких, срочно велел всё бросать и бежать на рентген.
Скотницы счастливы были отдаться советам специалиста.
Все желающие, наконец, прошли. Сон безвременья молвил голосом Няни Серёжи:
– Чувствуете, Гоша, какие аппетитные девушки имеются? Никого для себя не выбрали? А зря. Конкурентов можете не бояться, здешние нравы очень просты и доброжелательны. Девушки, вы сами убедились, что надо! Ядрёные, послушные, не испорченные интернетом. Здорово! Можно выбрать сразу двух или трёх, никто не осудит. Здорово, хорошо! Наслаждайтесь, Гоша, пока есть возможности. Удовольствия на земле – это единственное, что имеет смысл и может цениться!
Во сне своей жизни Гоша парил над землёй, точно спутник-транслятор. Масштабы смешались: можно было отчётливо видеть и свой чемоданишко под казённой кроватью Петербурга, и Синюю Ромашку, и деревню Шушарку, и всю широту бестолковой, но доброй страны, что сама была чем-то похожа на Гошу – вечная беженка в горькое прошлое, беженка в сказки заморские. Маятным будущим, словно похмельной истомой томимая; сквозь бомбёжку идеями чуждыми к переменчивой вере бегущая. А ведь собственность, собственность хочется знать: и в руках, и в молитвах. Гоша видел, что взорвано небо над Русью, что опалёнными падают воины неба в расчёт и разврат; русский дух на осколочки вспугнутых душ разлетелся. Где б соборности прежней занять? Беженка, беженка это... И Шушарка, и Русь целиком – именам и названьям числа несть, да омут кружащий един. Россия есть мать, ей труднее, чем беженцу Гоше. Ведь беременна снова она! То ли ветром надуло зачатие новой эпохи и веры, то ль опять не смогла устоять пред соблазном и проходимцами.
– Может, хотите стать врачом, Гоша? У вас получится, ещё не поздно поступить в медицинский институт. Хотите акушером? Или гинекологом? Престижно! Денежно! Женщины будут вас на ногах носить! Здорово!
– Вах...
– У меня есть хорошие знакомые на кафедре. Помогут запросто. И бесплатно, что тоже немаловажно. Ну, хотите? Будете тоже доярок осматривать. Почёт, уважение всей округи. Очень хорошо! Смотрите, какие ягоды мне сегодня женщины принесли в благодарность за медосмотр. М-м-мм! Натуральный обмен, отличная жизнь! Заработанные в Петербурге деньги можно, не тратя, копить на катер. Со всех сторон выгода!
– Вах... А что делают, когда роды сложные, и смерть в одинаковой степени грозит и матери, и ребёнку?
– О! Уже заинтересовались профессией? Отлично! Спасают мать.
– А ребёнок?!
– Ребёнок погибает, им жертвуют, потому что детородная мать значительно важнее: она ценный продуктивный член общества, в неё вложены средства, возможно, она будет повторять попытки воспроизводства. Спасают мать. Однозначно. Какие тут могут быть сомнения?
Россию, давшую Гоше и образование, и друзей, и культурные коды, и ключи от многих русских внутренних миров, он искренне считал своей второй матерью. Поэтому неожиданная аллегория – очередная идейная и духовная беременность «гулящей девки», огромной, плодородной страны – эта аллегория почему-то будоражила циничный гошин разум. Метафоры, как лучи прожекторов, освещали мрачные мысли.
Как наступала беременность девки? Да легко! Для этого достаточно было осеменить её доверчивое лоно каким-нибудь верховным указом или возбудить через подражание. Развивающаяся беременность могла длиться десятилетия, а то и несколько веков. Девка, в конце концов, начинала непропорционально пухнуть и болеть, она жестоко капризничала и часто сохраняла питательное материнское упорство даже тогда, когда выкидыш или мертворождённый были очевидны. Мессии, мясники революций, попечители чад неразумных и наёмные иноязычные целители – у всех находился свой интерес в деле спасения гулящей родины-матери. Спасали! А прошлым, её ребёночком, как всегда жертвовали. А уж потом, в память об исторических абортах, далеко не сами собой, рождались героические мифы о героически погибших, вечно живых мертвецах... И девка плакала над этим враньём, и верила, что так оно всё и было.
И вот наступил момент, когда организм окончательно истощился. Ни ветер грозных собственных указов, ни лабораторное семя заморских программ, ни насилие войн – ничто теперь не давало той девке привычного, хоть и не совсем своего, «живота». Наступило бесплодие духа. А, значит, положено сбыться и всему остальному – от бесплодия мысли до бесплодия плоти.
Гоша видел однажды на празднике русских общин много славных людей в расшитых белых одеждах. Они говорили и пели красиво, они призывали собратьев своих обратиться к корням и истокам славянской культуры. Они мечтали сохранить силу предков и красоту самобытного рода. Это тоже был сон. Гоша зачем-то представил карнавальных людей как бы в виде индейцев, с перьями на голове, говорящих о том же и так же... У индейцев когда-то была своя родина. А теперь лишь осталась потеха для толп, декоративная функция вместо культуры. Карнавалы – анестезия бесплодия. Фанерное солнце с фанерной луной – реквизит зазеркалья.
Люди в белых одеждах никак не фанатики: студенты, рабочие, клерки, военные... Ах, если бы каждый из них не заговаривал в обществе трезвых о трезвости, в обществе сильных о силе, а в обществе глупых о глупости! А просто бы там, где работает, молча бы следовал голосу совести и доброты, не боялся б искать снисхождения к ближнему – и плевать бы тогда на поганые правила, что диктует нечестная власть.
Засыпая в Шушарке, Гоша невольно склонялся к бесплатному бизнесу – любить человечество. А просыпаясь в изрядных делах Петербурга, понимал, что любовь – это путь к разорению.
12
Самогон – это жизнь по своим представлениям: сам себя гонишь, и сам себя держишь. Полною мерой тешить всякую жажду свою – это значит меру любую исчерпать до дна. Самогон – просто щедрая жизнь: на двоих, на троих, на миллиард миллиардов деленья такого хватает! Остальные бегут за подачками, гонятся – за надеждой коварной, за обманчивой верой, за спонсорской помощью, за вниманием барским, за снисходительной лаской особ августейших.
В Шушарке любой человек – аппарат самогонный! Прогонит, бывало, крестьянин нагретые мысли свои через слов змеевик, глядишь, а опять получилась слеза. И чиста, и крепка-то, зараза, до того, что горючая аж!
А вот и баня поспела во сне. Няня Серёжа и Капа с Афиногеном рядочком пыхтят на полке. Гоша замешкался, поотстал, последним зашёл кое-как, застеснявшись, в трусах. До того всем неловко вдруг стало! Добрые люди сидят хоть бы что, без одёжных скорлупок в такой-то жаре, а джигит целомудренный – нате вам, вдруг при защите явился. Гоша представить не мог, что таким изощрённым бывает спектакль унижения!
13
– Выходи! Я знаю, что ты здесь. Выходи! Все выходите! – рация ожила весьма неожиданно и что хуже всего, ожила она голосом инопланетного гадёныша. Сигнал был чистый, без шипения и помех, вызов производили с очень близкого расстояния. Сны и пророчества кончились; на одноместном квадроцикле в Шушарку примчался скучающий сын Наталии.
Гоша неподдельно застонал.
Проснулись. Наскоро умылись под умывальником сами и дали прикурить Афиногену. Снова пошли на двор.
Рядом со штабелем горбыля смирно лежал раненый поросёнок, а малолетний акселерат производил над его телом разглаживающие пассы; в конце каждого продольного движения мальчик стряхивал со своих пальцев на землю что-то невидимое. Вскоре поросёнок закрыл глаза и тихо умер.
– Готов? – поинтересовался Афиноген.
– Готов, – сказал мальчик.
Гоша глаз не отводил от травматического пистолета, который находился в сбруе-кобуре, какую носят под пиджаком гангстеры. Пиджака не было.
– Дострелил? Правильно, молодец! Сейчас разделаем мясцо, шашлычок замочим, а после ещё и в клуб успеем сходить, потанцуем перед сном. Здорово! Представляете, Гоша, клуб до сих пор работает в Шушарке. Невероятно! Школу разогнали, а клуб работает сам по себе, без ставки заведующего. Просто замок вечером с дверей снимают и приходят все, кто свободен. Настоящая самоорганизация! Прибирают, пол моют сами. Есть старый проигрыватель с пластинками, гармошку приносят, поют часто. Даже не сопротивляйтесь, обязательно следует побывать там. Уникальное явление для нашего времени! Народу приходит много, люди тянутся друг к другу после работы. А девушки как преображаются! Как на иконе сразу становятся, когда не на работе. Не девушки, а объедение! Но сначала шашлычок, шашлычок... – Няня Серёжа произнёс восторженную тираду, блаженно улыбнулся, ухватил поросёнка за задние ноги и сноровисто поволок разделывать тушку на зады огорода.
– Ты как его это... Того-этого, как кончил-то? В ухо стрелял? – Афиногену был интересен финал поросячьей жизненной драмы.
– Дядя Афиноген! Ты совсем смешной, я постарался и освободил раненого от жизни.
– Освободил? А, ну да, освободил, конечно!
– Дядя Афиноген, ты же знаешь, я не стреляю в живых. Только в мёртвых. А с маленького я просто снял его ауру, разгладил поле его жизни. Освободил.
– Ага. Душу, значит, выпустил полетать?
– Нет, просто освободил.
У забора топорщилась из травы песчаная куча речного песка, специально привезённого и приготовленного для замеса с цементом; пора было приподнять сгнившие нижние венцы избы и поставить дом на нормальный фундамент. Мальчик подошёл к песчаной горке и слепил поверх неё небольшой песчаный куличик. Потом произнёс назидательно:
– Видишь? Это – волна жизни. Она держится, пока её не освободит кто-нибудь: время, ветер, случай... – после чего ребёнок с пистолетом быстро разгладил куличик, сравняв его с прочим песком. – А теперь видишь? Нет больше жизни: я её освободил!
Гоша стоял ни жив, ни мёртв. Он боялся даже думать о чём-либо. Под кудрями звенело от наступившей вдруг пустоты. Гоша притворялся, что его здесь нет. Инопланетянин не обращал на свою недавнюю жертву никакого внимания. Он был занят просвещением Афиногена.
– Ты и меня можешь э... освободить? – попыхивая сигареткой, спросил, не разжимая зубов, старый педагог, а ныне бородатый ребёнок.
– Могу. Сейчас хотите?
– Нет, пока не хочу. Но возьму на заметку, – буднично произнёс бывший директор, выплёвывая окурок. А потом повернул голову к Гоше и уже совсем иным, восторженным тоном закончил. – Какой хороший мальчишка! Всем помогает!
Гошу словно парализовало. Он понимал, что в его случае надо бы дипломатично улыбаться и согласно кивать, но не мог. Гадёнышу гошина реакция была безразлична.
14
На свиноферму приехала комиссия проверяющих, поэтому всех в тот день задержали. Как ни уговаривал Няня Серёжа по сотовому телефону свою деревенскую подругу «бросить всё и бежать на шашлык», Капа не уговаривалась. Она лишь пообещала, что появится после работы в клубе, что это ей по пути, что там и нужно встретиться, а потом можно вместе пойти домой. Точнее, все эти слова-варианты шумно и горячо Няня Серёжа сам разбрасывал и пошевеливал их в эфире; работая при этом и жестами, и языком, словно шуровал кочергой в горящей печке. Капа же по смиренному своему обыкновению в ответ издавала лишь кроткие гласные звуки, означающие согласие голубки на любой мужской вариант. Женщина – зеркало мужского самолюбия. И если это зеркало не искажает того, что победно шумит и публично красуется, то мужчина попался: он будет вечно хотеть любоваться своим исключительным всемогуществом перед любящим зеркалом кротости.
Шашлык удался. Угли сделали в старом железном корыте, шампурами служили стальные тычинки для подвязывания помидоров. Весь деревянный мусор, что разбросан был тут и там, пригодился, собрался в жаровню. По двору, как заправские забияки, куры таскали свинячьи кишки.
Гоша, прозрачный Никто, молча жевал, инстинктивно прячась за спину врача. Мальчишка осматривал хлам на телеге. Афиноген ел очень мало. Зато Няня Серёжа, рывками глотал полусырые куски; он один смёл половину из того, что успел приготовить; казалось, петербургский врач, как зверь перед засухой, не ведает чувства меры и сытости – жить спешит через рот. Но вот и он, наконец, отвалился и стал ковырять острой спичкой в редколесье торчащих зубов:
– А почему пистолет молчит? Давайте постреляем! Здорово! Можно ещё разочек в Гошу стрельнуть. Вы согласны побыть нашей мишенью, Гоша? – весёлое, сытое ёрничество озаряло внутренний мир врача, как дневное светило. В этом свете охотно пробуждались зёрна специфического врачебного юмора, они всходили и давали знакомые плоды. – Подлечим бесплатно!
– Мёртвый Гоша уже убит. Я не стреляю в мёртвых дважды, – малец был очень серьёзен. Он говорил на языке намёков сам с собою. Чтобы понимать этот язык, нужно было самому превратиться в инопланетянина. Впрочем, Гоше казалось, что кое-какие намёки он всё же понимает. Гоша осторожно выглянул из-за спины врача. Малец доставал пистолет.
Няня Серёжа, поправив очки на горбатом носу, один, нехотя, пострелял в жестяную консервную банку. Других желающих пострелять почему-то не нашлось. А стрелял врач очень метко, жестянка подпрыгивала и на дне её каждый раз прибавлялось новое отверстие.
– Расскажи-ка про медведя, – попросил непрерывно чадящий Афиноген.
– Про какого медведя? А, про Заполярье, когда я в армии служил! Да уж, напугался я тогда. Силища какая у северного нашего зверя! Ничего не боится, сам на смерть идёт до конца! Как настоящий хозяин. Ха-ха! – Няня Серёжа пребывал в благодушном настроении.
История простая. На северной радиолокационной точке, где сержанту связи, Няне Серёже, довелось два года сидеть перед зелёным экраном локатора, туалет находился в ста метрах от обитаемых помещений. Во время зимней вьюги в «удобство на дворе» ходили, придерживаясь за специально натянутый для этого путеводный трос, без которого в кромешной мгле и круговерти можно было заблудиться и погибнуть. Отправляясь в туалет, солдаты в приказном порядке брали с собой заряженный карабин. Однажды этот карабин Няне Серёже пригодился. Зверь на человека шёл и шёл, пули отрывали от его черепа куски и клочья, а он всё шёл и шёл... Патроны кончились, человек бросил оружие и побежал. Медведь не догнал, погиб. Потом же, когда позвали местного охотника снять шкуру и разделать тушу, тот всё прицокивал языком и повторял: «Голова не стреляй. Убить только сердце. Голова крепкий очень!» Сколько шуточек принесло это практическое замечание коряка в отупляющую атмосферу мужского северного братства! Даже в час наказаний шутили, постукивая себя по лбу: «Голова крепкий очень!» А Няня Серёжа с тех пор стрелять не любил.
Мальчик подошёл к корыту с остывающими углями:
– Тебя всё равно проглотили! – сообщил он врачу.
Няня Серёжа, хорошо знакомый с особенностями психики инопланетянина, охотно развил тему дальше:
– Да-а-а! Проглотили, конечно. Сначала в школе, потом в институте, потом на работе... А знаешь, как устроен желудок? Всё, что проглочено, начинает немедленно перевариваться. Система имеет множество своих прожорливых «внутренних органов», ради них она поливает проглоченного «желудочным соком»: страхами страшными, налогами, деньгами, с рекламой вовсю химичит, кредитами разлагает, подачками, на желания сладким ядом капает, – переварить старается, перемолоть, расщепить на полезные составляющие, а отходы – в кишечник протолкнуть, на выход. Только переваренным-то никому ведь быть не хочется! Люди о свободе говорят, о независимости своей... Чушь это бесполезная, если в желудке оказался. Зато от тех, кого система не переваривает, её тошнит. Здорово! Это-то нам и подходит больше всего! Свобода, друзья!
Крупный малыш слушал взрослые паясничания внимательно, на равных. Потом произнёс свою оценку:
– Ты наполовину мёртвый, наполовину живой. Тебя нужно стрелять в голову.
Няня Серёжа расплылся в добродушнейшей улыбке. Афиноген выплюнул окурок в остаток горячих углей. Гоша мечтал об одном: поскорее вернуться в Петербург, принять душ и упасть в благодатные простыни. Он по-прежнему молчал, его кудри шевелились на ветру, словно мудрые змеи.
В глубоких сумерках по деревенской улице в сторону клуба продвигалась процессия. Если описывать её с хвоста, так, как видел бы процессию обгоняющий её нарядный велосипедист, тоже спешащий в клуб, то получается вот что. Замыкающим был малолетний ребёнок с пистолетом, уверенно ведущий одноместный квадроцикл, далее, прямо перед ним, шёл кудрявый человек, который часто и нервно оглядывался, а флагманом вышагивал очкастый богатырь с гордым ледокольным носом, на руках которого покоился, завёрнутый в клетчатое одеяло, странный «грудничок» – с бородой и цигаркой во рту.
Так они и явились: «фельшер» с компанией – в благодарной Шушарке Няня Серёжа был авторитетною личностью. Тот самый народный начальник, что не нуждается ни в легитимности выборов, ни в законном портфеле, ни в секретарше-собаке, стерегущей его недоступность. С Няней Серёжей и с Афиногеном в Шушарке здоровался каждый. Гошу не замечали, на мальца, что бывал здесь и раньше, смотрели нейтрально.
Пластинка, галактический диск с зашифрованным в музыку счастьем, завертелась, приняла на себя жало острой иглы и – запела! запела! запела! Слышите? Слышите!
Танцевали и пели. И молодые, и пенсионеры. Никто друг на друга, как на помеху веселью, здесь не смотрел. Молодёжь гарцевала, правда, парней было мало. Раза три объявляли реванш для забытых, обиженных женщин – белый танец, медленный, как соитие в камне. Непрерывно менялись румяные партнёрши в руках Няни Серёжи, малец приставал к хохотушкам-старушкам, а Гошу, красавца, не видел никто – он исчез, испарился, словно навеки пропал из привычного спектра. Как же так? Что-то произошло. Может, здешние жители видят друг друга не просто глазами, а как-то иначе? Гоша томился, он-то видел их всех: хохочущих, стреляющих милыми глазками, танцующих жизнь, плещущих в воздух задором и гомоном. Может и впрямь, с того света на этот посмотришь, да ахнешь: слышать и видеть-то можешь, да мочь самому ничего не дано уж. В избыточной женской обители «белый танец» аж по четвёртому разу случился – и опять ни одна из фрейлин не прельстилась на Гошу.
Афиногена поставили прямо на сцену – по росту он сразу стал вровень с другими. Афиноген всем подмигивал и выкрикивал сальности.
Гоша понял, что в Шушарке он и впрямь является представителем «того» света, поэтому местный «этот» свет его никак не определяет. Все веселились, а Гоша мрачнел в надмирном своём одиночестве, топтался на месте посреди человеческой круговерти, и скучал дальше некуда.
Те же девушки, что недавно не знали стеснений на медосмотре, в клубе жеманились, целомудренно прятали взоры и обнажали иное сокровище – непорочность души. То, что теоретикам Петербурга и не снилось, – бесплатное клубное счастье, практикум чистого духа. А зачем же стесняться тогда? О! Обнажение тела – пустяк по сравнению с риском открытой души! Оттого и впадали в ночную манерность обычно лихие на слово и дело доярки, свинарки, надомницы лепки пельменей, конторские мышки... Обнажение тела – это разовый стыд, он не стыдный ничуть, не тяжёлый, а души обнажение – стыд до могилы.
Гоша вздрогнул: «Икары крылаты!» – эту отдельную фразу ему кто-то дал прямо в мозг. Гадёныш сидел в позе лотоса рядом с Афиногеном и стрелял одиночными мыслями, инфернально нацелившись глазом индиго в кудрявую цель. Возразить Гоша не успел – к нему подошёл парень в одежде вахтовика:
– Помоги, если не трудно, а? Я тоже нездешний, газопровод тянем, живём в вагончиках. А сегодня приехал – подруга моя с подружкой дома, с гостьей, значит. Хорошая подружка, симпатичная. Помоги, а? Девчат двое, а я один. На одну ночь всего! Там борщ уже сварили. Помоги, пожалуйста, обслужи вторую. А то неудобно как-то перед подружкой получается...
– Не могу, – Гоше даже самому показалось, что он сказал правду.
Афиноген, похоже, понимал суть дела и глазами выразительно указывал на свои сохранившиеся личные резервы: мол, меня, ребята, меня берите, не подведу, вся ночь впереди будет наша! Но газовик уже ушёл. Фрейдовские теории на территории Шушаркинского клуба не действовали и не подтверждались.
В перерыве между танцульками Няня Серёжа вышел в центр зала и, как Вий, поднял веки сам, а также призвал поднять свои веки всех остальных:
– Посмотрите, милые девушки, на этого чудесного парня! Не женат, красивый, старательный. Работает в Петербурге универсальным специалистом. Это мой друг, его зовут Гоша, он тоже любит танцевать!
Что тут началось! Гоша стремительно был имплантирован с того света на этот: его вдруг «увидели» и наконец-то «захотели». После рекомендации фельдшера обнажённые души девчат наперебой устремились к слиянию с горцем. О!!! Звучали с пластинок, треща на царапинах, старомодное танго, фокстроты и вальсы. На гошину грудь припадала то одна, то другая небесная фея; он быстро оттаял от холода скуки, ему уже нравился мир этих эльфов и гномов, боязливых, забавных, наивных, но с одним неизменным упрямством – не умеющих злиться на трудные судьбы. О!!! Запах женских волос сообщал Гоше многие тайны: вот эта, блондиночка, наверняка с зернотока, а вот эта со свинофермы, а эта, с подрезанной чёлкой, кашеварит в рабочей столовой, эта только что вырвалась с лесопилки, а вот эта, толстушка с глазами из мёда, пахнет пасекой, лугом, душком дымаря и вощиной...
А вот и Капа пришла. Только с Няней Серёжей выходит на танец. Звёздный мальчик сердит, он спрыгнул со сцены, он спешит разлучить их союз. Аура Капы прекрасна! Сияет и манит к себе. Звёздный мальчик привык брать себе всё, что самое лучшее в мире.
– Уходи. Она тебе больше не принадлежит. Теперь это моя женщина! – шестилетний наглец насмешил всех присутствующих до изнеможения.
– Но ты же ещё маленький! Ты ей по размеру не подходишь! – хохотал, схватившись за очки, Няня Серёжа.
– Ничего. Подождёт.
Безмолвная Капа стояла и освещала безумцев великой улыбкой Джоконды. Капа, действительно, источала любовный призыв, и призыв этот был так же властен над миром земли, как её гравитация. Зачем говорить, зачем прикасаться дрожанием звуков и смыслов к тому, что светло изначально? Любовь, доверившая себя словам, перестаёт быть любовью, опрокидывается в зеркало страстных признаний, сдуру кидается в омут искусства, тонет и превращается там во фригидную деву-русалку – в символ холодный, в дитя самолюбия. Капа молчала. Молчал её рот, молчали спокойные мысли, молчала простая душа.
Лишь Няня Серёжа шумел на весь клуб:
– Вот это мачо! Ну что ж, давай устроим, как положено рыцарям, дуэль. Но не на мечах и даже не на пистолетах. Я предлагаю сражаться... на спиннингах. Здорово получится! А потом уху сварим, на мировую, а? Здорово!
Звёздный мальчик стал пунцовым от негодования. Хлопнул дверью и умчался на рычащем вездеходе по полевым дорогам в ночь.
– Доедет? – заботливо поинтересовался Гоша.
– Доедет! – земной беспечности Няни Серёжи мог бы позавидовать даже царь небесной беспечности, Будда.
15
Домой вернулись к полуночи. Спать не ложились: мужчины мечтали. Афиногену любая мечта выдавала надёжные крылья, на которых в облегченном теле он взмывал, как космический зонд. В этом своём состоянии Афиноген пребывал и в межгалактических обществах звёзд и загадок Вселенной, и в неразгаданных тайнах молекул, и в книжных пространствах, и в пучине былого директорства, но чаще всего он зависал над секретным объектом, что дразнился поблизости, но к себе не подпускал – над Петербургом. Целебные насмешки Няни Серёжи имели обратный эффект. Образованный, не склонный к досужим фантазмам директор, почему-то упорно твердил о секретности базы, о том, что подземное нечто там всё-таки есть, что своими глазами он видел, как в весенние воды валили секретный отвал от подземных проходок, что оврагов глубоких имелось, считай, до десятка, а остался один – складки холма завалили, а стороннюю выемку грунта не делал никто; чем завалили, откуда порода? Из-под земли!
Гоша досужей интриге внимал не сказать что серьёзно, но внутри его черепа шевелился авантюрист: а вдруг это правда? Хорошо бы найти ту волшебную дверцу; богачи под землёй консервируют ценности. Вот бы украсть и свалить подобру-поздорову! Для богатого кража – закон бытия, а для бедного кража – преславная доблесть. Кто не верит, пусть сказки читает, там про это написано всюду.
– Образ тела! Слыхал про такое? Руки-ноги выращивать могут за деньги! Как ящеру! Под землёй заховались, поганцы, простому народу туда путь заказан, а жаль... – пары самогона, восходящим потоком попадая под крылья мечты, возносили Икара. – Вот бы к ним на эксперимент на какой записаться! Чтоб без денег поправиться. Я бы опять танцевать припустил, может, женился бы даже, а то Капка замаялась вовсе с обрубком. Образ тела! Слыхал? По старому образу могут подобие новое сделать. Во дела-то какие!
– Вах! Прорвёмся, папаша! – Гоша тоже чувствовал прилив бодрости, как ночной хищник, вышедший на охоту. – Идея о том, что Петербург – это просто декоративное действующее прикрытие чего-то гораздо более важного и глобального овладевала умом горца. След Хозяина был где-то рядом! Конечно, нельзя было проникнуть в его замыслы, но даже подземный след – это след! А потому шлейф потаённого замысла остаётся всегда.
Потом на самогонном парении совершил пробный локальный полёт мечтатель Гоша. Он предложил экспортировать в обездушенный западный мир ни больше, ни меньше, – русскую душу. Мол, пора, наконец, наступила! Россия, вперёд! Мол, забота о языке и духовности нации и есть главная идея национальной безопасности. Мол, эгоистичный «золотой миллиард» Запада творит своё самосохранение за счёт гибели других жизней, а «золотой миллиард» России – это идея сохранения и увеличения неэгоистичной жизни, причём, за счёт своих собственных ресурсов. О, да! Потребительский рынок от вещей и дипломов шагнул в небеса, и душа из страны с производством мечтающих ангелов – вот товар высшей пробы теперь! Экология мыслей? Пожалуйста! Экология высших мотивов и песен для сердца? Пожалуйста, сэр! Надо повсюду искать тех, кому плохо и предлагать им простой вариант: хватайте скорее, хватайте! – с русской душой хорошо даже там, где и жизни-то нет.
– А старьё-то зачем на телегу скидал? – Афиноген подводил подозрение плавно: знал, что по деревням ездят добры молодцы и собирают всё то, что чердак захламляет; знал, что хлам этот бросовый в месте столичном меняет название – антиквариатом зовётся! – и за это одно деньги сами к барыгам плывут.
– Антиквариат, – Гоша ответил, как есть, обезоружив тем самым коварный вопрос деревенского доки.
Гоша-беженец пострадал от судьбы. А пострадавший сам знает, что имеет иные возможности, чем просто какой-нибудь житель. На собственной шкуре проверено: любое страдание в России – уже капитал. Непонятно одно лишь: то ли стартовый он, то ли финишный, капиталишко-то?
Тот, кого днём клонит в сон, ночью мается от бессонницы. Видения – это не галлюцинации, это особый вид зрения, когда лежишь в темноте с открытыми глазами и – видишь, видишь, видишь... Видения освобождают фантазию из тюрьмы дневных правил, видения реальны и практичны, они тоже любят пошалить в восходящих парах самогона. Так, всё именно так. Лишь эти пары есть валюта в Шушарке! За самогон безработные «турки» – алкашня ненасытная здешняя – и дома поднимают для дачников, и своим огороды копают. Видения – это и есть ведь Икары! Няня Серёжа на катере сам себя видит, Афиноген в прежней целости ходит в видениях, алкаши за стаканом стакан неуёмно рисуют... Видениям в тёмном покое – амнистия! Выходи, кто к привычной тюрьме не прирос ещё полностью!
Гоше виделся дом, что пригрелся у моря, виделось детство, родители, бабушка, детский сад, бескозырка дитячья... Счастье смотрело назад и бежало, бежало туда; счастье беженца – беженец в прошлое!
Не спалось. Свет давно погасили. За занавеской скрипели суставы кровати, в такт ревматизму и стонам предмета слышался женский доверчивый шёпот:
– Мой! Мой! Мой!
Непритязательный Гоша почивал на полу, на овчине, рядом с детской кроваткой Афиногена, который тоже бодрствовал в темноте; бородатый младенец то и дело просил «распалить», а Гоша вновь ложился и очень боялся, что горящая сигарета пролетит мимо железного ведра и упадёт ему, полусонному, за шиворот. Но Афиноген никогда не промахивался: его «Тьфу!» было точным и весомым, как настоящее мужское слово.
– Мой! Мой! Мой! – шептала царица ночи на весь дом.
– Здорово! Здорово! Мне тоже нравится, – ответным откровенным шёпотом пытался поддакивать настоящему слову любви возбуждённый фельдфебель.
Гоше явилось видение: Икар. Он был похож на концертмейстера Петербурга, на вредную Фриду Аркадьевну: «Полетели!» – приказал Икар. Гоша чутьём сразу понял, без каких-либо дополнительных объяснений, самое-самое главное: Икар – это существо двуликое, двусмысленное и двоедушное; во-первых, дневные икары гарантированно сгорают на высоте с первого раза и падают, а оставшиеся после этого в живых, навсегда становятся бескрылыми земными работягами и уже ни о чём не мечтают; во-вторых, многоразовые ночные икары куда умнее первых – во тьме, по холодку, они поднимаются к заветной высоте гораздо успешнее, но следует чётко помнить инструкцию: с рассветом – немедленно и без разговоров обратно, если дороги крылья. Ночные крылатые икары с дневными бескрылыми на земле стараются не встречаться, они друг друга не любят и не понимают. Ночные икары Гоше были приятны, как близкие родственники. Он и сам поднялся над обширной русской страной, и мог теперь видеть, что ночной мечтающий Икар – насекомое одинокое; во мраке России этих порхающих одиночек можно отыскать во множестве, но как только забрезжит рассвет, все они прячутся по щелям, по сараям, по месту работы, учёбы, или по месту отбывания срока. Благодатная ночь позволяет икарам беречь свои крылья, потому что те крылья всей жизни важнее – мечта!
За занавеской сеанс шёпотков повторялся.
– Мой! Мой! Мой! – единственное слово, которое Гоша мог слышать от млеющей Капы. И слово это было первым. И сотворяло в Шушарке всё сущее. Но слово женщины-творца не предназначалось для Гоши.
А потом среди ночи, когда Гоша уснул, наконец, замотавшись в эмоции дня, как мерзляка в тулуп, вдруг завыла проклятая рация: «Гоша, ты? Это Петрович! Не забудьте, ребята, утром телега нужна – торф и цветочные клумбы под фуникулёр развезём. Срочно! Чтоб господам... Ух ты, три уже, что ли? Ну спи, Гоша, спи...»
16
В прошлой жизни Няня Серёжа был петухом. С рассветом он начал оптимистично кукарекать и размахивать лапами:
– Хватит спать! Красота на реке, красотища! Пора всем купаться! Под-ё-ё-ём!!! – Капу врач пощадил. А с остальными расправился круто: Афиногена насильно выволок в утренний холод, а из-под Гоши стащил дружелюбный тулуп.
Завели квадроцикл, маневрируя, выбрались вместе с телегой из тесноты двора на траву перед домом. Афиногена воткнули, как чурку, в собрание хлама, укрепили по грудь, заваливши старьём. Так и тронулись прямо к реке.
Афиноген, – аварийный Икар аварийной Шушарки, – точно бюст командора, возвышался над хламом платформы; свой среди своего – среди двух рундуков допетровской эпохи, кучи утвари и резьбового искусства, плетений и вышивок, самоваров, потрёпанных книг и другой ценной рухляди; Афиноген гордо плыл над дорогой к восходу, а деревня, как девочка, глядя на бравого мужа, румянилась щёчками окон из каждой избы. Доброе, доброе утро! На омовение едет прекрасная жизнь!
Обнажился рассвет. Обнажились мужчины. Омут нового неба кружил и засасывал ввысь бессловесные души. Сильные руки Няни Серёжи подхватили Афиногена и понесли искупаться. Безрукий-безногий набрал воздух в лёгкие, возлёг аккуратно на зеркало вод и утонуть не боялся; нужно было лишь придерживать тело, чтобы «младенец», живой поплавок не перевернулся случайно и не захлебнулся. Вода пробуждала. Афиногенова блажь огласила просторы:
– Ё.... хор-ршо.... мать... молодцы!
В Шушарке когда-то любимому школьному директору доверяли детей, а он доверял им себя; не по убогой программе учились живые и малые, а учили друг друга: не падать, не терять путеводной сердечности, про родителей не забывать, о земельке не молвить худого. Только бедность однажды пришла, прямо с тучки свалилась. Нормой стало совсем ненормальное: всё всему на замену пришло! Вместо сахара чудо-таблетка, вместо грамоты сленг, вместо знаний теперь «е-гэ-угадайка»... Даже вкус пострадал – «заменители вкуса» быстрей и дешевле! Сам живой человек в «заменители» жизни подался! «Выглядеть» всюду стремится, жизнью своей растреклятое зеркало кормит! Кадров в школе всегда не хватало, а по бедности времени – вовсе источники знаний иссякли. И по русскому, и по математике, и по астрономии... Как мог, заполнял расторопный директор собою пустые места – брал часы, вместе с ребятами разбирал по учебникам новым невнятную новую жизнь. Очень, очень переживал за своих подопечных: в выпускных аттестатах у старшеклассников в годы иные и впрямь сразу по нескольким важным предметам стоял ужасающий прочерк. Горькая мысль повторяется: для большинства этот «прочерк» был приговором пожизненным – разрешённая зона, деревня Шушарка...
– Эх, если бы мне дали талант написать про то, как должно быть... – учитель Афиноген не замечал распада небесных основ и продолжал свято верить в силу мудрого слова.
Равнинные реки – не море, конечно. Гоша озяб, он отупел от избытка всего, что случилось; в ленивой и плавной России поверхность любого обычного дня так обманчива! Под поверхностью этой бурлит настоящая магма: идеи, интриги, зубастые веры-надежды, любимая фига в дырявом кармане, достоверные слухи и прочая страсть.
Тик-так! Ходики солнца поднялись повыше. Восход над землёй означал торопливость и кружение омута дел. Светлых дел, как хотелось бы каждому верить. Но отчего же темнеет душа даже днём? Отчего она чёрною злобой калечит себя? Почему в мире внутреннем злые ходики тикают вспять, и солнце там гаснет с утра?
Возвращение было трагичным для Гоши. Петербургу коллекция хлама не глянулась. Наталия, как будто специально следила, стояла неспящим жандармом на въезде и была непреклонна:
– Петрович, звоните уборщикам, везите отходы на свалку. Сообщите затраты. За услуги удержим с виновных по полной программе.
– Да что уж ты так? Ну, ребята хотели...
– Выполнять!
– Есть выполнять...
Предметы исчезли. Гоша спас лишь один «сувенирчик» – почерневшую чью-то иконку в почерневшем серебряном кружеве. Иконку – талисман ходоков в зазеркалье, кружащих во мраке, блуждающих в пустыни, средь обглоданных страхами смыслов. Тик-так... Так-так...
Лишь большие, лишь самые большие шансы играют ва-банк! А малые шансы – те, что хотят приподняться из мрака – опять вне игры. Гошу костерили за самоуправство. Он стоял очи долу и от обиды видел сквозь землю: может, подземный хозяин – не человек! – питается волнами чувств Петербурга? Радость ли, горе – не важно: волны для мрака любые годятся. Петербург – ферма жизни, плантация, ловкий загон для кормления твари. О!!! Сколько таится подобных плантаций ещё по земле! Параллельная жизнь и её парадоксы: всемогущество низших правителей зиждется на бесправии и безответности ангелов. Гоша мрачно смотрел на начальницу; шанс Наталии в игре был велик и успешен. Эх! Тик-так... Малый шанс для большого, что пыль: к играм на деньги хозяин никого не подпустит. Особенно «втёмную». Что остаётся? Минимум личного счастья: зарплата и служба.
Добила Гошу в то светлое утро Фрида Аркадьевна:
– Вам удалось найти в Шушарке подходящую партию?
– Вах! Какую ещё партию? Коммунистическую?
– Вы дурак. Но вы могли бы оказать для меня одну небольшую гормональную услугу...
– Вах!? Вах!!! Вах...
Одиночество и безвыходность опустились на Гошу с небес, как ловчая сетка на прибрежного пескаря.
17
А вот ответ из Израиля, старшего брата Гоши, присланный по электронной почте: «А я оказался в благоустроенном аду. Работать не надо, да и не хочется. А со скукой, братка, мы здесь боремся сообща. Полно организаций, которые кормятся тем, что кормят меня, несчастного, всячески опекают и заботятся о моей социальной безопасности. А именно: просвещают, устраивают культурные программы, дают вполне приличный кров, а также охраняют мою свободу и мои драгоценные права. У нас, у здешних безработных, есть даже своя собственная газета, где мы можем самовыражаться или предъявлять претензии обществу. Вот и сейчас я, как обычно, бесплатно получил ежедневный свой паёк – здоровенную такую курицу, запечённую в фольге. Пойдем сейчас с друзьями на пляж, по дороге наберём фруктов, надо как-то скоротать день. Оттянемся до вечера! Пиши смело, я тут на помойке отличный планшетник нашёл. А бесплатный интернет есть везде. Так что, заработаешь денег – приезжай: получишь адское удовольствие! Девки есть на любой вкус, какие хочешь, настоящие чертовки! Бог в нашу жизнь не суётся, его парнокопытный заместитель – тоже. Тут живёт каждый сам по себе. Это ведь только у вас там, на северах, выживают сообща... Ну, некогда мне по буквочкам стучать, девчонки купаться зовут. Будь здоров!»
ПЕРВЫЙ
ОБЪЕДИНЁННЫЙ
ФЕСТИВАЛЬ
ИННОВАЦИОННЫХ
МЕТОДИК И ШКОЛ
ЖИЗНИ
IV
1
Петербург переполнился людьми.
Наталии пришла в голову хлопотная идея: собрать воедино свою клиентуру, разнообразных «носителей и трансляторов мировой энергии». Гоша давно подозревал, что человеческий мозг разделён не просто на две физические половинки, на известные левополушарную и правополушарную доли, а разделён ещё и тематически – на тёмный и светлый мозг; с научной точки зрения эта гипотеза могла бы показаться безосновательной выдумкой, но с точки зрения практической всё подтверждалось: тёмные мысли, как боевые сперматозоиды, при случае ныряли в светлый мозг и надолго оплодотворяли его какой-нибудь депрессией или растущими поэтическими печалями, и наоборот, встречное светлое проникновение, иной раз, смущало тьму до дьявольского накала и кипения – таким путём являлось на свет желание немедленной практической деятельности; а в отдельных случаях тёмная мысль сталкивалась со светлой лоб в лоб, после чего обе сплетались в редчайшую хромосомную завитушку, чтобы силы случайностей и эволюция играли с этим сокровищем, как в лотерею, – на жизнь человека.
В голове Наталии, казалось, присутствовали все три варианта мыслесмешений, но побеждало, в конце концов, лишь стремление к деятельности – альфа и омега для всех настоящих ведьм.
Будни – это маски без карнавала, а фестиваль – это карнавал без масок. За минувшие сезоны Петербург арендовали для своих нужд самые различные сообщества: и «Гильдия евроазиатских охотников», и «Психоаналитическая конфедерация», и «Лига контактёров», и «Клуб генералов», и «Президентский круг», и движение «Бизнес-астрология», а уж про стаи экстрасенсов и стада «продвинутых» даже говорить нечего – эти гнездились в Петербурге постоянно.
В полном составе, с кортежем, с полицейским воюще-мигающим сопровождением, во главе с Президентом прибыл «Семинар молодых лидеров» – порождение номенклатурного спрута, школа для «натаски» восторженных юных конъюнктурщиков, достойной смены для тех, кто уже изрядно подрастратил своё достоинство... Выйдя из транспорта, неулыбчивые молодые люди в тёмных строгих одеждах, более всего подходящих, пожалуй, для гроба, развернули над собой длинное и непонятное название – «Школа управленческих пси-технологий и проектирование инновационного будущего для современных прорывных направлений», – так, очевидно, требовалось по сложившемуся неформальному этикету: должно быть непонятно, но здорово; в мутной чиновничьей водице вовсю шла ловля будущих министерских портфелей – на слишком простое и краткое заглавие крупные кабинетные рыбины, обитающие в омуте финансово-политических интриг, – Президент, его вышколенная свита, Генеральный директорат фирм и корпораций, управленческая элита, представители иностранного партнёрства, а также осенённые свыше и облеченные в золото высшие духовные лица лучших конфессий, – могли и не пойти.
Всю эту, обособленную часть публики, из «Вашингтона» в Петербург доставил речной лайнер: в «Вашингтоне» они накануне обстряпывали свои контракты и планы взаимодействия, а в Петербург приехали «размочить мозги».
Вторым рейсом речной лайнер доставил в Петербург джазменов, делегацию престарелых зарубежных миллионеров во главе с «задержавшимся по делу» мастером Ли, и девочек-стриптизёрш из «Европы».
Гоша, едва-едва приобретший опыт жизни в Петербурге, узнавал ротационную клиентуру; обеспеченные фанаты семинаров и практик кочевали из одного мероприятия в другое. Волны большого фестиваля, например, приманили к себе и тех, кто недавно наслаждался откровениями волновой генетики. Дело-то опять предстояло общее.
Мимо Гоши, как мимо пустого места, проплыла, увешанная дорогой аппаратурой и бриллиантами праправнучка монгольских лам. Молодые люди маршировали с продолговатым плакатом.
– Метров двенадцать будет... – Няня Серёжа никогда не забывал о пользе: молодёжный плакат мысленно уже был раскроен и разрезан на нужной длины рыбацкие подстилки под палатку и прочие непромокаемые надобности.
2
Цирк – место концертов и заседаний – на один вечер преобразовали в мегаресторан. Сытое воображение элитарной публики, избалованной деньгами, диковинами, вниманием знаменитостей и путешествиями, Наталия захотела поразить королевским размахом сводного фестивального мероприятия – чтобы никто не остался недовольным или равнодушным. Чтобы впоследствии об этом событии говорили как о чём-то недосягаемом, чтобы помнили вспышку, ослепившую глаза небывалой феерией, оглушившую слух изысканной дорогой музой и отяготившую желудки избранных переменными блюдами и редкими деликатесами. Готовились тщательно. Целую неделю обслуга Петербурга, и Гоша в том числе, не разгибая спины, отвинчивали зрительские кресла от пола и выносили их, освобождая пространство. Обнаружилось, что под зданием цирка существует неиспользуемый подземный паркинг, куда и была убрана вся лишняя мебель. А наверху, кроме рабочих, в эту же неделю суетились приглашённые мастера оформлений: акающие милашки с цветными гелиевыми шариками, колдуны дизайна и драпировок, столичные осветители, мажордомы от рекламы, технические распорядители и творческие режиссёры. От немалого круговорота даже у столичных варягов создавалось впечатление, что конец света не за горами, что посвящённые знают об этом и понимают – жалеть и экономить нечего: жизнь, э-ге-гей, проматывай за ночь, веселись, э-ге-гей, сколько влезет! Приглашённые мастера оформлений и музыканты заламывали цены – Наталия не торговалась.
Через неделю цирковое пространство, спроектированное и предназначенное для крупномасштабных конференций, было не узнать: пол от входных арок до самой сцены был застелен красными узорчатыми коврами; там, где ещё недавно по-солдатски держали равнение зрительские ряды с мягкими креслами, теперь сдержанно и величаво, плавно нисходящими к сцене ярусами, топорщились идеальными пнями многочисленные столы, покрытые белоснежной материей; ещё более многочисленные деревянные резные стулья с высокими спинками готовы были принять добрые несколько сотен августейших персон – богов и полубогов от высшей политики, от высшего бизнеса и высших финансовых кругов, делегатов от прочего высшего света, что назвался так не по старой традиции, не по воспитанию рода своего, а куда быстрее и проще – по простой расторопности. Гоша знал это новое свойство смутных времён: груздем становится тот, кто груздем вперёд всех назвался – в зазеркалье обманное имя и имя обмана равны.
Началось!
Стюарты, пронзая кипение холла, разносили шампанское, вживую играл джаз-оркестр, отовсюду то и дело слышались возбуждённые приветствия давних знакомых – словно в тысяче маленьких бесед-пузырьков всплывал вдруг на миг и оглушительно заявлял о себе громкоголосый хозяин-пузырь: «Ба! Какая встреча! Рад, рад, старина, сердечно рад!». Чтобы тут же и лопнуть. Но вот уже в другом конце холла та же история повторяется, и ещё где-то рядом, и ещё... Сама встреча стольких людей в едином пространстве – шипучий напиток! Атмосфера пьянит и играет!
Наталия в роскошном обтягивающем платье – длинном золотом фантике – была, как конфетка. По колена в цветах, она стояла у входа и сладко раскрывалась навстречу очередному випу, давая себя облизывать в обе щёчки. Гости приходили с подарками и поздравлениями. Только сейчас Гоша понял, что эклектичный фестиваль в Петербурге приурочен ко Дню рождения его управительницы. Размах предприятия и затраты, на которые пошла ради этого спектакля богатая женщина, изумляли даже отъявленных мотов и самолюбцев из мира воров и политики. Приглашённые не внесли на организацию грандиозного спектакля ни копейки. Шик не нуждался в поддержке! В тысячный раз оказался пророком Петрович: коммунизм для богатых возможен, он берёт свой исток не в кредите, не в складчину, а из отдельно взятого личного кошелька как отдельно взятая личная амбиция. Все участники торжества невольно оказались оплаченными статистами на тщеславном спектакле в честь одинокого зрителя, автора яркого шума, безумных потребностей и бесплатных возможностей; Наталия к своему сорокапятилетию заказала бомонд с доставкой на дом. Гоша пытался одёргивать свои злые мысли, понимая, что он по-чёрному завидует настоящим «коммунистам» во фраках, в бальных платьях, в золоте и драгоценных украшениях, тем, кто живёт не ради денег, а просто для безоглядного удовольствия. Зависть разъедала мозг беженца, как азотная кислота; от засилия чёрных мыслей оба мозговых полушария могли почернеть и навсегда прекратить между собой плодотворный обмен.
Ради особого поручения Гошу нарядили во фрак, но, на всякий случай, чтобы прислугу не спутали с «высшими», гошин наряд имел служебное дополнение – бейджик с надписью «Персонал». На всё время бомонд-фестиваля Гоша получил от Наталии ответственное и очень трудное задание – он опекал малолетнего тёзку от неблаговидных речей и поступков в приличном обществе; инопланетный гадёныш ни в какую не захотел оставаться дома, поэтому вертелся среди гостей, причём, многие випы его знали и тепло приветствовали малыша-переростка; поручение и впрямь было трудновыполнимым – на любой площадке и в любой компании инопланетянин вёл себя, словно азартный атакующий форвард на футбольном поле, вслух молол безапелляционные несуразицы и, скорее, сам опекал всех подряд.
Гошино чутьё подсказывало: умная и загадочная ведьма-конфетка презирает своих гостей. Однако на словах всё звучало иначе: «Без вас, мои дорогие, я бы не смогла жить!» – именинница в этот час была осью вращения; вокруг неё, как вокруг сиропной воронки на конфетном заводе, кружились слова, предметы и сахарные взгляды. Мужчин, между прочим, в этот петербургский «раз» было заметно больше; Наталию гендерная статистика ласкала и утешала. Тем не менее, внимательный Гоша подозревал, что на дне сладкой воронки не всё так празднично и хорошо; Наталия расточительным жестом словно мстила себе самой за что-то: глаза её были холодны, как металлические щипцы, хотя голос как нельзя лучше соответствовал «конфетной» оболочке и всеобщему «шампанскому» настроению.
Малый, как всегда, изображал из себя вооружённого ковбоя – с такими же, как у матери, цепкими глазками-щипчиками; он трогал этим холодным инструментом детали кипящего представления и был скор на суждения – вгонял не детские свои сентенции в гошину липовую голову подобно гвоздям, с одного удара молотком:
– Мёртвый! Посмотри на этих имитаторов: они пытаются заменить своей внешней и вещественной состоятельностью отсутствие главного: внутреннее их состояние – пустота. Мёртвый, ты видишь пустоту в этих мёртвых?
Гоше совсем не нравилось, что какой-то недоросль называет его мёртвым, но он наперёд знал, что для его же, гошиного будущего, здоровее и безболезненнее сейчас – поддакивать:
– Вижу. Правда, я смотрю на... э... на завоевания людей более доброжелательно.
– Мёртвый, ты глуп! Следи, глупец, за моим разумом! При жизни в теле важно: сколько всего существенного ты успел присвоить, взять от мира? А с точки зрения послетелесной важным становится противоположная ценность: сколько ты смог и успел отдать миру от себя? Мы рождаемся, чтобы давать. Помни о смерти, мёртвый! Этот призыв создала весна, знающая о неизбежности зим. Более всего обольщаются вечностью цветы-однодневки. У нас на Плеядах...
Но Гоша не успел узнать подробности примеров космического альтруизма – двери раскрылись и ожидающая толпа повалила в зал цирка под звуки саксофона.
Напоследок ковбой-инопланетянин успел вцепиться в холле в зазевавшихся молодых лидеров с плакатом:
– Господа! Интеллектуально и духовно мы все размножаемся самым надёжным способом, какой только могла дать нам природа – яйцами! Не торопитесь высмеивать, не торопитесь! Посудите сами: идеи вынашивают, высиживают, а потом они должны проклюнуться, потом обрести технологические крылья. Что, разве не так? Так. И чувства наши зарождаются, растут и «высиживают» своё потомство подобным же образом... Эй, куда же вы уходите?
Молодые лидеры метнулись в зал, к заливным осетрам на столах; от мальца с пистолетом они бежали, как от говорящей чумы.
3
Чем отличается благотворное общество от развращающего «общака»? Понятия перепутались, передел собственности поднялся до переименований, времена и земли окутал информационный «общак», в доступности хаоса поравнялись все былые иерархии – высокое от низкого не отличить. Старая школа, педагоги со стажем, штучные личности, зажатые братской могилой ничтожных окладов и пенсий, горюют: да, общество пало в общак. В джунглях готовых ответов студенты «находят», словно грибы, «свою» информацию, и фамилию под компиляцией ставят свою, и верят, что действия их уникальны. Ах, общак! Шлюзы правил открылись – пало общество в паводок общего сброса; всех куда-то несёт и вращает поток одичавший. Куда? Гравитация чья эту силу, лишённую связей и форм, приближает к себе? О чём произносятся тосты? Ну да, о здоровье, о личном успехе, о бывшей великой истории и о сегодняшней трудной работе; а вот о будущем – слов не имеется: общак не печётся о дальних дорогах, пригодных и детям, и правнукам. Общак не брезглив: косноязычные речи, безвкусица норм и желаний, торопливость движений, смешение нравственных каст, понятийная мода на месте законов, расщеплённый неискренний разум, публичность интимного мира, кичливость талантов, самовлюблённая пошлость, смирение благовоспитанных, борьба молодых подражаний – всё заверчено в общую массу, в коктейль безвременья, в котором смешались эпохи и люди, высокие души в объятиях низких забылись; и течёт, и течёт эта масса прямо в глотку хозяина вечности; жажда краткого мига огромна – предельно насытиться духом и делом, и ложью, и правдой, да сжатыми водами времени крепость напитка усилить!
Огромные осетры на столах выполняли роль гипнотизёров, они лукаво выглядывали из продолговатых фарфоровых блюд; рядом с их недосягаемым величием, население салатниц, мясных закусок, фруктовое разнообразие и соки раболепно пресмыкались, словно челядь перед царём. Ни одна рука не осмеливалась занести нож над царственным заливным хребтом; даже самые развязные и избалованные гости робели и поглядывали на действия соседей, – однако большинство сразу же, без объявления банкетного старта, увлеклись закусками, винами и крепкими напитками. Места за столами были заранее строго распределены: банкиры сидели с банкирами, молодые с молодыми, гуру, иностранцы с иностранцами, экстрасенсы и целители – строго в своём кругу; это было удобно: внутри круга, общего по интересам и роду занятий, душа не стеснялась, поэтому то и дело отдавала распоряжение рукам: а вот это попробовать! а вот это ещё! и налейте, пожалуйста, вон того... – вилки и ножи сходились, как в сабельном бою, рюмки демонстрировали непрерывную левитацию над белыми скатертями, рты, подобно паровозным топкам, открывались и закрывались. Царственные осетры млели и снисходительно улыбались возбуждённому народу. Атмосфера в зале быстро достигла нужного градуса.
Президентский стол стоял там, где раньше находился двенадцатый ряд кресел, он тоже, как и все остальные столы, был обращён к сцене, на которой под музыку – запись пения тибетских монахов – разворачивалось представление: балет. Профессиональные артисты театра наглядно иллюстрировали плавными движениями рук и ног сокровенный смысл восточных медитаций, которые так успешно прижились и пустили многочисленные корни в России. В конце композиции артисты торжественно вывели на сцену главную героиню праздника – золотоподобную, счастливую, источающую гостеприимство Наталию; вспыхнул луч прожектора и Наталия воспарила в овациях, как рюмочка.
Первым поднялся на сцену Президент, который привык говорить эмоционально, искренне, горячо, но – всегда одно и то же, поскольку в горячих и искренних речах его менялись лишь имена:
– Мне выпала честь... наша несравненная... пожелать вам здоровья..., неоценимый вклад в развитие... разрешите вручить... поздравляю от всей души!
Наталии вручили орден – одну из высших наград страны. После чего высший оратор развернулся на каблуках и моложавой припрыжкой вернулся к своему столу в зрительном банкетном зале, а на сцене вновь пели и танцевали.
Именинница восседала по правую руку от Президента. Она первой воткнула нож в царственную спину улыбающегося осетра, подавая долгожданный пример всем остальным.
Ни Петровича, на Фриду Аркадьевну, ни Няню Серёжу, даже поваров, собственных официантов и охранников Петербурга на банкет не допустили – всё обслуживание было привлечённым, купленным на время проведения фестиваля в «самых лучших местах». И только Гоша, благодаря настойчивому требованию малолетнего тёзки, составлял единственное исключение – одновременно был и проинструктированной нянькой распущенного шалопая, и «мёртвым другом» неуёмного инопланетянина.
Гоша не успел перехватить детскую инициативу. Гадёныш-индиго прямиком направился к центральному столу:
– Ты Президент?
– Да, малыш, тяну свою лямку ради таких, как ты...
– Ты не Президент! Ты – бедняк. Ты научился звучать голосом, но не умеешь звучать мыслью. Скоро самыми высокооплачиваемыми и уважаемыми людьми в обществе будут лишь те, кто производит самостоятельные мысли и способен их самостоятельно формулировать. На землю придут иные люди. Ты – уйдёшь, – акселерат говорил громко и отчётливо, перекрывая музыкально-песенный вал, плещущий в зал со сцены; нахалёнка запросто могли расслышать гости за соседними столами.
Наталия поперхнулась осетром.
Президент – школа невозмутимой дипломатии – погладил мальчика по голове:
– Вот вы и станете Президентом. А сейчас присаживайтесь рядом. Какой прекрасный стол, прекрасный концерт!
Имелись свободные стулья. В воздухе возникло нехорошее ожидание. Наталия холодными щипцами глаз держала Гошу так, что тому было трудно дышать: гадёныш, конечно, мог принять приглашение насчёт «присаживайтесь», а раб всегда должен помнить, что он раб... Гоша лихорадочно соображал, как лучше выкрутиться из опасной ситуации. Наконец, он наклонился к мальчишке и прошептал первое, что пришло в голову: «Здесь не интересно. Пойдём, поищем настоящих живых».
Мальчик в упор, глядя в глаза Президенту, громко повторил:
– Здесь не интересно. Мы пойдём искать настоящих живых!
Холодные щипцы глаз Наталии и холодные щипчики зрачков Гошика вцепились друг в друга. Победила ведьма:
– Сынок, мне будет приятно, если ты останешься. Твой стол в первом ряду, справа. Там свободны два места... – Наталия дала приказ убираться и разрешила слуге вкусить от барского стола.
– Хорошо, мама.
Аппетита не было. Гоша налёг на испанские вина. Он вспоминал, как ломились от яств праздничные столы на его родине, как замечательно пел когда-то отец и как пели за столом все вместе. Горы и море приветствовали общее восхищение людей: горы возносили этот поющий многоголосый трепет высоко-высоко, туда, где он сливался с поющим трепетом самого Создателя, а море вширь расстилало поющую щедрость над миром, как скатерть: угощайтесь, родные, берите, всего нынче вдоволь!
Тёзка, пай-мальчик, смирно сидел за столом и, казалось, он зачарованно смотрит «кино» прямо в гошиной голове.
