На ГЛАВНУЮ ………………на страничку АНГЕЛА

 

Лев РОДНОВ

 

 

 

У каждого ангела есть человек

 

Симфония в V частях

 

 

 

 

 

****************

АННОТАЦИЯ

Текст есть поступок, или поступок есть Текст? Слово, его особая «информация», возникающая от интонации говорящего и места возникновения. От интонационного настроения слушающего. В перепутанном мире ищется Книга – сила, способная «прочитать» читающего.

Закадычные друзья взялись за создание заказной книги об Управлении Силами. Вкладывают в неё собственную душу и пытаются при этом здраво и цинично шутить, чтобы не сойти с ума от душевной фальши. Право денег и прямой выгоды сделали затруднительным продвижение всего оригинального и искреннего в мире, который «заказывает» лишь то, что служит продвижению его «продаж» или общественно ожидаемого имиджа.

Происходят смерти и новые рождения. А вопрос остаётся: что есть настоящее, а что нет?

 

 

 

 

КНИГА ПЕРВАЯ

 

 

 

 

Повторяя, не повторяйся.

Не повторяясь, повторяй.

 

 

 

Проститутка Моцарт

 

Конец I

 

Ненастоящее. Индивидуальный пошив имиджа из материала Заказчика

 

 

 

1.

 

         — Ты не сможешь отделить козлищ от агнцев.

         — Попытка — не пытка.

         — Пытка! И ещё какая. Потому что козлища сегодня хотят видеть себя агнцами и готовы за это платить.

         — Лёлик, ты никогда не проповедовал во время интимного клинча? Лёлик, ты попробуй, у тебя получится. Лёлик, ты же не пассивный? Обязательно попробуй! Причём, проповедовать можно только от максимально активного к максимально пассивному. Понимаешь? От активного — к пассивному. Только так. Этот приёмчик изобрели очень давно: чем активнее ведёт себя проповедник, тем пассивнее становится его, отдающийся всею душою, безропотный тёмный «инь». Понимаешь? Иметь надо на небе, а деньги грести на земле. Иметь всех, а деньги забирать только себе. Лёлик, тебе нужны деньги? Тогда ты обязан быть самцом, причём, там, где это у тебя получается на все сто. Спокойно, Лёлик! Если у тебя холодно и пусто в постели, то это ещё не беда, можно удовлетворить кое-кого и кое-чем чуть выше. Кое-чем! Понимаешь намёк? Умный человек — это оплодотворяющий орган. Столп! Непоколебимый и несгибаемый! Главное — суметь засунуться, куда надо, и довести фрикции до финансового оргазма. Извини за пошлое сравнение: наиболее чувствительное место заказчика — его клиторообразное тщеславие, его самолюбование. Ему грех нужен, грех, только разукрашенный. Заказчик, Лёлик, — это, конечно, к нашему сожалению, козлище. А козлище по определению не может быть выше ангела. Лёлик, я назначаю тебя практикующим ангелом. Это — просто работа. Ты не обязан любить клиентуру, но ты обязан их удовлетворить. Заметь, Лёлик: удовлетворить, а не удовлетвориться. У нас есть страсть, дружище. Страсть —это разность потенциалов, как в электричестве. Если давить ею с неба на землю — подход правильный, а если наоборот — дело дрянь. Покрывать, дружище, надо обязательно сверху вниз. Способ существует только один, традиционный, абсолютно природный, как явление времён года. Именно поэтому, Лёлик, я, как менеджер и главный генератор контента, всегда борюсь за то, чтобы сразу занять место главного активиста. Иначе козлища почувствуют слабину и забодают нашу любовь к деньгам во все встречные дырки. Вежливость, Лёлик, в общении с козлищами равносильна самоубийству. Вежливость они расценивают, как слабость, как приглашение к нападению на безвольный пассив. И  — имеют встречно! Имеют! Имеют! Имеют! Насмерть могут заиметь. Лёлик, где наши деньги? Правильно, их нужно добыть. Как? Умничка, Лёлик! — занять в соитии с заказчиком, повторюсь, единственно правильное место: кто сверху — тот и пан. Наше счастье в том, что не все ещё «верхи» заняты. Лови мысль, Лёлик! И скажи, ты можешь сделать Генерала на земле? Нет, не можешь. И я не могу. В партере уже занято… Лёлик, мы сделаем его с самой верхотуры, с галёрки — нашим  непобедимым интеллектом и духовным искусством!

         — Складно зудишь, Моцарт.

         — Вставай с дивана. Скоро пролежни будут. Я к понедельнику обещал выдать макет-концепцию. Давай продумаем ходы.

         — Ты обещал, ты и думай. В конце концов, ты — редактор. А мы уж что? Мы, художники, от словесных замыслов далеки. Для нас, художников сирых, главное — это, сам понимаешь, путь Дао. С которого, кстати сказать, в нашей захолустной глуши легко свернуть. И ты меня в данный момент совращаешь. У вас  тут, у местных, это «суетой» называется. Прищурься-ка получше в мою сторону. Улавливаешь? Что, ничего не улавливаешь? Ха! Вокруг моего дивана, между прочим, благость и благорастворение происходят. Со мной кошка на кухне спит, ни сигарет, ни пива не боится! А почему? А потому что тихо у меня тут... Тихо, как в этом… Ну, сам знаешь, где. А ведь даже путь Дао — движение двухстороннее: одни отсюда туда валят, другие оттуда сюда пилят… Но я, знаешь ли, вовремя схитрил: там для избранных даосов осевая линия нарисована — по ней никто не елозит! Никто! Боятся, что Будда оштрафует. Очень хорошее место — осевая! Вот на ней-то я свой диванчик и содержу. Точно по центру. Так и путешествую, не сходя с места. Причём, Моцарт, лёжа. Вчера вот танку сочинил: «Скуден мой стул. Ничего в нём хорошего нет. Да и запах не очень». Ну, как? Для будущей книги подойдёт? У нас, у буддистов и человеколюбцев… Бэ! Опять они свою музыку завели! Помнишь старое еврейское кладбище, где мы портвешком, бывало, баловались? Срезали кладбище! Пустили под нож бульдозера! Зато молодую часовенку слепили на бойком месте — теперь звонят. Бессовестные! А ведь нескромно это — нарушать общественный порядок. А!? Меня они спросили насчёт шума? Нет. Я бы им, как истинный буддист-даосист и ламопоклонник, весомо бы намекнул, что в армии мастерски стрелял из РПГ-7 — гранотомётик такой есть, — и что я бы их музыку приглушил с одного выстрела. Даже бы с дивана привстал ради такого праздника. Книга, говоришь?.. Не хочу я пакостью этой заниматься, для каких-то козлищ фальшивую красоту изображать. Мне нужен гранотомёт и вечный покой. Ну, пива ещё можно для разнообразия. Хоть и нельзя.

         — Всё?

         — Нет, вот ещё одно сочинение: «Никто не приходит ко мне на могилу. Видно, придётся идти самому». А как контора-то называется?

         — Управление Силами.

 

 

         — Ёк-карный бабай! Нечистыми? Моцарт, ты как их нашёл? Приличные люди в таких местах не появляются. Они что, с погонами?

         — Всякие есть. Но, в основном, народ, околевший от службистики: вояки какие-то, гражданские под колпаком, десантура, судьи-спецпрокуроры, спецсвязь, дознаватели, спецтехнари…

         — Герои?

         — Герои, Лёлик. Они медали любят. За медаль кому хочешь честь отдадут!

         — М-да… Неоперабельный случай. И как ты на сей раз покойничков оживлять собрался? Так сказать, применить живое слово к господам из железа и камня? К гэ, короче.

         — Идея есть. Хорошая идея.

         — Ну?

         — Че-ло-век!!!

         — В каком это смысле, идеалист ты наш неисправимый?

         — В нормальном. Человек — это и есть идея человеческой жизни. Жить для себя. Идея себя самого. У клопов — клоповник, у рыб — ры… рыбность какая-нибудь. Быть собой, с позволения сказать. Можно в коллективном исполнении. Вся природа так живёт. А человек ещё и развивается! Лёлик, в стране не осталось никакой идеологии, потому что уже нет никакой общей идеи. Кроме концлагеря, конечно. Но ведь она есть! Есть! Всегда есть! Высший приоритет человеческой жизни — сам человек! Я подловил Генерала именно на этом: они для красного словца декларируют «гуманитарность», а мы это — сделаем! В книге. Вложимся туда по-честному. До своих собственных книг всё равно ведь не доживём. Так хоть так. Без авторства. Спонсируем убогих мыслью и чувством. Они всё равно этого не поймут. Зато мы — уважать себя будем, Лёлик. Тупой войны в стране пока мало, поэтому героизма и доблести тоже мало, на всех верноподданных не хватает. Одуревшие от скуки силовики мнят себя спасателями. Представляешь?! Может быть, даже спасителями. Лёлик! Причём, там полно хороших ребят. Им тоже не сладко приходится. Почему? О! В руководстве Управления я видел весьма и весьма выдающихся жлобов! Представь: какой-нибудь надутый громила и хам в погонах искренне уверен, что он — наперсник…

         — Моцарт, ты прав, пора переписать фундаментальную основу человечества. Библию. Только сделать её покороче, чем в первый раз. И посовременнее. Можно создать её даже для одной, отдельно взятой страны. Я уж и начало придумал. Например так. И сказал Он: «По!» И стало всё по. И увидел Он, что это хорошо. Ну, как? Нравится? На этом, пожалуй, можно и закончить. Иди, Моцарт, вкладывай свою душу, хоть в... А меня не впутывай. Ты же знаешь: я ненавижу трудовой процесс в любой его форме, требующей усилий и воплощения. И это — Истина. Другой нет. Истин не может быть несколько. Я и моя Истина — одно целое. Мы работаем на диване. Бесследно и никого не беспокоя. В одном лишь воображении. И нам не нравится твоё предложение, Моцарт. Мы, даосы, очень любим наслаждаться. Моцарт, разве ты не видишь, что я живу очень интересной жизнью? Собственной! Потому что я не читаю газет, не смотрю телевизор, не мечу крестов, не слушаю радио и не загадываю ничего на завтра. Моя жизнь — всегда при мне. И у неё нет никаких желаний, Моцарт! Возможно, ты видишь перед собой само совершенство. Правда, нищее и больное, но всё ж… Деньги, конечно, должны быть. Но, знаешь, мне всегда не нравилось, что за их наличие приходится платить собственным временем, нездоровьем по инвалидности и неполезным во всех смыслах пессимизмом. Иди на куда-нибудь, Моцарт. Мне укол пора делать. Инсулин принимать. А ширяться, как ты, наверное, догадываешься, лучше всего интимно. Мне нравится жить без свидетелей. Извини уж.

 

 

         — Ма! Алё, ма? Это я. Он сказал, что никогда не покончит жизнь самоубийством… Ма, я так испугалась! Зачем он это сказал? Он вообще не ходит в больницу, он говорит, что ещё ни один не ушёл живым от врачей… Да, я его убеждала, но он твердит, что врачи ни за что не отвечают, что здоровые люди их не интересуют, потому что здоровые — это отсутствие денег для врачей, да и больные им не нужны — просто по причине национально-профессионального и нравственного пофигизма. Они, мол, просто развлекаются: любого здорового готовы свихнуть на какое-нибудь лечение и постоянный приход к ним. Как попы, говорит он. Нет, ма, я не издеваюсь, я вполне уважаю твои религиозные чувства, но ты же сама видишь, какая шваль сегодня собралась у церковных кормушек. Извини, ма, извини. Конечно, Лёлик не святой, но я к нему привыкла. Он очень хороший, просто ему не повезло в жизни. В браке? Дай сосчитать… В браке с ним мы прожили восемь лет. Нет, ма, ты не права: личная жизнь у людей может быть какой угодно, а вот относиться друг к другу надо по-человечески, что бы ни произошло. Да, ты так меня и учила. Я слежу, слежу за ним. Это даже хорошо, что наши квартиры рядом. Он иногда сам стучит в стенку. Издевается, когда я с кем-то: слышимость в наших домах сама знаешь какая. Жаль, конечно, что я так и не смогла забеременеть от него. И от других не получается почему-то. А ведь уже тридцать девять. Ма, ты ведь меня поймёшь, если получится? Спасибо, родная. Я тебя очень люблю. Ну, что ты! С кем попало я не сплю. Я же выбираю. Я всё-таки дизайнер с высшим образованием, вокруг меня вполне приличные люди.

 

 

         — Господин Генерал, разрешите, я поясню суть предлагаемых действий. Спасибо. Сейчас, как вы знаете, к любому юбилею корпоративные организации стараются оказаться не просто в ситуации саморекламной кампании, а задать действиям «долгоиграющий калибр» — выпустить солидную книгу, например. Особого рода историческую «визитку», по которой можно судить и о глубине ума авторов-участников, и о чистоте их человеческих чувств. У вас, наверняка, есть продукция подобного рода, подаренная коллегами…

         — Да этого говна сейчас — завались! Цензуры нет, типографий полно. Вот, смотри сам. Госбезопасность нашлёпала свой «дембельский альбом»: одни «весёлые картинки», да мало-мальский текст из стенгазеты… А на кой? Даже родные дети эту муру хранить не станут, да и нормальные мужики пустую лаковую дрянь тоже выбросят. Зачем, спрашивается, два миллиона угробили? Зато ведь на торжественном вечере всем, даже самому Президенту, одноразовую дорогую игрушку вручили. С глянцем и в суперобложке! Ишь, фолиант! Килограмма на два потянет. Бумага — мелованная, печать — цветная. И другие выпускают не хуже. О чём, спрашивается, писать? Очерки всякие, биографии делают. Думают, что их напечатанные морды и список наград — самое лучшее, что есть на свете. Так? А большинство ещё и в историю обязательно ударяются — примазывают себя к чему-нибудь достойному из прошлого. Без этого, конечно, и нам не обойтись сегодня. Трудно выделиться. Поэтому мы ищем нестандартное решение, не такое, как у некоторых. Представляешь, управляющий банком мне впаривает с большой такой гордостью: «Мы существуем с 1841-го года». Умора! Кто «мы»? Приписали себе имя покойника и притворяются теперь его наследниками. Я дурака пытался образумить: «Хорошо, с исторической датой согласен, но ты-то здесь при чём?» Не понимает. Сегодня те, кто у руля, прошлое грабят не хуже мародёров!

         — Господин Генерал, вы очень умный, мыслящий человек, и мне особенно приятно, что наши взгляды на историкообразующие проекты совпадают. Создание контента требует…

         — Какого ещё контента?

         — Содержания, то есть. Создание эксклюзивного содержания на основе материала заказчика требует очень длительной и кропотливой работы целой бригады разноплановых специалистов. Работа оригинальная, высокопрофессиональная и тщательная, и она длится не менее года. Это вполне естественно. Время при творческой «беременности» не стоит торопить. Идеи зарождаются, вынашиваются и находят свою окончательную форму не так быстро, как хотелось бы. Выражаясь образным языком, можно сказать, что хорошая смысловая и художественная «начинка» — самое ценное в книге. А типографский тщеславный «пирожок» можно ведь испечь и с пустыми страницами — цена за печать от этого не изменится. Понимаете?

         — Хорошо, Моцарт. Я мастерам доверяю. Выходим на договор. Кладу двести пятьдесят на весь ваш «контент», больше дать не могу, лучше и не торгуйся, скажи спасибо, что и это пообещал. Времена трудные. Типографию в конце «закроем» каким-нибудь взаимозачётом. У нас есть для этого свои, внутренние схемы. Всё? Всё! Жду через два дня в это же время с готовым договором. И приложи подробную калькуляцию и календарный план производимых работ. Удачи.

         — Спасибо. Было очень приятно убедиться в полном совпадении наших мировоззренческих позиций.

         — Ещё раз удачи. Работай.

 

 

         — Алё? Гиви? Ты знаешь, у меня только что был редактор. Фамилия? Моцарт. Ха-ха, тот самый, конечно, тот самый! Я ему для нашей конторы кой-какую «музыку» заказал. Книгу надо бы сделать, нельзя от других отставать, а то совсем дарить нечего. Ни приезжим, ни  своим. Деньгами в конвертах и дорогими побрякушками все уже наелись до самого не хочу. Чего-то особенного уже всем надо б… Выделываемся друг перед другом, как директора зоопарков: чьи мартышки симпатичнее? Ну да, мужик, вроде, умный, в глаза смотрит, честный, как дурак. Я его на «лимон» где-то, как минимум, наколол. Он даже не пикнул. Нет, откат просить не резон, совесть надо иметь всё-таки. Нет, совсем не торговался. Херово, видать, живёт. Но я навёл справки — пишет, говорят, нормально. Нет, сам ничего не читал ещё. Ну, бывай, дорогой. Целую. Звони. Что ещё? В баню опять? Нет, пока не могу. Дела. Конечно, дела. Думаешь, у меня их совсем не бывает? Ха-ха! А что за девочки? Ладно, успеем ещё посмотреть на голые попки. Живи с Богом, Гиви. Пока, дорогой.

 

 

         — Лёлик! Нам срочно нужен юридический адрес и свой бухгалтер!

         — Минутку! Туки-туки-туки! Но учти, я – ни при чём. Ещё разочек: туки-туки-туки! О! Уже идёт!

         — Кто? Мама?

         — Мама. Иди, открой. Впрочем, у неё свой ключ имеется. Вот, родство пригождается, однако по-соседски. Так ведь и не сдала «ключное» имущество после развода. О! Здравствуй, Мама!

         — Привет, Мама!

         — Не называйте меня так, сколько раз можно просить об одном и том же!

         — Хорошо, Мама.

         — Хорошо, Мама.

         — Тьфу, идиоты! Опять ты, Лёлик, к пиву прикладывался. Тебе же нельзя категорически!

         — А что? Земля пока ещё не зимняя. Копать будет мягко. В удовольствие и в охотку, так сказать. Гробик закажите обязательно приталенный, я моду уважаю. Знаешь, Мама, первый мой путь и последний трагически совпали внутри меня ещё при жизни. В заголовке одной умной книги, которую я так и не удосужился открыть, было написано: «Дао». Это — обо мне. Туки-туки! Мама, тебя Моцарт иметь хочет.

         — Хочу! У меня сегодня отлично получаются девочки!

         — Точно! У него четыре жены произвели четырёх девиц. Все девки удачные. Мастер! Может, диванчик вам, ребята, уступить ненадолго?

         — Ладно, Моцарт, говори, чего надо, да побыстрее. У меня дома духовка включена, и дверь я не закрыла.

         — Вещай, редактор!

         — Э-э-эээ… Издалека начинать, или сразу? Хорошо, сразу. Есть двести пятьдесят тысяч. Заказная книга для золотопогонников. Всё реально, велено принести договор. Но у нас нет юрадреса. Мы — никто. Даже не частные предприниматели. С отдельными живыми людьми государство разговаривать не пожелает — лицо должно быть обязательно «юридическим»…

         — Хорош стелить, Моцарт. Государство у нас — это и есть главный и постоянный изменник Родины. Ну, и все «государевы люди», соответствующе. Одни полицаи в конторах сидят! Друг на друга по-полицайски смотрят! И психология у них исключительно полицайская. Эх, кому доверять, когда кругом враги? Он намекает на твою родительницу, на Мамумаму, у которой есть общественная организация, храмчик, а ты в нём, Мама, бухгалтер-самоучка. К тому же грамотная, при хорошем компьютере, при машине, верстаешь и читать умеешь. И скажу комплимент: всё ещё красивая. Надо же! С таким человеком восемь лет в одной постели лежал! Жаль, что я не ценил тебя при жизни, пока был в целости, то есть.

         — Да вы что! Моя родительница ни за что не согласится! Они же занимаются религиозной деятельностью!

         — Счёт и печать есть?

         — Ну, есть.

         — Значит, подходит. Уломай Мамумаму. Десять процентов отвалим.

