КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ У каждого ангела есть человек Конец IV Сказка — Боже! Посмотри, я уже есть! У меня всё-всё-всё есть! Видишь, у меня хорошенькие попка и грудка, и ещё Мама говорит, что я очень-очень умная. Я сама научилась играть на рояле. Ну, почти сама… Жаль, что к нам в дом никто не приходит и у меня нет друзей. Только книги. А ещё я умею разговаривать без слов с деревьями и животными. И с мертвыми умею. Хи-хи! Они совсем не страшные и не злые, совсем не такие, какими их изображают. Жизнь — это просто такая капелька, которая в самом конце испаряется. Потому что смерть — это огонь. И, значит, зла после смерти нет совсем, оно сгорает. А жизнь, испарившись, превращается и превращается. Во что? Да во что угодно! Облака в лужи, а лужи снова в облака. Боже, я бы спела тебе песенку про облака… Хочешь? Про самые добрые на свете облака! Но почему-то ты не дал мне голоса? Знаю, знаю! Ты тоже немой от рождения, как и я, и тоже молчишь не нарочно. Угадала? То-то! Что нахмурился? Я тебя за это жалеть не буду, и ты меня не жалей. Такая у нас работа, па. Ты ведь не против, если я буду называть тебя так? Тебя же всё равно все Отцом называют. Ты давно привык, наверное. А я теперь — безотцовщина… Моего настоящего папу злые силы забрали в злую сказку. Козлищи пришли ночью, с ружьями, сильно кричали и ломали мебель. Папочка нам обещал вернуться, но не успел. Не успел вернуться к нам обратно, в добрую-предобрую нашу сказочку, в семью. Ой! Я чуть-чуть поплачу, Боже… Уфф-ф! Надо быть сильной и надеяться только на себя. Так Мамамама из могилки говорит. И папочка мой так же говорил. Он был настоятелем в Твоём храме и люди его называли очень почётно — Генерал. Папу все очень любили. Каждую неделю на башне звонил колокол. Ты, Боже, слышал, какой у него был голос! Бум! Бум! Будто богатырь поёт! Больше не звонит. Висит, страшный, не шевелится. Папина душа вернулась и поселилась в нём и никого теперь к себе не подпускает. Злая-презлая душа — заклятием отравленная. Теперь колокол вместо папы называют Генералом. Обидно. И люди его теперь боятся. Потому что от него умирают все мамины женихи. Сто штук уже умерли, ей богу. А Мама такая красивая! Такая молодая! Она сказала, что вновь выйдет замуж только за того, кто сумеет разбудить Генерала. Чтобы снова в наш Храм вернулись люди. Чтобы доброго и хорошего на нашей земле было больше, чем плохого. Только никто, никто не смог колокол разбудить... Две или три тысячи лет зря старались! Молчишь? Ну, молчи, молчи. Так тебе и надо. Ни собственных слов, ни собственных мыслей, ни собственных чувств даже нет у тебя. Тебя можно раскрасить, как пустую картинку в книжке для детей. Ты можешь быть каким угодно! Ты совсем не понимаешь, где друзья, а где враги. Потому что ты старый. Я не буду тебя раскрашивать! В злой сказке на моего папу наложили заклятие, а ты даже не помог… Ой, я ещё немножко поплачу. Ты ведь на меня не сердишься, Боже! И я на тебя не буду. Немые мы с тобой, бедняжки. Немые, немые! Нет, нет, не бедняжки, конечно: молчание — золото! Для того, чтобы всех слышать. Молодец, па. Для чего тебе слушать наши жалобы? Ты ведь их не слушаешь, правда? Это, наверное, совсем не интересно. Ишь, как рассмеялся! Я знаю: ты слушаешь только души. Тс-ссс! Мамамама сказала, что язык души — молчание… Па, я совсем запуталась. Дай какой-нибудь знак, что ты здесь. — А-а-апчхи!!! — Что с тобой, моя девочка? Ну, не дрожи так, не дрожи. Я видела, ты была в Храме и молилась. Это хорошо, дочка. Хорошо. Разговаривай с иконами хотя бы ты. Потому что я этого делать уже не могу. Куда ты меня зовёшь? В подвалы? Не стоит усилий, мы в них не попадём. Без мужчины в доме все внутренние замки давно проржавели, а внешний вход заледенел и завален снегом. Не волнуй, пожалуйста, свою маму. Чего ты так испугалась? Там кто-то есть? Фу, насмешила! Ну, кто там может быть? Это кошки. Они проникают всюду. А подвалы под Храмом для них — прекрасное убежище на зиму. Тепло и много вкусных мышек. Скоро Рождество, дочка. Мы нарядим ёлку рядом с будкой Косого и положим под неё много-много подарков для нашей собачки. Согласна? Ну, давай обойдём двор и посмотрим, нет ли на снегу чужих следов. Ты уже обошла? Нет ничего? Значит, тебе просто что-то показалось, моя хорошая. Бывает. Храм очень большой, холодный, наверху наш Генерал весь в инее, а мы с тобой здесь одни… Вот и показалось. Декабрь, дочка, стужа на улице — стужа на сердце. Холодно. Садись-ка у камина, грейся. Наша комната — единственное здесь тёплое местечко в такое время. Грейся, грейся. Дров у нас много, не пропадём. Хочешь сыграть, дочка? Я люблю, когда ты играешь. Смотри-ка, и Гиви, хомячок наш из своего уголка вылез. Он так забавно садится на крышку рояля, когда звучит музыка. Лапками дирижирует. Держи, Гиви, орешек. Играй, дочка, играй. Мы тебя слушаем. — Едва не засыпались, братан! А ловко мы с тобой, Моцарт, от козлищ ушли. В город нам, конечно, теперь не вернуться. Зарежут сразу же. Тебе-то ничего, ты — кот. Нажрался на помойке и будь счастлив. А мне жить надо. И зачем я только тебя с собой приволок? Здешний подвальчик, конечно, первый сорт: плюсовая температура, тряпья полно, варенье сладкое появилось откуда-то — две большие банки. Жаль, хлеба нет. И за водой приходится ползать за ограду через подземелье. Похоже, об этой подземной норе никто не знает. Живём очень тихо! Крыс мы будем ловить здесь, а жарить снаружи, в лесу. Хлеб своруем у крестьян. Ловко, да? До весны дотянем. Ты, главное, не высовывайся. Видел, какой волкодав во дворе на цепи сидит? Не гляди, что одноглазый. Зажуёт, моргнуть не успеешь. Береги себя, Моцарт. Знаешь, почему я тебя так назвал? В честь музыки. А ты, гад, ни одного, даже самого паршивого «мяу» за столько лет наших совместных мытарств не издал. Презираешь, что ли? Я, смею заметить, музыке когда-то учился. Думал, ты мне серенады петь будешь, пока я под дурью лежу. Лежу и вижу, как выхожу я на сцену со скрипочкой, маленький такой чистенький мальчик, а ведущая объявляет: «А сейчас выступит несравненный наш Лёлик…» Обожаю этот сон. Он лучше того, когда я вижу козлищ, которые пришили и отца, и мать, и деда, и двух сестёр… И только Лёлик, сопля трусливая, самый маленький — под кровать нырнуть успел. Тогда не заметили, что малька не добили. А когда спохватились, я уж далеко был. Без бэ, Моцарт, не вру! Нормально, между прочим, устроился, всему, чему положено, научился. Не хуже других жил. Эх, Моцарт! И зачем я играть начал? Всё проиграл. Вчистую. И стальную финку, и кастет, и место в банде, и полбанки первоклассной порошковой дури… И что хуже всего — напоследок я проиграл жизнь. Поставил на кон и — проиграл. Нечего было больше поставить. А жить-то охота, Моцарт! Ты помнишь, как мы бежали? Несколько раз козлища могли накрыть нас с потрохами. Гадом буду, Моцарт, я тогда про Бога вспомнил. Помоги, говорю, сука, подыхаем ведь. Прямо взмолился. Тут наш скотовоз как свернёт с трассы на боковую, а там — домов кучка. И храм этот здоровенный с готовеньким подвалом. Меня как будто кто специально к каменоломне подвёл. Шнырь туда! Козлища и утёрлись. Знаешь, у них всюду есть глаза и уши. Козлища силу из людей выпивают, как пауки. А здесь их почему-то нет. Даже следов их нет. Сколько мы с тобой тут обитаем? Недели две, наверное. Место сказочное. Даже застеклённое оконце есть. Курорт! Мне нравится. А тебе? Молодчина! А это знаешь что стоит за ларём? Это, глупая твоя голова, канистра с бензином. Не подвал, а клад! Ну-ка, брысь! Я подышать хочу. Пары этой жидкости окрылят мою музыкальную фантазию. Вдох-вдох-вдох… Ещё вдох-вдох-вдох… Не дышим теперь… Полетели!!! А-а-ааапчхи!!! — Мамамама, ты не спишь? — Нет, я не умею спать. — У меня вопрос… Про привидение. Оно чихало в нашем подвале. Честное слово, я слышала! — В нашем подвале тайно живёт бездомный мальчик. И его друг, кот. Мальчика зовут Лёлик, а кота Моцарт. Они бежали от смертельной погони и наш дом защитил их от гибели. — Вот это да! Их немедленно нужно позвать наверх! Они наверное голодают. И мёрзнут. — Не делай этого пока, моя девочка. — Почему?! Это ведь доброе дело. — Ты их только испугаешь и они побегут вновь. Согласись, смерть под Рождество — это не лучший подарок... Я тебе вот что посоветую. Притворись, что вообще ничего не замечаешь. Не волнуйся за них зря: кое-какую еду я беглецам незаметно посылаю. И никому не сообщай о том, что знаешь. — Даже Маме? — Конечно. Тайна целиком служит добру до тех пор, пока о ней никто не знает. Так что потерпи, дорогая. — Мамамама! Мой рот и так молчит, а теперь должны молчать и мои мысли? Это жестоко! Во сне я часто пою. — Пой, милая, сколько хочешь. Внутри каждого живого человека спит своя музыка… И каждый будит её, как умеет. — Что ты хочешь этим сказать, бабушка? — Ты пой, пой! Музыка — это великая немая! Она без слов говорить умеет, как и ты, моя красавица. — А Лёлик — это принц? — Принц?! Нет, не принц. Скорее, богатырь без Родины. — Зачем ты вернулась, малышка? — Мамамама, а можно я на твоей могилке снежную горку для катания сделаю? Можно? Спасибо! Ты теперь будешь считать, сколько всего раз я скачусь. От холмика, где мы с тобой разговариваем, до самой будки Косого. Жаль, что ты не сможешь сесть со мной в