– Ешь! – пьянеющий раб отвалил пацану кусок осетрины.
Инопланетянин пил только соки и ел апельсины:
– Варёная животная еда мертва, она имеет низкие октавы, если я соприкоснусь с мёртвым, то моя связь с Плеядами будет навсегда потеряна. Спасибо.
Вежливая речь мальца Гошу изумила больше, чем её смысл. После чего кудрявый невольник с радостью дополнительно выпил за процветание и здоровье Плеяд.
Что потом? Потом – как всегда: долго и занудно Наталии вручали подарки, терзая речами и тостами жующее собрание; потом было горячее и оригинальные поздравления со сцены от магов и кудесников – «заряженные» на долголетие и личное счастье предметы искусства: подлинник Рубенса и литая золотая кобылица весом в полтора килограмма; потом была ещё одна смена горячих блюд, а уж под раздачу эксклюзивных чаёв, кофе и эликсира бессмертия состоялся музыкальный апофеоз незабываемого вечера – на сцену вышла рок-группа с мировым именем и грянула так, что пни столов в зале начали качаться и подпрыгивать. Как золотой колобок, запрыгнула на сцену и виновница торжеств – Наталия; она бесцеремонно выхватила микрофон у солиста и продолжила пение сама, вместо него; улыбающаяся рок-группа, ахнув от неожиданности, добавила громкости и жару, – так зал не услышал куриного голоса певицы и её непопадания в ноты. Все были счастливы. Гошин мозг – ни его светлая, ни его тёмная половины – не в состоянии были даже отдалённо представить сумму затрат, которые потребовались для организации помпезного грохота.
– Завтра с утра для вас открыты уникальные школы, мастер-классы, тренинги, учебные центры и экспериментальные площадки! Мой подарок всем!!! – этим приглашением «золотая тёлка», как её уже кто-то успел окрестить, завершила своё рок-выступление.
Цирк покинули через служебный выход. Пошатывающегося Гошу во фраке сопровождал ковбой-инопланетянин – двое пошли, как и было обещано, искать «настоящих живых». Искомый объект обнаружился на лесной поляне, к которой вела заветная тропка. День уже догорел и глубокие сумерки осыпали декорации земной постановки серебряным пеплом. На поляне происходила обыденная жизнь Петербурга: Фрида Аркадьевна стояла у костра в купальнике, а Петрович старался вкруговую примотать к её талии расправленную осиновую кору – лучшее средство от «внутренних огней». Няня Серёжа в помятом ведре готовил плов.
– Ну, побывали в раю? Убедились, коммунизм существует? А мы вот, чёрная кость, здесь, в лесочке наслаждаемся. Здорово! Сейчас кашку с мясцом забабахаем! С чесночком, с перчиком! Красота!
Гоша молча смотрел в огонь. Огонь смотрел в Гошу. Ах, человек! В нём изначально существуют неисчислимые струны, подобные тем, что поют и звучат в существах самых тонких и высших. Только эти струны в повседневной нужде не разбужены, не звучат почему-то, не повезло им настроиться на тот резонанс, что воистину равен открытию мира. Разбудить неизвестное трудно. Но уж если проснулись иные октавы – быть, значит, и миру иному, и иным миродельцам явиться!
Гоша и сам не заметил, как вдруг запел на грузинском языке красивую тоскливую песню. Начал накрапывать мелкий дождь. Лес, листочки, иголочки и травинки подставили свои ножки, щёчки и лапки для снисхождения немой небесной влаги к поющей земле – лес и поляна наполнились чем-то нездешне-пронзительным.
Фрида Аркадьевна с удивлением контролировала точное попадание певца в мелодию и в ноты, но она не могла похвалить в этой жизни никого, кроме себя самой, поэтому импульс похвалы имел инверсное свойство – выражался через критику:
– Фи! Самец не должен обладать такой чувствительностью!
Несмотря на пищевое изобилие, аппетит к Гоше в тот раз так и не вернулся, зато малолетний ковбой уплетал подгоревшие рисово-мясные «октавы» так, словно собирался за один вечер подрасти ещё на полметра.
4
Ночевал Гоша в Синей Ромашке, в коттедже. Спать пришлось всего два часа. Гадёныш был неумолим:
– Я не так зависим от прихотей тела, как вы, люди. Ты мёртвый. Поэтому тебе хочется спать всё время. Я знаю, что мёртвые, охотнее всего, просыпаются от выстрелов! Просыпайся!
Похмелье – это не шутки. Особенно, когда у твоего изголовья стоит малолетний бандит с оружием. Похмелье – развилка на пути к себе самому: то ли к прежним привычкам вернёшься, то ли в новое свойство характера хочется выйти. Похмелье, как репетиция смерти, ломает, готовит бедняжек к исходу. Что-то дрогнуло в Гоше после купания в роскоши, что-то сломалось... Мысли синичками скачут под кудрями, писком своим наполняют пустую головушку: «Не видать мне богатства! Буду просто работать, авось, доживу как-нибудь до финала...»
Инопланетянин легко прочитал это горе:
– Труд на земле больше не является мерилом ценностей так называемой жизни.
– А что тогда ценно?
– Ничего! На Плеядах каждый имеет лишь своё состояние. Я уж тебе говорил.
– Состояние всё-таки?!
– Да вы называете здесь, этот дар настроением. Состоянием можно дружить, состояние можно иметь, состоянием можно меняться. Три лишь вещи нужны состоянию жизни: проводящая суперсреда, вы называете эту возможность Создателем; плюс источник любых состояний – богоподобное авторство; а также приёмник – богоподобный читатель. Всё очень просто! В состояниях знание выше познаний и выбора.
Голова затрещала, Гоша возопил о пощаде:
– Слушай, астроном, а давай что-нибудь выпьем?
Мальчик открыл холодильник, извлёк баночку пива и вручил панацею страдальцу. Гоша тут же поверил в реальность разумных Плеяд.
5
Никто не уехал после фестивального банкета. Разбрелись по люксам. Мастер Ли в бесплатной атмосфере вёл себя очень скромно, был как бы прозрачным и почти бессловесным, – не тратил энергию попусту. До полуночи к нему в люкс ломилась голенастая барышня, но он делал вид, что ничего не слышит. После полуночи в люкс к голенастой барышне ломился президентский телохранитель, но теперь уже она упорно «не слышала» призыв атлета-посетителя: наследница лам вкушала обиду. А в остальном – праздник удался: настроение большинства соответствовало тому приятному «состоянию» о котором потом многие будут говорить, вспоминая: «Нормально оттянулись! Душевненько!»
Омут алкогольного греха и похмельного возрождения мучил не только Гошу. В этом омуте всю ночь барахтались, пытаясь из него выплыть, и стриптизёрши из «Европы», и политическая клика разновозрастных самообманщиков от «Вашингтона», и просвещённые учителя здорового образа жизни, и скороспелая профессура от новых наук.
Война, карнавал, делёжка добычи, экстаз возбуждённой толпы, сплочённое горе иль общая удаль – это всё «заварушка», имена одного и того же явления, универсальный хозяйский приём, позволяющий снять с мирной жизни барьеры высоких запретов; а взамен – дать условность мятежного первенства, обессовестить низкую страсть, моду привить социальным «одеждам», статусом честь обесчестить, в привилегиях скрыться, зазеркальную значимость хитроумною оптикой множить. Заварушка! Игра не на жизнь, а на смерть! Зеркалам не дано озарение; сердцем «видеть» не могут ушедшие жить в отражениях. Заварушка! Настоящее рухнуло в билборды, в графику образов, в ленты событий, в иллюстрацию нужного мнения – без разбору любым отражением пьёт-упивается времечко. Похмелиться-то чем? Разве что в зеркало прошлого глянуть, выпить славу чужую, как кровь, или имя чужое украсть, да к больному к себе приспособить.... Кто командует той заварушкой, кто в оглядку сей путь закрутил и зачем?! Не блуждает лишь тот, кто оглядок не ведает, кто хозяин себе самому. Кто пути своему не солгал ни единожды: ни словом, ни оком, ни сердцем. Нет великих таких ходоков на земле; ошибаются люди, пытаясь ошибки исправить – по зеркальному кругу идут за блуждающей чьей-то, за призрачной «истиной»...
Ах, уж эта оглядка!
Малец под конвоем вёл Гошу к гостиничным зданиям, где с утра происходили события:
– Оглянешься – выстрелю. Веришь мне?
– Верю... Куда мы идём?
– В интересное место!
– А где твоя мама?
– На ведьму больше не надейся. Она в «Европе».
Это был самый длинный день в жизни Гоши. Похмелье почти прошло, однако приставленный к инопланетному гадёнышу разнорабочий не имел права на себя самого – он отрабатывал карму, как сказала бы Фрида Аркадьевна. Наместник Плеяд на Земле, казалось, хотел посетить все семинары и мастер-классы, какие с утра велись в многочисленных холлах, конференц-залах и комнатах отдыха гостиничного комплекса Петербурга. Он по-хозяйски врывался в любое пространство и мгновенно схватывал смысл происходящего, так же точно, как на лету схватывает муху ловкая кухарка.
Началось с молодых политиков. Холл был застелен огромным куском серой ткани, на котором озабоченные молодые люди старательно рисовали цветными мелками «ментальное древо развития рода» – получался замысловатый узор, какой остаётся от вольных пешеходов на травянистых городских площадках, украшенных табличками «По газонам не ходить!» Ведущий семинара предлагал определить понятие «народ»: какой он? Это надлежало знать будущим политикам, чтобы правильно и умело вести массы по ментальным путям. Ответы записывались маркером на специальной доске.
– Глупый народ! – ведущий записал. – Слепой! Жадный! – записались на доску и эти определения. – Глухой! Связан по рукам и ногам! Бедный! Немой!
Ведущий предложил олицетворить определения «народа» на ком-нибудь из желающих. Аудитория насупилась.
– Вот он народом будет! – звонко брякнул гадёныш и вытолкнул Гошу вперёд. Гоша опустил глаза и стерпел очередное унижение. Молодые люди ободрили героя скромными аплодисментами.
Две юные хлопотуньи с проворными лапками бельчат вывели Гошу на середину холста, завязали глаза, вставили в уши чей-то плеер с оглушающими ритмами, опутали ноги весёленькой свадебной лентой, связали шнурками от ботинок руки и воткнули в рот детскую пустышку – визуализировали проблему. Гоша ещё никогда не был пугалом, поэтому смеялся вместе со всеми до изнеможения.
– Ну, ведите свой народ, если сможете! Ведите-ведите, вы сами его таким увидели и определили! – ведущий с удовольствием издевался над неразрешимой проблемой.
– Надо ноги развязать, – посоветовал кто-то.
– Народ от вас и ваших путей убежит! – парировал ведущий.
– А руки развязать?
– Революция обеспечена. В лучшем случае – воровство.
Молодые и сами начали понимать что к чему:
– Будет видеть, слышать, сам научится говорить... Тогда зачем ему весь наш управленческий аппарат нужен?!
– Молодцы! – похвалил ведущий самых догадливых.
Гошу развязали.
– А куда бы вы сами, товарищ народ, хотели бы пойти? – ведущий великодушно указал на рукава-пути, нарисованные мелом: «Передовые технологии», «Встраивание в систему мирового бизнеса», «Эффективное образование и грамотный менеджмент», «Ребрендеринг ресурсов».
Народ прочитал рукава без энтузиазма, потом, мучимый остатками похмелья и недосыпом, произнёс:
– Знаете, куда бы я хотел вас всех послать? И вашу ментальность тоже!
Молодёжная группа будущих лидеров, ещё не окостеневшая от мёртвых докладов, не развращённая лже-выборами, не пришибленная номенклатурными страхами, с готовностью вновь развеселилась.
– Стоп, стоп! Соблюдайте политкорректность, господин «народ», прошу вас! Соблюдайте правила игры! – ведущий остановил несанкционированное веселье.
– Сами соблюдайте свои правила! – Гоша дёрнул веком и резко покинул помещение. Инопланетянин выскочил следом, он был очень активен.
– Даю тебе за эту игру два очка! Когда наберёшь сто очков, я произведу тебя в живые! Идём, идём дальше! На Плеядах мне говорили, что мёртвые на Земле могут восставать. А я, скажу честно, до сих пор в это не верил! Идём, идём!
Властитель муз, властелин времени, владыка тьмы, властелин денег, вершитель путей... – одни властелины кругом! Кому подчинится единственный подданный всех властелинов – народ? Метафоричный приём в политическом мастер-классе Гоше очень понравился, хотя и рассердил. Каждый из участников земного балагана мнит себя хозяином. Ну, хоть где-нибудь, хотя б в голубятне посреди двора, но – хозяином! Это чувство требуется живым, как воздух; и если уж совсем нет собственного – тогда дышат хозяйским... А хозяин-то знай диктует, как дышать правильно, как разрешено, как можно, а как – нельзя-нельзя-нельзя! В общем, опять «по газонам не ходить»... Хозяин – это сила! Масштабы друг с другом играют! Хозяйчик с хозяйчиком борются через межу огорода, чтобы друг дружку совсем извести – Большому Хозяину свыше всю силу свою передать. Разве один человек есть народ? Разве может народ быть, как один человек? Где они, и-де-а-лы, – хозяева лучшего мира – живут? Каждый спит в идеале и тянет своё «идеало» лишь на себя. Идеалы и идеальчики! Кто же их видел, кто знает, как присоседиться к этому «воздуху»? Утверждающих тьмы, да утвердившихся нет... Идеал – это тоже властитель! Но, подобно «народу», и слеп он, и нем он, и глух, и недвижим... Делай, что хочешь с беспомощным, безответным! Или это любовь?! Беззащитность! – Властитель властителей всех?!
Мысли в гошиной голове тлели, словно угли, выделяя тепло и угарный газ. Инопланетянин следил за процессом; он по-хозяйски открыл рот и, как кочергой, работал своим языком:
– Идеализация настоящего нужнее, чем идеализация будущего, или прошлого. Идеализация настоящего – это и есть строительство будущего! Ты меня понимаешь, мёртвый? Нельзя восхищаться тем, чего уже нет, или тем, чего ещё нет. Эй, мёртвый, не спи!
...Страна в очередной раз была застелена серым сукном, на котором цветными мелками иллюзий очередные иллюзионисты рисовали ментальный путь рода; специальные службы зорко следили за тем, чтобы какие-нибудь особо пытливые энтузиасты не взрезали бы холст, не подсмотрели бы предыдущую «застилку» с предыдущими путями и не обнаружили бы неудобные артефакты; покушение реальной истории на историю нарисованную считалось в нарисованной стране самым тяжким преступлением. Иллюзионисты дрались меж собой: как народ «повести», на что он охотней всего «поведётся»? Задача тройная: чтоб уздечка для плоти была, и для разумений узда, и для духа – мотив с обрезанием... Хозяин земной на забор уповает, а хозяин невидимый – зеркалом правит.
На шоссе, у поворота на въезд в петербургскую зону, рекламные люди подняли зелёный плакат: «ПОРА ПОДУМАТЬ О ЗДОРОВЬЕ! Аптечный склад таблеток». И – номер телефона с адресом склада. Няня Серёжа каждый раз, когда проезжал или проходил мимо рекламы, искренне негодовал:
– Обманщики! Ага! За здоровьем – в аптеку, за дипломом – в Интернет, за душой – к прохиндеям. Ничего себе! Разделяй и властвуй – устарело! Нынче другое в ходу: подменяй и властвуй! Люди даже не замечают того, что настоящее замещается на ерунду. Здорово, здорово придумано! Чтобы покупать ненастоящие ценности хозяевам этого мира нужен ненастоящий человек. Вот она – цель!
Да и Петрович при случае жаловался:
– Эх, Серёжка, Гошка! Наше дело – молчать теперь. Те, кого я ловил когда-то, пока был следователем, поймали меня. И хорошо. Можно, наконец-то, о себе самом позаботиться – никто, слава Богу, не выворачивает мозги в сторону «светлого будущего». Хозяева сменились, а мы с вами прежние. Хе-хе! Общая жизнь стала маленькой, зато личная, вроде б, побольше. Народ, что овца: толкни его, запах дай, коридор покажи, страхом пугни – побежит, как миленький! Коридор-то всегда тесный... Бегут, друг на дружку лезут, топчут детей даже... Эх! Всегда здесь так было. А нынче, вон ещё как удобно-то стало: учат молодёжь, что твоих наркоманов, – форматами, дозами! Да и грехи теперь совершать легко: любое прощение выдаётся прямо по месту совершения греха... И сразу же, сразу, согласно прейскуранту! Хе-хе!
6
Гоша набирал очки жизни.
В Зимнем саду шестого корпуса работал человек-ответ. Когда-то он по пьянке решил переплыть реку, но не рассчитал силы – утонул. Через полчаса его достали рыбаки артели, в сетях которых покойник запутался. Попробовали откачать – к ужасу рыбаков мертвец открыл глаза и стал дышать. После палаты реанимации незадачливый пловец обнаружил в себе новое свойство: давать ответы на любые поступающие вопросы – рот его просто открывался сам собой и он начинал говорить, зачастую сам впервые слыша своеобразную информацию. Однажды, наконец, он догадался спросить себя самого: откуда что берётся? Ответ был лаконичным: «Канал открыт!»
Публика в Зимнем саду собралась разномастная, имевшая между собой лишь один общий знаменатель, – любопытство. Человек-ответ, бывший слесарь оружейного производства, мёрз даже в жару, а потому выглядывал из пышной горловины самосвязанного свитера, как вельможа из жабо.
– Как вы видите нашу Землю? Правда ли, что человек является венцом природы?
– Нет, не правда. Люди человекоподобны, но ещё далеко не человек. Земля со стороны напоминает парник, в котором «преют» люди – эгрегориальные рабочие биобактерии; а тот факт, что они имеют зачатки персонального разума – это побочное явление главной эгрегориальной технологии: задача – получение волн энергии. Ваши войны, споры, искусство, мирные удовольствия, духовные практики – всё это звенья одной технологической цепочки. Жизнь порождает жизнь. Таких планетарных и звёздных фабрик очень много. Стоит заметить, что формы бытия вторичны. И насчёт Земли. Земной процент годного «семенного материала» для Вселенной здесь очень низок, он практически равен нулю.
Щёлкали затворы фотоаппаратов. Кто-то писал в блокнотике, кто-то задумчиво жевал спички, несколько журналистов под пальмой ухмылялись и злословили шёпотком.
– А как вы относитесь к вере? – этот вопрос задал человек в религиозном облачениии.
– Вера есть оплодтворение ума. Религия – его бесплодность.
– Я не согласен!
– Вера – это то, что позволяет в одних и тех же обстоятельствах действовать разнообразно. А не наоборот.
Несколько молодых людей не удержались и захлопали в ладоши.
– Возможно ли выйти за пределы известного?
– Отмените главенствующую роль вашей личной памяти и доверьтесь памяти высшего универсального зания. Творчество не питается прошлым.
Академик, историк-краевед, обласканный властями, тяжко сопел, его мучила сердечная одышка и чувство большой ответственности – он только что закончил работу над новым учебником для детей страны.
– Пф-ффф! Когда станет полегче жить?
– Хотите, чтобы завтрашний путь был для вас менее трудным, чем сегодняшний? Тогда ищите сегодня тропу потруднее! Ту тропу, по которой ногами не ступишь.
Человек в религиозных одеждах интенсивно кивал в знак согласия. Журналисты продолжали ядовито шептаться. Академик с одышкой не выдержал – вышел покурить, бурча себе под нос бесспорное: «Раньше людей воспитывали, теперь – форматируют!».
Вступили в словесный пинг-понг журналисты.
– А вы можете говорить на каком-нибудь другом языке? На языке образов, например, а не на языке дидактики и формул.
– Могу.
– Почему в стране наступило разобщение?
– Жили-были хорошие люди по хорошим правилам. Пришли к ним однажды злые-презлые чужаки с чужими правилами – всех заставили жить по чужому. Стали хорошие злыми-презлыми. Все друг другу чужие теперь!
Язык притчи обрезал вопросы. Замолчали. Долго молчали. Потом кто-то бросил в аудиторию проверенный и испытанный спасательный круг:
– А расскажите, пожалуйста, о себе!
Речевое преображение было разительным!
– Дак чо рассказывать-то! Ну, был одним, стал, значит, другим, получается. Зато денег теперь больше, вон дачу себе построили. Жена довольна. Чо ещё рассказывать? Всё дак.
В саморазоблачительное выступление медиума вмешался его продюсер – расторопный шнырь в обтягивающих джинсах: «Я протестую! Снижение уровней контакта опасно для нашего проекта! Господа, задавайте свои вопросы по существу».
Гоша наклонился к тёзке:
– Он из созвездия Волопаса!
Лицо мальчика стало откровенно испуганным:
– Вот это да! Как ты догадался?
Гоша решил добить гадёныша и закрепить победу за собой:
– Будем живы – не помрём! Я прочитал твою голову.
– Даю тебе двадцать очков жизни! – мальчишка был очень взволнован и растерян. Казалось, он готов откупиться от гошиной прозорливости, как от наваждения, любым количеством очков. Но нельзя, правила космоса не позволяют нарушать закон постепенности.
7
В Каминном зале первого корпуса политики сами себе писали... предсмертные письма. Столичный гуру из института психолингвистики и нейролингвистического программирования дрессировал поникших и обескураженных кабинетных хищников: львов, крокодилов, питонов, пантер и драконов – они ничего не боялись при своей земной жизни, не должны были бояться и её бестелесного продолжения. Власть на гипотетическом элитном небе готовилась к своему вхождению во власть после власти ещё на земле.
– Весть! Вам нужно сформулировать весть самому себе! Самое важное! В этой формулировке нельзя применять календарные даты, имена, описание событий, цифровые данные, образы и примеры из вашего личного опыта, нельзя употреблять слова типа «я», «хочу», «сделаю», «помню» и так далее. Мы учимся, господа, духовному языку. От традиционного нашего языка он отличается точно так же, как язык жестов отличается от грамотной, осмысленной речи. Духовный язык, господа, нужен вам для того, чтобы отделиться от известных общественных стандартов, чтобы грамотно формулировать и формировать новые общественные мотивы, создавать работоспособные коммерческие, политические и религиозные мифы и управлять ими. Пишем, пишем... Мировоззренческий переход через рубикон смерти – это важное упражнение, это ваша реинкарнация при жизни, расширение ваших менеджерских и иных возможностей: пишем, пишем... Цифры, даты и имена к употреблению запрещены. Пишем, пишем...
Руководитель потустороннего «диктанта» расхаживал между великовозрастными учениками и безжалостно убивал в них самое дорогое: цифры, даты, имена...
Президент взмок. Лоб его и спина покрылись испариной, он был уже близок к тому, чтобы капитулировать перед непосильной задачей. Инопланетянин заглядывал в президентский блокнот через плечо – там сиротливо ютилось одно-единственное слово, начало несостоявшегося первого предложения: «Я». Гоша стоял у входных дверей по стойке «смирно». Камин не горел.
– Подскажи! – взмолился вспотевший Президент.
– Пиши, мертвец! Весть не нуждается в искусстве. Весть – это встреча двух говорящих и слышащих знаний в вечно молчащем единственном Знании. Весть порождает помощников – совесть, любовь.
– И это всё?
– Да, этого достаточно для жизни во всех измерениях.
Президент первым сдал свой листочек. Теперь уже потел лектор, ведущий тренинга. Наконец, он отреагировал:
– Э... Думаю, в будущей жизни президентская должность не для вас. Э-э-э...
– А кем же я тогда буду? – изумился Президент.
– Судя по вашему тесту, э... Богом!
Пишущие подняли головы. Никто не засмеялся.
Гадёныш лихо развернул оглобли общего внимания:
– Народ! Скажи теперь ты своё слово!
– Э-э-э... – всё, что смог выдавить из себя Гоша в присутствии небожителей.
– Минус пятнадцать очков! – звонко объявил реваншист.
Слух о том, что ненормальный сыночек именинницы бродит по семинарам в сопровождении слуги по имени Народ, мгновенно облетел Петербург.
8
Гоша невольно начал вести подсчёт своих активов. В плюсе, после всех пертурбаций, имелось семь баллов. Разнорабочий про себя усмехнулся: испытательный срок, действительно, оказался испытанием. И не только физическим, но и нравственным, что угнетало в первую очередь. Дистанция между очень богатыми господами и букашкой, только-только ещё мечтающей разбогатеть, была огромна. В гошином существе таились две личности: одна, внешняя и всем знакомая, она была покорна и не боялась никакой работы, а вот другая личность, гордая как верховное светило, была никому неизвестна – она освещала внутренний мир горца и его, заточённых в характер, в глубины натуры наложниц: Веру, Надежду, Печаль и Обиду. Наложницы, как летучие мыши или ночные паучихи, прятались от весёлого мира; им было важно плести по заданию их повелителя тайные сети, в которые доблестный муж уловил бы, наконец, проклятую птицу – удачу. Тайная гордость стояла в зените тайного мира и не было теней во внутренней полости от её непререкаемой светозарности. Не то, что снаружи! Там тенью ложились другие, те, кого видела гордость сама, из параллельного личного мира. Любоваться собой – это просто: наблюдай, как послушно роняется тень чужака от твоей светозарности. Гоша, во первых, терпел: лучшая доля досталась уродам. Во вторых, он надеялся: лучшая доля придёт и к нему.
– О, какая удача! В нашу школу Великой Мечты заглянул сам Народ! Заходите, друзья! – курс вели психиатры.
Здесь Гоша узнал о несчастьях полезную вещь: «хорошее несчастье» – это как порох в патроне, воспламенённый, он помогает проблемой «выстрелить» точно в цель, развиться, шагнуть в иного себя самого, а «плохое несчастье» – значит, порох, увы, отсырел... Недаром, уныние – грех!
Человек – механизм: физический, химический, электрический, психический, духовный, космический – какой угодно! Он буквально весь состоит из включаемых и выключаемых «кнопок», которые на протяжении веков наука стремится расшифровать: от простейших реакций до расшифровки генома. Для чего? Кто повелел познавать себя? И почему на этом пути после криков «Эврика!» то и дело случаются вопли «О, Боже!» Эйфория начала и скорби конца тут как тут, если себя познающий во всём автономен: из незнания калика вышел и к незнанию снова пришёл... Путь на всех есть один, а вот путники – без повторений! Финиш каждого ждёт... Не печалься, дружище! Жми поскорее на кнопку, которая будит улыбку. Улыбка есть Ноев ковчег! Он непотопляем и вечен! В эту светлую лодку вмещается всё: и любая из жизней, и любой из мотивов. В улыбке плывущий, никогда не утонет!
Мечтатель не развит, покуда мечтает лишь брать. Сколько раз мудрецы находили сентенцию зрелости, а всё – мимо слуха. Игры психологов и психиатрии развратны, когда этот труд ради денег. Деньги не могут идти впереди ведуна.
– Мёртвый! Расскажи им про виноградник! – Гоша уже перестал удивляться, тому, что мальчишка сидел в его голове, как экскаваторщик внутри своей кабины, и дёргал за рычажки, копал залежи скрытой личной памяти, а Гоша лишь исполнял команды. – Зачем ты это делал? Расскажи!
И Гоша рассказал. О том, что его соседи были людьми очень неуживчивыми, всё время спорили из-за территории и старались навредить саду, переманивали гошиных постояльцев к себе, забрасывали в бассейн дохлых кошек. За домом Гоши имелась обширная неудобица, ничья территория. Гоша, наделённый от природы открытым характером и неуёмной трудовой энергией, мог не только шкодничать и устраивать товарные махинации, но и радовать незнакомых людей. Гошиными стараниями на неудобице вырос обширный «ничей» виноградник, где материковые пришельцы, любимцы «бархатных» сезонов паслись сами и пасли своих детей. Сначала соседи писали на Гошу жалобы в администрацию городка, потом угрожали судом, в конце концов, улучили момент и вырубили все лозы, а корни полили крутым кипятком с солью. Деревья умерли. Курортники пожимали плечами и ахали, гневно почему-то посматривая на... Гошу. Гоша хотел застрелить соседей.
– Какой урок вы извлекли из этого случая? Скажите, он мог бы стать двигателем вашей мечты? – спросил ведущий.
– До сих пор мечтаю, чтобы уроды передохли сами!
Индиго-инопланетянин всем своим видом демонстрировал зачёт:
– Двадцать пять очков, мёртвый! Двадцать пять!
«Тридцать два» – гошина голова, как калькулятор, запрограммировано свела дебет с кредитом.
Люди в этом приветливом месте были с говорящими глазами, интеллигенты от бизнеса, «полуживые», как определил бы их инопланетянин, всё ещё имеющие человеческие проблемы, нравственные и эмоциональные ориентиры. Здесь просто рассказывали друг другу свои исповеди; работала психотехника колеса: в кольце открытых единомышленников исповедь одного становилась достоянием всех и каждого – в результате чего крепостной вал круговой человеческой защиты от бесчеловечного мира подрастал на одну единицу. Гоша пришёлся рассказчикам по вкусу, его даже не хотели отпускать, удерживали, пока звёздный мальчик не полез за пистолетом:
– Это мой Народ!
Из уютного места Гоша уходил с большим сожалением. Вслед доносились задумчивые слова руководителя сессии: «Хорошая жизнь и душевное тепло – это стоит дорого, очень дорого, значительно дороже денег...»
Дуло пистолета упёрлось в живот:
– Улыбайся, мёртвый! Улыбайся! Это приказ. Иначе я сниму с тебя все очки.
А вот и не страшно! Гошина душа мироточила, он послушно расплылся в блаженной улыбке.
9
Ведьмы и астрологи обсуждали Апокалипсис. Тема представлялась подвижной и животрепещущей, как хвост чёрта. Кинозал четвёртого корпуса был заполнен мягкими диванами и томным желтовато-коричневым светом. Обсуждение велось в расчёте на целевую аудиторию: в компании с женским полом, бойко листающим таблицы эфемерид, млели тяжёлые зубры – Клуб генералов. Сертифицированные проводницы из ада и рая строили глазки и наперебой сообщали руководителям армии, ястребам «оборонки», главам министерства по чрезвычайным ситуациям, генералам от госбезопасности, действующим генералам-юристам и отставным генералам-алкоголикам о том, что «крендец» неизбежен – экспертные мнения расходились только по срокам. Генералы в ответ старались усадить вещательниц к себе поближе, чтобы потрогать источник информации за талию или похлопать его по округлой попке. Самим же источникам звёздных планид внимание звездопогонных зубров, несомненно, нравилось. Подобное всегда стремится к подобному.
– Девочки, ну откуда такая информация? – под вальяжным стапятидесятикилограммовым зверюгой из госбезопасности диван стонал, как игрушечный.
– Вот, таблицы показывают!
– Ну какие ещё таблицы? Иди ко мне, лапка.
– Это самая свежая информация!
– Хо-хо-хо! Свежая, говоришь? Русский медведь не ест свежего! Хо-хо! Информация должна полежать, приобрести соответствующий душок. Понимаешь, девочка? В России вкусные факты – это когда они с хорошим, с крепким душком. Хо-хо-хо!
– Не понимаю... Вы же грамотный, государственный человек. Не понимаю...
– А что тут понимать? Стопка «Почётных грамот» для дураков – вот тебе и всеобщая грамотность. Хо-хо-хо! Другой информации в нашем сегодняшнем государстве нет. Хо-хо!
Звёздный мальчик стоял перед генеральским диваном в позе штурмовика, он уже минуты три сканировал голову гиганта своими холодными глазами-щипчиками. Что-то искал. Наконец, нашёл:
– Имперская честность превосходит частную. В трупах нет никакой честности.
– Ого! Вот это уже подходящая информация! – оживился генерал.
Индиго не мигая смотрел на развалившуюся тушу и прямой наводкой бил словами и зрачками в упор, наповал, как из пулемёта-спарки:
– В условиях хаоса эмоциональная компетенция доминирует над компетенцией знаний и практического опыта. Произошла люмпенизация потребителей информации. В самозамкнутой известности, сколь бы велика она ни была, нет будущего. Мои Плеяды едва не погибли...
– Мальчик! Займись лучше собой! – генерал рассердился. Он не умел воевать с детьми и не умел с ними заигрывать. Служба в госбезопасности научила генерала одному безошибочному правилу: маленькая сволочь от большой ничем не отличается. Гоша бы под этим, пожалуй, подписался. – Гувернёр! Уведите своего подопечного! – эти слова относились уже к взрослому.
Мальчишка заупрямился:
– Заниматься собой – это значит любить дьявола!
Спасать ситуацию бросились гадалки. Они сунули парню толстенную книгу эфемерид и спросили: «Хочешь, научим видеть судьбу?» Мальчишка взял книгу, быстро её пролистал, что-то оценивая, потом снова пристал к генералу:
– Когда ты родился?
Генерал профессионально справился с раздражением и успел снова впасть в снисходительную вальяжность; он назвал год, месяц, число и даже час своего рождения. Гадёныш зашелестел страницами. Все, конечно, знали, что ребёнок Наталии не в себе, но никто не знал – насколько он «не в себе».
– Встреча со смертью тебя ждёт сегодня!
– Во-он!!! – заорал генерал, окончательно слетевший с катушек. Казалось, из него, словно из боевой гранаты, только что вытащили предохранительную чеку. Заумные манипуляции инопланетного ковбоя произвели на всех большое впечатление. Чтобы не «рвануть» прилюдно, генерал с неожиданным проворством соскочил с дивана и, как разъяренный настоящий зубр, вылетел из кинозала сам, хлопнув напоследок дверью. Такова неизбежность: нервы элиты сгорают быстрее, чем нервы холопов.
Проба на сюсюканье – тяжёлая должность; астрологиня присела перед ненормальным на корточки; получилось не очень-то ловко: продолжающий стоять в позе штурмовика шестилетний ребёнок-переросток оказался выше её в два раза:
– Малыш, а где твоя мамочка?
– Трахается в «Европе».
Трудная, тяжёлая беседа – это наездник, который требует от своего «коня» лёгкого характера.
– Знаешь, тёзка, ты и меня затрахал... – Гоша мечтал поскорее избавиться от своей идиотской роли.
– Плюс восемь баллов, – ничего не объясняя, начальственным голосом сообщил гадёныш.
– А я бы лучше к стриптизёршам подался... Их ведь много приехало, но что-то я не вижу участия европейских гейш во всеобщем ликовании... – если бы выжатый лимон мог говорить, то он бы говорил интонацией и голосом Гоши в этот момент.
– Плюс четыре балла. Няня Серёжа их сейчас осматривает, без его справки никого не допустят до работы в бассейне и в пищевом блоке. В ресторане, то есть, сегодня ночью, то есть.
– Надо же! Какая трогательная забота о здоровье!
10
В стеклянном аквариуме летней эстрады плавали позитивные рыбки – заклинатели праздничных будней: менеджеры от градостроения, менеджеры от образования, менеджеры от флористики, менеджеры от компьютерных центров, менеджеры от туризма, менеджеры от банковской системы... Позитивность – безумие наших дней! Отовсюду нынче: с желтушных страниц рекламной прессы, с экранов и огромных светодиодных щитов, со страниц ироничных детективов, с афиш на остановках общественного транспорта, с досок для объявлений и даже с лиц манекенов – отовсюду торчала, как застрявший на лице красный бумеранг, растянутая до ушей, безукоризненная белозубая радость: позитивизм! Не улыбка, нет, именно бумеранг – поражающий инструмент, брошенный чьей-то умелой рукой прямо в лица. Можно было бы даже создать единого универсального идола – огромный всеобъединяющий скалящийся плюс, вознести его над собой, пасть перед колоссом на колени, и молиться в священном ему поклонении: сбылось! нет больше выбора! позитивизм един сам в себе! радуйтесь, люди! Даже батарейки и аккумуляторы лучше бы делать с одним только полюсом – с «плюсом». Не зря же учёные люди пугали народ: грядёт неизбежный час «икс» – полюса-то и впрямь зашатались, из берлоги земного ядра неизвестные силы наружу полезли. Думали, землю, как песочные часики, магнетизмом каким-нибудь перевернёт. Ан, нет! Полюс отныне остался один – позитивность! Бумеранг рубит юные лица: радуйтесь! радуйтесь! радуйтесь! Да разве же плохо иметь в настроении счастье?! Радость, одна только радость, и ничего, кроме радости! Что б ни случилось: позитивизм! Словно вдох бесконечный отныне объявлен: вдох, вдох, вдох, ничего, кроме вдоха и радости. А если и лопнет кто, чрезмерно надувшийся радостью «плюса», так ведь и то хорошо.
Что же это такое? Где трагедия поисков смысла? Где ошибки героев былого? Где бездонные риски слияний иного с иным? Позитивизм – это милое детство, это просто боязнь темноты. Деткам мерещатся чудища, просят детки торшер не гасить... А взрослые знают: лишь в утробе, в таинственной скрытности зреет то, что потом на свету – проявляется: вдох за выдохом вдох чередует. Человек! Существо с бесконечным числом полюсов!
Разве можно твердить: «Смерти нет!» – если знаешь, что кратка дорога твоя. Но твердишь! Потому что способен увидеть дорогу иную: поколение А поколению В завещает наследство – и кровавую память, и глупость свою, и рекорды, и знаки, и новые вещи, и улыбку, конечно. Всё в едином пакете: вмещайте, потомки! Машет история-бабушка спицами лет – вяжет и вяжет своё полотно: очки на носу поправляет, узелки на разрывах в изнанке скрывает... Но ведь и в пьяном мгновении смерть исчезает! Кто в единстве каком-то застрял, тот и пьян, получается? Истиной пьян, убеждением, нормой, стандартом. Все сегодня живут для себя, улыбаясь, значит, и ты так живи: позитивизм! бумеранг-хохотунчик! Для себя, ненаглядного, для себя лишь старайся!
– А знаешь ли ты, звездочёт, что получится, если нехороших людей заманить в хорошее место? Правильно, место испортится. А знаешь ли ты, что получится, если хороших людей заманить... – индиго не дал договорить Гоше. Договорил тут же сам.
– Люди испортятся! Браво, мёртвый! Десять очков!
«Пятьдесят четыре» – бесстрастно констатировал арифмометр под кудрями.
Люди в стеклянной эстраде читали друг другу доклады, рисовали замысловатые схемы, демонстрировали промо-ролики, рассказывали о нешуточных производственных и социальных делах, легко общались и делились друг с другом идеями, были образцово толерантны, трезвы и экологичны; они были замечательны в своей сплочённости, но что-то всё-таки настораживало – внутри этого менеджерского пчелиного сообщества, а также и вокруг него, пульсировало поле непререкаемой и необсуждаемой наркотической радости. Старый знакомый: позитивизм! Отчего Гоше стеклянный улей казался местом, где медоносных пчёл победили трутни-менеджеры, активно изображающие медосбор. По-зи-ти-визм! Ощущение времени в этом сияющем тёплом пространстве остановилось – весна! вечная красавица, всегда желанная и нарядная! Отныне и присно, и во веки веков – бесконечное буйство цветения, жажда новой любви, лепестки поцелуев! Так, всё именно так: остановка в цветении – плод эгоизма, осенних плодов не дождётся никто. Их не будет. Омут времени ловко закручен на май; остальным братьям-месяцам что остаётся? – На шикарный глядеть пустоцвет! Геноцид среди месяцев грянул... Пчёлки живы, конечно, опыляют цветы, как положено, трудятся, да, видать, всё напрасно в искусно закрученном мае – завязи нет и не будет, цветы взяли власть над пространством и временем! Красота дожила до бесплодия.
Чаще всего, надрываясь в улыбках, выступающие произносили слова и фразы: «новое», «новизна», «впервые», «новейшая разработка», «новый подход», «новый ресурс», «новое понимание»... Звёздный мальчик внимательно слушал пятиминутные доклады – иногда действительно серьёзные, наукоёмкие сообщения. Но что может сообщить настоящий учёный за пять минут? Позитивизм не терпел долгой сосредоточенности; регламент для выступающих напоминал инквизиторский «испанский сапог» – пять минут и ни секундой больше. Длинный доклад мог изрядно навредить царству весенних улыбок и радостных мотыльков.
– Новостей нет, – подытожил слушания космический ковбой. – У вас, на Земле, их нет вот уже много тысяч лет. Варьируемая информация и образы технического развития не в счёт. У вас, на Земле, отсутствует новое сопричастие. Ты меня понимаешь, мёртвый?
Гоша кивал, не думая.
– Мёртвый! – строго прикрикнул мальчик.
– Что?
– Не спи!
Петрович не любил менеджеров. Они приходили на склад, лезли в гаражи, совались к поварам на кухню, терроризировали лодочную станцию, тестировали подряд всё и вся, проверяли надёжность и работу фуникулёра – каждый раз одно и то же: менеджеры выслуживались перед нанявшим их хозяином. Они тоже ангельски улыбались, но распоряжались всем не хуже слуг сатаны. Не мудрствуя лукаво, Петрович называл этих ребят по-своему: пидоры.
Бесконечный позитивный вдох не мог, разумеется, быть на самом деле бесконечным – требовался естественный выдох. Выход. Скрытое и не пропагандируемое выходное отверстие, слив переработанного избытка из переполненной системы. С «той стороны» можно было и не улыбаться. В иных координатах бытия публичный позитивизм оборачивался своей изнанкой: ворчаньем на кухне, женской истерикой, вымещением раздражения на ребёнке, ссорой с мужем или женой, грубостью в адрес свекрови, скабрёзными разговорами в пивной или отчаянием в тихой домашней депрессии. А чья-то поспешная пошлость позволяла себе «выход» из системы ликования – через анонимность и всеядность интернета. Да, информация в низах мрачно пахла и была нехороша. Но ведь и это шло в дело. К информационной грязи «ментальное древо рода» приучали с детства, этой грязью его и питали, и делали нормой, хохочущей в шоу постыдных; всесильный крест-позитив основанием в ад погружался, – незыблемый, страшный, улыбку свою мертвецам раздающий... Грязь глотающий: «Вкусно!» – кричит. Страшно, ох как страшно весёлым, активным и молодым! Забыться в улыбке – спасение! В непотопляемой лодье улыбки, пусть даже искусственной, можно плыть по поверхности грязи.
Гошу заметили.
– О, Народ на галёрке?! Привет!
Этим и кончилось всё. Никуда не позвали, ничем заниматься не дали. Улыбка – ко многим метафорам годная линия; эгоисты глядятся в неё, словно в зеркало с гиперболическим увеличением.
В информационной опале оказался весь многополюсный мир: наука, философы, качественное образование, ищущее искусство... Зато в однополюсном мире народилась воистину новая каста существ – карнавальные люди, конфетти на мгновение – позитивный заряд, безопасные юные молнии! Ими легко управлять: стоит только сказать: «Позитив!» – с улыбкою горы свернут, с улыбкой деревья посадят, с инвалидами поиграют. Но ведь с такой же улыбкой: «Позитив! Правота!» – и госсовет подожгут, и могут неверных на дыбу поднять.
Однополюсный мир самый страшный. Цепки цветочки той вечной весны, прикрепляются сами: и ко всякому делу, и к политике хитрой, и к учёбе фальшивой, и к бракам людским, что детей, как огня, опасаются... Очень опасны эти цветы, очень опасны, они заражают бесплодием всех остальных. Но ведь цветёт же, цветёт бытие, все скорее смотрите, смотрите и смейтесь! Ах!.. Не обольщайтесь, друзья: оригинал затоптало искусство роскошного облика. Это – бумажный цветок.
Петрович привёз цифровой инструмент – Фрида Аркадьевна наполняет стеклянный аквариум мощью органа. Рыбки цветные хохочут, и ничего, что душа их молчит.
В принципе, Гоше нравились светлячки с неуёмной энергией. Он, как и полагалось «народу», со стороны наблюдал за улыбчивым драйвом. Подражая всеобщему «стриму», он тоже стоял, улыбаясь: «А ведь хорошие ребята! Хотят только хорошего, может, даже самого хорошего для себя... И я хочу. Они не боятся выйти на субботник, они впервые ощутили энтузиазм, общий мотив, бесплатное стремление к общему благу. И я так умел когда-то. Вон же, они ставят скамейки в городах, делают газоны, убирают мусор, читают, поют, развлекают стариков... Много успевают принести пользы! Я тоже так когда-то делал. Неужели, стал стариком?! Может, ханжество это – критиковать чужой позитив, а? Критикуешь – предлагай! А мне и предложить-то, получается, нечего... Эх! Только в молодости плоды падают прямо с неба...»
Гадёныш прислушивался к гошиным мыслям, очевидно решая динамику «плюсов» и «минусов» в оживлении кудрявого «мертвеца».
– Умным не хватает Бояна, – сказал он. – Нужно написать новые гимны, новые симфонии, новую патетику и новую веру. Тогда наступит новое время и новые люди появятся сами собой.
Гоша кивнул. Об этой нужде сегодня говорили все. Национальную идею невозможно было добыть путём исторической эксгумации, или при помощи клавиши «Copy».
Играл орган. Бах сотрясал стеклянную ракушку летней петербургской эстрады. Тягучая и беспощадная воронка вечного мига уходила своим хоботом на этот раз куда-то вверх, как смерч, она была осыпана цветочными лепестками, которые затягивала в себя и не возвращала хмурая глубина безразличных небес. Илом времён становились былые цветы. Станут и эти.
Гадёныш от скуки пульнул и попал в чьё-то круглое зеркальце, что висело на тоненькой нитке, прикрученной к ветке каштана. Осколки упали на землю. В Гошину душу осел, словно пыль, неприятный, мистический, странный осадок.
– Ноль очков! – доложил властелин оживлений. Здешняя встреча прошла на распасах.
Инопланетянин поводил глазками-щипчиками туда-сюда, а потом целенаправленно направился в гущу людей.
– Ты! – ткнул он пистолетом в одного из них.
Бородатый, юркий, как ризеншнауцер, лектор-пятиминутка, хозяин крупной сети фабрик по производству мебели, взял слово и неожиданно перешёл к патетике:
– Мы сегодня почувствовали нашу общую силу. Каждый участник – это часть ожерелья по имени Жизнь. Нам всем нужны живые города, живая музыка, живое слово, живая мысль, живая власть, живая страна. Живая жизнь, наконец! Да, мы научились торговать, научились делать рекламу, учимся восстанавливать наше производство, вновь учимся родному языку. Раньше я был филологом, знатоком русского языка и литературы, пока не перековался (смех в зале). Я объездил все континенты и многое понял. Душа и язык – одно! В чужом языке свою душу не скажешь! Мы победим не других, а себя! В максимальном дефиците сегодня оказалось самое необходимое – жизнь. Жизнь, друзья! А жизнь – это мы с вами и есть... Я обеспеченный, но уже пожилой человек, и вот что скажу вам: выгода – в собственном творческом горизонте. Для творчества всегда выгодно быть открытым, талантливым, честным, любящим и любимым, заботливым и даже щедрым. Благодарю за внимание.
Менеджеров «пробило», они не улыбались; душа стеклянных рыбок пробовала повторить патетику самостоятельно и ей это, кажется, начинало нравиться.
11
Мэром становился сын мэра, президентом мог быть сын президента, директором сын директора, дворником сын дворника... Хорошо это или плохо? Мэр говорит, что хорошо. Элегантно, кастовым образом, решена проблема кадров. Заодно решена и проблема внутреннего доверия.
На втором этаже первого корпуса чиновники и банкиры обсуждали проблемы и перспективы развития образовательных услуг. Не образования – именно услуг.
Пузатый практик-сибиряк, радетель «старой школы» и тощий, точно каланча, представитель зарубежных образовательных грантов сцепились, как две собаки. На педагогических гладиаторов с удовольствием взирали те, кто бросал собакам кости – хозяева финансовых и номенклатурных пирамид. Тотализатор спорщикам заменяли симпатии: чья возьмёт?
– Старая школа умерла!
– Нет, не умерла!
– Новые пути прогресса и новые ритмы жизни требуют совершенно иных подходов и алгоритмов к формированию продуктивных членов общества.
– Какого общества? Вашего? Того, кто ставит свои торговые ларьки на путях образовательного голода и сами же эти пути организует? Ваше образование лишено души и сердца!
– Школа не обязана воспитывать! Школа – это место, где получают знания. Как в магазине. За деньги. Большие знания – за большие деньги.
– Подлость как раз в том и состоит, что образование без воспитания самоубийственно. Вы отдаёте себе в этом отчёт? Хозяева ваших грантов заказывают для себя отформатированный обслуживающий персонал. Форматирование не является воспитанием, форматирование не даёт личность!
– Нам не нужны личности. Нам нужны образованные специалисты.
– Договорились...
Инопланетянин и «народ» во фраке с бейджиком «Персонал» заглянули в это пространство, привлечённые шумом. Диалог раскалился, языки оппонентов, как шпаги, разили противника. Гоше даже показалось, что из приоткрытой двери курится дымок. Оказалось, электронную сигарету рядом с дверью тянула популярная телеведущая. Увидев человека во фраке, она тут же озабоченно защебетала: «Плохое образование, низкая мотивация учебного процесса, отток интереса от широкой специализации в школах... Нам нужен инкубатор идей, специальные лагеря, где будет формироваться национальная интеллектуальная элита...» Она бы и дальше щебетала, но взгляд телеведущей добрался до надписи «Персонал» и словесный поток иссяк, словно его обрубили. Вежливый Гоша сдержанно, как и положено прислуге, поклонился: «Не переживайте. У меня нет детей. Мне это совершенно не интересно».
– Это интересно! Интересно! – тут же влез поперечный гадёныш. Телеведущая, узнав в мальчишке сынка петербургской управительницы, расплылась в любезной мимике.
– А это, значит, твой Народ? – спросила она, кивнув в сторону Гоши.
– Ментальный рукав! – огрызнулся Гоша.
Дети – загадка для тех, кто пытается их повторить, как продление прошлого. Дети бунтуют: «Я всё уже знаю!» И это их знание – не из прошлого опыта взято... Любимы загадки в империи детства! Жизнь впереди! Неизвестная жизнь. Загадка особого свойства: поди ж, отгадай. Годы морщится лоб: ответ неизвестно откуда берётся – высекается в искрах и трениях жизненных мук. Значит, в школе огромного мира есть всё, что уж есть, но ещё не угадано полностью. Законы эфира, диковинных волн, тяготений прекрасных... Угадавший «прибавкой» к отгадке прилеплен; имя, славу и память людскую имеет, а вот до конца тот урок отгадать – никому не дано. Много в мире неявного есть, и плохого, и светлого. Что же явлением станет? Скорлупу проколотит. Что по-новому явится к нам? Только новые дети ответить способны.
– Ваша молодёжь развращена и оцифрована!
– Чем вам не угодили проектанты и моделирование?
– Маниловщина! Кроссвордисты! Жертвы опросов и тестов. Ваше конвейерное, с позволения сказать, образование – надувной терем. Надменные щелкопёры, неонационалы, юные коньюнктурщики. Кому вы доверите страну? Пригласите варягов из-за рубежа? Или уже пригласили? Ваши тесты в средней школе работают на снижение образовательных требований, отучают мыслить масштабно и сопоставлять факты, думать и уметь делать выводы, ваши «оцифрованные» не умеют читать, они не способны давать идеи...
– Здесь мы говорим об элитном образовании. Проблем средней школы для нас не существует. Мы обеспечиваем населению лишь базовый уровень знаний...
– Да! Понимать язык хозяина и уметь считать до тысячи. Стыдно! Вы эмигрировали в иную культуру, а я нет...
– Попрошу без перехода на личности!
– Вот-вот! Без перехода! Все переходы между личностями разломали. А теперь и личностей кончаете – в элитные ловушки свои маните. На подачки покупаете. А-а-а!... – сибиряк в сердцах махнул рукой. – Россия Сибирью прирастать будет, духовной Сибирью! Небом прирастёт родным, с неба обратно на свою землю вернётся! Не сломаете! А-а-а!...
Банкиры и чиновники бурно, как на понравившемся спектакле, аплодировали. Гордый сибиряк поселился в хозблоке, на этаже Петровича; он, получив приглашение, единственный приехал на «свои кровные», отказался от бесплатного люкса и питания, и настоял на оплате относительно дешёвого койко-места для третьесортных временных лиц Петербурга. Свобода высказываний не терпела ангажированности и зависимой оглядки – это лишь было самым важным для настоящего практика.
– Что это, мёртвый? – звёздный мальчик нарисовал на листе бумаги правильный квадрат.
– Колодец. Вид сверху, – Гоша решил блеснуть креативом.
– Дурак! Это – круг.
– Извини, не узнал.
– Смотри, мёртвый! – мальчишка обвёл квадрат замкнутой линией, поместив его в правильный круг. – Квадрат – это оцифрованный круг. Даже картина такая есть. Квадрат вычисляется до конечного числового результата, а круг – нет. Поэтому «квадратные» вводят для себя «допустимую погрешность».
– Ну и что?
– Допустимая погрешность никогда не даст прикоснуться к Идеалу.
– Угу. Это важно?
– Для тебя, мёртвый, очень важно.
«Народу» образовательные услуги были скучны. Хотя изящный ход – умудриться заранее продать якобы знания, то, чего ещё нет и в помине – очень нравился. Гоша никогда не осуждал ловкачей, они во все времена были, как дрожжи: общество без них бездарно прокисало, а с ними – бродило до чудесного винного или литературно-приключенческого градуса. О! Продать услугу или вещь ещё до того, как она обрела реальность – это, несомненно, высший пилотаж менеджмента. А каков соблазн после этой удачи – «кинуть» и клиента! Сюжеты для Шекспира! Ах уж, эти услуги! Услуги возглавили колонну земной эволюции, они бегут впереди всех, помахивая «привлекательными ценами» и выкрикивая: «Новое! Впервые! Настоящее!» Но куда же бегут впереди всех бегущие лидеры – сами услуги? О! Этого не знают даже дети.
12
Похмелье выветрилось, мучительно хотелось есть, но малолетний гангстер придумал пытку: «Мёртвый! Сегодня ты проходишь обряд очищения. Еда вредит».
Перед гошиным взором, как сменные блюда, проносились картины прочих семинаров, мастер-классов, сессий и «погружений». Даже приглашение к кофе-брейку каралось: «Нельзя!» Он был уже и сам согласен с определением: мёртвый – куда вели, туда и шёл. Разнорабочий! В конце концов, за это платили.
Весь первый этаж второго гостиничного корпуса был поражён вирусом патриотизма. О нём люди всех возрастов говорили взахлёб, предлагали грандиозные сценарии и давали друг другу воспитательные рецепты. В воздухе, как шальные пули, носились выкрики: «права», «сильное государство», «культура», «сволочи», «подонки», «родина», «счастливое будущее», «демократические завоевания», «гордость»... Гоше казалось, что здесь людоеды воспитывали людоедов; крикливый патриотизм как раз и был той питательной передающей средой, через которую фанфарный вирус передавался от одного бесноватого патриота к другому. О безумии толпы сказано много. Однако толпа патриотов имеет чрезвычайную особенность: бушующую массу можно распустить, но в каждом из её участников безумие продолжает жить самостоятельно. Поэтому любой патриот опасен; даже в полном одиночестве он предсказуемо «заведён» точно так же, как разъярённая толпа. О, сколько культур и обществ погубила демократия! О, скольких одиночек она спасла! Люмпены патриотической информации наслаждались: выкрики-пули буровили в воздухе невидимые канальчики, по которым «волновая патриотика» передавалась от одного глупца к другому со скоростью света. Гоша не понаслышке знал о патриотизме всё необходимое: однажды этот людоед бросил в его дом бомбу...
Опять смена «блюд»...
Любители неопознанных летающих объектов, свободной энергии, полтергейстов и вечных двигателей вели себя тихо. Им предоставили помещение ресторана. Люди, посвящённые в тайны мироздания, попивали кофеёк и шелестели ненаглядными материалами: мутными снимками неба, тысячастраничными распечатками, какими-то мудрёными диаграммами и фотографиями привидений. Разговор крутился, как коза на привязи, вокруг животрепещущих тем: обсуждались варианты языка световых или цветовых контактов, оценивалась достоверность сообщений потусторонних медиумов, гневно осуждался заговор мирового правительства против человечества, отшлифовывались формулировки Манифеста Земли. Эзотерическая «коза» давно выщипала всю информационную травку вокруг себя и теперь, отчаянно стремясь к межгалактической свободе, пыталась перегрызть верёвку своих ограниченных представлений о мире. Непознанное, благодаря Интернету, ежедневно доставляло любителям потусторонних ощущений всевозможную информацию, как сводки с фронта. Идея спешного научного спасения витала в воздухе не хуже религиозного её аналога. Землю вот-вот должны были оккупировать злобные, как партийные лидеры, существа. Единодушно замечались особенности глобального вектора: злобность – потрясающий кнут, суперстимул к экспоненциальному техническому развитию цивилизации, – но! – и её относительно краткому, по космическим меркам, сезону жизни; а вот доминирующая в развитии доброта – путь линейный, устойчивый, патриархальный, его развития хватает на многие сотни тысяч спокойных земных лет.
К Гоше-народу здесь отнеслись, как к равному, а нахалёнка старались выставить за дверь или заткнут его рот шоколадом. Звёздный мальчик сердился:
– Психи! Шизофрения должна быть управляемой – это как свободный полёт. Мёртвый, ты умеешь управлять своими желаниями, образами, мыслью? Это возможно!
– А ваших на Земле много? С Плеяд? – вдруг задал неожиданный встречный вопрос Гоша.
– Много! – разведданные подтвердились.