         — Могу, вообще-то, спросить, но не уверена…

         — Мама, ты уж как-нибудь поласковее к ней подъедь. Для родной, мол, дочки требуется. Всё же просто. Нарисуем модель и финтифлюшки какие-нибудь. Оформим! Эй, Лёлик, ну, в последний раз тряхнёшь стариной? Авось, не отвалится! Я — напишу, ты — порисуешь. Мама наших творческих деточек подверстает, потом файлы под типографию выведет.

         — Под типографию?! Я же не умею! У меня все программы ворованные! В книжках цветоделение надо делать правильно, а у меня монитор некалиброванный. Вы что?!

         — Откалибруем, Мама. Ты только старушку уломай. Срочно.

         — Вопрос с дивана. Можно? Как контора-то старушкина именуется?

         — «Святое дело», а что?

         — Оп-па!!! И что, небось, крестик на печати имеется? О! Вам, господа, всем крупно повезло!

 

 

         — Давай, калькулируй, а я полежу, послушаю. Пепельницу к дивану не пододвинешь? Вот, теперь знатно устроился. Давай, начинай, Моцарт.

         — Начинаю. Значит, так. Нужны «разноплановые специалисты». Сколько человек у нас в бригаде?

         — Ну… Я думаю, не меньше двенадцати. Число хорошее. Апостольское. Пиши должности: главный редактор, первый заместитель главного редактора, первый заместитель первого заместителя… Подойдёт? Хорошо, продолжаем без дураков. Пиши дальше: журналист, редактор литературной обработки, фотограф, дизайнер макета и вёрстки, инженер по обслуживанию технического парка, бухгалтер, администратор проекта, водитель… Сколько получилось? Девять уже? Так, продолжаем: оператор набора, корректор… Сколько? Одиннадцать! И, и… Не-е-ет, батенька, не художник. Уборщица! Оклады сам раскидаешь. О процентах на налоги спросим, не отходя от стенки. Туки-туки! Мама, какой у нас сегодня процент на зарплату? Вычисляй дальше, Моцарт: двадцать шесть и две десятых процента.

         — Лёлик, тебе ж цены нет!

         — А то! Сам знаю.

 

 

         — Алё, Моцарт? Поговори со мной немножечко. Ну и что, что ночь. Ты знаешь, Моцарт, что земные яйца — продукт парный. К чему клоню? Охотно поясняю. К тому, что все творческие люди — близнецы абсолютно неземного происхождения. Причём, многояйцевые. Примитивная «парность» их не устраивает. Они до того все одинаковые и взаимозаменяемые, что уберечь их от полного самоистребления можно лишь раскидав несчастных по разным векам. Ты слушаешь? К чему это я? Ах, да! Неожиданно для себя решил я тряхнуть стариной, поддержать, так сказать, художественное мастерство и уровень ремесла на практике. Достал из-под дивана кисточки, краски… Но вскоре выяснилось: своих сюжетов в голове, к сожалению, не имеется никаких. А стариной тряхнуть страсть как захотелось! Рецидив, знаешь ли, случился, творческая самопроизвольная эрекция. Ты слушаешь? В общем, решил я для начала сделать высококлассное подражание великим мастерам, выбрал уважаемого мною Ван Гога. А именно: картину «Подсолнухи». Ну, думаю, напишу сейчас прямо по памяти, без образца — Ван Гог утрётся. Прямо весь затрепетал. Уже и холст натянул на подрамник, был-таки у меня приготовлен готовый грунтованный холст, с изумительными временными трещинками — сам грунтовал лет двадцать назад… И что ты думаешь, Моцарт? Дёрнуло же меня в этот момент включить телевизор! Ты же знаешь, что я не смотрю в экран этот чёртов. А тут — искусился от перевозбуждения. Включу-ка, думаю, канальчик «Культура», подпитаюсь от современности. И — включил! Моцарт, ты слушаешь? Слушай! А там китайцев показывают. Да не просто китайцев, а здоровенный  цех по изготовлению художественных полотен для настенного употребления в домах со средним достатком. Мода у них такая образовалась. И на кого, ты думаешь? На Ван Гога! Да не на всего, а на одну-единственную его жизнерадостную картину — именно на «Подсолнухи»! Такой удар! Знамение! Представляешь, Моцарт, сидят в длинном бараке человек сто пятьдесят девочек-китаянок и все без устали и передыху малюют Ван Гога. Да не просто халтуру какую-нибудь гонят — отлично работают! Картины получаются лучше, чем у первоначального автора было. Подсолнух к подсолнуху! И краски, и мастерство отменные! Каждый мазок — качественнее, глубже, живее оригинала! И быстро, разумеется. Наш мэн с микрофоном подошёл к одной такой копировщице: «Сколько за месяц нафигачить успеваете?» А она смеётся: «Что вы! Какой месяц! В удачный день каждая делает не меньше девяти полотен! Картины отлично идут на рынке!» Моцарт, как дальше жить после этого? Я краски в мусоропровод унёс! Представляешь? С дивана слез! Моцарт! Я — однояйцевый близнец!

 

 

         — Мама, что сказала Мамамама?

         — Она согласна.

         — Уфф! На десять процентов?

         — На просто так. Она знает, что ты, Моцарт, пишешь слова по Божьему указу. Правда, огорчена тем, что сам живёшь не по-божески.

         — Она что, наводила обо мне справки?!

         — Дурак. Тебя в этом городе каждая собака знает. Мне макет уже хочется сделать, давно никакой работы не было. Расскажи замысел.

         — Расскажу с готовностью. В основе всего — мысль! А по форме выражения — афористика, литературные клипы, легко и безусловно одухотворяющие любое изображение. Любое! В этом — наша «изюминка». Мы покроем высокой и честной патетикой их бесцветную и скучную контору. Как солнечный свет. Как блаженные гении! Без оглядки на нескромность и жажду угодить низменной похоти самолюбцев. Страница настоящей книги — это гражданская площадка, куда уместно сложить лучшие внутренние и внешние усилия участвующих сторон. Книга — это возвышающий поступок! В какой-то мере мы для заказчика — «троянский конь», несущий в себе духовное воинство. Конь с плюсом!

         — Туки-туки! Конь бывает только с яйцами! Я вас, голубки, слышу через стенку!..

         — Не отвлекайся, Моцарт. А ты, Лёлик, не паясничай. Не у врача! Говори, Моцарт, ты всё-таки не такой придурок, как этот… Даже калькуляцию составил почти правильно. Молодец. Договор тоже почти готов. По этому договору на тебя сделана специальная доверенность, дающая право подписи.

         — Ух ты!

         — Ничего не «ух ты!». В официальных бумагах будешь делать только то, что я скажу. Любое официальное движение денег — это большая опасность. Ревизии, штрафы, проверки, отчёты, балансы… Тьфу! Государство — сволочь. Но дуракам везёт. В смысле заработка. Поэтому, чтобы сволочь не сожрала дурака, слушайся. Внял?

         — Внял. Я буду командовать словами, а ты, Мама, будешь ворочать цифрами. Конечно, в свободное от дизайнерского полёта, время.

         — Туки-туки! А я буду бдительно присматривать, то есть, прислушиваться, чтобы вы не сближались больше нужного. Замечено: интимные отношения очень вредны для общего дела. Моцарт, ты меня слышишь? Я — заинтересованная сторона. Мама иногда даёт мне деньги и приносит продукты. Статус-кво очень хрупок. Не смей её трогать!

         — Спи, Лёлик, спокойно.

         — Уснёшь тут с вами!

 

 

         — Уважаемы господа, члены редакционной коллегии! Уважаемое собрание! Я — редактор будущей книги. Ваше уважаемое ведомство, Управление Силами, с точки зрения идеологического осмысления жизни, её высших целей и задач, идеально подходит для того, чтобы художественным и литературно-философским образом передать в теле повествования дух предприятия, атмосферу, в которой становятся позитивно-возможными и повседневные дела, и подвиги. Вы, служители пограничных и экстремальных ситуаций, обладаете богатейшим фактическим и иллюстративным материалом. Но сам по себе он, без удачной формальной организации тематических блоков и глубокого интеллектуального осмысления не может быть употреблён для пиар-экспорта. Настоящая книга, господа, подразумевает на белом листе не просто текст и изображения. Задача создания хорошей конъюнктурной книги сегодня не может быть полноценно решена, если не содержит внутри себя неоговорённое — творческую сверхзадачу. Высшую художественную компоненту. Юбилей, дата, амбициозный порыв, самолюбивая поспешность — пройдут. А книга — останется. Но не всякая книга. Задумайтесь, господа, что вы хотите: чтобы вы сами жили дольше книги, или чтобы книга пожила дольше вас? Как достичь того, чтобы не было стыдно подписаться под сделанным ещё раз и через сто, и через двести лет! Чтобы заказная книга встала на библиотечную полку как полноправный документ своей эпохи. Как достичь гармонии и общественного резонанса через простое личностное и корпоративное самовыражение? Вам помогут литературные специалисты, которые доподлинно знают: неинтересных дел и людей вообще не существует. Каждый из вас — живой хранитель своего времени и его принципов. И это очень ценно! Ценно! Да, очень трудно бывает подобрать нужные слова к тому, что прожито, что прочувствовано и что до конца понято. Но если формулировки действительно удаются — мы получаем самую почётную и самую долговечную власть: власть над словом! Энергия живого слова беспредельна и универсальна! Она может превращаться во что угодно: в приказ и в любовный шёпот, в песню восторга и в стоны проклятий… В нашей книге мы будем говорить только о самом лучшем, самом достойном. И с особым достоинством — об ошибках и трудном опыте. Счастье — это когда слово и человек равны в поступке! Мы напишем замечательную книгу! Надеюсь, господа, уважаемые члены созданной редакционной коллегии, на скорейшее наше плодотворное сотрудничество. А своё редакторское кредо я бы определил коротко: человек — удивительный «бассейн памяти», в котором способна храниться и глубина истории, и широта наших дел. Вопросы? Вопросов нет. Спасибо за внимание.

 

 

         — Про кого писать-то будут? Анархия одна, мать его! Ничего конкретного не сказал. Надо б утверждённый список личного состава обговорить. В книгу должны попасть все подразделения! Должен быть отображён весь руководящий состав, почётные ветераны и эти, как их, рядовые исполнители! Деньги ведь платим!

         — Да, да, о чём он говорил, редактор этот? Я что-то ни слова не понял! Клоун. Откуда его только выкопали?

         — Генерал нашёл.

—   А-аа… Ну, тогда ещё куда ни шло.

 

 

—   В каком стиле макет лепить?

         — Хорошо, вот мои дилетантские пожелания. Слоями. Визуальными и смысловыми. На каждом развороте должно быть пятнышко — фотография, или рисунок. Размещение текста дробное, кегль используется всего один, но варьируется по величине и стилю написания: курсивом — подписи, крупным полужирным — мысли, афоризмы, а основным строчным — остальная «полива»: очерки, цитаты, публикации, важные их методички какие-нибудь… Мама, ты…

         — По-моему, Моцарт, фото на каждом развороте — это лишнего будет. Не журнал ведь.

         — Настаиваю: на каждом! Сегодняшний читатель слаб, он, как ребёнок, не держит внимание долго, он увиливает от совместной смысловой работы — пропускает содержание. Поэтому я специально хитрю. Глаз на любой странице книги невольно цепляется за пятнышко-иллюстрацию, — далее он невольно тянется к подписи, читает, выделенную крупно, короткую, но яркую мысль; мозг наконец-то просыпается, оценивает шедевр, заинтересовывается и уже согласен на дальнейшее путешествие — прочитать по соседству абзац-другой, просто текст, чтобы осмыслить информацию «вглубь». Всю книгу ни один дурак сегодня читать не будет. Живём быстро, люди привыкли «выхватывать» то, что им подвернётся. Нынешние люди научились интересной штуке — достраивать любой отрывочный кусочек информации до целого представления о ней. Эпоха клипов научила каждого быть провидцем и пророком. Книга должна быть устроена, как океан. В любой своей случайной «капле» она должна полноценно содержать качество всего. Мама, у нас у всех на плечах уже не голова…

         — А что тогда? Кочан?

         — Процессор! Очень мощный процессор! Для него каждый полученный клип — это «зерно», из которого мозг современников в считанные мгновения выращивает полноценную цивилизацию. Внутри своего воображения, разумеется.

         — Ох, Моцарт, и за что тебя только бабы любят?

         — За ремесло, Мама. Я — духовный самец!

         — Туки-туки! Голубки! Позволю себе вмешаться в беседу высокочтимых интеллектуалов.

         — Чего тебе, Лёлик?

         — Они уже здесь!

         — Кто?!

         — Они!!! Чужие! Они занимают нас, входя внутрь человека через глаза!

         — Лёлик, я вынесу из твоей квартиры телевизор. Ты опять ночью смотрел порнуху?

         — Это было отвратительно! У них нечеловеческие сиськи!

 

 

         — Алё! Привет, моя настоятельница. Да, уже принёс кое-что. Тебе интересно?! Ой! Ма, ты же старенькая и при святой службе, и ты читаешь совсем другие книжки, тебе это не в кайф. Ма, кайф — это не ругательство. Кайф — это радостное чувство, какое возникает, например, от хорошей проповеди или молитв. Ну, хорошо. Ты сама настаиваешь на том, чтобы я читала тебе его тексты. Ладно, слушай, читаю с экрана.

         Мужчины обдумывают свои действия, женщины «обдумывают» свои чувства. Бывает и наоборот. То есть, мужчины поступают и ведут себя, как женщины.

         — Тебе, что, правда это нравится? А-а-а… Для ознакомления? Ну-ну. Он же болтун. Они вместе с моим, как встретятся, ничего кроме ахинеи нести не могу. Ладно, ладно, не критикую. Хорошо, буду смиренной и терпеливой. Моцарт пижон, каких свет не видывал. Он говорит, что его слова можно положить на что угодно. Как свет. Вот, ещё.

         Кому интересны наши биографии, кроме нас самих? Кому интересны цифры достижений и перечень дел, которые уже произошли? Кому нужны фамилии и портреты? Только владельцам зеркал на земле. А как отразиться иначе, в невидимом, «взлететь» над повседневностью — войти в общечеловеческую память, влиться в иную, безымянную атмосферу самого духа земной жизни? В человеческой ли власти вообще, подняться выше быта и работы, войти в историю? И на чём подняться? На восковых крыльях из поспешной легенды? На гордости и почестях? Не выйдет! Портреты, биографии, награды и фамильная гордость очень уж «заземляют», вниз тянут, как гравитация… Чтобы взлететь выше и дальше собственного времени, — до самой свободы! — придётся от всего «именного» отказаться. О, живущий собою в себе! Другим ты интересен совсем не тем, чем бываешь интересен себе самому. В этом ошибка самовлюблённых, не умеющих влиться в любовь без причин. Человек интересен не тем, что он успел сделать, а тем, из чего он сам сделан. Так говори же, душа, покажись! Увы, здесь-то, чуть выше привычного бега, и наступает наша высшая немота — немота мысли, слепота чувств. Язык площадной шарманки не вмещает языка облаков. Обученный слух наслаждается только известным. И взгляд наслаждается так же. Облака видят всех. Облака видят все. Облака покрывают слепых. В облака прорастают с великим трудом… Ах, человек! Труженик и исполнитель, страстно скормивший и время своё, и жизнь ненасытным делам. Отдающийся ЗДЕСЬ целиком, и не умеющий отдавать себя ТАМ… Что же ты плачешь, немой? Не находится мыслей и слов — значит, не будет у памяти крыльев. Эй, не горюй! Видеоплёнки, фото, Почётные грамоты и заметки в газете всё-таки смогут прихватить «на орбиту не-бытия» кое-что и из твоего «личного имущества»: комикс биографии, щепотку фраз, соль цифири, сладкие глупости… Завидуй лёгким! Это — силачи неба. Только они способны по-настоящему подниматься и поднимать. Временное превращать в вечное. А навстречу им — тяжёлые спешат: те, что из простого сложное делают — умные люди, видящие руками. Умные смотрят в опыт. Они хватают живое безымянное, чтобы превращать его в наречённое мёртвое. Очарованые веществом, в вещество опускаются. Вечен спор этих сил — ваяющей и восходящей. Жизнь земная в беззвучных словах не сильна. Лучше смерть соблазни на беседу. Она скажет тебе: «Свету смерть — не помеха!».

         — Ма, ты не спишь? Честно говоря, я не всё понимаю из того, что он пишет. Похоже на бормотание шамана. Но на странице текст работает красиво, завораживающе. Ритмизированная шизофрения. Да нет, никого я не обижаю. Мне-то что. Пусть. Представляешь, и вот эта абракадабра появится в книге рядом с какой-нибудь безотносительной фотографией. Заказчик хотел, чтоб за него слово доброе замолвили. Гарантированно доброе и гарантированно понятное. За гарантированные деньги, между прочим. А тут — заклинание не хотите ли?! Кстати, наш аванс на «Святое дело» ещё не перегнали? Жаль. Ещё читать? Ну, ты даёшь, ма!

         Кто готов к завтрашнему дню? Только тот, кто вчера был готов ко дню сегодняшнему. Эти люди — мост. На их постоянную готовность опирается изменчивая практика.

         Не бывает непосильных препятствий. Бывает лишь непосильная лень.

         Природа заранее знает о том, что может произойти: засуха, наводнение, землетрясение… Человек — не знает. Поэтому он заранее либо надеется на то, чего не имеет, либо сожалеет о том, что ещё не случилось.

 

 

         — Лёлик, я принес тебе пирожки. Ты ешь пирожки? С капустой. Мамамама специально для нас произвела. Извини, что вчерашние.

         — Вчерашние пирожки лучше завтрашних.

         — Лёлик, дай сюжет на обложку.

         — Пожалуйста. На днях случилось мне выйти в ненастье за сигаретами. И вот, проходя по сырой асфальтовой дорожке, что тянется подле кладбища, я не мог не заметить чудесной картины под ногами. Она меня изумила и восхитила! Картина называется: «Прогулки дождевых червей». На традиционное полотно, как ты понимаешь, Моцарт, увиденное я не перенёс. Потому что всё уже было сделано. Главное — я увидел. Этого достаточно. Рукам волю можно и не давать. Тираж шедевра — ноль экземпляров! Природа! Высокий класс! Настоящее искусство обязано быть бесследным.

         — Погоди, а на обложку это как годится?

         — Нормально. Черви в погонах! Им приспичило, вот они и повылазили напоказ. По-моему, подходит. Ну-ка, повернись в профиль… Точно! Не зря старался, сейчас покажу. Я, знаешь ли, под диваном нашёл небольшой запас скульптурного пластилина и подумал: чего ж добру-то пропадать — вылеплю я лучше бюст героя на родине. И — вылепил. Вот. Вылитый Вольтер! Только без ушей. Осталось лишь акриловой красочкой покрыть. Под бронзу.

         — Ты кого наваял, Лёлик?

         — Тебя, конечно! Правда, хорош? Уши, извини, сделать не смог. Потому что меня выгнали из художественного училища как раз в тот момент, когда сокурсники учились лепить детали лица. До ушей я не дожил.

         — А за что выгнали?

         — … Давно это было. Смеркалось. Я расписал в общественном туалете дно фарфоровых унитазов. Под хохлому. Хотел, чтобы людям понравилось.

 

 

         — Лёлик, я договорилась, чтобы тебя положили на обследование.

         — Спасибо.

         — Опять упрямишься! Тебе что, жить надоело?

         — Да. Причём, очень давно. Кризис среднего возраста наступил в моём случае примерно лет этак в двенадцать-тринадцать. Жил я тогда недалеко от славного города Батуми, который посещали беззаботные курортные люди со всей страны. Однажды бессовестная пожилая дама заманила мальчонку, торговавшего апельсинами, к себе в номер и изнасиловала. Так состоялась половая премьера молодого человека, только-только начавшего верить в любовь. С тех пор я, Мама, не доверяю женщинам и не испытываю восторга от факта собственного существования. Мог бы руки на себя наложить, даже пробовал однажды. Да руки коротки оказались. Не накладываются почему-то.