санки. — Смогу. Я чувствую всё, что чувствуешь ты. — Потому что ты так устроена… там? — Глупенькая! Потому что ты меня любишь! Здесь! — Опять пришёл? Какое у тебя странное имя: Моцарт… Ложись со мной, блохастый. Рассказывай. И не смей так смотреть на Гиви! Если ты его съешь, я отрублю тебе хвост. Гиви, ты в порядке? — Пусть будет что будет… — Моцарт, сядь! — Муррр! Он бежал-бежал-бежал! Он унёс меня с собой. Он хочет им отомстить. Убить всех. Он любит музыку. — Музыку?! — Да, ту самую, которая получается в его ушах от дури. Он под музыку бежит даже с закрытыми глазами, во сне. — Ты его любишь? — Я позволяю ему любить себя за то, что он позволяет мне любить его. — Ба! Да у вас сделка! — Иначе никому не выжить. Он бежал и будет бежать! Даже ты не сможешь ему позволить любить тебя за то, что я, его друг, позволяю себе твою любовь. — Какой кошмар, Моцарт! Как ты во всём этом разбираешься? — Я близок к совершенству. Мне незачем «понимать» то, что можно просто видеть. Например, видеть суть. Кстати, откуда ты знаешь моё имя? — Это большая тайна, господин Совершенство. — Не советую издеваться. Совершенство отражает любое воздействие, поэтому отравленная стрела возвращается к тому, кто её послал. — А ты забавный котик. — Мур-ррр! Какой аппетитный у тебя хомячок! И девичья грудка очень приятная. — Гиви, спрячься, пожалуйста, в свой домик. — Пусть будет что будет… — Спи, девочка, спи. Сон безграничен, а суета подобна тюрьме. Я расскажу тебе нашу историю… — Мур-ррр, му-ррр! Бежать! Бежать! Нить времён порвалась и рассыпались чётки прожитых событий. Новая нить собирает их в новую память. Бежать! Бежать! Бег — это сильное чувство. Это чувство из чувств! Это — правда в крылатых ногах. Это — память о будущей памяти в море беспамятств. Страх — материк, над которым летают бесстрашные. На крыльях их страха полёт невысок, но силён и стремителен. В беге нет мыслей. Бег! О, молитва ожившего страха. Это — храм во спасение бдящих. Бег — это бог беспокойных. Бежать! Бежать! Бег — это огненный сон беззащитных. Сон во плоти времён, ибо плоть их в огне безвременья. — Противный! Не мог бы ты помолчать, котик? Я не понимаю, для чего ты разговариваешь во сне сам с собой? Да ещё и стихами. — Мур-ррр, му-ррр! Бег по вечному кругу жесток и коварен. Неподвижных ждёт вечная смерть. Вот бегущий в толпе и бегущий в себе — велико их различие. Слитна песня ликующих тварей. Миллионы пугливых существ убегают от ока и лап палачей. Палачи убегают от ока и лап миллионов. Бег не бывает напрасным. Цель убегающих — бег! Все рождённые в бегстве бегут до скончания в бегстве. Бег прекрасен, безумен и свят. Упивается страхом душа, когда есть отчего ей бояться. Страх бежит по земле, или, выше того, — в небесах! Убегающий ищет покоя. Чтобы бег на земле заменить на побег. Взгляд у страха, как молния, быстр. Память страха — ожог. В ритме движений — вино для телес. Страх — не бог на земле, но воистину бог — это страх. Дирижёр неизвестных дорог погоняет бегущих кнутом суеты. И за новую музыку новых бытий здесь заплачено смертью. Дальше прочих бежит испугавшийся жизни. Кто бежит, тот и жив. А кто замер, покрыт неподвижностью хищной. Безымянный, как царь пустоты. Оправдать себя некогда здесь. Оправдаться, увы, невозможно. Проклиная свой бег, ты бежишь к своей славе. Те же, кто ловит тебя, проклинают судьбу. Пьедестал твой славы — бесславие их. Нет ни низа, ни дали поющим свободу. Что же есть у тебя, пробуждённое семя? Только страх, только путь, только бег. Пробегай, пробегай мимо мрачных ворот, за которыми прячется грязная соль твоих мыслей. Мимо прошлого ямы, из коей поют мертвецы, зазывая к себе. Мимо, мимо всего, что собою довольно. Убегай и спасёшься! Слишком краток и жалок твой миг, чтобы чьим-нибудь быть или чьим-то, солгав, называться. Сам себе ты беглец, когда нет душегуба или слаб душегуб. — Ты это всё сам сочиняешь, Моцарт? — Мур-ррр, му-ррр! Ставь на карту, судьба, и обиду свою, и тревогу, и злость. Больше нет у тебя ничего. Ставь не там, где из денег проращены деньги. Низость последних — есть муза и сыть высоты. Грубостью вскормлены нежность и совесть. Что иного имеешь, оставь на кону. Будешь лёгок и пуст. И бежать будешь быстро. Безоглядно бегущих никто не догонит. Обнажённый стремлением неуязвим. Он встречается с ветром и светом. То, с чем ты распрощался, — твой враг. Убегай! Улетай! Уносись! Страх, как лютый пожар, испытает любого. Не оставь же себе сожалений о пепле. Ах, беги непрерывно, беги! Время — поле семян невидимых. Неподвижные скажут: «Это время течёт мимо нас». А бегущий — и пахарь, и жертва, и жнец. Твоё время течёт вертикально. Новые всходы — есть страх неизвестного неба. Пустота — это сила мечты. Сам себя угнетает бегущий. В безрассудстве преград не бывает. Бесконечность не знает конца. Страх и бег — два сговорчивых брата! Им по силам великие тайны. Они могут разрушить всё то, что незыблемым было. И из образа плоть воссоздать. Так сама из себя прибывает собой новизна. Бег — великий учитель бегущих из старого страха в боязни и страсти иные. Бег — великий палач одержимых, бегущих в кольце. Кто же видел из них суть начала начал? Кто собою заплатит за суть окончаний? Бег вращает частицы и части. Но вращаясь в известном кругу, всякий втянут и в круг неизвестный. Силу черпает свыше лишь тот, кто бежит, — не во вражеской силе она. Тот, кто знает конечную цель, устремится к концу. Воплощенье мечты — вот капкан для бегущих. Славьте бег! Славьте страх! Страх — позорный отец ослепительной славы. Не химеры ли страха рождают героев? Похвала не настигнет в пути безоглядных. Похвала покрывает презрением старых. И беглец к беглецу на подмогу не ходит. Одиночество бега и страха не требуют слов. О! Бежать, и бежать, и бежать! Бег заклинает бегущих безумием страсти. Знамя бега — молчание мыслей. Поражение бега — их крик. Поражённые криком, пьяны восклицанием: «Победа!» Музыки нет в торжестве. Некому сшить воедино и землю, и небо железной иглою ума и серебряной нитью души… — Котик! Всё, не могу больше! Уже второй час ночи. Чтобы ты успокоился, я дам тебе настой валерианового корня. Так иногда делает моя Мама, когда люди её обвиняют в смерти женихов. На, попей травяные капельки. Ух ты! И вправду пьёшь! — Мур-ррр, му-ррр! — Где ты шлялся, паршивец? Крысу будешь? Жареная, от себя отрываю. Ого, куда это ты воротишь усатую свою морду? Ну, ты подлец! Ходил наверх? Друг, называется. Ба! Да от тебя пахнет валерианкой! Ладно, прощаю. Начали! Вдох-вдох-вдо-о-ох… Ещё вдо-о-о-о-ох… — Вознёсся? Ну, теперь ты меня слышишь, наркоман несчастный? — Почему несчастный? Очень даже счастливый. Конечно, вознёсся. Эх, мне бы, Моцарт, ещё бы для полного счастья на той молоденькой красавице поваляться, к которой ты шастаешь. Ну, на крайняк и мамаша её сойдёт. Тоже будь-будь моделька. Даже у козлищ таких нет, хотя всех красавиц они к себе забрали. Про банду, про прислужников козлищевых, не говорю. Этих знаем — воры, бандиты, шпана вроде нас с тобой. А козлища власть держат. В шикарных костюмах ходят, живут, как боги, дома у них шикарные, и бабы, что куколки из магазина, все новенькие, все по высшему сорту. Понял, Моцарт? Говорят, что все козлища произошли от бандитов, хотя сами они в этом не признаются. Но всё равно заодно действуют: одинаково могут пришить кого, или посадить, или дерьмом обмазать. — Лёлик, неудовлетворённая сексуальная озабоченность неизбежно сублимирует в аналитическую активность. Это приключение с тобой впервые. Ты что, влюбился? — Не могу больше, Моцарт! Бабу хочу! — Хм-м. Сюжет вполне сказочный. Значит, влюбился. Это хорошая примета — весна будет ранней. — Не ссорьтесь, мальчики. — Мать честная! Ты кто, ведьма? Моцарт, у меня дикие глюки! Таких глюков ещё не было! Моцарт, ты её видишь? Прозрачная такая, и старая, как мощи Бабы Яги. Видишь её, Моцарт? Эй, Моцарт, ты где? — Не обращайте внимания, Мамамама, на этого недоумка. Он псих. Поставьте, пожалуйста блюдо с пирожками вот сюда, на ящик. Спасибо. Вы добрая, а это очень настораживает людей. Доброта в любом мире наводит на размышления: не случилось бы какого-нибудь особенного подвоха. Доброта усыпляет бдительность. Да вы ставьте пирожки-то, ставьте. Обожаю старушек! — Я тебя помню, Моцарт… — Моцарт! Скотина! Ты что, разговариваешь с моим привидением?! Пш-шёл вон, дурак! — Сам дурак. Мамамама в тебя верит, а ты в неё нет. Она тебя, дурака, кормит, а ты её, дурак, ведьмой кроешь, как пахан какой-нибудь недоделанный. И, между прочим, она тебя видит и слышит безо всякой дури. О, Мамамама! Пирожки первый класс! С гусиной печенью, если не ошибаюсь. Мур-ррр! — Лёлик, я и тебя хорошо помню… — Эй, ведьма, ты со мной говоришь? — С тобой, мой мальчик, с тобой. Вера, надежда и любовь — вечные три сестры — сильно изменили тебя. Но я узнала. Ты снова стал человеком. Здравствуй, Лёлик. — Ведьма, я тебя боюсь. Глюки мне нужны совсем не для таких бесед. Обычно я мысленно играю музыку, или… — Я знаю о твоих юношеских пороках. Ничего страшного… — Моцарт, где ты, гад! Ведьма, ведьма с пирогами, сгинь! — Того, кто обижаться не умеет, не обидишь. Ты хороший, Лёлик. — Ладно, посмотрим, кто кого. Вдох-вдох-вдо-о-о-ооох! Моца-а-арт!!! — Не ори, не март ещё. — Какой ты холодный, Генерал! С тех пор, как козлища забрали тебя, ты мог бы немного оттаять. Ну, хоть чуть-чуть. Прошло столько времени… Время, будь оно проклято! Время идёт, люди рождаются и умирают, мимо нашего Храма проносятся то безумие войны, то безумие мира. А ты молчишь… Никто из людей не может к тебе даже приблизиться… Почему ты их всех убиваешь? И почему мы, твои близкие, словно застыли в реке бесконечных лет? Почему? Нас боятся и ненавидят. Отчаянные смельчаки или глупцы пересекают невидимую границу нашей застывшей обители и погибают. Почему?! Мы совсем не стареем, а опыт нашей бесконечной жизни становится всё проще и проще. Зеркала нас не отражают. Я уже ни о чём не думаю. Меня не волнуют чувства. Но тем сильнее люди хотят мной обладать. Знаешь, Генерал, иногда кажется, что моя жизнь давно закончилась, а смерть почему-то ещё не пришла. Моё тело заблудилось в себе самом. А ты?