Мыслить, мыслить! Мысль – роскошь, данная нам неизвестным хозяином. Что же сделали люди с той роскошью? Мысль крылата; со стороны так и кажется, что полёт – это просто. Но едва лишь попробует тяжкое бремя забот разбежаться, подняться свободно, как вниз его тянут заботы... Зависть и злоба земная стреляют в крылатых шрапнелью запретов, крылья им режут проверками, актами, тестами; как привадою, льготами травят. Ожиревшие мысли, дистрофики, мысли-мартышки, погибшие мысли – сколько же их по земле распласталось! А ведь что-то же варит головушка... Что?! Мыслью готовы назваться и чувства интрижек, и сладкий глоток, и балда ритуальная: мозг ресурсы свои замыкает на этом. Даже верой в кавычках, как танковым люком, готова прикрыться от гнева Господня безмозглая бедность. Вера – открытое вечное детство ума – вот что кормит крылатую мысль! Разве это не ясно? Ах, как всё отвлекает от роскоши чудной: и домашний ремонт, и школьные двойки, и торт на столе, и переменная память о прошлом, и прыщ на носу. Королева бескрылого мира – «мысль о себе»... Самовлюблённая девочка перед зеркалом вертится: ах, хороша ль? Хороша, несомненно! Лучше всех! Королевской ладошкой по телу ведёт, наслаждается, голова так и кружится, – пьяная чувством и кровью кипящей. Неужели вся жизнь перед зеркалом канет? Мысли, мысли, о, человече, рождённый от тела, чтобы дальше шагнуть из себя самого: чтобы, рождённым от мысли, – до духа подняться!
Неуязвимость нужна... Мыслящий – неуязвим! От чего? От кого? От себя самого перво-наперво. Мыслящий, как буревестник, недосягаем для хищников мира и волн бытия. Не предлагается выбор: земное иль свыше? Всё живёт на указанном месте: колка дров – у сарая, на работе – тоска, ремесло и терпение, на весёлой пирушке – дурашливость, над погостом – печаль. Тирания предметов и самости – подлецами воспетое рабство. Независима мысль от своих воплощений!
Антропопрактикующий мэтр из Китая дрессировал своих адептов на «неуязвимость». Для этого группе, слепившейся в живую многоголовую кляксу на нижней посадочной площадке фуникулёра, предлагалось разбиться по парам. После чего – парами занять место на самодвижущихся скамьях и, воспарив над вершинами елей, приступить непосредственно к упражнению на неуязвимость: постараться нащупать в партнёре самые больные для его самолюбия места натуры и начать их безжалостное уничтожение; требовалось адресно и вслух оскорблять чувство личного достоинства. Уязвимое должно выгореть. Фуникулёр китаец выбрал для тренинга с умыслом: обидевшись, с пятидесяти метров высоты не спрыгнешь, никуда с поднебесной судейской скамейки не убежишь – волей-неволей начнёшь «выгорать». Условия игры идеально обеспечивали сорокаминутный филиал «Страшного суда».
Наверху фуникулёр контролировали охранники и Петрович, внизу посадкой руководил Няня Серёжа, одетый по-пляжному: в футболку и шорты, измазанные рыбьими соплями. На голове врача красовалась расшитая татарская тюбетейка – подарок Афиногена. На ногах ничего не было – летом врач предпочитал ходить, когда это было возможно, без обуви.
Китаец хорошо говорил по-русски. Перед тем, как включить электромоторы гигантской «карусели», мэтр произнёс философский напутственный спич: «Диоген искал Человека. Где есть Человек? Поднимайся на Вершину! И ты, и ты, и ты, и ты тоже. Вершина – это Человек. Ты один делаешь себя пока поднимаешь себя один. Вот Вершина. Теперь ты делаешь из себя Человека, когда соединился на Вершине с другими. Они тоже пришли. Других много. Другие теперь – это ты сам. И ты, и ты, и ты, и ты тоже. Вы одно на Вершине. Куда дальше? Идите по одному вниз. Расскажите остальным, что Вершина есть. Возвращаться к толпе есть опасно! Теперь надо беречь в себе Человека!»
Включили приводные механизмы. Фуникулёр услужливо заурчал, скамьи пришли в движение. Няня Серёжа расторопно начал рассаживать богатую публику, которая шарахалась от засохших рыбьих соплей, словно от проказы.
– Ты со мной! – скомандовал инопланетянин Гоше, когда наступил момент загрузить предпоследнее самодвижущееся кресло-скамью.
А на площадке осталась последняя, одинокая «нечётная» дама, которой не хватило пары. Китаец не растерялся и укомплектовал недостаток Няней Серёжей.
Фуникулёр плавно поднимал скамеечные пары над землёй.
– Как вас зовут? – отчётливо услышал Гоша позади себя радостный голос врача.
– Ираида.
– Какое красивое, редкое имя! Здорово!
– Вы должны меня тренировать... плохими словами.
– Зачем? Посмотрите, какая прекрасная погода! Какой воздух вокруг! Здорово! Такая женщина, как вы, должны наслаждаться жизнью. Всё есть: достаток, удовольствия, красивые вещи, большие возможности. Здорово! В вас, я полагаю, влюбляются миллионеры и киноартисты. Завидую! Такая красота! – Няня Серёжа парил над землёй, с наслаждением шевеля в божественной беспредельности грязными пальцами ног. – Вы тоже очень красивая!
Гоша не выдержал и обернулся. Рядом с Няней Серёжей сидела обрюзгшая молодая женщина в нелепых для этой обстановки дорогих вечерних украшениях, лицо её выражало агрессивное недовольство и ожидание того, что это недовольство следовало бы обслужить немедленно. Гоша с одного взгляда раскусил представленный образ: такие особи слова «спасибо» не знают. Вечно недовольные жизнью, они быстро старятся и часто болеют. Гоша сплюнул вниз.
Фуникулёр работал, пары плавно тащились над Петербургом и выполняли задание мэтра: пытались тузить самолюбие партнёра. Увы. Самолюбие богатого контингента находилось за непробиваемой бронёй, которая с лёгкостью могла бы выдержать не только комариный натиск нелицеприятных реплик, а и прямое попадание ядерного заряда. Большинство клиентов и без каких-то дополнительных там упражнений были абсолютно «неуязвимы» в своей состоятельности и самомнении, поэтому с карнавальным задором костерили друг друга. Развлекались в формате. Бранились как тешились.
Мальчишке было не до них, он увлечённо стрелял с высоты «Страшного суда» по земным птицам, по неосторожным воронам и галкам, сидящим на вершинках елей. Птицы о чём-то кричали, сообщая ужас друг другу, но далеко не улетали; сделав заполошный круг, они вновь покорно садились на место «мишени». Взрослый Гоша, как мог, отрешался от жестокой забавы, утешая себя тем, что в детстве он тоже бил птиц. Кудри приятно перебирал ветер. Гоша лениво размышлял о том, что, возможно, взрослая доброта прививается людям, как оспа – через жестокость в детстве.
Безусловное восхищение врача жизнью в любых её проявлениях довело его партнёршу до истерики. В ней, чадя, как лесной пожар, выгорали все грехи тайных помыслов и сбывшихся вожделений. Женщина, не помня себя, рвала с шеи, с рук и платья дорогие украшения и швыряла их вниз. Гоша лихорадочно запоминал места падений манны алмазной.
Няня Серёжа не обращал на беснующуюся истеричку никакого внимания:
– Какая красота кругом! Роскошно! Во-он, перед той мелью, можно на перекате язя в проводку подцепить... Здорово! Единственный смысл жизни – это наслаждение жизнью! Как хорошо!
Соседка врача выла, как противовоздушная сирена. Вороны и галки разлетелись. Гоша всерьёз опасался, что, доведённая до белого каления дама, спрыгнет вниз вслед за своими драгоценностями. Но ничего, обошлось. Истеричку сняли с маршрута на верхней поворотной площадке и передали охранникам.
Обратный путь Няня Серёжа проделал в комфортном одиночестве:
– Гоша, смотрите, запоминайте эти картины! Никакой художник не сможет сравниться с природой! Здорово!
Гоша находился в философском настроении. Воодушевлённый алмазами, он думал о том, что для притворства нет ничего оскорбительнее, чем доброжелательность.
– Он твой друг. Он заработал для тебя, мёртвый, двадцать одно очко, – звёздный мальчик не забывал про свою числительную миссию.
«Семьдесят пять» – мгновенно подытожил кудрявый калькулятор.
И ещё одна «перемена блюд» перед глазами...
Польский гипнотизёр тоже работал с обидой. Он также настоятельно советовал своей клиентуре дополнительное очищение: голод, бессонницу, изнурительные пешие походы и исповедь. Занятия велись индивидуально. В отдельном люксе голенастая клиентка с раскосыми глазами «раскрывала третий глаз». Выяснилось, что этому раскрытию более всего мешало её личное прошлое. Суть психосоматической технологии заключалась в доверительном разговоре со своими обидчиками. Для этого имелись два стула, поставленные друг против друга; на одном восседала восточная красавица, а на другой следовало мысленно усадить самого-рассамого своего жизненного обидчика, воскрешённого из далёкого архетипического детства. Как и ожидалось, перво-наперво на «скамье подсудимых» оказались родители... Потом гипнотизёр попросил вызвать дух генерального обидчика уже из взрослой жизни и помириться теперь с ним. И, наконец, мысленно усадить на противоположный стул самого-самого главного обидчика жизни – себя самого... Финальное зрелище было замечательным: монголка, помирившаяся сама с собой, плакала и обнимала себя виртуальную. После чего малолетнего соглядатая, дитя вседозволенности, а также его оруженосца Гошу выгнали вон из люкса. Окончательное «раскрытие третьего глаза» состоялось в постели.
Посещение сеансов по снятию-наведению бизнес-сглаза и бизнес-порчи, позитивные гарантированные пророчества на заказ, рукомашная биотерапевтика, восстановление опыта предыдущих реинкарнаций, расширение сознания с применением психоделиков типа ЛСД, спасение мира при помощи горящих свечей и молитвы – всё это разнообразие помпезно-полезного фестиваля принесло Гоше законных девяносто четыре очка жизни. До восстания из мёртвых оставалось всего ничего.
13
Мировые струны – не преувеличение, не просто поэтичный образ. Это очень конкретная и жестокая правда. Стоит чуть-чуть отклониться от их камертонного резонанса, от гармоничного эталона, данного изначально, как риск навсегда замолчать и душой, и разумом, и телом – становится очень велик. С музыкой высшей причины – партитурой рождений и жизней – шуток не шутят. Богоподобие младшеньких в том, что дано подпевать им большому солисту. Подпеваешь – растёт восприятие, а, значит, возможности тоже растут. Большие возможности – большая ответственность за «инструмент». Кто фальшив, кто ленив, кто испорчен – вон, поганец, из хора!
С грузным генералом госбезопасности случился инфаркт. Его кое-как дотащили до фельдшерской комнаты. Няня Серёжа пришёл через пару минут. Врача было не узнать! Обычное его разгильдяйство и малодушие исчезло, теперь это был обстрелянный полевой командир в боевой обстановке – он действовал чётко и быстро, отдавая краткие команды: «Немедленно звоните и вызывайте «Скорую помощь»! Всем посторонним выйти из помещения!»
...Генерал считал себя верующим человеком. На его обширном, как зелёная лужайка, рабочем столе всегда покоились рядом две книги – «Библия» и «Уголовный кодекс». На этом же столе он, иной раз, пользовал свеженьких секретарш. И вот теперь, лёжа на спине, с разорванной на груди рубашкой, почти без сознания и не ощущая никакой боли от уколов, генерал наблюдал перед глазами вращение... чёрного омута.
– Убирайтесь! Я сказал, убирайтесь! Посторонним здесь не место, – Няня Серёжа выставлял за дверь настырного служителя культа, который нагло и самовольно старался приблизиться к лежащему на кушетке.
– Я не посторонний! Я помогаю выздоравливать... Меня приглашают ассистировать даже на тяжёлые операции. Я молюсь! – человек в чёрной одежде был уверен в своей полезности.
– Убирайтесь!!! – заорал Няня Серёжа так, что на мгновение генерал, услышав командную мощь голоса, забыл про свой инфаркт.
– Прошу вас, Божьей милостью, не мешайте мне заботиться о здоровье паствы...
– Ах, о здоровье?! У вас есть специальное медицинское образование для этого? Или вас, избранного, тоже «избрали»? Пожалуйста, забирайте больного к себе, везите его на свою территорию и делайте с ним там всё, что хотите. Забирайте-забирайте! Я уступаю вам место. Лечите его своими методами, посмотрим, что он вам потом скажет. Если скажет, конечно. Берите! Если не ошибаюсь, основных ваших клиентов поставляет морг? Но я не возражаю – этого тоже берите.
Наступило смущение. Генерал стонал и слабыми жестами пытался отогнать от себя чёрный зев заведённого омута.
– При жизни надо брать на себя ответственность за жизнь другого человека. Пошёл!!! – ещё раз гаркнул врач, не желая больше отвлекаться на посторонние факторы.
Человек в чёрном попятился, скорбно осеняя себя охранными знаками: «Гонитель! Гонитель!»
Через тридцать минут за слабеющим телом знатной номенклатуры прилетел санитарный вертолёт.
14
Наступила долгожданная передышка: до самого вечера инопланетянина увёз в «Европу» президентский кортеж. Гоша оставил на себе фрак, а бейджик с надписью «Персонал» снял и убрал в карман. Однако долго щеголять в господском «скафандре» не пришлось: Петрович по рации вызвал разнорабочего в сауну – махать ароматическими вениками над элитными спинами и подносить пиво. Гоша, как компьютерный герой, по прихоти программы-морфинга преобразился – перетёк телом из строгого барского костюма в укороченный безрукавный халат.
Гоше доводилось быть банщиком, но на добровольной основе, с друзьями, в командировках, по собственной инициативе. Добровольно – это с удовольствием. «Здорово!» – как сказал бы Няня Серёжа. А вот по принуждению – это удовольствие на любителя.
Голые люди обожают говорить «голую» правду. Честное слово, данное в бане, много крепче того, что даётся в казённом учреждении. Может, поэтому, лучшие сделки и авантюры начинаются под парок и пивко?
Чего только не наслушался Гоша, пока «подносил» и «обмахивал». Что беженцы – люди «не наши», что они, словно мина, влетают в страну, и не знает никто: где и как, и когда разорвутся? Что бедность народа – закономерный итог для неблагодарных «свиней», которые не ходят на выборы. Гоша узнал, сколько стоит мандат депутата, министра, партийное кресло, звезда на погонах, и сколько нужно добавить, чтобы продлить своё присутствие в особой когорте. Как «проводят» своих избирателей те, кого рекламисты «проводят во власть». Голая правда была несомненна: всё покупается, всё продаётся. Деньги – вот настоящий Хозяин одежд и мундиров земных! Напечатанный бог; все теперь служат и поклоняются только ему. Кто поумнее, не думая ловит дензнаки. Фантики сатаны – нетрадиционная духовная ориентация – победила обыденность старого мира. Дух от духа уже не плодится. Только деньги и власть! Только они. В голом времени вместе потеют: генеральный судья, военком неспокойного округа, нефтяной воротила, архангел промышленный, попугай от искусства, смотрящий бандюга, президентские правые «руки» штук пять, интеллигентный старик-олигарх. Эх, грубиян нефтяной Гошу, словно опёнка в тарелке, гоняет: «Что скажу, то и сделаешь!» Воздух горячий, а пиво должно быть холодным, очень холодным... В сауне смежной, соседней – бассейн с генералами, с девочками-стриптизёршами из «Европы»... Бегай беженец, бегай! Нет тебе передышки. Но ничего, ничего... Сноровисто челноча меж двух повелителей, Гоша озолотился на чаевых!
15
А ведь выборы скоро.
Съёмка роликов – дело серьёзное. Как женитьба. Или как траур. Зависит от тех, кто колдует над роликом. Раньше царям в пищу сыпали яд – нынче сыплют антирекламу: компромат добывают, смакуют грязюку и других смаковать призывают. Или сусальность рисуют. Рисовальщики образов нынче в фаворе; сам Президент перед ними готов лебезить. Конторы рекламные, как зеркала, друг перед другом вовсю похваляются: «В меня Фон-Барон посмотрелся!» – «А в меня, а в меня Пуп Земли заходил!» Отражения – это валюта теперь: сохраняются, умножаются бережно, в котировках участвуют, имеют хождение в высших инстанциях. Отражения – сила!
После сауны выдалось время. Гоша следил, как на фоне лица Президента – что лучился, словно ангел, с огромного билборда – примерялись давать интервью два его претендента по будущим выборам.
– Марионетки! Здорово у них всё отработано! – Няня Серёжа опять был свободен. Жизнь президентского билборда интересовала врача-рыбака исключительно... после жизни рекламного полотна; для первого лица рекламщики не пожалели самой качественной своей «подложки».
– Генерал скончался? – осторожно спросил Гоша.
– Нет пока. Но умрёт обязательно. Мы все умрём! Поэтому спешите, Гоша, наслаждаться жизнью! – пластинку восторга Няни Серёжи, несомненно, заело, но это его ничуть не беспокоило; восторженный человек не озабочен тем, чтобы его слушали другие – он счастлив бесконечно повторять звуки восторга сам для себя.
Телекамеры взяли ракурс, установили в кадре горизонт, определили точку съёмки, проверили звук – оператор дал отмашку: можно начинать!
Первый претендент, который традиционно должен был нахваливать себя, любимого, и раздавать обещания, как деньги на площади, вдруг открыл рот и произнёс:
– Дорогие избиратели! В день, когда определяются наши дальнейшие судьбы, я призываю вас всех проголосовать за нашего уважаемого действующего Президента...
Гоша открыл рот от изумления: претендент в здравой памяти и трезвом уме призывал отдать голоса своему... противнику. Няня Серёжа смотрел на комедию с кислой миной:
– Выслуживается. На будущий портфель надеется. Идиот!
Потом вышел второй претендент. Перед телекамерами он ещё более искренне и эмоционально повторил подвиг первого.
Что же произошло в нашем мире, что зайцы сами наперебой теперь лезут в пасть к волку? А он их не кусает – за щекой самых избранных держит! Большие команды и даже институты работают сегодня над «проблемой имиджа». Э-хе-хе! А куда без обложки-то сунешься? Без красивой обложки и книгу нынче не прочитают.
Над обложкой реального содержательного лидера и над обложкой самого пустого политического игрока одинаково тщательно трудились мастера зазеркалий, если, конечно, и тот, и другой одинаково тщательно платили за свой, идеально нарисованный Образ. Ради этого участники высоких игр принимали перед фотоаппаратами и телекамерами до микронов выверенные «энергичные позы», тренировали «доверительный взгляд» и такую же доверительную «сильную интонацию», соглашались на массаж лица, натирались бальзамами, принимали витаминные ванны и тратили своё драгоценное время в солярии, занимались индивидуально над постановкой речи – каждый участник хотел иметь в имиджевой гонке по ту сторону зеркала свой «секретный удар».
Подобно тому, как война или глобальная катастрофа разделяет восприятие событий на «до войны» и «после войны», так погоня за отражениями разделила мир на два мира, разделённых холодным стеклом и амальгамой: до «настоящих» людей и после «настоящих».
А что народ? Народ, и не только Гоша, если посмотреть шире, вовсю обслуживал имидж госпожи Цивилизации: тёр ей спинку, прочищал канализацию в её доме, носил пиво ей и её пассиям, делал для неё полезные вещи, парковал машины, таскал на себе её пьяниц. Народ – жил!
16
Присутствие врача на представлениях, связанных с повышенным риском для здоровья людей, было обязательным. Однако до вечернего прощального ужина и завершающего гипнотического шоу в цирке, было ещё далеко. Няня Серёжа, радуясь свободному моменту, сбросил надувную лодку в реку и уплыл вниз по течению, в Шушарку. Редкозубый богатырь проделывал это круговое движение много раз и умел рассчитывать время своего возвращения – против течения, на вёслах.
Гоша остался в одиночестве. По просьбе Фриды Аркадьевны он отправился на родник с двумя десятилитровыми бидонами. Это просьба была первым примирительным знаком доверия к новичку. Чистую воду, необременительную хрустальную дармовщинку, которую Няня Серёжа возил на велосипеде для всех желающих, только «барыня» не принимала по причине «животной энергетики», исходящей от врача.
Родник весело источал «дебет» животворной влаги и не требовал за это от людей никакой компенсации.
– А, «народ» пришёл! – Гоша запомнил этого подтянутого молодого промышленника, которому принадлежали заводы космической отрасли – от Калининграда до Владивостока. Промышленник был простым и обаятельным, совсем не похожим на объевшегося карикатурного олигарха. – Вы мне понравились. Я тоже писал завещание себе самому. Помните меня? Я сидел за столом, позади Президента. Хотите «живой» воды?
– Хочу, – сказал Гоша.
Состоялась приятнейшая приятельская беседе о том, как жить, как начинать свой бизнес, как делать деньги на чём угодно. Да хоть на воде! Или на воздухе. Главное – не быть рабом своих страхов и стереотипов.
Бидоны обратно несли, разделив нагрузку на двоих.
Новое дружеское знакомство промышленник предложил «закрепить» в ресторане – тоже чьём-то частном заведении на территории Петербурга. Ничего удивительного, сейчас всюду так, матрёшкой устроено: частное в частном живёт, малый в большом прячется. В ресторане бесновался диджей – ещё одна развлекательная маленькая матрёшка внутри матрёшки-кормилицы. На возвышении стоял сверкающий дорогой рояль. Гоша испытывал к симпатичному олигарху очень приятные, человеческие чувства, ему хотелось сделать для него что-то запоминающееся, трогательное, оставить и в его памяти след от этой встречи. Гоша поднялся на сцену и спросил разрешения сыграть для нового друга... Диджей смутился: «Извините... Рояль не настоящий – это великолепный муляж...»
– Не расстраивайтесь, Гоша, – утешил горца обаятельный промышленник, – у каждого времени свои приметы.
– Трудно не расстроиться...
– Приезжайте ко мне! Мой головной офис расположен в Страсбурге. Там есть несколько великолепных роялей!
– Боюсь, мне до вас не добраться.
– Да, пожалуй. Через моих секретарей-живоглотов вам не пройти. Ха-ха-ха!
Из «Европы» вернулся кортеж с пьяным Президентом и масляной, довольной Наталией. Гадёныш вернулся с ними. Гоша с ненавистью смотрел в сторону машин, из которых продолжали вываливаться хохочущие люди: Европа! Вашингтон! Петербург! – какая холопу разница! Они все заодно, как олимпийцы в греческих мифах: ссорятся, даже убивают друг друга, когда дело доходит до делёжки или ревности. Там, на Олимпе, это запросто. А люди на земле пусть, мол, тоже убивают друг друга. Не велика потеря. От их земных кончин один «пшик» остаётся. Сюжеты историй задаются и диктуются только так: сверху вниз, сверху вниз, сверху вниз... «Всенародная память» нужна для поддержки хозяйской верховной легенды... Культура? Какая культура! Сверху вниз, сверху вниз, сверху вниз... Получите отходы богов!
С началом наступления темноты «Вашингтон» развернул над территорией петербургского холма обещанный подарок – грандиозный «фирменный» салют. К этому времени успел вернуться из Шушарки Няня Серёжа. Он вернулся не один: на его руках покоился бородатый младенец с сигаретой в зубах, завёрнутый в клетчатое одеяло. Странная пара смело расхаживала среди элитной публики; сытый и уже подуставший от обилия спрессованных впечатлений бомонд не обращал на них никакого внимания. Головы большинства были задраны высоко в небо, где огненные цветы щекотали пятки ближайшим к земле архангелам. От могучих залпов петард вздаргивала земля и языческим филином ухало, возвращаясь, заречное эхо. Ни ошеломляющий воображение салют, ни разнаряженная, как в иностранном кино, публика, ни изобилие диковин – ничто из этого не привлекало интереса Афиногена; он упорно смотрел куда-то в землю, до рези в глазах всматривался в сумрачные холмы, шарил оценивающим взглядом по изменившемуся после строительных работ рельефу холма. Насмешил Няню Серёжу: «Из-под земли стреляют! Зенитки у них там!»
– Ну, убедились, нет тут никаких подземелий. Вверх посмотрите! Красотища! – ликовал врач, обнажая бесстыжий рот, из которого торчало несколько кривых неполноценных зубов.
– Есть! Есть! Есть! – вдруг оживился Афиноген. – Вот там у них вход! – мистическая уверенность Афиногена в том, что у Петербурга есть «второе дно», взрывоподобно возросла.
Неугомонный полусумасшедший дед указывал концом горящей сигареты на технические ангары Петровича.
Няня Серёжа морщился и не хотел поддерживать тему:
– Слухи...
Праздник и подарки продолжались.
Полетав на заземлённом стометровым фалом воздушном шаре вместе с сыночком Наталии, Гоша набрал интригующую сумму «жизненных» баллов – девяносто девять очков.
17
Как говорится, свадьба без драки – не свадьба. Пьяный Президент в холле цирка щупал Фриду Аркадьевну, а она орала благим матом: «Насилуют! Помогите!» – элита хохотала. Крик услышал Няня Серёжа, ворвался с улицы в холл, сунул Афиногена первому попавшемуся мужику: «Подержи!» – широкими решительными шагами беспрепятственно подошёл к хаму и дал ему в морду. Даже успел сказать: «Другое лечение на вас не подействует!» В следующий миг врача скрутили телохранители. Гошу затрясло, он не хотел видеть, как упавшего Няню Серёжу несколько раз пнули тяжёлые ботинки охраны. Очень быстро приехала полиция. Очевидно, наряд дежурил где-то у ворот, – врача увезли.
Наталия, как ни в чём не бывало, широким жестом всех пригласила на прощальный ужин и вечернее шоу. Афиногена под шумок куда-то уволок Петрович, спас инвалида.
Гошу продолжало трясти. Инопланетянин был прозорлив, но он – сын ведьмы – не был гуманоидом: «Мёртвый! Возьми пистолет, застрели другого мёртвого! Его энергия перейдёт к тебе. Сто мёртвых – сто энергий! Осталось набрать всего одно очко – одно!!! последнее!!! – и я подарю тебе жизнь!»
Охрана Президента начинала приглядываться к манипуляциям мальца с травматикой. Гоша стоял и трясся.
Звёздный мальчик не унимался:
– Застрели его! Развитый разум не нуждается в чувствах. Знание не имеет измерений. Застрели! Застрели! И я возьму тебя на Плеяды. Ты оживёшь и, наконец, узнаешь, кто ты есть на самом деле! – он заслонил своим телом возможность обзора для телохранителей, чтобы удобнее было совать в гошину руку пистолет.
– Я знаю, – сказал Гоша.
– Знаешь? Кто ты?! Знаешь?!
– Я – народ.
Звёздный мальчик надулся и срочно отнял пистолет обратно: народу оружие не полагалось.
– Очки аннулируются. Все. Ты останешься мёртвым.
– Кто это сказал? – Гоша перестал трястись.
– Я сказал, твой хозяин!
– Ты маленькая свинья, – Гоша произнёс это с огромным удовольствием, словно сбросил с души давно тяготивший его непосильный чужой груз.
18
Разнорабочий Гоша брёл куда глаза глядят. В цирке давали прощальный ужин. На сцене выступал левитатор, мастер и фокусник, обликом похожий на осетра. Он проходил сквозь стены, взлетал, глотал и изрыгал огонь, отделял от себя руки-ноги, ходил по саблям. Искал среди публики добровольцев для эстрадного эксперимента: «Изменённое состояние сознания – путь к изменению мира». При таких опытах полагалось обязательное присутствие врача, но его не было. К тому же, все пресытились разнообразными действиями и теперь хотели просто посидеть за столами. Звучал рояль.
Проклятая рация заговорила голосом гадёныша:
– Мёртвый! Я жду тебя за нашим столом. Если не хочешь потерять место, немедленно возвращайся.
Гоша повиновался. Часы показывали время шабаша – ведьмачью полночь.
На сцене медиум-осётр уговаривал Фриду Аркадьевну лечь на эстрадное приспособление-стол, чем-то похожий на медицинскую кушетку из фельдшерского пункта.
– Я вижу, вы очень гипнабельны. У нас всё получится!
Фрида Аркадьевна упиралась:
– Под гипнозом я могу сказать то, что не хотела бы говорить при всех? Это ведь может произойти?
– Может. А что вы скрываете? У любой женщины есть только одна тайна – ей нужен мужчина. Подтверждаете? – съязвил, не удержавшись, медиум.
– Да, – простодушно отвечала пианистка, однако ложиться на кушетку отказывалась категорически.
– Вот он полетит! – гадёныш опять проявил инициативу.
– Народ! Народ! Народ должен знать свою судьбу! – закричали с мест подвыпившие клиенты фестиваля.
Гоша вышел на сцену и лёг, куда просили. Глаза закрылись сами собой. Медиум, словно дирижёр, взмахнул руками, – перед Гошей возникла симфония образов.
СИМФОНИЯ
V
1
Гоша разбогател!
Он оказался в мире несметных состояний. Их было, действительно, несметное множество; они умели выражать себя в волнении звуков, света, тепла или знаков; они могли как угодно меняться, складываться и вычитаться между собой, умножать своё состояние или растворяться без следа. Состояния легко договаривались со временем и жили столько, сколько им хотелось. Освобождённый от форм и повторений новый мир вокруг Гоши был сказочно богат! Он представлялся целиком сотканным из этой бестелесной материи – из состояний! И ни одно из них не обосабливалось, не отделялось от других, не было «единственно правильной нотой» в своём понимании, наоборот, даже те состояния, которые, казалось, угнетали друг друга, были послушны велениям незримой гармонии – взмахам дирижёра судеб – музыке! Музыка жизни – жизнь! Что может быть лучше и проще?! Музыка раздавала жизнь, пожинала жизнь и снова её раздавала. Удивительно было то, что любой из участников раздачи в своих состояниях мог делать всё то же самое. О! Состояния жили иначе, чем люди: не притворялись, не писали контрактов, не цеплялись за память и не просили гарантий на завтрашний день. Их образы-капли сливались в единое море и не ведали отчуждений, здесь не было целей, расколотых выбором, а было другое – готовность, любая готовность, и благодарность за всё. Гоша, как голодный мотылёк, чувствовал близкое счастье: объятия большого цветка и влагу нектара; капелька гошиной жизни слилась, наконец, с бесподобным, с несметным сокровищем – с океаном поющих возможностей. Здесь, присвоив себя к состояниям прочих волнений, каждый тотчас становился всем тем, что ему представлялось. А вот земные упрямства в состояниях полной свободы зияли, как дыры. С «той» стороны наблюдалась простая картина: душа и ладони, открытые миру, богаче горсти.
Мысли-бабочки вокруг так и порхали. Изумлённый Гоша, свой среди своих, беспрепятственно впитывал состояния говорящих мотыльков. Кого-то он узнавал, кто-то так и оставался безымянным. Шквал впечатлений нёсся и кружился, нёсся и кружился в нём свободный беженец. Это было похоже на рухнувшую земную плотину, что однажды перегородила бетоном и железом человеческого разума реку мгновений и создала за собой зеркало застойного времени с отвердевшими в нём квакающими привидениями... Шквал возвращал всех ликующих пленников в дом, где часы не работают. Все здесь были знакомы друг с другом, если были едины в своих состояниях. Юный поэт-классик восемнадцатого века из школьной хрестоматии пребывал в клубящемся облачном состоянии; он окутал озорным поэтическим туманом нынешнего Президента и его свиту: «Вас ждёт безнравственное счастье, когда равны, как конфетти, сует взлетающие части и – облегчённые пути!» К левому уху подлетел горбоносый мотылёк в очках и голосом Няни Серёжи поведал: «Жадность не имеет возраста!» Кувырок, кувырок, ещё картинка... Душа Президента отделилась от него и, оглянувшись на «контейнер» в кевларовом костюме, сочувственно молвила: «Первый никогда не сделает на «отлично»... Отличниками будут лишь его последователи». Чехарда говорящих состояний и образов завораживала, она могла длиться бесконечно, длиться и через то наслаждаться игрой одноразовых сочетаний, комбинаций, хаосом смыслов, властью намёков, проявляться на фоне погибшего опыта контекстом мелькнувших картинок и слов.
Гоша взлетел над Петербургом и услышал, увидел, ощутил мощь небывалого оркестра: состояние природы торжествовало в каждом её листочке, в каждом её лучике, в любом из живых порождений; трава и древа, течение вод, покрой земляных одеяний, октавы цветов, аккорды чарующих запахов, словно кожное зрение – октавы прозрачного воздуха; поющий эфир! не расщеплённый на диалектику вместо гармонии, на искусство конечного счёта, не совращённый подменой живого – его эмуляцией. Сам Бог одолжил Гоше зрение Бога: «Смотри и иди!»
При взгляде из духа Шушарка – столица простых соответствий – сияла огнями любви.
Поверх облаков промчался Афиноген на мотороллере: «Гони за мной, Гошка!» От завихрений образов и потоков сна наяву кудри горца взлохматились. Инженерный ум его проследил за траекторией сизых выхлопов, оставленных газующим мотороллером – кривая пути, взяв первоначальный горизонтальный разгон, во второй своей половине круто забирала в небо: экспонента! Из облака высунулся Петрович-Декарт: «Погоди, сейчас координаты дорисую...» Он твёрдым грязным ногтем расчертил и упорядочил плоскую картину мира, предоставив ему всё тот же всемогущий крест: перпендикулярное пересечение оси «икс» с осью «игрек». Старик ворчал: «Иерархия пала! Знак равенства невозможно повернуть в вертикальном направлении, нельзя этого делать, нельзя!» Гоша и сам увидел, что по вертикальному равенству Бог, как на лифте, опущен до земных человеческих дел, его стало возможно избирать прямым или тайным голосованием большинства... Гоша развеселился; ему показалось это очень забавным и остроумным решением: свести реальную перспективу к «изображению перспективы». Он даже успел восхититься теми ловкачами, которые умели тиражировать и продавать разрекламированные религией или модой клише... Следом из пустоты выплыл Ночной Икар, причём с обнажённой монголкой на руках и, сделав несколько обзорных кругов над графиком, над кривой-ятаганом, крылатая парочка устроилась на гошином плече, совсем близко к его правому уху. Гоше казалось, что монголка лишь сейчас впервые открыла рот и не «трещала» свысока, как обычно, а именно – говорила на высоте. Таким образом Гоша мог убедиться, что красивая женщина способна выражать лучшие свои чаяния и мысли не только языком голенастых ног, но и традиционно, при помощи голосовых связок: «Ах, Икар! Одиночество – это когда у тебя есть невидимые сокровища, а поделиться ими ты ни с кем не можешь... Время не позволяет нам совпадать друг с другом. В четырнадцать ты старик, и потому тебя никто не слушает. А в сто двадцать душа твоя дорастает до настоящей юности, но кому это надо теперь здесь, на земле?» – монголка сокрушалась, а Ночной Икар с удовольствием пил эманации обильного сокрушения, как особое топливо, необходимое моторам внутреннего духовного сгорания. Гоше захотелось обнять и приласкать поумневшую наследницу древних лам, но Петрович-Декарт при помощи мухобойки, сделанной из старой подошвы, прихлопнул «насекомую парочку» на гошином плече. Парочка как ни в чём не бывало возникла в другом месте, на вершинке оси «игрек», и повела там себя безобразно: предавалась разврату и сыпала вниз многочисленные зеркальные осколки. Один из этих осколков угодил Петровичу-Декарту прямо в глаз. «Ладно, чёрт с вами!» – сказал старик, достал острый осколок из глаза и дорисовал им, как мелом на школьной доске, третью координату – ось «зет». Поднялся страшный ветер перемен и парочку куда-то сдуло вместе с самим петровичеобразным Декартом.
Гоша довольно быстро сообразил: фестиваль продолжается! После этого открытия он и сам окончательно открылся навстречу потусторонним видениям и ошеломляющей музыке сфер – открылся нараспашку, в безусловном и благодарном доверии, как ребёнок, прижатый к материнской груди.
Конечно, все встречи, знакомства, наблюдения в «потустороннем» варианте становились совсем другими, просто игрой воображения, все прежние образы в иной обстановке приобретали иную качественность себя самих. И лишь это питало душу. И, похоже, она росла оттого.
Бог, в облике генерала госбезопасности, сидел в комфортном дорогом гробу без крышки перед большим экраном и что-то искал в интернете.
– Могу помочь? – приблизил к генералу своё состояние угодника гошин дух. – Что-то ищете?
– Да вот... Крышку потерял! – Бог чуть не плакал от досады.
– А зачем она вам? Крышка, дело такое: захлопнется.
– Ну! Для того и ищу! Да где же она, была ведь ещё вчера... Понимаешь, Гоша, братишка мой старший, предшественничек, такого наворотил... Назначил себя самого выше некуда: мол, растите, люди, тянитесь к моим состояниям царства небесного, мол, чем выше подниметесь, тем богаче становитесь. М-да... Не учёл братишка мой одного: падать начнут бедняки на пути к беспредельным сокровищам; так и вышло: сыплются, как муравьи со звучащей струны... М-да... На горизонтальном-то канате любой устоит, кто тренируется. Ты на вертикальном канате устоять попробуй, герой! – Бог-генерал оторвался на секунду от экрана в гробу и скорбно взглянул на ту часть графика развития цивилизации, что загибалась в неизвестные дали над головой и звенела от вертикального своего натяжения; с этой «горки» съезжали вниз, в прошлое, в капитуляцию сил, в отходы пути и многое из дерзкого, и многие из дерзких. Бог в погонах продолжил речь, поглаживая бахрому на краях гроба, – Братишка мой главного свойства не сумел им передать для вертикального забега: внешняя свобода на вертикали уравновешивается высотой внутренней дисциплины. Воспитанием, например. Понимаешь, Гоша, игры у нас, у богов, такие с людьми: чем больше я говорю человеку «можно», тем больше он должен учиться говорить себе самому «нельзя». Мы ведь связаны в этой игре; завалится одна сторона – заваливается и другая тоже...
И только сейчас Гоша заметил, что гроб многоразовый! Что грани изрядно потёртого гроба излохмачены гвоздями, что, вероятно, его заколачивали и вновь раскрывали бессчётное количество раз, и не только на Земле, что бахрома сильно потёрта, а внутренностям и убранству обиталища, как комнате для временных жильцов, не хватает таблички: «Сдаётся. Поэоновая или повековая тарификация».
– Ты, значит, всему здесь хозяин? – Гоша был горд от своей догадливости.
– Да как сказать... Я теперь не кумир, но к народу близок, – неопределённо заявил Бог. – Конкретным, так сказать, страхом работаю, чтобы здешнюю иерархию и порядок хоть как-то удерживать. Понял? Вся божеская шкала вниз сдвинулась: я теперь не хуже иных по земле хожу, а ведь при этом и толпу как-то надо организовать, и самому над ней возвыситься. А как? Только страхом! Поэтому видишь, какое у меня лицо? Смертельные болезни, терроризм, космическая угроза, злобные инопланетяне – такой вот я нынче.
– К народу близок, говоришь?!
– Ну да. Страшный. Народ это обожает. Схема управления, в принципе, вечная. Нужно лишь свести до минимума память толпы, да привить презрение к образованности. А воспитание заменит регламентированное удовлетворение инстинктов. Здорово! – Гоше показалось, что в какое-то мгновение на голове Бога мелькнул медицинский колпак Няни Серёжи.
Со дна гроба Бог, кряхтя, достал старое зеркало.
– Хочешь узнать будущее? – спросил он кудрявого собеседника. Что-то в интонации старшего по званию Гошу насторожило и он отказался от бесплатной божественной услуги. Как оказалось, не зря. Бог, генерал безопасности, от скуки сам посмотрел на своё отражение и тут же превратился в... мартышку при генеральских погонах. Он весело прыгал в гробу и писклявым фальцетом продолжал соблазнять горца. – Ты крышку, крышку найди! Найдёшь крышку – уступлю место. Ей-Богу!
Кто-то шепнул: «Загляни в своё сердце!» Гоша так и сделал, но ничего особенного внутри своего сердца не увидел: там, как всегда, кипятились чувства, приправляя варево острыми специями – жгучей обидой или крепким словцом. А вот по поверхности непробиваемого гошиного сердца разгуливал посторонний, наперевес с боевым тире, заряженным нескончаемым указанием – «это»... Звёздный мальчик! Приплясывая на огромном гошином сердце, гадёныш размахивал указательным пальчиком-тире и разил непросвещённый люд вкруговую: «Ложь – это оружие массового поражения! Признак её применения – это стекание в толпы! Знак не важен! Негодование и восторженность равновелики во лжи! Ложь универсальна!» – звёздный мальчик, словно математический символ-универсум, не менял своей сути при переходе из мира в мир и не изменялся в своих состояниях, он вообще не замечал никаких трансформаций.
2
Фестивальное шоу в гипнотическом сне набрало обороты. Любые состояния давали мастер-классы для Гоши. Он, богач-новичок в мире образов, посвящался в свободу себя самого.
За Гошей погнался поэт из восемнадцатого века, в руках которого сверкала сабля: «Стой! Стой, мерзавец! Я знаю, ты тоже когда-то писал стихи», – состояние Гоши свернулось в маленького испуганного поросёнка и он, визжа, бросился удирать. Поэт, кадровый обученный военный, догнал и проткнул несчастного Гошу. Ударили космические литавры, флейты ветров перешли к колыбельной. Визг прекратился. Мир превратился в кабак, где поэт пил вино и уже протыкал себя сам: «Бездарь! Я бездарь! То, что слышит душа, и то, что дано моей музе, не может сравниться: я пишу, как убогий марака». Мёртвый Гоша обидчику мстил: «А стихи-то у тебя посредственные, классик! Нам сказали в школе, что ты гений, а я и поверил. Мои-то стишата не хуже!» – «Не хуже, – согласился поэт, – тоже посредственные».
Досидели в кабаке до утра. Вот уж солнце пропело октавами света, а лучший – не найден. На арфе восхода Фрида Аркадьевна трогает лучики-струны: «Дураки! Гения делают не ноты, а интонация их исполнения. Интонация, дураки! Сколько раз повторять? Будете из-за меня стреляться друг с другом?»
– Будем! – хором ответили двое кабацких пьянчужек.
– Читайте вот это пока! – и Фрида Аркадьевна, словно бумажная грамота, развернулась в шуршащую ленту.
Стуча копытцами, к бумажной ленте черти притащили открытый гроб с Богом – он тоже хотел заглянуть в текст, надеясь найти в нём потерянную крышку... Увы, голый текст сам по себе не представлял никакого интереса. Его нужно было использовать правильно: во-первых, как средство для достижения выразительной интонации, во-вторых, для неповторимой личной тоники, позволяющей существовать октавам смыслов. Бог кивками подтверждал: написанный текст – ничто, пока он не прозвучит! Буквы, слова, фразы или даже многотомные сочинения – это всего лишь строительные леса, которые нужны для создания поющего мига. Устное слово живёт в настоящем. А уста без живого цветения – это робот, синтетический голос, достижение спорное, странное. Интонация, как состояние: звука, цвета, ума, языка... Интонация Бога есть в тишине, если та тишина говорящая! Ах, сколько же есть вариаций! Слово «Да» на лады разложить – десять, сто непохожих октав наберётся! А фразу сказать на лады? А роман бесконечный? А услышать ладами – богатство не меньше!
Заколотого поросёнка Гоша подарил в знак примирения и благодарности хрестоматийному гению. Тот понёс его жарить не в прошлое – на два века вперёд от сегодняшних дней побежал. Оглянулся, махнул своей сабелькой:
– Интонация делает текст бесконечным!
Гоша сообразил: реинкарнацию следует понимать не только как связь с прошлым мгновением, но и как такую же неотменимую и неразрывную связь с мгновением будущим. Реинкарнация – расширение прав и памяти мига в любое пространство. Мотыльки-состояния согласно кивали и обмахивали ампутированную всемирную гошину память своими крылышками.
Рассвет поднялся и солнце – маэстро всего пробуждённого – колотило прямыми лучами по куполу земной атмосферы, как в барабан. Бог, развлекаясь, принял облик заливного осетра, присыпанного съедобной крошкой букв из всех алфавитов мира, и притаился в гробу, хитро улыбаясь. Погоны его превратились в плавники. Рыба молчала, но Гоша отчётливо слышал:
– Людей творит тот, кто сотворяет их текстом! Хозяин не тот, кто услышал, а тот, кто сказал. Настоящее создаётся лишь сказанным в настоящем.
Текст, текст, текст! Ну, неужели это так важно? Смотря что называть текстом. Шаромыжник назовёт этим именем этикетку на винной бутылке, а Бог...
– Опять поминаете всуе?! – осётр зевнул. Потом в очередной раз преобразился: в Петровича. Завхоз Петрович по-хозяйски вылез из гроба и, достав из штанов заветную мандалу, пошёл по ней, как по компасу. – Ну, следи: наш брат, боги, тыщами лет живут в устных легендах. Классики лет двести-триста через бумагу вытягивают. А нынешние писаки на что могут рассчитывать? На год, на десять, от силы. Вон, машины уже романы писать обучили: одна за секунду всю твою библиотеку настрочит, другая в ту же секунду усвоит от корки до корки... Эх! Человек до сегодняшнего дня всегда жил меньше текста. Потому что тексты великие были! А сегодня что? Любой из ныне живущих «информацию» за минуточку хоть бы хны пе-ре-жи-ва-ет! Эх... То ли люди выросли так, то ли текст измельчал... Что ни говори, лучшая память – она без бумаги.
Гоше показалось, что он это знание где-то уж слышал...
Вернуться обратно в гроб Петровичу не позволили; место Бога занял гадёныш – он расторопно обустраивал высшее жилое пространство дорогими гаджетами.
– Устная речь – это привилегия элиты. Согласен? – обратился мальчик-Бог к Гоше.
– Ага. Нас ждёт устное настоящее и молчаливое будущее! – доложил Гоша Богу о своём состоянии. Бог вздрогнул, после чего немедленно уступил место исходному образу – брюзжащему старцу.
– Про крышку не забудь, если найдёшь, – напомнил старец.
– Покупаете?
– Да, за любое состояние.
3
Наталия забеременела снисходительностью. Гоша находился внутри её утробы и томился бездельем. Время звучало, как виолончель. Из селезёнки доносился монотонный голос мастера Ли: «Пульсы, слушаем пульсы. Настраиваем сознание на интересующий нас пульс...» Но до сознания было ещё далеко – вместо своих привычных ног Гоша наблюдал прозрачный рыбий хвостик. Наталия терпеливо «вынашивала» Гошу, а он брыкался и толкал свою родительницу изнутри. Наконец, хватило силы закричать на всю утробу: «Ты не моя мама!» После чего хвост отпал, а Гоша очутился на руках у своего отца, который подбрасывал маленького высоко-высоко вверх, а потом ловил его; родная мама стояла рядом и восхищённо боялась за игры мужчин – Гоша в очередной раз взлетел, подброшенный сильными руками отца, и вдруг понял: родителей больше нет, никто не поймает, падать придётся очень больно.
Ситуацию успела исправить Капа, лучшая среди молодых животноводов Шушарки. Она подхватила падающего Гошу и прижала его к себе: «Мой! Мой!» Гоша опешил: «А как же Няня Серёжа?» Но царица природной любви не взирала на лица и имена: «Мой! Мой! Мой!» – природа любовных состояний не понимала совести.
Гоша заплакал. Сильный встречный ветер сбривал слёзы на лету. Откуда ветер? От скорости! Гоша сидел верхом на бомбе, которая с бешеной скоростью кружила над домом горца и лишь ждала последнего приказа: куда падать? Гоша-наездник заглянул в будущее: в не взорванном доме соседи оскверняли его жилище, как только могли, они разрушили и растащили по частям всё, что только можно было разрушить и растащить, остальное, включая гошину репутацию, было изгажено. Тьма придает уверенности и прыти бегущим к рассвету. Гоша знал, что делает: он развернул бомбу на прямое попадание и врезался в гордость всей жизни своей... Взрывной волной хозяина отбросило за тысячи километров от бывшего дома.
– Мой! Мой! Мой! – шептала Капа.
– Ты знаешь, как меня зовут? – осторожно спросил Гоша.
– Мой, мой... – других слов природа любви не знала.
– Подлецы называют меня Народ, а Бог, между прочим, пообещал мне хорошую должность. Понимаешь?
– Мой...
Синяя Ромашка с «того» света представлялась крепким сухим деревом, на котором охотно вили гнёзда и выводили своих детёнышей осы. Подле древа дух Гоши беседовал с мудрым вороном, бизнес-тренером, который очки жизни набирал не в боях, а на падали. Ворон помнил ещё те дни, когда древо, на котором он сейчас восседал, было зелёным и даже плодоносило. Картавый говорил о минувших днях без сожаления и без осуждения происходящих метаморфоз: «Крах начинается, когда к власти приходят инфантилы. В любом возрасте одинаково незрелые люди. Инфантильная духовная власть делает допустимой инфантильность интеллектуальную. Древо жизни сохнет на корню... Власть опускается до животного уровня». Гоша, отмахиваясь от назойливых ос, между тем, со всех сторон осматривал печальное древо. Кроме осиных гнёзд на ветвях во множестве имелись искусственные листья с известными рекламными и политическими надписями. Ворон печально качал клювом: «Инфантилы! Одни инфантилы остались!» – пессимизм его никак не вязался с той бойкой суетой, что царила меж ветвей: здесь жужжали крылья денег, самозабвенно работали челюсти и жала лидеров, рождались и воспитывались ядовитые, трудолюбивые детки. Ворон был местным: «Только трезвая Россия станет великой державой! Кар-р-р! Кар! Кар-р-р!»
Наталия свила гнездо осы-одиночки на одной из самых крупных веток. По всей длине ветки читался крик души расточительной ведьмы: «Имеется надкушенное яблоко. Ищу Адама». А осы, соединённые духом имущественных отношений и интернета, гудели, тайно злословя и поводя ядовитыми жалами: «Нынче иголку в стоге сена не утаишь!» Осы, как и положено, судили других по себе.
След мотороллера – график-улыбка, «горка» стартующей к Богу жизни – наглядно показывал: богатых во всём: и на земле, и на небе – не сыщешь. Или тут сам себя набирай, или там: состояния разные слишком уж на «горизонтали» и на «вертикали». Ах, какие коллизии на переломномности той происходят! Кто на разбег лишь рассчитывал, тот взлетающих за ноги ловит, крылья им режет, в угон бьёт проклятьями, пулей, ракетами.
– Мой! Мой! Мой! – шепчет Гоше простая природа.
– Кар-р-р! Кар! Кар! – помимо воли своей отвечает ей Гоша.
4
Эго – это такое яичко, из которого птичка потом не простая является. Всякий раз – наособицу будет птенец: и характером, и породой, и хваткой. Волновая генетика – в действии! Кто высиживал, где, сколько раз уходил, какие напевы имела при этом душа, слушал что и кого, на что непрерывно смотрел?.. Эго, как дактилоскопия – отпечаток единственный, индивидуальный имеет. Потому-то и прячут его эгоисты, тайно идущие в общее доброе дело. Эго – земное яичко; в состояниях музыки жадность со злостью не высидишь – высота закаляет иначе. Нет скорлупы в состояниях! Тепло напрямую гуляет из образа в образ.
Звёздный мальчик копается в кудрях: «Любовь – это эго земли. Самолюбие – эго Европы. Самокопание – эго России». Реквием слышится Гоше. Над Синей Ромашкой, над Петербургом, Вашингтоном, Европой и тихой Шушаркой – единая музыка чья-то... «Как крышка!» – смеётся находчивый Гоша.
От земли то и дело отрывались ледяные глыбы и поблизости зависали над земными делами. В каждой такой холодной «упаковке» имелось обездвиженное содержимое – оледеневшая душа инициатора земных дел. На одну из таких глыб Гоша и обратил свой тёплый взгляд – ледяной плен немедленно растаял; внутри оказалась бессмертная субстанция, душа молодёжного лидера: «Они нас замораживают правилами! Всеобщее оледенение!» Гоша прикинул масштаб невидимого ледяного неба над обездушенными земными движениями. Масштаб поражал! Окоченевшие «младенчики» покрывали страну от горизонта и до горизонта – парализованные духовным холодом беспомощные существа, замороженные персональные ангелы. Впрочем, попадались ледяные глыбы и колоссальных размеров, в которых людские души были заморожены не поштучно, а миллионами. Подобные скопления находились в состоянии замороженного коллективного счастья, а земные миллионы возносили благодарения Богу-организатору за то, что он с ними так поступил, и очень надеялись на посмертную «разморозку». В обездушенной суете на земле крутились турбины, колёса и цепи машин, исправно точили людям нервы конторы государственных мытарей, больная людская надежда глотала дни и часы, как таблетку-плацебо, племя менеджеров дырявило ствол и кору Древа Жизни. Вверх суета не смотрела; горячие будни, огонь бытия добывался здесь массовым трением.
Почему-то Гоша вдруг вспомнил рассказ прокурора, отцовского друга, ветерана войны, добродушного, щедрого дядьку: «После войны жили трудно, работали тщательно. Комбайны пройдут – на полях всё равно колоски оставались... Девчонки в деревне ночами те колоски собирали. Жрать-то охота! Их ловили и – ко мне на расправу. Десять лет лагерей, или даже расстрел... Такие законы. А я не мог их судить, всех отпускал – сам под закон свою голову клал, получается. Потом уж полегче всем стало. Но рисковал, рисковал... Могли и прикончить». В замороженных глыбах душа прокурора не числилась... Лёд над страной был всегда. Ну, кто сегодня пойдёт против мытарей, кто? – Гоша повёл тёплым взглядом вокруг. Ледяные шарахнулись прочь, точно крысы от яркого света.
Мастер Ли, в новом облике Бог, подкатил в гробу на колёсах. Он был доволен, излучал несомненные токи живых удовольствий и сам же, как намагниченный Некто, в самозамкнутой схеме себя выпивал. Гуру легко примагничивал деньги, людей, демонических сущностей и любое земное участие. Он умел выключать свой магнит, если кто-то надолго прилипал к силовым излучениям. А мог и усиливать личные токи за счёт возбуждённых партнёров. Мастер Ли обладал репутацией мага.
– Божья CARа! Прошу! – на ломанном русском произнёс автомаг и распахнул перед Гошей блестящую дверцу. – Говорить с восторгом о том, что ты жив, проживая при этом в стране мертвецов, несомненно, нельзя. Почему? Вы обижаете мёртвых!
Никуда не поехали. Гоша лишь выслушал речь просветителя. Можно прощаться. Клаксон за спиною пропел гимн страны.
Няня Серёжа рыбачил в музыкальном пространстве. Вместо блесны к его спиннингу была приделана... Фрида Аркадьевна, из которой во все стороны торчали отточенные коварные крючки. Врач умело и далеко забрасывал наживку, чтобы потом умело провести её между облаками и землёй, не задевая ни за коряги дна, ни за траву небес. «Играйте, играйте веселее! – подбадривал наживку Няня Серёжа. – Здорово! Какая красота кругом! Сейчас поймаем!»
– На кого охотитесь? – поинтересовался Гоша.
– Да так. Одна лишь мелочь сегодня берёт, – он приоткрыл брезент, защищающий внутренность плетёной бельевой корзины от мух сомнений. Дно корзины было устлано крапивой. Поверх крапивы одиноко лежал служитель культа в соответствующих нарядах и заковыристо ругал рыбака на чём свет стоит: «Воспитание хама не позволяет мне быть вежливым!»
– На блесну идут только хищники? – поинтересовался Гоша.
– Да! Самая чистая рыба!
Эгоизм оказался совсем не так плох, как о нём принято было отзываться. Он уплотнялся по мере приближения к поверхности земли и, наоборот, становился паром по мере отдаления от неё. Гоша догадался: ниже поверхности земли эгоизм должен достичь высшей своей обособленности: стать алмазом, например, или плазменным суперэгоистом, живущим внутри Земного шара – воинственным Князем подземного мира. Действительно, если прислушаться хорошенько, из-под коры и мантии планеты наверх прорывались глухие удары и стоны рок-инструментов, которые тоже, как ни странно, органично вплетались в симфонию сфер.
Гоша устремился свободным чутьём строго вниз, он вдруг вспомнил о сказках про подземелья Петербурга. Но не тут-то было! Горячие мысли-змеи охраняли все входы в подземные состояния. Душа, укушенная такой змеёй, становилась подданной Князя тьмы. Гоша увидел скопище гадов и завис в нерешительности рядом с ангаром Петровича. Твари шипели и норовили цапнуть любого. Яд их требовал выхода. За укушенных змеям давали медали «За доблесть» и «За отвагу», повышали по службе, награждали бесплатной поездкой «туда и обратно», осыпали казёнными льготами и вздымали их узколобые лица на «Доску почёта». В результате таких стимуляций горячего яда становилось так много, что он заменял гадам всю их холодную кровь. Горячие змеи! К расплавленным недрам планеты, к состояниям бешеной лавы – музыки первотворений – никому не пробраться. Горячие змеи людей занимают, как водка стакан: пей! горячись! яд применяй, не жалея! Все дневные Икары – бескрылая мразь – в услужение к гадам пошли. Непостижима симфония сфер! Реквием стелется в уши оврагов, долин и речных крутояров.