         — Дурак. Одна лишь Мамамама всех призывает тебя терпеть. За что?

         — За то, что я уже не торгую апельсинами, а ей не приходит в голову меня изнасиловать. Между прочим, я прочитал «Библию», которую Мамамама мне подарила на нашу свадьбу. Всю прочитал. Свадьбы как не бывало. А «Библия», вот она, — аккурат нужной тяжести предмет, чтобы прижимать при просушке художественные аппликации.

         — Я тебя сама отвезу и устрою.

         — Извини, не поеду. Не хотелось бы тебя огорчать, Мама, но жить ради болезни — это выше моих сил. Тем более что внутри меня началась эпоха Возрождения. Так что, некогда мне ерундой заниматься. У вас тут, на земле, не так уж и хорошо. Сама знаешь.

         — Ты убиваешь себя.

         — Любой даос согласится: вечен лишь тот, кто убит. К тому же, я не хочу пасть от посторонней руки. Своя, хоть и короткая, не ошибётся.

         — Мамамама за тебя молится.

         — Очень трогательно. Крещение я проходил на гауптвахте пограничного отряда. «Губа» находилась как раз под кабинетом политотдела. Они там брагу поставили, рядком, в двадцатилитровых бутылях. Одна бутыль рванула, разбила остальные. О, это был чудесный миг! Благословенная жидкость протекла вниз. Я собрал дары свыше в имеющиеся под рукой ёмкости и провёл свободное время весело.

         — Ты неисправимый дурак, Лёлик.

         — Ошибаетесь, женщина. Я — огненная субстанция. Трёхметровый огненный Кришна. Я — огонь! Огнь! Источник инфернальных эффектов и феноменов. Прикосновение ко мне означает «выгорание» всего нечистого и нечестного…

         — О, Господи!..

         — Передай нашей Мамемаме, что конец света и Страшный суд — явление не массовое.

         — А какое?

         — Личное!

 

 

         — Гиви! Алё? Гиви! Да, это я, Генерал. Слушай, такое дело… Выручай, дорогой, я залетел на бабе. Да нет, ты не о том говоришь, дорогой. Это не лечится. Это — интриги! Специально подставили, уроды! Засняли на скрытую камеру. Где? Да в кабинете у меня. Ну, прямо на рабочем столе… Конечно, хорошенькая! Ну, лет семнадцать, наверное… Какая статья? Причём тут развращение несовершеннолетних? Нет, мы ничего плохого не делали, просто развлекались. К тому же, я заплатил. Всё по-честному. Гиви, они хотят меня сильно подвинуть. Уже в глаза не стесняются: пора, мол, на пенсию. Не надо, Гиви, не делай мне больно. Спасибо, родной. Целую. За мной — должок. Целую крепко. Пока.

 

 

         — Деньги ушли в другую сторону. И больше не вернутся. Моцарт, ты же общаешься с козлищами, скажи им, что аванс — вещь необходимая. Зачем ты стараешься, если усилия тщетны? Я слышал, твоё семейство живёт в долг? Тем более! Ты, Моцарт, сеешь в пустыне. Пошли их всех подальше. Ты же духовидец и альтруист. Прищурься, Моцарт! На ближайших к земле небесах есть широкая дорога с табличкой-указателем: «Гоу ту на» — написано на ней. Миллионы людей широкой и непрерывной колонной идут в указанном направлении. Ты им не поможешь, Моцарт. Пошли их тоже. А то придётся самому встать в колонну. Это мой тебе совет.

         — Лёлик, я хочу им помочь. Они — бедные. Мысли бедные, душа бедная, чувства, как у обезьян… Лёлик, скажи, я псих, да? Я что-то вдруг возомнил, да? Мне всегда казалось, что людей, забравшихся в задницу, можно как-то расшевелить.

         — Будь внимательнее с задницей, Моцарт. Расшевелишь! Мало не покажется.

         — Помогать трудно, Лёлик. Земная помощь не будит ничего, кроме жадности и ненасытности в людях. Лёлик, я встречаюсь с рядовыми исполнителями, они мне нравятся. Я хочу им помочь, как бы обняв их всех сразу. Книга им будет говорить: «Вы — прекрасны! Свободны! Умны!» Я скажу за них всё то, о чём молчали их души и сердца. Они все — немые, Лёлик! И даже начальство с двумя-тремя высшими образованиями. По-одному встречаемся ещё ничего, говорят нормально: пасанёшь оригинальный вопросик — вернут оригинальный ответик. По одному — нормальные. А как соберутся больше трёх — идиоты. Друг друга боятся. Лёлик, ты же знаешь: внутренние обязательства сильнее прочих. Я…

         — Не зря я, видать, бюстик-то сгоношил. Ещё при собственной жизни знавал классика. Надо же! Детям расскажу про тебя, Моцарт.

         — Каким ещё детям?

         — Детям всей земли. Чтобы росли такими же отзывчивыми и бескорыстными. Мы, даосы будущего, скоро построим новое общество. Одежду и деньги отменим.

         — Я просто рассуждал о невидимой помощи.

         — Правильно, Моцарт. Помощь, как введение фаллоса в вагинальное отверстие, очень интимна. От случайной связи, пардон, случайной помощи можно и подхватить чего не надо. К тому же, опозориться недолго. Покроют тебя такой публичной помощью, как кобель коленку, да и давай трубить об этом на весь белый свет. Унизительно. Нынче этих «помощников» развелось — только держись! Все внутрь лезут. А незащищённых отверстий у человека много… Слишком много! Я бы для всех нужд одно только оставил.

         — Опять звенят! Лёлик, а ты знаешь, что часовенка у тебя под окном принадлежит Управлению Силами? Они её построили. Я случайно узнал. Ехали с замминистра мимо. Он в машине хвастался. Цитирую: «Наша церковь! Ни один поп, трах-тибидох, сюда без нашего, трах-тибидох, назначения не попадёт!» Лёлик, козлища теперь не только собственную книгу пишут — они ещё и собственного «бога» делают!

         — Зачтётся.

         — Что им зачтётся, Лёлик?

         — А то и зачтётся. Прилетит по кумполу когда-нибудь. Обязательно прилетит.

         — Очередная революция, что ли?

         — Какая к чертям революция! Бог и прилетит. Самолично и с удовольствием. Не хуже, чем от снайпера. А я — помогу, чем смогу. Мне бы вот только РПГ-7, да пару зарядов к нему. Славно бы помолились! А то под диваном лишь газовый пистолет валяется, да и тот в разобранном виде. Собрать не получается. Деталей многовато.

 

 

         — Моцарт, а ты не мог бы меня поиметь пару раз? Давай попробуем. Я забеременеть хочу.

         — Туки-туки! Я ему поимею!

         — Мама, у меня кризис. Да нет, не в штанах. В кармане. Тыщонку не одолжишь?

         — Туки-туки! Давай, я одолжу. Причём, без отдачи. Мне воспомоществование как раз подали. На земное пропитание. Но я кормлюсь и выше. Моцарт, я с удовольствием питаюсь твоей наивностью. Готов заплатить.

         — Лёлик, у тебя заканчивается не только инсулин, но и совесть. Я хотела, как лучше, и у меня кончается терпение. Моцарт! Уговори своего дружка лечь в больницу. После обследования инсулин дают бесплатно. А то лежит, развалина, упёрся, как…

         — Коз-зё-л! Туки-туки!

 

 

         — Всё в порядке? Не волнуйтесь, Моцарт, аванс обязательно проплатим. К сожалению, возникли непредвиденные расходы. Ничего не поделаешь. Проплатим, слово Генерала! Вы просили меня принести семейные фотографии. Вот. Нет, это не дочь. Внучка. Я её обожаю! Спрашивает вчера: «Где душа живёт? Покажи!» Безбожница страшная! Знает ведь, что я в церковь хожу, и специально травит: «А боги — это вампиры, они кусают мозг и едят душу? А иконы — это приманка?» Безобразница! Но ничего, ничего, и не таких воспитывали. Обожаю девчонку! Правда, прелесть? Ха-ха! Боевые офицеры таких любят. Она говорит, что у меня должна быть вставная челюсть, потому что уже есть вставные мозги. Ха-ха! Работайте, Моцарт, не волнуйтесь, мы держим ваш договор на контроле.

         — Господин Генерал, проект находится под угрозой. Творческий набор материала действительно сродни процессу беременности. Если по причине финансового голода «беременность» прервётся, то придётся укладываться в слишком короткий срок… Заново. Родим недоноска. А «родить», как я полагаю, нужно к конкретной дате, которая неумолимо приближается. Так?

         — Так точно.

         — Господин Генерал, невозможно «выносить» и «выкормить» полноценного творческого ребёночка — книгу — за две недели.

         — Не нагнетай, Моцарт. Наши мужики вообще могут без всякой зарплаты и пожары тушить, и покойников со дна рек доставать, и жизнью, если надо, рисковать. Я сам на крышу горящего нефтяного танка поднимался! Пиши знай о героях! Будь здоров.

 

 

         — Мессия обязан умереть молодым. Просто обязан-таки это сделать! Причём, не своей смертью. Какой он, к чёрту, мессия, если дожил до старости, а его так никто и не укокошил? На чём тогда прикажете легенду делать?  Умереть несобственной смертью почётно! Такая смерть принадлежит уже всем, её берегут, как самое дорогое общественное достояние и на ней выращивают главное продолжение безвинно и безвременно почившего мессии — подлецы сочиняют сказку о светлом будущем и вечной жизни. Уловка такая. Умер, мол, «за всех». Общая смерть — общая сказка. Обман, Моцарт, — это будущая правда. Мессия должен быть убит обязательно на полпути к цели, в зените, так сказать. Чтобы можно было от его имени навешивать на уши вожделеющим гражданам всю остальную клюкву. Как даос-самоучка я тебе, Моцарт, так скажу: ты — эмигрант духа. Не грусти. Твой Дао самый трудный — ты гордо идёшь прямо в жо, поднимая высоко над собой факел разума. Бывают выдающиеся учителя человечества, а бывают и вдающиеся. Ты — вдающийся. Светоч жо, так сказать. Тебе на роду написано: погружаться, а не возвышаться. Короче, денег не будет вообще. Забудь! Когда ты дойдёшь до их чудовищного «антизенита», я имею в виду элиту господ заказчиков, они тебя укокошат какими-нибудь безосновательными обвинениями. Или благодарностями. Готовься.

         — Я готов, Лёлик.

         — Моцарт, я всё-таки расскажу о тебе детям детей. Даже побочным. Всякое движение в человеческом мире определяется движением мысли. Моцарт, тебя просто распирает от мыслей! Я понимаю. Мысль — это сперматозоид, который требует для себя сначала матку, а в случае удачи — ещё и место, и строительный материал. Моцарт, извини за сравнение, но ты мастурбируешь в сторону заказчика, надеясь, что у него якобы имеется детородный приёмный орган, и что хоть что-то до него долетит. Не долетит, Моцарт. Шансов нет. Заказчик беспол. Вся их нелицеприятная контора — одно сплошное гэ. Хорошие люди, говоришь? Конечно, есть. Они везде есть, не спорю. Обычно именно хорошие люди и попадают в гэ. Как зачем? Чтобы оно могло ими гордиться!

         — Туки-туки!

         — О! Мама нарисовалась за стенкой. Мама, ты подслушивала? Подслушивай, пожалуйста. Я читаю Моцарту лекцию. Я сегодня добрый. Мама, ты ведь бухгалтер? Мама, количество жизней на земле должно строго равняться количеству смертей? Правильно, должно. Иначе отчёт на небе не примут, баланс не сойдётся. Мама, никаких вознесений природой не предусмотрено. А ведь кой-какие ослушники возносились. Они-то нам весь баланс и испортили! Мама, из-за них теперь никого на небо не пускают.

         — Туки-туки! На диване опять лежишь? Лучше бы верстать научился.

         — К гнусным занятиям пристрастия не имею. Мама! Моцарт чегой-то сегодня неактивен. В невозбуждённом состоянии он опасен для себя самого. Мама, я проявляю заботу и волнение по отношению к единственному другу. Пожарь нам картошечки, а? Моцарт, ты знаешь, что такое «экология»?

         — Что?

         — Это когда пожрать хочется.

 

 

         — Алё, ма? Слушай, Моцарт опять принёс «начинку». Читать? Читаю.

         Чувство единства бессловесно, — это ничем не заменимая атмосфера, в которой успешно растёт и крепнет общая наша жизнь. Дух…

 

         — Туки-туки-туки-туки!!! Мама, прекрати читать этот срам! У меня от такого засоса в начальничий зад поджелудочная сразу же разболелась. А ведь талантливый человек! Мама, передай своему Моцарту, что он — тоже козлище после этого...

         — Ма, извини, мой через стенку разбушевался. Пьяный, наверное. Нет, ничего, терплю, конечно.

         — Туки-туки! Моцарт — козёл! Козёл! Козлище вонючий! Скажи ему, что счастье внушённым не бывает! Оно бывает только самовнушённым, в лучшем случае. Мама! Я знаю истину. Истина — это когда мой желудок полон, а голова пуста. Мама, скажи Моцарту, чтобы он не лапал мою голову своими мыслями. У меня от них внепапочная беременность то и дело случается. А я уже староват для подобных экспериментов. Мозг истощён раздумиями о вечном. Мне на заслуженный климакс пора переходить! Всё. Заткнулся.

         — Честно?

         — Честно.

         — Алё, ма? Я дальше читаю. Тут много. Хорошо, слушай.

         Что есть постоянного в этом мире? Он имеет возможность расти и изменяться, как ни странно, лишь благодаря чему-то неизменному. Тому, на что может опереться стебель новизны. Позади нас не может быть пустоты. Как не может её быть и перед нами. Мир — загадка. А внутренний мир человека — загадка еще большая. На что же опирается наша душа, когда приходит время обновлений? Что никогда не меняется ни от перестановки жизненных слагаемых, ни от их деления? Люди зовут эту силу словом Любовь! К другому человеку, к труду, к феномену бытия вообще. Это — самый древний и самый сильный командир жизни. Приказы его неслышимы, а плоды удивительны.

 

         — Эй, курицы! Пусть и меня кто-нибудь пошло спросит: хочу ли я повторить свою жизнь с начала? Да, да! Я хочу вернуться в детство и умереть там! Там!!! Там, а не здесь! Чтобы мне было хорошо, чтобы мама и папа меня любили и жалели.

 

         Тому, кто опирается на небо, многое будет дано на земле. Тому, кто опирается на землю, многое откроется в небесах. Но не будет дано и ничего не откроется лишь тем, кто мёртвою хваткой держится за что-то одно.

 

         — Ез, мои маленькие друзья!  Патетика жизни, как это ни кощунственно, вообще не нуждается в прошлом… Господа мои! Все ищут покоя. Но почему-то не вечного, то есть, не настоящего какого-то... Большинство соотечественников, замечу, мечтая о покое, на самом деле пожизненно репетируют суицид в рассрочку: на работе, дома, в тюрьме или в Верхненй палате неуважаемого мною правительства… Мама, ты меня слышишь? Туки-туки!

         — Он опять, опять меня перебивает! Ну, хорошо, терплю, даже слушаю.

         — Туки-туки! Мама, передай Мамемаме, что больше всего местные патриоты говорят о правде и любви, именно потому что всё вокруг построено на обмане и ненависти. В одном Моцарт прав: они же все тут такие бедные! Бе-е-едненькие! У них же ничего, кроме показухи, не получается, а если и получается, то с одной лишь целью — для показухи! Мама! У них даже мысли цвета хаки! К тому же, их нет физически. Нет и всё! Они просто выдумали свой треклятый балаган, а кто не согласен с выдумкой — приказ: расстрелять, мерзавца,  без права реинкарнации! Мама! Утрата реальности — это и есть бедность. По сравнению с ними я сказочно богат самим собой! Мама, стольничек не займешь для меня, а? Бензин опять кончился…

 

         Жизнь — это непрерывный эволюционный переход из одного состояния в другое. Поэтому никто не сможет «дать» человеку новое. Сначала обновляется он сам, его сознание, масштаб и дерзость его созидательного взгляда. Трудные дела опираются на силу человека, а не наоборот. Человек — фундамент своих достижений. Он вынужден быть крепким. Чтобы выдерживать груз происходящих перемен.

 

         — Из ада в ад мечтатели сновали, как подружейные собачки, челноком. Палили ангелы. И в ночь на сеновале отец нагим на наготу упал ничком. Мама, ты слышишь! Это я сам сочинил во время утренней эрекции! Ты помнишь тот сеновал, Мама? Правда, отцом я так и не стал. К счастью.

 

         Слабые объединяются, чтобы спрятаться от своей слабости. Сильные объединяются, чтобы ничего не бояться.

 

         — Ха! Он эту мысль твердит и вдоль и поперёк. Ха! И Моцарт считает это литературой? Болван, болван самовлюблённый! Но, так и быть, разрешаю: литература — это соблазн, искусство духовного обнажения и читательской эротики. За деньги или по иному согласию. Эй, Мама, вирши Моцарта не смогут возбудить козлищ. А ведь ему хочется, чтобы и они за-хо-те-ли. Мама, передай Мамемаме, что они не захотят. Нечем! Этими филологическими мастурбациями наш идиллический редактор возбуждает лишь самого себя, а козлищам требуются кровь и секс. Духовное эротично лишь в духе. Далековато для козлищевых умений будет… Поэтому совместный полёт с успехом заменяет им совместное падение. Аминь!

 

         Принципы, «оживляющие» технику, используют законы природы. А какие принципы оживляют нас, людей? Почему одни способны собираться в сложнейшую корпоративную «схему», а другие нет? Высшие технологии, предельные меры, и в технике, и в общении, предъявляют бескомпромиссные требования к каждому. Плохая деталь невозможна. Плохой человек невозможен. Закон разрушения — хаос, закон восхождения — соответствие.

 

         — Слушай глас мой, чернь и холопство неразумное! От того, что я стал  ближе к вам, вы не становитесь ближе ко мне. Мама! Слышь, мне сон надысь был: гэ опять снилось, честное благородное слово, много гэ очень много, море фекалий! А правда, что это к деньгам?

 

         Каким быть человеку означает: где и с кем ему быть. Мастерство профессии в мире тончайших технологий и научных дерзаний сочетается, как правило, с «мастерством характера».

 

         — Туки-туки-туки! Бред. Единственный стимул жизни — смерть! Только она, как многие успевают справедливо заметить, реальна и идеальна. Овеществлённое ничто, идеал, перед которым все равны. Высший знаменатель толерантности. Боги и партии умирают, ещё не родившись. А смерть живее всех живых! Это — последний архетип на земле! Она славненько помирит и времена, и племена. Не обессудьте, курочки: аминь акбар и воистину харе на вас на всех! Эй, Мама, бяка Моцарт тоже, между прочим, гэ, потому что его тексты меня иногда волнуют… Музы потеряли правильную ориентацию и служат ему, а он служит… Можно, я буду с этого места выражаться нецензурно? Спасибо. Моцарт — самая опасная разновидность гэ, это — гэ с крыльями! Представила? То-то! Мама, мне вредно думать, мне доктор запретил.

 

         Линейка ценностей бытия — инструмент очень спорный. От какого «ноля» вести счёт в двух мирах сразу: внутреннем и внешнем? Ноль с нолем не совпадают! Уши слышат: «Вот дорогое самое!» А внутренний голос шепчет: «Не-е-ет…» Меняются гимны, персоны и флаги. Меняются вера и вещи в руках. А вопрос — остается.

 

         — Правильно. Моцарту мерещатся оазисы в пустыне бытия. Мама, ты знаешь, что такое оазис в пустыне? Это иллюзия, привязанная к условиям своего ограниченного существования в океане свободной и бесконечной смерти. Тебе нравится формулировка? Она вошла в мою сахасрару прямо сейчас…

         — Заткнись!