… Наверное, это удобно — жить в колоколе… Нет, нет, я не плачу. Я пришла навестить тебя не для печали. Эти слёзы просто выступили от холода. И такой ветер! О! Какой же ты сильный, мой Генерал! Сильный в своей неподвижности. Теперь тебя никакая буря не может покачнуть… Помнишь, мы любили в рождественскую ночь подниматься на эту башню вдвоём и раскачивать язык колокола, раскачивать, раскачивать… Пока не начиналась его песня. Ом-ммм! Ом-ммм! И тогда люди выходили из своих домов, зажигали праздничные свечи, пели и целовались. Ты помнишь? Ты тоже смеялся и целовал меня. Прекрасная любовь однажды разбудила нашу дочь. Она такая маленькая и такая взрослая! В её головке всё ещё бродит детство, а в её сердце уже поселился пепел мудрости. Тебе всё равно… Твоя душа стала ко всему равной. Как у камней или у деревьев. Ах, если бы нашёлся человек, кому твоя огромная душа пришлась бы впору! Ты бы её отдал? Скажи, отдал бы? Молчишь… Тогда бы снова в наш мир пришла радость. Я в это верю. И я бы снова тебя полюбила… — Бежишь, тупица! Ах ты! Ах! Ещё один прыжок… Оп-ля! — Пусть будет что будет! Пусть будет что будет! Пусть… — Ушёл! Гиви, ты всегда прячешься в будке у Косого, когда с тобой хотят просто побеседовать? Ну, выходи, выходи. Поиграем во что-нибудь умное. Моцарт не ест хомячатины. Тьфу! Гиви, твоё мясо не содержит высоких вибраций, а потому неупотребимо для… — Рррр-гав! Сейчас я тебя самого употреблять буду! — Ой, как я испугался. Ой! Ой! Смотри, как я прыгну на забор и буду дразнить тебя сверху. Оп-ля! Ты, лохматая злобная скотина, никогда не сможешь достать меня здесь. Никогда! Ты ожирел от скуки и лени — раз, и ты никому не будешь нужен без своей дурацкой цепи — два. А меня воспитывали и воспитывают настоящие опасности, а не холуйская служба. Заткнись! Я дам тебе хороший совет: когда ты перестанешь лаять на всё и всех подряд, ты начнёшь умнеть. И, может быть, даже я снизойду до тебя. Я покрою твою вытоптанную убогую землю своим грациозным величием. — Пусть будет что будет! Пусть будет что будет! Пусть… — Ты дружишь с этой пустоголовой котлетой на ножках? Ха-ха! Ничего смешнее в жизни не видел! — Ненавижу!!! Ррр-гав-гав! — Скажи, Косой, а почему ты наполовину лысый? Ты старый? Да заткнись ты наконец! Я буду задавать вопросы. Впрочем, можешь не отвечать. Я буду задавать вопросы для своего собственного удовольствия. Вопросы в этом мире слишком хороши сами по себе. И не стоит портить их ложью — так называемыми ответами. Просто твое присутствие, Косой, делает это удовольствие — задавать вопросы — ещё большим. Итак. Почему вы бедные? Почему в доме нет пищи? Почему я ни разу не видел накрытого стола? Почему Мама и её девочка похожи на живых, когда спят и похожи на спящих, когда живут? Почему в этот Храм никто не приходит? Молодец! Наконец-то ты заткнулся. На, понюхай, чем пахнет? Псык! — Кош-ш-шатина! — Мамамама! Вы ведь где-то здесь, я почти вижу вас. Пожалуйста, прикажите этому дураку, чтобы лёг и стал хотя бы вменяем. — Лежать, Косик, лежать! — Видел бы ты себя со стороны, одноглазый урод! Дурацкая голова на дурацких передних лапах. Ты никогда не задумывался, почему ты подчиняешься? Цепь! Всё дело в цепи! Люди — это цепь для твоих дурацких мозгов. Поэтому ты их тоже любишь. — Говори, чего надо? Хочешь Гиви? Не получишь! — Пусть будет что будет! Пусть будет что будет! Пусть… — Обойдусь. Зря эта котлета трясётся за свою шкуру. Меня интересуют только вопросы. — Папочка, можно я не буду становиться перед тобой на колени. Это ведь глупо, правда? Ничего, что я только в шубке и в одних трусиках? Бр-ррр, как тут у тебя холодно! Я на минутку, па. Ты слышишь меня, Боже? Хорошо, слушай по-быстрому. У меня глупый девичий вопрос. Мамамама сказала, что самое лучшее, что есть в жизни, — вера, надежда и любовь — это и есть самый сильный яд для людей. Па, скажи, почему они тогда так стремятся к этой отраве и так её превозносят? Мамамама сказала, что знает причину: люди никогда не отличали любовь от самолюбия. И что именно из-за самолюбия вера превращается в глупость, надежда в бездействие, а любовь в осуждение. Папочка, ты зачем так сделал с людьми? Я на тебя обиделась! — Моцарт, гад! Что это такое? Откуда взялись пироги? Молчишь, кот? Молчишь… Вот проклятье, я ничего не вижу и не слышу без своей дури. Моц-царрррт!!! — Мур-муррр! — Уфф, братан, слава Богу, ты здесь. Пироги видал? Ага, судя по крошкам, даже приложиться успел. Моцарт, с каких это пор глюки пироги нам оставляют? Валить надо с этого места. М-да, валить, а куда? Моцарт, козлища с бандюками нас пришьют в тот же миг, как мы объявимся. Что делать? Моцарт, у меня дурь кончается! Я умру без неё! — Моцарт, знаешь, как устроен кошмар? Слушай, гад! Слышишь, как она играет? Какая музыка! Боже, у меня у самого пальцы дёргаются. Я с ума сойду от этого звука. Иди к вентиляционной трубе, Моцарт, здесь слышно лучше всего. Отличное место. Партер! Ой, не могу, не могу! Я бы прямо сейчас на эту малышку залез и сто лет бы не слезал с неё. Я даже на детей согласен, Моцарт. Кошмар, кошмар! Изнутри глюки с пирогами, снаружи — душа горит. Без бэ, Моцарт! Как она играет! Тебе не понять. Ты знаешь, что такое искусство? Это, пожалуй, похлеще всяких глюков будет. Я, хоть и мальцом туда сунулся, а успел-таки зацепить понятия. Успе-е-ел! Искусство, Моцарт, держится на свободе. Беспредел как бы, только не в крови и поножовщине, не в соплях и брани, а выше, что ли, — в небесах, где огонь в свет превращается. Понял? Дурак ты, Моцарт. Искусство, братан, ни за что на земле не «зацепляется». Ни за имена, ни за даты, ни за цифры какие-нибудь. А если зацепится хоть за одно что-то — там навек и останется, там при «факте» своём и сдохнет. Искусство, Моцарт, это такая книга, которая из ничего пишется. Крылатая книга! Ей не только «зацепляться» нельзя, ей нельзя ещё и «застывать» во времени. В истории какой-нибудь… Что вытаращился? Неужели понимаешь? Молодец! История, братан, для искусства безразлична. Оно само по себе, если вдруг случается, — и «факт», и «история», и «имя». Но это уже потом. Это тебе не хвостом махать и не валерьянку жрать. Искусство просто смотрит на всё, что уже есть, но не касается его. И всё вдруг тогда меняется… Брысь, гад! Брысь! Не хочу, чтобы ты видел мои слёзы. Где-то тут была старая одежда. Я заткну вентиляционный колодец, ты ведь не возражаешь? О! Моцарт, глянь-ка, что я нашёл, ёлочные украшения. Большой ящик. Точно, скоро ведь Рождество. Отпраздновать бы на всю катушку. А у меня дурь на исходе. — Пусть будет что будет, пусть будет, что будет! — Умри не оглядываясь! — Пусть будет что будет… — Муррр!!! Смешной такой! Смерть, Гиви, это не исчезновение тела. Смерть — это забвение. Обидное забвение после не менее обидного пробуждения. Гиви, тебе нечего бояться. Пробуждение тебя не коснулось, значит, и забвение тебя не может волновать. Так? — Пусть будет что будет, пусть… — Ну, до чего же приятно говорить дураку правду: «Дурак!» — Пусть… — Чем-то ты, хомяк трусливый, напоминаешь мне людей, живущих в посёлке. Ф-ффф!!! Как они, глупые, всё борются и борются с этой непреодолимой силой — с забвением! Наивные двуногие трусы! Они записывают свои имена рядом с именами своих покойников. Они выдумывают то, чего нет, и живут в том, чего нет. Ф-ффф!!! Дают имена безымянному. Ф-ффф!!! Имея лишь миг, рассуждают о вечном. А чего стоит их склонность к самозабвению! Улавливаешь? Забвение — смерть, самозабвение — самоубийство. — Пусть будет что будет! Пусть… — Гиви! Тебе никогда не приходила в твою хомячью голову мысль о самоубийстве? Неужели?! А зря! Ты ведь только этим и занимаешься. Ты буквально «живёшь для людей». Не для себя, так сказать. Ты по частям, постепенно «сдаиваешь» свою дурацкую жизнь во имя чужого удовольствия и гарантированной кормёжки. Ух ты! Глазам своим не верю! Гиви, у тебя твоя вонючая шерсть на загривке от этой мысли встала! Значит, не совсем еще ты безнадёжен, Гиви. Давай-давай, живи и дальше для чего-нибудь несобственного, как двуногие: для родины, для работы, для долга… Гиви, ты знаешь, чем больной эгоизм отличается от здорового? Не знаешь. А я знаю, но тебе об этом ничего не скажу. Потому что мой ответ предполагает у собеседника наличие мозга. Мозга! А не преданности и веры. Гиви, ты — патриот. А все патриоты заражены этой страшной, отвратительной болезнью — самозабвением. Можешь не трястись от страха, я никогда не буду смотреть на тебя, как на