5
Безработный брат из Израиля прислал запах жареной курицы. Октавы оливковых масел и пахнущей корочки остановили мгновение. Вольное соло роскошного запаха дразнило слюну и глотательный, славный рефлекс. М-м-м!!! Однако что это? Запах читает стихи?! Под видом жареной курочки скрылся бродяга от реинкарнаций, знакомый поэт: «Готов ли ты к всемирной славе? Давно готов: мне – наплевать...» Гоша поискал глазами мухобойку – рука Петровича-Декарта услужливо высунулась из ближайшего рекламного билборда и подала искомый предмет. Жареный стихотворец ловко уворачивался от ударов: «Представьте: время – музыкально! Как звук, как песня, как оркестр. Любовь – в начале и в финале; посередине – верный крест». Интуиция подсказывала Гоше: поэтов ловят на их же собственное эхо. Или на отражение. Гоша решил применить зеркало. Он расположил его сферически, сделав внутренние стенки яйца жизни зеркальными, чтобы любой эгоизм, отразившийся в вогнутой кривизне, видел себя ненормально увеличенным и не помышлял бы о преодолении данностей. На зеркало с увеличением эгоисты летели охотно; с той же охотою складывали они в бездонное отражение, как в бездонный сундук, свои мотыльковые жизни. Чёрная дыра зазеркалья манила глупцов тонким льдом амальгамы.
Октавы запахов жареной курочки напоминали о возможности приятной и безмятежной эмиграции из мира сего.
Скромный дух Наталии, в отличие от её нескромных возможностей, и впрямь уютнее всего себя чувствовал в роли обычного клерка, за администраторской стойкой гостиницы. Дух этот благоволил гошиному оптимизму, несмотря на суфлирующее шипение ядовитых змей. Дух за работой отдыхал, иногда он даже насвистывал популярные шлягеры. Уж он-то понимал, что к чему: «Неистощимые оптимисты очень угнетают обычных людей. Очень! Почему? Они мешают им быть значительными в их серьёзных печалях. Оптимист опасен: он может легко разрушить зеркальную скорлупку – проклюнуться из зеркального гроба...» Старая эта песенка, назидательная, до оскомины уж всем надоела: оптимист восхищается любым проявлениям в мире, а его антипод, точно опухоль, предъявляет живому одни лишь больные претензии.
– Эй! – Петрович-Декарт рисовал грязным ногтем ещё один график: две наклонные линии, сведённые к общему «семечку», к точке. Треугольник без дна, воткнутый в землю своим остриём. – Реальность «течёт по усам»! Левый скат – это прошлое, правый скат – кое-что из фантазий о будущем... прошлом. Усы, их размах и наклон – это время. Видишь? В нижнюю точку стекается всё, что вещественно: и предметы, и, между прочим, их отражения тоже... Реальность мгновенна!»
Гоша пел на грузинском. Дух Наталии в длиннополом малиновом платье танцевал и кружился.
Гадёныш возник неожиданно. Он выстрелил в точку, в зеркальце быта, что вертелось на тоненьких ниточках – паутиночках памяти и мечты. Точка брызнула множеством точек!
– До конца использованная жизнь не может ни у кого вызывать сожалений! – звёздный мальчик, рисуясь, как киногерой, дул в пистолетную дырку. Мир наполнился плачущим звуком разбуженной флейты.
Петрович-Декарт в знак согласия начертал на билборде ногтем: «В нормальной жизни нет места подвигам!»
– Антенну немедленно в землю! – скомандовал фестивальный сибиряк, приравнявший свою независимость к условиям жизни обслуги. Гоша сразу понял, о чём идёт речь: он, как послушный солдат, воткнул щупальце жадного личного «Я» прямо в грунт – заземлился, обнулил все желания, словно бы умер.
Перед гошиным взором возникла обычная грядка, на которой меж небом и твердью растёт всевозможная жизнь; в Гошиной власти хозяина грядки находились и культурные всходы, и любимчики власти, и смерть сорняков.
– Деньги проявляют в человеке его ничтожество, – заявил сибиряк. – Обмен ценностями должен быть доведён до самообслуживания. Сам нашёл нужное, сам определил ему цену, сам взял и сам заплатил. Даже животное способно к самообслуживанию: берёт корм и платит человеку доверием. Вот для чего нужна Земля: для прямого обмена жизнью!
В «заземлённом» Гоше между первым и вторым отделением Музыки Сфер случился антракт. Самое время для путешествий в буфет!
– Поехали к нам! – сибиряк очутился в плацкартном вагоне. – Прирастать будешь, как надо! Научу!
Вагон качался на стыках рельсов, головы пассажиров напоминали не до конца отгаданные кроссворды и поэтому беседующие попутчики с удовольствием заполняли буквами бытия недостающие клеточки. «Сошлось, сошлось!» – радовался очередной пассажир подсказке соседа. Гоша любил поезда. Особенно этот – идущий из неизвестного прошлого в неизвестное будущее. С остановками и неизменным продолжением пути, с переформированием состава, с отстоем в тупиках, с его люксовыми вагонами и вагоном-рестораном, с запрыгиванием на уходящую подножку и ненастоящей вежливостью проводников – всё завораживало в движении, всё! Никто не задумывался о том, кто проложил сей железный путь и надолго ли его хватит? Ехать, ехать! Одно лишь это – уже наслаждение! Сидишь себе кум королю, ложечкой чайной бренчишь по стакану, а за окном проплывают картины: израильский пляж, по которому ходят в купальниках юные, бронзовотелые курочки, а рядом петух, тоже жареный, и цыплята – сплошной аппетит! Под мелодию чайных стаканов многое чудится там, за окном. Волновая генетика тянется, как провода, от одной возбуждённой страны до другой: американец того гляди «высидит» на чужой территории из чужого яйца презабавного как бы мутанта... Русский, китаец, японец, француз или немец – эти тоже стараются, тоже «высидеть» пробуют где-нибудь там, далеко, повторение собственных образов. Рельсы поют о закрученном в петельку омуте мира! Это – будни его. Петербург ли, Европа ль, а, может быть, сам Вашингтон, – много-много чего промелькнёт перед взором, покуда в стакане ложчонка бренчит. Небо сибирское духом своим прирастать над бездушьем готово. Ну, не смешно ль?! На переездах – одни лишь сплошные Шушарки! Имя навеки одно им, да несть им числа. Рельсы прядут километры: Шушарка, Шушарка, Шушарка опять... Столицы для всех «заземлённых». И в каждой есть свой покалеченный Афиноген, своя молчаливая Капа, свой клуб с недопетою грубою жизнью..
Ту-ту-у-у!!! Едет состав, прибывают длина его, скорость и цены за место. Мусор из окон летит. Детей учат в едущей жизни, как есть, на ходу. Новые лекторы новое право читают: «В разогнанном вагоне вы, даже толкаясь и споря друг с другом, не сможете изменить ничего. В законе движения общего, ваши движения – ноль! Нужно либо по ходу покинуть пределы «вагона», либо дождаться его остановки. Вот вам закон для себя: возможны лишь частные «стопы» и пересадки. Учитесь! Цель любого движения нынче – продуктивный захват. Ресурсы конечны и потому объявляется: мир завершён, торопитесь же «встроиться» в то, что дано. Счастливой дороги в успешный формат!»
– Мне пора в Петербург, – сказал Гоша, потому что антракт завершался.
Сибиряк, словно крепкий, разлапистый кедр, держался корнями за землю, а кроной за небо:
– Ну, как знаешь. Чуть что, приезжай. Из души, так сказать, в душу. Там билетов нема.
6
Гоша, конечно, читал о том, что себя самого можно видеть со стороны. Но, тем не менее, вид возлежащего личного тела до зрелого срока искушал отречением воспарившую душу: «Не возвращайся!» Пели смычками глаза любопытных зевак. Егозили меж лазерных струн, словно пыль, официанты. В цирке возникла растерянность: по приказу гипнотизёра Гоша не просыпался. За столами-пеньками насекомые-люди и страсти-гиганты грызли крохи своих состояний-сочувствий – сдачу неловкой досады за непредвиденный сбой в ярком шоу.
– Я сыграю сонату! – Фрида Аркадьевна зорко смотрела куда-то под потолок. – Аура глупого здесь, он пока не покинул наш мир...
Петербург без врача покосился, как тяжёлая изба на подгнившем венце.
– Вы рискуете не только своим гонораром! – Наталия горячей змеёй обвилась вокруг осетра-гипнотизёра.
7
Состояния били фонтанами! Богатство вокруг так и вилось, само норовя даться в разум и в руки, и в душу. Взведённым капканом торчала раскрытая крышка рояля на сцене. Гоша нырнул в обнажённые струны. Крышка упала, весь зал содрогнулся, пни накрытых столов подскочили, заливши вином белоснежные скатерти. А Гоша – пропеллером! – взвился обратно в высоты, где в старом гробу плавал Няня Серёжа, бросая спиннинговую снасть с насаженной на калёный крючок Фридой Аркадьевной. Клевало по-крупному.
– Бойся похвал! Циркачи совершенны в хождении по кругу! – это сказал живой старый окунь, отпущенный за свой совет в реку жизни обратно. Няня Серёжа рыбку часто ловил не для «жарева», а так, для «спортивного интереса». Потому, лишь слегка повредивши кому-то губу, отпускал водяного партнёра подобру-поздорову.
– Будьте бдительны! – предупреждала врача метровая щука – Бескорыстных поступков, увы, не бывает. В любом земном бескорыстии – ангельский, или дьявольский умысел... Каждый сам назначает: какой?
Щука ушла в глубину, а на калёном крючке пианистки сидел уже сом:
– Чувства увидишь словами. А мысль осязается духом!
Жаль было расставаться с сомом, но, полюбовавшись красавцем, врач отпустил и его.
– А вот этого жарить! Этого жарить с лучком да в подсолнечном масличке! Здорово! – Гоша понял, что он, зазевавшись, попался, что он рыба-язь. На спиннинге Няни Серёжи леса сокращала дистанцию. Всё ближе и ближе корзина, накрытая старым брезентом; крючки остры и сойти с них непросто. Гоше стало смешно: он съедобен!
«Вера не признаёт компромиссов!!!» – возопил Гоша-рыба что было мочи, в волнении работая жабрами. Петрович-Декарт грязным ногтем обрезал лесу. Гоша, с болтающейся на губе Фридой Аркадьевной, опрометью бросился в глубину.
– Такую блесну оборвало! Такую блесну... – послышались вслед причитания рыбака.
Урок был нагляден. Гоша понял элементарное: вера – это от Бога, а религия – спектакль от лукавого. Вот и спорят позиции; Бог спорит молча, делами, а лукавые к шоу пристрастны, к зачумлению разума всякими «штучками».
Симфония сфер, то пугая несчастного, то лаская его, пробуждала в ленивой душе резонансы – состояние нового разума, песню Незнайки, беженца, настежь раскрытого в яростный космос. Ах, незнайки, не жертвы и не просители в страстных молитвах своих, а хозяева новых шагов. Вера нужна им, чтоб равновесие было в походе, в шагах, уходящих по злой вертикали – в новую ось, в неизвестное, новое время. Время – омут не хуже речного! Покружит-покружит, да и стянет в воронку, до дна доведёт, обломает всего до последнего мига, и – точка.
– Точка? Я не могу прочитать её вслух! Это ведь невозможно!
– Милый Гоша! Учитесь читать запятые.
– Я читаю слова...
– Ах, милый Гоша! Ваш разум читает слова. А душа слов не видит – она умеет читать запятые. Именно в них интонация смысла... Милый Гоша! Человек в своей жизни читать учится дважды: умом от ума, и сердцем – от сердца. Чтобы молча читать соответствия и подразумевания.
– А для чего такой огород городить?
– Чтобы дух, наконец, смог прочитать вашу жизнь!
– И на кой этот мне бонус?
– Лишь в прочитанном виде вы обретёте существование в духе.
– О-хо-хо! Так ведь ещё и сочинить бы себя, чтоб странички-то не пустые раскрылись!
– Это правильный путь.
Говорящий не показался. Но Гоша от беседы впал в то состояние, что случается с каждым, когда удаётся на скользкой дороге уйти от аварийной концовки. И сам невредим, и телега цела. Эйфория продолженной жизни прекрасна!
Ночной Икар обнимал свою родину тёмными крыльями:
– Война восхищает искусство! Смерть – предельная честность для тела – всегда подводила к предельной правдивости душ. Гоша, смотрите: война, открестившись от крови и пыток, поменяла манеры. А искусство и честность – манёвра её не заметили... Видите? Убитые души, раненый мозг, калеки в образовании и в политике, шпионы в «конях» пропаганды, диверсанты и полицаи – эти тело не трогают: пей, наслаждайся, налоги гони! – эти пришли не с гранатой, а с грантами!
Печальная патетика Гоше не нравилась. Оптимистам всегда сводило скулы от «правды», которая не умела улыбаться.
– Попроще, Икарушка, можешь сказать? Ну, поближе к народу сформулировать всё то же самое, – попросил Гоша ночного летуна.
– Кастрация души! – каркнул Ночной Икар, – обрезаются яйца разума, отчего душа становится писклявой и бесплодной.
– Так-так! – оживился Гоша. – Что-то очень знакомое... А кому нужны кастраты?
– Тс-с-с! Это мясо-молочная продукция в мире демонов. Духовный скот, предназначенный для забоя. Но выход есть! Надо бежать: в образование, в воспитание, в здравый смысл, в собственную веру, да куда угодно! Главное – не дай отрезать верхние яйца!
– Мозги? – догадался Гоша.
– Ну да.
– Вот это понятно.
8
Ах, как запела душа от безответственной воли! Говорить со своею душой не получится, если не можешь ей подпевать. Прозу она не приемлет. Новости разума ходят по кругу, а новость души – это её состояния! Виды молчаний, препинания знаки, которые око души и читает, и перечитывает. Вот многоточие первое, вот последняя точка; вот между ними лежат самоцветною россыпью молчаливые знаки пути. Разве буквы, слова, предложения смогут объять то, что слов не имеет – состояния наши?! Только тихие знаки, омуточки в течении речи, дают глубину постижениям смысла. Алфавит от лукавого дан, а возможность его препинаний – от Бога. Омут молчания правит рекой говорящих на каждом крутом повороте. В состоянии тихом, опустошённом, доступна любая живая душа для такой же другой тишины. В тихом горе земном, или в тихом блаженстве небесном, в тишине героической драмы и молчании мыслей – всюду есть состояния наши! Состояния, как немое послушное воинство, держат всю суету мироздания: и его торопливость, и буйство, и крик. Состояния – братство, в котором чужих не бывает. Это – музыка музык, в которой сложение муз завершается тихим итогом.
Гоша смотрел на себя, словно в зеркале. «Отражение» смирно лежало на эстрадной кушетке. Звучала соната. Лёгкий туман беспокойства окутывал тело – Наталия не сообщала пока о случившемся ни полиции, ни медицине. Ждали, не портили праздник. Два президентских охранника поднялись на сцену и мрачно следили за тем, чтоб «отражение» продолжало дышать; пользуясь дедовским способом, они подносили к губам переносное зеркальце – влага дыхания делала зеркало мутным. Гоша подумал: «А подложить им свинью? Вообще не вернуться?» Эта мысль веселила не хуже шампанского.
Новое?! Хм! Как заставишь надутую старую жизнь дружно выдохнуть – старый «воздух» отдать? И убеждения старые, и представления, и престарелую веру? Нужно, нужно дышать! Старый воздух, увы, не питает, кислорода в нём нет, – лишь угар отработанный служит пищей для галлюцинаций. Нужно дышать, обязательно нужно! Мёртвым станешь при жизни, если откажешься. Выдох духовный труднее всего. Может, смех, может, крик, может, стон... А потом что случиться должно? Вдох, конечно же, вдох! Только помни, дружище, о главном: новому вдоху и воздух годится лишь – новый! Как из старого в новое перешагнуть? Мертвецов – хоть бы что! – переносят. А живые идут сквозь свои состояния: ни одного нет повторного вдоха, ни одного нет похожего выдоха. Нужно, нужно самим быть собою в походе дышащем.
Гоша дышал, глаза его были закрыты. Беженец видел явления мира интимно – в одном лишь «исходнем».
Мир крутился, как гироскоп; от силы раскрутки зависело многое: и устойчивость в данном пространстве, и мощь обретённой кинетики, и красота заводного волчка. Подражая большому волчку, крутились в делах и заботах его обитатели – торопливые люди. Вращаясь на месте, можно было «стоять на одном», можно было «копить обороты», можно было «крутиться». В этой стабильности строились схемы: много вертушек на общей оси, одиноко крутящийся омут молельщиков, или вращение умных голов – с передачей вращения. В «раскрутку» годилось любое явление: и однодневные акции, и тысячелетнее кружево. Тех консерваторов, кто упрямо, ценой своей жизни «стоял на одном», несомненно, прельщали: и залог равновесия, и местечко в маховике. Круговой гироскоп бытия был устойчив при качке – изменялись условия быта, совершались события, власти линяли, как шерсть на собаке, чередой проходили война за войной, болела страна революцией, – а «волчок», заведённый однажды, «стоял на одном» хоть бы что, заведённый когда-то умельцем раскруток. Тормоза и качания лишь добавляли ему оборотов. И в быту, и в концлагере, и в рабочем пространстве – закрутившись, удержится разум на острой волне, как корабль, повышая остойчивость через вращенье внутри существа своего: мысли! веруй! живи! Маховиками весь мир, как базар, переполнен! Да не вечны они... Кто, убеждённый, привык опираться на ось вращения – за иной ритуал, за иную судеб карусель перехватится, если прежняя ось поломается; снова будет «стоять на одном», сделав в сторону шаг, – без коллизий в душе и смущения в действиях. Сохраняет инстинкт одноногую душу!
Гоша видел, как волновая генетика тянет трубы свои к человеку от... Бога. Увы. Мозг и сердце в накале земного уменья давно уж сварились вкрутую. Ну, что можно высидеть из варёных яиц?! Разве что нарисованных деток...
Зеркало – знак препинания глаз. Зеркало! Тема огромней огромного! Зеркало, уж не хозяин ли нынешний?! Вот Иван-дурачок водит Марью-искусницу за нос: «нашёл» дурачок 3D-принтер живой, безотказную женщину-зеркало, что любую фантазию «сделает». Ванька – ловкий заказчик – аж в самую душу с заказами лезет! А Маша готова: и работу, и Ваню, одно своё, – любит...
Охранники снова подносят холодное зеркало к тихому рту. Запотело! Жив, значит, дурень кудрявый.
Зеркало – омут! Сколько в себя затянуло пловцов неумелых живьём – не представить! Люди ждали беспощадного тёмного князя, глядя куда-то под ноги, а он обманул всех изящно и просто – из зеркала вышел! «Виват!» – прокричали поклонники. Князь в земном бытии окреп не молитвой, а делом; он раздал зеркала и служителям мифов, и людям науки, и самовлюблённым юнцам: «Посмотри на себя!» – княжеским жестом весь мир приглашён заглянуть в отражение. Посмотри на себя! Окончателен этот соблазн. Заглянувший в бездонное царство, из омута образов не возвращается... За язык привяжи человека – язык оборвёт он, гонимый свободой. А за глаза привяжи Божью душу – будет бедняжка стоять, как овца на верёвке. О! Лицо князя тьмы – это то, что ты видишь не в деле, а в изображении. И лицо осквернённой фальшивой истории, и бумажные скрепы посредников, и слащавые враки про быстрое счастье, и точные знаки заумных моделей, и даже искусство – это зеркало всё, омут мига, раскрученный в образы вечного времени. Крутится, крутится зеркало тёмного князя, тянет живых за глаза, на колени роняет, светлый разум умело чарует, на самое дно волочёт отвердевшую льдистую душу. Кто готов устоять против зеркала? Нет никого... Эх!!! Гоша зеркало – музыкой бьёт! Музыка мира – и скипетр, и держава его. Вдребезги самовлюблённость! Выходите, родные! Прочь бегите из омута, прочь! Как положено в сказочном сне – без оглядки! Омут петь не умеет, он лишь скрежещет воронкой заводов, дорог, городов и людских вожделений – музыки нет в этом стоне нисколько; прочь, немедленно прочь! Точит эфир речь ведущих, подобная оглушающей погремушке, что трясётся над колыбелькой душонки младенческой. Сыплется – вслух! – мусор разговорившихся самолюбий. А состояние музыки сфер – богатство богатств – над забавой зеркальной смеётся; то-то прячется тёмный богач от ясного общего счастья в свои отражения: в неприкосновенность персоны, в тень своих банковских вкладов, в вещевладение, в право кабальное моды. Гоша над омутом реет, как лучик весёлый: смерть мертвецов зазеркальных не настоящая – пусть отражения бьются друг с другом! Умора! Рты кричащие душу немой оставляют. Умора! Отражения плоть пожирают. Люди прошлому гимны поют и судят себя по погибшим. Ха-ха-ха! Точка мига квадратною стала – вычисления сеются там, где живое когда-то росло. Оцепенением схвачено всё зазеркалье. Гоша хохочет! С «той» стороны ничего из былого земного не жаль, потому что в «квадратности» музыка кончилась. Ха-ха-ха! Мёртвый миф сеет мёртвые души. Мёртвая техника близится к братским могилам. В информационном «квадратном» потопе всемирном кончается Бог. Лишь духовные Маугли скачут по сайтам, да вера в «неверных» пьянит неразумных и меры не знает. Омерзителен облик невидимый «спившихся в духе». Но всё равно: ха-ха-ха! Не жаль никого, кто смешон в отвердевшем убожестве. А вот и классик над миром витает и тоже смеётся: «Последняя русская родина – русский язык!» Во всём – состояние знания смыслов. Гоша и сам отвечает циничным весельем: «Последняя родина всякой страны – кончина её языка!» Небо – не школа, где учат уроки и ставят оценки; весело, весело ангелам в небе ничьём!
«На берегу реки небесной вниз головой гляжусь в прибой бурлящих туч. А тьма – отвесно! – стремится к бездне голубой» – классик оставил после себя состояние мимолётной шутки, которая, словно ласкающий закат, растаяла в постепенном угасании впечатления, однако в таком же постепенном нарастании являлось и иное желание – сохранить величественный образ.
9
Зеркала, конечно, не умели божественно петь, они не умели даже слушать божественное пение. Симфония сфер находилась вне досягаемости их чувственных возможностей. Тем не менее, они были искусными пользователями своих отражений.
– К внешней цензуре стремятся те, кто не имеет цензуры внутренней. Воспитывать нужно своё внутреннее отражение, а не огораживать его частоколом запретов внешних, – это сказало бритвенное зеркальце в руках сибиряка.
Дирижёр земных судеб взмахнул палочкой-веком... В свою партию тут же вступили духовые инструменты – воздух сморщился и содрогнулся; из зева фанфар, из гигантской улитки геликона, из валторн и гобоев – из каждого звучащего жизнью музыкального отверстия вылетел своеобразный «птенец», растрёпанный учитель, «недоношенный» своим бескрылым веком до умиротворения и высокого удовольствия; учителя эти были с ног до головы покрыты пеплом, который они стряхивали на своих сегодняшних учеников, уныло внушая последним: «Это не пепел, дети, это не пепел... Это цветы, это цветы...» В детских глазах отражалось доверие: старшие «из зеркала в зеркало» передавали самообман, потому что «из рук в руки» передавать стало нечего.
Заговорил вдруг мастер отражений – старый телевизор в каптёрке Петровича:
– Смеётесь? А ведь это очень стыдный смех! В нравственно уродливом мире вырастают уродливые люди. Их приучили потешаться над своим уродством, им кто-то внушил, что таким образом они исцелятся. Увы. Окружающий их мир по-прежнему уродлив...
Зеркало – это операционная, в которой осуществляется любая кастрация. Во-первых, в зеркале разума с остро наточенным топором стоит расчётливый палач – здравый местный смысл; он отрубает всё, что не укладывается в регламент плоских правил и в предвидение контуров ожидаемых последствий. Во-вторых, неограниченную фантазию зеркало кастрирует... страхом, чтобы отразившийся в вере, не воображал «лишнего». Господин Палач и господин Страх нежно и давно дружат – они сообща создают кастрированных болванов, не пригодных для самостоятельного воспроизводства вне тела.
На голос стеклянных коллег откликнулось природное зеркало – высокомерное отражение человеческой жизни на полотнах художников:
– Настоящие творцы при помощи своих разнообразных творческих форм приобретают состояние, которым пишется текст бытия... Это – единый для всех текст! Людей ждёт всеобщая чувственность, такая же обязательная, как всеобщая грамотность, а также равенство творящего продукцию и воспринимающего её. Боги не торгуются. Настоящие, разумеется, боги, а не нарисованные...
Даже природное зеркало речных вод оказалось говорящим. Оно было таким же немногословным, как Капа:
– Мой! Мой! Мой...
Зеркалу не дано постичь глубину оригинала, зато отражение помогает запнуться за... себя самого и упасть в холод своих же отражений. Хитрая штука! Князь тьмы, вышедший в мир через зеркало, слепит разум зевак самолюбивыми вспышками. И это сожжённое зрение духа равно темноте – мракобесию. Ах, что же случится сегодня, или в иные года, в иные столетия? Кто придёт верховодить? В какую игру окунётся поток человеческий? Святочный дух зеркалами ворочает нынче в любой из сезонов! Непрерывны гадания тех, кто доверился плоскому входу. Каждый, прилипший глазами к своим отражениям, тоже плоским, становится – монолог его скучен, а молчание пустопорожне.
Из состояний свободных видно прекрасно: Наталия над гошиным телом с сердитостью собственной борется: отчебучил, кудрявый, проблем надавал.
– Вот чёрт! А вдруг не проснётся? – говорит она вслух.
– О, Боже... Проснись, человек! – тихо шепчет живая душа потревоженной женщины.
Крутится ведьма, стоит на своём: «Ерунда! Пустяки!» Оно и понятно: бедный богатому – та же игрушка. Драма жизни – качели сюжетов – размахами славится: то в комедию может склониться, а то вдруг трагедией зрителей тешит.
Наталия у охранников зеркальце перехватила – сама в него смотрится, в отражении близкую старость с неблизкою юностью сводит... Юность, юность должна победить! Дышит часто и глубоко Наталия, всемогущая женщина-пламя, дышит, дышит, страстно и горячо, как готовый кипящий вулкан, а зеркальце – ах! – не потеет...
10
Малолетний садист выстрелил из своего травматического оружия в самый центр гошиной души, похожей в своём парящем виде на смешение двух состояний – поющего нищего и стонущего богача. Так можно было бы разделить симфонический оркестр, состоящий из пессимистов и оптимистов, избавив его тем самым от негармоничных диссонансов и какофонии в общем звучании.
– Встать на весы! – скомандовал неумолимый инопланетянин с пистолетом.
Весами оказалась призрачная конструкция, состоящая из двух туманных «колыбелей» – облака прошлого и облака будущего; весовое устройство через ненаблюдаемое соединение, – через ось времени, – опиралось на невидимую точку, на абсолютный центр равновесия – на миг настоящего. Рядом с весами суетился Петрович-Декарт, повсюду порхали ночные икары и их дети, а под ногами хрустели засохшие останки дневных икаров. По своей атмосфере место взвешивания напоминало ветеринарный кабинет.
Гоша разделился; одна его часть, ставшая квадратно-кубической, гордилась своими острыми углами и отточенностью линий, наслаждалась и получала удовольствие от совпадения пропорций и форм, кичилась гениальностью математической точности своего бытия; другая часть – сферическое образование – пульсировала в неопределённости, соотносясь с похожими состояниями материи и духа исключительно через резонансы; обе гошиных ипостаси искренне ненавидели друг друга: живое дрожание легло на чашу весов против законченной определённости.
– Прекрасно! Пусть будет всё по-твоему, но с одним условием: за твой собственный счёт! – круглое бросило вызов квадратному, отчего мир расчёта сразу же стал терять в весе. Петрович-Декарт возбуждённо потирал руки; «блошиный цирк» человеческих смыслов был его любимой забавой.
Гоша растерялся, он не мог почему-то принять одну лишь чью-то сторону в этом поединке, поэтому не знал, за кого «болеть». Ему почему-то вспомнилась бабушка, которая часто повторяла внуку: «Ты на себя-то посмотри!» Вспомнилась мама, любившая читать про Швейка: «Идиоту хорошо, потому что всем вокруг от него плохо». Вспомнилась собственная школьная лень и хитрость: «Не понимаю я ничего сегодня... Голова болит!» Почему-то только сейчас Гоша понял: гордость и гордыня – не одно и то же; гордыня слаба, поэтому она любит подставлять на место труда и силы нечто второстепенное, жонглировать подменами даже в самых незначительных ситуациях. От этих мыслей «квадратная» часть Гоши начала сердиться и опухать; мрачная тяжесть тут же потянула весы на себя.
– В абсурдной ситуации главной фигурой становится жонглёр, а не строитель, – хихикая, комментировал независимый Петрович-Декарт, – в цирке ценятся только трюки!
– Ценности мига не совпадают с ценностями времени! – пропищала неопределённая гошина часть, которая стремительно теряла своё первоначальное преимущество в жизненном весе.
– Самолюбец всегда готов нагадить в душу тому, кто его любит. Ха-ха-ха! Посмотри на себя в зеркало, ты, круглый идиот! – квадратный выигрывал и откровенно издевался.
Из зеркала на Гошу выглянул... Бог в своём бесконечно новом обличье. На сей раз это был большой лысый заяц, сплошняком покрытый лесными паразитами, замученный впившимися клещами-духопийцами. Гоша отшатнулся. Весы опасно начали раскачиваться.
– Но!!! Не балуй! – рявкнул Петрович-Декарт и поправил стальной шарик-пульку, оказавшуюся точкой равновесия времён в настоящем.
«Квадратная» музыка стремилась пригнуть соперника как можно ближе к земле, потому что в плотных слоях бытия «кристаллизация» духа проходила легче; и наоборот, чарующие высокие октавы свобод и неопределённостей тянули противника на свою территорию – к развоплощениям. Но что же становилось «весом» в этом противоборстве? Слова отгораживались от мира цифр колдовским многоточием... Впечатления свалились на Гошу, околонебесного путешественника, словно упавший книжный шкаф. Впечатлений было так много, что они едва не похоронили гошино «я» под собой; многотомные человеческие чувства, тяжеленные фолианты смысловых видов и красот, – всё обрушилось, перехватив дыхание и сузив словарный запас.
– Ну, блин! Во, дела! – только и смог произнести Гоша, реально разделённый в себе самом на живого и мёртвого. Он, наконец, понял суть происходящего.
Это была очная ставка, на которой хитрый следователь, звёздный мальчик, стравливал двоих с целью выпотрошить всю их подноготную.
– Коррекционных школ с каждым годом становится всё больше. О чём нам сообщает эта тенденция?
– Коррекционная страна! Поэтому лишь на планете все её терпят... – буркнул «живой» Гоша.
– Коррекционная планета! Здесь больше нет свободы выбора! – «мёртвый» Гоша смотрел в далёкое будущее без сантиментов.
Допрос происходил не на Земле. Гошино состояние подсказывало: его потрошат по правилам Плеяд: он случайный свидетель, жертва и обвиняемый – все в одном лице.
– Фрида Аркадьевна?!
– Да. Дальнейшее ведение следствия поручено мне.
– Вы тоже с Плеяд?
– Здесь вопросы задаю я. Глупцы имеют право только на разрешённый ответ. Для чего примитивное земное существо ищет работу? В процессе труда вы можете развиться до опасных для поющего космического общества состояний. Поэтому вы – кармический безработный. Именно для этого вам обрезали душу, мозг и ваши возможности.
– Кто обрезал?
– Глупец! Лучше скажите, какую работу вы хотели бы приобрести для своего развития? Ваше состояние, как ни странно, позволяет совершать покупки среди самого дорогого товара: преступники, крестьяне, бродяги, сумасшедшие – это ведь не всем душам по карману.
– Министром! Президентом! Управляющим банком! – горячо стала перечислять желаемое «мёртвая» гошина часть.
– Фи! – это барахло для духовного разврата и нравственных деградаций раздаётся бесплатно.
– Между собственным сознанием и сознанием космическим довольно большая «эстафета»: личное «я», общественное «я», общепланетарное... – ночной Икар выглядывал из-за спины музыкального следователя. – На каждом этапе нужна своя «эстафетная палочка» – соответствующая работа. Без неё не побежишь, не полетишь, не воспаришь. Интерес, образование, ремесло, вера; беспредельная лёгкость в конце сочетается с беспредельным умением. Улавливаете состояние?
– А чего тут улавливать? Сразу понятно: у каждого на земле своё собственное «игольное ушко», через которое он и лезет куда нравится. Проход, между прочим, строго индивидуален. Чужой, даже близкий и любимый родственник, не пропускается. Только автор запроса. Двух одинаковых проходов из одного сознания в другое не бывает. Правильно? Игольное ушко – это не метафора, а прямая технология, – Гоша просто описывал очевидные вещи, которые наблюдал его витающий дух.
– Соображаешь! – генерал госбезопасности подкатил к Гоше пустой гроб, внутри которого располагалось свободное кресло с надписью «Царь и Судья». – Садись! Прокачу с ветерком!
Кресло оказалось двухместным.
– Вперёд! – крикнул извозчику «мёртвый» Гоша.
– Вверх, вверх забирай! – подначивал азартный «живой».
Икар проводил экипаж рассеянным взглядом:
– Ни вдвоём, ни вместе с креслом через ушко не пролезете, ребята...
А Петрович-Декарт задумчиво добавил:
– Если крышку найдут, проскочат. Целой планетой проскочить могут.
В удаляющемся сооружении начался весёлый пир; живой и мёртвый Гоши, возбуждённые совместным движением, разливали на ходу шампанское: «За веру без денег» – «За деньги без веры!»
Музыкальная Фрида Аркадьевна ударами по чёрно-белым клавишам записывала в хрониках Акаши протокол состоявшихся идеальных состояний и состоявшихся вещественных диссонансов.
Игольное ушко находилось внутри зрачка гадёныша:
– Встать на весы! – снова заорал малолетний разбойник. Гроб-самокат рассыпался вместе с креслом. Генерал трусливо спикировал прямо в ад. Оба Гоши встали перед мальчишкой по стойке «смирно», причём рост того и другого постоянно колебался, как уровень жидкости в нестабильных сообщающихся сосудах. И происходило это как-то парадоксально: тот, кто ниже приседал под взглядом инопланетянина, тот становился и тяжелее, и... выше. А заискивающие, унизительные ответы дополнительно стабилизировали и без того уже отяжелевшую фигуру. В конце концов, «тяжёлый» сам начинал на этом пути жульничать: призывал в своих воспоминаниях «тяжёлые дни», «нагружал» самим собой друзей и помощников, а также по имеющимся связям призывал к себе чужой «вес». В общем, перед «игольным ушком» мёртвый Гоша уложил живого Гошу на обе лопатки.
– Это и есть неуязвимость прохода! – из глубины зрачка мальчишки вылетел стальной шарик, – «Это! Это! Это!» – рассыпались от него во все стороны неуязвимые тире, отравленные шпаги законченных истин.
11
Что-то в гошином состоянии сочинялось само по себе, как сердечный пульс, как безусловное дыхание лёгких или моргание век, а что-то дописывалось со стороны: картины общественных мозаик, политические погоды, гримасы мод и религий, игры природных октав, резонансов, времён и различных стихий – всё это дрожание внешнего и внутреннего миров сочеталось как угодно и когда угодно; идеальная сопряжённость явлений не зависела ни от чего: ни в этом мире, ни в «том» – в полной своей сумме симфония сфер всегда приходила к пустоте и к молчанию, а потому не знала фальши. Семя такой пустоты таило в себе высшую породу, из которой при случае вырастал настоящий Бог. Да, порода! Её очень трудно вывести. Но ещё труднее сохранить! Порода не способна охранять себя сама. Какая же сила и зоркость нужны, чтобы сохранить в чистоте белую точку на белом листе! Или же белую линию жизни на белом поле, не погрешив проявлением знания в чёрном писании. Порода! О ней тоскуют, как тоскуют о доме. Психоаналитики верят, что зов совершенства – это зов смерти. Но не той, которой боятся животные люди, а той, что восходит сама из себя, из октавы в октаву, из смерти в смерть – до последнего своего состояния: до зерна пустоты. Порода – источник Истока, всё остальное – конструкция времени и отвердевших на время иллюзий. Вакуум старше горящих узлов мироздания. А вещество? О, вещество – это эхо Истока. Эхо эха земного отчаянно спорит с породой за первенство лучшего вопля.
Развратом высокой октавы снижается Бог, размножаясь во всём, что способно к прибавке себя самого. Живое звучание множится через деление, а мёртвое через прибавку к прибавке... хоронит себя. Порода становится чьим-то наитием, наитие далее в образ течёт, а уж образ и мысль возбуждают и речь с ремеслом – это правильный путь снисхождений. Вера свободная – мячик: от земли снова к Богу отскочит. Ну, а коли поймает тот мячик высокий мерзавец, то будет играть с ним, породу безбрежных небес подменив потолком представлений, тщеславным и платным. Здоровый да умный не защищён от неполноценности нравственной – породу, породу сломали... Как спастись от обмана? Без особых условий Высший Бог заполняет пустое, но пустое копирует так же и низшего Бога... Ах, как хочется душам дом обрести изначальный! Беспородность про главную жажду детишкам твердит: «Помни, наследник, к кому пустотою своей обернуться!» – в этом вера её. Ради этого смерть овечья за смертью орлиной на гору крутую идёт.
Няню Серёжу полиция, требующая от него признания в умышленной террористической деятельности, прямо в машине забила до потери сознания. Тело врача отключилось, зато дух его путешествовал, витал и беседовал с Фридой Аркадьевной. По всей длине трассы красовались рекламные плакаты, призывающие немедленно посетить экзотические страны и культурные центры мира.
Гоша подслушивал чужие мысли.
– Культура и туризм несовместимы! Культура сегодня проституирует перед туризмом! – Фрида Аркадьевна выводила на чистую воду лукавство рекламных туроператоров. – Культура передаётся во времени, а не потешает в моменте.
– Во времени? Вы же его не любите.
– Культура и есть время! Выводы делайте сами: кто мы? каковы? и где оказались? Культура – вот единственная фабрика человеческого времени!
– Нет культуры, нет и времени. Я правильно вас понял, Фрида Аркадьевна?
– Да.
Внешне беседа двоих напоминала разговор между розовой клавишей и белой блесной – каждый хотел забросить свою снасть куда-нибудь подальше. В соседское счастье, например, или в сладкое забытьё. Оправдание в этой охоте называлось словом «культура», а хищные методы словом «туризм».
– Это не я, а вы, Фрида Аркадьевна, фельдфебель. Я вас раскусил: к внешнему разнообразию стремятся люди, угнетённые однообразием внутренним. Они непрерывно что-то пробуют, выбирают, или перекладывают с места на место свои мысли, свои вещи... Это – скрытые дураки! Мужские гормоны, Фрида Аркадьевна, не заменят вам...
– Бейте его, бейте ещё! – взвизгнула розовая клавиша.
Кулаки, заменяющие некоторым силовикам мозг, пришли в движение – «получение признаний» пошло по второму кругу. Сквозь музыку грохочущих, как жернова, сфер Гоша расслышал знакомое соло: «Здорово! Замечательно! Теперь я знаю, что такое настоящий туризм!»
12
Симфония жизни переплелась с симфонией смерти. Ноты, инструменты и сами музыканты одновременно служили двум музам; отличить музыку вдоха от музыки выдоха было невозможно – Вселенная превратилась в сеанс массового гипноза, в котором галактики и атомы дружили не размерами овеществлённых иллюзий, а одинаковостью мотивов своего существования. Прислушиваясь к общей симфонии, каждый старался звучать так, чтобы помогать звучанию соседа. Этот единственный закон гармонии повторялся и варьировался в играющих жизнью и смертью мирах, как угодно, но в основе своей он оставался незыблемым: смысл твоего бытия – в со-бытии с другими. Такое состояние отменяло любые условности и границы, оно было повсюду, всегда, оно завораживало бесконечной открытостью или жестоко шутило со своими птенцами – держало до срока под скорлупой и планеты, и звёзды, и тесные мысли разумных, и птичьих детей...
Зеркало жизни и зеркало смерти князь отражений поставил коварно: смерть любуется жизнью в своём отражении, а жизнь восхищается смертью. Украшений и слов между ними летает – немеряно! Человек посерёдочке вовсе запутался! Реквием слышится в мире. Каждое зеркало требует дань: отражений, ещё отражений, ещё! Ненасытность – свидетельство плоского мира. Рабы поклоняются князю, друзья – его фабрикам служат. Что творится! Казнь картинки страшнее убийства считается. Самоубийцы, наивные трусы, от власти зеркальной через «ушко» в зеркалах избавляются – из симфонии вовсе выходят – смешно и печально. Оригинал к замираниям нынче стремится: к закрытым глазам, к медитациям или к бутылке, к путешествиям, к играм реальным над пропастью или со скоростью дикой. Потому и стремится, что последним «ушком» в настоящее оригиналу даётся единственный выход – ты сам. Где нарисуешь его, там и сбудешься.
Когда-то ответы стояли столпами, колоннами, когда-то на них опирались все своды. Своды лопнули, как скорлупа, а колонны упали. Обломки ответов валяются крошкой, кряхтят и шуршат под башмаком увлечённого путника. Куда он идёт и зачем? Большого ответа не будет. Единым ответом, что когда-то легко управлялось и личное счастье, и счастье страны, уже не покроешь судеб хаотичных. Но это не всё, что случилось по княжеской воле. Большого вопроса теперь тоже нет, и не будет. Даже малый вопросец, и тот среди новых существ отыскать нелегко. О! Поднять настоящий вопрос – надо ж силу иметь, мужество, разум и смелость упрямца. Настоящий вопрос – это вечный вопрос; только он может стать настоящим ответом – восклицательной точкой, восклицающим мигом.
Осётр-гипнотизёр приоткрыл гошины веки, проверяя реакцию зрачков на воздействие света. Гошин полёт ещё не закончился. Потревоженный в теле, он даже огрызнулся на осетра в своём поющем освобождённом сознании: «Лучше займитесь залом! В зале находятся люди нетрадиционной духовной ориентации: гуманоиды, сатанисты, верующие... Нормализуйте их!»
Осётр отпрянул.
13
Гоша томился в многоразовом старом гробу. Рабочий Божий день начался, как обычно. Чередой приходили на приём беженцы: беженец мастер Ли, беженец Няня Серёжа, беженка Наталия, беженец Петрович, беженка голенастая внучка лам, даже потенциальные беженцы из Шушарки... Все куда-то бежали! Работа в гробу была не из лёгких: искренне выслушивать посетителей, ни о чём их не спрашивая. При этом беженцы сами зорко следили за Гошей: хорошо ли настроен приёмник, или так себе, вполуха? Гоша старался, но скука морила: хотелось лечь и уснуть на веки вечные; увы, без надёжной крышки, выходные на молчаливом трудовом посту не полагались.
Приходили и давно знакомые говорящие образы, и те, кого Гоша видел впервые. Молчанию было всё равно, кого в себя принимать. В Божеском молчании все речи растворялись одинаково, бесследно, безымянно и поровну, как соль материков в океанах, принесённая туда реками и ручейками.
Являлись какие-то знакомые «демократические мутанты», которых угнетало их равенство и либерализм, к тому же они опять жаловались, что больше не обладают «своей собственной информацией», а общая действующая информация сулит им лишь «общее для всех будущее» – концентрационный лагерь эмоций, или просто обывательскую свалку; демократы-мутанты прибежали к Богу за очередным «своим» будущим, без которого ими овладевал страх...
Беженец-Афиноген поведал свою заветную патриотическую теорию: мол, в маленькой Шушарке России осталось намного больше, чем на всей её остальной территории. Поэтому деревня – это центр мира, а город – столица войны.
Беженец-ребёнок обвинял взрослых: «Взрослый, зрелый человек – это тот, кто способен интересоваться жизнью другого человека. А дети земли интересуются только собой! Поэтому они мертвы для Плеяд! Живые мертвецы стареют и умирают во времени, поэтому их попросту нет в настоящем... Мертвецы, заражённые временем, не видят невидимое, не слышат тихое, не умеют уметь... Я хочу, я очень хочу быть взрослым на Земле! Но даже в твоём присутствии, Боже, у меня это не получается».
Гоша слушал любого, не перебивая. Эта честная манера внимающего Абсолюта приводила некоторых к драматичному замешательству; не имея обратной связи, наиболее активные умники вообще сомневались в гошином существовании; а поумнев до «отрицания отрицания», сами же себя потом публично пороли: «Безбожники!» Или стрелялись.
Князь отражений тоже оказался беженцем, он сокрушался о насущном, по-свойски забравшись в гроб с ногами: «Что делать? Зеркало не имеет своего «плодородного слоя», поэтому я не могу ничего вырастить. Могу, конечно, рисовать привидений, да соблазнять дурачьё. Но без своего плодородного слоя мне сквозь «ушко» не пролезть... Понимаешь меня, Господи? Притворяться живым стало мало – пора мертвецам создавать новизну: жизнь после жизни. Для передачи полных смыслов и форм нужна атмосфера, живая среда передачи... Уже есть трёхмерное зеркало. Но мало! Мало, Господи, больше хочу!»
Петрович-беженец сквернословил: «Хотели прийти к озарению, а пришли к ох... к озверению!»
Прибегал какой-то беженец-учёный, которого интересовала температурная составляющая мира; учёный размахивал руками и картавил: «Магма, плазма, минералы, вода, газы, космический вакуум – это всё проявления одного и того же: огня!» – муж науки измерял Бога в градусах: температура мысли, например, могла колебаться от минус бесконечности до плюс бесконечности с центральной привязкой к нулю – к Божескому покою и равной душе. Открытие учёного льстило Гоше; он и впрямь в изменённом своём состоянии был холоден ко всему.
Наталия плакала у гроба так, как будто оплакивала горячо любимого родственника – впрочем, она заботилась исключительно о себе самой: «Боже! Не могу накормить свою душу... Дистрофия какая-то, ничего не усваивается. Так похудела, так похудела за последние семь реинкарнаций!» – Гоша бесстрастно кивал в знак сочувствия, но Наталия этого видеть не могла; она пришла к старому гробу со своей косметичкой и говорила с карманным зеркальцем внутри пудреницы.
– Что, Гоша, крышку потерял? Решаешь судьбы путём выслушивания? Хе-хе. В администраторы записался при вечной гостинице? – Петрович-Декарт осмотрел многоразовое вместилище. – На, держи, может это подойдёт пока... Спасёшься!
Гоша получил в своё временное распоряжение заветный оберег заведующего матчастью Петербурга – двунаправленную мандалу. Бог-беженец воспрял духом, устроился поудобнее и повернул мандалу «на отталкивание» – надоедливые рассказчики растворились. А гроб издал звук, похожий на дизель-форсаж квадроцикла, и помчался над миром в неуправляемом режиме. И в горизонтальном, и в вертикальном равновесии мандала действовала неплохо: Гошу не беспокоил никто, а он видел всех и каждого.
Земля напоминала кинопавильон со спорящими сценаристами и сменными декорациями. В землю поочерёдно падали то бомбы, то зёрна. Поочерёдно снимался урожай: то благодарения, то проклятия. Проклятия на земле росли гораздо обильнее и лучше благодарений – до нескольких урожаев за год доходило! Питались плодами проклятий, в основном, опалённые дневные Икары и их дети. А благодарения складывали, как диковинную иностранную валюту, в кубышку – берегли на чёрный день, когда уж совсем есть станет нечего...
Именем Бога совершался полный цикл перехода из проклятий в благодарения и снова в проклятия. Само Имя Бога, подобно его потасканному, но очень живучему гробу, было многоразовым и тоже сменным. Причём, чем ближе универсальное Имя приникало к земле, тем чаще производилась его смысловая ротация и делались переименования.
«Во времени Бога нет» – написал Гоша табличку и повесил её поперёк неба, как бы сообщая посетителям, обладающим духовным зрением и духовной грамотой: «Закрыто на переучёт». Зазевавшийся служитель какого-то культа, в виде заоблачной мыши случайно оказался в тарахтящем гробу и теперь панически старался покинуть борт – не жалея зубов и когтей, прогрызал в полу персональное «ушко». Гоша брезгливо следил за хаосом образов в голове мышонка: «Я духовный солдат, но я – не духовное «мясо»! Хорошо жить – это жить по хорошим правилам. Я... я... духовный солдат... перебежчик... гауптвахта... предатели... генерал... дедовщина...»
Проклятия и благодарения! На счёт «раз» – всё исчезает, на счёт «два» – всё вновь появляется. «Раз-два! раз-два! раз-два!» – командует Бог, поселившийся в людях. А люди, найдя себя в Боге, по-своему всё понимают: «Раз-два и обчёлся». Проклятия и благодарения, проклятия и благодарения – это ржавые гвозди, небось, которыми старый Петрович календари в гараже прибивает...
– Ответь, ты в себя веришь? – досрочный старик, переросток-ребёнок, посланец Плеяд за вопросом скрывал, несомненно, подсказку.
– Не знаю, – задумался Гоша.
– Оп-ля! – гадёныш поймал гробогрыза-мышонка за хвост.
14
Метафора математична и музыкальна. На «том» свете тоже было полным-полно различных дорог. Гоша обнаружил себя молчаливым отдыхающим крестьянином на развилке путей; из точки схождения дороги, тропинки и тракты разбегались в разные стороны. «Розу дорог» обнимало большое поле, хозяином которого Гоша себя и чувствовал. Разум и язык его находились в полнейшем природном безразличии к дорожной суете – земляная душа, как всегда, была богата покоем и умиротворением. По одной из дорог к сложному перекрёстку подкатила шумная процессия – карета с царём, экипажи его свиты, звездочёты и визири, охрана и повозки челяди. Процессия остановилась в замешательстве – указатели дальнейшего пути отсутствовали. На «том» свете дороги означали время и русла цивилизации, а очередная шумная процессия – метафорично являла очередную попытку мира людей продвинуться в своём эволюционном путешествии: сначала по готовым путям предшественников, а потом, Бог даст, проложить и свои собственные... Царь задавал своим подданным вопросы: «Где будущее? По которой из дорог движение к жизни?» Учёные старательно ломали головы над верным ответом, азартные менеджеры-охотники за будущим высылали вперёд своих ловчих соколов, гадалки и звездочёты требовали наград и немалых денег из казны за магические услуги, а царские глашатаи в момент остановки врали особенно громко, что всё, мол, в порядке. Зато реальных провидцев, указывающих на белеющие кости и обломки каких-то иных истлевших телег, разбросанных по всем придорожным канавам-кюветам, лечили от сумасшествия, публично высмеивали или сажали в тюрьмы.
Царская цивилизация, дойдя до развилки, оказалась в тупике; до сих пор она любовалась только собой, своим громоподобным грохотом, пылью обывательских желаний и блеском иллюзий, тратила себя на внутреннее самоедство или безоглядное веселье. И вот остановка. Даже чернь, напитавшись достоверными слухами, научилась спрашивать вполголоса друг у друга: «Где наше будущее? Почему у царя нет карты?» Общие смятение и растерянность люди старались скрыть за агрессивностью и вспышками частного эгоизма: царский караван растаскивался по кусочкам – так целое тело, одержимое духом жизни, начинает немедленно разлагаться, едва только дух-хозяин покинет его... Многие с надеждой оглядывались в прошлое, видя в нём образец гарантированного счастья и стабильности: «Назад! Наше будущее – в прошлом! Лучшее осталось позади!» На развилке-тупике люди жили «наугад»: наугад топтались на месте, наугад заглядывали в какую-либо из завтрашних дорог, даже оглядывались – и то, если быть честным до конца, тоже наугад. Разум царя ослеп. Секретные данные подтверждались: сколько карет поломали предшественники, сколько процессий погибло уже! Куда продвигаться? Куда?! – Вот вопросов вопрос! Передние намертво встали, а задние по инерции давят, наплывают, топорщатся, громоздятся огромною массой над головной остановкой... Завал – неприятная вещь, что на реках земных, что на небесных. «Стоп!» – не команда, а приговор заблудшим. Экономисты, гадатели и политологи, шарлатаны-визири, бессильные силовики – денег требуют все, каждый в гадальное зеркальце смотрится, к уху слепого царя подобраться поближе старается: «Эта дорога вот, эта! Я знаю самый правильный путь. Я! Я! Я!» Спор не за дело – за странное первенство: ах, кому бы довериться? ах, кому бы поверить? Страшно, страшно власти слепой: очень уж много настырных советчиков нынче; интригами, подкупом, хитростью, глотками правду – каждый свою – насаждают. Перессорились все.
Царь – это ведь крайний, чуть-что. Вот и Гоша-народ, тоже крайний, землянин простой, в телогреечке старой, при дороге скотину пасёт, в носу ковыряет от скуки. Так ведь и сходится в сказке начало с концом: как близнец близнеца – крайний крайнего чует. Царь самолично прозрения просит у мужика: «Родимый, куда нам от этого места податься? Чтобы жизнь продолжалась...»
Мужичонка рукою махнул, денег не попросил: «Там хлеб растёт!» Учёные царские от такой «науки» – в вопль, а царь возьми да и послушайся крайнего: «Н-но-о!!!» – всем караваном не по дорогам, не по просёлочку даже, вообще целиной непаханой поскакали. А там и будущее из-за горизонта выглянуло.
А ведь и то верно: хорошо про жизнь спросишь – любой пальцем на неё покажет.
Гоша залюбовался игрою небесных погод.
Состояния наши и впрямь напоминают погоду, – симфонию земных разнообразных стихий: всё во всём отражается. И хорошо! Лишь бы отражение не возомнило себя первородной стихией. Плавятся мысли от огненных чувств, градом сомнений побиваемы всходы надежд, воды душ человеческих циркулируют в ветрах эпохи, мифы дрейфуют, друг друга теснят, разломами веры материки потрясаются – мир человеческий, временный, многим родителям вечным обязан. И пашет, и сеет, и жнёт ремесло чад земных по готовому. Сам по себе жизнеродящих стихий человек не создаст – зато приручает. Уж не стихия ли смерти природной таится в самом человеке? Если нет над ним высшего духа, всё ведь «разложит» вокруг, что присвоит, до чего доберётся рукою иль разумом. А иной раз вдруг да и оглянется вершитель земного на Бога, как на погодную данность: что-то пошлёт Он, чем порадует, чем испытает? Перед стихиями вера нужна, чтобы знать состояние этих стихий, чтобы действовать с ними на равных. Не только хлеба, и а разум питающий, и дух человеческий – без труда не возделать.
Свободному Гоше легко на душе!
Высший «хлеб» состояний – любовь!
Бомбами завтрашний день не посеешь. Жатва добра повторяется, а жатва, добытая силою страха, может только «последнею» быть.
Реки любви не приемлют искусства; дотекает такая река до поперечного спора, до высокой плотины возвышенных самолюбий и конец: заболотилось русло, ширью раскинулось, встало затоном, а время прошло – обмелело; копит, копит большую опасность такая плотина, стареет, упрямство её подмывается вечным природным течением – нависает тогда катастрофа для всех, кто устроился жить в «перегороженном» мире.
Ах, состояния! Светлые, тёмные, мутные, яркие, лёгкие и тяжёлые, состояния вечных забот и состояние чистой любви, состояния взлётов или падений, войны или благости – все они, словно нотки, собирались в едином «ключе»: в басовом, в скрипичном, а, может быть, в Божьем; состояния – бесспорная музыка в спорящем мире – дружили не логикой, а звучанием сути своей, октавами действий и смыслов; при встрече высокого с низким случалась гроза. Максимальная «твердь» состояний становилась застывшей на время волной, где обладание плотью – играющий след, подобный весёленьким блинчикам, что волнуют поверхности зеркала вод, если плоский камень-голыш умело закрутит рука при броске. О, да! А ещё состояния, как завсегдатаи-картёжники, играли на удовольствие. Проигравший, как и положено, должен был для потехи лезть под какой-нибудь стол – нырять в омут времени – воплощаться на твёрдой земле, например, и кричать из глупейшей зажатости в твёрдом дурацкое «кукареку»: заниматься трудом, искусством, наукой, обманом, разбоем. Да чем угодно! Суть-то одна: кукареку! Из богатства свободных своих состояний в состоятельность, чёрт побери, превратиться. На карачках перед налоговым органом ползать, надменных друзей потешая. Гоша видел: беден не тот, кто карман продырявил, а тот, кто представить не может карман не дырявым.
Погоды в невидимом мире от состояний зависят. А потому кричать «кукареку» своё на земле следует громко и честно – с улыбкой и неутомимостью. Позитивизм!
15
Машина времени – это никакая не машина. Это праздник живых состояний! Через них все путешествия совершаются. И открытия тоже. И войны, и победы. Важно лишь не потерять присутствия духа, очень важно; поскольку краеугольная потеря означает немедленное разложение всего остального. Все путешественники во времени эту инструкцию соблюдают неукоснительно. Присутствие духа! Вот – верные крылья, которые и от солнечной высоты не расплавятся, и в аду не разломятся. Гордый Дух – настоящий Икар! А гордыня – тоже крылатый, но смертельный советчик – сгорает от встречи с любовью. Ну, как посоветуешь что-то иное, если в гордые уши людские закапали яд?! И в сердце. И в разум. Гордость дневная во множестве есть, и гордость ночная – во множестве... Взору духовному видится ясно: земная гордыня гробами гордится.