         — Как невежливо.

         — Ма, он меня всё время перебивает. Хорошо, не буду обращать внимания. Постараюсь, хотя мне уже надоело не сказать как. Извини, ма. Я научусь терпению, чтобы тоже, как ты, считать безропотность мудростью. Нет, не язвлю. Просто он меня уже достал! Хорошо, хорошо.

 

         Кто ведёт нас? Куда? Каждый хочет: найти бы себя самого! Нет древнее пути, нет труднее дороги. Разве может чужой, посторонний, знать эту неясную цель? Но когда есть друзья, путь единый становится шире, и — находишь себя ты в других.

 

         — Особенно в царстве измены!

 

         Земля во Вселенной и квартира в родном городке — все годится на звание Родины. Будь внимателен, трезв и критичен: громче всех этим словом гремят бедняки. Те, в ком нет бесконечной Вселенной.

 

         — Развилка смерти — вещь простая, решай, что будешь продолжать: идеи в воздухе витают, а черепа в земле лежат. Чтоб землю полнить, хватит плоти, чтоб воздух полнить, надо быть; не компас — зеркало в походе иным заменит… Мама! Эй, сластолюбивая к словам, какая тут рифма подойдёт? Сыть? Прыть? Жить? Хорошо бы указать на психиатрический диагноз — на болезнь типа нищелюбие.

 

         Коллективная гордость — это крылья, которые людям нужны, чтобы перелететь через пропасть уныния, через мрак слепоты и неверия, чтобы вручить и себя, точно малое пёрышко, этой силе. Настоящая гордость растёт на делах, к зеркалам не стремится и даже споткнувшихся ввысь поднимает. И не раз пригодится она и потомкам, и потомкам потомков.

 

         — О, времена! Печатать можно всё! Всё, абсолютно всё. Всё-всё-всё! Всё…, кроме Литературы. Мама, рыбка моя сердобольная, слово давно девальвировало, особенно — честное слово. Туки-туки! Как даос-засланец тебе говорю! Мама, тебе кто-нибудь за всю твою жизнь давал, хотя бы раз, слово дворянина? И мне не давал… А ведь какое хорошее было слово! Удобное для поддержания нравственного здоровья в обществе. При случае, оно само наводило пистолет на хозяина и нажимало курок. Мама, слово — не базар, оно ведь и впрямь когда-то было сильнее жизни. Знаешь, в чём сегодня выражается наша любовь к родине? В иностранной валюте!

         — Как ты мне надоел, урод!

         — Воистину, Мама! Без пи бэ буду!

 

         Словно кружево, вяжет играющий ум паутинку из преображенных веществ. А когда потечёт сквозь волшебную сеть оживляющий ток — волшебство ремесла проявится. Так и люди живут. Божий ток протекает сквозь них.

 

         — Фискал! Честь и бесчестие несовместимы! Туки-туки-туки-туки!!! Я возражаю в принципе. Пусть Моцарт устроится в похоронную контору гримёром, у него получится. Моцарт — гражданский подлец! Уж ему ли не знать, что умный запросто может притвориться дураком, но когда дураки косят под умных… Мама, мы должны создать партизанский отряд, чтобы героически пробиваться сквозь лес нашей доморощенной мертвечины к своим — в Израиль или в Африку. Мама, я хочу в Африку, мне Айболит обещал. В Африке спирт в аптеках продают без рецепта. За копейки, Мама!

 

         Что происходит: люди придумали схемы, или сами схемы «придумывают» людей? Жизнь природы и жизнь цивилизации — единый теперь круг, значит, нет в нём ни начала, ни конца: складываемся, вычитаемся, подстраиваемся, сравниваем…

 

         — Алаверды!!! Наступать змее следует на голову, а не на хвост. Мама, тексты Моцарта излучают невидимые «волны смерти»! Потому что ему тревожно от любви. Эй, от любви не может быть тревоги! Мама, мы все тут погибнем от перевозбуждения и бесплодия.

 

         Время жизни отпущено не для того, чтобы мы его последовательно «коротали»: на работе, дома, в отдыхе… Время рождённого человека — это множество времён. Любой сильный, творческий человек счастлив жить «параллельно»: и работать, и отдыхать, и любить — всё сразу!

 

         — Господа курицы и тетерева! Вы обращали внимание на то, что собаки на новое знамя не лают. А кто лает? Я, я лаю! Потому что я — не холуй. Кормёжкой и службой меня не возьмёшь! Мне на ваши знамёна наплевать вообще-то, но когда они меняются, не могу удержаться — лаю… У-у-ууу! Туки-туки!!!

 

         Человек — величина переменная. Кто-то ищет в коллективе «общую формулу», чтобы подставить в неё свои неизвестные. Кто-то, наоборот, частное выдает за всеобщее. Уравнение бытия не имеет конечного результата. Каждый из живущих — неведомый «икс», стремящийся к своему решению.

 

         — От окна до двери я брожу. Тараканы хрустят под ногами. Правда, хорошо? Как думаешь, на Нобелевскую потянет? Или даже на две сразу. Эй, а много ещё моцартовских «бриллиантов» в козлищевом навозе осталось, или уже все прочитала? Чувствую, много ещё… Куча большая, надо всю украсить: изнутри и снаружи… Ну, что ж, вот и здравствуй, печаль мировая… Читайте, женщина, дальше. Искренне скорблю вместе с вами.

 

         Для чего мыслить, философствовать, волноваться? Разве от этого что-то изменится? Да. Изменится тот, кто мыслит.

 

         — Давно меня так не тошнило! Мама, передай Моцарту, что правда — отвратительна! Я ненавижу правду! Мы — нация вурдалаков, питающихся этой самой пакостью — «правдой» — и производящих её в неимоверных количествах. Правда — это пища покойников. Индустрия патриотизма, замешанного на патетике смерти и на поклонении мощам и могилам, уничтожила патетику жизни. Мама! Я хочу сказку! От сказки приятно.

 

         Понятие «выгода» следует поднимать всеми силами и средствами, вплоть до идеалистических пределов, чтобы оно, в свою очередь, поднимало и звало за собой. Хорошо известно: вектор «выгоды», направленный исключительно к себе, либо опущенный вниз, подобен самоубийству. Так же, как безнравственная коммерция подобна каннибализму. Что можно противопоставить отсутствию благоприятной общественной и исторической атмосферы вокруг, когда жизнь сведена к выживанию?

 

         — Главное в нашем безнадёжном деле — не оглядываться! Мама, ты ведь высшее образование имеешь: помнишь упёртого мужика, который за бабой своей аж в ад спускался? Добыл, да не утерпел — оглянулся: мол, идёт баба за ним наверх, или нет? Шла… Окаменела подружка от такой заботливости. Потому что баба та — вера наша человеческая. А Моцарт — бэ продажная: он эту мёртвую статую нашёл и теперь впереди всей нынешней бесовской демонстрации куклищу ту неподъёмную тащит. За скромное такое вознаграждение. А бесы и дово-ольны. И те, что при погонах, и те, что в рясах. Туки-туки! Эй, сладкозвучные, а я вам сейчас ещё лучше скажу: Моцарт вообще не в ту сторону идёт! Я бы ему посоветовал отнести околевшую бабу на место — обратно в ад. Она там, точняк, оживёт! Возродится, так сказать, в отвратительном патриотическом фимиаме или воспитательном гипнозе. Особенно после того, как мы, свободные даосы, покинем осевую.

         — Кто это «мы»?

         — Неужели не понятно? Нас мало на вашей земле осталось. Только я и кошка. Мы оба — стихийные даосы.

 

         Разум — хищник, душа — его укротитель. Мы все по опыту знаем: зверь может поглотить своего поводыря.

 

         — Есть паразиты правильные, с минусом, честно жрущие от жизни и потому понятные. А есть паразиты неправильные. Моцарт, к примеру. Этот готов самого себя впендюрить под кожу, пардон, под череп любому мертвецу! Мёртвые его, видите ли, возбуждают. Эй, Мама, наш Моцарт духо-некрофил!

 

         Сознание человека имеет «масштаб» и «высоту», с которой разум взирает на поле жизни. Это важно. Чтобы не ошибиться, готовясь к шагу в пустоту — в будущее, и чтобы самому не остаться пустым — не потерять прошлое.

 

         — А почему бы в стране не сэкономить по-крупному? Мама, у меня идея нагноилась! Надо делать надувные храмы, надувных попов, надувных политиков и надувной народ… А? Чем не идея-то? Надули в одном юбилейном месте, полюбовались, и — хватит, в другом теперь месте можно надувать. Сколько времени и кирпича сэкономим! Надувательство — штука одноразовая. А президента надувного забабахаем? А ракеты с кораблями? А?! Экономия! Да я ж после этого внедрённого изобретения в заграничном инсулине просто купаться буду! Скажите, обязательно скажите Моцарту, что он никогда не сделает настоящей книги из надувного материала и в надувном мире.

 

          Дружба в деле порождает феномен — коллективную душу. Корпоративность. Оазис особой внутренней атмосферы в ином «разреженном» пространстве. Внутри оазиса уютно и удобно: можно доверять другому, не оглядываясь, можно рассчитывать на помощь и понимание, можно «выкладываться» на работе не впустую. Есть смысл беречь и охранять этот «обитаемый остров» от случайностей и напастей. Удача — это не находка, а собственноручно построенная крепость, на которую надеются.

 

         — Только смерть отделяет в человеке живое от неживого. Смерть покажет, кто из нас был жив!

 

         Роль ведущих сложна. Им верят и их же критикуют, им говорят правду и их же боятся, их уважают издалека и им же льстят вблизи… Золотой характер должен быть у лидера и его помощников. Не подверженный никакой коррозии! Иначе можно буквально «потерять голову». А, потерявши, — не перешагнуть через Рубикон обновлений. И не жить тогда тому, к чему эта голова была приставлена.

 

         — Браво! Хоть с чем-то я вынужден согласиться.  Воровать и просить — это одно и то же. Воровать и просить! Вот он, почерк беспомощных. Делать ни х-хрена не могут, зато как берут! Ишь, опять в колокольчики свои молотят! Воровать и просить — две стороны одной медали. За нетрудовую доблесть.

 

         Традиции — родители наших свойств. Стоит ли их забывать? Стоит ли изобретать новые? Только настоящие традиции живут долго, а надуманные — как мотыльки. Каким из них доверить воспитание? Разумеется, тем лишь, что делают «долгожителями» лучшие свойства человека: трудолюбие, дерзость ума, благодарность чувств и мир в душе.

 

         — Ой, танка насахасрарилась! Не бывает любимых бывших, сам не верю тому, что сказал.

 

         Заказ и заказчик, они ищут друг друга в океане возможностей. Поиск ведёт к результату. А ожидание — к старости.

 

         — Спасибо, Мама, я проникся. Передай Моцарту, что он не козлище, бери круче — ско-ти-на! Я восхищён его двуличием.

         — Алё, ма? Тебе это понравилось? Хорошо, я распечатаю, принесу. Не болей. Пока.

         — Туки-туки!

         — Туки-туки-туки!

         — Тук…

         — Тук…

 

 

         — Лёлик! Если я не буду обманывать себя сам, то со мной эту штуку проделают другие. Самостоятельность начинается с самообмана. Я верю, что всё закончится нормально.

         — Веришь или знаешь?

         — Верю, Лёлик.

         — М-да. У нас, у даосов и диабетиков, отношение к перспективным планам несколько иное. С твоего позволения, Моцарт: если не знаешь, это ещё не повод сдаваться и перебираться в пожизненный зал ожидания — верить. Знание — это наш дом, Моцарт. А вера, Моцарт, — это бомжевание в мире недоступных прогрессивных знаний. В том-то и беда. Откуда их взять-то, если взять негде? Ну, разве на помойке какой наковыряешь себе интеллектуальной тухлятины двух-трёхтысячелетней давности, чтоб совсем не сдохнуть…

         — К тебе «скорая» приезжала?

         — Ага. Приезжала. Я опять расписался, что они не виноваты в том, что я всё ещё живой. Предлагали мирное урегулирование на стационаре. Я благоразумно отказался. Знаешь, почему? Они не понимают смысла прогулок дождевых червей. Как можно-с!

         — Ну. Были и мы рысаками.

         — Я им сказал, что все люди болеют по одной-единственной причине: жить, сучары, хотят! А, спрашивается, куда они такие идут «жить»? В тысячекоечную перевал-базу при морге! Самое главное при болезни — послать её куда подальше. В общем, на три «хэ».

 

 

         — Алё? Ух ты, Генерал! А ты, Генерал, откуда мой номер телефона добыл? Из договора?! А-а-а… Что значит куда попал? К признанному мастеру художественного оформления. Слушай, я и тебя оформлю при случае. Хочешь бюстик? Или барельефчик надгробный изладим за недорого, а? Да, офис, офис это. Моцарта нет, я отпустил его сегодня. В баню, батенька, в баню. Ты, Генерал, скажи лучше, почему ты нашему Моцарту денежку не платишь? Думаешь, на тебя управы нет, что ли? И не ори, не тот случай. А то я, куда надо, так шепну, что от тебя даже лобкового волоса не останется. Понял? Ну, то-то! Береги себя, дорогой. Целую крепко, твоя Репка.

 

 

         — Алё, Гиви! Гиви, просканируй, друг, насчёт «крыши» у этого писаки. Уже знаешь?! И что? Сам Патриарх покрывает!!! Вот это номер. Но ведь их деньги сейчас у тебя… Нет, я ничего не боюсь. Я с тобой вместе на войне был, боевой генерал как-никак! Ну, не всё ж время водку пили. Да нет, не всё. Чего звоню? Просто предчувствие нехорошее есть… Компромат? Вряд ли у них есть компромат на меня. Нет, не того калибра птички. А? Какая ещё совесть? Ничего меня не тревожит, Гиви! Нет у меня никакой совести! Гиви, я тебе, как другу позвонил, а ты издеваешься. Хорошо. Я тебя тоже целую.

 

 

         — Эй, вы!

         — Входи, Мама, дверь открыта.

         — Ты что, и на ночь не закрываешься?

         — Нет, Мама, не закрываюсь. Я гранотомётчик, воспитанный на лучших позициях древнекитайской Книги перемен. Чего мне бояться? Солдаты бессознательно отдают жизнь за кого-то. А мне, сознательному, отдать её не за кого. Предлагаю взять просто так. Но никто не берёт почему-то. Я опять телевизор включал: общество больное. Отвратительно у вас тут, на земле, всё устроено. Хочется покинуть мерзопакость поскорее и без оглядки. Чтобы вашему обществу выздороветь, нужна война. Как даос говорю. Хулы, разумеется, не будет. Мы с Шивой недавно это обсудили. Он всеми шестью руками — только «за». Я как раз сегодня вашего Генерала послал подальше. Совершил вероломное нападение, так сказать.

         — Он звонил сюда? Сам?!

         — Ну. Я его послал, Мама. Хулы не будет.

         — О-ой, дура-ак! Ты ведь не шутишь? О-ой… Моцарт, ты где?

         — На очке сидит. Я его вчерашними грибами кормил.

         — Лёлик, прошлое тебя ничему не научило!

         — С удовольствием докладываю: личная потребность в прошлом у даосов отсутствует полностью. А вот и Моцарт! С облегченьицем вас! Я же говорил, что хулы не будет.

 

 

         — Вот распечатка первой части. Плюс шестнадцать цветных иллюстраций. Давайте посмотрим все вместе. Лёлик, я принесла тебе от Мамымамы замороженные ягоды. Ешь.

         — Несказанно рад! Спасибо Мамемаме. Святой человек! Чего ты там принесла? А это что за хмырь рядом с Генералом за цветы держится? Президент? Ему-то чего надо в этой книге. Моцарт, ты зачем эту фотку воткнул?

         — Надо. Правило сейчас такое. Сначала — «иконостас» с Президентом. В цвете обязательно. Потом — почётные и все остальные. По утверждённому списку.

         — Очень высокохудожественный подход! Сам придумал?

         — Лёлик! Не трави душу, они так требуют. Любая заказная книга, к сожалению, начинается с макулатуры.

         — Ага. В общем, они тебя опускают, а ты их за это благодаришь и поднимаешь.

         — Примерно так, Лёлик.

         — Обидно. Тем более что не платят. А ты им добровольно отдаёшься. Как проститутка по убеждению. Тебя заказали на копейку, а ты до того рад стараться, что и в клиента влюбляешься, и ребёночка от него готов родить… Тьфу!

         — Не собачьтесь, смотрите дальше.

         — А чего дальше-то, Мама, смотреть, если в самом начале всё обгажено? Настоящее убить можно только один раз. А ненастоящее смерти не боится, оно на неё под музыку бегает, как на танцы, или как на амбразуру. Фи на вас на всех!

         — Моцарт, скажи что-нибудь.

         — Лёлик прав. В бедном мире только бедное ценится. А так… Хорошо получилось. Посмертно, я бы сказал. Художественные блоки смотрятся очень прилично. Рисуночков не хватает. Лёлик, встань с дивана, пороемся под тобой, может, найдём чего подходящее.

         — Не встану. Подходящее есть, если не сжёг, но ему не подходит ваша эпоха. Мы уж подождём до следующей.

         — Лёлик, и так тоскливо без денег, а ты…

         — Хорошо. Вода не спорит с формой.

 

 

         — Алё, ма? Моцарт закис, нам не платят. Да, уже треть сделана. Моцарт, кроме эссеистики и афоризмов, пишет журналистику — она его «съедает» целиком. Там простые дядьки, а он пытается их любить, что ли… Какой подвиг? Ма, ты бы послушала их разговоры с Лёликом! Мат один стоит! Мой последнее время всё твердит о каком-то «ваучере жизни». Да нет, не о тех, которыми нас обманули. В образном представлении.

         — Туки-туки! Туки-туки! Я сам буду трактовать себя. Передай Мамемаме, что с «ваучером жизни» можно поступить трояко: зажать его, вложить в гэ, или вложить в облака. Вложенный, он приносит соответствующую прибыль. Скажи Мамемаме, что я свою долю вложил в облака. Пусть в окно посмотрит: все облака теперь — мои!

         — Ма, Лёлик передаёт тебе привет. Да, смородина ему понравилась. Недавно «неотложку» пришлось вызвать. Нет, отказался, как всегда. Ты же его упрямство знаешь.

 

 

         — Гиви! Гиви! Алё! Гиви, мне только что Патриарх звонил! Нет, не местный. Самый главный, сверху. Гиви, что посоветуешь? Как снять деньги со строительства спортзала? А где мы региональную спартакиаду проводить будем? Гиви, у этого клоуна контакты, которые мы не контролируем. Ничего не делать? Хорошо. Целую, дорогой.

 

 

         — Моцарт, расскажи, как у них там всё устроено. Проявлю интерес, пожалуй. Попробую выслушать.

         — Как, как! Как накакал, так и смякал. Евроремонт, как в Европе. Одежда, как у американцев. Манера общения, как…, как у пидоров из какого-нибудь английского фильма. Ценности, как у буржуев — всех только прибыль и интересует. Страх за кресло под задницей, как у страусов. Компьютеры, как у путёвых. Бумаг на халявных принтерах понаделали, как грязи. Да что там! Вся страна сегодня — сплошной «как». Доподражали! На каждый чих акт или протокол составляют — как положено! Я однажды, Лёлик, не выдержал, стал издеваться, предложил составлять контракт-договор на тушение пожара. Представляешь, звонит какой-нибудь несчастный: «Горю!» А ему вежливо так отвечают: «Приезжайте. Составим необходимые документы, определим стоимость выезда». Пошутил, называется. Начальник службы лобок от моей шутки наморщил, как сапог: хорошая инициатива, надо, говорит, подумать эту мысль подробнее.

         — Я же недаром определил: гэ!