жратву, пардон, как на жертву. Запомни: Моцарт падалью не питается. — Пусть будет что… — Ты не сможешь умереть, не оглядываясь! — Мамамама, выйди, пожалуйста, из могилки. — Что тебя волнует, моя девочка? — Мамамама, мне кажется, что я — разбита на много-много мелких кусочков. И каждый из этих кусочков спрятан в каком-нибудь человеке. Это — мои осколочки! Я должна их успеть собрать вместе… — Тебе пора заводить друзей. — У меня есть друзья! Облака, ветер, деревья, книги, музыка… — Тебе нужны друзья-люди, внутри у которых есть это всё: ветер, книги, музыка! — Бабушка, а что такое одиночество? — Одиночество — это путь, моя дорогая. — Можно я скажу при тебе нехорошее? Я не… не люблю людей. Они такие… — Грязные? Страшные? Грубые? — Они… Они — «обзывалки»! У них есть язык и они всему дают «окончательные» имена и названия. Мне это не нравится. В их мире всё названное слишком уж окончательное. А я вижу: ничего такого среди живого нет! Мамамама, а разве у вещей и явлений бывает «единственный смысл»? Хи-хи! Среди «единственных» нет ни одного моего осколочка. О чём ты думаешь, Мамамама? — У тебя, дорогая, будет много тех, кто посчитает себя твоим другом. Но ты будешь среди них одинока. Однако будут и те, кого ты сама назовёшь друзьями. Им будет одиноко рядом с тобой. Иди, моя девочка, иди! — Странно, Гиви, такой ты трус, а по снегу бегаешь. Ладно, полезай ко мне в будку. Я хотя бы успокоюсь. Ты слышал, как я ночью лаял? Чуть глотку не порвал, а никому и дела нет до моей службы. Ах, если бы не цепь! Чужой совсем обнаглел, ночью у меня украл почти полную миску с застывшей ледяной кашей. Да ещё кот этот его… — Псык! Псык! Чем это я тебе не угодил? Кашу не я украл. — Кош-ш-шатина! Рррр! Ты — моя ненависть! Что тебе здесь надо? — Молодец, Косой. Поскольку ты задаёшь вопросы, то рано или поздно будешь много знать. А вот когда ты перестанешь их задавать, то будешь многое уметь. — Рррр! Ненавижу! — Пошлость. При жизни, Косой, ты производишь плохое впечатление. Могу предположить, что и после того, как однажды околеешь, ты не будешь производить впечатления обратного. Фффф!!! Все вы в этой местности какие-то «не до конца» сделанные. Фффф!!! Жизнь, Косой, как известно, игра. Причём, втёмную. Косой, а ты знаешь, что такое игра? Не знаешь. Тебе известна лишь служба. А игра, братан, — это всегда «недобор», или «перебор»… Честное слово, никому и никогда ещё «очко» не выпадало! Правда, шестерки, вроде тебя, по ошибке думают, что служба и есть то самое «очко»… — Ненавижжжжу!!! — М-да, обрати внимание, Гиви, что с характером может сотворить обыкновнная цепь. — Рррр!!! — Пусть будет что будет! Пусть будет что будет! — Псык на вас на всех! Псык! Псык! — Здравствуй, Мой Генерал! Сегодня удивительный рассвет! В фиолетовой дымке деревья, снег, дома людей. Ни ветерка. А в морозной этой полупрозрачной неподвижности из печных труб к небу поднимается дыхание жилищ — дым. Красиво, Генерал. Помнишь, мы с тобой очень любили встречать рассветы с этой высоты? Сколько их было, наших прекрасных рассветов? Тысячи! Тысячи тысяч! А закат случился всего один… Всего один. И тебя, Генерал, не стало. И даже самые яркие рассветы после этого стали напоминать закат… Ах, Генерал! Красота вокруг лишь возвышает мою печаль, но не справляется с ней. Проснись! Или убей меня. Зачем мне звучать дальше, если ты уже замолчал? Меня тоже зовёт к себе тишина. Я слышу её голос. Вдруг мы снова будем вместе? Молчишь… Помнишь, ты говорил людям о том, что каждый человек — это струна на инструменте судьбы? И жизнь обязательно должна «ударить», чтобы человек зазвучал, испытал своё умение в душе и в ремесле, чтобы совершил правильный «настрой» на других и на себя самого. Молчишь… Твоё молчание, Генерал, обернулось для нас большой бедой. Зима не только за окном — зима подкрадывается к нашим душам. Вот и твоя ледяная душа никого к себе не подпускает. Я единственная, кто может подходить к тебе так близко. Потому что внутри у меня тоже холодно. Я скрываю это, но с каждым годом притворяться живой становится всё труднее. Я боюсь за нашу дочь. Она верит в свет. Она не знает, что свет больше не верит в нас… — А? Что?! Ты напугала меня, моя девочка. Ты ходишь беззвучно, а слова показываешь руками. Я так и не смогла привыкнуть к этому. О чём ты спрашиваешь? Как стать женщиной? Ой, миленькая, ой. Никак. Сама по себе женщина стать женщиной не может. Нужен тот, кто рядом с ней станет мужчиной. Тогда они оба станут самими собой. И могут жить вместе. А могут и врозь… Нет, дочь, я не женщина. Я — почти женщина. Да, да, почти! Трудно объяснить… Такое произошло не только со мной, но и со всеми другими людьми. А с тех пор, как наш Генерал замолчал, это «почти» стало самым главным. Оно теперь — царь. У него нет дворца, нет трона и нет свиты, нет войска и казны. Ничего нет, но оно повелевает всем, превращая в своё подданство и предметы, и время, и сердца, и память… Ты уже достаточно повзрослела, дочь, чтобы понимать это. Вспомни хмурых и завистливых людей из посёлка, моих несчастных женихов… «Почти» никого не щадит! Дочь, я расскажу тебе старинную легенду о том, что когда-то в наших местах жили только волшебные существа: лесные гномы, лешие, водяные, русалочки и феи, много-много всевозможных существ. Их окружала говорящая природа. Каждый ручеёк, каждое дерево и даже каждая травинка имели свою собственную душу и свой собственный голос. И все друг друга слышали и понимали. Жизни было столько, что никто не ведал её краёв. И вдруг, откуда ни возьмись, пришли козлища. Люди или нелюди?! Они принесли в наш край железные правила для тех, кого поработили, и жизнь без правил — для себя. И лешие, и гномики, и даже духи их предков вынуждены были научиться жить и работать так, как требовали того правила козлищ. Стать почти людьми… Или почти нелюдями… Думать почти так же, чувствовать почти то же. Присмотрись, дочь, к ним в базарный день и ты увидишь, что все они, по сути, говорят одно и то же друг другу: «Правда, я выгляжу, как человек?» — «Да, самый настоящий!» — «А я сам каков?» — «И ты, сосед, почти идеал!» Во время вражды они говорят обратное. Почти люди, почти люди… Всё давным-давно перепуталось и никто уже точно не знает, где начало, а где конец этой сказки. Мёртвые их почти живы, а живые почти мертвы. Или наоборот? Они почти свободны, многие умеют говорить почти правду, многие почти верят в силу любви и света… Ах, если бы проснулся наш Генерал! Ом-ммм! Он разогнал бы наваждение. Язык любви должен быть сильнее языка правил. Такая вот сказка, дочь. Ом-ммм! Сказка — это и есть избавление от тех, кто дал нам своё проклятое «почти»... О чём ты ещё спрашиваешь? Ах, было ли это на самом деле? Почти, дочка, почти. — Эй, Гиви! Муррр! Ты охамел! Зачем ты привалился ко мне и заснул? Я боюсь хомяков. Вот шельмец! — Пусть будет что будет… — Ладно, грейся. Я покрою тебя мыслью. Знаешь, Гиви, быть умным — это великое несчастье. Всё равно что никогда не спать. — Как я тебя понимаю, Моцарт! — Мамамама?! И вы здесь? Что, скучно в могилке? — Моя могилка — это человеческая память, невидимая цепь, к которой я привязана, как Косой к будке. Людям кажется, что они делают доброе дело, удерживая меня в своих воспоминаниях. Эгоисты! Я им нужна, потому что они слишком бедные. Бедные своей собственной жизнью. — А они вам нужны? — Ты же знаешь ответ, Моцарт. Нет, конечно. Кому нужна цепь? — Ну, не скажите! — Пусть будет что… — Заткнись, Гиви. Мамамама, а вы Бога уже встречали? — О-хох-хо! Ой, насмешил! Представь, Моцарт, что ты спрашиваешь о длине пути у того, кто прошёл больше твоего всего на полшага. Ох-хххо-хо! У этой дороги нет конца. — А начало есть? — Спите, мальчики, спите. — Что-то пирожков давно никто не посылал нам... Зато посмотри, Моцарт, на чём я сегодня крысу жарил! Нашёл в подвале стопочку одинаковых сухих книг. Отлично горят! Мясо, к сожалению, приванивает горелой бумагой, но терпимо. Вполне терпимо. Главное в другом. Здесь фамилия того чудака написана, который эту книжку когда-то делал. Ты не поверишь: Моцарт его фамилия! Ха-ха-ха! Моцарт, у тебя тёзка нашёлся хрен знает из какого времени. Но козлища уже были — это он для них старался, подвиги их расписывал. Надо же! Ха-ха-ха! Да погоди ты книжку-то метить. Ишь, распсыкался! Тут в одной из книг рукой на полях написано. Я этот экземпляр не сжёг, решил тебе сначала почитать. Видишь, рядом с напечатанными харями слова начирканы? Слушай. «Покупайте жизнь, господа! Корни должны заплатить земле за то, что она поит их. Стебли платят корням за свой рост. Ветви и листья в долгу у ствола. Цветы платят всем. Плоды платят жизнью за жизнь, возвращаясь к земле. Как много платы! Как мало жизни! Купите у меня, господа, ваше право на милостыню». — Соображаешь, Моцарт, этот парень был с заскоком! «Подаю нищим душу. Не могу видеть, как они, бедные, протягивают мне своё увечье — деньги…» — Во даёт! Я бы взял деньги хоть от кого. «Судьба — существо живое, персона невидимая и одухотворённая. Я делаю добро людям не потому что люблю людей. Я делаю добро по одной лишь причине — для удовольствия судьбы. Ей это нравится». — Помнишь, Моцарт, у нас в банде иностранец завёлся. Тихий такой. Работал, как все, а когда его под колёса толкнули, лишь улыбался перед смертью. Ни звука не