С «той» стороны приближение к людям совсем не заметно. А гордые знай себе важность вокруг нагоняют: «Я нашёл! Я припомнил! Я представил! Я решил!» – путешествуют в память, в иные фантазии, в бесконечную гамму судеб, состояний, блуждают среди вариаций времён и пространств. Инструкция духа в туман суеверий и вер превращается; плач и смех вперемежку по известным пивнушкам эпохи валяются: свобода в загонах бессмысленна – над толпами демоны реют. Редко кто признаёт, окрылённый присутствием духа, что, лишь теряясь в гордыне, в гордости – не потеряешься. Инструкция жизни – эфир бытия и мотивы его – бесконечна в возможностях, а не в запретах. Откуда ж «инструкторов» столько?! И колючая проволока, и запретные зоны, и рогатые твари во фраках, и елейные дядьки – все отчаянно ловки и цепки; свободные реки играющих мыслей и образов поперечною выгодой режут. Могильщик земной назидает потомкам: «Высокое творчество в низком пределе – без пользы», – сам понимает, что крышку от гроба нашёл, что дело теперь за гвоздями событий...
Время – злое вино! Путешественник временный пьян путешествием. Вечных в трепетной плоти не сыщешь, а значит, нет в ней и трезвых.
Гоша провидел вне времени. Главным ведущим в симфонии мира были не ноты, не их композиторы и не исполнители – главным был Храм! Среда обитания: тверди и воды, огни и воздухи, и, конечно же, высшая музыка музык – эфиры. Соответственно, зарождались, плодясь и умножаясь в играющих формах, поющие жители храмов: и рыбы, и камни, и змеи огня, и воздушные твари, и дети октав тишины. Бесконечны миры, не ущемлённые временем! Рыба, конечно, не может жить в лаве базальта, но это не значит, что нет между ними родства. Между мирами зазоров не создано. Язык одинокого камня понятен летучему ветру. Язык одинокого ветра понятен огню. Язык одинокого Бога поймёшь, удалившись от времени. Проводящая сила важнее всего! Воздух проводит осмысленный звук, металлы проводят озноб электронов, а эфир – проводник самой жизни! Смекай, путешественник: оная жизнь в жизнь иную без подходящего «проводника» не переводится. Для того-то и изобрела голодная, одинокая человеческая душа это странное, вспомогательное имя: Бог.
О, земля! Есть здесь и воздух, и камни, и подземное пекло, и властные знаки, и медь проводов, и стальные скелеты конструкций, и предчувствие неба – прекрасно звучание сложной, азартной игры: и явной, и тайной.
Гоша в огненный шар превратился, в сгусток из пульсов горячих и цветных содроганий. Под гаражами Петровича вдруг обнаружился вход в подземелья; не целиком Петербург на поверхности был: частью парил в эманациях под облаками, а частью, как айсберг под воду, под землю ушёл. Прав оказался Афиноген: строители рылись в горе неспроста и не сами собой завалились большие овраги. Гоша – огненным оком – пронзает наивность веществ: и секретные двери, и железобетонное чрево, и туннели, и залы с машинным укладом: «Бомбоубежище, гады, заделали! Хозяева наши приготовились, брат ты мой, основательно – конец, понимаешь ли, света вот-вот предрекают. На этой, брат, вере теперь самые лучшие деньги куются!» – Петрович-Декарт, смотритель подземной готовности, в гошином сне языка за зубами не держит. Сложных отгадок в прозрачном не водится: нижний мир для бестелесного взора – не тайна.
Вот уж и гроб многоразовый общий пустым оказался. Только Голос из гроба доносится – не пойми теперь чей.
– Вот так вот... Без крышки теперь ухожу... – Голос ворчлив и печален.
– Как же так? Ты не сверху, ты снизу её поищи, Боже мой! Перевернулись понятия нынче; окончательность носит одежды начала начал... – Гоша Бога жалеет: голос на голос ему подаёт, словно копеечку страннику нищему.
– Бог с тобой, мой сыночек. Дай Бог тебе счастья, – Голос слабеет, совсем исчезает.
– Где ты? – Гоша подал бы ещё, да не знает куда.
Наконец, разглядел: малая круглая точка, зерно пустоты, что когда-то сама разрослась до великой Вселенной, заразилась стремлением к точности – в кубы и квадраты, в фигуры и линии стало ложиться живое зерно; научились и детки рождаться «квадратными», «строго структурными», точными в целях своих до квадратного Абсолюта. А дальше-то что? Как и положено, снова к зерну, уменьшаясь в размерах и сутях, потянулась Вселенная: ибо цикл бытия – колесо, замыкание первого шага с последним. Вдохом-выдохом полным и галактика мыслит, и атом. Только что это, Боже?! Зёрна Вселенной, переболевшей расчётом и выгодой, повреждены безнадёжно – это... это квадратные точки!!! Квадратная точка – могила для Бога. Зерно пустоты, что навек обездушено пикселем.
– Не исчезай! – Гоша кричит в пустоту пустоты.
– ... – Голос лишился живого эфира.
Квадратная точка – гордый памятник бывшему Богу!
Времени в Боге, как сообщает Писание, нет. Но времени нет и в зеркальном безбожии! Образы сгрудились в общей картине: от одного до другого дойти – пустяки; перелистнуть времена? – как телепрограмму сменить, лежа на мягком диване с безжалостным пультом в ковбойской руке.
Мир отражений влюблён в бесконечность экрана! Князь лениво листает каналы, листая эпохи, меняет героев, играет толпой, мироточит с экрана техническим чудом, смакует уродство, разруху, детей пожирает – не жаль никого.
Вот приехали, вот уехали гости из Петербурга... Как и не было их. Ещё один сон поменялся на сон, перелистнулся мираж, муляж муляжу муляжи раздаёт: и страну из картинок и чучел, и бумажных солдатиков, и генералов, и знамя вертлявое, утверждённую в образах веру. Из папье-маше лепит зеркало княжие танки, заводы, оружие, силу науки; из бумажной отчаянной кашицы делает бедных людишек, а из денег и крошки песчаной домишки, подобные карточным, строит; липкой краской мажет бесцветных болванов, чтоб снаружи сияли хотя б: засуха духа – безбожная вечность. А светлые сферы поют и над этим убожеством тоже, но тщетно, – засохшие в снах огороженных спят непробудно. Визитку начальства душа потеряла, не позвонить теперь, не представиться, на приём не попасть – не преставиться. К кому нахалёнком явиться теперь после смерти? К Президенту в палаты его? Или в кино повториться? Или к начальнику ЖЭКа пойти на поклон? К детям, к правнукам резвым податься: «Вы меня помните?» – с робкой надеждой спросить. Ответ-то ведь ясен заранее! Э-э-эх!
Перед богатой душой преображается всё, что имеет единое зёрнышко жизни хотя б. Гошин взгляд озарением полон – легко озаряется всё, на что взгляд этот светом ложится. Поросёнок визжащий, монголка, мопед, Икары с Декартом, убежища мёртвых в земле, музыкальная птичка Фрида Аркадьевна, женщина-стон Наталия, ангел-фельдфебель Няня Серёжа в халате из белой наивности... Велосипед – это круглая арфа, спицы-струны поют о путях неизведанных; кто ж играет на арфе опасной, летучей и острой, как нимб, рискуя не пальцами – мыслью пытливой и духом открытым? Каждый, каждый восставший из зёрен вселенских – игрок несомненный! Музы и музыка падают оземь, вновь ростками любви, волшебством прорастают, над печалью засохших – до слёз! – от сезона к сезону дождями смеются. Мир состояний раскрыл перед Гошиным взором и слухом объятия счастья!
Гоша – владелец всего! Не к чему больше стремиться частично, к частной, обманчивой соби; пора осмотреться и управлять бесконечным владением – миром!
...Вот снова видит смеющийся беженец плоскость кушетки и подопытную телесность, осетра в гипнотическом сне, видит мальчика, пьющего в горном ауле молодое вино. Хорошо! Аплодисменты звучат на весь мир поднебесный! Осётр перед залом гордится немалым успехом: «Вы слышали как он поёт? Язык от условностей освободился!»
– Так все говорят у нас, на Плеядах! – подтверждает ребёнок-индиго.
Далёкой реальности нет, в музыке жизни все реальности – близкие. Няня Серёжа палит на полянке в лесу «пионерский костёр», на «огонёк» он самовольно привёз разлюбезную Капу – схлопотал лишение месячной премии и скандал от Наталии. А в другой раз врач слух распустил среди очень богатых клиентов: дизентерия с холерой попали в бассейн – снова выговор и наказание. А где-то в Израиле гошин беженец-брат вновь делил состояние жареной курочки с состоянием собственным. Юмор в октавах – это любое движение плоти: не смешного в земных упражнениях нет! Это страшная весть для того, кто во времени крутится, щепкой набухшей молотится в омуте реинкарнаций.
Младенец, опираясь на ножки, прямоходящим становится, подражая родителям; прямоходящей становится божья душа в вертикальном походе, прирастает собой и уменьем в пути, опираясь на двойственный разум. Гоша в облике огненном из катакомб нижней жизни многослойного Петербурга на волю подался – через Шушарку, за баней, из подземного царства в свободу без времени вылез. А посерёдочке, на границе стихий, часовых поясов и сомнений, люди с вёдрами громко кричали: «Пожар!!!» – но плеснуть на огонь без огня побоялись.
В состояниях – прошлого с будущим нет, потому, всё, чем миг надувается – сон интересный, не более. Сон! Разве станет нормальный богач сокрушаться над снами?! Гоша смотрит на мир не с улыбкой земного владельца-судьи, а с улыбкой грудного младенца. Игры времени – твёрдые норы в горе состояний. Владельцы земные наивны: готовы спасаться от временной жизни в гробу самодельном. Состояния – суть резонансы – живут в бестелесном своём удовольствии долго: кто-то сотни, а кто-то и миллиарды годочков звучит, не стихая, не угасая и не старея. А право недолгих звучаний людских богато удивительно точным настроем и совпадением блиц-пробуждений: резонансы великого вечного мира занимают людей по пригодности «малых и кратких» к подражанию музыке сфер; воспитание здравого тела, и духа, и разума – лишь это законный настрой инструмента, пожизненный тест на пригодность для вечности. Для игры повторяемой, да, но притом – небывалой для каждого! Сбыться в собственной жизни? Пожалуйста, милый: подпевай лишь всему, что присвоил! Гоша людям кричит: «Выше, выше октавы берите!» – а зал невидимку не слышит: челюсти мясо молотят, языки вместо штопора в сердце соседа вонзаются, а разум заботы жуёт, точно жвачку. «Выше, выше берите!» – не слышат...
16
Няню Серёжу, врача, по звонку Наталии и с разрешения Президента, вернули-таки с полдороги. С синяками, но целыми рёбрами.
Врач поднялся на сцену.
– Мы не можем его активировать! – виновато произнёс гипнотизёр.
Няня Серёжа проверил пульс, реакцию кожи и зрачков на раздражители, рассеянно посмотрел куда-то в зал и нахмурился; эстрадные «фокусы» с человеческой психикой его по-настоящему злили. Со стороны Гоша видел: облакоподобные летучие состояния, – и его собственное, и состояние врача, и состояние банкет-зала – бестелесно переплетались и играли друг с другом, как вольные тучки. Пробуждение в теле – ледяной поцелуй бытия, словно в сказке наоборот, замораживал воды духа и мысли в известном земном воплощении. Из мира в мир перетекал круговорот состояний, подобный кольцу водяных превращений; и текучие юркие мысли, и пары развоплощённых обезмысленных образов, и ледяное пространство играющих форм на земле – всё подтверждало видение древних и мудрых: целью жизни является «точка», точная смерть – бескомпромиссный отбор эволюции, прохождение сбывшейся жизни через «ушко» отсечений; фантастический шаг сквозь зерно пустоты. В ледяном, или на время «оформленном» виде, через такое «ушко» не пролезешь... Няня Серёжа колдовал над покинутым телом.
Неожиданно и решительно Фрида Аркадьевна голосом тренера-методиста предложила способ борьбы с обездушенной плотью:
– Позвольте мне! Чтобы разнорабочий проснулся, его должна поцеловать красавица.
Няня Серёжа спешно готовил инъекцию:
– Это вы-то красавица? Бред!
От продолжительного поцелуя Гоша открыл глаза и сел на кушетке: «Меня... сейчас... вырвет» – сказал он, отстраняя от себя миниатюрную фею. Жующий зал вяло рукоплескал затянувшемуся психологическому сеансу; гипнотизёру-осетру оставалось лишь поклониться.
Няня Серёжа, «тотемное животное» Петербурга, оттопырил нижнюю губу и обнажил редкие зубы.
– Здорово! Вам бы, Фрида Аркадьевна, напару с попами в морге работать! Первый раз такое вижу! – врач стоял наготове с ненужным уже шприцем.
Наталия на сцене принимала посильное участие в заключительном акте демонстрации расширенного сознания.
– Ваши циничные шутки здесь неуместны! – в этот, почти кульминационный момент, управляющая Петербургом всех ненавидела и рассыпала из ядовитых зрачков мелких змеёнышей – горячие дьявольские молнии.
Жизнь опустилась в повторные радости и удовлетворения.
– Ну, видели Хозяина?
Однако Гоша, вернувшийся в тело, не мог, даже если бы очень захотел, передать состояния муз и парений привычным языком ограниченных звуков и знаков. Он открыл было рот, чтобы симфония мира снизошла, наконец, из возвышенных уст поднебесий на прекрасную землю через его, гошины уста, – растопила бы лёд околевших времён; чтобы высшая песня свободы пролилась гармоничным потоком на заблудшую фальшь отвердевших землян, – но...
В каждой пылинке присутствует Бог, в каждом слове содержится Книга.
– Прорвёмся! – в кратком простом восклицании Гоша угрюмо изрёк глубину Поднебесной. – Сколько я спал? Месяц, неделю?
– Что вы, Гоша! Минут двадцать пять. Меня едва-едва успели отвезти от Петербурга. Вернули по приказу нашей всемогущественной именинницы. Здорово!
– Да? А я не знаю теперь, кто я такой и зачем снова жив?
– Народ! Гоша, вы – Народ! Такое хорошее имя. Здорово! Себе самому лишь хозяин.
– Вах! Значит, пока что не крышка...
– Что вы сказали?
– Да так. Ничего не сказал.
В великой и безымянной симфонии сфер – в деяниях разума, чувств и природы – случился финал. Без весёлой игры состояний воды духа, войдя в замороженность муз, привычно сцепляли земные твердыни в именах и владениях.
Наталия уволила Няню Серёжу с работы, но тут же вернула рыбака и врача из опалы – вновь приняла на работу «с испытательным сроком»; официальный манёвр нужен был для того, чтобы сберечь от президентских нападок и себя, и своего бунтаря.
На врача завели уголовное дело. Подписку о невыезде он подмахнул, не читая, а вот о «невыплывании» – речи не шло. В ту же ночь из соседней Шушарки к мигающим девочкам-звёздам взлетели простые, знакомые пульсы.
ОБЫКНОВЕННОСТЬ
КАК ВЕРШИНА ЭВОЛЮЦИИ
VI
1
Кто-то донёс на врача. Юным утром в Шушарку уже мчалась машина с решётками. Подписка о невыезде молниеносно и плотоядно превращалась в «меру пресечения, содержание под стражей». Строгость здешнего государства по отношению к интеллигенции или неимущему классу всегда была показательной, если не сказать лютой; мол, знай, сверчок бестолковый, свой бестолковый шесток, а иначе судить да рядить и не смей даже думать! Государственный демон, обнимающий веру людскую, пожравший и времена поколений, и строения, и земли, и воды, с той же охотой кормился отчаяньем, болью людской, нектаром проклятий и мук человеческих. Именно так! Мука людская – нектар для бездушной, бессовестной силы, умножающей страх и овечью покорность. Страх – ловкий пастух среди тьмы. И он же палач. И он же герой негатива, освещающий прошлую милую белую дикость, как чёрное солнце.
Петрович озабоченно тряс кустами бровей на печальном лице:
– Гони за врачишкой, джигит! Торопись! Сюда привезёшь, прямо ко мне, да спрячь его как-нибудь, что ли, в дороге-то... Ох, заломают они рыбачка нашего, ох заломают... В Шушарку гони напрямки, связью не пользуйся. Понял? Гони уж, гони, ё-моё!
– Вах!
Квадроцикл в умелых руках – это практически самолёт, только без крыльев. Гоша гнал сквозь кустарник, срезая кривые пути через овражки и бешено выжимая предельный газ на просёлках. Подлетая на кочках, он улыбался, как праведник; лицо его было почти что иконным: внимательным и благородным в своей отрешённости. После гипноза с разнорабочим случилась одна неувязка, о которой и сам-то хозяин сознания – возвращённый в обыденность Гоша – узнал с удивлением: он утратил привычный азарт суеты, потерял интерес к накоплению благ и устройству комфортных условий для собственной жизни. Что-то случилось за время прогулки в свободных мирах и летучих метафорах – земная основа фантазий, голова на плечах, вдруг перестала качаться, как бывало, склоняясь из образа в образ, из мысленной крайности в крайность безумную; собственный разум вдруг дружески замер, как объезженный конь под седлом: эй, садись, дорогой, довезу, куда скажешь! Ах, куда бы пришпорить такого коня? Кто дорожку подскажет? Да подлиннее б, покруче! Бестелесная ясность – кладовая немыслимых знаний – открывалась обычному взору и была хороша. Где бы ни был ездок, кем бы ни был в пути он и что бы ни делал, он всегда был на месте и дома; дома! свой и желанный повсюду! – в каждой пылинке и в каждом мгновении сбывшийся, не разделённый на мёртвые части и доли. Покоем наполнился мир изнутри, мир настоящий, живущий законом сквозных равновесий, единственный для человека, а оттого все коллизии рядом отныне – пустяк.
Гоша – летел! Удовольствия даны не для смысла. Смысла нет ни в одном из явлений, если все они – мир удовольствий. Ах, из чего ж состоит это чудо, где искать его, несравнимое и несравненное? Омут Божьего света вращает себя самоё, наслаждаясь, а уж в воронке вселенской сами собою огни зажигаются, пламя бушует, твердыни топорщатся страстью – каждому собственный омут доверено в собственном мире заверчивать. Наслаждайся! Живи! В бесконечности привязей нет, кроме вечного мига.
Отныне Гоше казалось, что он слышит и видит земное насквозь. Странная ясность пьянила прозрачностью мыслей и чувств. Словно поверх всей бурливой горы накопившейся гошиной жизни сел могучий монах. И – гора успокоилась. Гошин взгляд претерпел изменения; он, конечно, бывал самым разным: искромётным, горячим, погасшим, просящим, и смертельно колючим бывал, словно шпага; а теперь этот взгляд – только... слушал; внимал, втягивал внутрь незаметно, как филиал мировой круговерти, и земную игру, и земных игроков. Зрачок человеческий – тайна! Это – «ушко», сквозь которое ходят в гости друг к другу миры.
Думают очень конкретно, мыслят – без слов. Гоша мыслил на тему спектакля по имени Жизнь. Вот сквозь декорации славной природы мчится куда-то железный жучок со своим седоком. Вот беспечный товарищ валяется сонный в Шушарке. Вот Петрович из сейфа берёт пульт с ключами под пломбой. Пассажирское судно с реки оглашает окрестности музыкой. По нитке шоссе, словно фишки-костяшки на счётах, машины снуют: то слагаются, то вычитаются... Все волнуют друг друга, суетятся в своей торопливой нужде... А зачем?! Вот ведь вопросов вопрос! Сколь ни городи огород из наук и умений, а за краем известного та же улыбка фортуны: зачем?! Гоша мысленно видел спектакль бытия, проникая сквозь вещи и время, видел многое, видел ясно сквозь омуты будней и дел, чистым взглядом пронзая, как пустоту, и препятствия чувственных правил, и бастионы земных достижений. Все вопросы имели ответы, все задачи имели решения, кроме того, что скрывалось за краем: зачем? В безымянном, безграничном течении божьего мига омут стихал, распрямлялся, отпускал из воронки своей всё, что присвоить успел, затащить в глубину: и время, и вещи, и прочую надобность здешних спектаклей, где сюжет бытия – колесо... Омут будней исчез. Гоша вышел из круга. Конечно, он оставался всё тем же кудрявым пронырой, но над этим пронырой теперь простиралась иная, нездешняя власть. Жить в «никуда», не теряя при этом весёлого нрава, могут лишь лучшие беженцы твёрдого мира – поэты. Гоша к стихам относился с иронией, но, тем не менее, именно это – стихия восторга и ритмов – легко разрывала черту рубикона, завитого в круг или сферу. В безответном «Зачем?» лишь для поэтов таилась не мышеловка финальной печали, а звезда-поводырь, путеводная вечность. Всевластие чьей-либо власти – не дальше загона, в котором она хороводит. После сеанса с гипнозом Гоша обрёл не себя самого с улучшением качеств – он обрёл Гошу-Бога. Ясному взгляду и виделось ясно: человек, как матрёшка, сам себя собирает из меньшего в большее; потому и не может командовать старшим какой-нибудь средний... Самый старший велик беспредельно! Всем матрёшкам матрёшка! Не верьте, что до него дорастают по данным рецептам – старшинство самому полагается вырастить. Потому в дураках и блаженных веры больше, чем в чучелах под мундиром. Безответная бездна «зачем?» избавила Гошу от всевластий конечного смысла. Как бы ни потрясали сюжеты большого спектакля артистов и зрителей, а уже не обманешь: умиротворение – сила! Даже случай покоем охвачен. Большая матрёшка наедине лишь с собою всегда, так привыкла она, так ей лучше всего и удобней; и не нужен никто уж, и всё-то есть у неё, содержание сбылось внутри, одиночество сытым и зрелым проснулось. Глянет, бывало, Большая Матрёшка вокруг, да и смутится зачем-то: а дальше куда? а зачем?.. Без обмана жить скучно, без самообмана – невыносимо! Кажется Гоше, вот, он только что был на вершине, что трепетал на груди у великой матрёшки, счастливым младенцем качался: истину пил бессловесно, бесстыдно и благостно. Он ведь и был этим самым «Зачем?» А дальше-то, дальше-то что? Поворот-разворот беглецу получается! Ясность гаснет и внутрь погружается вдруг, в жизнь улетает обратно, в языке и заботах теряет прозрачность свою... Как расскажешь словами о том, что от слов умирает? Гоша вернулся, он видит всё то же: изба с занавеской, двор, обляпанный курами, штабель досок, дымящийся, адский курильщик, Афиноген, огурцы, облака над коньком, телевизор под старой иконой, Няня Серёжа с торчащими в воздух зубами, Капа, сердечко девичье, до дома бегущая с фермы... То, да не то всё вокруг! Те, да не те уж людишки: вроде бы старое делают дело и старые молвят слова, и старятся, как им положено... То, да не то! Те, да не те! Гоша вернувшийся, старое видит и слышит иначе: смысла в нём нет, если нет в нём вопроса: «Зачем?»
2
– Здорово! Ну, молодцы! Кто же вас надоумил, Наталия? Вы меня хотите заточить в этом бункере? Заживо! – Няня Серёжа жизнерадостно возмущался волевым решением управительницы Петербурга, давшей команду изолировать врача от общества на несколько дней, пока она всё не уладит и не откупится от следствия.
Так Гоша узнал сокровенное, о котором твердил Афиноген: под гаражами Петровича, действительно, было не пусто – несколько ярусов благоустроенных подземелий содержались в постоянной готовности к прыжку через апокалиптический коллапс. Мода на игры со смертью была для богатых хозяев планетных историй, как страсть казино. Гоша много читал о причудах всесильных в жёлтой прессе, но вот чтоб самому «пожелтеть» наяву – это было похоже на сон...
Бетонная ниша открылась, и Гоша увидел лифт на семь человек, самый обычный, какие стоят в большинстве городских многоэтажек. Петрович привычно шагнул в аппарат: «Поехали! Мне ещё надо следы замести наверху. Мало ли, вдруг приедут шукать и сюда. Нынче время такое... Только злоба и деньги!»
– Стойте! Я с вами! – малолетний пострел проскочил между створками лифта. – Поехали!
Гоша прикидывал метры: опустились под землю метров на сорок. Лифт распахнулся, пред взором открылся просторный, обставленный мягкими креслами холл, тёплый и комфортабельный, с бодрым запахом свежести в воздухе и с белым роялем посередине. «Если это всего лишь прихожая, то можно представить себе остальную громадину!» – Гоша присвистнул.
– Можно только сюда. В другие места семья не допускается, – малолетний инопланетянин принял на себя роль главного экскурсовода.
– Какая семья? Твоя? ¬– Гоша был сбит с толку очередной стремительностью петербургских событий.
– А!.. – рассеянно махнул рукой Петрович, – узнаешь, когда на работу примут окончательно. Но лучше бы не знать...
– Почему?
– А... дольше проживёшь!
Няня Серёжа по-свойски сдвигал кресла и, судя по всему, собирался немедленно вздремнуть. Подземелие его нисколько не удивило, похоже, он бывал здесь неоднократно и раньше.
– Поехали, поехали наверх! – поторапливал Петрович остальных, – напоминаю: никто ничего не видел, ничего не знает, если вдруг дойдёт до вопросов. Поехали, поехали! А ты, джигит, до вечера сховайся с мальцом в Синей Ромашке, туда не сунутся. Ну, поехали, на траву теперь поглядим, пока она ещё есть...
У Гоши зашёл ум за разум. Петербург напоминал не просто сумасшедший дом, он был олицетворённым образцом высокоразвитого абсурда, которым управляла чья-то непреклонная высшая железная воля, которая тоже, в свою очередь, была сумасшедшей. Может быть, самой сумасшедшей, абсолютно сумасшедшей, подчинившей себе и социальные связи, и технику, и культурное поле, и исторический миф, и право навязывать людям их глуповатую, беспроигрышно-проигрышную лотерейную жизнь.
– Что это было? – спросил ошарашенный разнорабочий, когда сервопривод наверху закрыл доступ к лифту бетонным монолитом, особым поворотным устройством на изогнутых рельсах.
– Жопа, – честный Петрович ответил по-коммунистически.
3
А работы, меж тем, было невпроворот: Петербург готовился встретить контактёров и уфологов со всего света – космические пророки объединяли свои провидческие силы, чтобы сегодня же, наконец, немедленно и окончательно определить судьбу человечества на ближайший миллиард лет. Для этого требовалось заранее развесить по всей территории базы растяжки и плакаты, проверить в гостиничных номерах сомнительную сантехнику и электрические приборы, расправить и укрепить международные флаги, вернуть в зрительный зал демонтированные зрительские кресла, отстроить звуковую и видеотехнику для проведения презентаций, обвязать кучу деревьев светодиодной ночной подсветкой, украсить весёлыми безделушками сиденья фуникулёра, проверить мототехнику и водные скутеры, составить для Наталии оригинальный текст приветствия... Столько дел! А Гоша, как арестованный, сидел в коттедже Наталии и слушал бред малолетнего тёзки о каких-то законах в созвездии малодоступных Плеяд.
– А вот у нас, на Плеядах...
– Заткнись, а? – Гоша заранее знал, что просьба бессмысленна. Гоша видел это насквозь!
Божий свет, расщеплённый на бездну миров, весьма непростым удовольствием полнился. С удовольствием всё в нём случалось: и взрывы, и рост, и большие пространства, и малые. Мир играл сам с собой, приглашая желающих; на кон ставилась лучшая карта – удовольствие жить. Карнавальные игры в надземном пространстве мгновенно мелькали и таяли, как всегда, веселясь и ликуя, а вот то, что от них застывало в земном отражении, – было печальной изнанкой: в оледеневших часах итог становился показанием вечным, единственным. Уплотнение образа в чём-то вещественном – это точно мыльный пузырь замороженный... Срок его жизни – до первой капели, или даже – до первого нового слова. Гоша видел с террасы коттеджа соседских собак, изящество зелени, буйство цветов и ландшафтные прудики с яркими рыбками. Ах, как красиво! Удовольствие – это процесс, непрерывный, как лакомство. Удовольствием накрепко связаны наши миры; как ни странно, удовольствие Афиногена, Наталии, недотёпы-врача, Фриды Аркадьевны или Петровича, даже кайф от мальца с пистолетом – это что-то одно, получается. С удовольствием кто-то возносится вон из постылого мира, а кто-то, напротив, с таким же старанием в нём утверждается. То-то забавно: лириков с крыльями твёрдый прагматик, хоть лопни, не вычислит, а потому – не поймёт! Да ведь и обратное ясно: музы, что рядом с железной уздой оказались, тоже играть прекращают. Каждый, однако, чтит удовольствие только своё, только своё лишь, вот в этом и сложность! Удовольствие – личная истина в личной кошёлке. А разве не так? И недовольный доволен своим недовольством!
– Ты попался! – инопланетный гадёныш привязал Гошу к шлейке кастрата-кота. Сытый кот унижений не ведал: всё, что случается, то и годится, и где что случается, там и нормально. Пушистая тушка упала под ноги, блаженно урча.
– Сгинь, наваждение! – эта реплика предназначалась созданию Плеяд.
Ребёнок залился счастливым весельем.
– Наслаждение совместной беседой на небе равно наслаждению от совместной работы на земле, – малыш-переросток испытующе смотрел на Гошу: поймёт или нет?
– Это ты гроб смастерил? – неожиданно спросил Гоша.
– Я! – дерзкий ответ последовал незамедлительно.
– А где крышка?
– Не знаю, я её в будущем воплощении делал.
– В будущем? Воплощении?!
– Конечно. Ну, ты всё-таки глупец!
Гоша улыбался, ему почему-то стало нравиться, когда его называют глупцом. Как будто бесконечному жизненному пути проводники-контролёры выдают очередной билетик-возможность: «Продолжение следует». Глупость виделась нынче по-новому: как открытая возможность чему-то учиться. Тут, пожалуй, следует цепко заметить, что глаза при этом должны видеть правильно, так, чтобы ступени были направлены вверх, вверх, вверх...; и лишь только тогда твоя славная глупость приведёт тебя в сказку; а если она тяжела, самолюбива и зла – ступени поведут тебя вниз, в самое чёртово логово. Видящий, да не споткнётся на вертикальной развилке. Гошино новое зрение, лишённое всякого времени, разобрало сие заблуждение тут же, легко, как бухту рыбацкой верёвки: в настоящем нет времени, а во времени нет настоящего! Вещи, память, строительство и искусство – это всё тот же пузырь оледеневший, остекленевший... И сколько же их пузырится в потоке мгновений! Какая крамола открыта для глупого взора!
Гоша увидел, увидел и дальше: мода людская – искать воплощения сущностей только лишь в прошлом, весьма однобока; миг настоящего равно пригоден для всех воплощений! Для будущих, в том числе, несомненно. А коли так, то и вредная Фрида Аркадьевна мается в нынешнем времени не без причины: уж слишком досрочно явилась на здешнюю землю она – октавы любви в настоящем ещё очень и очень грубы... Музыка низкая музыку высшую губит.
– Мёртвый! Сегодня ты будешь причислен! – гадёныш играл в невидимую куклу, в гошину душу.
– От мёртвого слышу! Прорвёмся!
Пацан пожал Гоше руку. Циничное удовольствие витало в воздухе столь же ощутимо, как и запах цветов.
4
К вечеру Наталия вернулась из города. Судя по её надменно-спокойному выражению лица, хозяйка Петербурга успешно выкупила ни в чём, собственно, неповинного петербургского врача у так называемого правосудия. Непонятно было только одно: зачем она это делает? Только лишь бизнесом дорогостоящий поступок не объяснялся. Гоша, конечно, был прозорлив и наблюдателен от природы, но столь заботливое и оперативное освобождение Няни Серёжи было чрезвычайно алогичным, очень уж человеческим, что ли, по нынешним временам. Гоша насторожился, словно зверь: ему зачем-то предстояло вновь спуститься под землю: «На собрание» – как пояснил аскетичный Петрович. Гоша видел насквозь потаённые чувства живых, но не мог же он видеть сквозь землю.
Лифт гоняли три раза.
Под землёй Наталия преобразилась из бешеной ведьмы в милейшую фею. Сначала Гоша даже подумал, что всевластная женщина не в себе или сбрендила, что-то было не так в её поведении: жёсткий менеджер, избалованный властью и силою денег, перешёл в привлекательный образ и доброту, в очень простое общение накоротке. Что-то всё-таки было не так! Гоша заподозрил неладное: воздействие алкоголя или наркотиков, например. Но и этого не было. Само подземелье, казалось, воздействует на беспощадного женщину-робота и сексуальную истеричку; воздействует мощно и странно, обращая земную матёрую ведьму в матрону подземного царства, в хозяйку и тёплого друга. Психологический выверт был необъясним. Наталию как подменили! Гоша крутил головой в изумлении: неужели простое убежище может так действовать? Зверь внутри Гоши собрался в комок; чутьё сообщало: добрый чёрт – не к добру!
Гадёныш держал Гошу за руку: «Не бойся, глупец, я с тобой!» Призыв не бояться нагнетал раздражение «тайной вечери» и пуще того.
Фрида Аркадьевна перебирала клавиши рояля, Няня Серёжа полулежал в мягком кресле и натирал микрошкуркой блесну, Петрович угрюмо о чём-то кумекал, свободной рукой малолетний играл с пистолетом, Наталия – сияла. Гоша сначала подумал, что будет междусобойчик, какие случаются в офисах для сплочения общего духа – с поеданием фруктов и громкую ложь под шампанское. Но пошло по-другому.
– Милый Гоша, мы сегодня здесь собрались, чтобы решить, наконец, вашу жизнь, – Наталия не говорила, а пела: голос её обволакивал каждого, как паутина из слов и придыханий, а задушевный, доверительный тон был подобен наркозу. – Милый Гоша! Ваш испытательный срок завершён. Прежде, чем вы, возможно, получите должность, мы голосуем: таков распорядок, и заведён он не нами, поверьте. Впрочем, это только первый этап, будут ещё, если кандидатура проходит на должность...
– Вах! Радиста-электрика у вас выбирают, как Римского Папу! Знаете, что...
Гоша сжал кулаки. Няня Серёжа перехватил его взгляд и немо осклабился: ничего, мол, мы все здесь прошли через этот дурацкий спектакль. Прихоть Хозяина!
– Хорошо. Голосуем, друзья. Кто за нового члена семьи? – Наталия тот час подняла своё «за». Вслед за ней поднял руку сыночек с Плеяд. Трое оставшихся делали вид, что не слышат. – Хорошо. А кто против? – Петрович и Няня Серёжа активно взметнули «противные» руки.
Гоша ахнул! Под землёй почему-то все связи и знаки превратились в изменников. Фрида Аркадьевна – последний, решающий голос, – мизинцем водила по клавишам.
– Поцелуйте меня! – она встала и дерзко направилась к Гоше.
Гоша отпрянул:
– Вы ужасная! Театр сумасшедших!
Фрида Аркадьевна обернулась и вскинула руку:
– Я – за!
Наталия, как ни в чём не бывало, продолжила ход процедуры:
– Милый Гоша, поздравляю вас с должностью. Вы пожизненно приняты в должность радиста-электрика, ваши возможные дети могут также наследовать ваше место и право профессии.
– Что значит «пожизненно»? Какие ещё дети? – шабаш-омут крутился всё шибче и уже раздражал не на шутку. Гоше казалось, он пьян или бредит. Но люди вокруг сидели спокойно и улыбались. Что-то зловещее выползло вдруг под землёй Петербурга из, казалось бы, слуг его и хозяев. Но что это, что?!
– Фрида Аркадьевна, объясните, пожалуйста, новичку суть посвящения и законы семьи.
Милое чадо, красавица в миниатюре вернулась к роялю, села, заговорила под тихие струнные звуки, словно с собою сама:
– Гоша, вы в рабстве. Мы все здесь – одно. Путей к отступлению нет. Хотите вы, или нет, вас сейчас посвятят в наши тайны и причастят к клану избранных слуг. Чем меньше вы, глупый и сильный, потратите сил на бунтарство, тем больше возможностей даст вам ресурс Петербурга. Ваша личная аура слита уже с Петербургом, а вы не заметили этого, Гоша. Вы – духовный мертвец, как и я, как и все здесь сидящие... Умник из умников, вы о продаже души ничего не слыхали? Это реальная сделка! И не на худших условиях, в общем-то. Гоша, поцелуйте меня, я скучаю по жизни...
– Тьфу! – осквернив, уколов себя грубостью, ясность ума защищалась от ласковой тьмы.
Стало действительно страшно. Наталия струила елей, как гадюка:
– Милый Гоша! Семья – это то, что Хозяин наш ценит превыше всего. Апокалипсис рядом! Понимаете? В мире всё разрушается, всё, кроме крепкого клана. Апокалипсис – непреложный этап эволюции; эта реальность уже очень близко. Будучи просто умелыми, мы неизбежно погибнем в период больших катаклизмов. И только семья – это наша надежда! Отношения в стиле родства, без сторонних условий! В Петербурге мы строим одну из семей на земле. Мы – верные слуги Хозяина. И это есть наше родство!
Гоша обхватил голову руками, как кочан сорванной капусты:
– Сумасшедшие! Психи! Боже, как я вас раньше-то не раскусил?
Сияющая Наталия невозмутимо продолжила монолог:
– Семья – это единственное, что имеет цену накануне Апокалипсиса. Наёмные слуги в крайней ситуации обязательно подведут, а слуги, скреплённые семейным духом, будут верны себе и Хозяину. Мы не даём клятв и не расписываемся кровью, дорогой Гоша. То, что вы узнали сейчас, и есть обряд посвящения. Вам повезло. Вы – под защитой Хозяина. Но, повторяю, эта защита действительна только в семье...
– Да пошли вы все! – Гоша направился к лифту.
– Посылал тут один уже... Радистом работал до тебя... – Петрович ворчал себе под нос, однако Гоша услышал. Его пронзила простая и жестокая догадка: там, где цену и смысл личной жизни назначают лишь деньги, номинал самой «не назначенной» чьей-то жизни – это просто ничто, ноль, пустота...
– Что на самом деле случилось с моим предшественником? – Гоша вернулся и навис над развалившимся в кресле Няней Серёжей.
– Ничего особенного. Он умер от несчастного случая, – Няня Серёжа не умел волноваться по пустякам и не был склонен к бытовой подозрительности.
– Он добровольно зажарился на энергии Сириуса! – дополнил ответ гадёныш.
– Отныне вы в нашей семье. Поздравляю вас, Гоша! Уверяю вас, ничего сверхъестественного с вами не произошло, мы продолжаем, как обычно... – Наталия щедро заливала новичка ласковыми словами, как раствором для бальзамирования трупов.
Если кто знает, что такое угарная баня, тот поймёт состояние бедного беженца. Речь окружающих Гоша слышал как эхо со звоном, да ещё вдруг накатила в виски неприятная острая боль. Тошноту вызывало любое движение.
Гошу прорвало:
– Сумасшедшие! Идиоты! Дикари и маньяки! Где Хозяин? Кто из вас его видел хоть раз? Ваши души утоплены в ваших раскисших мозгах! Семья, говорите? Вам и не снилось, что значит – семья... Мамочка, папа, родные старушки и старики, альбомы из пыльного шкафа, обиды, прощения, гордость за тех, кто тебя превзошёл, любовь без условий и времени, сапоги от прадедушки... Это – семья! А вы есть нарыв; ваши бункеры – чирья небесные в теле земли. Здоровое молча живёт, а проклятый нарыв разум болью готов заменить; чирьями, чирьями всё тут покрыто, фурункулёз на земле повсеместный! Душу и разум отшиб вам Хозяин. Страх его имя, а боль – его кнут. Чирьи правят дорогой желаний! Чирьи сидят в президентах, чирьи ходят в погонах, чирьи с трибуны несут ахинею и копают убежища... Нарывы, нарывы кругом! Ваша семья – одиночество! Нет никакого хозяина, кроме него, одиночества жизни! Как без воздуха, вы задыхаетесь в страхе, готовы продаться чуме, лишь бы вдохнуть хоть глоток для продолжения этого вечного страха... Гром, конечно же, грянет! Но ваше подземное капище вас не спасёт. И Хозяина тоже. Чирей, Бог даст, несомненно прорвётся! У нормальной семьи есть Отец! А у вашей – Хозяин... Доброта не должна превращаться в покорность; ваши тайные принципы – это явная ложь. Разве обслугу роднят неимущие судьбы и одиночество? Ваш Хозяин бездушен, а потому он не видит ошибок, что выше ума и расчёта. Универсальные, смирные люди – не панацея от чирьев планеты. Обслуга взбунтуется, оттого лишь умножится страх и болезни живущих. О, ваш Хозяин велик, да, велик, но уж слишком тяжёл... Погружается в землю он нынче: по колено, по пояс, по горло, целиком исчезает. Вы же видите это! Не свободным от Бога спасения нет! Что, дрожите? Блестят ваши глазки от страха и жадности? Дрожите, блестят! Вы угрожаете мне вашей глупой расправой? А я не боюсь, потому что у беженца нет ничего. Ничего... Даже собственной жизни не много. Да и ваша вся жизнь – чепуха! Так отчего ж вы сбиваетесь в робкое стадо овец и готовы бежать за любым из баранов? Я презираю вас здесь, под землёй, среди гноя изнаночной жизни. Посвящения ваши – абсурд! Зомби целуют знамёна и ранят детей своих подлыми клятвами. Лучший дом под землёй, говорите? Ха! Он защитит вас от ядерной бомбы, но не сможет укрыть от тоски и безверия. Божью бомбу бетон не задержит! В землю зарывшись, никто, никто не найдёт новой веры. Новые мифы и новые люди – не кроты с обгоревшею шкурой, что на будущий пепел когда-нибудь вылезут... Бред!!! Вы – сумасшедшие! Разум покинул бездушных! Беда прижимает несчастных друг к другу... Но эта беда – не семья, не любовь. Это – беда! Вы – всего лишь подземное братство, на счастливой земле для вас нет продолжения, а уж небо для жизни поющей и вовсе невнятно. Я презираю вас и жалею. Не со мной, это с вами скрестился тот случай, что люди считают несчастным. Ха! Так всё и есть: от несчастного случая даже Бог не страхует.
Гоша вспотел, кудри намокли, лицо бороздили, словно дружные пахари поле, солёные капли.
Некоторое время было тихо.
И вдруг... Раздались... оглушительные... аплодисменты! Няня Серёжа светился неподдельным восторгом; правда, было непонятно, говорит он искренне, или, как всегда, издевается:
– Здорово, Гоша! Здорово! Мы и не знали, что вы мастерски владеете силой прирождённого оратора. Отличная речь! Вы – лучший мыслитель в нашей семье!
Гоша сдулся. Буря эмоций прошла. Вновь наступил покой. Говорящая гошина душа пламенем слов словно бы «прожгла» подземелье насквозь и снова вырвалась к вольному небу. И это было хорошо. Нить утраченного личного покоя воссоединилась с покоем вечности: «Прорвёмся! Прорвёмся! Вах...»
Фарс и фантасмогория подземелья не смогли погасить гошину постгипнотическую ясность, отрезать её молодые побеги от небесного корня. Впрочем, вязкий омут забот и волнений, в который угодил молодой человек, неутомимо продолжал свою круговерть; он топил несогласных, как и раньше, питался течением времени, сопротивлялся любой остановке – омут будней тянул прямо в ад, расторопным свищом круговерти рыл землю, привязывал всякого, кто зазевался, на железную цепь; этот ад миллионами глоток выл громкие гимны про большое бетонное счастье...
– Соглашайся, глупец! Это всё-таки лучше, чем занавес. Мёртвые сраму не имут! – инопланетный мерзавец пальнул между гошиных ног; рикошетящий шарик опасно метнулся по комнате.
Гоша закрыл глаза и вдруг с отвращением вспомнил: Берлинский театр, якобы русская опера, Онегин, Татьяна и Ленский поют свои арии, лёжа на сцене в грязи, а вокруг средь певцов суетятся натурально вонючие свиньи... Дескать, вот она, истина жизни! Символично! Талантливо! Смело! Красота не брезглива, в грязи и с животными вместе, но смотрите-ка, грязные тоже ведь тянутся к высшему... Режиссёра хвалили за архи-решение. Мёртвая жизнь, эстетика мрака на сцене и в зале, не понравилась Гоше... После первого акта он ушёл со спектакля. Однако подобных «решений» с каждым годом становилось всё больше и больше, и не только уже на подмостках, но и в политике, и в науке, и в школе, и в храме – всюду грязь заменяла талант. Дозы страха и эпатажа плодились как лучшее средство для умерших чувств. Мёртвые сраму не имут! Даже войны в какой-то отпетый спектакль превратились отныне и присно...
Голова закружилась. Хотелось лишь одного: поскорее покинуть объятья подземного рая. Гоша смотрел на вальяжного Няню Серёжу и видел насквозь его суть – доброту без высокой морали: «Капа разлюбит? Другая найдётся! Девушек много!» Гоша, воспитанный на ином отношении к женщине, опять содрогнулся: мёртвые души сраму не имут... Стало вдруг душно. Воздуха, свежего воздуха! А кто это рядом? Похотливая Наталия, изворотливый чудо-гадёныш с Плеяд, Петрович с дурацкою мандалой в старых трусах... Боже! Что за спектакль был затеян однажды на этой земле, а потом и под землёй разыгрался, и на небе аукнулся аж? Разнорабочий, закрывший глаза, насквозь самого себя видел: Гоша живой против мёртвого Гоши восстал.
Фрида Аркадьевна, задумчиво ковыряясь в клавишах рояля, продолжала демонстрировать странности своего досрочного воплощения.
– Я скоро умру. Мне пора. Я умею.
Это было уже слишком! Гоша понял, что в ближайшее же время заведёт себе в Шушарке безотказную пассию. Необразованную, молодую, бессовестную и бессловесную. Лучше всего – из свинарок.
5
Если подержать человека некоторое время в неволе, а потом освободить от заточения, то по возвращении к обычной жизни, впечатления его будут напоминать настоящий взрыв; незамечаемые ранее, ерундовые какие-то пустяки приобретают в обновлённой свободе силу открытий. Ну да, заточение, незнание, бесчувствие... – уж не главный ли ключ для открытия старых банальностей?!
Наверху Гоша вдохнул жизнь! Он теперь совсем по-другому восхищался красотой природы и силой её невозмутимой простоты наверху. Природа тоже находилась во внутреннем своём семейном сговоре, но не во имя служения какому-то одному хозяину, а просто она жила ради жизни, она умножалась и прибавлялась в борьбе за своё продолжение, ликовала от этого, существовала ради угождения себе самой, ради бескорыстной помощи семейным узам мирового бытия; она, не задумываясь, расплачивалась за возможность толкового вклада в земные цветы и плоды самой точной и верной ценой – ценой своей жизни; белки и бурундуки, снующие в лапнике елей, родничок, воспевающий неистощимую щедрость истоков, круглая рама небес с бесконечной игрой облаков, чередование света и тьмы над шумами людей – вот, что, действительно, жило в семейном согласии и с мигом, и с вечностью.
Гоше казалось, что с него только что сняли скафандр «землелаза» – костюм-саркофаг, тяжёлый балласт, состоящий из каменных мыслей и металлических слов, а также отсоединили питательный шланг, по которому в тяжкую голову кто-то вдувал непрерывный хозяйский мотив: мол, без скафандра и шланга законы подземного царства живая душонка не выдержит, сплющится... То ли сон это был, то ли сеанс спиритический? Сон, конечно же, сон! Каждый, как ни в чём не бывало, отправился после собрания по своим неотложным делам. Точно так же вели бы себя куры на дворе Афиногена: бывало, поймают одну на похлёбку, голову ей отрубят – на минуту весь двор переполошится, а потом опять всё успокаивается: кто-то квохчет дальше, кто-то зёрнышки ищет... Всё, что повторяется, – без прибавочной памяти. Ничего ведь нового в отрубленной куриной голове не сыщешь. А, между тем, прочий весь мир состоит из сплошной новизны! Об этом трубят в один голос и экстрасенсы, и тренеры мозга. Старым мир наш становится из-за того, что застывает его восприятие: взгляд стекленеет, предпочтения водят идущих по кругу, а навык слепых повторений равняется вере. Сон, конечно же, сон! Только в реальности нет повторений!
Гоша дышал, как орган. Чистый, смолистый воздух наполнял лёгкие; а незримый органист неутомимо и дерзко нажимал на клавиши мира – на фальцеты парящих речных стрижей, на регистры ворчащего ветра и смешливой воды, на басовую мощь уходящей за холм грозы... Гоша вытянулся в струнку и – дышал, дышал, дышал; он был неотъемлемой частью этого величественного духового инструмента; и впрямь, некие невидимые токи легко, музыкальной волной струились сквозь тело и снизу вверх, и сверху вниз, трепетали пульсами внутри; но самое главное – он, Гоша, был пригоден для прохождения этих удивительных поющих токов свободной природы. Это чувство пьянило, оно было похоже на то чувство торжества и ликующего одиночества, какое человек испытывает, поднявшись по смертельным отвесным скалам на заоблачный горный пик. А что же дальше, дальше-то что?! Природа пела свободу – Гоша ей подпевал.
Подошедший врач Няня Серёжа тоже решил вплести свою нотку в общее звучание:
– Да, Гоша, такова уж наша судьба в Петербурге. Души творцов здесь лишают невинности и подвергают обрезанию, как говорит Фрида Аркадьевна. Но мы-то с вами реалисты! За малые муки – зарплата, потеха и сплошные привилегии; к тому же, интересное место, интересные люди, настоящая взаимовыручка. Здорово!
– Вах...
Старое обновилось. Кудрявый радист-электрик четвёртого разряда снисходительно покрывал своим новым зрением строения Петербурга, инженерные коммуникации, комплексы развлечений, лениво снующий персонал, прогулочные дорожки, деревья вокруг и речной горизонт, за которым угадывалась бесконечная бирюзовая даль.
Органное пение мира не ведало споров в своих сочинениях; всё, что случалось в нём – принималось на веру. Принималось мгновенно, а не понималось веками, к тому же всегда с опозданием! Новизна не рубилось умом – топором или саблей – напополам, не кидалась кусками на чаши судейских весов, и не терзалась застывшей наукой, привыкшей к повторности опытов. Новизна потешалась над тем, кто был смолоду стар: «Эй! Новый мир уже есть! Он готов, он почти уже цел. Но в нём не хватает последней его новизны – тебя, дорогой человек! Да, лишь тебя одного! Крепкого, как здоровый осенний орех. Время жизни дано для единства. Понимаешь, не целый беглец? Прежде чем умереть, попытайся собраться в себя самого – нового и неповторимого. Как и где? Во-первых, ищи новизну свою в людях, во-вторых, открывайся ответно для новых людей. Веруй: чужих не найти ни в себе, ни вокруг. Только так новый мир тебя в новое впустит».
Гошина душа кипела от перепадов незримых духовных давлений; страдала кессонной болезнью – полноценно и не по доброй воле участвуя в рисках аварийного погружения «в землю» и такого же резкого всплытия «в небо».
Впрочем, не только Гоша, а и все остальные участники подземного собрания, наверху, освещённые солнцем и окутанные пуховой шалью тёплого ветерка, делали вид, что минувшая только что сцена – сон, конечно же сон; поэтому некогда ждать и оглядываться на уже пережитое...; ах, прошлое, неудобное наше прошлое, – общий сон, о котором не принято говорить вслух, если сон этот стыден. И хорошо, что жизнь наверху бушевала; картина спиритического сеанса и клеймёных послушников, взывающих к духу Хозяина, на солнечном свету растворилась.
– Купи себе мандалу, легче пойдёт. Приспособишься, – сердцеобильный Петрович желал посвящённому в высшее рабство достатка, добра и покоя.
– Вах...
Разделяй и властвуй! Вот оно, супероружие тьмы. Разделяй человека на правого с левым, на верхнего с нижним, на прошлого или грядущего, на налоговых мытарей и упрямых творцов, на пробуждённых и спящих, на детей и отцов; режь на бесконечные правила, нормы и подзаконные страхи живое пространство, кромсай ювенальной юстицией личную страсть и родовое доверие, бей на осколки сомнений и споров живое причастие, стравливай мирных в войне самолюбий, круши переходы из разума в разум, сердце и душу учи не любить, а врагов видеть всюду, и от них защищаться забором, контрактом, судом или грубостью... На кластеры, на непроходимые кластеры эти правила жизнь раскромсали. Разделённый владеет своим эгоизмом, не больше. Но кто же властвует над разделёнными, кто?! Рассыпается мир человеческий; даже с собою самим не всегда получается целое чувствовать, чтобы все семь или девять небес твоих внутренних строго друг друга держали, не шатаясь и не раскалываясь. Да, любой человек – это капелька мира. И поэтому каждый сегодня увидел: раскололась земля в окончательный раз: окончательно – на живых и на мёртвых! Не символично ли это деление перед самой последнею верой: с кем и куда ты идёшь? Два рукава, две дороги вели и ведут миллиарды судеб через время: вниз или вверх? на вдох или на выдох? Разделяет и властвует кто?! Или не властвует уж, отступился?.. Живые и мёртвые – вместе! Живые дают мертвецам восходящие токи бессмертного духа, здоровой любви и примеры терпения, а мертвецы платят тем, что имеют в отрытом гробу состояний своих – лишь страхом, безумным движением, вожделенными знаками зла. Несовместимое рядом пасётся... Живые купаются в божеском миге, а мертвецы ищут в призрачном времени эликсиры бессмертия. Кровь людская течёт всё сильнее, всё яростней, всё бесшабашнее крутятся в мире колёса и шестерни. То ли вечная жизнь – это верная крышка для временной смерти, то ли наоборот.
Новый угол зрения, новая дополнительная информация преобразила всё: и понятия прежней дружбы, и ценность материальных амбиций, и суть повседневных стараний, и оглядку на недавнее личное прошлое, и интонацию произносимых дежурных просьб, и кружево нынешних связей, и даже «вес» затяжного молчания, что случается между вольными или невольными участниками пути, только что пережившими общие перегрузки и ускорения. М-да, молчание... Гравитация слов, конечно, тоже тянет к себе, но она преодолима. А вот когда тянет к себе молчание – это чёрная дыра, от которой нет спасения. Поэтому под гнётом зловещих сложностей работники Петербурга старались, пусть одиноко и невпопад, но всё же говорить. О чём угодно, лишь бы не молчать совместно.
– Вах! А мой братишка сейчас на израильском пляже загорает. Он уже прибежал куда хотел. Ха-ха-ха!
– Сила любви – в незнании, – загадочно сообщила Фрида Аркадьевна.
– Не теряйте время понапрасну, продолжаем работу. Готовьте Петербург к фестивалю магов, – на поверхности земли голосовые связки Наталии вновь обрели стальное звучание.
– Мёртвый, запомни: красивая правда действует на земле ничуть не хуже красивой лжи! – инопланетный детёныш сказал это и кубарем покатился от гаражей вниз по скользкому травяному склону, в распадок холма, к ресторану и цирку.
После грозы дорожка была скользкой. Гоша взял Фриду Аркадьевну под руку, она не возражала. С другой стороны под руку её придерживал Няня Серёжа. Маленькая красавица была, как всегда, возвышенно-печальна, однако на сей раз подозрительно доброжелательна.
– Музыка помогает словам не лгать, – сказала она.
Няня Серёжа оттопырил нижнюю губу и мыслил иным диагнозом:
– Не лгать помогают только деньги. Лучшего способа заставить всех людей подчиниться общему порядку ещё не придумано. Деньги – вот подлинный хозяин нашей с вами жизни. Я восхищён этим изобретением человечества! Деньги, только они заказывают любую музыку. Деньги! Потрясающее изобретение! Здорово!
– Вах! А кто хозяин там, где денег нет? – проворчал Гоша.
Фрида Аркадьевна вскинула на горца изумлённо-благодарный взгляд, как будто впервые увидела и услышала этого человека.
– Нет денег, нет и порядка, – уверенно подытожил Няня Серёжа.
– А вы что думаете, Фрида Аркадьевна? – Гоша спросил об этом, скорее, из вежливости, чем из интереса; он никак не ожидал, что маленькая пианистка разразится целой лекцией, в течение которой Няня Серёжа будет нещадно зевать и бестактно демонстрировать скучающее лицо.
– Зачем? – риторический вопрос, заданный маленькой красавицей, повис в воздухе подобно пред-артиллерийской тишине, или тишине, образующейся после первого громоподобного симфонического такта; за тишиной которого взведённым капканом таилась могучая пауза, короткая бездыханность перед настоящей бурей. – Зачем? Зачем нужны слова? Зачем нужна музыка? Господа, жизнь – это сцена. Мы все ждём своего главного выхода, готовим для звёздного часа свой коронный номер, настраиваемся, тратим дни и годы на репетиции... А, может, мы слишком много о себе воображаем? И никакие мы не артисты, а просто зрители. Но ведь и настоящий зритель тратит дни и годы на репетиции своего вкуса, на то, чтобы настроиться высоко, правильно... Когда я читаю хорошие стихи, я понимаю, что слова замирают на знаках препинания не просто так, это – молчаливая и многозначительная попытка высшего вопроса вырваться из себя самого: «Зачем?»; далее, из молчания в молчание, крылатые слова передают эстафету музыке; она одна поднимает бессловесный вопрос до высот, где, наконец, он сливается с бессловесным ответом. Жизнь – несомненная сцена! С одной стороны, боги-артисты совершенствуют сами себя и свои инструменты, крутят колки на возлюбленных скрипках, бьют в камертончики, пробуют голос и клавиши, даже сверяют свои настроения; а с другой стороны – ненастроенный зритель, толпа и зеваки. Так, скажите на милость, зачем эта сцена?! Кто настроил того, кто пришёл «получать» просто так? Для толпы лучшей музыкой кажется крик... Нет, всё должно быть не так! Зритель, слушатель – это ведь тоже есть бог; сцена и зал пребывают в одном состоянии. Понимаете вы, в состоянии!