         — Да, Лёлик. От дерьма не убежишь. Знаешь, чем настоящий царь от царька отличается? Все наши царьки — посажённые. Они даже от мало-мальской власти немедленно протухают. А уж от большой… Нравственная их вонь хуже трупного смрада. Эх, Лёлик, мы-то ведь знаем, что ни политики, ни болтуны в рясах к безграничной власти не имеют никакого отношения. Безграничная власть — это власть над собой. Ты меня понимаешь, Лёлик. А ограниченные царьки навязывают свою власть, тоже, естественно, ограниченную. Внушают ложное и убивают истинное. Лёлик, они не понимают, что страница в любой книге будет «плоской», если нет на ней парадоксальной координаты — невидимой вертикали: власти слова! Лёлик, запиши меня в даосы. Я созрел.

         — Ну, опять заладили… Слышишь? Опять наши титульные за окном расшумелись! Не-на-ви-жу! Где мой РПГ?

 

 

         — Пора показывать продукцию. Мама, ты пойдёшь к Генералу сама. Не спорь. Он совершенно не понимает моего языка. Я редактор, а не дипломат. Он просит доказывать каждое моё движение. Именно — доказывать! А я не могу «доказывать» очевидные вещи. Генералу понятно лишь то, что можно засунуть к себе в рот или под юбкой в… Извини, Мама. Только ложь нуждается в доказательствах. Я не могу больше. Я ему грубить начну. Он же не командует, когда лечит зубы, например, или когда отдаётся врачу. Доверяет, гад, значит, умеет доверять, когда деваться некуда. Почему я для него — бумажка подтирочная?! Эти дубы воспитаны на инструкциях и на тупом подчинении. А инструкции рассчитаны на повторяемый опыт. На тех, кто вообще не способен накапливать в себе готовность к встрече с неповторимым. Мама, ты знаешь, что такое неповторимость? Да, Мама, это просто жизнь. А инструкции пишут для живых покойников. Для зомби. Душу живых людей специально убивают ещё в раннем детстве, чтобы потом было кому исполнять инструкции. Мама, хочешь, на колени перед тобой встану? Пойди, а? Надо просто рассказать козлищу наш замысел. Ты — единственная, кто сможет его «пробить». Моё семейство почти голодает, ребёнок не ходит в секции, не на что. Я занял и перезанял уже в четырёх местах. Жизнь — это готовность к общению с неповторимым. Мама!

         — Не ной. Пойду.

 

 

         — Моцарт, надеюсь, я не оскорблю твою тонкую натуру, если буду пользоваться шприцем прямо при тебе? Что-то херовость увеличивается. Видимо, пора сублимировать. Что-нибудь сочинить, например. Про начало и конец в одном флаконе. Ишь, как меня на этом зациклило. Не случилось бы хулы.

         — Не случится, Лёлик. Я не утешаю. Мы все здесь существуем в режиме гранта. Грант — это всегда один-единственный шаг, с чётко обозначенными началом и концом. Дали-взяли. Как зовут грантодателя ты, Лёлик, знаешь. Имени у него нет. Он в восторге от своей собственной выдумки: чем больше люди могут, тем меньше они знают. Парадокс, Лёлик.  Мы, продвинутые даосы современности, по-настоящему общаемся уже не путём совместных слов или дел, а куда круче — путём изменения своих состояний. Лёлик! Ещё совсем недавно мы были очень состоятельные люди. Но мы разоряемся, Лёлик!

         — Не плачь, Моцарт.

         — А я и не плачу. Это я так. Навернулось. Трудную радость познания подменили радостью опознавания. Легко всем стало! Условное правит реальным, потому что оно заняло его место. Лёлик, хочешь я куплю тебе настоящий диплом профессора, когда мы заработаем? Легко! Легче лёгкого! Только «бабки» мечи. Тебе даже с дивана не придётся вставать. Ах, профессор Лёлик…

 

 

         — Алё, не спишь, Моцарт? Я тут негативчики извлёк из недр дивана ненароком. Целый пук сохранился. Пришлось выпить, чтобы не расчувствоваться больше допустимого. Моцарт, ты слушаешь? Представь, беру это я плёночку чёрт знает какой давности, а с неё на меня мальчик смотрит, чёрненький такой, маленький, а глаза — белые. Я через увеличилку рассмотрел. Смотрит и смотрит, мерзавец! В шортиках и сандаликах. Я до сих пор помню, как эти сандалики мне ноги тёрли. Давно это было… Мальчик тот тоже давно умер, остался где-то там, в своём времени. Моцарт, тут этих негативов оказалось до и больше. Я бы тебе раньше позвонил, но хотелось рассмотреть каждый кадр. Задержался. Там, на старинной целлулоидной плёнке жизнь моя шиворот-навыворот отпечаталась. Знаешь, Моцарт, чувствую: смотрит тот малец на меня! Смотрит, гад, и что особенно неприятно, — видит! Я для него тоже «шиворот-навыворот». Прям, Страшный суд с доставкой на дом. Я столько лет спал, оказывается, на этом ужасе. Моцарт, ты знаешь, что из целлулоидной плёнки можно сделать «дымовушку», а из более позднего аналога — из плёнки на ацетатной основе — нельзя. Слава Богу, моё прошлое оказалось легковоспламеняемым, целлулоидным, как старинный пупсик. Моцарт, я всё сжёг. Теперь мне и хорошо, и плохо одновременно. Моцарт, Страшный суд всегда приходит со спины. В будущем нет никакого суда, откуда ему там взяться? Это — присказка для дурачков. Страшный суд, Моцарт, приходит из наивного прошлого, чтобы разгореться и жечь человека в настоящем. Чтобы настоящее было чистым, чтобы не оставлять потомкам «на потом» горючую какую-нибудь свою дрянь. Помнишь, ты как-то сказал, что Страшный суд — это самовоспроизводящаяся идея разрушения. Хорошо сказал. Только Генерал опять тебя не поймёт. Ему, пожалуй, надо поднести в такой формулировке: наша жизнь целиком взята из могилы. Из культурного наследия, пардон.

 

 

         — Алё, Моцарт, спишь уже? Ничего, послушай… Ну, выпил, выпил, конечно, чуть-чуть ещё. Да ладно тебе пыхтеть-то. Не Мама. Я тут из диванчика камушек один извлёк… Нет, пока ещё не надгробный. Сувенир для Мамы делал когда-то, она в те времена моей молодой женой числилась. Я этот камень, агат, сам из скалы вырубал, сам пилил, сам шлифовал вручную. Полтора года мозолился! Потом отнёс к гравёру в ближайший «Универмаг», где мастер художественной гравировки при помощи списанной бормашинки за пару минут навалял стандартный текст: дорогая… и так далее. Фурор был на поминках! Пардон, на её дне рождения. И так, и этак гости вертели камушек — восхищались идеальностью почерка гравёра: «Надо же! Как на станке сделано!» А я, значит, был тот, кем никто не восхищался — я сделал сам камень! Основу. Я им так и сказал от обиды: «У вас есть плоды, потому что я даю вам зёрна». Ты же философ, Моцарт, ты должен понять истоки моего даосизма. Где этот камень сейчас? Мог бы и не спрашивать. В мусоропроводе, конечно. Не выражайся. Твой писательский рот — это родовые пути, из которых должны появляться на свет красивые и здоровые дети. Слова. Моцарт, я борюсь за чистоту твоей речи.

 

 

         — Алё, Моцарт… Погоди, не шипи, ещё не вечер. Ну, подумаешь, разбудил. Слушай внимательно. Я тут к телевизору приник, решил выяснить, чем человечество дышит. Оказалось, оно дышит реалити-шоу! Какие-то мужики и шлюхи годами живут перед зрителями в искусственном загородном зверинце. И что характерно, народ это смотрит! Другие, как дикари, делят необитаемый остров. Третьи изображают из себя артистов, а артисты при этом изображают из себя спортсменов или циркачей. Моцарт, у большинства людей вообще не осталось своей собственной жизни — она в них течёт теперь прямо из электрической розетки. Моцарт, бросай к ляду свою книгу, мы заработаем совсем иначе — на продаже иллюзий. Я, уверяю тебя, шагнул дальше всех — изобрёл, знаешь ли, «Реалити-крести»! Что это такое? Охотно поясню. Ты ведь лучше меня знаешь, что настоящее в земном мире больше не рождается. Все перекрёстно мутируют и имитируют. Причём, масштаб имитаций постоянно увеличивается. Моцарт, мы не будем канителиться, мы сразу возьмём быка за рога. «Реалити крести» — это начало новой эры в истории человечества! Серьёзно говорю. Представь, какая-нибудь певичка висит на кресте, прибитая настоящими гвоздями… Представил? Уже хорошо! А по бокам, на дополнительный крестах, ей ассистируют два распятых бандюка. Ну, одного можно из уголовных авторитетов взять, а на роль второго и Генерал сойдёт. Представил? Молодец. Зрители их подбадривают, требуют, чтобы героиня шоу проповедь поубедительнее произнесла, и чтобы бандюки ей напоследок прокричали: «Верую!» Ну, и заключительный этап, конечно, самый интересный — для тех, кто выйдет в полуфинал и в финал. Надо будет вознестись. Да не так, как в прошлый раз, без свидетелей, а прямо под софитами и телекамерами. Без россказней и фокусов! Кто вознесётся — тому и приз. Какой приз? Да ничего себе, не слабый. Спроси у Мамы: на того, кто баланс между приходом и уходом нарушает, обычно молятся пару тысяч лет. В общем, пора старый дисбаланс устранить и зарядить новый. Собственно, я уже зарядил. Тебе, Моцарт, останется лишь подходящее «Евангелие» забабашить. Пардон, новый нравственный сценарий написать. Как, уже четыре утра?! Ну, с добрым утром тогда. Пока.

 

 

         — Мужики, мне приснился сон!

         — Давай, Мама, говори. Двойное внимание перед тобой! Даже учетверённое! Да, Моцарт?

         — Я вроде как умерла во сне… Не перебивайте! И вот, смотрю я оттуда сюда напоследок и ничего-то мне здесь не жаль. Ничегошеньки! Кроме одного. Одна-единственная мысль вертится и вертится: «Больше всего жаль, что мы мало бывали на природе!»

         — О! Мама, ты делаешь успехи. Восстановить границы неба можно только одним путём — убрав границы между людьми. Ты фактически слилась с Дао всего мира! От имени клана диваноидов и даосистов поздравляю тебя, Мама, с несомненной инкарнацией в духовидение. В учебнике по шизофрении на странице номер четыреста восемнадцать про вас так и написано: мания.

         — Где ты учебник-то взял?

         — Под диваном! Любимая книжка! Учебник этот я выменял в незапамятные времена в пивном баре на брошюру образца 1947-го года, которая имела гриф «секретно» и называлась «Производство криминальных абортов».

         — Вот что надо в мусоропровод-то бросать!

         — Не-е-ет! Учебники, они для того и существуют, чтобы по ним учиться.

 

 

         — Когда он тебе назначил?

         — Сегодня, в 18.00.

         — Ты, Мама, поясни Генералу, что «именные» зёрна на поле истории не всходят. Я имею в виду балласт книги — рожи их с подписями, перечень медалей, описание подвигов, воспоминания старичья… Они, конечно, думают, что это и есть самое главное. Но ты-то понимаешь. Вырули, пожалуйста, поторгуйся. Может, вообще весь этот мусор разрешит повыбрасывать? Именное зерно, Мама, — это когда самовлюблённые дураки на каждом зерне готовы свои инициалы выцарапывать. Ужасно! Зерно, Мама, — это, конечно, личная жизнь человека. Но, поименованная сверх нужного, она становится абсолютно «невсхожей» ни в памяти других людей, ни на Божьей грядке.

         — Я поняла, Моцарт.

         — Пособлазняй его как-нибудь. Может, гормональный обмен шефа как-то поможет нашему финансовому запору? Не в падлу тебе будет?

         — Нет, не в падлу.

 

 

         — Алё! Алё! Гиви, это я. Слушай, со мной такого ещё никогда не случалось! Я бесновался с ней до полного умопомрачения. Что она вытворяла! Красивая тёлка. И умная. Хочу, говорит, ребенка. В общем, я, кажется, тоже сошёл с ума. Да, получается, заарканила. Но мне нравится. Привлекательна, как летний денёк! Не переспать, говорит, хочу, не какое-нибудь «можно» мне говорит, а именно — хочу ребёнка, говорит, и поэтому хочу тебя, говорит! Гиви! Я теперь только о ней и думаю! Это что-то! Гиви, я тоже хочу её! Жена сердца! У неё талант на это дело. Алё, алё! Гиви, не бросай, пожалуйста, трубку…

 

 

         — Не горюй, Моцарт. Жизнь — занятие сугубо профессиональное. Жаль, конечно, что в этом процессе участвуют и дилетанты… Моцарт, ты должен убить неверного. Хотя бы словом. Знаешь, Моцарт, когда я слушаю, как звонотрясы нарушают общественный порядок и мою личную нирвану, я, ей-богу, испытываю архангельский кайф злодея… Честное слово. Моцарт, я понял: убить неверного — это самое высокое наслаждение для земных деяний. Личная смерть по сравнению с этим — ничто. Убить неверного — есть высший смысл жизни! Моцарт, у тебя есть свой неверный? Береги его, как последний патрон. Для себя.

         — Чего тебя так разобрало?

         — Мама дома не ночевала. Туки-туки некому делать. И телевизор сгорел.

         — Как сгорел, почему?

         — Там опять нечеловеческие сиськи показывали. Я в него стулом бросил. Попал, к несчастью.

         — А Мама где?

         — А хэ её знает!

 

 

         — Мамы четвёртый день нет дома. Я умру голодной смертью. Как Аленький цветочек. Моцарт, ты всё ещё пишешь для этих козлищ? Завязал?! Это разумное решение, Моцарт. Я вот о чём размышляю: почему восточная традиция назначила для людей идею реинкарнации, а западная школа её отменила?  А ведь была такая мысль и здесь когда-то! Но, представляешь, собрались шестьсот лет назад козлища на свой собор и постановили: отменить реинкарнацию! И прервали эстафету жизни. Никто ни во что не перерождается теперь, никто ни за что не отвечает, одно время другому — не указ. Здорово, правда? Каждый стал сам по себе. Свободный от остальных. Всего один параграф упразднили, а как славно получилось! Изящное убийство, Моцарт, — это вам не ломом по голове. Хорошую традицию можно прикончить только гадским законом.

         — Что с тобой, Лёлик?

         — Земное гадство передаётся исключительно по наследству. От всенародного гадского прошлого к такому же гадскому будущему. А посерёдке, значит, мы и есть — местные реинкарнаторы, ныряющие во времени из гадости в гадость. Моцарт, я пришёл к почти высокой нравственности благодаря почти полной своей беспомощности. Но между двумя этими «почти» есть ещё небольшой зазор, по которому можно ползти… Куда? А туда, Моцарт, где ты научишься сам «запрещать себе» гадство, чтобы не потребовался тот, кто будет его «разрешать». В ином случае, Моцарт, ты пойдешь по тропинке плохого Дао, где принято «позволять себе»… А вокруг наплодятся знакомые суки — «запретители»…

         — Опять пил?

         — Не-а! Пацанва на лестничной площадке расшумелась. Я вышел в тапочках. Молвил на их сленге пару ласковых. Пахана какого-то мифического помянул. В общем, обрёл доверие, кольнулся слегка героинчиком. Хорошие ребята. Донесли до дивана, ничего, кажется, не спи.

         — Лёлик! Ты не имеешь права подыхать, пока не сделаешь рисунки.

         — Имею. В рассрочку. Послушай двустишие: «Глаза войны подёрнуты презреньем. Бездумно солдатское счастье».

         — Лёлик, я не буду за тобой ухаживать, как Мама. Даже могилу копать не пойду. Из принципа.

         — Это радует. Так вот, я, пожалуй, продолжу ассоциативный ряд насчёт гадства. С земным мы, кажется, разобрались. Но это далеко не всё. Интеллектуальное гадство наследуется через образование. Улавливаешь? А духовные гады?! Они публично совокупляются с чучелом Бога и нянчат после этого картонных своих куколок… Тонкая цивилизация разрушается, Моцарт. Весь мир — гадство!

         — Лёлик, я тоже стишок накрапал. В тему: «От света к свету поднимаясь, ты вдуг оглянешься, а там — вчерашний свет… Темнина злая, как мститель, мчится по пятам!»

         — Ну, вот и поговорили… Хоть бы позвонила, погань!

         — Мама?

         — Ну не папа же.

 

 

         — Лёлик, а что это значит: жизнь — занятие профессиональное?

         — А-а-а… Давно это было. Даос один, англичанин, как ты помнишь, настойчиво намекал человечеству, мол, все люди — актёры. Не вняли люди. Заигрались, знаешь ли, в серьёзность. В общем, профессионалы — это те, кто не испытывает по поводу жизни никаких личных эмоций. Личных! Моцарт, не превратиться в дилетанта мне помогают два литра пива в день. Дёшево и сердито, не правда ли?

 

 

         — Я с твоего позволения дозаправлюсь в голову. И лягу. Здравствуй, диван! Моцарт, расскажи мне о людях, что ты о них знаешь? У них есть нормальные сиськи?

         — Есть, Лёлик. Есть, мой мальчик…

         — От мальчика слышу!

         — Мрачность характера — плохой попутчик. Лёлик, мне дипломированные экстрасенсы объясняли, что только плохое настроение является первичным источником любых болезней. Лёлик, почему ты всегда мрачный? Я от тебя заразился! Не смей «фонить» тоской. Знаешь, как человека делают дураком? Заманивают его туда, где приходится выбирать: Бог или дьявол? жизнь или смерть? добро или зло? Лёлик, плохое настроение появлятся именно от этого. Человек буквально расщепляется перед выбором! Лёлик, надо просто жить. Не думая, не выбирая. Просто жить и быть готовым к любой жизни. Да не с мрачной рожей готовым быть — с улыбкой. Чтоб тебя перекосило, зануду!

         — Та-а-ак! Начинаем ссориться. Уже интересно. Денег занять?

         — Да.

         — Много не дам.

         — Много и не возьму. Лёлик, мне всегда казалось, что храм — это не кирпичный сарай с чёрным пауком внутри, а что храм — это сам человек. Любой человек, Лёлик, любой! Даже с погонами, даже в тюрьме. Большой или маленький, но — храм, украшенный или разрушенный… Но всё равно — храм! Живой, на двух ногах, с половыми признаками и с тараканами в голове. Храм! Потому что в каждом таком «приходе» есть двери, в которые можно войти… Это — внутренний мир человека. А внутри — у каждого есть своя драгоценная «золотинка». Вот за этими-то золотинками я и хожу к козлищам. Это небезопасно. Внутри каждого человека тоже чёрные пауки живут… Войти в другого и выйти из него без повреждений в собственной душе или в уме — не всегда ведь получается… Войдёшь, вроде бы хорошо. Выйдешь — тьфу. Или наоборот.

         — Нас мирят полностью рождение и смерть. Они равны, коль исключить сравненья.

         — Сам сочинил?

         — Сам!

         — Англичанину понравилось бы.

 

 

         — Туки-туки! Мама, ты отсутствовала десять дней. Туки-туки! Мама, ты меня слышишь? Туки-туки! Мама, где наши деньги?

         — Мама! Это я, Моцарт. Мы же слышим, что ты приехала. Что сказал этот козлище? Мама, я уже беру взаймы у Лёлика. И я не могу бросить работу на полпути. Я встречался с десятками людей, они ждут результат, они надеются увидеть себя в книге. Я им обещал.

         — Мама, ты знаешь, чем отличается обещание благородного человека от обещаний балабола? Благородный даёт слово самому себе и до полного его исполнения становится рабом своего обещания.

         — А балабол старается сделать всех других рабами его лжи.

         — Мама, ответь!

         — Мама!

         — Туки-туки-туки-туки-туки-туки!!!