издал. Я это запомнил. Тоже, наверное, с заскоком был малый, с персональной судьбой шептался. Ух ты, дальше стихами сказано. «Боже, немой от рождения, слышал и видел, и знал: непостижимее текстовых бдений — непостижимость сна!» — Это мне даже нравится. Хватит на сегодня. От такой зауми у меня хандра наступает, ну, как если бы меня вдруг неожиданно заставили землю копать. Быть умным в мире козлищ — это и впрямь, дружище, большое несчастье. Лучше поспать… Гад облезлый! Ты зачем всю книгу обоссал? Как я теперь на ней еду жарить буду? Гад! Моцарт, твой же аромат ничем не выветривается! — Мама, Рождество уже совсем близко. Я взяла лампадное масло и смазала замки на дверях подвала. Можно, я схожу за игрушками? — Хорошо, иди. — Псык! Псык! Большинство текстов годятся лишь для того, чтобы их «озвучивали». А некоторые можно «проживать», читая. Мамамама, окажите любезность. В своём кошачьем обличии я не понимаю знаков, но я отлично впитываю всё, что «проживается». Признаться, тёзка мне близок. Муррр! — А я тебе что говорила! Мамамама всех помнит! Не то что некоторые... И чем гордитесь? Ну, садись, кот Моцарт, слушай дальше. Только не псыкай от волнения. Не потерплю! «И назвалась Луна Солнцем. И потекло бытие не от истока. И проснулось зерно под Луной. И увидело свет отражённый, и поверило: это — светило. И стало расти. И назвало себя Человеком». — Затейливо! «Раб раба. Не хозяин себе, без хозяина свыше». — Восстановление обездушенных мёртвых — это понятно: зомби. Но чтобы мёртвые одушевлялись!.. В таком случае сама жизнь превращается в зомби. Козлища, бандюки, почти люди... Ф-ффф! «Душа — пчела: ужалив, погибает!» — Это правильно. Никакая душа не может существовать по законам мести. Именно поэтому смерть плоти доставляет ей неизъяснимое удовольствие. Ну, как если бы вы, Мамамама, скатывались с детской горки. У-ууух! Душа скатывается. В небо, или... Ну, вы сами знаете, о чём это я. У-ууух! Туда-сюда, туда-сюда. Увлекательное занятие. Дух, знаете ли, захватывает, если горка большая. «Подразумевание даёт больше, чем разум». — Ещё бы! Намёком удаётся сказать главное и ничего при этом не испортить. «Демократия есть безнаказанность черни. Религия черни есть безнаказанность вора. Соитие черни и вора есть мрак». — Мурр-ра! «В сказку верит лишь тот, кто не умеет её делать сам». — Муррр! «О том, что дурак, надо знать до начала жизни, а не после неё». — Муррр! — Моцарт! Скотинка моя, слышишь, опять она играет! Вот бы её в подвал заманить, а? Мы бы с ней так сыграли! Без бэ, Моцарт! Вон, на той куче старой одежды, в нашем логове. И будь что будет. Я знаю, что надо делать с молоденькими бабами. Их не надо ни о чём спрашивать и не надо жалеть. Они, конечно, орут и сопротивляются, но им нравится. Инстинкт! Против инстинкта не попрёшь. Ты ведь тоже, Моцарт, знаешь это? Ха-ха! А вообще-то грустно. Дурь кончилась. Глюки, значит, тоже кончились. Моцарт, без глюков жизнь такая скучная! Ненастоящая, что ли. Почему так, почему? Эй, ты слышал мой вопрос, блохоносец? Отвечай: кто рулит в этой жизни? Только тот, кто присвоил себе право задавать вопросы. Точно! Потому что всем остальным остаётся лишь одно — отвечать. То есть, оправдываться. Сообразил? Молодец! А ты, Моцарт, ни вашим, ни нашим — умеешь не отвечать. Вопросы, вроде бы, слышишь, но они тебя не волнуют. Языки у нас с тобой, братан, без глюков не совпадают. Так что, дорогой, как ни крути, а безумие объединяет живущих куда лучше, чем разум. Хорошая мысль, правда? Я её сам сочинил только что. Божественно играет девочка, божественно! Без бэ, божественно! Ни разу не ошиблась ни в ритме, ни в гармонии! Какой вкус! Какой стиль! Боже, как жрать-то хочется! Моцарт, давай я тебя съем. Не шипи. Шучу. Ничего не осталось больше. И крысы ушли. Знаешь, Моцарт, как они там, наверху едят? За красивым столом, с вилкой и ножом, медленно, степенно… Курочку в бульоне, заварной крем, старое вино в бокале. М-ммм! Сами нарядные и белая скатерть на столе. А наш стиль питания каков? Секс в подъезде! Напихать побыстрее чего-нибудь в рот и проглотить, не жуя, пока не отобрали. Культура, Моцарт, только в атмосфере возникает, там, где дышать можно. В атмосфере любви и красоты, например. Так мне родители когда-то говорили. И учительница в школе говорила так же. Вдох-выдох, вдох-выдох… Вдыхаешь, как всегда, дерьмо, а выдыхаешь — жизнь! Культура, чёрт бы её побрал! Это там, где нас с тобой нет. Такая ухоженная «грядка» на поле времени. Пей, грейся, расти! Здесь жители могут умирать и рождаться безо всяких забот и сожалений, потому что атмосфера — остаётся. Ну, и ты в атмосфере той. Навечно как бы, если уж попал туда однажды… Без бэ, Моцарт: на Луне жизни нет именно поэтому! Не надышали. Тихо… Тихо!!! Музыка кончилась... Кто-то открывает замок на дверях подвала… Уффф! Замок не открылся. Значит, откроется в следующий раз. Плохи наши дела, Моцарт. Знаешь, что такое финал? Это когда край уже виден. Без бэ! — Здравствуй, Генерал! Вот и Рождество. Уже совсем близко. А потом вновь будет время, похожее на время предыдущее. Генерал, разве время может быть одинаковым? Наши часы почти не идут — только тикают. Милый мой, холодный мой… Раньше ты говорил со мной так, словно боялся, что я вот-вот начну у тебя что-нибудь просить. Да, я твоя жена, и у меня было много просьб, но я старалась держать их внутри, в клетке своего смирения. Ты всегда чувствовал это и говорил, говорил, говорил… Я даже сердилась на тебя за мужское притворство: знать истину. Едва закончив одну фразу, ты спешно начинал другую. За одной темой разговора немедленно находилась другая… Теперь ты молчишь. Но ты и молчишь так же! Ты, Генерал, словно боишься, что я не справлюсь со своим смирением — начну просить. О милости, о помощи, о справедливости. О, Генерал! Твои молчания бесконечны! Ты переходишь из одного молчания в другое. Мои молчаливые просьбы не успевают за тобой. Пожалуйста, приходи сегодня к нашему праздничному столу. Мы все угостим тебя самым лучшим молчанием — ни о чём. Я обещаю. Ах, Генерал… — Эй, Косой! Знаешь ли ты, вонючий чемодан с зубами, чем расплатились с тобой люди? Псык! Псык! Они расплатились с тобой гадко — чувством патриотизма. И что, неужто доволен? Ты, облезлый, злобный старик, израсходовавший свою жизнь на собачью работу, что ты в итоге имеешь? Псык! Псык! Заткнись, патриот. Твоё, так хорошо охраняемое царство, обанкротилась на земле и на небе. Его переименовали и в очередной раз опоганили. Псык! Твои щенки, Косой, кто не подох и не потерялся, тоже служат, причём оглядываясь на твою идиотскую гордость старика. Чем ты гордишься, тявкающий болван? Самообман патриотам нужен для того, чтобы цепным порядком подменять порядочность. Псык на тебя, псык! Чужие здесь сменяют чужих. Кого ты охраняешь, цепное зло? Того, кто привязал тебя на цепь, или того, кто тебя кормит? И скажи, почему одна и та же рука владеет и цепью, и пищей? Муррр! Даже если ты порвёшь свою привязь снаружи, голод быстро преподаст тебе новый урок — ты, голубчик, получишь привязь изнутри, куда более крепкую, чем прежняя. Косой! Патриотов следует сжигать, как заразу, ещё до их зачатия. Они неизлечимы, а потому опасны для общества. — Запомни, дочь: растёт человек постепенно, а взрослеет внезапно. Обычно мы не готовы, ни к тому, ни к другому. Да ёщё и путаемся в этой простоте. Знаешь, почему путаемся? Потому что человеческая истина обычно начинает свою речь так: «А вот я, например…» Не поняла? Ну, что ж, дочь, груз твоих ошибок ещё недостаточен для того, чтобы твёрдо стоять на земле, а не парить в облаках. Это почти правда. Почему только почти? Видишь ли, тяжёлое не всегда в цене. Ну-ка прочитай, что написано на этой тяжёлой бронзовой статуэтке. Хорошие слова, мне они очень когда-то нравились: «Богатство крыльев — высота и даль». Да, когда-то, когда-то… Нет, дело не в отпавших крыльях. Тут другое — «высота и даль» кончились. Крылья теперь без надобности. — Пусть будет что будет! Пусть будет что будет! — Чем ты так взволнован, Гиви? И на кой ты пробрался сюда, в этот подвал? Уходи. Лёлик вернётся и сожрёт тебя, жирного хомяка, предварительно поджарив тушку на костерке из бумаги. — Пусть будет что будет! Пусть будет что будет! — Что-то не так… Ложись под брюхо, успокойся, прикрою, если что. Муррр! — Пусть будет что будет!!! — Гиви! Так орать можно только в двух случаях. Первое, если ты сожалеешь о прекрасном прошлом. Второе, если ты видишь ужасное будущее. Так первое или второе? — Пусть будет что будет! Пусть будет что будет! — Значит, второе. — Мамамама, я хочу видеть юношу, который живёт в нашем подвале. Пора наряжать ёлку. Мамамама, помоги мне открыть заржавевший замок. — Хорошо. Замок открыт. — Боже, почему не рождаются новые боги? Тебе самому-то не надоело так, а? Папочка, ты ведь можешь всё, что может наша выдумка. Да? Конечно! А почему твой лик сегодня почернел? Я тебя сейчас умою. Вот так, вот так. Ну, не плачь, пожалуйста, мне это не нравится. Не плачь, дорогой! Весь свой красивый оклад закапал. Фу, какой неаккуратный! А если бы у тебя были товарищи, ты бы всегда смеялся. Правда? Молодец, папочка, справился с собой. Плачут только маленькие, а ты у меня совсем не маленький. Большой-большой! Такой большой, что тебе приходится уходить очень далеко, чтобы