Неожиданно мальчишеское озорство овладело Гошей. Он ловко наклонился и поцеловал Фриду Аркадьевну, как она, собственно, и просила его недавно. За что немедленно схлопотал классическую пощёчину. Реакция малышки оказалась мгновенной, как у ящерицы.
– Животное! – визжала вырвавшаяся от своих кавалеров маленькая пианистка. А двое мужчин загибались от смеха. – Ваши мерзкие вибрации испортили мою ауру!
Ситуацию Гоша опять видел как бы насквозь: человек, от природы рождаясь гармоничным, постепенно «расстраивает» свою идеальную гармонию, раскручивает сам или с чьей-то помощью жизненные колки, перетягивает струны, рвёт их или заводит неправильный строй, сам же потом мучается от смысловых диссонансов и нездоровой какофонии в судьбе; не в силах овладеть инструментом бытия, вручает его перекупщикам или шарлатанам, страдает, приходит, в конце концов, к разобщению с гармонией мира; но при этом яро защищает внутреннюю бедность своих состояний. И только лишь гармония смерти ухмыльнётся, бывало, погрозит кривым пальчиком, да и поставит настрой в изначальную правильность, приглашая кого-то ещё раз попробовать: и-па-па! и-па-па! и-па-па!
Позади компании, оказывается, шёл Петрович.
– Не человек, скрипка! – отеческим взглядом он провожал удаляющуюся Фриду Аркадьевну. Правая рука его при этом непроизвольно почёсывала мандалу-оберег.
6
Экстрасенсы стали вдруг патриотами: слушали гимн страны стоя и одобряли любые действия правительства. Один из таких верноподданных «достал» Гошу своими излияниями, пользуясь тем, что разнорабочий-электрик-радист заменял разбитое зеркало в ванной комнате его номера.
– Я патриот, а вы? – экстрасенса Гоша видел по телевидению, он был ярым пропагандистом великодержавных идей, поэтому пророчил по-крупному, отчего на его выступлениях скапливалась, как правило, чиновничья рать, артистическая богема и прочий праздный бомонд; мелкокалиберных консультаций на тему изменившего мужа или потерявшейся собачки экстрасенс не давал – разрабатывал только глобальные темы.
Гоша подметал стеклянные осколки. Говоруна распирало. Он стоял за гошиной спиной, в дверях ванной комнаты и отрабатывал очередную тронную речь патриота-ведуна на случайном человечке; можно было не отвечать – ведун-говорун просто тренировался на подвернувшемся разнорабочем в своём красноречии, молотил языком в пустом номере так же, как боксёр в спортзале колотит по груше. Случайный служащий вполне годился для этого.
Демонстративно Гоша достал из ящика с инструментами строительные наушники-заглушки и нахлобучил их себе на голову. Экстрасенс от этого вошёл в ещё больший раж и увеличил громкость тирад до митинговой пронзительности; ему явно не хватало революционного броневика и замершей перед ним плотоядной вооружённой толпы.
– Доверчивость нации и бездумно открытые границы запустили в нашу страну опаснейший вирус – чуму бездуховности! – экстрасенс и впрямь напоминал бесноватого фюрера, который говорил правду, но говорил её так, что зудеть начинал не только мозг, но и руки, в которые оставалось лишь вложить древко очередного знамени, или винтовку. – Границы пали не на земле, границы пали на небе! В нашем, друзья, в нашем собственном небе! Ищите врагов выше разума и выше земных воплощений. Да, небесных врагов! Они притворятся друзьями в торговле, в культуре, в политике и образовании, они пожелают добра нам, но – по образу своему и подобию! Так народы и люди теряют себя. Причина войны зарождается там, где теряется самобытность. Чума, заразившая душу народа чужим удовольствием, опускается в мир повседневности, прикрываясь плащом благодетеля...
От патриотического тарахтения исходила сильная нервозность; Гоша крепил новое зеркало на стене; он ошибся в разметке, неправильно вогнал в стену крюк, и поэтому мучился с крепежом, силясь совместить посадочные места. В опасно вихляющемся зеркальном отражении Гоша видел за своей спиной фюрера-экстрасенса, призывающего народные массы к духовному бунту. Любопытно, конечно, было видеть «насквозь» этого политического полуартиста-полухлыща, который, размахивал «народной» заботой и платно развлекал публику, весьма далёкую от своего народа.
– Наши внешние «благодетели» вынуждают нас теперь опустить железный занавес. Но чума уже здесь, господа! Здесь! Поэтому и в закрытом национальном пространстве происходит и продолжается духовное гниение. Сегодня мы думаем, что, спасая себя, закрываемся от внешнего мира? Нет! Это он, он, «благодетель», от нас закрывается, гнилых и опасных! Больная страна, как закрытый котёл, сама себя переварит вот-вот... А для ускорения гибели нации, хорошо бы ещё под котлом развести костерочек гражданской войны... Об этом хозяин чужого сценария думает. Верьте мне, думает! Чужая культура – чума! Но не выйдет! Я предрекаю родному народу победу: мы, как всегда, переболеем и приобретём очередной иммунитет к чужеземному небу. Мы – нация-Феникс! Поэтому стройте жизнь свою, бизнес, политику, помня об этом!
Гоша, наконец, укрепил зеркало на стене. Полюбовался на законченную работу, потом перевёл взгляд на отражение оратора, снял рабочие перчатки и с саркастическим видом, не оборачиваясь, похлопал в ладоши.
Экстрасенс приказал:
– Думайте! Я угадаю ваши мысли. Нет, не угадаю, прочитаю!
Гоша, не говоря ни слова, сел на унитаз и стал думать.
Найти информационную «иголку» в стоге сена за один клик сегодня не трудно. Трудно другое: разобраться с живыми и мёртвыми. В чистом виде нет ни тех, ни других, а вот мутаций, сращений того и другого, – чудовищное количество.
Как разобраться: чего-кого в тебе самом больше? Сегодня одно, завтра другое... Баланс-то не постоянный! Мертвецы за количеством «кликов» гоняются. А живые? Их и не видно почти что: не кричат, не мельтешат, не помешаны на отзеркаливании дел и поступков. А ведь и те, и другие – не чужие земле своей. Афиноген как-то высказался: «Патриотизм – это культура!» Ну да, культура, когда отдельных людей объединяет любовь, чувство любви, точнее. Впрочем, есть и другие объединяющие чувства. Например, чувство патриотизма, вызванное политикой, – это, пожалуй, фашизм. Чувство веры, обретённое через массовые культовые технологии, – сатанизм, скорее всего. Наверняка, настоящий, высокий патриотизм не создаёт толпу. Персональное чувство сопричастности к высшим родовым идеалам? Ну, да. Это и есть та основа для единства в повседневном обществе. Да?! Да! Афиноген не пророк, но ведь и не кликуша; единственно здравая вера – это вера в культуру.
Было ощущение, что кто-то шепнул Гоше прямо в мозг: «Эгоисты бесплодны! По бесплодию узнаете их!» Гоша правильно понял: речь идёт о духовном бесплодии.
Экстрасенс внимательно следил за рабочим, сидящем на VIP-унитазе.
– Вы – патриот! – торжественно объявил экстрасенс. – Во время духовной чумы все три тёмные власти срастаются. Эти три власти – бандиты, политика и религия. Тьма проявляет себя целиком в настоящем.
Гоша молча поднял на экстрасенса свой вопросительный взгляд: мол, и что теперь будет?
– Сражение только начинается! – патетично произнёс экстрасенс.
Гоша, так и не произнесший до этого ни одного слова, молча достал рацию и вызвал тёзку-инопланетянина:
– Вторжение на Землю! Вторжение на Землю! Индикатор общественной опасности чрезвычайно высокий. Требуется пристрелить мертвеца в 209-ом.
– Понял. Иду!
Перепуганный экстрасенс закрылся в номере изнутри и в тот день не выходил даже на ужин.
Гоша, «пробовал дружбу» с Фридой Аркадьевной. Вольностей в её адрес он больше себе не позволял, даже мысленно. В свободное время им нравилось, присоединившись к участникам очередной конференции, прокатиться на фуникулёре.
Сближение произошло неожиданно.
– Гоша! Ваша аура плохо пахнет! А ваша хамская глупость и самовлюблённая жадность меня оскорбляют даже тогда, когда вы молчите! – сказала красавица-музыкант, встретившись с Гошей во время служебного завтрака за ресторанным столиком.
Гоша поднял на обидчицу спокойный, полный мировой скорби и вселенской любви карий свой взгляд и молвил очень искренне:
– Да, вы правы, бесконечно правы. Я очень глуп и нечист в мыслях гораздо больше, чем на руку. Я знаю. Простите.
Гоша собирался вежливо встать и пересесть за другой стол, однако неврастеничная малышка вцепилась в его запястье и горячо воскликнула:
– Останьтесь!
Катание на фуникулёре располагало к романтическому настроению, однако беседы носили совсем другой характер: скажет один кто-то слово-полслова или реплику и долго молчит, думает о чём-то своём, глубоком, тайном, а второй это молчание слушает и будто бы понимает; а потом и другой так же слово-полслова обронит, и тоже замолкает – понимай, мол, и ты, собеседник, как уж можешь. Только ветерок покачивает двоих в металлической люльке, словно младенцев, баюкает души их, чтобы не плакали вслух, не надрывались бы зря. Тишина! То ли кормит младенцев она, словно грудь материнская, то ли «пустышкою» разум голодный готова заткнуть.
– Бессмысленно... – Фрида Аркадьевна запрокинула голову за спинку покачивающегося на ходу сиденья и словно бы читала невидимый баннер, изображённый в высокой густой синеве.
Постгипнотическая ревизия себя самого доказала Гоше: смысла в нынешней жизни и впрямь не отыщешь! Полюса исчезают один за другим, каждый бегает с собственным компасом, ищет, к кому б примагнититься. Да и среди полюсов, – идейного и прочего жречества, моды, – и там конкуренция: каждый кричит, зазывает: «Я – центр вселенной! От меня все дороги ведутся и ко мне же они возвращаются!» А перед гошиным мысленным взором смешная картинка маячит, масштабнее некуда: в округлой песочнице Бога, в ограде земного пространства возятся дети, вот уж тысячи лет в той песочнице всё копошатся – города, как куличики лепят, важными знаками время-песок наделяют... А иная песчинка, порой, возомнит о себе чёрт-те что: «А ну, всей песочницей буду командовать!» То-то смешно наблюдать. Слой за слоем времена игроков, как слоёное тесто, друг на друга ложатся... Печь пора из песка пирожок! Горячо-горячо-горячо! Перемешалась вдруг прежняя жизнь до сплошного единства в хозяйской духовке; сам Бог в нетерпении, слюнки пускает в преддверии: вкусно должно получиться – дух вон из печки струится какой! Полюсов больше нет: внутри пирога разогретого всё друг другом насквозь пропиталось до общего равенства. Горячо... Мёртвые из песка лишь в песок обращаются. А живые? Им-то ещё не конец. Преображение обе стихии дают: и отец пробуждения – свет, и отчим суровый – огонь. По какому пути из песочницы детской живому подняться?
– Обыкновенно... – обронил Гоша слово, качаясь над стрелками елей.
Фрида Аркадьевна тут же представила: тысячелетия-клавиши в точнейшем настрое, люди-струны натянуты до предела, где земной шар-резонатор отзывается даже на тихие скромные мысли... Когда-то для предшественника-дикаря вой в гортани, сырая пещера и людоедские нравы были нормой, лучшей обыкновенностью жизни. Однако нормы, подгоняемые развитием, меняются. Читать, писать, думать, путешествовать, знать информацию, разделять идеи мироздания, чистить зубы и спать на чистой простыни – это тоже норма сегодня. Ну и что в том особенного, спросит современник? А ничего. Обыкновенность имеет свойство подниматься. И, к сожалению, падать тоже. Но это – другой разговор.
– А я верю! – Фрида Аркадьевна забралась на сиденье фуникулёра с ногами и теперь напоминала маленького зверька, которого железные лапы цивилизации подняли высоко-высоко над реальностью, а ему бы лишь спрыгнуть...
Гоша украдкой поглядывал на свою спутницу-мотылька. Любой музыкант понимает: технический гений – тиран, он держит нравственные нормы позади себя и от этого гибнет, как машина без тормозов. Опять та же мысль: чувство равновесия – вот единственный бог любой «прямоходящей» обыденности на пути от дикой пещеры к мирам, где в правительстве – эльфы и музы!
– Состояния, эх, состояния!.. – сказал Гоша неопределённо.
Бабочка-музыкант ослепляла белой одеждой. Гоша легко представил её мучительное «досрочное» воплощение на Земле, где нормы муз ещё не победили самоуверенность цифр, шестерён и электрических призраков. Гоша размышлял о превратностях жизни и о витиеватых сценариях всевозможных преображений. Возможно, что-то пошло на Земле не так, как хотел режиссёр... Или, наоборот, как раз «так»? Демократично перемешались: высокое с низким, мужское с женским, реальное с ирреальным, логика и абсурд, настоящее и поддельное, живое и мёртвое... Что это? Зачем открываются шлюзы запретов и иерархий, зачем устоявшийся мир превращается в кашицу, в повсеместный питательный слой, однородный и уже почти безымянный? Неужели имаго?! Цивилизация скручена в куколку, все прежние образы кончены, а внутри этой куколки – только странная кашица: смесь всего, что имелось былого реального, с тем, что будет иметься в диктующем будущем образе. Вот ведь какое «ушко» приготовила жизнь! Через смешение плоти и стирание ценностей миллиардоголовым походом идём! А куда? А зачем? Новый образ на куколку нашу ложится: лёгкий, красивый, крылатый, беспечный – может, бабочкой станет Земля? Может, массовый вылет людей-мотыльков предстоит? О, да! Вот она, главная физика новых времён: цель человека – стать бабочкой. А, возможно, и цель человечества – та же. Имаго! Преображение массы по образцу небывалых доныне подобий. Полюс всё-таки есть! И полюс тот – вертикаль эволюции.
– Уютно. Ваша гордыня уснула, – музыкальная фея определила причину уюта.
– Вах...
Гоша в последние дни часто думал о бренности бытия, он внимательно осматривал предстоящее каждому «ушко», через которое «расширенное сознание», избавившись от тела, попытается пролезть в сознание бесконечное... Время было абсолютно прозрачным в мире иллюзий, но почему-то всегда клубилось около загадочного отверстия непроглядным туманом. Через «ушко» – во времени видеть было трудно. А без времени? Без времени было всё равно. Равно всё и всему. Что это значит? А то и значит: нет смысла врать перед смертью. Позвольте-позвольте, а перед жизнью? О! Враньё перед жизнью – в этом есть притягательный смысл! Враньё позволяет себя повторять. А ведь даже самые глупые ангелы знают: всё повторимое – ложь. Но в том-то и штука!
– Хорошо, – сказала музыкальный работник, когда фуникулёр сделал полный круг и ноги вновь почувствовали землю.
– Не знаю... – Гоша оставил за собой художественное право на продолжение удовольствия «жить, не зная».
В общем, считай, поговорили... почти молча. Умные, но совершенно чужие друг другу люди. Но что-то же их сблизило, хотя бы единственный раз и на короткое время? Эгоизм тишины, например; каждому было о чём помолчать в присутствии другого...
7
Гоше казалось, что он теперь видит спектакль бытия точно так же, как тёзка с Плеяд: живое и мёртвое всюду кишело в сплетении действий, мотивов и форм. Живая Наталия, к примеру, травила живому Петровичу сальный анекдот на открытой веранде, но вот позвонил Президент – Наталия окаменела, Петрович свернулся в засохшую мумию; да ведь и прочие люди вели себя надвое: и на торжественной сцене, и в баре, и за рулём, и в Синей Ромашке, и в бедноватой Шушарке – всюду два мира вступали в необъяснимый альянс, попеременно владея душой человека. Оракулы прошлого были, похоже, правы: живые, как правило, бесправные и неимущие производители жизни, сегодня завидуют мёртвым чудовищным силам – их власти, их ядерным кнопкам, их бессовестным оргиям, их повелителям страха, их ненасытным умениям всё добывать и переваривать с личною пользой. В одном человеке живое и мёртвое – рядом! Друг дружку боятся, человека несчастного делят и делят, напополам разрывают меж Богом и чёртом... Кто-то, не выдержав, что-то одно выбирает – персональную крышку для последней своей остановки находит.
Возникла проблема: Гоша, познавший свободу и высоту состояний, запомнивший опыт бестелесной готовности к жизни вне выбора, полюбивший озорство и неомрачаемость вечно играющих образов, наяву испытавший волшебное равенство «видеть» и «знать», – загрустил на земле, в царстве ограничений. Гоша скучал по той высшей свободе, какая была в состояниях духа, он помнил её с восхищением, он парил в своей памяти «там», а не «здесь»; планка чувств была сдвинута случаем так высоко, что затмила известные телу и разуму нормы, обронила, обрушила прежние цели, обесценила напрочь вчерашнее счастье – высота эта стала развратом, тоской запредельной для возвращённого в ад. Хотелось вернуться туда, где неожиданный, одноразовый образ рождал максимально живую реальность – вечный миг, безразмерный и неделимый; поэтому было обидно, ужасно обидно вернуться на землю, прозревши душою, но стать одиноким во времени – и видеть, и знать: нечто мёртвое скрыто в скафандрах подобий, оно расторопно, гениально в скелетах и плоти конструкций ума, оно провозглашает усложнение копий и превозносит многоразовость схем. Серым и пресным казался отныне, «засвеченный» эзотерическим опытом, мир повторяемой повседневности. В плотных слоях бытия, возвращаясь на землю, сгорала душа-мотылёк. Суетливая скорость и трение быта плавили мозг и сжигали крылатые чувства. Гоше хотелось, как наркоману, вернуться обратно куда-то «туда», а уж если не выйдет, то хотя бы желать, в обычном труде прогорая смиренно, неземного покоя и земной остановки. Это так: мечта реалиста-подростка владеть этим миром смешна и бессильна перед мечтой поэтической, повзрослевшей – освободиться бы от любых притяжений.
Драма духовных движений вершится не в плоскости: сцена судеб – вертикальна! На каждом из уровней вертятся наши герои; с одного горизонта на другой перелезают по шесту эволюции, ну, как стриптизёры. И перед историей, как перед зеркалом, голыми скачут: «Наша правда! Правда-то наша!» – век за веком кричат. Сверху посмотришь на землю: и вопли, и кровь, и богоборчество, и стяжание с жадностью и благородство с умом... – ага, божья комедия, значит, пляшет внизу. А если наоборот? Снизу глядишь на заоблачный театр, на мифотворческий замысел: ангелы-демоны-боги-видения – ба! – а ведь та же меж тучками, та же комедия бродит! Снизу доверху, сверху донизу – смех непрерывный! Но ведь когда-то и плачем? Бывает... В мох превращаемся со слезами, стонем, или когда расстилаемся, шкуру спасая... Так ведь на то и спектакль, чтоб играть не по разу! Хуже всего человеку становится в этом спектакле, если сам себе скажет он вдруг: «Надоело!» А уж дальше как повезёт: или сцену меняй, или занавес, братцы.
После подземной инаугурации, принуждения к местному таинству и посвящения в клановый страх, речи людей наверху, их поведение, суть их активности – всё обрело для Гоши ощутимую двойственность. Не получалось забыться, как многие, не получалось отдаться слепым обстоятельствам и не спорить с веригами правил, не трепыхаться в смирительной яме общей судьбы. Не получалось! Хотя, по идее, новый утопленник Петербурга должен был быть счастлив в компании с теми, кто поджидает его на дне: мол, здесь все перед омутом земной неизбежности равны и одинаковы в доле своей!
Двойственно всё! Бог-недотрога, живущий в высоких эфирах, от земных прикосновений – слов, ритуалов или красивых названий – умирал тот же час. А бог подземелий, клещ-душепийца, от тех же красивых названий и вызовов к человеку являлся немедленно, влетая в любые открытые дыры вызывающей той полоротости. И становился чудак-человек послушной перчаткой на хозяйской руке.
Провинность раба – лучший способ сломить его волю и им управлять. Гошины муки померкли перед новою прихотью ведьмы: Наталия решила крепить изнутри и по-своему дух Петербурга. Было объявлено в ультимативно-заботливой форме: Няня Серёжа и Фрида Аркадьевна переселяются в общий двухместный гостиничный люкс. «Врач подойдёт вам, моя дорогая, лучше, чем беженец!» – Наталия сводила и разводила людей, точно фермер. Что удивительно, пианистка не возражала и не возмущалась, а врач торговался – за переселение в «клетку с драконом» Няня Серёжа требовал катер. И – получил его.
Как узнать, что кончается время, что пришли в одну точку концы и начала? Очень просто! То, что раньше годами росло, нынче за день вершится.
Никто с Наталией не спорил в пределах её Петербурга. Даже шпанёнок с Плеяд подчинялся приказам мамаши. Новый катер Няня Серёжа воспринял как брак по любви; он устроил в нём логово счастья – на одного. А Фрида Аркадьевна просто исчезла, испарилась, как будто и не было в мире красивой малышки с несносным характером – никто и не знал: где она, что с ней?
– Каждый сам по себе. Замечательно! – Няня Серёжа постоянно жил в катере, а в Петербург поднимался только по вызову. – Гоша! Между людьми нет ничего общего, поэтому о какой совести вы говорите? Нравственность – смерти подобна в безнравственном обществе. Тут не только политика, тут даже медицина бессильна. Вы же сами хорошо видите: на микроскопическое количество нормальных людей приходится сумасшедшее большинство. Какой спектакль вокруг! Интересно! Спешите участвовать! Наслаждайтесь!
– Вах... – с каждым днём Гоша становился всё молчаливее; молчали и говорливые мысли внутри черепной коробки; ему иногда даже казалось, что он заболел, что он готов пойти на приём к очень большому и всемогущему доктору, к какому-нибудь Всевышнему эскулапу, который ласково прикоснётся и внимательно скажет, знакомое с детства: «Дышите, не дышите...» – лично послушает Гошу, ах, нет ли в нём лишних «шумов»? Назначит лекарство. Дышите, не дышите...
Катер покачивался на волнах. Из высокой тишины, как несвитая пряжа, опускались в закатное зарево нити молчаний... Каждая нить уводила в бездонную щедрость открытого мира, к молчаливому знанию. Гоше казалось, что и его невеликая ниточка пригодится, авось, в этой славной кудельке.
Гошин ум постарел за короткое время; изнутри кудри стали седыми.
Тихие нити сами собою свивались в узор полотна... Для чего собираются люди в единство? Чтобы что-то схватить сообща? Или дать сообща? По простейшему признаку можно судить о состояния возраста или здоровья эпохи.
– Обожаю быть потребителем! Здорово! – Няня Серёжа забросил блесну.
– Вах...
Какая эпоха стоит на дворе? Берущая, говорите? Ха! Значит, она или ещё слишком маленькая, или уже пора ей на свалку.
– Так что, Гоша, торопитесь получать удовольствия грешников, они самые лучшие! А нравственность – это весьма сомнительное удовольствие для самых трусливых и для беспомощных. В эпохе «берущих» она не нужна, даже опасна и крайне вредна. Наслаждайтесь!
– Вах...
Пробуждение – это не новые знания; пробуждение – это иные глаза.
Кому нужна старая драма? Герои, которых уж нет? Острый сюжет, что опять повторяется? Мёртвым понятно лишь большое и страшное: ослепляющий взрыв, запредельная доза воздействий. Увы, к нитям тихого космоса на реактивной струе не подняться... По-прежнему зеркало мёртвой гордыни плодит патриотов. Живые и мёртвые... Это – борьба между жизнью и её отражением.
Каждое утро Гоша, бреясь, пристально смотрится в ванной в овал амальгамы: «Ты, братишка, живой ли?» Живой! А кого в тебе больше сегодня? Сорняков, или доброго семени? Тишины или шума? Дня или ночи? С кем ты дружишь, беглец от себя самого? От какого себя самого тошнит тебя перед зеркалом? Простая, очень простая проверка, физиология, собственно: поэта тошнит от убийцы, а убийцу тошнит от поэта.
Живое обычно спасается бегством; а мёртвому сила живого нужна, чтобы энергию взять для бездушной движухи – потому-то оно за ним гонится и нападает. Укус мертвеца чрезвычаен! Трупный яд его хуже, страшнее укуса вампира: телом и разумом цел остаёшься, а душа – умирает! Челюсти мёртвых повсюду – богаты клыками соблазнов, слюной развращений, чрезмерностью, лестью, самовлюблённым обманом. Трупный яд в мире мёртвых разнообразен, силён и мимикрирует очень умело – формы жизни ворует мгновенно, плодит в зеркалах их, ловко копирует жизнь без живых содержаний.
– Гоша, вы стали брюзгой и ханжой! Личная радость всегда прибывает за чей-нибудь счёт, – Няня Серёжа откровенно смеялся над пертурбацией горца. – Это на вас так угрозы Наталии, небось, повлияли? Не бойтесь! Мы ведь с вами рабы, нам не положено думать о чём-то серьёзном. Не бойтесь! Вам повезло: за спиной Наталии все петербургские птички, как в золотой охраняемой клетке, – ничей коготок не достанет! Здорово, Гоша! Устроиться в жизни с комфортом – ну, что ещё надо?
– Вах...
Инстинкт социального самосохранения подсказывал всем: и травоядным, и хищникам, и миру людей – спешите сбиваться в огромные стаи. Тот же инстинкт заставлял силой меряться дальше – стая на стаю. А если засуха, или огонь? О! Тогда бытие уступает вдруг место инстинкту не жизни, а смерти – все равны, никто не враждует друг с другом во время пожара в лесу.
Ночевал Гоша в новеньком катере, прямо на палубе. Он лежал на спине, под москитною сеткой, и бессонно смотрел на далёких, золотых мотыльков, что украшали ночное пространство от края до края. В безлунную ночь был особенно ярким массовый вылет живых звёздных бабочек.
8
Гоша перевёз в Шушарку единственное своё накопление, коллекцию схем, диаграмм и графиков, что оставались от каждого продвинутого семинара или конференции; Наталией было строго указано: «Не засорять гостиничный номер отработанной дрянью».
На Афиногена эти каракули-подписи, стрелочки-линии, модели, кружочки и многозначительные «кривые» развития, помещённые в затейливые координаты, произвели большое впечатление: «Гошка! Расскажи-ка подробнее, что помнишь! Мы с тобой сейчас формулу жизни откроем!» Но Гоша уже иначе смотрел на кучу листов, содержащих конфиденциальные платные каракули – графические откровения ведунов от науки, или как бы науки; в графиках и «почеркушках», оставленных разными гуру, Гоше виделись умные тени, что отбросила Истина, освещённая самым ярким источником тёмного мира – ослепительной жаждой наживы и славы. Чертежи были частью петербургского спектакля; сами по себе, они не имели особой ценности, поскольку без выступления того, кто их придумал, они были, как куча патронов без ружья... – аудитории продавался сам спектакль, а не его составные части. О, спектакль психологии, доведённой до шоу, это нынче так модно! Возбуждение зала, накручивание атмосферы – несомненный эрзац состояний. Да, да, состояний, подобных природному вдохновению, где полёты отвязанных душ длятся, и длятся, и длятся – бесплатно и вольно. А вот за эрзацы в коротком искусственном мире взималась немалая мзда.
Пол избы завалился бумагой; зажгли три стоваттные лампочки. Афиноген дымил зажжённой сигаретой, как бомба с горящим бикфордовым шнуром. Инвалид был приспособлен в детской кроватке стоять «на попа», он уверял Гошу, что графические «патроны» заряжены; осталось лишь найти подходящее ружьё, чтобы правильно, вовремя выстрелить. И – Вселенский спектакль состоится!
– Всё у нас есть! Всё есть у нас, Гошка, кроме ума и денег! Эх, был бы у меня талант сочинять... Ха! – сам себя веселил разошедшийся Афиноген. – Денег не найдём, так хоть ума прибавится! Ха-ха!
Сенсорный голод – не тётка. Душа Афиногена почуяла жирную дичь, сделала стойку и вышла на след. Гон начался!
Гоша рассказал Афиногену о подземелье.
Афиноген лишь лукаво прищурился:
– Они тебя только в предбанник пустили. Я знаю. Мы с горнопроходчиком водку глушили когда-то, там подземные залы под пятьдесят метров в высоту и тоннели, ядрит твою чишь, за сотни километров отсюда уходят – не один Петербург на земле. Что, не веришь? Землю плазмой, поганцы, режут, к финалу готовятся! По одиннадцать километров за сутки шуруют! Верь, Гошка, верь! Я знаю точно. Сначала нормальных людей раздразнили, а теперь от них прячутся, суки. Им космонавты, говорят, помогают. Не наши.
С этим Гоша готов был вполне согласиться:
– Вах! Роботов, мертвецов засылают на землю. Чтобы они из людей тоже роботов делали.
– Точно!
9
В электрической схеме провода и детали играют перетеканием токов и их резонансами; и в схеме жизни – та же картина: Божий ток льётся и льётся, перетекает, дрожа, из октавы в октаву – от подземного гула до световой частоты и обратно. Омут Бога огромен и будни его необъятны! Всё в этом омуте есть! Что нарисуешь фантазией вольной, то и свершится: и отпевание, и воспевание; тяжёлых затянет на самое дно, а икары ныряют в поток восходящий – Божий омут, он топит, не охнув, и возвышает, не ахнув: выберешь сам, как сподручней судьбою кружить. Равнодушие Божьего мира хозяев не знает; коли веришь, – хозяйничай сам над собой!
Было жарко. Гоша пошёл прогуляться. Деревня Шушарка тянулась вдоль маленькой, одноимённой речушки; за свинофермой имелась большая запруда, плотина, что помнила мельников и былые подводы, а под мостом день и ночь рокотал шумный слив-водопад. Гоша спустился с дороги и заглянул с любопытством в прохладную пасть, где ревела вода. С высоты трёх-четырёх метров ровный тёмно-зелёный язык водопада опускался на скользкие брёвна внизу, разбивался, превращаясь в яростный шум и пучину, куржавился пеной, катился по брёвнам вниз, падал вторично, ворчливый, поверженный, с края конструкции – в бурлящую яму реки за мостом. Если раздеться, то сбоку, прижавшись к отвесной и скользкой стене, можно было подойти к водопаду вплотную. Место оказалось пустынным, прохлада манила к себе, озорство подгоняло вперёд: «Ух ты, ух ты, какая игрушка!» Гоша разделся и стал осторожно, шажок за шажком, приближаться к тёмно-зелёному чудищу слива, понимая, что если оступится, то могучим потоком будет тут же травмирован и смыт в беспощадную бочку; опасность ощерилась, как улыбка Няни Серёжи – кое-где из настила торчали сучки и железные скобы. Стараясь быть осторожным, Гоша дошёл до предельной глубины ревущей пасти, до перпендикулярной дальней стены, за которой дремала запруда, а через ровную бетонную горловину дамбы верхний бьеф низвергался непрерывным водяным избытком – красиво и ровно. Между стеной и водопадом имелось свободное пространство; Гоша сделал ещё шаг и встал, очарованный, за падающим валом воды, как за ширмой; с этой позиции открывался весь объём водопада. Ширина его была метра два с половиной, а в толщину эти тонны льющейся силы составляли не менее метра. Мальчишеский азарт зачем-то заставил Гошу собраться, приготовиться, собрать максимальное равновесие в себе самом, нащупать ступнями под собой более или менее нескользкие опоры, вдохнуть и – резко, бездумно шагнуть вперёд, в живую струю, в самую бучу...
Оказавшись в потоке, Гоша инстинктивно замер «столбиком» под диким давлением воды. Он, как ни странно, устоял. А вода с бешеным шумом падала, давила на голову, разбивалась и обтекала напряжённое тело; вокруг лица образовался небольшой воздушный колокол, в котором можно было осторожно дышать. А вот шевелиться было нельзя! Вестибулярное чутьё работало предельно точно – буквально на «микронах». Гоша понимал: стоит хоть чуть-чуть отклонить равновесие в сторону и гигантская мощь водопада тут же сломает живую вертикаль, уронит столбик дерзкого тела плашмя, расплющит его, переберёт позвонки и рёбра, протащит упавшего по сучкам и скобам к водяной бочке... Но «столбик», если не шевелиться, казалось, позволял стоять вечно. Ощущение было потрясающим! Гоша блаженствовал; в земных состояниях можно было тоже найти беспредельность: ни мысли, ни времени, ни желаний – стоило лишь замереть в настоящем потоке. В настоящем, а не в придуманном! В шуме и грохоте водопада бог Шушарки шептал прямо в мокрые гошины уши: «Не шевелись! Ты нашёл, что искал!» Беженец слушал и не шевелился.
10
– Ты откуда такой взъерепененный? – Афиноген сразу заметил мокрые волосы и лихорадочный блеск в гошиных глазах.
– Вах! Под мостом купался!
– А! Я тоже туда лазил в детстве, давно, тогда ещё мельница настоящая крутилась... Ох и попадало же нам от родителей за этот «смертельный номер»! Двое на моей памяти утонули...
Графики счастья, модели мироустройства и схемы судьбы Гоша укрепил на стенах избы; теперь вместо обоев внутреннее пространство дома окружали «намоленные» умные картинки из Петербурга; стены избы сами собой раздвинулись до безграничных пределов мироздания – Афиноген был очень доволен, просил привезти ему в следующий раз лазерную указку. Гошу это очень насмешило: он представил старика-обрубка не с сигаретой, а с лазерным лучом, торчащим изо-рта, которым тот будет указывать на чертежи... Афиноген тоже хохотал до упаду. Буквально: трясся, трясся, да и свалился в своей детской кроватке на бок.
А потом пришла почтальонша, маленькая девушка лет двадцати пяти с оспенным шершавым лицом и дерзкими голубыми глазками, – принесла пенсию.
– Сиротка, соседка наша, – пояснил Афиноген, – тоже Капой звать.
Гоша вздрогнул. Ему явно не показалось, что достаточного разнообразия оригинальных имён в земных местах и воплощениях на всех не хватает; в этом угадывался какой-то рок: Наташи, Пети, Иваны, Гоши, Капы, Любы... – тысячи тысяч клеймёны одним и тем же «позывным». А, говорят, что имя накладывает отпечаток на судьбу – возможно даже, печатает её, как конторский штемпель... Парадокс! Всё безымянное множество жизни в прочей природе, получается, было куда оригинальнее и «именитее» поименованных людей – никакое временное имя не мешало им быть тем, кто они есть в вечности настоящего?!
– Приходите в гости! – сиротка стрельнула голубыми искорками из глаз.
А потом на обед прибежала ещё одна Капа, дочь Афиногена. Тоже стрельнула искорками глаз: «Я вас видела под мостом. Вы – смелый!»
Афиноген, дымя сигаретой, вслух, никого не стесняясь, добавлял свои комментарии:
– Хорошие девки. Не вредные. Ты им понравился, Гошка! За сироткой, между прочим, дом-пятистенок остался, корова удойная, овечки есть, полгектара земли. Понимаешь? И моя тоже ничего! Обе первый сорт! – Афиноген подмигнул.
Но в ушах горца звучала лишь заевшая пластинка на одну-единственную тему: «Вы – смелый!» И ещё: взгляды, его и дочери Афиногена, встретившись за столом на мгновение, сами собой сплелись вдруг в неразделимую невидимую «спираль» какого-то космического кода... Отчего внятный мужской разум сердился, а сердцу стало необъяснимо тревожно: «Вы – смелый!»
Гоша почувствовал, что сквозь потолок прокопчённой избы неожиданно «пошёл поток», он зарделся, душа замерла в равновесии, боясь опрокинуться.
На обратном пути в Петербург Гоша несколько раз останавливал квадроцикл посреди полей, оборачивался и подолгу вглядывался в ту сторону, в которой оставалась Шушарка. Иногда ему даже мерещилось, что он реально видит две небывалых прозрачных реки: одна текла с неба на землю, а другая, такая же, текла ответно, с земли на небо; а на месте их земной встречи неспешно крутилась, намытая издавна, «яма времени», – омут с диковинной жизнью землян. После этого Гоша, развернувшись, с той же пристрастностью ощупывал «взором насквозь» небо над Петербургом и задумчиво сплёвывал.
11
Гипноз, о котором помнишь, – это всего лишь путешествие из привычной земной жизни в жизнь потустороннюю, удивительную; но вот какое дело: а ведь хорошо бы полностью забыть об этом путешествии по возвращении, чтобы не мучиться воспоминанием, сравнениями свобод и возможностей двух миров – да, хорошо бы забыть, как был счастлив, забывшись... Так ведь нет! Пустой от пустоты не страдает, а кто полон вдруг чем-то иным стал изнутри, – пустота того рвёт; густо в иных измерениях от замеса причин. Возвращение к прежним возможностям превращает багаж высших опытов в опыт-обрубок, в ограниченность плоти, из которой обрубленной «малышкой», инвалидом, душонка торчит, вроде Афиногена, – из смешной колыбельки ума выставляется. Бегать в небо до срока опасно!
– Меньше знаешь, крепче спишь, – с этими словами Петрович завёл Гошу в электрощитовой отсек. – Изучай, электрик! Вот инструкции, схемы разводки кабелей, защита, ключи аварийного включения автономных генераторов, контроль вентиляционных каналов, пульт первого уровня, пульт второго горизонта... Осваивай, это, братишка, только входная группа... Говорят, что ещё управление есть, но уже не здесь, не наверху... Особая форма допуска нужна, международная, между прочим, из наших допуск к этому уровню есть только у Наталии...
Секретность не способствует здоровому образу жизни. Судьба, как в семействе математических решений, предлагала веер вариантов: выбирай! Но при подстановке своих личных «иксов» в общую формулу конкретного места и времени решение выходило одно и то же: выбора нет.
Инженерные схемы Петербурга уводили живое под землю. Бумажные схемы залётных астрологов, тренеров, гуру и суггестологов вели клиентуру в неизвестные небеса и иллюзии. Гоше казалось, что он и в буднях держал равновесие – жил-поживал между адом и раем вне выбора.
В рабочем перерыве Петрович заварил в термосе душистую полевую траву:
– Трудом, джигит, нынче себе заработаешь только на горб или гроб. А крупный кусок постепенностью не добудешь – урвать, брат ты мой, его надо, присвоить. Второго пришествия коммунизма на всех не досталось...
– Вах, прорвёмся, Петрович!
– Прорвёмся, конечно. Или порвёмся...
Петрович разговорился:
– Денег-то мало, а внуков хватает. Старуха моя подрабатывать стала кондуктором в городе, по двенадцать часов за гроши на трамвае катается! Позавчера ей пацан безбилетный в лицо нахаркал, а сегодня верзила какой-то деньги под ноги бросил, бери, мол, собака, из грязи. Звонила, пожалилась трошки. Хоть бы один заступился в трамвае за бабу! Сидят, точно мёртвые...
Обыкновенность страны опускалась в пучину.
Гоша слушал рассказ старика и думал, и думал, и думал... Ни о чём. Ни о ком. Обыкновенная трусость – готовность для жизни «с нуля»... Гоша думал, распахнутый чувствами настежь, сквозной и прозрачный. Мысли-беженцы падали, словно монетки, и прятались, нищие, в горестных чувствах. Флейта жизни – метафора солнечной музы – никак без любви не могла усмирить барабан самолюбий...
Ковыряясь в инструкциях и проводах, Гоша вспомнил игры потусторонних советчиков; они опускали на землю вопросы, что твой рыболовный крючок. В качестве лучшей наживки на жало вопросов наколоты были подгнившие трупы ответов.
Почему настоящий хозяин стремится к достатку и миру? Почему раб стремится к разрухе и бунту? Почему бедность духа рушит живое смирение? Отчего обыкновенность земная бывает то высокой, то низкой, то преступной, то богоподобной? А если голову отделить от безмозглого тела – то ведь сразу умрёшь, а если душу отрезать от глупого разума – будет смерть того хуже, в рассрочку... Коммунист-Петрович сокрушается правильно: кто-то специально столкнул воспитание ниже учёбы. Отчего голова без души вознеслась; зрители замерли – значит, скоро и этот Икар упадёт...
12
Очень бедный и очень богатый друг друга поймут, если речь вдруг зайдёт о спокойствии: ну, о чём беспокоиться, если нет ничего, или всё уже есть? Три богатства даны человеку: язык тишины, язык осмыслений и язык вещества.
Дядька-фокусник потешал фестиваль экстрасенсов. Гоше запомнился номер: три шара друг на друге стоят в равновесии; и минуту стоят, и другую, а фокусник публику осторожно так просит, почти не дыша: «Господа! А теперь подтолкните шары вашей мыслью!» – Кто-то нижний шарик толкает, кто-то пыжится, верхний шар или средний качает, – не важно! – равновесие рассыпается тут же. И зал веселится, и фокусник рад: мысль – материальна! Толкай что захочешь!
Мастер Ли предложил Гоше стать «подсадным» ассистентом, в оба уха напел комплиментов: «Вы – обладатель редчайшей шизофрении! Амфибия! Ваше призвание – быть переводчиком из состояний иного сознания в образы разума и земные формулировки. Простите, но я вас читаю как медиум и психиатр: вы – уникальный толмач. Адекватная сущность, живущая в шизофреническом «там», и что невероятно – одновременно здесь тоже. Существовать в двух мирах без наркотиков, сумасшествия или специальных приёмов – я вижу такое впервые! Соглашайтесь. И, сознайтесь, в чём ваш секрет? Травмы черепа в детстве? Удар электричеством, молнией? Опыт клинической смерти? Даю два процента от своего гонорара!»
– А не пошли бы вы!... – Гоша невольно выдал секретную технику пофигиста со стажем.
13
В замкнутом круге причин и все следствия замкнуты – повторяются, как ни крути! Но выйти из них всё же можно. Для этого снова придётся припомнить кружение будней. Там же воронка всегда образуется! В небо закрутится хобот воронки – вверх вознесёшься; хотя, может и вниз утянуть. Как ведь закрутишься в буднях своих.
По полупросьбе-полуприказу Наталии Гоша вновь караулил вооружённого монстра в коттедже из Синей Ромашки. На открытой ночной веранде малоспящий шестилетний акселерат крутил телескоп и скрипучим голосом передавал педагогические воззрения из созвездия Плеяд среднестатистическому зевающему аборигену с планеты Земля.
– У нас дети превосходят родителей! Поэтому мы очень быстро развиваемся, – заявил звёздный мальчик.
– И у нас та же картина... – зевая, отозвался безразличный к теме детей Гоша.
– Не правда! Эго эволюции здесь деструктивно.
– Да?!
– Да.
– Вах-вах-вах... – Гошу интересовала только кровать. Деструктивное «эго эволюции» никак не пересекалось с желанием личного отдыха.
– Не спи! Ты на меня обиделся?
– Вах! В бессмысленном мире обижаться бессмысленно.
– Молодец! Я возьму тебя на Плеяды. Там ты будешь моим ребёнком и получишь шанс...
– Спасибо. Я уже был ребёнком.
– Врёшь!
– Да? Откуда ты знаешь?
– У тебя же нет детей!
– А может и есть, я как-то не интересовался этим специально. Впрочем, хорошая логика, тёзка! – ещё раз зевнул Гоша.
– Дети растут! – сообщил звёздный мальчик-индиго как нечто сверхважное. – Они растут, чтобы иметь возможность перешагивать через «высоту» своих предков. А здесь расти разучились. Дети Земли роняют родителей, чтобы пройти по их «низким» обломкам разрушенной прежней жизни, воображая себя не убийцами, а победителями.
– Вах! Правильно говоришь, тёзка, с этим я, пожалуй, вполне согласен.
– Рабом может быть только живой; он мечтает о свободе, но однажды получив её, он становится лишь хозяином своих разрушений...
– Хм? Мёртвые – не рабы?
– Мёртвые свободны от жажды свободы.
С открытой веранды, как с обзорной площадки, были хорошо видны ночные просторы; в сумрачном мире, окутанном тёмною сажей и жёлтыми искрами, взлетали очередные фейерверки: близкий, похожий на одуванчики, – в «Вашингтоне», и очень мелкий, как букетик лесных незабудок, – фейерверк в «Европе». Подгулявшая тьма, как всегда, потешала себя не дешёвыми огоньками.
14
Немота всемогущего духа на земле максимальна. Уроки спектакля, который так шумно играют живые и мёртвые в той немоте, непредсказуемы. Бессловесное знание – музыка чувств и предчувствий – наполняет любое земное «богоубежище»: и поднебесные купола веры, и катакомбы ума, и тоннели времён, и залы накопленной памяти, и мелкие норы зарывшихся временных тварей.
Гоша был в городе по делам, закупал новый кабель и диагностический комплекс для сильноточных цепей. Управился быстро. Оставалось свободных полдня. Он позвонил Няне Серёже и записал адрес аптекаря Молотобойцева.
– Вы скрываете Фриду Аркадьевну? – Гоша был прям и, подчиняясь чутью, задал нужный вопрос без дипломатии.
Молотобойцев, продавец и хозяин аптеки, мужчина угрюмый, с двойным подбородком и взглядом быка, сразу понял, что Гоша – из Петербурга.
– Она... умерла. Точнее, купила на кладбище землю, поставила собственный памятник и уехала. Я не знаю куда... – бычьи веки задёргались и мужчина салфетками стал промокать свои слёзы.
– Вах...
Вместе мужчины сгоняли на кладбище. И действительно, в скромной оградке стояла плита с изображением маленькой феи. Годы жизни указаны не были, но надпись гласила: «Это – я». Традиционного холмика перед плитой тоже не наблюдалось. На оградку повязан был розовый газовый шарфик.
– Наталия отправила девочку на другой материк. Там, говорят, тоже есть филиал Петербурга, – аптекарь не скрывал, что любит Фриду Аркадьевну, что у них почти «по-серьёзному» что-то сложилось. Но... – Она мне сказала, что могила при жизни – это какой-то портал для возвращения, значит, непременно вернётся. Буду ждать, помнить... А вы возьмите на память в Петрбург шарфик, здесь его всё равно разорвут.
Бык-аптекарь был тих и не знал, какое лекарство ему теперь лучше поможет; открытую рану души хирургическим кетгутом не заштопаешь, и перекисью водорода не промоешь.
Гоша жалел Фриду Аркадьевну. Не было у неё ничего, кроме гордости, вот и стала бедняжкой. И ведь тоже куда-то бежит! И в мыслях, и ножками... То ли гонится за нарисованным призраком счастья, то ли от него убегает... По одному всё разочку случается, если из омута в омут нырять, ничего не боясь. Не оглядываться, не сожалеть ни о чём. Спектакль продолжается! В глубоком поднебесье, в земном «богоубежище» живые караются смертью, а мёртвые – жизнью.
15
Экстрасенсы демонстрировали сидхи – проявление потоков нефизической энергии, искусственно отклонённой волей медиумов от космического равновесия. Экстрасенсы крутили воду, гоняли руками по столу теннисные мячики, не прикасаясь к ним, качали различные маятники и шевелили бумажками под стеклянным колпаком. Смотреть на всё это Гоше было противно. Он, как всегда, регулировал свет в цирке конференц-зала, обслуживал трансляцию фокусов на экраны и занимался звуковым оборудованием.
Вечером к Гоше подошёл человек в цветном буддийском балахоне и страшно заикаясь, поведал кудрявому горцу важную новость: «Ты-ы-ы к-к-китаец-ц! Т-т-ты к-к-кита-а-айский мон-нах! С-с-сид-д-хи не п-п-производ-дят на т-тебя в-в-впеч-чатления. П-п-позд-дравляю!!! Ты-ы-ы к-к-китаец-ц!»
Про китайских монахов, действующих в миру абсолютно незаметно, внешне и по поведению ничем не отличающихся от обычных крестьян, Гоша когда-то читал. Такие монахи, слившиеся с обыденной жизнью, считались вершиной осознанного совершенства и внутреннего мастерства – они управляли образами мира, его главными неосознанными мотивами, а мир даже не догадывался об этом.
Гоша встал, вышел из-за пульта, сложил в молчаливом молитвенном ответе руки на груди и чопорно поклонился:
– Вах.
– Т-т-ты-ы-ы к-к-китаец-ц! – человек в цветном балахоне радовался так, словно нашёл на далёкой чужбине дорогого земляка.
16
Свобода – роскошь очень тяжкая! Не всем по силам содержать в себе мир без границ и условий. «Не знание – сила!» – любил повторять суеверный Петрович, когда Няня Серёжа откачивал очередного «утопленника», затянутого в крутящийся свищ психоделических браконьерских практик.
17
Акселерат, ползая во время рыбалки по катеру Няни Серёжи, утопил свой пистолет: «Ведьма меня не любит! Она плохая! Хочу новое оружие!»
– Здорово! – обрадовался Няня Серёжа потере злополучной игрушки. – Наконец-то вы стали гуманоидом. Держите спиннинг!
Рыболовную снасть гадёныш тут же швырнул за борт. Однако и сам полетел туда же следом, выброшенный в воду крепкими руками оскорблённого врача.
– Помогите! Я тону! – заорал звёздный мальчик, барахтаясь в течении. Катер дрейфовал рядом. Няня Серёжа спокойно командовал:
– Спиннинг лови, спиннинг!
Вместе со спиннингом Гоша вытащил на палубу мокрого перепуганного щенка. Весь этот балаган казался собранием клоунов, которые неизлечимо больны манией серьёзности.
– Я насквозь мокрый, – сообщил мальчишка.
– Вах! Неужели насквозь?
– Да, совсем насквозь...
Так заразительно и так долго Гоша давно не смеялся. Няня Серёжа даже решил, что разнорабочий-электрик незаметно хлебнул чего-то веселящего.
18
У каждой сцены свой патриотизм. Новое даётся наитием, а земные спектакли оплодотворяют друг друга и через это, в конце концов, вырождаются. Наитию не на что опереться, если вера даётся расчётом.
Зеркало, зеркало правит искусством подмены. Подмена – не ложь; на подмене и мысли построишь, и чувства, и веру – и стоять это будет реально, веками, и плодиться сумеет само. Подмена – не ложь, а чужая реальность!
Патриотов, проедающих землю и небо, в Петербург приезжало всё больше.
Гоша видел: ресурсы земные, как и небесные, не бесконечны. Беженец времени, случайно проникший в глубинную суть Петербурга, Гоша профессионально и от всего отстранился. Плевать! Пусть мёртвые деток своих поучают: мол, спеши прикоснуться к прекрасному!
– И что это значит? – не понял Няня Серёжа из разговора.
– Вах! И стало прекрасное мёртвым.
На костре доходила уха. Из котелка выставлялись варёные рыбьи глаза.
19
В выходные Афиноген и его дочь были приглашены в гости к почтальонше-Капе. Няня Серёжа и Гоша присутствовали.
Сиротка оказалась прекрасной женщиной, чистоплотной и лёгкой характером. Пока в доме пёкся пирог, мужчины помогали одинокой хохотушке по хозяйству – разгребали старую ботву в огороде. Работающий вилами Гоша пришёл к выводу: нет ничего лучше того, чем то, что доступно сейчас. А вот уж и в дом зовут! Пирог удался; каждый ему поклонился не раз и не два, держась за тарелку. В доме соседки почётное место занимала книга индийской мудрости; а потому рабочий день письмоноши начинался с гадания – наугад раскрывалась случайная страница и наугад женский палец выбирал небольшую сентенцию. Гадание женщине нравилось своей безопасностью: ни одно из высказываний не дружило со страхом. Гоша тоже попробовал: «Богатство – ты сам, а не то, что копится рядом с тобой» – сообщила джигиту мудрая книга. Гоша даже подумал, что подобные тексты – это и есть указатели на пути человека при переходе через «ушко». Читающий да прочитает: что же выгодно, а что нет для того перехода? Гоша, работая ртом, сам сочинял афоризмы не хуже индийских наставников: «Ой, где моя выгода? Ха! Это то, что не на земле, и уж точно не под землёю!»
За столом Няня Серёжа и молоденькая почтальонша старались незаметно подмигивать друг другу, но эта хитрость была слишком явной, чтобы на неё обращали внимание.
20
Никто и не подозревал важного «веса» малышки, Фриды Аркадьевны. В равновесии внутренних связей и профессиональных обязанностей Петербурга с её исчезновением произошёл какой-то перекос; все знали, что она не умерла по-настоящему, но внутри себя каждый ловил ощущение совершенно обратное – умерла, умерла... Словно из внутренней вселенной каждого участника петербургской жизни что-то неожиданно «вынулось» и это беспокоило, мучило душу. Вот ведь какая история! Каждый человек, оказывается, – это незаменимая точка опоры для всех, с кем он связан; и не важно, какого он пола, возраста, расы, характера; улыбкой наделён от природы или негодованием, любовью или ненавистью, умом или глупостью... Это не важно совсем для равновесия общего! Главное – связан! Обыденность, оказывается, штука очень уж сложная, хрупкая. Миллиарды лет эволюция мира поднимала своё равновесие в высшую сложность – когда всё случается и плодится само по себе, продолжая чудесный подъём. Божий мир! Обыкновенное чудо! Замечаешь это лишь тогда, когда из равновесной Вселенной, действительно, что-то вдруг «вынулось»... Если чья-то точка опорная вдруг исчезает – вся Вселенная кренится, братцы! Трюк с равновесием – номер смертельный: во внутренний мир свой новичков приглашаем с опаской и риском, и отпускаем – с самоубийственным чувством! Пылинку, бывало, сотрёшь лишь, а мир-то и рухнуть готов после этого...
В комнатке Фриды Аркадьевны хранились фотографии Петербурга. На цветных бумажках повсюду были приколоты наивные магические надписи-заклинания: «Господи! Разбуди в них Любовь!»
Горничные освобождали номер, вытаскивали оставшиеся вещи, сортировали: что сразу на свалку, а что на раздачу – в Шушарку. Гоше казалось, что он присутствует при выселении духа Фриды Аркадьевны. В голове назойливо, как оса над вареньем, крутилась незлая, хорошая мысль: «Бедная девочка! Она ведь тоже была безотказна!»
Ночью, в пустом зале для конференций, Гоша слился с Шопеном и Листом, Бахом и Моцартом – он отдал себя музыке; и благодарная музыка, то тихо, то бурно, то бесконечно и властно кружила над Петербургом, очищала пространство от горестных мыслей и чувств, проливалась обыденным Божьим здоровьем на всё, что успело проснуться тупым и унылым в своих воплощениях, запутаться в играх ума и железа, закопаться, растечься, уйти, вознестись, обольститься... Музыка всем возвращала любовь: и заблудшим канатоходцам, и акробатам инстинктов, и чародеям иллюзий, и даже холодным рабам зазеркалья. Возвышенный грустью, Гоша был пуст и прозрачен; безъязыкая музыка проливалась на землю сквозь пальцы и клавиши, словно живая, вдохновенно, легко, беспрепятственно.
Рояль помнил гостью из будущего: «Поцелуйте меня...» Шарфик, взятый на память, лежал перед Гошей; что ж, пианистка, чудачка с несносным характером заживо ушла через затейливое «ушко», через мраморную крошку куда-то «туда», а газовый шарфик – зачем-то остался на этой ещё стороне... Знаем, знаем: превращения и переходы закономерны и неизбежны, но почему-то всегда так неожиданны, так неожиданны!
Ища равновесие в перетрудившейся нынешним летом душе, Гоша всю ночь играл музыку; в цирковой атмосфере безмятежно порхали икары и ангелы.
Наталия подслушивала. А потом она вышла на сцену и вбила в изящество тонкого мира, как гвоздь, по самую шляпку, своё предложение:
– Будете музыкантом-электриком. Это не юмор. Я заплачу.
– Нэ-надо, а?!
– Договорились. При необходимости вы будете заменять Фриду Аркадьевну.
– Вах! Заменять? Только за роялем, я надеюсь?
– Конечно. А где же ещё?
21
Каждое время заново придумывает собственные слова, заново рождает, рисует свои отражения, а вот мотив бытия, – эпоху, на которую ложатся очередные портреты и речи – сменить очень трудно; только время на время меняется запросто, да поколения, как кукушата, друг дружку толкают... но, глядь, – а мотив-то всё тот же! Не сменилась эпоха, значит, не смогла, не сумела в иную мелодию влиться – преобразиться, иным состоянием стать. Вон как техника прыгает за горизонты! А человек отстаёт, не меняется; сотни и тысячи лет пролетают, а душонка всё те же «частушки» молотит: тщеславие, зависть, самовлюблённый кураж, горделивость проклятая...
Наталия дала указание – развесить в зале и в холле портреты почётных гостей-петербуржцев. Иконостас призван был демонстрировать широту предприятия, высший уровень связей и «намоленность» места эзотерической силой. Петрович, Няня Серёжа и Гоша с утра прикрепляли, один за другим, экспонаты большой галереи. Со стен друг на друга повсеместно взирали Президент, молодёжные лидеры, колдуны, гипнотизёры, артисты, мастер Ли, сибирские чудо-учёные, иностранные лица, военные дядьки, сама Наталия. Много лиц! Для оживляжа приказано было повесить и неформальные фото: вот Президент верхом на верблюде, вот полуголая монголка с оружием в руках, вот Наталия на катере и со спиннингом, вот генерал без мундира, вот иностранцы на фуникулёре.
Во время работы руки и язык независимы друг от друга: руки заняты, а язык свободен. Мужчины перебрасывались фразами, чтобы не скучать, трепались, как говорится, о чём угодно.
Ворчливый Петрович с удовольствием повторял чьи-то мысли:
– Мать яти! Духовная жизнь людей на земле напоминает... беременность; но не девять месяцев, а вся твоя жизнь вынашивает тебя, терпит, любит – дескать, успей пройти невидимую эволюцию, стань, сучий потрох, Человеком!