 

 

         — … Тихо ты, не скрипи! Т-с-с-с! Ты не представляешь, какой они поднимут хай, если узнают, что за стенкой бегает голый Генерал. Тихо!

         — Сама тихо! Не стони.

         — Я не могу не стонать. У меня стонется.

         — Туки-туки! Мама, ой, кто это тебя там пользует? Уж не сам ли Генерал?

         — Я люблю тебя! Люблю! Люблю!!!

         — Кончил? Одевайся и уходи скорее. Я как будто первая выйду и как будто ненароком прикрою спиной глазок у них на двери. Давай, давай, хватит на сегодня. Ну, ты просто мавр!

         — Люблю!!!

         — Не так громко, дорогой, не так громко. Увидимся!

         — Туки-туки! Мама, ты знаешь, что такое электроперфоратор? Мама, у меня имеется отличный электроперфоратор! Заметь, бур идёт в бетон, как хрен в презерватив. Я просверлю над диваном дырку в стене за десять секунд. Мама! Туки-туки!

         — Уходи скорее! Эти придурки на всё способны!

 

 

         — Что это?

         — Деньги.

         — Целая пачка?

         — Да, целая пачка.

         — От кого?

         — Что значит, от кого? По договору.

         — А расписаться в ведомости?

         — Это «чёрный нал».

         — Мама, а почему ты такая загоревшая?

         — Была на Красном море.

 

 

         — Моцарт, пойдём ко мне. Что-то на душе тоскливо. Пойдём, Лёлик всё равно отрубился. Так много он не пил уже давно. Не окочурился бы. Пойдём.

         — Ты правда была на Красном море?

         — Конечно. Там хорошо. Знаешь, Моцарт, я запомнила слова, которые ты написал.

         — Какие слова?

         — Нравственность говорит нам: «Непозволительно!» Душевность шепчет: «Могу себе позволить!» И только конец ничего не боится: «Позволено всё!» Твоё?

         — Может быть. Я не помню всего, что написал. Но мысль правильная.

         — Разденься, Моцарт, и ляг со мной. Я устала быть одинокой. Я хочу перемен. Иди ко мне, иди сюда…

         — Желание дамы — закон. Тебе хорошо?

         — Да, очень. Не бойся. Он не услышит и мы ему ничего не скажем.

         — Он догадается.

         — Нет. Я перестала его интересовать. Я это чувствую.

 

 

         — Эпитафия: «Он жил и умер на «Буммаше». Имя и фамилию не пишите. Хочу так.

         — Уже собрался?

         — Нет, конечно, но приготовиться никогда не поздно. Моцарт, я заметил, что у них, на земле, поощряется лишь то, что можно продать демонам: прошлому — поклонение, моде — потребление, а будущему — иллюзии. М-да. Банально. Мне нечего продать Его Величеству Времени. У меня нет ни поклонения, ни потребления, ни иллюзий. Моцарт, меня — нет! А эпитафию ты запиши, а то забудешь. Может, даже тебе самому пригодится. Я не жадный.

         — Лёлик, ты думаешь о том, что останется после нас?

         — Тут и думать нечего. Кучка гэ. С гвоздичками поверх. Гвоздички, впрочем, тоже вскоре присоединятся к кучке гэ.

         — Лёлик, мне кажется, что главное наше «тело» в жизни — это память. Невидимая плоть. Субстанция. Одна на всех. С частичной арендой от общей памяти на срок отдельной жизни… Я бы хотел отдать свою долю памяти обратно, в коллективное, так сказать, поле — с прибылью. Я пытался объяснить эту идею на заседании редколлегии, а они мне сказали, что я мистик. Я разозлился и наорал: «Общая память — это «воздух», которым дышат ваши мозги! Ответьте, господа, сколько произведено и имеется лично вами «надышанного» воздуха в атмосфере земли?!»

         — Поняли?

         — Нет.

         — Логично. Э-эх, Моцарт! Их мозги существуют в безвоздушном пространстве, в беспамятном, то есть. Ты не учёл. Они могут говорить только о себе. Сам понимаешь, говорить о себе — это подростковая особенность. Как даос, ты должен был заранее знать: они ещё маленькие. Их жалеть надо. Или расстреливать.

 

 

         — Алё, Гиви! Я тебя поздравляю! Маршальская должность в твоём возрасте — это потрясающее везение! А звание не заставит себя долго ждать — подтянется. Гиви, я дам тебе целую главу в нашей книге. Будешь участвовать? Жди. Пришлю бегунка с диктофоном. Он напишет. Да нет, не биографию. Не разберёшь что, но хорошо мозги продувает. Погоди, у меня опытный образец под рукой есть. Ага, вот: «Память — это тень жизни. А тень самой памяти — зло. Тень символа живёт долго. В тени символа живут многие». Спорим, что ты ничего не понял? Представляешь, этот редактор влепил такой текст рядом с фотографией моего зама. Помнишь этого кабана? Ты его ещё из уголовки вытаскивал. Ну, он самый! На снимке зам стоит на коленях и целует флаг, а рядом — такой текст! Гремучая смесь получается! Я сам, пока не увидел, не мог толком доехать. Настоящий эксклюзив, маршал! Погоди переманивать, пусть сначала моё доделает. Фамилия? Моцарт у него фамилия. Ха-ха! Старательный, как свисток! И безобидный. Даром пашет. Подружка? Подружка хороша, слов нет! Последняя моя любовь, отрываюсь по полной. Ну, целую, Гиви, целую. Да, последний год и — на пенсию, будь она неладна. Обещали, если уйду по-хорошему, генерал-майора дать. С сохранением оклада. Ну, целую, целую.

 

 

         — Всякая миленькая идея со временем превращается в рогатую и когтистую идеологию. Моцарт, ты всё ещё думаешь, что в каждом из нас живёт волшебная фея? А я тебе говорю: Баба-Яга. Моцарт, ты строишь свои замки на идеях. Что ж, идеи — это твердь твоего личного неба. Идеи и идейки! Благо, их у тебя, как песка в пустыне. Моцарт, ты их выращиваешь, из себя самого. Как гора, которую разрушает ветер…

         — Лёлик, я чуть было не соблазнил твою жену.

         — Ей понравилось?

         — Да.

         — Тогда на здоровье. Не вижу причин сожалеть о том, что приятному для меня человеку было приятно не от меня. Но лучше бы ты этого не говорил.

         — Почему?

         — Незнание — сила!

         — Я стишок написал, Лёлик.

         — Валяй!

         — Две неразлучные сестры в стране оков меняются одеждой: жизнь косит всех, ножи её остры, а смертным — смерть является надеждой!

         — Моцарт, не комплексуй. Я и тебя простил ещё задолго до твоего рождения.

 

 

         — Алё, ма! Моцарт спускался с водолазами в какую-то трясину. Он сказал: на тот свет! Да, видимость — ноль. Они там всё на ощупь делают. Моцарт говорит: точь-в-точь, как мы в жизни. Он так и сказал: вера — наш единственный «кислородный шланг». Он говорит, что у нас всё не своё. Вообще всё: не своя история, не своя земля, не своя жизнь, не своё искусство, даже дети — не свои… Что все мы тут космические варяги. Ма, я тебе сказать должна… Ма, у меня большая задержка. Наверное, я беременна. Нет, не алкогольное зачатие. Мужик в возрасте, но ещё очень крепкий. Да, сама решила. Спасибо, ма.

         — Туки-туки! Кто постарался?

         — Генерал.

         — Оп-па! Мама, ты наставила всем нам рога. Ой, не могу! Ой, помру от смеха!

 

 

         — Здорово, рогатый!

         — ?..

         — Мама залетела от Генерала.

         — И что?

         — Договорные отношения нашего предприятия постепенно перерастают в отношения личные.

         — Туки-туки! Заткнитесь, кобели! Я всегда хотела родить. Просто у него получилось то, что у вас, интеллигентов чёртовых, не получалось даже теоретически.

         — Мама, ты не волнуйся. Тебе вредно волноваться. Мы будем воспитывать твоего ребёночка, как собственного даоса. Слово чести!

         — Правда?

         — Туки-туки! Мама, не плачь. Не плачь! Тебе вредно плакать.

 

 

         — Моцарт! Моцарт! Мамамама выступила утром по радио, она цитировала тебя.  Ещё она сказала, что все мы сегодня живём во имя гибели. Что рабы озлобленности не могут быть рабами божьими. Что выживший раб на земле выкармливает такого же, как он, раба, и предназначает ему в своём завещании высший смысл рабской жизни — выжить самому и выкормить детей… И так далее. Хотя бы детей. Хотя бы ценой собственной гибели. Знакомо, не правда ли?  Моцарт! В здоровом обществе смерть служит неплохим «будильником» для жизни — общество не спит. А вот если жизнь служит смерти — уснёшь навеки! Рабов специально опускают. Моцарт, я запомнил цитату, которую применила Мамамама в эфире: «Задача искусства — рассеивать толпу». Что ты хотел этим сказать?

         — Только то, что толпа должна быть во мне, а не я в ней. Лёлик, я проверил и перепроверил: безбожники молятся толпами.

         — Свистнуто!

 

 

         — Моцарт, расскажи мне сказочку. Что нового? Искренне надеюсь, что новостей никаких нет. Новости в нашей стране — это очень плохо. От любого «шевеления» начинает вонять!

         — Я был на заседании Комитета Обороны. У них тоже случился скоропостижный юбилей. Контору сгоношили два года назад, но они примазали себя к какому-то «оборонному» указу Царя Гороха. Теперь гуляют.

         — Пустить пыль в глаза самому себе — милое дело! Авось, и остальные «запылятся» как надо. От чего обороняемся? У нас что, война?

         — Война, Лёлик. Представь, сидят в актовом зале на торжественном заседании полтыщи канареек в погонах. В башке у них темно, как в аду. Зато медали сверкают, клятвы, как искры, изо-рта сыплются, и глаза светятся натурально… И старые люди трепещут, как положено: а как же! — такую жизнь такому демону скормили! Он им не один десяток лет внушал: не зря живёте! Лёлик, они — тёмные. Сердца у них чёрные, души, как жерла, голова, как погреб… Им родиться не дали, Лёлик. Так и промельтешили эти твари всю жизнь в служивой убогости, прочирикали. Одно и то же, одно и то же всегда чирикают! Они буквально размножают это своё «одно и тоже»! Видать, и впрямь новостей боятся. Им за это многолетнее послушание грамотёшки дают. Сам Генерал вручал сегодня, чирикал в микрофон, тоже как положено, чепуху свою заводную. Бессловесные все!  Главное ведь не жить для них, Лёлик, — думать, что живёшь! А самого себя вроде как и нет вовсе… Не беда! Им же, таким пустым и тёмным, высокое внушили: для других, мол, стараетесь! Пустые пустое наполняют! Война, Лёлик! Война! Тьма людей пожирает. Я открытие, Лёлик, совершил: все думают, что тьма человеческая — это что-то неподвижное и неактивное. Где-то там… Дудки! Она, гадина, подниматься начала, как дрожжи! Она — побеждает! Она уже не только традиционное социальное дно захватила, нет, она поднялась куда выше! До сердца, до головы. Она захватила верхние этажи: принципы, цели, духовные порывы, мысли, чувства, чёрт бы их побрал! Тьма победила, Лёлик! Она и нас с тобой победила. Она поднялась до небес. Тьма — под-ня-лась!

         — Не всех победила, Моцарт. Я, например, состою в персональном антинародном даосском ополчении. Профессиональный доброволец. Космополит и пофигист, если так понятнее. Партизаню, так сказать, прямо не сходя с диванчика. Берегу себя. Блюду чистоту своего внутреннего мира. И хорошо получается, знаешь ли! Присоединяйся, могу подвинуться. Вместе повоюем.

         — Мёртвые живут схемой, Лёлик. Служебной, торговой, патриотической… Они наших детей учат поклоняться смерти.

         — Как это?

         — К покойникам водят. К Вечному огню какому-нибудь, к позавчерашним победам, к мертвецам на иконах…

         — Да-ааа, Моцарт, сильно тебя разобрало. Волнуешься. Как настоящий начальник. Видать, за всё человечество ответственность на себя принял. Чем же я-то могу тебе помочь? Ну, разве что тем, что помогу снять с тебя, болезного, ответственность за моё нравственное и физическое падение. Снимаю. Ну, как, полегчало?

 

 

         — Мама, Колумб «открыл» Америку и «закрыл» индейцев. Мама, я открыл в нашем национальном гуано неисчерпаемые залежи золота. Вот, опять намыл кое-что. Ха-ха!

         — Тексты?

         — Да. Второй залп. Реквием. Мама, я хочу «закрыть» Управление Силами и больше не вспоминать о нём. С Генералом встречаешься?

         — Зачем? Я его отшила сразу же, как только подтвердилась беременность. Он мне больше не нужен. Да ты не волнуйся, доверстать работу я успею.

 

 

         — Держи трубку. Читай сам!

         — Кто на проводе?

         — Мамамама. Читай. Она просит, чтобы прозвучал оригинальный голос самого автора. Старушка хочет послушать мастера. Уважь.

         — Алё. Да, я Моцарт. Здравствуйте. Нет, конечно, не трудно. Спасибо. Всё подряд? Хорошо.

         — Туки! Туки-туки!

         — Лёлик, потерпи, а?

         — Пройдут года, и, если будут деньги, куплю бутылку водки, если будет водка, и выпью с другом, если будет друг… Туки-туки!

         — Всё?

         — Пожалуй, да.

         — Алё? Извините. Кхе-кхе…

 

 

         …То умение, которое спасает одного, может спасти и целое общество. В идеале безопасность единицы равна безопасности всего множества…

 

         …Прямое действие наглядно, как правда, поэтому так привлекательно и так понятно. А правда — молчалива. Немногословны и военные. Их правда — в готовности действовать, в решительности и умении. Практики никогда не обманываются сами, именно поэтому они не обманывают других. Вера, надежда, любовь — прекрасные имена! И они к лицу этим людям. Вера, надежда, любовь… Они хорошо знают этих мужественных людей. Взаимно и без слов.

 

         …Доброта — это сокровище, которое принадлежит всем сразу. Сокровище доброты человеческой копится тысячелетиями и разрушиться может только в тебе самом. Береги свою доброту, человек!

 

         — Туки-туки! Моцарт, я тоже хочу отдаться тебе. Не побрезгаешь Лёликом? Я ещё могу!

         — Не паясничай, Лёлик! У него и так от этой проституции кошки на душе скребут.

         — Мама, а чью фамилию ты присвоишь будущему ребёночку? Фамилию Генерала?

         — Дурак. Твою, конечно. И отчество твоё будет.

         — Очень трогательно. Спасибо. Не прервётся мой род никогда.

 

 

         — Лёлик, людям не хватает любви.

         — Сам догадался, или Генерал подсказал?

         — Лёлик, любовь — это не инстинкт размножения и не страсть к обладанию. Любовь — это супероружие! Огонь духа, в котором сгорает беспощадно всё, что может гореть. Я думаю, что настоящая божья любовь смертельно опасна для нашей искусственной жизни.

         — Так-так! Двенадцатиметровый огненный Кришна посетил писателя на дому.

         — Лёлик!!!

         — … И устали люди жить в несогласии и войнах, и устали они быть слепыми в сердце своём и хищными в разуме ловком, и земли делить, и веру; и возопили они: «Господи, почему Ты от нас отвернулся? Господи, сжалься, поворотись же к нам ликом Своим!» И услышал Он, и поворотился. И сгорели их города, и разрушилась память их, и тела их увяли в болезнях и морах, и разум погас, и кончилось всё.

         — Лёлик, ты гений! Где ты это взял?

         — О, Учитель, я всего лишь твой скромный ученик. Но уж доведу мысль до конца. Ты прав, Моцарт: мы существуем лишь потому, что шеф стоит к нам спиной. Это, так сказать, Его милость. Повезло. Отче попался понимающий, в снисхождении и терпении выражается Его любовь — не жечь дурачьё в полную силу. Ну, не готовы мы ещё для созерцания огненного Кришны напрямую. Так что на зацелованных иконах правильнее было бы рисовать не лики, а...

         — Святотат!

         — От святотата слышу!

 

 

2.

 

         — Алё, Генерал? Да, Моцарт звонит. Я не смогу написать статью от вашего имени, не поговорив с вами. Да, часа четыре, не меньше. И чтобы никто не беспокоил. Такого не бывает? Ну, тогда не знаю… Знаете что, Генерал, я уже устал, нигде не было такого наплевательского отношения к заказной писательской работе, как в вашей системе. Служебные полномочия и внимание со стороны властей сделали вас, господа, опричниками. Нет, я не пьян. Не настолько пьян. Просто вы меня уже достали. Суд? Какой суд? Да подавайте хоть самому Господу! Я — ваш суд, Генерал! Я без вас обойдусь, а вы без меня нет. За скромную поддержку в настоящем я честно хотел доставить вашу поганую контору в будущее. Вам не книгу надо издавать, а купить на государственные деньги одно огромное трюмо и смотреться, смотреться туда до опупения и оргазма. Онанировать и мастурбировать. Нет, это ты заткнись, козлище! Мы с тобой почти сокоешники, между прочим. Гони деньги, а не то я и Маму не пожалею, и твоей фальшивой репутации не поздоровится. А если даже и пьян, то всё равно прав. Понял? Вонять я умею не хуже твоего. Туки-туки! Чао!

         — Солидно, Моцарт. Не хуже, чем из РПГ-7 вмазал. Уважаю. На, прими внутрь жидкий грех. Как пошло? Хорошо, чувствую, пошло. Ящика бухла для даосских опытов нам хватит, по моим расчётам, дня на полтора-два… Первая наша брачная ночь уже прошла. Всё пучком. Правда, ты храпел и скрипел зубами. Подозреваю, что тебя мучают мысли или гельминты. Ну, давай ещё по одной. Процесс пошёл! Маловат, конечно, диванчик для двоих, но вполне терпимо. Ложимся на дно, Моцарт. Ты ведь знаешь, что такое запой? Запой — это апофеоз исповедальной интимности, и он требует умелого с ним обращения. Закрой входную дверь на щеколду.

         — Туки-туки!

         — Моцарт, тащи ковёр из комнаты. Сейчас мы стеночку звукоизолируем…

         — Есть, Лёлик!

         — Моцарт! При жизни я очень любил шутить. Например, говорить людям правду. Оттого весь смех доставался мне одному. Моцарт, я должен тебя как следует насмешить. Моцарт, помнишь, ты упоминал о вставных генеральских мозгах? Так вот, у тебя, Моцарт, вставное сердце. Как у монаха. Поэтому весь ты состоишь из чужой памяти и она тебя мучает. Моцарт! Я хочу выпить за тебя и твоё скорейшее выздоровление, потому что в твоём сердце, как в богадельне живёт всякая шваль. В твоём сердце, Моцарт, темно и скучно, как в ночлежке. Его едят клопы и вредные вирусы. Пью!

         — Точно! Чужая память, Лёлик, — это трупный яд. Чужая память! Она очень заразна. Она поселяется внутри тебя и питается твоей жизнью, твоим временем… Чужая память — опаснейший хищник! Она преобразует захваченную жизнь в своё подобие и своё продолжение. Лёлик, между нами нет чужой памяти и поэтому нам с тобой хорошо. У нас даже деньги и бабы почти общие…

         — Кстати, о деньгах. Вынужден тебе сознаться, что подслушал разговор Мамы и Мамымамы. Та пачка денег, что мы сейчас с тобой пропиваем, получена не от Генерала.

         — А от кого?

         — От Мамымамы. Её «Святое дело» поддерживает наше святое дело. Приятно, что материально.

         — Почему ты не сказал мне об этом раньше, Лёлик? Мне совестно и противно от всего сразу. Почему промолчал?

         — На трезвую голову сообщать такие вещи бесчеловечно. Я — закоренелый гуманист.