случайно не задавить нас. Хи-хи! Я понимаю: изображение — это всего лишь условность. Это такой удобный «переводчик» между Тобой и мной. Между очень большим и очень маленьким. Ты не переживай, Боже. Нам здесь так вполне удобно. Мама говорит: «Всё, что от людей, не может быть тем, что от Бога». Грустно… Получается, что вся наша жизнь — от людей. А от Тебя — ничего. Совсем ничего! Ой, теперь и я заплакала. Хи-хи! Глупо, да? Мама говорит, что мы слепые от рождения, как котята. Зато рождённые не от слепых. Она говорит, что скоро я научусь понимать эти слова в духовном смысле. Странно, пап. Получается, что смыслов много и их можно выбирать, как морковь или картошку у продавцов… — Да, братан, козлища дежурят прямо у входа в каменоломню. Мы в ловушке. Сюда сунуться они почему-то боятся. Ни глюков теперь, ни выхода, братан. Терять, как говорится, нечего. Под глюками хотя бы поговорить удавалось. С тобой, или с ведьмой той полупрозрачной… — Кого это ты, Лёлик, ведьмой именовать изволишь? Я твоя тёща, между прочим. — Ё!!! Моцарт, скажи, глюки без дури бывают? Это от голода, Моцарт. Братан, поймай поскорее мышку и принеси мне. Я осыплю тебя поцелуями. Сгинь, ведьма, сгинь! — Не сгину, даже не мечтай об этом. В твоих заклятиях нет силы. Бери-ка лучше мою помощь, воришка, бери, так и быть. Вот тебе варёная картошка и бутылка вина. Ты ужасен, Лёлик, но другого пути я не вижу. Не вижу… Сам Гиви согласился… Пей, Лёлик, пей. Все мы пишем свою историю, кто буковку, кто строчку… Помнишь эту аллегорию, Лёлик? Не помнишь… Всё дело в том, что лист бытия, который мы мараем своими следами, нам не принадлежит. Мы вообще не знаем, что он из себя представляет. Его даже с того света не видно. Это — Путь. Пей, Лёлик, пей! История не должна становиться больше жизни. Правильно? Иначе прошлое перекроет настоящее и всюду будет темно и страшно даже днём. Как в нашем царстве. — Слушай, а ещё одной бутылочки у тебя не найдётся? — Ну-ну. Держи. — Моцарт! Скотина ты глупая! Ик! Ик! Выпивка — это вещь! Не хуже дури, братан. Вещь имеет наибольшую силу на земле. Не зря же ангелы и духи валятся вниз — овеществляются. Подвиг у них такой есть в традиции. А потом наоборот — одухотворяются, чтобы обратно вознестись. Круговорот ерунды какой-то… А вершина всего — Вещь! Не какая-нибудь паршивая идейка, ради которой люди то в петлю лезут, то из петли вылезают. Ик! Ха-ха! Люди никогда не сбудутся в этой жизни полностью. Это счастье дано только вещам! Поэтому даже простое подражание дереву, камню или бездумному животному — это и есть самое лучшее стремление к своему «сбытию». Ик! Ик! Старуха принесла на закуску мороженую картошку, к тому же ещё и прогорклую. Эй, ведьма, ты где? Не слышит… Моцарт, а ты где? Никого не осталось… Убить бы всех! И — ти-ши-на. — Моцарт! Ты здесь, блохастый? У-уу, зверюга! Не смотри на меня так. Мне сон был. Я во сне книжку читал, «Живые мощи» называется. Там описана скучная такая жилая деревня, люди в ней живут нормальные. А вокруг населённого пункта — здоровенным таким кольцом — нелюди! Людей пасут, защищают их… Знаешь, от чего они их защищают? От того, что ещё дальше находится. А там, Моцарт, воплощённый ужас: мерзкие фантазии во плоти. Бред во время ломки, только наяву. Ничего не растёт и ничего не рождается на земле в этом визжащем и дымящемся саблезубом таком аду. А в деревне всё тики-таки. У людей в деревне воображение в полном равновесии и поэтому ничего не рушится ни в них самих, ни вокруг. Хлеб растёт, скотина мычит, девки задом вертят. Правда, дальше деревни не сунешься, сам не захочешь. Если нелюди не сожрут, то демоны на клочки растащат. Нелюди и люди — вынужденный симбиоз. Чудесами нелюди занимаются не хуже нечисти какой-нибудь, а питаются, как люди. Знаешь, Моцарт, про симбиоз? Это когда всё беспросветно хреново. Но если прижаться друг к другу, то общая хреновость отступает от отдельно взятой живой крепости. —Нелюди, понимаешь, тоже родились с телами и желудком, поэтому тоже хотят жрать, а ничего не умеют сами. Вот и додумались охранять тех, кто им кормёжку даёт. Ценой собственной жизни, между прочим, охраняют! Слышишь, Моцарт, опять эта девчонка наверху, опять эта музыка… Музыка, блохастый ты гад, это — божественная фантазия! Как звёзды на небе. Или тишина внутри после того, как наешься до отвала… А! Совсем забыл про рассказик свой… Где ты, Моцарт? Ой, не могу, ха-ха-ха! Смешной такой сон! Нелюди изо-всех сил следят за моралью и нравственным, так сказать, обликом деревенских. А один из нелюдей всё время им что-то насчёт веры впаривает, пугает их, чтоб послушными были. Представляешь? Я вроде тоже из деревенских в этом сне оказался. Изнутри тоска, снаружи — страх… Интересно мне стало, есть ли ещё люди на земле? Вот бы посмотреть! Я и пошёл незаметно от всех… Эх, Моцарт! Зачем ты меня разбудил? Не шипи, гад! Конечно, спасибо, братан, спасибо за мышку. Но ведь сам видишь, какая она маленькая. Так что уж всё тебе одному. Уступаю. Жаль, не досмотрел до конца такую красоту… Какой сон девчонкина музыка навеяла! — Какая прелесть! Моцарт и Гиви спят рядышком. Я так рада за вас, мальчики. — Пусть будет что будет. — Муррр! Дитя, вам, людям, не удаётся видеть глазами то, что можно видеть и слышать иначе. Вы не слышите сорок второй октавы, вы почему-то делаетесь тупыми от жизни с себе подобными… Вы смотрите на детей природы и умильно восклицаете: «Почти люди!». Всё правильно. Кроме вашего подразумевания. «Почти люди» на шаг впереди вас, а не позади. Вы не умеете себя достойно сравнивать с объектами превосходства. Эти сравнения обычно кончаются для вас нелепостью: либо раболепствующим поклонением, либо самообманом ограниченных — чувством собственного превосходства. Мурр! Вы смешные и беспомощные. Имена и названия определяют ваши действия и ваши мысли. Какая ограниченность! Мурр! Вы напоминаете мне жуков-точильщиков внутри старых брёвен. Вы называете эти «брёвна» времененем, культурой… Скрр! Скрр! Эта гадость противна природе, но она вас терпит, потому что без разрушителей ещё никому не удалось обновиться… Ты меня слушаешь, дитя? Слушай, слушай. Понимать не обязательно — я в этом не нуждаюсь. Ну-ка, произнеси «Я» и покажи пальцем: где это? А-ааа! Конечно, в этом испытании результаты удивляют… Только в младенчестве твой пальчик, малышка, показывал правильно — на мир вокруг себя. А с возрастом он всё чаще упирается в твоё глупое тело. Ф-ффф! Не гладь меня против шерсти! Животные обожают говорить сами с собой, они свободны. Даже ошейник на шее не лишает их той свободы, которой нет у вас. Их глаза, их обоняние и их уши не имеют «поводка». Только природный человек может говорить с природой. — Это комплимент? Я же с тобой говорю! Ах, Моцарт, кто бы мог предположить, что у котов тоже случается мания величия. — Стоп! Я говорил на тему вообще, а не о каких-то частностях. Твой палец непрерывно показывает на тебя саму. Фу! О чём бы ни шла речь, ты непрерывно думаешь лишь о себе самой. И, замечу, мы с тобой весьма далеки от природы. Да, да, и я тоже. Жизнь людей извратила природу самой волшебной из всех имеющихся сил — природу воображения. О, нужен Золотой ключик, чтобы вновь закрыть дверцу… М-да, чтобы тайное вновь стало тайным. Чтобы искусство исчезло, а естество восторжествовало. Естество мысли и духа, в том числе, прошу заметить. Золотой ключик, детка, к сожалению, был когда-то найден богомерзкими искателями волшебства, но… Ты знаешь, кто им владеет сегодня? Молодец! Я тоже ненавижу козлищ. Знаешь, кто такие «почти люди»? Это — вы! Не можете отличить красоту дня вчерашнего от красоты дня завтрашнего… — Пусть будет что будет! — Правильно, мыслитель. Люди не умеют отличить красоту ада от красоты рая. Сжигающий огонь и жизневоспаляющий свет — им всё едино. Аминь! Я правильно формулирую, детка? — Моцарт, прекрати! Я тоже умею «видеть» руками! — Ну, и что же ты видишь, когда гладишь меня против шерсти? — Ты злой, злой! И несправедливый. — Справедливость, детка, это — возмездие. Неотвратимое, как закон, и сладкое, как месть. Представь себе в моих, э-эээ…, лапах Луч жизни — оружие! — в свете которого сгорает всё, что не любовь и не природа. Скажи, много ли останется после такого «фонарика» на земле? Ф-ффф! Зато какое наслаждение для исполнителя! Видеть смерть зла и даже быть его палачом. Что, не хочешь, девочка, такой сценарий? Тогда люби то, что есть и не ропщи понапрасну. В природе нет никакого зла! Зло — это «почти люди». — Пусть будет что будет! Пусть будет что будет! — Мама, а всё-таки, почему мы бедные? Почему у нас нет своего обыкновенного дома? Почему в Храм никто не приходит? Мама, а что такое страх? Мама, почему нам нельзя ходить в деревню? Вот бы знать: с кем я буду играть, когда вырасту до старости? Мама, почему так много всего заколдованного? А мы — обыкновенные, или тоже заколдованные? Почему? Я хочу обыкновенную ёлку, хочу, чтобы на ней висели обыкновенные игрушки. Хорошо, Мама, я не буду ничего бояться и спущусь в подвал за игрушками одна… Нет, ещё не принесла. Да, боюсь… Нет, не крысы. Мне нельзя об этом никому сообщать, но… Мама, в нашем подвале живёт заколдованный принц! Это — его необыкновенный кот. Ты мне не веришь? Мама! Да, конечно, замок открыт, я его только смазала, а Мамамама помогла открыть… Ну при