Гоша рта не раскрыл, но успел подумать: «Вот оно, «ушко»! Конкуренция высочайшая! Что после «ушка» останется? Выкидыш, или... жизнь после жизни?!»
– В деле воспитания, Петрович, медицина тоже бессильна! – Няня Серёжа осклабился.
– Что молчишь, джигит? – бывший следователь замечал, что с новым членом команды Петербурга происходит непростой психический надлом.
Гоша неопределённо пожал плечами. В глазах продолжала маячить ненастоящая могилка пианистки. Память и памятники – вот и вся наша деятельность на земле, получается. Дома, заводы, техника, наука, искусство, религия, искусство, история, фантазии и прочая потребительская мишура, обосновавшаяся во времени, – всего лишь «мраморная крошка», с милой надписью и шарфиком на память, как у Фриды Аркадьевны! Вся цивилизация – памятник себе самой ещё при жизни! А жизнь бежит, бежит куда-то. Куда бежит? Одни только памятники за собой оставляет.
– Ого! Смотрите-ка! Это же наша Фрида Аркадьевна на портрете! – воскликнул Петрович, обнаружив изображение пианистки в почётном ряду.
Няня Серёжа, казалось, искренне радовался неожиданной встрече:
– Здорово! Раз и нет человека! Надо успеть насладиться жизнью!
– Вах! Прорвёмся! – сквозь зубы процедил новенький.
22
Тем же вечером Гоша, вернувшись в свой номер, извлёк письмо-заговор с надписью «На богатство» и сжёг его перед зеркалом в ванной комнате.
ЕРЕСЬ, ЛЮБОВЬ,
ЗАЗЕМЛЕНИЕ
VII
1
Всё настоящее происходит само собой, как малозаметный переход из одного состояния в другое; ни коллизий, ни потрясений, ни даже раздумий: раз – и уж готова новенькая жизнь для старых привычек; то ли сам человек постепенно меняется и потому новые обстоятельства на него так охотно «клюют» – только ловить успевай свою рыбку-удачу; то ли уж действительно «готовеньким» принимает он, новый человек, как должное, непредсказуемые условия своего существования.
Капа полюбила Гошу. Точка... А он на это ответил взаимностью, какой не ожидал от себя, он даже не подозревал о таком своём скрытом и ещё ни разу не востребованном внутреннем «запале». «Мой! Мой!» – нечто знакомое шептала немногословная Капа в перекрестиях таких же немногословных мгновений. Но что-то кардинально изменилось в этом, коронном её восклицании. И Гоша вдруг понял! Теперь слова эти – «мой-мой-мой» – предназначались не для себя лишь самой, не для своего одинокого утешения посреди деревенского пресного времени, нет – теперь этот возглас целиком предназначался ему, адресату доверия – избраннику Гоше. Отчего пресный воздух деревенской однообразной судьбы превращался в атмосферу райских садов посреди безграничной Вселенной. Любовь – это ведь не когда ты сам что-то или кого-то желаешь приблизить, а когда понимаешь то ли урок, то ли высшую проповедь бытия: тебя, только тебя, ни от чего независимо, – любят! Стать настоящим возлюбленным, наверное, куда труднее, чем указывать на предмет обожания, требуя: «Это – моё! Я вот это люблю...» Вскоре Капа бесхитростно предложила ошалевшему кавалеру расписаться. В результате чего Гоша впервые в жизни почувствовал, что его сердце превратилось в летучую змею, само собой куда-то воспарило над суетливым капиным подворьем, да по пути успело ещё укусить собственный гошин разум; отчего разум этот, обычно холодный и ироничный, впал в сладкую маловразумительную истому, многократно описанную психиатрами и поэтами; мозг Гоши неожиданно, до самых своих краёв и подсознательных закоулков, наполнился удивительным бессовестным счастьем, присущим лишь святым дурачкам, блаженным и знаменитым юродивым.
Няня Серёжа отреагировал на душевно-сердечную новость с широтой и благородством истинного друга: он на все лады одобрял выбор петербургского новичка и нахваливал скромную, работящую Капу, словно редкий дорогой и полезный товар:
– Отличная партия, Гоша! Вы не пожалеете. Этот шаг запросто может оказаться любовью на всю жизнь. Конечно, если появятся дети, то развестись без потерь будет трудновато... Но сегодня я рад за вас! Здорово! Удачно блесну закинули, молодой человек, удачно. Такую рыбку у меня из-под носа увели... М-м-ммм... Здорово! Поздравляю!
Сердечную свою вакансию врач тут же заполнил соседкой-почтальоншей, отчего сиротка витала на седьмом небе и была сверхговорлива от свалившегося на неё счастья: сам уважаемый петербургский «фельшер» с ней теперь под одной крышей ночует. Шутка ли! Гоша в новой ситуации не испытывал ни раздражения, ни ревности, ни сомнений. Любовь – слепа и слаба на голову. Но другого, по счастью, пока не дано: зрячей любви на земле не бывает.
2
– Ведьма на три дня улетела в Америку. Ничего не бойтесь. Я здесь хозяин! – шестилетний инопланетянин исполнил давнюю просьбу Афиногена: «Хоть одним глазком, пока жив, посмотреть бы изнутри на чужое богатство». На двух квадроциклах гости прикатили в Синюю Ромашку – привезли с собой из Шушарки бородатого «младенца», завёрнутого в неизменное клетчатое одеяло-плед.
В гостиной работал огромный телевизор. Программы можно было выбирать из нескольких сотен каналов, или заказывать трансляцию из хранилищ медиаконтента, чтобы найти что-то своё, особенное: в открытом информационном пространстве жизнь землян целиком теперь зависела от уровня интересов и направлений личного вкуса. «Есть всё! Чего изволите?» – спрашивал растерявшегося человечка оцифрованный мега-склад образов всея земли. Человечек же робко заглядывал в это информационное зеркало и понимал, что самое трудное здесь – правильно «изволить» свой запрос. Изобилие обескураживало. Открытые возможности обнажали беспомощность вопрошающего человека перед самим собой. Чего хотеть? За что держаться? Растерянностью, как всегда, пользовались общественные манипуляторы; времена стремительного ренессанса переживали все штатные «опоры» общечеловеческой памяти: театры религий, национальное и культурное обособление, военные мании и ностальгическое прошлое.
Афиноген попросил найти что-нибудь послевоенное, «про любовь». Малолетний инопланетянин бойко набрал запрос: «Love-pro». На экран хлынул шквал порнографии. Афиногену бырышни, несомненно, понравились, он присвистывал и причмокивал, вдохновенно разглядывая живой товар, а также чрезвычайно занимательные прибамбасы, сопутствующие «торговле интимом». Со скучающим видом мальчишка листал на экране срамоту, пока, наконец, Афиноген не очнулся: «Не-е... Ты мне, сынок, старинное кино поищи, ну, там, где любовь из-под прилавка ещё не вылезла. Чёрно-белое давай!» На ретроресурсе нашли подходящий фильм. Запустили... Гоша сразу вспомнил своих родителей: семейный поход в кино воспринимался тогда, как значительное и важное событие – все вместе, родные люди ходили «смотреть картину»; да, да, так все и говорили раньше: «Картину-то посмотрел?» – хотя речь шла всего лишь о новом художественном фильме, выпущенном цензурой в массовый прокат. А ведь картину смотрели на экране, картину! Как в музей ходили в кинотеатр, как в галерею какую. Хорошая картина, как правило, задавала интонацию восприятия жизни, могучим резонансом откликалась в зале; люди не только смотрели на экран, увлекаясь изображением происходящего, но и трепетно чувствовали друг друга в реальности: дышали, кашляли в кулак, плакали, негодовали или хлопали в ладоши; глаза их чиркали по экранным картинам, как спичка о коробок, а воспламенялось совсем другое – общая для всего возбуждённого зала живая душа. Спешите, спешите: картину опять привезли! И люди спешили, у окошечка кассы давились нахалы, спекулянты трудились на благо себя и народа, предчувствием полнился каждый счастливчик, доставший заветный билет. Картина могла быть любая: про войну, про любовь, про старинную жизнь, про фантастику или про приключения. Не важно – про что; важно, что в общем поднятии духа шёл после картины сплочённый, задумчивый зал к отдалённым дверям с многозначительной надписью «Выход».
Утомлённый порнографической перегрузкой, Афиноген на первых же чёрно-белых сценах ретро-картины уснул. А Гоша смотрел на экран с большой увлечённостью; при взгляде из путаницы сегодняшнего дня, наивное, уже совсем безопасное прошлое, почему-то мерещилось «выходом»... Как хорошо! Вот сейчас плавно зажгут свет, в ненастоящем пространстве прочитается слово «Конец», а дорогу к реальности подскажет световая табличка с той самой, спасительной надписью...
Мальчишку картина увлекла; он впервые видел виртуальную реальность, которая стремилась максимально точно отразить... настоящую реальность. Зачем?! Режиссёр умело вплетал в художественную ткань киноленты документальные кадры...
– Художественная правда сильнее документальной, потому что находится выше неё, – посланец Плеяд изрёк методологический диагноз для всего искусства, в принципе, и мимоходом поведал о его иерархическом строе. – Художественный образ выше документального протокола. Фу-у-у! Только на Земле реализмом называют материализованную на время иллюзию. Саморазмножающиеся следствия... На Плеядах разум никогда не опускается до вещества и жизни во времени. Все галактические воры и разбойники охотятся только за художественным образом, потому что это богатство позволяет быть независимым, даже от Бога. Фу...
– Заткнись, космонавт. Смотреть мешаешь, вах! – Гоша старался быть вежливым.
А картина, тем временем, разматывала рулон своих кадров всё дальше и дальше: люди целовались, стреляли, бежали, размахивали платками и флагами, торговались на базаре за кусок баранины или брынзы...
Следящий инопланетянин опять доложил о сути своих наблюдений:
– Разум, смотрящий на золото, становится безумным. Душа, смотрящая на разум, становится безбожной. Бог, смотрящий на...
– Вах! Заткнись, а? Смотреть не даёшь.
Малыш поставил фильм на паузу, принял свою излюбленную позу штурмовика, и встал перед Гошей, заслонив экран:
– Думаю, на Плеядах ты бы не смог преодолеть испепеление.
– Вах! Что за чушь? Дай досмотреть.
– Испепеление – это мгновенное повышение резонансов и октав среды обитания. Процесс запускается коллективной молитвой, обращением большинства сущностей к Отцу, к эгрегору питающей звезды, например. Мёртвые хорошо горят.
– Вах! Горят, говоришь?
– Синим пламенем. Иногда даже пепла от них не остаётся. Читал про самовозгорание людей? Это когда жадный, противный, злой, ревнивый, завистливый, грубый, самовлюблённый случайно попадает в высокую октаву. Горит! Весь, или частично. Ваша старая физика этого не может объяснить.
– Ну-ну. Интересно, а кто на Плеядах в правителях сидит? У власти по определению одни лишь подлецы собираются. И не горят, между тем. Вах!
– Любой желающий может править. Ну, тот, кому это близко и кто проходит Врата Октавы беспрепятственно.
– Ого! Ежемгновенная аттестация мыслей и чувств? А если бес попутает или тоскливо вдруг станет от жизни...
– Сгоришь! Таковы условия новой физики. Октавы Отца безошибочно отделяют живых от мёртвых.
– Вах! Стерилизация огнём – это, конечно, по-нашему... А не знаешь, когда на Земле данный фокус произойдёт?
Вместо ответа малолетний тёзка отжал кнопку паузы – фильм продолжился. Главный герой на экране суетился, пересчитывал мелочь из кармана, стремясь купить своей возлюбленной букетик цветов. Сердце в груди нагревалось и ныло от воспоминаний: точно так же будущий гошин отец «наскребал на роскошь», чтобы понравиться будущей гошиной матери – они оба не раз со смехом рассказывали подросшему сыну о прекрасной своей юной бедности.
– В высоких октавах денег не будет, – малолетний комментатор, как назло, превращал личную гошину ностальгию во всемирную ярость.
– Вах!!!
– Деньги отпадут. Тоже сгорят. Сгорят все посредники смерти, а также их инструменты. Огонь – это музыка разложения...
– Вах!!! Вах!!!
Фильм продолжался. Инопланетянин замолчал. Но Гоша больше не видел «картины», не воспринимал ничего из фильма, хоть и сидел перед экраном, – настрой на приятное прошлое тихо исчез, безнадёжно расстроился, сбился. Задумчивость, как отравляющий газ, просочилась снаружи в роскошный коттедж, проникла сквозь стены и стёкла, и – овладела земным бедняком. Гоше хотелось отметить по-крупному встречу с Капой и Афиногеном, но денег у беженца не было. Он готов был к любому транжирству. Но – денег не-не-не-не-не было. Не было денег. Только у инвалида, да и то «на последнюю крышку» – накопилось от пенсии.
Кончился фильм. Проснулся Афиноген.
– Про деньги мечтает! – мальчик-индиго ткнул пальчиком в гошину сторону, брезгливо и высокомерно.
– Деньги – зло! – Афиноген развеселился с пол-оборота; гошина горе-печаль разгоралась, словно ветер пошаливал над угольками. – Гошка, наплюй! Чем меньше у нас с тобой денег, тем меньше у нас с тобой зла. Ребятки, мне бы на двор, покурить...
Гоша затосковал: не-е-ет, деньги – это ещё не хозяин... Они – лишь исполнители зла. Гоша почувствовал то, что и представить недавно не смог бы. А именно: он почувствовал ненависть к... деньгам, к бумажным бессовестным слугам того, кто, не показавшись на людях ни разу, всех превратил в добровольных рабов... Настоящий Хозяин – это сила по имени Зло! А деньги – наместники зла на земле, вирус в высоких октавах любви. Жить! Так хочется жить! Заразившись деньгами, нужно ими переболеть!
Балагур-Афиноген, заботливо внесённый с улицы обратно в холл, продолжал сыпать соль на раны:
– Лучшая пенсия, Гошка, в нашей стране у самых лучших, полных, как я, инвалидов. Конечно, у интеллектуальных уродов она ещё больше! А уж у нравственных «обрубков», тех, что в высшем правительстве сидят, пенсия самая-рассамая: нули в табели считать замучаешься, б...! Ха-ха-ха! Все люди нынче с «ограниченными возможностями», все в России культями своими торговать научились. Ха-ха-ха!
Кот-кастрат вылез из-под дивана, тяжко вспрыгнул, улёгся на гошины руки, замурлыкал, от удовольствия выпустил когти и опять человеческим голосом вымолвил: «Ма-а-ало!!!»
3
Отсутствие денег навевало тоску. Но и присутствие их не избавляло от тоски. Деньги разделяли самого человека на его живую и мёртвую часть, чтобы властвовать всюду, даже во внутреннем мире людей.
Возможно, и впрямь, деньги, проникшие в мозг, делают его работу не собственной, рабской, разрушительной для себя. Разум, поражённый действием идеи денег, уже не принадлежит его обладателю. А эквиваленты ценностей могут быть самыми разными. Подмена хитра и удобно устроена для того, кто «разделяет и властвует»: настоящие ценности – у одних, а «эквиваленты» – для всех прочих. Воспитанный на подмене, подмене и служит. Что в одинаковой мере справедливо как для одного «подменённого» человека, так и для многовековой череды «подменённых» поколений. Подмена – оружие мёртвых! Красота подменяется украшениями, знание познанием, гордость гордыней, полиция полицаями, а Бог – его очередным заместителем... Мёртвые восстают из живых! Разум, заражённый подменой, – раб посредника, в роли которого могут выступать различные ненасытные звери: государство, политика, религия, бизнес, любой, убеждённый в себе, фанатизм.
Гадёныш-индиго читал мысли вслух:
– Лишь натуральный обмен исключает эквиваленты, что вполне актуально не только для земли, но и для живых небесных общений.
О, деньги! Власть денег – это апофеоз заражения разума, его раковая опухоль планетарного масштаба. Метастазы проникли повсюду: и в супружескую постель, и в школьные уроки, и в концертный зал, и в научные храмы, и даже в предсмертные размышления смертных: ох, хватит ли денег на похороны? А про мертвецкие комендатуры с раззолоченными вывесками на мраморно-гранитных входах и флагами на крышах уж и говорить не стоит: это – ядра заразы! Неживые против живых поднялись; ни совести у них нет, ни жалости, ни какой-либо внутренней меры – частым неводом туда-сюда бродят ловцы человеков: души пьют, злобой кровь очерняют. Боже! Духососущих клещей наплодилось – не счесть! Да ещё и нахальство имеют живым говорить: мол, вы сами достойны того, что имеете... Пусть, мол, каждый свою правоту объясняет. Натравят, бывало, живых друг на друга в огромной войне, а потом, кто остался, контуженный или увечный душою, зачем-то твердит, как в припадке: «Павшие – это пример для живых!» Ну, а уж деньги сей омут крутить ещё пуще стараются!
– Деньги! Только деньги могут спасти этот мир! Лучшего средства для своего равновесия и развития человечество не придумало и не придумает никогда. Я восхищён гениальностью денег! Только им всё подвластно: и духовное, и земное. Здорово! – Няня Серёжа не поклонялся Мамоне, но признавал его гениальную власть. И этого было достаточно для того, чтобы Мамона, в ответ, комфортно сохранял самодовольного Няню Серёжу, словно декоративную рыбку в адском аквариуме. Что ж, духовные рыбы немы, как и положено рыбам. Зато они очень решительны и красноречивы, когда выползают из вод поднебесных на сушу. Говорящее тело – их правота.
Интересная штука – думы; привяжется какая-нибудь мысль, и не отцепишься от неё никак, денно и нощно будет водить она тебя на своей пуповине, будет расти за твой же счёт, высасывать личную силу, поедая и время, и душу, и мозг; и ведь до настоящего чудища такая мысль дорасти может запросто, если проедать и поедать научится не одного лишь человечка, а целые миллионы тщедушных, готовых отдаться рогатому делу как один. Так вот, деньги. О них-то и дума. Стоит скомандовать громко: «Господа! Деньги здесь!» – все, как один, повернутся в призывную сторону. Смутные, смутные люди: вперемешку и живые, и мёртвые. Мёртвые деньги хватают, не думая, оттого-то живым всегда только крошки от золотых пирогов достаются... О, деньги! Лишённые романтического грима, а также своей ненастоящей, надуманной ценности и театральных кредитных одеяний, они обнажали свою неприглядную, бесчеловечную сущность – копыта, кривые зубы и боевые рога. За деньги можно было поплатиться жизнью. И такое, как знает каждый, случалось и случается сплошь да рядом.
Деньги – самая сильная вера, при помощи которой мёртвые хозяйничают над живыми. Деньги подобны трупному яду, но для полноценного воздействия ему обязательно нужно попасть внутрь незаражённого организма; а для этого стоит лишь поцарапать мёртвому коготку живую кожицу живой мысли или живого чувства, как... – привяжется неживое к живому!
4
Время было игрушечным, события мелко бежали, как заводной паровозик из детства – по не вечному кругу.
Гоша сидел на берегу деревенской речки, слушал шум водопада, несущийся из-под моста, и задумчиво смотрел в кружащийся омут, где в тёмной карусели вод с той же задумчивостью совершали круговые движения утиные перья, какие-то веточки, случайный мусор и пенные пузыри; часть этого мусора благополучно выносилась деревенской Шушаркой в русло большой реки, туда, где с рёвом глиссировал неожиданный дар Наталии – новенький катер Няни Серёжи.
Позарез нужны были деньги. На дальнейшую жизнь. Какую именно? Этого Гоша не мог пока сформулировать точно. С Гошей, случайно побывавшем на «том» свете, произошли решительные изменения – с ним неожиданно приключилась земная любовь. Всё произошло само собой, как восход солнца. Две души, юркие небесные озорницы, едва почуяв общий надмирный резонанс, не раздумывая, мгновенно – с первого, как говорится, взгляда, – слились в одном и том же едином состоянии, и расщепить это пьянящее единство, вернуть каждого обратно, лишь к заботе о себе самом, уже было нельзя – напрасный труд: всё равно что отделять воду от воды. Что ж, любовь, как живая природа, не умеет шутить «просто так» и не умеет притворяться. Капа, дочь Афиногена, полюбила беженца, а он полюбил её. С каждым это произошло впервые в жизни, махом, поэтому все предыдущие сочинения, что были написаны судьбами по отдельности, стирались до чистого листа... «Дурак ты, Гошка! – веселился Афиноген, – Все бабы только себя любят, а эта «скоропостижная» себя уж и не помнит, глаз с тебя не спускает, барана кудрявого! Радуйся! До конца дней душа твоя теперь будет сытой. Ишь! Ведь разговорилась Капка-то! Как птичка весной! Да и ты, я смотрю, призадумался, паря».
Гоше и самому казалось, что он со стороны смотрит какое-то непрофессиональное любительское кино, где кадры мелькали и были составлены как попало, а сюжет вертелся, словно барабан с лотерейными билетиками: поди угадай, что в следующий момент режиссёришка вытянет? Гоша, словно во сне, побывал с Капой в поселковой администрации, кое-как расписался в книге регистрации браков, держа на руках одеялко с завёрнутым в него «младенцем»-Афиногеном, выпил шампанское, сел вечером на квадроцикл и вернулся, оглушённый, в Петербург. Чтобы провести здесь последнюю свою «казённую» ночь, отдышаться от своей бесшабашности, и перевезти оставшиеся личные вещи в дом к Афиногену и Капе. Из новых вещей прибавилась лишь старая иконка, что незадавшийся аукционщик вытянул, спасая антиквариат, из груды шушарского хлама...
Новость широкой петербургской публике охотно и очень доброжелательно продал врач. Сам же Няня Серёжа отшился от Капы легко и безболезненно:
– Отлично, Гоша! Всё лучшее – для «народа»! Обо мне не беспокойтесь, я по соседству ещё лучше устроился, у почтальонши. Даже к новому имени привыкать не пришлось! Правда, смешно? Коне-е-ечно, я просто не выдержал конкуренции: старый, беззубый, не имею трёх высших образований, как вы, не обучен изысканной вежливости... В общем, поздравляю. Жениться – это как якорь бросить, когда спиннингуешь в хорошем затончике. Ха! Правильно: не с нуля же начинать на новом месте, нужно использовать любые шансы судьбы. Здорово!
Скабрёзная бессовестная жизнерадостность врача Гошу угнетала, но он терпел это без раздражения. Всё произошло настолько стремительно, что последние дни и впрямь были похожи на сцены из нарисованных комиксов.
– Вот видите, как всё хорошо для вас складывается? Живите! – сказала при встрече Наталия. – Но не забывайте: по первому же чрезвычайному требованию вы обязаны вернуться в нашу Семью. Иначе...
Комиксы и лотерейный барабан не поддавались логическому осмыслению и не подчинялись обычной последовательности обычных чувств. Гоша, решивший «пустить корни» в деревне, по сути, бежал из Петербурга, спасаясь от здешнего опасного сумасшествия. «Работай там, где тебе деньги дают, а трать их там, где тебя любят...» – эта двоедушная мысль, как заевшая пластинка, крутилась и крутилась под гошиными кудрями, как пчела в волосах.
5
Бах! И вот – вместо чудесного эго-поселения счастливого холостяка на берегу моря какой-то плацкартный вагон, какие-то тётки и анкеты с пособиями... Бах! И вот – погружение в ирреальность Петербурга, в сумасшедшую суету интеллектуального оазиса с эзотерическим уклоном. Бах! И вот – задумчивый человек сидит на берегу омута и думает: где взять денег на стол, на подарки и гостей? В такой уж традиции Гоша был воспитан и перешагнуть через неё он не мог. Бах! Бах! У беженцев не бывает постепенности: сразу всё потерял, сразу же и нашёл... Никакой тебе инерции: ни в прошлом, ни в будущем. Жить налегке – вечный ва-банк! – плохо ли? Божий беженец – одинокое пёрышко века – иная реальность; ему закон зазеркалья не писан: он – современный блаженный. «Господа! Здесь нет денег!» – слышите, это ведь сама жизнь кричит, всех живых созывая к себе под крыло. Но что-то никто не спешит на прекрасный призыв оглянуться, и сердцем, и разумом встать под такую защиту...
Гошины глаза плавали в омуте вместе с мальками, опилками и пятнами ряски. Там же плавали деньги – зелёные, жёлтые и сине-красные змеи, осторожные и ядовитые, как гюрза. Не все, не все умели ловить их за хвост или за голову. Пойманные, деньги извивались, шипели и пытались укусить человека-ловца. Кто-то смирял их факирскими штучками, кто-то бросал, испугавшись, обратно, а неудачники от смертельных укусов затихали и опускались на самое дно.
– Вах!
Гоша отчётливо видел: деньги-змеи не только коварно зубасты, но и, действительно, очень заразны; уж слишком легко проникают они в дрессируемый разум, становятся лакомством и наркотиком жизни. Но что же они подменяют собой? Всё!!! Няня Серёжа был прав: «эквивалентом» измерен и человеческий труд, и плоды совершенства, и ресурсы природы, и авторский замысел, и названа даже цена разрушений. С какого ж момента человек называется – раб? С момента подмены настоящего не настоящим! Бах!.. И разум работает не сам на себя уж, не на прибавку живого к живому, ан, нет, – с момента подмены, работает он на Хозяина, что владеет рабом своим через «посредство». Через! Толпы людей, стада очумевших фанатов – это признак очень плохой. Это – спектакль из не собственной жизни. Здесь все укушены бумажными змеями, все превращены в легковоспламеняемые бумажные трафаретики... Толпы склоняют жизнь заражённого разума только на убыль – к слепой, управляемой вере. И бумажные змеи, с водяными красивыми знаками на изогнутых спинах, пасут эти толпы.
Под мостом ни на секунду не прекращалось рычанье воды.
– Вах!
Гоша вдруг понял секрет этих мест, суть притягательности этих непритязательных жителей, простых и природных: как равнодушная эта вода, как эта травинка, проросшая чудом из гнилого бревна, как дорога с кривыми ухабами, как потемневшие вороны на столбах, похожие на чернорабочих из соседней Вселенной... Сначала слабо, а потом всё сильнее и сильнее Гоша начал слышать очень чистую, как песня свирели, музыку жизни. Да, да, именно – музыку жизни! Чистую и торжественную, как мычание сытой коровы. Именно эта музыка подсказывала простой, но невероятный ответ: разум обитателей Шушарки не был заражён... Ничем! Ни политикой, ни бреднями о платном пробуждении, ни деньгами. Это поразило Гошу! Поразило своей простотой и несокрушимостью: здоровье души и ума – это когда ты хозяин себе самому! Пусть ты деревенский куркуль, скопидом, ворчун или даже тюремный сиделец, но ты – не эгоист. В этом таилась несокрушимость Шушарки! Поскольку, получается так: если без двоедушия, то и твоя личная жизнь, и жизнь ближнего – это ведь тоже «ты сам»; такая банальность! Нормально и хорошо принять от себя самого помощь, или дать её себе самому в лице общины, в кругу земляков, – это полезно для коллективного здоровья, для прибавки общей устойчивости, для личного удовольствия, наконец. Такая банальность! Здоровый дух одиночкам не ведом... Все вместе живут здесь, в Шушарке, и не за счёт обрезания разума или ведомые страхом. Иначе! В Шушарке нет мёртвых!
Гоше показалось, что ядовитые бумажные змеи в кружащемся омуте, услышали эту мысль, зашипели и готовы были броситься на того, кто осмелился их потревожить. Гоша плюнул в воду и улыбнулся; мёртвые всегда узнаются по правилам смерти, которыми они себя окружают: их почерк – запреты, недоверие, страх, бесчеловечные законы, колючая проволока, социальные перегородки, рекламная помпа, ходульные жесты и театрализованная охрана. Гоша улыбался всё шире: бесплатной жизни в натуральной, бестолковой Шушарке хватило бы на всех, бесспорно и в избытке! Жизни, а не дорогостоящей суеты или её, ещё более дорогостоящих, заменителей.
6
Невостребованный мотороллер под крышей сарая стал свадебным даром; Няня Серёжа никогда не был жадным. Теперь ежедневно Гоша ездил на работу в Петербург, а к ночи возвращался домой. Домой! Это слово приобрело новый, неожиданный смысл: домом была не изба, а мир внутренних человеческих чувств, в котором Гоша оказался желанным родственником.
Схемы и плакаты со стен давно сняли; они лежали в сарае, под крышей, свёрнутые в тугой тубус, – на растопку. Аудиозаписи семинаров неугомонный Афиноген тоже прослушал, но не все. После очередного пассажа мастера Ли курящий бородатый ребёнок, торчащий из детской кроватки, огласил приговор: «Ересь!»
С Афиногеном можно было говорить на любые темы. Он не охранял, как принято у большинства людей, известные им, проверенные и узаконенные смыслы, а играл словами и идеями не хуже искушённых циников и зубоскалов из редакционно-издательского мира. А ведь некоторые смыслы были, ну, очень тяжёлые, и играющий такой игрушкой, мог бы, дав, например, длинный удачный пас в ожиревшую, неуклюжую эпоху, нечаянно уронить многое и многих...
Метафорический приём – тема «живых» и «мёртвых» – в домашних разговорах мужчин, наяву, а не во сне прошедших через многие «ампутации» злодейки-судьбы, присутствовала постоянно. Громкоголосие в доме поднималось к закопчённому потолку и витало наравне с дымовой завесой.
– Гошка, скажи мне: па-па.
– Вах!!!
И двое могли после этого залиться счастливым смехом, а Капа, варящая щи с капустой, выглядывала из-за печки и глаза её светились.
– А как ты к господам-то подходишь после Капки? От тебя же свиньями несёт? – интересовался Афиноген, не скрывая подковырки.
– Вах! Я в костюм с другим запахом на работе переодеваюсь.
Двое опять заливались громким, беспечным смехом, а Капа вновь на секунду отрывалась от плиты, и, глядя на самодовольных глупцов, зажигала особые лучики счастливых женских глаз.
Приезжал инопланетянин, одинокий, скучающий пацан, сын сверхбогатой петербургской ведьмы, в общем-то, неплохой парень. Привёз Афиногену в подарок зелёный лазер-указку, очень мощный аппарат, способный ночью бить в небо на несколько километров.
Как только стемнело, Афиногена, держащего во рту лазерную «сигаретку», вынесли на двор и уложили в его «транспортное средство», в детскую коляску, лицом вверх; остальные улеглись на охапки соломы – над головами, на чёрных сатиновых пяльцах, ночь миллиарды лет вышивала один и тот же узор, немую загадку для говорящих и видящих...
Включили луч. В небо ударила пронзительная зелёная игла! Афиноген, учитель, неистребимая школьная косточка, соскучившийся по ученикам, приступил к уроку:
– Ф шожвеждии Лепетя, шмотите фон тута, ашполошена ошень интеесная халахтика...
Даже Капа смеялась до слёз. И Афиноген смеялся вместе со всеми, отчего зелёная шпага фантастического луча, прыгала и плясала по всему обозримому небу. Гоша очень боялся, что трясущийся папа проглотит включённый лазер и тогда Вселенная погаснет, навсегда опечаленная своей необъяснённостью.
7
Необходимых денег Гоша так и не нашёл. Он, гордый от природы, ни у кого не хотел ничего брать в долг. От финансовой своей беспомощности кудрявый горец страдал и стеснялся даже себя самого, как постриженный наголо пудель. Было однажды дело... Да, породистые псы умеют стесняться. Как-то, будучи ещё совсем молодым, на лейтенантских сборах Гоша не удержался от мелкого хулиганства – отомстил вредному подполковнику, обрив начисто его собаку. Подполковник орал так, что обмочился, а сознательный пёс месяц прятался от посторонних глаз, мучительно, совершенно по-человечески, переживая за свою наготу. Не иначе, всемирная карма вернула Гоше должок.
Зачастую, вечером удавалось вернуться с работы пораньше; в такие моменты Гоше нравилось встречать Капу, возвращавшуюся с фермы. Обычно он поджидал её сидя подле моста, над омутом. Он почему-то часто стал думать о смерти, думать о ней без предрассудков и стереотипных страхов; скорее, он теперь воспринимал смерть как живое существо, как безошибочную советчицу на пути к заветному, неизбежному и очень рискованному прохождению через «ушко». Поэты, всё-таки, не зря ставили знак равенства между смертью и любовью – уж они-то знали о том, что это всего лишь два имени одного и того же древнего наставника, неутомимого проводника для путешественников «по вертикали», прыгунов из состояния в состояние, живых после жизни...
Мёртвые смерть понимали иначе. В перевёрнутом мире свободная жизнь, талант и любовь – вот что было смертельно для мёртвых! Любовь убивает притворщиков! Да, да, да: мёртвым нужна мерзлота – застывшие души, застывшие мысли, застывшие образы и порядки. Будут свет и тепло, и любовь – мертвечина прокиснет и завоняет! Да, любовь беспощадна к ненастоящему миру. Поэтому застывшие его вечные истины так яростно, так изощрённо и умело её уничтожают. Как?! Беззащитную?! Неужели?! Но достаточно, хотя бы мельком, взглянуть на те заразы, которыми потравлен живой разум и его живые желания, чтобы понять и увидеть: пробуждение человека в иллюзиях – это гибель его через убыточность духа. Ах, пробуждение! Важен мотив пробуждения: только высокий мотив поднимает к реальности мига – из пробуждения в пробуждение, как по ступеням, по звенящим октавам ведёт и ведёт «куда-то туда». А низкий мотив – кувалда, на скрипку упавшая... Да, любовь, несомненно, опасна для стылого, подлого времени: человек от любви пробуждается правильно, выздоравливает, и уж вирусам мёртвого мира не поддаётся. Паразиты-посредники, мёртвые люди, а также их демоны, гибнут.
Хорошо помечтать, глядя на тёмную воду! Самолюбие кончено, обществу сон золотой навевается... Но иммунитета от трупного яда нет, к сожалению; каждый родившийся – заново в битву вступает за своё пробуждение. Заново! Каждый! Пред настоящей любовью, как перед смертью, человек одинок. В этот миг не бывает сознание грязным, обособленным, неумытым, заскорузлым, с короткой амёбообразной памятью... Все болезни земного ума – от духовной толпы мертвецов, излучающих грязь! Мастер Ли на семинарах любил повторять: «Сменным умирающим культам, зеркалам нашего сознания и их многочисленным посредникам, можно противопоставить только одно – пульсы бесконечной и вечной культурной жизни. Слушаем пульсы, слушаем пульсы...» После этих правильных слов очередная загипнотизированная богатая дамочка шла на «индивидуальную консультацию» в номер к гуру – за глотком жизни. За любые, между прочим, деньги.
– Мой! – Капа неслышно подошла сзади и закрыла гошины глаза ладошками.
Ещё полгода назад Гоша умер бы от смеха, скажи ему кто, что знатная молодая свинарка из русской глубинки, подруга его друга, станет... женой, запросто, в один клик, одной лишь мимолётной фразой победив душу закоренелого, убеждённого холостяка: «Вы – смелый!»
Шумел поток воды под мостом, ладошки девушки источали запах фермы, какой-то грузовик промчался мимо – в этот миг Гоша готов был умереть от благодарности и непостижимого последнего смирения перед той силой, что Капа приносила с собой: в её присутствии сами собою останавливались мысли и просыпалось молчаливое сердце.
8
По ночам подвыпивший Афиноген иногда орал:
– Гошка! А ну, назови меня...
– Па!
– Маладэц!
Далее, не всегда в цензурных выражениях, Афиноген, насмотревшийся на «схемы счастья» и наслушавшийся о «моделях мира», мог заявить, что он является сорок вторым воплощением Леонардо, и что они братья-близнецы по духу, что их, живых, вообще-то, много и что они все – учёные. Что люди находят друг друга и мгновенно становятся чем-то единым не по воле случая, а предопределённо – встречаясь «в слое» или на соответствующих «уровнях вибраций». Ночные монологи с «папой» случались после «предопределённых» вечерних встреч – стакана водки с петербургской «ересью»; и неизвестно ещё, что из принятого внутрь, пьянило бывшего школьного директора больше: химия земли, или алхимия духа? «Заведённый», как всегда, лежал в детской кроватке с сигаретой во рту, и безапелляционно утверждал, что реальность бесплатна, что она является природным ресурсом, что данность не продаётся, а именно не продаются: атмосфера, пространство космоса, эфир, свет солнца. Сорок второе воплощение Леонардо хихикало в темноте и роняло искры, иронично развивая тему дальше: реальность, конечно, трудно продать, но лишь до тех пор, пока она не превратится в иллюзию. «Мы с Леонардо учёные! Нашу реальность невозможно продать даже в очень отдалённой иллюзии... Мы не продаёмся во времени!»
Философский матерок ночного весельчака легко переводился на нормальный язык: только сумасшедший может без специальных очков смотреть на ирреальность мира и не сойти при этом с ума. Остальные же, чтобы чувствовать себя реалистами – смотрят на сумасшедшие картины политического, религиозного или научного-технологического спектакля через закопчённые стёклышки своих иллюзий и ревностно охраняют эту х..., этот бред.
9
Капа была очень чистоплотной женщиной. Очень! Она постоянно перемывала посуду, мела, что-то протирала... Прямыми и чистоплотными были её простые привычки, ясные, не двойственные чувства. Но самое главное – чистоплотным был её разум; Капа не смотрела телевизор, не читала газет, не поддерживала разговоров о церкви или политике, не мыла косточки соседям, не оспаривала историю и не интересовалась завтрашним днём, льготами за выслугу лет или налоговыми послаблениями для опекунов. Она не ходила на собрания, не голосовала в день выборов и не закупала крупу впрок, когда цены в очередной раз ползли. Её не интересовали тайны Петербурга. Язык её находился в покое даже тогда, когда какой-нибудь спесивый проверяющий из райцентра орал и доводил всех вокруг до белого каления. Ей не о чем было говорить с мёртвыми. Молчание её было естественным в мире притворства. Капа была чистоплотна! При этом её детская доверчивость, открытость и немедленная готовность прийти на помощь обезоруживали даже орущих мытарей и пожарных инспекторов, коих становилось с каждым годом всё больше.
Любое прикосновение к носителю трупного яда могло принести заражение. И только Капа, казалось, родилась неприкасаемой – на неё не действовали уловки, коварство и нечестность грязного мира. Сами же мёртвые не замечали никакой грязи в своей тотальной заражённости, они даже ценили это и даже специально заражали трупным ядом друг с друга, с детства, а мёртвое государство с его мёртвыми правилами – охотно помогало. Рядом с Капой контраст между живым и мёртвым становился ошеломляющим! Поэтому на работе на рядовую свинарку Капу орали чаще, чем на начальство. Она спокойно и безответно «собирала камни», брошенные в её адрес от чьего-то злого сердца. Зато, когда время доходило до показательного юбилея и Почётных грамот, Капу всегда называли первой. Капа жалела мёртвых, а им суета, раздражение, украденный ящик мыла в чулане, пропитая премия – это нормально! Они так и говорили вокруг, что «считают жизнью» то-то и то-то: количество автомобилей, календарные даты, шаблоны застолий и ритуалы, подчинение правилам, даже когда эти правила самоубийственны... Считают, считают, считают! Как трупы на войне. Считают самих себя! Как сдачу в магазине. Считают... Капа не понимала денег.
Капа и Земля – они были родными сёстрами. Принадлежали друг другу без слов и делились беззаветно всем, чем только могли: тишиной, любовью, покоем, плодородием жизни. У каждой из них имелся внутренний мир, не знающий ни учёта, ни переучёта, ни недостачи, ни перерасхода отпущенных лимитов. Он, этот бесконечный и открытый мир, сам не ведал, что в нём имеется. Здесь по необходимости само по себе возникало всё необходимое для жизни, и так же, по необходимости, оно и исчезало. Живая необходимость не создавалась искусственно! Рядом с Капой это чувствовалось особенно остро – по отсутствию электрического нервного зуда, какой обычно присущ всем расторопным проедателям и прожигателям бытия. После нашествия которых, даже искусственная жизнь, остаётся с минусом, а не с плюсом. Капа жалела мёртвых всем сердцем; мёртвые занимались не сотворением, а растворением мира. От применения колёс, углов и зеркал мир тихой природной реальности растворялся с фантастической быстротой.
10
Что-то произошло. Что-то хорошее. Что-то очень простое и очень-очень хорошее. Гоша – выздоровел! Да! Выздоровел! Он чувствовал себя не печальным и ничего не ждущим, да, значит, полностью здоровым! И это тоже случилось молниеносно, кажется, в тот самый момент, когда Капа произнесла: «Вы – смелый!» О, женщина! Непобедимость твоя – в твоей беззащитности! Природа любви не ставит условий, не предпринимает шагов «вопреки» и не даёт бескомпромиссных решений, идущих от воли и разума. Враг толкает в грудь или в спину, а любовь приглашает забыть о разделе на правых и левых, на бывших и будущих. Неужели и мёртвых с живыми она обнимает едино?! Известен, известен ответ: перед любовью живые цветут, плодоносят, а мёртвые тают, и под ноги – но не бесполезно! – перегноем к цветам опускаются... Над руслами многих иллюзий непобедимою женщиной реет Природа! В омутах этих течений в едином восторге кружатся, как щепки, и секундочки, и тысячелетия. Беззащитная женщина – Жизнь! Разве можно её победить шестернями, плазматической резкой, плотиной из стали и камня, искусственным образом или расчётом? Никому, никому не объять необъятного, не переспорить речами молчание вечности, не заменить труд вздыхающих лёгких на стучание поршня.
Эфир передающий живое к живому – любовь. Любовь исцеляет, а самолюбие – это же снова подмена! Наоборот закрутить можно лишь механизм, а живое устроено честно: от начала начал начинаясь, до конца своего всё само дорастает, как плод в материнской утробе. Не бывает иначе. На путях эволюции ставить новые стрелки опасно и глупо; генную память подправит чуть-чуть лишь учёный чудак, дурачинушка, а родится – Кощей кровожадный... Но и его перемелет любовь, правда, заново всё начинать на земле ей придётся. Ступени подмен опускаются в ад – очень уж голоден тёмный Хозяин. Путь этот не зря называют последним и страшным, закрыт зеркалами он, а самолюбие видит в них свой нарисованный «рай». А путь-то всё ниже и ниже, по расстроенным клавишам чувств и пороков, по рычащим октавам Вселенной – уже не симфония сфер обнимает рождённых, а гул подземелий, где пахнет и гнилью, и серой из пасти дракона, вот уж кривятся от астмы и аллергии людские носы, но внушённая мёртвая вера им шепчет по-прежнему: «Аллилуйя!» Неужели и эти ступени – любовь?! Однако же есть смельчаки и упрямцы, что смогли отвернуться от мрака и его фейерверков, значит, есть и та сила, что вернула их к жизни!
Капа – царица природной любви – назначила Гошу, чужеземного принца, избранником и повелителем здешнего царства. А в царстве том всего было вдоволь: и подполье с буртами, и кое-какая скотина, и сено, и щелястый сарай с недостроенным гаражом, и газ, и вода в летнем кране, и полузаросшие грядки, и штабель с известными досками... Афиноген, радуясь новому руслу судьбы, стал называть зятька и дружка очень гордо: «Хозяин!»
Жизнь кувыркается: то с ног на голову перевернётся, то обратно себя восстановит. Няня Серёжа, когда оставался здесь на ночь, спал на полу, подле кроватки курящего Афиногена. А Гоша, за занавеской, из второстепенных ролей перебрался на главные; темноту бытия освещала любовь; над живородящей ночною Шушаркой метался меж звёзд, словно лазерный луч, восторженный шёпот восторженной женщины: «Мой! Мой! Мой!»
Няня Серёжа ворочался на полу:
– Здорово! Лучшее лекарство – это удовольствие от жизни! Завтра встаём в три утра – попробуем-ка сесть на лещей... Хр-ррр! Х-ррр-ррр!
11
Живая Шушарка! После «одомашнивания», Гоше показалось, что он, наконец, понял задачу и смысл человеческого пребывания в теле и во времени: следовало непрерывно, всегда и всюду, в себе самом и вокруг себя – отделять козлищ от агнцев, живых от мёртвых. Кто-то невидимый словно шептал прямо в душу: «Время истекло!»
Привидения обожали выступать по телевизору. От разноцветной экранной пляски фантомов во многих деревенских домах вечерами мерцали окна. Наблюдательный Гоша размышлял: почему на деревенских жителей фантомы почти что не действуют, не могут окончательно схватить их за душу? Какая-то сила не позволяет привидениям командовать в полный голос над людьми, приближёнными к незамысловатому труду и к земле. Собственно, тут и думать было нечего: сила эта – Земля! С её травой-муравой, навозом на полях, пылью, реками и лесами; люди земли были неотъемлемой частью этого природного перечисления – они не возвышались над травой слишком высоко, но и не падали ниже травы. Они просто жили своей собственной жизнью, равные среди равных, в соседстве, бок о бок с такими же жизненными «собственниками».
Смиренная крестьянская улыбка – Ноев ковчег внутреннего человеческого настроения – позволяла здешним людям устойчиво плыть и сквозь мёртвый штиль очередных новомодных верований, и сквозь зыбучие волны государственных переворотов, не переворачивать разум и душу на приблудных штормах и течениях, что налетали, как шквал, с незнакомых сторон. Волны, конечно, имелись, а волнение – нет. Какая-то волшебная сила позволяла этим людям не терять себя. Какая? Воспитание, может? Так оно здесь очень простое. Образование? Тоже не блеск... Культура? Ну, какая культура в деревенском-то клубе? Танцульки да ужимки! Тогда что? Земля!!! Капа была «человеком от земли»; характер её, темперамент, устойчивость психики, немногословие и рабочая живая надёжность, даже мимика и волны мирового покоя, исходящие от простой деревенской девушки – всё было от земли! Естественность в искусственном мире становилась уникальным явлением и за эту экологическую «изюминку» мир мёртвых уже назначал свои цены, как в городском зоопарке... Любовь, ретро-диковинка – на продажу и на показ! Гоша нутром чуял: он пожизненно будет охранять свою Капу от этого срама. Свою Капу... Свою! Чувство было совершенно новым, неожиданным, понятным без объяснений и очень приятным: да, он будет охранять её... беззащитность!
Пожалуй, все люди Шушарки были надёжно «заземлены»: в труде, в приземлённом своем общении, в неприятии и непонимании подвигов, типа одиночного путешествия-рывка на каноэ через океан. Тучи цивилизации сгущались, темнели, напитывались мощью ведущих производителей, сходились и расходились, превращались в торнадо локальных войн, проливались потребительскими наводнениями и испускали грозные молнии дефолтов и новых открытий. А полупатриархальная Шушарка – жила как жила; местных практически не били ни ветры инфляций, ни токи указов, текущие из зазеркалья.
Ого! Через это понятен становится и «земляной» порыв горожан-интеллигентов, спешащих спасти свою самость, своё равновесие: сунуть изнеженные учёные ручки по локоть в навоз, закопаться в грядки, – прижаться к земле, как солдат под обстрелом. Новые деревенские – беженцы городские в погоне за «непрописанной» жизнью... Закон сохранения массы ничто без закона по сохранению высшей энергии – смысла любви, удовольствия быть. Беглецы! Инстинкт самосохранения есть, предположим, не только у тела, есть он и у вечного духа. Городские беженцы, наши же граждане, утомлённые двоедушием: в город несутся с утра – на работу, на службу, а в выходные – душа отдыхает на грядках или смеётся за колкой берёзовых дров...
По омуту времени люди кружат и кружат, соревнуются, словно гонщики на закольцованном треке. Непроточным становится омут, засоряется постепенно, теряет свою глубину. А на пути закольцованном почему-то всё больше поперечных барьеров, – праздников и каникул; и рабочие люди переходят их, точно линию фронта: «Уф-фф!» – отгуляли, пронесло, пережили... Праздники праздного времени – круг, несомненно, искусственный. Но есть и другое. Круг земного труда – праздник вечный.
Заземление помогает даже полумёртвым и двоедушным. Заземление, фундамент для двойной небывалой игры – одновременное строительство двух пирамид на едином земном основании: где общая, значит, подошва для ада и рая! Когда-то на сушу выползли предки современного человека; значит, возможно, сегодня в простор ноосферы, в иную духовную «сушу» чуть выше Земли, выползают саблезубые, двоедушные предки – пра-пра-пра-пращуры будущих ангелов и икаров-людей?.. Заземление всем и всему голова! Без него люди – пух беспредметный, неоформленный хаос, несомый в любую сторонку любым дуновением... Земля – это мать! У всех народов земных это так. Мать! Она безусловно любит всех, и ведь даже своих потрошителей – любит. Таково назидание любящей матери.
12
Гоше хватило благоразумия не испугаться своих неожиданных чувств. Капа, девица-душа, витала над разумом и светилась бессовестным счастьем; две души, как одна – это, братцы, покуда венчание в тучках; а вот две судьбы, как одна – это земная Любовь! Гошины чувства сдались без сопротивления. После гипнотического «полёта» Гоша заметил, что он перестал интересоваться собой так, как делал это раньше, – вечно что-то комбинируя и выгадывая на обстоятельствах. И что самое странное, теперь он не интересовался собой даже во сне; равновесие внутреннего мира отвратило человека даже от его внутренних «зеркал» – самолюбия и тщеславия. После сближения с Капой петербургская жизнь – «через отражение» – казалась делом стыдным, самозамкнутым и бесплодным. Самолюбие – чёрная дыра. И физический апофеоз этой дыры – апокалиптическое подземелье под гаражами Петровича. Как же надо не доверять жизни, чтобы заранее готовиться замуровать себя заживо?! Гроб с крышкой в персональном исполнении-люкс ждал своего часа и своего хозяина, чтобы захлопнуться. Находясь в Петербурге, Гоша ощутимо скучал по Шушарке. А вот наоборот – не скучалось. Ни жив, ни мёртв, Петербург то поглощал пришельца, то брезгливо выплёвывал его вон.
13
– Сделай мне братика! – потребовал инопланетянин у Гоши. – Я сегодня же подгоню из Волопаса подходящую сущность. Сделаешь?
– Вах! Капусту в огороде видишь? Иди, полей для начала, а я пока подумаю.
– Я не умею поливать...
– А что ты умеешь?
– В «Космических захватчиках» я за один вечер дошёл до девятого уровня! Это самый высокий уровень! Ты играл когда-нибудь в «космиков»?
– Вах! Играл и играю. Знаешь, я только что вернулся с тридевятого уровня обратно на землю.
– Врёшь!!!
– Как видишь.
– Вот это да! Обратно могут возвращаться только живые... А где ты взял столько бонусов и запасных жизней?
– Вах! Меня поцеловала земная красавица и я расколдовался.
– А... – казалось, что мальчишка всё-всё понимает и даже завидует.
Вчерашний день и день завтрашний – тебя не помнят. Поэтому ты тоже вправе ответить им беспамятной взаимностью. Конечно, если сам относишься к «поколению Омега». Такое объяснение дал индиго-инопланетянин, подразумевая под своим объяснением краткость «жизни смыслов» и скорость обмена информацией. Гоша и сам понимал, что быт раньше устроен был так: одноразовая живая жизнь плюс «вечные», переходящие от поколения к поколению многоразовые вещи. Теперь иначе: многоразовая стандартная жизнь людей-клонов, ни в коем случае не личностей, плюс одноразовые вещи для мира потребителей. Но для чего всё так перевернулось и ускорилось? О! Наверное, князь зазеркалья не способен питаться слишком свежей жизнью, ведь он на дух не переваривает живых, поэтому «продукция» его земной фермы должна быть полуразложившейся, с душком, как говаривал когда-то толстый генерал от госбезопасности... Удивительно, парадоксально, но выжить в одиночку на заражённой зеркалами и манией отражений Земле стало гораздо легче, чем сообща. Живой оригинал-одиночка в зазеркальном аду был куда пластичнее и неуловимее, чем громоздкое живое сообщество, поэтому он, герой-одиночка, мог противостоять Хозяину более успешно, чем организованные действия или коллективный разум. Толпа низка духом. Поэтому разум толпы всегда опущен в бульончик какой-либо подмены...
– Мёртвые есть убийцы и воры живой Вселенной! На Плеядах они тоже воруют всё подряд: и законы природы, и живой миг, и Божеский свет, и кладовые терпения, но самое главное – знания. А потом подменяют природное чувство здравого смысла чувством какой-либо своей правоты: синей, красной зелёной, серо-буро-малиновой... Ну, как у вас, на Земле. Жизнь во Вселенной очень разнообразна, а мертвецы всюду одинаковые, и ты..., живой человек, должен об этом догадываться, – малолетний «вещатель» излагал то, о чём в последнее время постоянно думал Гоша, и делал это почему-то языком и интонацией петербургского лектора.
– Вах! Вот это я, старичок, пожалуй, пойму.
– Мне, по вашим меркам, уже очень много лет. А по нашим – я сам назначаю срок своей мудрости. Лучшая мудрость всегда мгновенна и срок её жизни – миг. Ты ведь к этому идёшь, земной человек? А правота мёртвых омерзительна, она всегда ведёт лишь к обрезанию смыслов жизни, к её ограниченному существованию во времени и искусственных формах – в гробах мифоносцев, парламентов, потребительских институтов, бирж, корпораций, университетов, мегаполисов... Всё заражено здесь тотально! Гробы смердят, как ядерные отходы! Они распространяют в Божеском эфире опасный радиационный фон. Поэтому все ищут для них хотя бы крышку... Или хотя бы крышку-защиту для себя одного. Понимаешь? Есть, конечно, псевдозащита: кто-то пьёт вино, кто-то забывается в путешествиях или ремесле, кто-то фанатично скармливает свою жизнь порокам или пророкам, что одно и то же... Каждый «накрывается», чем может, защищаясь по сути, от себя же самого: от несобственной своей полумёртвой или окончательно мёртвой жизни... Мёртвая жизнь? Хм! Оксюморон, пожалуй, для вашей Земли весьма точен. А есть ещё супергробы и супервозможности! Бункер под Петербургом, например. Впечатляет! О! Крупные беглецы и накрываются тоже с размахом – они накрываются всей землёй сразу, целиком, окончательно и чрезвычайно решительно; впрочем, так ведь и положено «жить» настоящим гробам и их содержимому... Ха-ха-ха! Подземное царство не для настоящих живых!
Мальчику знобило от трудного монолога, который он произнёс на одном дыхании, в упор глядя Гоше в глаза.
Сердце Гоши переполнилось жалостью и сочувствием к ненормальному ребёнку:
– Боже... Кто же сейчас говорил через тебя, ковбой? Кем же ты одержим, милый мальчик?
– Это был твой голос. Я всего лишь вслух читал твою новую душу.
14
Афиноген слегка перебрал и уделал насквозь матрасик, постеленный в детской кроватке. Под мокрым тюфячком обнаружилась непромокаемая картина-клеёнка, какие обычно продают на открытых базарчиках; эти практичные промышленные изделия вполне удовлетворяют запросы народной культуры – годятся для маскировки старых столешниц, например. В случае с инвалидом, непромокаемый кич использовался для тепла и гидроизоляции. Картина была изрядно помята, потрёпана, но вполне узнаваема: на клеёнчатом полотне красовалось произведение господина Брейгеля «Падение Икара». Сам упавший Икар принимал оригинальное купание, судя по всему, не впервые. На упавшего мокрого смельчака всем было наплевать. Прочие герои картины были заняты своими делами. Трудовому народу, изображённому на полотне, наплевать было в одинаковой степени хоть на летучего, хоть на поражённого Икара, хоть на дневного, хоть на ночного... Вон, своих дел по горло! Не до чужого баловства. Икары абсолютно бесполезны для мореплавания и сельского хозяйства, они не строят домов, не пашут землю, не давят вино...
Матрас заменили, клеёнку оставили. До следующего раза.
Переодетый Афиноген выкурил три сигареты подряд:
– Отличная штука, жизнь!
Капа протирала углы от пыли. Гоша сидел на подоконнике и наслаждался «водопадом» природной обыденности. Равновесие в нём давалось всем рождённым участникам изначально, как большой аванс. Обычными глазами Гоша видел одно, а «второй мозг», как говорила одна из выступающих Петербурга, должен был видеть другое, «духовную ткань» бытия... Но два зрения почему-то слились вместе и отчётливо наблюдали лишь исключительно земные картины, составленные исключительно лишь из земной жизни. И видеть одно только это, и ничего больше, было очень приятно.
– Вах! – сказал Гоша, ¬– Смысл жизни – наслаждение! Здорово!
Капа поняла правильно. Казалось, она услышала эти замечательные слова впервые, как долгожданное откровение свыше.
В Шушарке – все оптимисты: «Земляне мы! Нам некуда дальше-то падать!» Здесь всё друг в друге и духом, и плотью содержится: раннее утро росой умывается, дома весь свой век друг на дружку глядят, разговоры людские плетутся, как кружево; что ни встреча – венчание! Дом для землянина – это не то, что он межами да заборами разлиновал, а кое-что поболее будет; то, что сердечко обняло: и скамейка у старых ворот, и угоры под вереском, и калитка к соседу, и звук лесопилки, и дорожка на кладбище, и посиделки у магазина. Всё обнимает сердечко земное, потому что всё это – дом! Казалось бы, день за днём всё тут одно, ничего не меняется, а что ни день – заново радо сердечко родимому дому. Ни дорогих семинаров ему о пробуждении, ни мандал волшебных не надобно – для радости жизни сердце земное не спит никогда. Над любящим сердцем никакого хозяина нет.