         — У власти слов купила власть слова. Перо, скользнув, вонзилось прямо в сердце. И автор — пал, одушевивший ад. А имя дьявола взошло в округе светской.

         — Опять свистнуто!

         — Лёлик, у меня не осталось ни единой мысли по поводу этих фанфаронов. Ни строчки больше не могу написать. Гадостно и пусто в голове. Знаешь, о чём они говорят на самом деле? Анекдоты, секс, спорт, спирт, баня, рыбалка, трупы, пожары, инструкции, звания, самые лучшие о семье иногда вспоминают…

         — Ну. У них, на земле, так всё и устроено. По другому нельзя. Чего ж тут удивительного?

         — Мысль! Мысль, Лёлик! Она не нужна им в жизни! Вообще не нужна! И в книге они её не понимают. Нечем понять, нет у них такого органа. Лёлик, они все — натуральные герои. Их жизнь — это стопроцентное прямое действие. Зачем им мысль, когда есть инструкция или приказ? Зачем думать, когда надо лезть на десятый этаж и вынимать из огня ребёнка! Лёлик, ты понимаешь: в прямом действии мысли нет! Вообще нет. И, более того, она там и не нужна. Она даже опасна для настоящего действия. Лёлик, они ведут себя, как боги. Отупевшие, но все-таки с нимбами. В газетах они читают о себе героическую чушь. А ведь они реально рискуют жизнью. Даже гибнут и их тогда торжественно хоронят, а траурный строй воспитывается: вот, мол, следующим могу быть я… Лёлик, ты ведь знаешь, чем газета отличается от книги. Без наличия мысли информация в книге равна нулю. Они хотят, чтобы я поместил на цветные вклейки коллективные портреты сотрудников всех их отделов и подразделений. Чтобы кучи голов на странице, как икра чернели… Я им говорю: не надо из фотографии делать братскую могилу. А они: надо! надо! Лёлик, это — не книга. Я хотел им создать на страницах особенное пространство, куда они могли бы зайти, и узнать себя, конечно, по именам и изображениям. Но — пойти, благодаря тексту, дальше самих себя сегодняшних. В мысль! В новое качество своих чувств, в новую грамоту отношений. Я уверен: идеальные образцы должны существовать и они должны притрагиваться к реальности! С любовью и бесконечным терпением. Лёлик, я хотел стать для них незаметной и удобной ступенькой, чтобы помочь подняться… Книга — это эпоха их личного Возрождения…

         — И они тебя сломали, Моцарт. Потенция у автора кончилась.

         — Свобода внутри меня, Лёлик, кончилась. Подчиниться охота, на службу к восьми ходить, не думать ни о чём, на зарплате сидеть… Все уже при какой-нибудь палубе состоят, худо-бедно плавают в говне нашем. А я — не на палубе. Я в говне этом самом сажёнками с ними соревнуюсь. Они на меня сверху вниз смотрят и отличить не могут: где гэ, а где я?

         — Свобода — это просто перечень желаний. К сожалению, для нас с тобой «крыжечки» поставлены только напротив некоторых несущественных позиций. Большинство желаний так и остаются несбыточными. Как, собственно, и свобода.

         — Свобода — это коллекция многоточий, Лёлик.

         — Не ищи пресловутую свободу на земле, Моцарт. Её здесь не было, нет и не будет. На земле в избытке есть лишь две вещи: наше бессилие и Управление Силами. Мы никогда не полюбим друг друга. Я имею в виду нас, частных агнцев, и государственных козлищ. Мы, даосы и ламопоклонники, относимся к ветви тех приматов, что вложились в эволюцию самым лучшим образом — самоустранением от дел. Наша нежная духовная свобода существует лишь в устном исполнении. А козлища этим пользуются. Моцарт, для того, чтобы стать свободным в чём-нибудь твёрдом, в твёрдой валюте, например, тебе придётся самому стать законченным козлищем. Другого Дао не существует. Свобода — это свалка многоточий, Моцарт. Песок, что когда-то был Горой.

         — Лёлик, там, правда, есть хорошие парни, они называют меня «товарищ писатель». Они рассказывают интересные вещи. Не по инструкции. Один из них так и сказал: катастрофа — это не лавина и не наводнение с жертвами; катастрофа — это когда начальник идиот. Каждый из них тоже автор книги — автор чувств. А высокопоставленные трусливые идиоты, прочитав, ревнуют к искренности и поскорее вычёркивают любое подлинное такое «авторство». Генерал не идёт воевать за книгу на моё поле битвы, — туда, где сильна воля мысли и непобедима власть слова. Не-е-ет, ему удобнее затащить свободное литературное слово на туполобый плац, чтобы сделать его бескрылым и беспомощным. Дембельский альбом должен обслуживать самые примитивные эмоциональные потребности заказчика: бля-стеть!

         — Охотно верю, Моцарт. Жизнь, как ты сам понимаешь, качели. Нельзя на них садиться и раскачиваться лицом к мрачной пропасти: страшновато будет. Пересядь, Моцарт! Пропасть должна быть за тобой, а не перед тобой. Сидеть нужно обязательно лицом к свету. А?! Когда ты обращён к свету лицом, тень и пропасть не имеют над тобой власти. Качнёмся ещё на пару пива?

         — И сказал Он по. И стало всё по. И увидел Он, что это — по.

         — Ничего не поделаешь, Моцарт. Все мы тут одноразовые инвалиды: одно тело — одна жизнь, один разум — одно убеждение, одна душа — один «по…». Местная единица измерения такая, вроде «коэффициента интеллектуальности», или «лошадиной силы». В миге ведь тоже мысли нет. Я это в Библии читал. Мысль живёт только за пределами настоящего. Моцарт, ты — культурный человек. Тебе нужен резонанс, эхо, чтобы ты мог сыграть на струнах вечности. А нету эха! Очень уж нескладную ты и неподходящую «балалайку» для этого выбрал! Козлища обречены ничего не услышать. Их иллюзии — это смерть для настоящего. Я знаю, Моцарт, в чём твоё главное несчастие. Ты — реликт. У тебя есть чувство Родины. А здесь ценятся лишь изменники родины — государство и государственные люди: воры, попы, политики, мундиры и мундирчики… Моцарт, Родина тебя не защитит, козлища её забодали насмерть. И ты Родину не спасёшь от козлищ вокруг. Разве что в себе осколочек сохранишь, как нравственный сувенир…

         — Слушай! Опять трезвонят! Лёлик, теперь они и меня начали раздражать!

         — Пусть трезвонят. Я их помиловал. Святое дело! Они нам денег дали. Благодаря тебе, между прочим.

         — Да?

         — Да. Мама твои опусы Мамемаме регулярно зачитывает. Старушка млеет. Тащится от твоего идеализма и альтруизма. Моцарт, ты её сделал! Без рук без ног на бабу скок! Это не хило. Духовный оргазм по телефону. Читает, читает! И не по разу. Я сам слышал. А что это за бумажку ты разглядываешь?

         — Лёлик, нехорошо смеяться над убогими, а хочется. На, почитай документик, я специально в Кукольном театре скопировал.

         — В Кукольном?! Та-аа-ак… «В издевательских и очернительных тонах на сцене рассказывается о противопожарных мерах, принятых к обязательному исполнению в личном хозяйстве. Не соответствует истине и тот факт, что «лисичка» (пожарный расчёт) приехала к месту действий (к «теремку») без запаса воды. Это ложь, которая порочит профессию работника Управления Силами. Многие позиции сказки также не соответствуют утверждённым нормам и правилам службы, которые для нас святы…» — Что за херь? Ты, Моцарт, сочинил?

         — Если бы! Лёлик, они сначала пришли в Кукольный с проверкой, накопали там массу несоответствий, завалили театр угрозами и протоколами. Откупиться от их «заботы» театру, сам понимаешь, нечем. От отчаяния актёры и администрация предложили тогда в кукольном балагане детскую сказку поставить за свой счёт, так сказать, в целях пропаганды безопасности жизни. Впервые в стране. Слово «впервые» козлища-дояры заценили сразу же. Пришли на просмотр всей артелью, сидели в зале с блокнотиками, писали: что «соответствует» в сказке, а что нет… Потом донос накатали. Артисты в шоке. Таких «ценителей» кукольного юмора и творчества у них ещё не бывало. Бумагу подписали и на самый верх зафитилили. Теперь ждут, когда их по костяной головке погладят. Что делать, Лёлик? Они безнадёжны.

         — Будь здоров! Лучше всего — не искать того, кто виноват.

         — А то что?

         — А то! Вдруг найдёшь? Тебе это надо? Война так война: пленных, Моцарт, не берём! Виноваты все. Для неверящих в силу инструкций — расстрел на месте. Верующие в чужие достижения перестают стремиться к своим собственным. По бесплодию узнаете их. Ом-мммм-мммм! Моцарт, твоя жизнь — это текст. До ля-ля букв и до ля-ля смысла. А для них жизнь — это и есть «дембельский альбом». Чтоб яйца аж сверкали! Текст для них — просто пятно. Текст длиннее трёх букв им малопонятен.

         — Текст — это поступок, Лёлик!

         — Ну, а я что говорю! Забудь их! Мама одна дотятнет до финиша. У нас с тобой в ногах правды нет, а у неё — есть. Я подслушивал. Что ты там на форзаце написал для козлов? Тот, кто любит трудности, не бывает слабым? Незаслуженную лесть козлища слижут со страницы, как десерт. А мы, даосы и практические покойники, утверждаем другой путь: трудности отвратительны! Скажу  тост, Моцарт. Мы становимся тем, к чему прикасаются наши руки, а изнутри мы есть то, чего коснулись наши глаза. Не прикасайся, Моцарт к гэ, и не завоняешь! За тотальный по!

         — Будь!

         — Уже есть!

— Лёлик, жизнь есть там, где есть атмосфера. Она сама себя «надышивает» и сама себя поддерживает. На диссидентской кухне, допустим. В секте какой-нибудь. У туристов. Завод один знаю, они прям-таки носятся со своим «духом предприятия» — с идеей корпоративной культуры. А у этих «силовиков»… Они в историю насильно лезут, в политику, в деньги, в религию сунулись. Старики говорят, что раньше, мол, у них была «атмосфера общности». Врут, наверное, по врождённому слабоумию?

         — Врут. Паразиты питаются трупами. Вонь заменяет им атмосферу. Доброта моя сегодня безгранична: хулы после Апокалипсиса не будет и им. Пусть додышивают то, что есть. Можно.

         — Лёлик, давай я им письмо напишу. Длинное.

         — Здоровый человек длинных писем не пишет.

         — Почему так всё гадко, Лёлик? Почему? Меня несколько дней уже нет дома, а жена даже и не ищет. Может, меня уже убили!

         — Так оно и есть. Ты, Моцарт, уже в раю. Наливай!

         — Почему, почему так?!!

         — Да-а… Зрение даоса подсказывает мне, что местные аборигены намертво вцепились лишь в свою землю и совсем не охраняют небо над ней. А ведь здешнее небо — пока ничьё. Хватай его, Моцарт! Хватай! Ты будешь первым королём в непаханом небе аборигенов.

         — Лёлик, ты — экстрасенс и мастер провидений. Откуда ты всё это черпаешь?

         — Из-под дивана, конечно. Из Библии, то есть. Моцарт, самое главное — это не знать лишнего. А ещё главнее — не уметь лишнего. Ты душ с похмелья принимаешь? Принимаешь. Даже отпить глоток можешь. Знания вокруг нас — такой же душ, а жизнь — непрерывное похмелье. Нельзя же весь душ принимать внутрь. Лопнешь ещё до того, как описаешься. Мы, даосы, именуем эту силу Потоком. Управляться с ним нужно в соответствии с понятиями меры и целесообразности. Навыки и того, и другого сегодня утрачены. Оммм-ммм-мммм!!!

         — Бай-бай, Лёлик.

         — Оммм-ммм-мммм!!!

 

 

         — Мама, где Лёлик?

         — В больнице твой Лёлик! Неделю лопали! Я спасателей вызывала! С крыши мужики по верёвке к вам спустились. Еле успели откачать. Ты что, ничего не помнишь?

         — … А я, Мама, где?

         — На диване ты, козёл, вместо него лежишь. Что у тебя с глазами? Откуда синяки? Дрались?

         — Не знаю.

 

 

         — Алё, Гиви! Бывшего её мужа укатали в реанимацию, а клоун написал мне письмо. Очень странное. Нет, на угрозу не похоже. И на шантаж тоже. Послушаешь?

         Родину ненавижу! Сердце смерти бьётся в каждом из нас! Каждый — мост для себя самого. Каждый — ключ для себя самого. Каждый человек — пыль себя самого. Что любить, если пусто внутри? Сила огня заменила здесь силу извечного света. Низкое носит имя высокого. Где то время, когда жизнь играла смертью? Скоро ли кончится время, в котором смерть наиграется жизнью? Человек в аду слеп, ему нужен тот, кто провидит сердцем. Огонь человеческий и огонь поднебесный в сердце жизни встречаются. В сердце смерти они угасают. Помолись за себя: будет страшно тебе после смерти. Охранять ты приходишь святыни — убиваешь ты их, охраняя. Для того и святыни, чтобы им на охрану вручать лишь себя самого. Окружённый         твердынями в камне и в слове, ты бездомен и мёртв изнутри. Кто тебя погребёт? Память мира исторгнет тебя. Так и будешь смердеть. Мёртвый и непогребённый. Вместо «я» говорить будешь мёртвое «мы». Будешь юность учить поклонениям низким. Прогорая в аду, будешь верить, что пепел твой — свет. Открывает молитва немое. Чтобы мог ты молчать. Сердце смерти стучит! Есть у смерти плоды! Адом ад прирастает. Не блуждающий прав, а заблудший. Родины — нет! Только ненависть — есть!

         Ахинея! Это можно как-то использовать против него? Кто это тебе сказал, Гиви, что литература неподсудна? У нас всё подсудно! Ха-ха! Подружка? Живём. Пока членораздельно. Беременная. Я хочу ей квартирку в соседнем городе купить. Приворожила, как приклеила! Представляешь, у меня ни на кого теперь не стоит, кроме неё. Полюбил, что ли? Врачам? Да, показывался. Говорят, тут сглаз ни при чём. Хронический простатит. Ха! Старый! Да я ещё «двадцадку» бегу не хуже молодых.

 

 

         — Уважаемые господа! Члены редакционной коллегии! Наша книга почти готова. Я передаю вам рабочий образец отпечатанной работы для фактического уточнения материала и профессиональной коррекции технических деталей. Мой вам совет, господа: чтобы не погубить созданное произведение внесением многочисленных субъективных поправок, — организуйте минимальную экспертную бригаду. Референтную группу не больше трёх человек. Книгу должен читать «Змей Горыныч» — три самых опытных головы, сидящих на общем теле жизнеообеспечивающей системы. Потом старшая голова единолично принимает окончательное волевое решение. Так мы справимся с этапом исправлений и дополнений наиболее успешно и быстро. Благодарю вас за внимание.

 

         — Ты что-нибудь понял? Какого-то Змея Горыныча приплёл. Клоун и есть! Говорить не умеет, и пишет, наверное, так же. Не зря ему Генерал денег не даёт. Я бы вообще такого гнал подальше. Ещё опозорит перед Центром! Книгу-то дарить ведь придётся. А в Центре — люди грамотные, не то что мы. Вот беда-то!

         — Ничего, пусть пишет. Дожмём, как нам надо.

 

 

         — Алё! Ма, живот уже округляется, скоро ножкой пинать будет. Мой-то? Вернулся, вернулся. Слышу, как за стеной шарабошатся, картины его из-под дивана достают, наверное… Моцарт? Изменился. Злой стал, курить начал. А мой, наоборот, как ягнёнок. Лежит в основном, «благость и благорастворение» вокруг себя источает. Нет, с Генералом не встречаюсь. Моцарт, редактор, туда бегает. Они теперь с Генералом в его комнате отдыха чай вместе пьют. Философствуют о чём-то. Нашли общий язык. Нет, сам Моцарт больше ничего не пишет — остатки дописывают студенты журфака. Он с деканом договорился. Ну, бесплатные рабы. Им — зачёт, нам — материал. Увы, ма, увы… Воякам всё равно, какого качества текст. Им, главное, чтобы книга была «не хуже, чем у других». Им не нужна другая книга. Нужна просто «не хуже». Ой! Ой, кажется лягается! Ой, ма, лягается! Спасибо, моя хорошая. Спасибо.

 

 

         — Моцарт, смотри, какие облака красивые плывут! Чудо! Этого мне будет не хватать.

         — Что, в Бога под капельницей уверовал?

         — Нельзя быть злым, Моцарт. Заболеешь. Бог — это просто общественное мнение: изменяется оно, изменяется вместе с ним и «бог». Бог — это совокупная идеологическая выгода: во имя чего жить?

         — В этом деле у меня частная лавочка, Лёлик. Ты где этой благости нахватался?

         — Батюшка в палате возлежал рядом. Тоже из запоя выводили. Изложу, что запомнил. Батюшка — наш человек. Чистый даос! Свобода духа, говорит, определяет ясность мысли, а это, в свою очередь, даёт поступкам «непреложное благородство». Осмысленность, так сказать, и одухотворённость, так сказать.

         — А ты, значит, в непреложном благородстве сейчас и пребываешь?

         — Ну. В непреложном.

         — Лёлик! Меня больше не привлекают интеллигенты и девушки нелёгкого поведения. Я хочу, чтобы мои желания были распущенными, а несдержанность в действиях подтверждала бы мои догадки о свободе и счастье. Ты прав: наш Дао — путь заднепроходцев! Лёлик! Я хочу, чтобы скотские желания человека были причиной его мысли. А не наоборот…

         — Батюшка сказал мне по секрету, что здоровые индивидуумы одухотворяют свой внутренний мир самостоятельно.

         — Для чего?!

         — Для того, чтобы одухотворять и оздоровлять внешний мир сообща. Ом-мммм-мммм!

 

 

         — … Я обманул их трижды. Сначала я притворился глупым и пьяным, и они поверили. Потом я казался проигравшим и слабым, и они опять поверили. Потом я состарился и умер, и они поверили даже в это.

         — Моцарт, ты очень оригинальный человек. Мои подчинённые тебя не понимают, не держи на них зла. Я тебя понимаю. Вчера мы полностью перечислили сумму, причитающуюся вашему коллективу по договору. Готовим стопроцентную предоплату для типографии. Так что, зря вы, художники-писаки, волновались. Все же люди! Всегда всё кончается не так уж и плохо. Ах, деньги, деньги! А куда без них? Думаешь, я не страдаю от несправедливости? Деньги разъединяют людей гораздо сильнее, чем государственные границы. Поэтому надо уметь воевать. Мы «нагнули» одну городскую организацию, они мигом отыскали спонсоров. Всем хорошо. Нашим ребятам премия, тебе — проплата. Кому плохо?

         — Кого это вы «нагнули», Генерал? Уж не Кукольный ли театр?

         — Откуда ты знаешь?

         — Знаю…

         — Пей чай, Моцарт. Чай особый, с базы, из Вьетнама привезли. Ты такого никогда не пил! Кушай на здоровье.

         — Спасибо, Генерал.

 

 

         — Мама, хочешь я опять на тебе женюсь?

         — Лёлик, скажи лучше, как я выгляжу? С иголочки?

         — Мама, ты выглядишь безупречно. Как только что из гроба!

         — Дурак. Как всегда.

         — А что, Мама, ты опять на Красное море собралась?

         — Собралась… А откуда ты знаешь?

         — Знаю…

 

 

         — Моцарт, ты сколько раз женился?

         — Четыре.

         — Расскажи.

         — Сначала я женился на цветке, но он увял в конце сезона. Потом я женился на работнице, чтобы работать много и вдвоём. Потом я женился на зеркале и стал работать много и один. Потом я женился на ангеле — работы не стало.

         — Грустно, Моцарт.