чём тут фантазёрка! Ах, Мама… — Здравствуй, мой Генерал! Я нашла такое место, где не надо работать, там ни к чему помнить себя и других, там не придётся учиться, куда-то спешить, заполнять бумаги, сочинять, болтать языком, волноваться за ребёнка, искать деньги. Это место — смерть. Ах, как высока твоя колокольня, Генерал… — Псык! Псык! Косой, твоё место — среди козлищ. Они отменили испытание пределов. Их идеал — цепь. Они скучны и безнадёжны, как все самодовольные идиоты. Псык! Косой, почему ты сегодня не лаешь, а воешь? Ты, оказывается, жутко умеешь выть. По какому поводу ты это затеял, дурак? К покойнику? Ф-ффф! Бесполезно. В мире до сих пор не случилось ни одного настоящего покойника. Зря стараешься, братан. Никто не может умереть до конца, все возвращаются… Хочешь меня укусить? Смотри, я подошёл совсем близко… Псык! Ах ты, ленивый болван! Псык! Псык! Я, твой заклятый враг, рискуя шкурой, подхожу к тебе, потому что знаю: поиск границы разрушений — это единственное средство расширить границы надёжности. Косой, ты знаешь, как тянет к себе неведомое? Ты знаешь, что за поход к нему принято расплачиваться жизнью? Поиск — это движение вперёд, а не охрана уже найденного. Если бы ты, облезлый болван, знал математику времени, поэзию запахов и звуков, мог бы парить в высоком и зрячем философском молчании, мог бы, как люди, заняться хотя бы их примитивным духоискательством… Гиви, предатель, не ходи к нему в будку! Псык на эту цепную тварь! Ах, Гиви, ни мозгов у тебя, ни понятий. Давай, давай, тверди своё: «Пусть будет что будет!» Вы оба — бедные родственники: в языке, в мысли, во времени и даже — в судьбе! Псык на вас на обоих! — Мамамама, вы слышали? — Конечно, Косой, слышала. С кошками невозможно спорить. Они умеют бегать по лезвию истины и при этом остаются целыми. — Я его разорву! — Это ничего не решит. Кошек в мире много, очень много, не сосчитать. Разорвёшь одну — родятся новые. Жизнь и смерть для них безразличны. Они все, кошачье племя, — одно целое. Одна большая и вечная Кошка. Едят с помойки, прыгают по звёздам… Поешь-ка пирожков, Косой. — Р-ррр! Они горячие! — Мамамама, пойди, пожалуйста, со мной в подвал, у меня такой плохой-плохой страх внутри шевелится… — Пусть будет что будет! — Мамамама, ты никогда раньше так не говорила! Ты что, от хомяка научилась его глупой присказке? — Вы неправильно произносите его имя. — Да? Мы все? Хи-хи! А как зовут на самом деле нашего Гиви? — Будда. — Па, я пришла… Ну, ты сам знаешь для чего. Я — трусиха. Мне очень хочется нарядить ёлку к Рождеству, а игрушки из подвала взять боязно. Там — чужой. Смешно, да? В твоём доме, Боже, не должно быть чужих! Знаю, знаю, не напоминай: сильный человек воспитывает сильного врага. Он сражается с ним, чтобы победить, или погибнуть. Это достойно, потому что такова Твоя любовь… Только я всё равно боюсь, Боже. А вдруг там и вправду чужой? Ты же меня не спасёшь. Или спасёшь всё-таки? А как, интересно? Ты же нарисованный. И Генерал спит… Мой папочка говорил: «Сила самолюбия — это не сила любви, дочка. Самолюбие воспитывает самого страшного врага — ядовитую гадину внутри самого человека — страшную невидимую тварь, состоящую из обид, претензий и тщеславия. Сначала эта гадина убивает всех вокруг, а потом она приканчивает и самолюбца. Внутренний исход такой битвы предрешён». Я помню папочкины слова — слово в слово! Боже, ну почему я такая трусиха? Наверное, потому что немая. Мамамама, ты здесь? Я тебя не вижу… — Достаточно слышать. От встречи со смертью самолюбие воет, а любовь — поёт! — Я что, умру?! — Дайте язык человеческий курам или овцам. И будете знать наперёд всё, что они поведают миру. — Бабушка, миленькая, сегодня я не хочу загадок. Ты ведь шутишь, Мамамама? — Трудно видеть далеко, маршируя по кругу. — Боже! Терпи, сейчас я буду молиться. Боже, дай мне поскорее хорошее настроение! Дай, дай, дай! Новая жизнь всегда начинается с хорошего настроения. Дай, дай, дай! Спасибо, па. Ну, я пошла… — Ом-ммм! — Смотрите, смотрите! Чудо! Иней с Генерала осыпается! — А-а… Это всего лишь глупая птица ударилась в колокол. — Всё, Моцарт! Самая последняя порция дури. Неприкосновенный запас, последний патрон. На Рождество берёг. Видать, пришла пора. Что ж, повеселимся. Вдох-вдох-вдо-о-ох… Хорошо, Моцарт! Доза сохранилась очень приличная, глюки пойдут по высшему классу. А теперь ещё и бензинчиком усугубим. Вдо-о-ох! Ха-ха-ха! Смотри, Моцарт, дверь в подвал открывается! О, в наше тёмное царство проник свет и в его лучах я вижу прекрасную… Тссс! Не спугни её, давай спрячемся вон за тем большим ящиком. Тс-ссс! Надо же, какая хорошенькая! Она нас не видит. Сейчас по ступеням начнёт спускаться… Моцарт! Такого изумительного глюка никогда ещё не было. Она как живая! Видишь? Ну-ка, прижми хвост. Идёт, идёт! Прямо к нам направляется. Какая у неё попка, какие стройные ножки. М-мм! Не иначе, сам Бог послал мне на Рождество подарок. Идёт, идёт! Свечку в руке держит, трясётся вся от страха. Моцарт, не могу больше, этот ящик как раз подойдёт для… Цоп! Что, попалась, голубка! Моцарт, я чувствую её, как живую! Вот это да! Видишь, она даже не сопротивляется. И молчит. Глаза только таращит. Фу, девка, брось ты свою свечку! Не хочу видеть её лицо, мне от слёз жутко. Славный подарочек! Снимай, снимай свою одежду, дурочка! Сейчас, сейчас… Моцарт! Идиот! Ты укусил меня за яйца! А-ааа!!! Идиот, идиот паршивый! Смотри, она убегает. А-ааа, как больно! — Ничего не понимаю. Вот одежда девчонки… Вот дверь в подвал настежь… Вот мои яйца в крови…. Моцарт, так это был не глюк?! Бежим, Моцарт, бежим! Сейчас за нами придут. Нет?! Моцарт, ты остаёшься? Ах ты предатель! Прощай, скотина. — Эй, Моцарт! Я вернулся… Ты где, гад? Кордоны козлищ не пройти. Они в меня стреляли. Всюду смерть. — Раскрой крылья! — Не могу. — Почему не можешь? — Потому что не хочу. Оставь меня, Мамамама. — Ты не сможешь убить себя. Прыгать с колокольни бесполезно. Смерти невозможно достичь таким образом. До неё можно лишь дойти по ступеням жизни. Смерть — это вверх, а не вниз, голубушка. Вверх! Чтобы не возвращаться. — А я возвращаюсь? — Да. У тебя тяжёлая душа и тяжёлая память. Ничего не поделаешь — земля своё притянет. Раскрой крылья! — Не хочу. — Тьфу! Так и будешь теперь болтаться: не жива и не мертва, не вашим и не нашим, не тут и не там, не Богу свечка, не чёрту кочерга, не на земле и не на небе, ни рыба, ни мясо… Тьфу! — Мама, вы так и будете висеть в пустоте? — Моцарт, котик, скажи дочке, что я её давно забыла. Пусть меня не жалеет. — Скажу, мне не трудно. И вам, Мама, скажу. Встреча со смертью не должна быть «первой и последней». Понимаете меня? Встречаясь со смертью заранее, ещё при жизни, мы имеем неплохой шанс на продолжение встреч с ней и после телесной кончины. Понимаете? Избавление от тела — это далеко не смерть. Странно встретить такую наивность. С вашим-то опытом! Странно, очень странно. Любовь и смерть, конечно сёстры, но… — Именно поэтому любовь не боится смерти! — Нет никакой любви на земле! Нет и не было. Весь этот ваш мир — отражение гигантской самовлюблённости, разумной, к сожалению. Только и всего. А самолюбцы боятся смерти. Это аксиома. Впрочем, точно так же они боятся и жизни. Мурр! — Моцарт, котик, а дочка знает, что меня уже нет? — Кого нет? Вас? Ха-ха! Уже и дочки-то никакой нет! Эй, мадам, куда вы полетели? Ну, дела! Еще одной ведьмой в этих местах стало больше. — Я хочу, чтобы ты его разорвал! Сейчас! Немедленно! Отомсти за меня, Косой! Я снимаю с тебя ошейник. Ты свободен! Беги, Косой, загрызи этого вонючего мерзавца, который… Боже, что я наделала! Косой! Стой! Назад! Ко мне! Ма-маааа!!! — Моцарт, ты что-нибудь понимаешь? Я и пнул-то по собаке всего разок, а вон он как ластится, к ногам ложится. Видать, за хозяина признал. Но тебе лучше пока не высовываться, кошек он ненавидит по-прежнему. Странная штука, злоба. Ты согласен, Моцарт? От злобы один шаг до покорности. — Мой Генерал… Ты молчишь даже там, где молчание — речь. Скоро никого не останется здесь. Я видела, как дочь отпустила душу. Её душа, такое маленькое облачко, поднялась сквозь стены и потолки и присоединилась к остальным облакам. Теперь её не найти и не вернуть. Наша дочь лежит в постели одна и гаснет. Земные доктора ей не помогут. Доктора не умеют выращивать новую душу. — Мамамама, возвращайтесь в свою могилу и ни о чём больше не беспокойтесь. Конец уже близок. Вы знаете, что такое конец? Вполне возможно, что люди на земле когда-нибудь смогут договориться друг с другом у порога апокалипсиса, так сказать. Но, не договорившись с Богом насчёт Пути, они всё равно обречены. Люди — такие же животные, как и все остальные. Есть среди них дикие, есть культурные. Дикое стадо пасёт вожак. А культурное стадо кто пасёт, скажите на милость? Отвечаю: обманщики, которые утверждают, что они уже договорились с Господом обо всём. — Моцарт, ты нахал! — Я знаю. — Косой, рядом! Ух, какой большой ящик. Ты знаешь, Косой, что мы сейчас сделаем? Нарядим ёлку, ту, что растёт рядом с твоей будкой. Дом пуст. Никого не осталось. Все исчезли куда-то. Ни музыки, ни людей. Теперь я здесь хозяин! И я знаю, что нужно сделать. Напоследок. Ха-ха! Когда ёлка будет готова, я загадаю желание, и оно сбудется. В Рождество все желания сбываются! А