Гоше нравилось подниматься очень рано, вместе с Капой, вечно спешащей на ферму. Нравилось встречать рассвет за домашней мужской работой на крестьянском дворе. Его уже не интересовало ни платное «вознесение», ни бесплатное «закапывание» по-петербургски. Не до того теперь было: хозяйство Капы требовало большого внимания и больших вложений. За работой Гоша часто пел на своём родном языке, который он помнил и любил. Однажды Капа, незаметно выучив незнакомые слова, начала подпевать. На другой день Гоша привёз из города букет настоящих роз. Капа была тронута чрезвычайно; она прикопала розы рядом с навозным холмиком в теплице, ходила их поливать и любоваться на подарок. На удивление, несколько веточек прижились и дали корни.
– Хозяин в дом пришёл! – подбадривал процесс гошиного одомашнивания неунывающий Афиноген. – Гля, как баба-то нашего Гошку к рукам прибрала, а? Ну Гошка тоже не промах, хозяйство себе присвоил. Ха-ха! А ну, дай-ка ещё огонёчку.
15
В выходные сиротка-соседка попросила разнести пенсию-почту. Потому что уезжала на сессию. Всё просто в здоровой деревенской обстановке: доверие – это просьба. Не документ, не приказ, лучше – устное обращение. Общее состояние жителей и традиции места позволяет исключить из общения неудобную, да и недешёвую, бумажно-казённую знаковость; что ж, нормальное взаимодействие между живыми – это прямое переливание живых потребностей из жизни в жизнь, без каких-либо сторонних знаков и сомнительных посредников. Доверие на земле лучше веры! Состояния, опирающиеся на землю, жили прекрасно и были очень устойчивы! Их отличало природное равновесие. Они опирались на самый надёжный и правильный фундамент.
Пошли по деревне втроём: Гоша с перемётной почтальонской сумой, дымящийся Афиноген в детской коляске и Няня Серёжа, «водитель» транспортного средства. «Три богатыря!» – беззлобно веселились встречные, глядя на процессию.
Лежащий в коляске бородатый курящий «младенец» заговорщически подмигивал Няне Серёже, намекая на бесконечность амурных перспектив в благодатной Шушарке:
– В деревне ещё четыре Капы имеются!
– Да?
Бусы соединяет нить. Богатых соединяет жадность. Старики спаяны воспоминаниями. Кто-то чувствовал себя нужным обществу через уставный параграф или даже – через неволю; соединительной тканью могли быть и деньги, и войны, и тюрьмы, и юное время. Уж сколько одежды пошито из тех лоскутков и отрезов для бедной истории нашей! То кикиморой выйдет она перед миром, то барыней явится. Соединить материал хорошо и умело не любому портняжке-эпохе под силу. Как домотканый узор, соединительной тканью в Шушарке была простота и людская любовь.
Афиноген не просто знал всех и каждого в Шушарке – он знал самое интересное: подробнейшие истории жизни своих земляков! Словно все здесь – одно достижение через сложение судеб; будто б всей собственной жизнью обязан земляк земляку, да и всему остальному на равных – и валежнику на косогорах, и пойме, и пчёлам, и культурному полю... «Схема жизни!» – гордился бородатый курящий «младенец» в коляске и несколько раз повторил эту фразу за время пути.
А Гоша тосковал по далёкому морю, рядом с которым он вырос. Шушарка давила однообразием и тоской. Но стоило мысленно приподняться над скучной рутиной неяркой, негромкой глубинки, как возникало большое открытие: океаны любви и покоя омывали, как бесконечные вышние воды, и сей обитаемый остров – деревню.
Что ж, любовь не подражает сторонним примерам и не копирует собственный опыт. Любовь – это жизнь! Не конвейер искусства, что на земле был однажды запущен неведомым мастером. Любовь одноразова, неповторима; она – обретение личное, свободная вера, дающая веру в свободную душу, рост и цветение каждого семени и в поле разумном, и в пашне времён. Поле времени! И границы его переменные, и старатели-люди, и сорняки расторопные... Законы форм бытия задаются простым окружением; кому-то колючим забором, кому-то чертой постижений ума, а кому-то и Божеской лаской. В кислородной среде – жизнь летает, и дышит, и плавает; в плазменной – духи и орбы резвятся; и только лишь в мёртвом сцеплении мыслей и стылого духа – хищные смертники жизнь истребляют.
Почтальоны прошили Шушарку с большим интересом и познавательной пользой. Здесь человек к человеку, как бусина к бусине, прилипал на невидимой ниточке общего времени, общего чувства и общей судьбы. Каждая встреча – рассказ или повесть, роман или сага. Правда, почти что без слов. «Эй, хозяева! Дома кто есть?» – Выбежит кто-то из дома на стук, кто свободен, – бабка, мальчонка, студентка-племяшка или муж басовитый: «О, здорово тебе! Давай, заходи, что принёс? Где расписаться-то надо?» Вот и всё сочинение. Радостно встретились, радостно так же расстались. Лишь горе людское легко на бумагу ложится, на вечные веки, а радость – в мгновении витает. Как песня.
16
Петрович прикатил на квадроцикле с телегой – привёз на раздачу полезные вещи из Петербурга. На «барахло», как всегда, потянулись из улиц степенные люди. На площадке перед магазином начиналась приценка: на сей раз гуманитарный посланец привёз не вещицы, не тряпки, а кое-что странное – непонятные взору картины, абстракцию, пятна и линии в рамках и «психоделику» в красках; – в номерах Петербурга сменили дизайн-оформление: в моду вошли ретро-фото. Абстракция надоедала, а изображение прошлого – старые баржи, плоты с плотогонами, колёсный толкач, ряд купеческих лавок, добротная пристань и девственный берег, – эти виды, казалось, сами смотрят в того, кто приблизится к ним: эй, кто таков, что умеешь, зачем народился? Оттого и не надоедали эти «смотрящие» очень подолгу. И картины природы оставили в холлах – тоже привыкли к ним, жаль расставаться.
Рядом с телегой старушка рассматривала картину, на которой была изображена в чёрно-сиреневых цветах человеческая ступня, а на безымянном пальце ноги ярким золотом сияло обручальное кольцо, вероятно, символизирующее свою силу и власть, независимую ни от чего на свете. «Тьфу! – сказала старушка, привыкшая видеть рядом с позолотой изображение святых».
Няня Серёжа иронически разглагольствовал рядом с раздачей. К уважаемому «фельшеру» пожилые люди недоверчиво прислушивались, а пацанва покатывалась от хохота.
– Как вам не стыдно! – врач размахивал отвисшей нижней губой. – Такое везение бывает раз в жизни! Отличные рамки, красное дерево, бук, граб, палисандр! В эти дорогие рамки можно вставить ваши семейные фотографии. Будет шикарно! А этот вот холст, нарисованный на сетчатой материи? Это же готовое сито для хозяйства! Творчески смотрите на вещи, товарищи, творчески! Новая, настоящая жизнь у этих картин только сейчас и начинается! Здорово!
Картины разобрали подчистую.
На телеге осталась лишь коробка с пересохшими презервативами – дар «Европы», и просроченный салют на сорок два залпа – благодеяние из «Вашингтона». Резиновые «шарики», в конце концов, утащили мальчишки, а фейерверк с просроченным сроком годности Петрович мог доверить только грамотному специалисту:
– Возьми, Гош, бахнешь в огороде в честь свадьбы, так сказать. Бесплатно же!
На душе у беженца сделалось препротивно – он, ничего не объясняя, отказался от предложения петербургского хозяйственника. А безалаберному Няне Серёже доверить огненные игры Петрович не мог: «Ладно, сам постреляю где-нить на старом поле... Айда, малышня!» – на телегу мигом попрыгала разнокалиберная деревенская детвора. Вскоре за деревней раздались хлопки и послышались детские визги.
Няня Серёжа стоял с открытым ртом, радостным истуканом, зацепившись редкими длинными зубами за воздух; он издалека присоединился к детским восторгам:
– Вот настоящая картина. И никакой рамы не требуется. Здорово!
Гоша был мрачен.
Болтовня врача утомляла:
– Правильно бабка плевалась: лучший художник – это природа! Она никогда не надоест, если сам себе не надоел, конечно... Кому нужна эта мазня? Она же мёртвая, как говорит наш космонавт. Богатым клиентам скучно изнутри, потому что у них там давно всё кончилось и остановилось, вот они и занимаются постоянной сменой декораций вокруг. Истинно: тьфу! Но польза для нас, простых рабов системы, от этого есть, есть... То, что нельзя брать на территории Петербурга, за его пределами можно взять просто так. Из Петербурга Петрович привёз в заброшенный уголок нашей Родины настоящий коммунизм! Здорово!
17
Гоша окончательно переселился в Шушарку. Что-то в очередной раз переменилось в мире соблазнов, целей и причин. Причинами, как известно, руководил невидимый сонм состояний, а целью... целью был сам беженец Гоша. Точнее, его внутренние состояния, на которые состояния внешние отвечали с точностью абсолютного резонанса: Гоша наполнился высоким безразличием к излишней суете. Немногословная, малограмотная Капа прекрасно дополняла и укрепляла эту высоту. Можно было сравнить одно с другим: «утончённые» петербургские учёные любили ходить многократно по одним и тем же кругам, в поисках себя, а деревенская искушённость была иной – поиск машины берёзовых тюлек не приравнивался к поискам смысла. Гоша, оказавшись в кругу Афиногена и Капы, перестал рыться в своих воспоминаниях и желаниях; он уже вообще ничего не искал – он словно бы сам нашёлся. Да, именно таким, самопритягательным образом. Как потерявшийся мальчик в большом универмаге. Он, сознательно или бессознательно, просто хотел найтись, и он – нашёлся. Так ему самому казалось, по крайней мере. Без усилий и каких-либо специальных планов. Нынче его манили к себе: корнеплоды, простейший релакс за столярной работой, труд как покой для ума, одушевлённая женщина – земное спасение мятежного мужа от себя самого.
За баней Гоша осмотрел «хитрый пятачок», из которого вылез когда-то, по словам Афиногена, «светящийся чёрт». Следов никаких не осталось. Трава росла, как обычно, и жучки-мотыльки обживали бурьян без подозрений. Гоша помнил, что под гипнозом он тоже умел быть светящимся чёртом, помнил, как через тоннели он вынырнул к людям где-то вот здесь же... Здравый смысл то и дело шептал ему: «Глупость!» От прошлых мистических опытов нынешний Гоша испытывал стыд. Он решительно выкосил клинышек зарослей и колючек за баней и перетаскал туда штабель злополучного горбыля – двор стал просторнее вдвое.
Хм? Действительно, лучшая ода жизни – это ода её обыденности. Неудивительное – самое долговечное, что сумел создать Бог. Теперь Гоша с кривой усмешкой вспоминал мудрёные петербургские графики и «раскачивание сознания», а также «раскрытие способностей». Хм... Зачем и кому нужна эта ересь? Петербург – колоссальное зеркало нынешней моды, придумавшей кучу оплаченных страхов и их отражений. А также торгующих – фантик за фантик – иллюзией жизни и иллюзионистами. Петербург кичился какофонией смыслов, а Шушарка звучала почти природной симфонией – тишиной и умиротворением. Обыкновенностью лет и обыкновенностью дел, что важны для любого живущего дважды: и на входе в земное пространство, и на выходе из него. Шушарка находилась у самого выхода-входа в «ушко». На тот свет за советом здесь ходили запросто, как по грибы.
18
Сопричастие – чувство подменное: переменятся флаги – переменится и сопричастие. Манипулируют человеческой гордостью, коли склонилась к гордыне она. Искусство подмены – древнейшая правда: веточку чуждую к сильному дереву кто-то привьёт – вот тебе и подмена. И уж в дальнейшем ни себя самого, ни плодов – без садовника и чужого подвоя представить нельзя. Сопричастием вертят, кто как умеет: и демоны духа, и спорные думы, и краткая плоть на земле. Как отличить своё от чужого, гордыню от гордости, как?! Впрочем, можно заметить: гордость всегда подкрепляется делом, а гордыня и на пустом устоит.
Семь лет отсидел за убийство шушарский небесный старатель – новый батюшка, что почин на себя возложил: храм на землю вернуть, из разрухи каменья и башни поднять. Это дело пошло хорошо, деньги на камень давались. Другое печалило свежего батюшку: кто и как из духовной разрухи воротится в новенький «домик», поправленный спешно, – содержанием жизни? Сопричастие, как ступеньки, как блудных судеб лабиринт, то поманит куда-то «туда», то переманит обратно...
Поп, тоже беженец, – бывший грешник, вдруг осознавший, что Божеский путь без греха не бывает. Гоша ходил в деревенскую церковь «молиться» руками: таскал кирпичи, бетонировал пол, слесарил, столярничал. Привлекала «ничейность» бесплатной работы, она помогала держать на душе состояние полного мира. Разнорабочий – профессия нужная.
– Все мы «бывшие», брат, все кривые, – говорил, вдохновляя себя самого, Каин-батюшка. – Церковь, брат, – это ведь космодром, а не духовный нужник... Говоришь, много мёртвых вокруг? Ну! Около церкви их больше всего – на тепло, гады, лезут!
Атеист и насмешник, Гоша стал помогать восстанавливать храм без каких-либо бравурных чувств: «Сарай меня не переживёт, а вот мой... мой кирпичик в стене богадельни, авось, да дождётся моего возвращения...»
И Няня Серёжа ходил помогать, если было в охотку, но за участие в добром труде Няня Серёжа плату брал – с наслаждением вёл богохульные речи в «логове массовой дури».
– Религия – это остановка в развитии человека, разве это не ясно? – Няня Серёжа, как самец во время гона, шумно раздувал ноздри своего огромного носа и шевелил очками. – Что нового можно почерпнуть в этой рутине? Даже настоящее время и жизнь здесь превращают в консервы. Зачем? Нет, господа, ересь находится не в Петербурге, где кипят страсти жизни, не-е-ет, настоящая ересь здесь, в тихом омуте. Хорошо однако устроились служители культа! Денежки прямо из воздуха делать можно! Молодцы! Завидую и уважаю!
Батюшка имел за плечами опыт убийства и покаяния, амплитуду раскачавшейся донельзя жизни, поэтому мыслил широко, нестандартно – Шушарское отдаление позволяло быть свободным в себе же самом.
– Всё на этом свете – ересь! Одна ересь пройдёт, наступит другая. Козлищ, говоришь, от агнцев, говоришь, отделять пора? Да, братан, да: живых – в одну сторону, мёртвых – в другую. У кого останутся церкви, говоришь? У мёртвых, только у мёртвых! Живым они не нужны.
– Ага. От живых денег не дождёшься, у них ведь нет денег по определению... Ха-ха! – Няня Серёжа с удовольствием вскрывал лукавую подноготную языкастого попа, ещё не расставшегося с манерами недавнего зека.
Батюшка в ответ истово пророчил и пугал ненаучным будущим:
– Круги на полях видал? Трава как будто выжжена! Шаровые молнии из-под земли по ночам стали вылезать! Скотина к таким местам не подходит. Это – знак! Явление, б... Явлений становится всё больше и больше, про них и кино нынче есть. А если вся земля зашатается, тогда как? Демоны до твёрдого доберутся? Плотины попадают, по полям чупакабры бегать начнут, от НЛО по подпольям побежим прятаться... Настоящая молитва нужна, чтобы нечисть на расстоянии держать! Настоящие люди нужны, чтобы настоящей молитвой настоящий мир спасти. Сечёшь? Полтергейст в доме заведётся – не зарадуешься; бегом в церковь за батюшкой примчишься, братан. То-то! Я настоящий храм поднимаю и истинно верую: только через настоящего человека настоящая церковь оживёт. В натуре, брат! Оазисом она станет посреди мертвечины, как и заповедано ей. Ей-бо, б... А ты чего всё молчишь, кудрявый? Веришь мне?
– Вах!
– Чувствую, веришь! Спасён будешь.
– Вах! Премного тебе благодарен... отец.
Ошибки – единственная наша реальность, которой можно доверять. Собранные воедино за миллиарды земных живых лет, ошибки эти составляют и органический гумус на полях, и ноосферное плодородие в околоземном небе... Ошибками и дерзостью ошибающихся прибывают учения и ремёсла, изменяются ландшафты природы и узоры человеческой памяти. Ошибки и есть наш единственный плодородный слой, на котором всё зиждется, и лучший из подвигов личного времени жизни – попытка пополнить эту сокровищницу собственным неидеальным, но всё-таки, собственным опытом. Присмотритесь, глаза: сколько же водится тварей в том, что так плодородно вокруг! От настоящих героев до истинных проедателей вечно ошибочной веры и вечно ошибочных знаний.
Батюшка тоже был чем-то похож на посланца Плеяд, и глас его был громоподобен, как выстрел:
– Искусство в искусственном – это правда в неправде! А правда природы – универсальна: к чему ни коснётся она – снова природой становится всё.
Няня Серёжа, оттопырив губу на полметра, кивал одобрительно.
19
У водопада, низвергающегося под мостом, Гоша старался бывать по поводу и без повода. «Белый шум» падающей воды очищал мозг от воспоминаний и печали. Конечно, беженец есть беженец; Гоша прекрасно осознавал, что в дом к Афиногену и Капе он, осиротевший от сломанной жизни, жаждущий любви и простого человеческого соучастия, честно говоря, попросту пристроился – правда, совершенно искренне, по сиротской своей любви, и по требованию изменившегося вдруг душевного состояния. Семьёй он свои скоропалительные изменения на людях называть пока не осмеливался. В отличие от силовой манеры Наталии – делать судьбоносные решения и движения в стиле «включено» или «выключено». По щелчку и без оглядки.
В равном удовольствии рядом с водопадом думалось и о смысле жизни, и о смысле смерти. Чёткой пропорции в кольце этих смыслов не было; каждый делил колесо сансары на свой лад, так, как ему было удобнее; отчего колесо часто искривлялось, становилось не круглым, отчаянно «восьмерило» и при движении по дорогам времени скакало и трясло седоков даже на ровном месте... Гошины смыслы, наконец, поравнялись и помирились, как близнецы: созидательный зуд, бесконечные планы и спешка, – всё куда-то исчезло. Домашние и галактические ходики согласовали движение своих стрелок и тикали ровно. Трясти циферблат перестало.
«Всё живое! – верлибром, белым стихом напевал водопад, а омут вдогонку кивал, – Жизнь и смерть неделимы!» Мёртвые жили вне образов; расписание им заслоняло великое право живых – на ошибку!
Капа... Не было чувства предательства или неловкости. Не было! Капа, как живой резонатор перенастроила мир. И все, кто в нём жил, перенастроился сам по себе, без насилий и мук, и не виноват, значит, в чём-либо.
Водопад подтверждал: «Что случилось само по себе, то и правильно: лишь резонанс водит душу, как пастырь, – за пределы известных ошибок... Подобие найденной парой сильно!»
20
Родство в Шушарке означало полную бесцеремонность в дополнительных просьбах – Гошу запросто звали на подмогу туда-сюда: раскидать силос на ферме, починить электропроводку в клубе, слазить на столб – подкрутить третью фазу для пилорамы, или ещё разок разнести почту... Все просьбы в деревне носили утвердительную интонацию: «Сынок, подопри-ка мне забор. Сможешь?» – об отказах и не помышляли даже. Шушарка – большая семья: улей или муравейник. Ни за что не поймёшь, как она управляется, если не видишь хозяина места – обычного духа деревни. Вот оно что! Дух живой – и семейство живое под ним прибавляется, а у мёртвого духа – движение вниз, перхотью земли и недра его осыпаются. Земная семья на работе замешана. Небесная – на любви. И только подземная – страхом великим пасётся.
Образ-то будет покрепче любой из вещиц! У каждой семьи – образ свой: кому только страх, а кому и любовь. Изменить образ можно только лишь «свыше» – приподнявшись над прежним условием быта, отрешившись от старых одежд для ума и души; никому ещё «сниже» не удавалось себя изменить – богоборчество это, мутации, оцифровка, качели умений, лукавство зеркальное.
Гоша на просьбы, бывало, ворчал, но беззлобно. Няня Серёжа подначивал:
– Ишь! А на что вы рассчитывали? Семейная жизнь – это одни лишь убытки, мой друг! Ничего в ней хорошего нет. Сами смотрите: белки на глазах помутнели, руки грубеют, речь стала хуже, морщины на шее... Скоро состаритесь! Не понимаю, в чём удовольствие тянуть чью-то лямку пожизненно? В чём ваша выгода?
– Фельдфебель!
– Кто фельдфебель? Я? Да, меня часто так называют за правду, которую я говорю людям в глаза. К сожалению, правда ещё никого и ни разу на земле не вылечила от глупости. Другое дело – ложь: и дорого, и быстро, и эффективно! Но это – совместная врачебная и поповская тайна. И политическая, кстати, тоже. Т-с-ссс!
21
Компромиссы между живыми и мёртвыми, увы, невозможны. Линия фронта меж этими силами пролегала, если прибегнуть к метафоре, через сердце и мозг человека. Война за себя самого на земле не прекращалась нигде и никогда. Битва внутри – между чёрным и белым, между духом и демоном, между живыми и мёртвыми силами – происходила и на галерах, и в средневековых застенках, и в кабинетах учёных людей, и в келье, и в школьном занятии, и даже на смертном одре. Ежедневно, ежемгновенно – двуногая тварь, наделённая духом и разумом, очищала себя, словно грядку от сорняков, или сдавалась на милость того, кто её «занимал».
Гоша как раз полол грядку. Солнце, земля, сорняки и культура – всё это было в одной упаковке по имени Жизнь. Люди часто и очень охотно дают это имя всему, что им выгодно в данный момент. Значит, не выгодно что – это не-жизнь, получается?! Ой-ли! Упорство людей от земли – тоже искусство, танец труда на перегнивающих трупах чужих сорняков.
Гоша вновь вспомнил, как гуру неоднократно указывал на индикатор между живым или мёртвым – на рвотный простейший рефлекс: тошнит от хороших стихов или музыки – мёртв, тошнит от притворства, зеркал и рекламы – живой.
Гоша прислушался: со стороны реки доносился теплоходный шлягер: «Я хочу тебя, хочу-у-у!!!» – гуляли туристы из «Европы». От этого явно тошнило. Гоша самодовольно улыбнулся. Перевес сил внутри образованного и хорошо, в общем-то, воспитанного Гоши был явно на стороне живых.
Пришло смирение. Гоша уже совсем по-другому смотрел на простые деревенские предметы, на погнутый совок, на грабли без двух зубьев, весьма напоминающие беззубого врача, на сточенные лопаты, на обгрызенные кроликами клетки, на видавший виды уличный столярный верстак... Всё в заземлённом хозяйстве имело математическую целесообразность и законченность. Индикатор зашкаливал на всю катушку: Жизнь!
22
Гадали на будущее: две Капы, инопланетянин, Гоша, врач, поносящий «дурацкую мистику», суеверный Петрович и неизменный участник любого нестандартного шушаркского действия – Афиноген. Собрались у соседки, у почтальонши.
Выпили немного, для храбрости. Зажгли свечи. Спиритическое блюдце скользило по алфавиту, выясняя будущее и называя имена тайн. «Победит ли старый Президент в новых выборах?» – «Да» – «Купят богачи Шушарку, как соседнюю деревню, или нет?» – «Нет» – «Как зовут будущего мужа Капы-почтальонки?» – «...» – «Правда ли, что сын Наталии – это древняя сущность с Плеяд?» – «Да» – «Добавят ли пенсию в этом году?» – «Нет» – «Кому нужна медицина?» – «Врачам» – «Кто любит Гошу?» – «Фрида»...
Капа тут же и всплакнула, она надеялась, что блюдце вычертит буквы её имени, но не учла того, что духи гаданий большие пакостники – обожают нагадить в неосторожную душу.
23
Наталия на огромном джипе прикатила в Шушарку – дать денег на восстановление храма, раз; и дать ещё денег – на новое строительство, Храма всех религий на территории Петербурга, два.
Батюшка «подставу» не взял – вилял языком, как умел:
– Всех религий, значит? Верующие всех стран, соединяйтесь! Все толпы – в одну толпу? Петербург как центральный очаг духовной культуры для всех остальных культур? Мысль продуктивная, как менеджер менеджера я вас понимаю. Но у меня есть собственная вера! Собственная! И пусть кресты на здании вас не обманывают; настоящая вера под любыми значками бывает. И под звездой, и под месяцем, и под ребяческим змеем с мочальным хвостом... Я за свои слова отвечаю! Глобализм – это плохо всегда. Особенно, матушка, плохо тревожить смотрящих на небе. Аминь!
Наталия уехала из Шушарки взбешённая.
24
Сумасшедшие, право, вокруг! По деревне пополз достовернейший слух, что в сарае Афиногена просто так, мол, валяются несметные магические сокровища – «Протоколы петербургских мудрецов». Дескать, Гошка украл, да читать чертовщину совсем не умеет. Ночью в сарай залезли «архаровцы», и кроме рулона «протоколов», стащили электрорубанок и дрель. Матерщина Афиногена поутру не подлежит описанию.
Слухи – высшая правда в деревне. Ах, как хочется людям, зажатым в своих табакерках, назначить знакомому пресному месту остроту и особость. Слухи – спектакль одноактный: подтвердится-не подтвердится легенда – не важно. Важно нервишки свои почесать обо что-нибудь острое. Местные слухи – продукт самодельный, экологичный, как валенки-катанки.
Кто украл? И зачем? Были слухи, конечно, на городских тень ложилась... Но полицию так и не вызвал никто.
Лишь Афиногену представился план:
– Ты меня по деревне потом, будущим летом, повози как-нибудь, дескать, так себе ходим, гуляем... Я свой рубанок по голосу знаю: си-бемолем поёт!
25
– Мой? – испуганно спросила Капа перед сном.
– Мой, – ответил Гоша, передразнивая женскую ревность.
– Мой! Мой! Мой! – Капа убедилась, что соперниц у неё нет.
26
Изба провоняла табаком насквозь, заработать в такой атмосфере аллергию или астму – пара пустяков; отчего Гоша как-то однажды рассвирипел и категорически запретил Афиногену курить в жилом помещении. Афиноген, на удивление, всячески поддержал и одобрил инициативу:
– Ну, хозяин! Ну, блин, хозяин! Пошёл наводить свои порядки в моём-то доме, а?! Ну, сукин сын! Молодец! Уважаю! Настоящий мужик моей Капке достался!
И – Афиноген бросил курить. Вообще, сразу же, как будто и не было многолетнего смоляного стажа и дурной привычки – пускать дым. Это было похоже на чудесное исцеление, в это с трудом верилось, но Афиноген так заразительно хохотал, объясняя свой феномен: «Прижизненная реинкарнация называется, мать яти! Во мне теперь новая личность проснулась. А, значит, старые привычки, сами собой отпали за ненадобностью. О-хо-ха-ха-ха!»
Гоша ощущал всё новые и новые детали хозяйства, точно так же, как ответственный шофёр ощущает габариты своего автомобиля: хозяйство требовалось «вести» – этого не могли оспаривать даже разгильдяи; без «водителя» любое, даже самое крепкое, хозяйство слетало с путей бытия и оказывалось в кювете: без денег, без времени, без надежд на поправку. Хозяйство – это продолжение его хозяина. Гоша «продолжился» не только во двор и огород; он легко – душой и мыслью – преодолел и Петербург, и город, и голубую землю, мир трёхмерный и миры многомерные – всё здесь было в его подчинении! Так вот же оно, долгожданное счастье! Каждый живущий в свободе ума и души – это немножечко Бог! Хозяин! Тот хозяин, что не командует сдуру вокруг, а любит... любить! Гоша сам не заметил, как круто завёлся на новую жизнь и большую дорогу. И ключом зажигания в этом заводе была неприметная Капа.
В Петербург он ездил на «капином мотороллере», свадебном даре врача, – часто в паре с велосипедистом Няней Серёжей. Полевая дорога – пять километров – переносила друзей из семьи настоящей в «семью» за кавычками – за замками семью... Петербург проиграл: законы условностей слишком строги, чтобы им устоять перед вольным течением вечности – естества, простоты и законных желаний живого обмена.
Гадёныш за Гошей ходил по пятам и «читал» его новую душу, как и положено детям, – вслух, с выражением и с расстановкой:
– Опыт родителей идеален для их лишь среды обитания, а она размещается в прошлом... Среда изменилась, старый личный опыт уходит на свалку; у детей в изменённой среде изменённым накопится собственный опыт...
– Вах! Отстань. Отцы и дети, старая песенка, парень.
– В чём состоит суперопыт, покрывающий все поколения, и что есть среда для его передачи? Состояние веры!
– Вах! Вот его-то и разрушает твой Петербург.
– Мёртвые в мёртвом непобедимы! Институты-посредники, лживые правила, злые запреты, страшные низкие нормы и налоговый вампиризм – эта «сетка», в которой живых отлучают от жизни, становится чаще и гуще. Внимание! Мёртвые не питаются мёртвыми. В этом их уязвимость.
– Вах! Я пожалуюсь Плеядам на твои провокации. Ты сам говоришь на языке мёртвых! Блю-е-эээ!
– Меня никто не понимает!
– Не понимает?!
– Да. И не лю-юби-ит... Не любит! Не любит!!! Э-э-э...
После признания в круговой нелюбви, мальчишка, словно надорвавшись изнутри на постоянном феноменальном повторении петербургской «ереси», стал обыкновенным ребёнком, обнял Гошу и заплакал от жалости к себе самому. Гоша тоже сглотнул комок в горле:
– Вах! Ладно, будь мужиком, парень. И не реви. Я тебе Афиногена дам покатать по деревне.
– Хочу-у-у, чтобы меня люби-и-или!!!
Мальчишка был большой, тёплый и непривычно доверчивый. Гоша даже представил его первое прохождение через «ушко» – например, через такую же тёплую, большую и доверчивую гошину душу... А скажите-ка, куда человек через другого человека стремится попасть? Через жизнь его, или через смерть? В высоту, или в пропасть? Кто-то в болельщиках рядом с «ушком» затаился, кто-то, седой и ослабший, толкает застрявшего дальше, а кто-то уж тянет с той стороны – чёрт или ангел. Гоша присел и поцеловал плачущего мальчишку в обе щёки. В этот момент мёртвые в панике отступили и перестали мешать жить... живому.
– Теория параллельных вселенных в действии! – ни к селу, ни к городу, размазывая по лицу земные слёзы, заявил очеловечивающийся инопланетянин.
27
Петрович поставил задачу: требовалось просверлить дырку в самом центре стеклянного зеркальца.
– Вах! Для чего? Через зеркало опять стрелять собрался наш мерзавец?
– Для микрофона. Оснастку пацан заказал, мать яти.
Просверлили победитовым наконечником в ванне с водой. Гоша и стал первым респондентом инопланетного несовершеннолетнего – жертвой увлечения земной журналистикой. Выглядело это так: неожиданно перед лицом взрослого возникало круглое зеркало, кое-как примотанное к ручке от спиннинга, из центра зеркала выставлялся телевизионный микрофон-петличка, а за всем этим сооружением на голове возбуждённого шестилетнего «журналиста-террориста» возвышался шлем, с укреплённой на нём спортивной широкоугольной видеокамерой.
– Стой!
Он бесцеремонно тормошил давно застывшее людское воображение: «Ну, представь, что с той стороны тоже ты, только старый и временный, а с этой ты ждёшь себя самого, молодой и вечный. Ну, представил? Что ты скажешь себе самому, когда встретишься с тем? Или с этим? Ну, что? Можно говорить, как угодно: туда – одни слова, обратно – другие. Ну!» Или вот другой, не менее эпатажный и оригинальный подход в стиле макси: «Ну! Скажи себе самому то, что ты сказал бы себе после смерти... Ну!»
Многие интеллектуальные клиенты Петербурга отвечали всерьёз, получался отличный, сформулированный философский текст. Или – тест. Кому как. Но большинство «попавшихся», мальчика с зеркалом и микрофоном хотели бы избежать, как чёрной кошки; после записи он заставлял своих респондентов смотреть на говорящий зеркальный итог. Многих после этого неприятно корячило – от наблюдения собственной ограниченности и косноязычия; особенно, охранники, водители и повара сердились на «идиотские выходки богатого баловня». Гоша «попадался на удочку» многократно, раза четыре, но всегда говорил себе самому, – и прошлому себе, и себе будущему, – одно и тоже: «Ну, здравствуй, джигит!»
– Тебе что, сказать больше нечего? Примитивный!
– Нечего. Здравие – валюта универсальная. Вах!
28
Ночь приносила сюрпризы. Гоша вновь и вновь отмечал малоприметную странность своего сна: он, в принципе, перестал видеть себя самого, даже с закрытыми глазами. Сознание словно и впрямь освободилось от самонаблюдений. Ещё совсем недавно Гоша во снах летал, бегал, сражался с чудищами, соблазнял женщин, возвращался в детские миры-воспоминания, гулял... Разумеется, всюду и всегда он был главным героем своих снов, присутствуя в себе самом и ясно понимая себя самого; и вот, он перестал привычно наблюдать этого «как бы себя» – исчез загадочный бонус, который дают эгоистам сновидения. Герой себя самого бесследно растворился. Сон перестал быть личным потусторонним зеркалом. Исчезли чудища, прекратились погони, разбрелись куда-то красивые женщины и стало прозрачным ностальгическое прошлое. Сны продолжались, но они пришли в очень уж обыденное, что ли, равновесие с дневным миром: что наяву была жизнь, что во сне – одно и тоже. Доходило, иной раз, до смешного: ночью, во сне, Гоша мог делать срочную дневную работу, а, проснувшись, обнаруживал, что всё было зря, не по-настоящему, – заново придётся всё повторить... И повторял, божась и чертыхаясь: сваривал металл, прозванивал сигнализацию или отвозил очередного гуру в аэропорт... Может быть, такими вот и должны становиться чудеса, если примирить их с обыденной жизнью?
Как-то приснилось сухое семечко, которое бестолково кружило в деревенской реке, пока не зацепилось за берег да и не проросло знакомой зелёной травинкой из старого бревна. Гоша отчётливо слышал, как травинка, склонившись над омутом вялотекущего времени, голосом Капы задавала вопросы: «Кто я? Зачем эта вода так кружится? И зачем я её пью?..»
Хорошо запомнился и другой сон, завершённая притча, подробный, продолжительный, особым знанием перебравшийся из ночной гошиной головы в его дневную голову. Сон назывался «Бог и Душа», он действительно так назывался, как законченное чьё-то произведение. В детстве мама вслух читала Гоше много интересных книг и Гоша буквально купался в желанном мамином голосе и тех живых образах, которые в нём обретали себя. Это было так восхитительно! Сон с заголовком напомнил об этом.
Действие происходило на огромном изогнутом мосту, в центре которого стояла горячо спорящая влюблённая парочка: его звали Бог, её – Душа. Двое находились на самой середине моста, у его невысокого бортика-ограждения, они напряжённо о чём-то говорили, а внизу, под мостом, на страшенном удалении ворочалась и вздыбливалась неописуемой силы и дикости Река времени – и это было ещё самое начало времён. Каким-то образом, интуитивно, можно было угадать присутствие колоссальных движений и сил в пучине начала времён, и даже слышать бессмысленный рёв неодушевлённых монстроподобных стихий, от которых весь надвременный изгиб места свиданий, моста, напряжённо дрожал.
– Я должен быть там! – угрюмо твердил Бог, глядя в беснующуюся пучину.
– Боже! А я? Я же дышу тобой! Я умру, если тебя не будет рядом! Ты с ума сошёл? – Душа обнимала и целовала своего возлюбленного.
– Я чувствую, что должен... Без меня Реке времени никогда не дотечь до конца... Должен! Я люблю тебя... Но я нужен там... такая работа. Иначе безбожное время затопит всё. Всё! И этот мост тоже будет разрушен и снесён, и мы с тобой тоже... Я должен пытаться!
– О, Господи! Какой же ты упрямый дурак! – Душа заплакала и в отчаянии на секундочку закрыла глаза. Когда она их вновь открыла, то Бога рядом уже не было. Внизу вздымались и бушевали взбешённые воды начала времён, громыхало разворачивающееся пространство, стонала и выла звёздная плоть; а в водах начала начал сновали, беснуясь, твари молний и диких огней. – Боже мой!!! – закричала Душа, задыхаясь, – Боже!!! Мой!!!
И она канула в злую пучину следом за ним.
Душа искала Бога повсюду, она и вправду буквально дышала им. Бог, бесстрашно шагнувший в бурные воды начала времён, хоть и разбился на множество форм, содержаний, явлений и смыслов, но поначалу был всюду и в изобилии: Богом стали дышать световые шары Поднебесий, Богом дышал резонанс пустоты, Богом дышали любые плоды, порождённые временем, – вместе с ними дышала, как бы эхом разбитой любви, блуждая по миру, Душа. Одинокая, словно солдатка: ах, где-то он, милый, не целый отныне, но любимый, желанный, пропавший без вести в водоворотах времени Бог?
А Река ширилась, становилась всё глубже, делилась на рукава, вновь сливалась в глубокую стремнину, создавала в своём течении завихрения и заполняла собой затоны; она соблазняла превратиться в течение времени всё вокруг, и поглощала соблазнённых, как безымянные ручейки...
Душа понимала: если весь мир превратится в океан необъятного времени, то Бог в нём умрёт навсегда... А Бог понял это раньше других: «Укрощение времени сходится в точке, где времени нет». Божья доля – без выбора. А иначе – конец любви вечной... Ах, как же Душе без него было тяжело и одиноко: «Боже!» – восклицала Душа, когда дышать становилось особенно трудно. Она искала Бога повсюду, а мир дробился и дробился в пучинах текучих иллюзий, в бурлении времени; мир безмерно и бесконечно плодил и ветвил разнообразие; времени становилось всё больше, а Бога – всё меньше и меньше... Душа задыхалась, она устала от поисков и скитаний. В конце концов, она, совсем ещё девочка, поселилась на Земле. Где от отчаяния стала воспитывать одушевлённых куколок, которые тоже – так уморительно! – искали Бога и размышляли о времени... Так Душа научилась дышать, вдыхая и выдыхая души людей. Ах, люди! Она помогала им становиться богоподобными, входила в них, учила, воспитывала. И благодарные куколки отвечали на дыхание Души собственным вдохновением: люди изобрели для Души богозаменитель – искусство! И она стала дышать им, пользоваться искусством, как аппаратом для искусственного дыхания.. И – становиться... постепенно становиться... всё более мелкой, разнообразной, не вечной, искусственной и даже безбожной. Драма схождения Бога во время переходила в трагедию развращённой, разбитой Души. Искусство давало забвение от одиночества, частично спасало от силы Реки времени, пьянило и развлекало, но главное, – главное! – искусством можно было дышать даже на дне демонично бурлящей пучины. Душа ещё помнила то, что Бог говорил: «Живое во времени – это спектакль!» – а она лишь смеялась: «Ну, а время само – это что?» – «Время – это безбожие. И бездушие тоже. Время, любимая, нас разлучает» – «Значит, мы тоже спектакль?» – «Да, если смотрим на время...»
... Гоша проснулся, сбегал на двор, снова лёг и мгновенно уснул. Сон, как ни странно, продолжился дальше, словно «картину» сняли с кнопочки «пауза».
На земле Душа поселялась в любой подвернувшейся куколке: в белокуром ребёнке, в пьянчужке и шлюхах, в дипломатическом денди, в животных, в китах и дельфинах, в деревьях и даже в камнях. Но люди были самой любимой игрушкой Души; ведь именно она пробудила в них разум, который немедленно вступил в единоборство со временем; разум мятежных напоминал ей о потерянном друге, разум людской чем-то похож был в упрямстве своём на утонувшего Бога.
Время текло. Земная Душа научилась дышать верой в Бога – ритуальным искусством, театром толпы, что богат реквизитом – муляжами различных поддельных «богов» и кумиров. Вера куколок давала дыхания больше, чем разум. Но, надышавшись театром, постепенно Душа становилась почти «муляжом».
Театры веры, которые существовали при поддержке империй и государств, во времени и пространстве разрастались до колоссальных, до эпических масштабов: и на сцене бытия, и за его кулисами, и в зрительном зале – в мгновении и в тысячелетиях – люди с упоением играли имеющиеся кукольные роли; тут же они свистели, тут же расстреливали друг друга, и тут же веселились, приплясывая на свежих театральных могилах... «Прогресс!» – кричали куколки-люди в своём исступлении. А Река времени бурлила, вспухала всё больше, и уже вслух, никого не стесняясь и не оглядываясь, называла себя «вечностью»!
Искусство стало поразительно разным: низким, высоким, грязным или возвышенным... Душа дышала без разбору тем, что есть. И она тоже стала разной... «Вы не видели Бога?» – спрашивала она иногда у случайной судьбы, задавая свой вопрос за столом ресторана, или в постели. «Да мы все его ищем! – отвечали случайные судьбы, не скрывая иронии и сарказма. – Здесь его точно нет... Но был, говорят, когда-то очень-очень давно... Или будет ещё, может быть... Ха-ха-ха!» Душа продолжала искать. Она возносилась и падала, смирялась и бунтовала, писала книги и музыку; иногда ей казалось, что Бог совсем рядом, но... проходила минута, другая – иллюзия таяла, морщилась, как отражение в водах. Душа была так одинока: «Бог умер. Умираю и я». «Не умирай! – кричали живые куколки, – мы в тебя верим». «Уходи! – кричали мёртвые, – Ты не нужна нам, ты только мешаешь, у нас есть деньги, власть и наука. Мы дышим наукой и властью! Мы победили время!»
И Душа умерла.
Мёртвая Душа рассыпалась, раскололась на миллиарды зеркальных осколков, разбилась на миллиарды расторопных мёртвых людей, обособилась, как в гробу, в каждом отдельном человечке, оцифровалась до управляемой квадратной точки. Река времён победила, она достигла пика своего паводка, и уже начала перехлёстывать через опустевший волшебный небесный свод. Мост вечности дрожал, и эта его предсмертная дрожь передавалась ликующему дикому течению, всем его бесчисленным временным обитателям, всей разбушевавшейся стихии. Душа на Земле умерла, разбилась на пиксели, утонула в полыньях вычислений и мер, околела в расчёте и выгодах, стала удобным, управляемым муляжом в цифровых эмуляциях... Время победило вечность!
Гоша вновь проснулся, его пробил пот, дышать было трудно, сердце колотилось, как поршень газующего квадроцикла. На плече лежала голова спящей Капы, её волосы пахли фермой.
Гоша нежно и трагично прижал женщину к себе:
– Моя! Моя! Моя! – беззвучно шептали его губы в неизвестную тьму.
Гоша лежал с открытыми глазами. Ходики – тик-таки-так! тик-таки-так! – в темноте сыпали мыслями и продолжением образов и видений.
Но... почему вдруг пророки заговорили о конце времён? Время – сон для Любви?! И, значит, пора просыпаться! В конце времён иссыхает Река... Неужели Бог своё дело сделал так незаметно, неужели он сумел сказать времени: «Нет!» И вот же – он ожил, вновь собравшись в себя самого. А ведь и мига внутри не прошло! Ни единого мига не минуло в Боге! Ни единого! Да вот же он, Бог, вот он вернулся на мост, вот он растерян ужасно: «Где ты, Душа моя?! Где?..» Вот он смотрит с моста в непроглядную тьму, он её ищет, он ищет её... «Ах, Душа ты моя ненаглядная, ах, Душа! Зачем ты шагнула за мной? Неужели навеки осталась во времени ты?» – Бог сам себя видит не целым: Бог без Души одинок, как вдовец-однолюб. Он с моста смотрит вниз, вот он заново видит начало начал – это новое время течёт. Бог войдёт в эту новую Реку, и он найдёт свою Душу. А иначе зачем этот сон, если Бог и Душа по отдельности?!
29
На работе Гоша рассказал про своё ночное «кино» Петровичу. Петрович перекрестился ровно двенадцать раз и перевернул мандалу в трусах «на защиту».
30
День рождения Гоши праздновали ночью. Собрались на нелегальной лесной поляне, в самом центре Петербурга. Инициатива отпраздновать «начало новой жизни» принадлежала Няне Серёже. Он же, напару с малолетним тёзкой, доставил на поляну обеих Кап, Афиногена и шушарского батюшку. Петрович притопал своим ходом, принёс списанный из подземелья компактный, но очень мощный литиевый аккумулятор и электролампочку: «Чего впотьмах-то сидеть? Не молодёжь!» Но свет у костра так и не понадобился. Малолетний соглядатай с Плеяд, разумеется, вертелся тут же.
Гоше исполнилось тридцать шесть. В честь этого события озорной мальчишка организовал не электрическую, а небесную иллюминацию – с помощью охранников установил на всех сиденьях фуникулёра долгоиграющие зажжённые свечи в специальных прозрачных ветрозащитных футлярах, и приказал запустить без остановок пустую светящуюся «вертушку».
Ночь выдалась звёздной. Над головами, между костром и краплёными картами неба, плавно текли рукотворные жёлтые пятнышки. Гоша растрогался. Это годы его, огонёчки, блуждали среди Волопасов, Плеяд, Орионов, Стожар и Медведиц. Ни один не погас!
– Хороший дизайн! – Няня Серёжа решил похвалить молодое начало. – Отличная выдумка! Дополнение к Божеским замыслам. Здорово!
Никто не ответил, не поддержал зубоскальство «фельдфебеля» – любовались молчанием мира.
– Ну, что притихли? Шампанское ждёт! – в тишине врач ворочал словами, как траками трактор, окажись этот монстр на цветочной поляне.
Девочки спели. Петрович вручил «землевладельцу» немецкую новую дрель. Батюшка заигрывал с почтальоншей.
Ночь разорвало рычание джипа. Ломая кусты, прямо к костру подкатила хозяйка горы – Наталия.
– Ведьма! – обречённо выдохнул мальчик.
Батюшка перекрестился.
Наталия была без наряда и без макияжа. В униформе администратора, с бейджиком на груди и почему-то в нелепых татарских галошах.
Притихли.
Наталия вышла из джипа, подошла к остальным и молча уткнулась зрачками в костёр. Беспощадная пляска огня проявляла лицо утомившейся женщины – оно было усталым и старым. В этот миг перед наталииным взором, как перед смертью, пронеслись дорогие живые картины и личные образы: как гоняла с мальчишками в детстве на велике, как рвала и колготки и платья, перелезая через заборы, как целовалась, отличница-школьница, в тёмном подъезде с настоящим бандитом...
– Присоединяйтесь к компании! – фальшивым фальцетом пропел Няня Серёжа.
Да, уставшей от бесконечных интриг и погони за призрачным счастьем, хозяйке Петербурга хотелось, очень хотелось остаться в кругу людей, запросто поболтать с ними, как бы между прочим потрепаться о пустяках и о главном, да с собою самой бы побыть по-людски, по-простому... Но – этикет, этикет! Разве может позволить себе небожитель душой опуститься до плебса? Вдруг узнают об этом высокие гости – не то что осудят, здороваться перестанут! Репутация, бизнес, всё рухнет тогда; живая душевность для строго дела – опасность великая; Хозяин не пощадит – уберёт нерадивого быстро. Внутри Наталии крутились какие-то шестерни, бушевали больные стихии и осиными жалами рыскали, дёргались молнии чувств: она что-то решала, решала, решала... и никак не могла разрешить до конца.
Пропищал, принимая короткое сообщение, гошин телефон.
– Фрида Аркадьевна? – именинник был искренне удивлён смс-вниманием с того света. Про Наталию на секунду забыли.
В этот момент дико закричал мальчишка.
– Мама, не надо! Не надо, мама! Пожалуйста, не надо – посланец Плеяд испуганно пятился, он, казалось, предчувствовал что-то грозное, и поэтому, совершенно по-детски, прятался за гошину спину.
Наталия вплотную подошла к огню. Восковое лицо её, разогретое близким теплом, вдруг искривилось, далеко не спортивное, рыхлое тело заметно напружинилось и нервно подрагивало мышцами, осанка приобрела согбенную позу борца перед схваткой, а глаза... глаза словно остекленели, они исподлобья неотрывно смотрели в костёр, купались в нём, точно зачарованные; казалось, что и сами эти раскалённые, обезумевшие зрачки излучали всепожирающий огонь, и оттого ещё больше пьянели, влюблённые в злобную силу живого распада. Откуда ни возьмись, налетел ветерок. Древесное пламя мигом выросло, встало ровней в рост человека. Ночная компания отшатнулась от пляшущего жара, а Наталия, наоборот, сделала ещё один рискованный шаг вперёд; одежда и волосы от такой близости к огню могли вспыхнуть. Все растерялись, остолбенели. Флагами красных языков и салютами искр радостный жар приветствовал хозяйку Петербурга.
Лишь решительный врач действовал, как всегда, не раздумывая. Он заподозрил у шефа начало эпилептического припадка. Присутствующие молча следили за тем, как Няня Серёжа выхватил из кармана грязную деревянную ложку, которую всегда таскал с собой, и стал совать её черенок начальнице в рот, одновременно сильными рыбацкими пальцами стараясь разжать сведённые челюсти. Гоша, конечно, читал, что в особых состояниях люди могут проявлять недюжинную силу, но чтобы воочию самому увидеть такое... Наталия одним лишь небрежным движением отшвырнула огромного врача на несколько метров. И – заговорила! Это было реально страшно. Голос исходил откуда-то из глубин живота или груди, незнакомый, утробный, чужой, очень низкий и жутко громкий. Пространство от спиритического чревовещательного звука вибрировало особым образом и всех, кто попадал в эту вибрацию, сковывал бездумный овечий ужас. Словно какие-то невидимые провода, волновые туннели иных миров присоединялись к человеку, и в такой миг он терял себя полностью, становясь в чьём-то превосходящем токе лишь послушной игрушкой, «громкоговорителем» в конце неизвестной цепи элементов...
– Мама, не надо! Не надо, мамочка! – инопланетянин сорвался на визг.
Ведьма вошла в огонь! И он её не тронул.
– Ничто не начало. Ничто не конец. Бессмысленно всё, кроме жажды спасенья. Желания – сон, и дела ваши – сон. Ничто не имеет цены и не может законченным стать. Все в вашем мире чужие! Чужие, чужие: дети и матери, языки и эпохи, проклятья и гимны. Чужие! Самому себе чужд человек на земле! Отчуждение – ваше родство. Во времени биты вы, в мыслях расколоты, в вере раздроблены. Ха-ха-ха! Смысла нет для бессмысленных дел... Хаос владеет вашей общей судьбой, а вашей личной судьбой правит тот, кто доверился хаосу. Ха-ха-ха! Прославляйте порядок, ничтожества вечности! Спасайтесь, спасайтесь от жизни в тени удовольствий и во тьме великанов! Во времени прячьтесь, в пространстве, в иллюзиях ваших. Беспощаден Спаситель, сжигающий всё. Спасайтесь, спасайтесь в тени и во тьме. Благо вашей бессмыслицы в том, что вы – порождение кладбищ. Кладбищ земного ума, кладбищ памяти книжной и памяти ваших искусств, вашего времени и прихотей игр вещества... Ваше последнее братство – в электрическом кладбище знаков и кодов. Ха-ха-ха! Родство ваше и ваше единство – живы только в обмане. Вы спасаетесь все: от одиночества – в толпах, от свободы – в работе, от пустоты – в болтовне и науках, от высшего духа – в религиях: от жизни, от жизни спасаетесь вы! Ваша суть отделилась от ваших поступков, а ваши слова отделились от смысла. В обмене бессмыслицей кормитесь вы и растёте, как призраки! Потому-то в пути, нарисованном хаосом, всё не важно и последней цены не имеет: что ни взято – не важно, что ни брошено – тоже не важно. Путник счастлив игрою безумий! Во веки веков, вы все здесь последние, все до единого, и живые, и мёртвые; а места для самых, для самых, для самых последних – дороже всего! Высший бог называется Смерть. Библиотека его состояний читается смертью, и пишется смертью... Глупцы, вы роете землю, спасаясь от кары небесной, глупцы, вы роете небо, спасаясь от мести земной. Ха-ха-ха! Кладбище, огромное, суетливое кладбище – это и есть ваше счастье! Обречённые временно жить, вы – порождение свалки фантазий! Лишь из мёртвого жизнь состоит и к мёртвому мёртвым она прибывает. Молитесь на смерть, гордецы! Ха-ха-ха! Нет ничего во Вселенной, что способно покинуть пределы бессмыслицы. Спасайте себя от себя самого! Спешите быть с кем-то, кто спешит уцелеть. Вы призываете Бога? Ха-ха-ха! Вы призываете смерть! Любовь Его – ваша кончина. Но знайте: сильный спасает от зноя даже и тенью своей... Никто не готов видеть встречу конца и начала. Забудьте себя перед зеркалом власти! Удовольствие жизни – не помнить. Жизнь – рыбак и убийца! Ваше право, ваши желания, речь и число – это только наживка в духовном брожении. Спасения вечного нет, а спасение временных – в некровном родстве под чужим покровительством. Жизнь – это тьма, и лишь яркость её отражений, как звёзды в ночи... Космический хаос – Отец, он отразился, играя, в гармонии сфер, а земные суеты лишь повторяют Отца: ищут порядок в убогих своих отражениях... Ха-ха-ха! Спасенье в семье, образованной страхом! Семья – это место, где страх засыпает...Так заповедано здесь, на земле: чужой охраняет чужого – люди собраны в стаи, как зёрна на поле, чтобы близилась жатва созревшего жита на поле времён. В вашем мире нет ничего настоящего: ни сюжетов судьбы, ни начал, ни законченных связей... Всё случайно, как игры желаний! Власть земная владеет подменной игрой. И подменой построен ваш мир! Утонувшие, вы – в ритуалах зеркальных. Ха-ха-ха! Чужие, вы любите вещи и деньги, стремитесь за славой и возносите гений любого искусства... Вы любите смерть! И ничто перед этой любовью не важно; да, настоящая смерть идеальна, продолжений в ней нет. А ритуальная жизнь ваша крутит омуты мира; здесь любая подмена питает владельцев подмен. Ритуальная вера, ритуальные войны, ритуальное счастье – это главная ваша подмена. Ха-ха-ха! Ваша наука, образование, техника, тюрьмы, политика, литература, медицина и даже работа – всё условно в картине условной! Вся ваша жизнь – всего лишь ролей исполнение. Вы – пустые рабы. Вот почему вы бываете счастливы, если заняты чем-то. В кладбище вашего времени, в кладбищах вашей души и ума нет ничего, что могло б продолжаться само по себе. Чужие растут не от семени! Бесплодны плоды привидений! Ха-ха-ха! Игрою со смертью спасаетесь, люди! Но знайте: вы всегда рядом с тем, кто – не вы. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха!
Кончилось. Ведьма вернулась в себя. Татарские калоши дымились.
После пламенной речи Наталию пришлось подхватить под руки, иначе бы она рухнула, как подкошенная.
– Здорово! Отличный спектакль! Коллективная галлюцинация! Это, я полагаю, был голос Хозяина? – Няня Серёжа ничуть не утратил иронии.
– Что? О чём... вы... говорите? Я... ничего... не знаю.
Наталию подташнивало, она плохо держалась на ногах, но воля всевластной распорядительницы к ней уже вернулась.
– Мне нужен врач. Вы – мой должник. Собирайтесь. Штраф за нарушение норм разведения костров и применение открытого огня на территории Петербурга налагаю, Петрович, на вас.
– Мать яти! Господи, мне-то за что прилетело? – Петрович обрёл дар речи и с досады сломал хворостину.
Перед посадкой в машину Няня Серёжа обернулся к костровой компании и только руками развёл напоследок: мол, все мы рабы, что поделаешь, счастливый раб должен уметь быть послушным.
Афиноген был серьёзен:
– Погуляли, кажись... Эх! Поехали, Гошка, домой. И сорванца с собой забери, а то бездомный он нынче, остался... Ну, ничего, Капка моя кого хошь отогреет. Эх...
Залили костёр, завели квадроциклы, погрузили Афиногена в телегу, укрепили «младенца» ремнями, поехали. Старик лежал на спине, над ним проплывали, качаясь в ночи, как сигаретные точки, огни поднебесий. Холодом веяло и снизу, и сверху. Сирота-почтальонка и Капа с двух сторон прижимались к водителю-Гоше покрепче. Сиротка, оставшись на этот раз без угодника, Няни Серёжи, поначалу ничуть не печалилась; в кулачке она зажимала случайную тайну, лесную находку из Петербурга, возможно, упавшую с неба, – чей-то бриллиантовый перстень. Но по мере приближения к Шушарке настроение девушки падало, а на мосту, под которым шумел водопад, оно и вовсе испортилось. Стало вдруг нестерпимо обидно за всё сразу: и за свою одинокую жизнь, и за чужое заёмное подаяние глупой судьбе. Доехали до деревенского моста. Девушка, жалея себя, и, словно бы отмщая нездешней «бриллиантовой» жизни, вдруг размахнулась и бросила дармовую драгоценность во тьму, угодив точнёхонько в серединку деревенского омута.
– Ты чего? Уронила что-то? – Гоша остановил технику.
– Нашла! – зло и надменно процедила соседка сквозь зубы.
Афиноген, привязанный к телеге, устал и окоченел, он видел над собой звёзды и пел, чтобы хоть как-то согреться, старую детскую ересь: «Божья коровка, улети на небко, там твои детки, кушают конфетки, всем по одной, только мне ни одной...»
Автор искренне благодарит своих друзей,
художников Александра Балтина и Михаила Вахрина, фотографа Виктора Дудорова, корректора-редактора Елену Моисеенко и издателя-единомышленника Елену Павлову, любезно предоставивших свои творческие и профессиональные ресурсы
для создания этой книги!
Вернуться НА ГЛАВНУЮ .................... на страничку книги "PRO пететбургских мудрецов"