 

 

         — Моцарт, диван стоит очень удачно. В окне я вижу облака и солнце. Я больше ничего не вижу, поскольку шевелюсь с трудом. Моцарт, смотри, какие облака! Надеюсь, тебе этого тоже будет не хватать.

         — Лёлик, это — просто природа. Природа, Лёлик, — это девушка-смерть. Она убивает всё, что не она. А если сердится — убивает даже себя. Немедленно и безвозвратно.

         — Не-еет, Моцарт. Природа — это красивая идея. Без слов, но не карикатура. Дао, по которому приятно прогуляться.

         — Идея? Не знаю, как там у вашей Природы, а в мире людей все идеи берутся из одного источника — из могилы.

         — Фу, какой злющий. Что ж, у каждого своё благорастворение. Благородный ум почтенного дона, очевидно, обслуживает не себя — общество. Моцарт, я раньше так же думал: что цена ума выше цены чувств. Теперь так не думаю. Всё всему соответствует. На скелете держится мягкая плоть, а на твёрдом разуме — текучая душа. Смотри, какие облака!

         — Облака, облака… Лёлик, облака не смотрят на часы. Они, облака, мешают мне смотреть на землю. Лёлик, я всю жизнь только и делал, что смотрел на облака! Знаешь, что я там увидел? Знаешь? В нашем времени слишком много сирот! Время, время — тик-так! тик-так! тик-так! — порождает сирот!

         — Хорошие были часы. Ты зачем их растоптал, псих?

         — Лёлик! В мире есть два типа мудаков. Первые. Те, что живут в «коллективном незнании» и ничего не имеют. Вторые. Те, что затянуты в мундир, — эти все, как один, знают: что хватать, где хватать и как хватать!

         — И ты им завидуешь.

         — Извини, Лёлик, не угадал. Просто очень надеюсь, что им не будет меня не хватать.

         — Не-не. То есть, да. Батюшка сказал по секрету, что Бог есть.

         — А ты ему что сказал?

         — А я не стал возражать. Я сказал ему, что вы, святой отец, правильно поймёте это лишь в одном случае — освободившись от религии.

 

 

 

3.

 

         — А представляешь, я по молодости хотел нарисовать… Чего ж я нарисовать- то хотел? Ах, да! Белый квадрат! Белый-белый. На абсолютно белом листе. А сверху, для контраста, — через всё небо чёрная радуга. Только вот до сих пор не знаю, как эту чёрную радугу изобразить. Как бы тебе это объяснить? Ты ведь знаешь, что книгу пишут идеями, а не словами. А картины пишут чувствами. Соплями и кровью! Потому что ни сопли, ни кровь слов не требуют... Талант, как говорится, не пропьёшь ни в первом, ни во втором случае… Но с одной существенной поправкой: смотря какой талант. Маленький талант пропивается долго, а большой — сгорает влёт! И что остаётся? Только белый квадрат и чёрная радуга над ним. Все тут, в вашем мире, друг друга едят… Социализм доедал труп   капитализма, нынешние доедают трупы вчерашних символов. Я, говоришь, тоже мрачен? Да, я мрачен, как правда. И правда моя безоговорочна. Понимаешь, мне всюду мерещится белый квадрат! И я его, всё-таки, нарисовал. Но не на холсте, а на осмеянных тобой облаках. Белый квадрат на белой скатерти! Могилу для светлейших!

         — А чёрная радуга?

         — Её не нарисуешь. Она в башке сидит.

         — Интересно… А я бы написал фантастический роман «Аннигиляция». Представляешь, в один прекрасный момент на Земле стали происходить пугающие странности. Землю заполонили чёрные летающие шары, невесть откуда взявшиеся. Большие и маленькие. Но все с одинаковым для людей свойством: каждый шар целенаправленно ищет свою пару — единственного «своего» человека, к которому приближается вплотную…И — всё. Вспышка. Ни шара, ни человека. Вообще никаких следов. Изучению шары не поддавались, ни в одну космическую гипотезу не вписывались. Никакие ухищрения или убежища от них не спасали. На планете царила паника. Массово гибли люди, и хорошие, и плохие. Шары не трогали лишь тех, кого мы сегодня называем «пофигистами». Современных блаженных. Это наблюдение и навело одного священника на мысль, что где-то в недрах неба созрела ритуальная цивилизация, которая для окончательного «воссоединения с Богом» ищет в кишащих жизнью мирах антиподов. Противоположность качеств. Пых! — финальная разрядка — и ты на месте! Земля им подошла для священного самоубийства как нельзя лучше. На поверку вышло: человеку плохо быть плохим, плохо быть хорошим, плохо хотеть, плохо ненавидеть, плохо чувствовать или волноваться… Всё это заканчивается тем, что тебя, рано или поздно, найдёт антиабсолют — персональная чёрная смерть. Пых и всё. Так что, на планете останутся одни обалдуи. Они и победят пришельцев. Победят полным наплевательством и безразличием.

         — Заковыристо. Пожалуй, такого сюжета мне ещё не встречалось. Вот ведь что могут вытворять и делать писатели, а также общественные деятели! Чувствую, твой «шарик» уже где-то совсем близко. Скоро вмажет! Но в одном ты прав на всю катушку: прошлое нажитое дерьмо заставляет нас с ним считаться. Оно, зараза, в нас, новорождённых проникает и нами же прибывает. Такое гадство. Жизнь — дерьмо. И это — не преувеличение. Это научный факт. Но я знаю, как от этого защититься. Прошлое не должно превращаться в жизнь более того, чем сама жизнь превращается в прошлое. Лично я «аннигилирую» на диване, глядя на нечеловеческие сиськи в телевизоре. Это покруче твоих «шариков» будет. Сиськи вечны, а я — нет. Вот в чём проблема.

         — Или сюжет из будущего. Правители, бандиты, назначенные ими пасторы, — все окончательно слились в интересах наркобизнеса. При каждой тюремно-правительственной церкви открыто продают уже не только небесный опиум, но и земной тоже. Патриотическая пропаганда и реклама помогают загонять дураков, куда следует. Технические достижения позволяют прихожанам играть «на душу». Засовываешь голову в специальный электронный ящик-автомат и участвуешь в предлагаемых духовно-боевых видениях. Душа — пятачок. Выигрыш — возможность убить неверного на земле. Ты ведь сам говорил, что убить неверного — это высший кайф, какой только может испытать человеческое существо. Заодно и проблема перенаселения решается очень элегантно. Супервыигрыш — целый список неверных. А что с проигравшими? Ха! Что могут иметь проигравшие, малодушные, так сказать? Ясное дело, без души жить нельзя. Этих — сразу в крематорий.

         — Гуманно.

         — Конечно, гуманно. Ты же сам видишь, что наше общество интеллектуально деградирует. Мельчает и мелеет. Зато чувства и чутьё становятся не хуже, чем у зверья в первобытном лесу. Океан жизни сегодня — это океан чувств! И он, несомненно, глубок. Сам знаешь, какие всенародные волны удаётся поднять какой-нибудь очередной моде. То-то! На мелком месте высокой волны не поднять. Сегодня разум мучается: с одной стороны, он самодовольно широк, как кругозор посреди безбрежья, с другой, он настолько поспешен и мелок, что под ветрами жизни может, разве что, «рябить»… Чувства! Чувства управляют разумом в условиях внешней свободы и внутренней распущенности. Оттого чувства человека опускаются до инстинктов зверя. Это — натуральные оборотни! В штанах с лампасами! С незаслуженными орденами на мохнатой груди! С идиотскими дипломами о фальшивом образовании. Может быть, я когда-нибудь напишу об этих говорящих троглодитах большой роман. Действие лучше снова поместить в будущее. В то время, когда люди поняли: без войны и деградации жизнь замирает на месте, но глупо и неправильно испытывать это у себя дома, в своей стране, на своём жилом материке. Поэтому люди договорились. Война стала международным спортом. Каждая страна, каждый континент непрерывно бы готовили свою команду и непрерывно участвовали в мясорубке. Команда — войско от ста тысяч до пяти миллионов солдат и офицеров. Шоу со смертью круглосуточно транслировали бы на всю планету. Патриотизм никогда ещё не достигал таких высот! Молодые и старые буквально ломились бы в двери олимпийских военкоматов. Техника развивалась бы невероятными темпами. Воевали б в нескольких местах. Новички и любители крошили бы друг друга в Антарктиде. Профессионалы изничтожали «всех против всех» на Луне. Понимаешь, без войны земная жизнь не имеет смысла. Нравственного смысла, в первую очередь. И самое важное: война обязательно должна быть в настоящем! Только и только в настоящем! Кипеть перед глазами всюду и каждый день! Только так вырастут настоящие патриоты времени и места. А если воспитывать патриотов на трупах из прошлого, действительно, на заплесневелых иконах и скучных памятниках, то вырастут, в лучшем случае, тупые вооружённые фанаты, трусливые тупицы без собственного приказа в голове. Зомби, годные для ритуального поклонения смерти, но не годные для продолжения жизни. Понимаешь? Одна и та же мысль! Девственность мужчин — это их одиночество… Настоящий воин самодостаточен. То есть, он девственно одинок перед вечной своей любовницей — смертью.

         — Будда понимает. Дао войны: любовь и ненависть в одном флаконе. Мыслей — ноль. Практически всенародная медитация. Я бы преподнёс это несколько иначе. Изобразительно. Через образ сгоревших спичек. Очень уж они выразительные! Согнутые, корявые, хрупкие. И, что характерно, второй раз уже не загорятся. Такое бэ! Одиночные портреты сгоревших спичек. Портреты в интерьере. Семейные портреты и групповые. Батальные сцены и эпические полотна, разумеется, тоже будут хороши и уместны. Сгоревшие детки. Чирк! — пш-шшш! — готова картинка. Никто ничего не поджёг. Все сгорели просто так. По моему, очень оптимистично. Я Будде задумку рассказал, так он хохотал до слёз. Будда, вообще, наш парень. М-да… Только война всех людей делает верующими. Вот и мудрый Лао подтвердит, хоть сейчас: безбожники селятся исключительно по обочинам жизни: с одной стороны — калеки, застывшие в слепой, закостеневшей вере, с другой — калеки, ослепшие от ярого атеизма. Все остальные истинно веруют в жизнь. Кувыркаются и получают ордена. Смело маршируют по Дао войны! Поперёк осевой!

         — Реалити-крести?

         — Реалити-крести!

         — Знаешь, мне кажется, что о чужой смерти нужно помнить, как о своей собственной…

         — Правильно. Но нельзя жить чужой смертью, как своей собственной. Сечёшь?

         — Козлище мне ордена свои показывал. Хочет, чтобы их тоже в книге напечатали. Я, как мог, упёрся. Килограмм десять на парадный китель нацепить можно. Ходячий сатир: «За безупречную службу», «За верность Родине», «За выдающийся вклад в науку», «Заслуженный работник органов…» Тьфу! Сплошное «за службу»! Как послушной собачке надавали. Десять лет прослужил — медаль, двадцать лет прослужил — получи орден. Нигде ни одной медали «За жизнь!» нет.

         — Ишь! А ты как хотел? Я ведь не зря все свои сюжеты из чего-нибудь простого беру. Вот ещё одна идея. Рулон туалетной бумаги около очка представляешь? Это — «рулон жизни». Мы видимся с рулончиком часто и каждый день на нём мне мерещатся какие-то картинки. Я их, естественно, отрываю по одной… Рулон постепенно уменьшается. Характер и тематика картинок от этого тоже, соответственно, меняются. Серия картин может получиться длинной. А может и никакой. Смотря как отрывать будешь.

         — И сказал Он: «По!»

         — И стало всё по! В детстве меня одна сука в белом халате мучила. Царапину такую на руке делала. Манту, называется. Нет ли туберкулёза у мальца? Нет, туберкулёза у мальца не оказалось. Однако сука та халат сменить успела, и других сук накликала. И все они до сих пор царапают и царапают… Всю душу расцарапали, сволочи! Ты знаешь, что они там ищут, на что меня проверяют? И я не знаю. Мы им не нужны здоровые, им тогда заняться нечем будет. Я бы этих сук тоже на Марс куда-нибудь отправил. Пусть их там поубивают. А человечество — спасётся.

         — Что случилось?

         — Инсулин на исходе. Эликсир жизни кончается. А в поликлинику пойти добровольно я не могу. Там враги! Враги и старухи. И они, они мне внушают: ты среди своих! Отсидишь пять часов среди трупов, потом войдёшь, наконец, в кабинет, а сука в халате спрашивает: «На что жалутесь?» На всё!!!

         — … А ещё я бы написал серию словесных портретов. Рассказы о вахтёрах с высшим образованием, о финансовых магнатах-клептоманах, которые инсценировали воровство у себя же в кабинете, о притонах культуры и подвалах искусства…

         — Точно! Щёлкаю я как-то по телеканалам и вдруг появляется на экране рожа культурного деятеля, говорящего на непонятном для меня языке. Появляется и говорит: «Культура биздык!» Я испугался и нечаянно переключил канал. А когда захотел вникнуть в подробности, вернуться к просмотру и прослушиванию — уже не нашёл так поразившего меня источника.

         — Давай посмотрим на рисунки. Ведь что-то же осталось! Встань с дивана.

         — И сказал он! Уже много тех, кто «выражает себя», но мало тех, кто «выражает собою». Не отличить слепому сердцу одно от другого. Ибо подмостки жизни и у тех, и у других, общие. Ом-мммм-мм! Картин у больного даоса нет. Есть только аппликационное гэ, сделанное при помощи ножниц и клея. И вообще. Наше деловое общение мне напоминает любовь мертвецов.

         — Туки-туки! Культуры в этой стране нет, её заменяет культурность. Не спорьте, мальчики. Гоните мне остатки своего текста и графику.

         — Чего ей надо?

         — То, чего у нас нет. Мы не обучены знать свою «надобность». Мы вообще ничего своего не написали и не нарисовали! Так, мазня и брехня лишь. Этим и кормимся.

 

 

 

 

4.

 

 

         — Алё, Лёлик! Звоню с банкета. Козлища гуляют, а пузатая Мама сидит рядом с женой Генерала. Книжку хвалят. Да, мои безотносительные афоризмы её неплохо украшают. Жаль, что картинки твои редколлегия повыбрасывала. Это тебе не жаль, а мне — жаль… Лёлик! Тут старый хрыч один ходит, в поклонах всё расшаркивается. Был судьёй ещё в «тройках», когда чудаков, вроде нас с тобой, к расстрелу приговаривали. Ну, очень благостный дедушка. Так благодарит, так благодарит! Дочь его на ухо мне в коридоре шепчет: «Представляете? Каждый день вашу книгу читает! Очень интересно, говорит, очень интересно». Я спрашиваю: «Всю, что ли, читает?» А она смеётся: «Что вы! Только те странички, где про него самого написано. А остальное — и не открывал!» Правда, смешно, Лёлик?

 

 

         — Алё, Мамамама? Уж извините, буду называть, как привык. И вы одиноки?! Мамамама, вы не одиноки, потому что верите в инопланетян. А я одинок, потому что когда-то верил лишь в себя, и ошибся. Мы оба ошибаемся, Мамамама. Спасибо вам за инсулин. На этом объёме я продержусь до второго пришествия. Благо, ждать осталось совсем недолго, всего две с половиной тысячи лет. М-да… Нынешний сидячий Будда меня устраивает куда больше, чем тот, что скоро придёт. Тот ходячий будет. Начнёт бегать не хуже Моцарта. Суета это. Да, Мамамама, тело — всего лишь тюрьма, в которой томится наша душа. А разум — её тюремщик. Впрочем, мой тюремщик давно покинул своё рабочее место… Моцарт? Моцарту, наверное, ещё хуже, чем мне. Он вынужден делать вид, что ему хорошо. Мамамама, Моцарт — жалкий раб своего текста. А имя автора — опять же тюремщик, охранник авторских слов. Моцарт унижен от своей безымянности. Он зек без тюрьмы. Хотя я ему говорил, что имя — это цепь ограничивающая свободу духовного передвижения. Не важно, своё, или чьё-то. Хорошо, Мамамама, я приду к Богу. Ну и он, чуть-чего, пусть тоже не стесняется, заходит запросто. На диване полежим рядышком. Или посидим, если старый Будда заявится. Вольностей не допущу. Обещаю. Так и передайте. Спасибо, Мамамама, спасибо. Конечно, без шутки мы становимся мертвы ещё при жизни. Вы чудная старушка! Будьте здоровы.

 

 

         — Алё, Лёлик? Они меня только что укокошили. Я получил благодарность — Грамоту из рук самого Президента. Потом на сцену поднялась Мамамама. Представляешь? Она меня прилюдно перекрестила и тоже дала Грамоту. Козлища хлопали. Лёлик! Прогулки дождевых червей в самом разгаре!  Лёлик, я угодил плебсу! Лёлик, я презираю себя!

 

 

         — Алё, ма? Генерала после банкета проводили на пенсию. Да, он купил для меня новую квартиру. Нет, разводиться не будет, но его жена знает. Мы подружились. Всё нормально. Да, уже скоро. Спасибо, ма, за твои молитвы.

 

 

         — Алё, Моцарт? Приходи на новый диванчик посмотреть. Нет, одро на сей раз куплено без внутренних недр. Старый мой диван? Ха! Обычно старую мебель выбрасывают, я думал, ты это знаешь. Ну, заплатил мужикам, они и вынесли всё подчистую. И картины, конечно. Ну, и Библию тоже. И учебники, как ни странно. Вообще всё! Бес его знает, что там в недрах старого диванчика поднакопилось за долгие годы нашего совместного существования. Века в нём, однако, спрессовались! Я до конца никогда не проверял наличие имеющегося содержимого. А чего жалеть-то? Новый гонорар — новый диван. Новый диван — новая жизнь. Новая жизнь, между прочим, раза в два шире старой. Приходи, полежим. Про Маму? Знаю. Собралась в последний путь — переезжает. Надеюсь, это произойдёт ещё до того, как она произведёт на свет генералёныша с моим отчеством. Ненавижу детей! Они орут. Хотя… Если будет сын, я расскажу ему об одной божественной вещи. Называется РПГ-7.

         — А если дочь?

         — Хм. Об этом я как-то не подумал... Дочери я завещаю тебя, Моцарт!

 

 

         — Здравствуй, дружок! Ты меня слышишь? Алё? Спасибо. Извини, что беспокою, но хотелось бы лично приникнуть к живительному источнику глубокого человеческого внимания. То есть, к тебе, Моцарт. Я тут случайно пластиночку обнаружил за помойным ведром под раковиной. Не смог выбросить сразу, решил сначала позвонить. Называется «Реквием». И автор подписан, как положено: Вольфганг Амадей Моцарт. Не твой родственничек, случаем? Не однопапашцы? Хочешь послушать? Айн момент! Правда, патефона у меня нет, но ты, Моцарт, и так всё услышишь. Завожу…

         — Лёлик, Лёлик! Ты почему замолчал? Лёлик, что случилось? Лёлик! Я же слышу, что ты плачешь… Я сейчас приеду! Приеду! Не выбрасывай, пожалуйста, пластинку, я хочу забрать её себе. Лёлик, у меня и проигрыватель есть для винила. Лёлик, всё по, кроме по! Пива купить по дороге?

         — Человек на земле утешается просто. К сожалению.

 

 

         — Редактор Моцарт? Маршал Гиви на проводе. Вы не могли бы к нам подъехать в ближайшие дни. Дело касается писательского заказа на книгу для нашей организации… Сегодня? Хорошо, сегодня. Во котором часу? Договорились. Да, сумму и сроки обговорим на месте. Да, хорошо. Есть! Жду.

 

 

         — Туки-туки! Туки-туки!

         — …

         — Туки-туки! Туки-туки!

         — …

         — Туки… А никого нет дома! Самому себе танку прочитать, что ли? Соловей за окном засвистел поутру. Кинул гранату. Заткнулся, зараза.

 

 

 

 

К О Н Е Ц  I