знаешь, Косой, что я загадаю? Я хочу, чтобы весь этот мир подох! Весь! Вместе с козлищами и банюками. Весь без остатка! Пых и нет никого! Пусть мне самому придётся подохнуть, но я заранее согласен ради такого праздника. Ну, не лижи меня, Косой, не лижи. Вперёд! Потащили ящик… Ба-бах! Сильно зазвенело, игрушки, наверное, бьются… А вдруг без игрушек желание не исполнится? Аккуратнее, аккуратнее! — Боже, я спряталась за твою спину. Больше негде прятаться. Вон какая икона большая! Мне хорошо, только холодно очень. Папочка, я пришла тебе сказать по секрету, что у меня улетела душа. Я её отпустила… Она раненая была, и здесь, на земле, ни за что бы не поправилась. Представляешь, я бы ходила, думала, заботилась по дому, а внутри меня — неживая я… Как в судьбе у Мамы. Бррр! Мне теперь, наверное, никто не даст новую душу. Да? Не даст? А вдруг она сама вырастет? Да? Нет? Так не бывает… Па, тебя ведь тоже и убивали, и в тюрьме держали, и издевались много раз. Боже, скажи, а у тебя есть душа после всего, что с тобой сделали? Мне кажется, ты её тоже отпустил… — Моцарт, это был не глюк — вот она, за иконой прячется… Синяя уже вся от холода. Не бойся, не трону. Ты — последняя музыка в моей жизни. Играешь, говорю, хорошо. Фу, вся как ледяная статуя застыла. Даже зрачки остановились. Эй, глухая, что ли! Можешь сыграть для нового хозяина? Ладно, иди сюда. Та-ак! Руки замёрзли. Окоченевшими руками много не наиграешь. Подойди, подойди ближе, дурёха. Сказал не трону, значит не трону. Видишь, для тебя эту дурацкую книжку с цитатами жгу. Романтика! И камин есть. Страниц в книжке много — успеешь отогреть свои пальчики… Ага, вот и дрова. Ну, помогло? А теперь — играй! — Мы во сне? — Да, мы все снимся друг другу. — И во сне можно делать всё, что захочешь? — Конечно. — Я хочу, чтобы весь мир был справедливо наказан! — А я хочу, чтобы ко мне пришла любовь. — Дети, садитесь за праздничный стол! Рождественский поросёнок с грибами, шипучее вино, белая скатерть — всё для вас. — Кто это? — Моя Мама. И бабушка. Мамамама. Она никак не может до конца умереть, потому что помнит, что её помнят. — Ведьма?! — За пирожки спасибо сказать не забудь. — Спасибо… — Как хорошо: сегодня мы слышим мысли друг друга. Учимся не врать в своих чувствах и желаниях. Все вместе. — Ах, Мама! — Господа, как я понимаю, сегодня двойной праздник — Рождество и свадьба. Поздравляю наших молодых с этим замечательным сном! — Моцарт, ты всегда делаешь из слов красивые «заросли». — Рррр! — Лежать! — Пусть будет что будет! — Гиви, как всегда, вне конкуренции! — Не Гиви, а Будда. Он вечен, поэтому всегда говорит одно и то же. Во сне и наяву он не меняется. А мы меняемся… — Девочка моя, в этом сне можно не бояться смерти. — Мамамама, я её совсем не боюсь. Я боюсь жизни. Давайте не будем просыпаться обратно! — Пирожки, пожалуйста! — О! Как вкусно! — Странная штука — смерть, ещё более странная штука — жизнь… Между ними память попадает в переплавку. А если что-то вдруг портится в этом круговращении, то… — Моцарт, не порти праздник! — …начинается то самое бесконечное «почти»: почти жизнь, почти чувства, почти счастье или почти горе. — Да, Мама? — Да. — Глупости это всё! Счастье — это когда жизнь и смерть нормально дружат. — Вам, Мамамама, с того света виднее. — Конечно виднее! Настоящую тьму можно увидеть лишь оттуда. — Поцелуй меня, Лёлик! Не бойся. Пожалуйста. — Поцеловать? Это, наверное, какая-то хитрость, да? Поцелуй всё изменит и я тебя полюблю? — Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко! — Ой, смотрите, ёлку во дворе кто-то успел нарядить! Мамамама, опять это ваши проделки? Какая вы у нас замечательная! — Жаль, Генерал не с нами… — Его должен разбудить тот, кто первым поцелует нашу новую звёздочку, нашу принцессу. Если опять ничего не получится, то на этот раз погибнет не только жених, но и мы все. — Что?!! Слушай, малышка, ты с кем-нибудь до меня целовалась? — Нет… — Моцарт, слезай со шкафа, Косой давно на улице, двор охраняет. Извини, братан, прикумарил чуток после сладкого. Ха-ха! Смотри, с какой подружкой я сегодня провожу вечерок. Нравится? Думал, она кричать будет, а она, представляешь, сама постель разобрала... Молча! А как играла, как играла перед этим! Я чуть не расплакался. Спит ещё. Улыбается во сне… Ба! Моцарт, представляешь, она во сне за меня замуж вышла! Без бэ! Рождественская ночь, всякое мерещится… Ой, мне ещё ведьма приснилась, она там сама нашу ёлку нарядила. Мать честная! Моцарт, глянь в окно — ёлка-то уже готовая! И как раз полночь! Тем лучше. Осталось лишь желание загадать. Загадываю: пусть козлища поганые навсегда исчезнут! Ой! Ой! Что это? Моцарт, меня словно толкает кто-то. Уйди, сука! Куда, куда?! Я не хочу! Это, наверное, та самая ведьма, ведьма! Эй, кого здесь убивать, если я никого не вижу? Покажись, тварь старая! Помоги, Моцарт! Она меня на колокольню гонит! Без бэ, гонит! Ой, ой!.. Да погоди ты, дай хоть штаны надену… Ой, ой!.. — Мурр! — Ах, котик, дом во сне самый лучший! Сон без дома, дом без сна… Путаница какая-то в голове! Я бы и голову свою отпустила, но голова слишком тяжёлая, дальше земли не полетит. Лучше ни о чём не думать — только так можно ничего не бояться. Мама говорит: «Учись всему сразу». А у Мамымамы другие слова: «Самое трудное — это стремиться к простоте». Я поняла, чего мне хочется: забвения в миру и самозабвения внутри. — Мурр! А не наоборот? Как у большинства: самозабвения в миру и забвения внутри? Вся жизнь, собственно, — это самоубийство. Кто-то бьётся о тучи, а кто-то колотится оземь… Главное — успеть сказать себе самому кое-что важное. Найти свои слова… Свои! Сказанное за тебя — не твоё. — Я не произнесла в этой жизни вообще ни слова! — Но ведь ты их произносишь внутри себя? — Произношу. — Свои? — Скорее, это — своё молчание… — Браво, девочка, браво! — Не толкайся! Больно! — Ты будешь наказан прощением! — Ой, больно! Отстань, ведьма! — Ты будешь наказан прощением! — Холодно! Это, что ли, ваш Генерал? Без бэ, гигант, настоящий гигант! Да не толкайся ты так! Чего сделать-то надо? Сейчас дёрну за эту чёртову верёвку, сгинь только, сгинь! — Ты будешь наказан прощением! — Вот заладила! Эй, смотри-ка, между небом и землёй кто-то висит! Кто это? — Ты будешь наказан прощением! — Ну, ведьма! Я же знаю, чем кончаются встречи с вашей мёртвой железякой. Эх, была-не была! — Муррр! Точка! Я – точка. Из неё все берётся и в неё всё уходит. Это самый короткий из гимнов, что я намурлыкал. — Давай, папочка, помоги нам, сука! Ненавижу всех! Где тут веревка твоя? Качайся, гад! И-ээээ-х! Туд-да — это моё рождение… Сюд-да — это моя первая драка… Туда — это скрипочка с первым этюдом… Сюда — братики в банде… Туд-да-сюд-да, туда-сюда.. Чёрт, чуть-чуть язык до края колокола не достает. Всего чуть-чуть! Подтолкни, ведьма! Ах, ты! Силы кончаются, мозги повело, как от дури… Эй, ведьма, я таю, как снеговик! Чем сильнее стараюсь, тем сильнее теряю вес… Р-ррраз! Р-ррраз!!! Нет, не удастся подохнуть с музыкой. Туд-да-сюд-да… Генерал, ты зачем вообще появился? Из-за тебя тут все спят, потому что ты сам спишь, сука. Рррраз-два! Моцарт! Ты зачем на меня прыгнул? Убери когти, гад! Косой, как ты взобрался на башню? Ё!!! Вы все на мне повисли! Больно! А-ааааа!!!! — Ом-ммммм! Омммммм! О-ммммм! Ом-ммммм! Омммммм! О-ммммм! Ом-ммммм! Омммммм! О-ммммм! — Мама! Я могу говорить! — Ах, дочка! Я могу жить! — Рррр! Я смог его поймать! — Пусть будет что будет! — Это — последние пирожки. — С Рождеством! — С Рождеством! — С Новым годом, с новой жизнью! — Где ты была, Мама? — Я летала. — Давай, закопаем Моцарта в могилку к Мамемаме. Косой перекусил его пополам. Так жаль. А где Мамамама, я больше не слышу её голос? — Она умерла. — Навсегда? — Да, навсегда. Она очень этого хотела. Мы все этого хотим, только не понимаем. — Смотри, из деревни к нашему Храму идут люди! — Давай-ка поторопимся. Вот здесь, рядом с плитой, Моцарту будет очень хорошо и удобно. — Оммм!!! Оммм!!! Оммм!!! — Мама! К тебе жених из деревни пришёл. Красивый такой дедушка. Кузнец, кажется. Узкоглазый, как воин с Востока. Смеётся. Говорит, что родился только что и имя себе пока не придумал. Разве такое бывает? Ты согласна с ним говорить? — Хорошо. Сейчас выйду. Я почти готова… — Папочка, мы пришли к тебе показать нашего ребёночка. Мы назвали его Моцартом. Лёлик, перестань зевать! Папочка, в храм снова идёт народ, ставит тебе свечки, жалуется, как всегда, что чего-то опять ему мало. Ты на них, папочка, не сердись. Они ещё маленькие. Они ведь ещё только-только стали людьми. Почти проснулись… Хи-хи! Даже у козлищ и бандюков народились свежие детки — они теперь тоже стараются стать людьми. Это ты их, папочка, разбудил. Молодец. А Косому мы купили новую цепь, теперь он стал злее прежнего. Мама, правда, состарилась за одну ночь, но ей это нравится. Она печёт пирожки. Ой, чуть не забыла! У нас теперь на могильной плите Мамымамы, ну, там, где мы закопали котика, всё время появляются новые надписи. Первая про какой-то «Буммаш» была… Люди говорят: чудо. Прямо книга-какая-то! Словно Генерал листает каменные страницы всякий раз, когда его будят. Он говорит: «Ом-м-мм!» — а на каменной плите в тот же миг появляется новая надпись. Ты их читаешь, Боже? Па, ты вообще умеешь читать? КОНЕЦ IV