НА ГЛАВНУЮ...............на стр. РАССКАЗЫ ПОВЕСТИ ЭССЕ
ЛЭП
Повесть-мозаика.
Студенческому строительному отряду "Транзистор" посвящается.
...Высоковольтный изолятор корейского производства, скользнув десяток метров по вертикали, ударился о железобетонный пасынок опоры линии электропередач и, сверкая на солнце бело-коричневыми брызгами, разлетелся вдребезги. Упади он на десять сантиметров в сторону - и удар точно бы пришелся на голову Пана, Володи Пономарева, бригадира линейщиков.
Пан стряхнул с робы керамическое крошево, невозмутимо сплюнул и задрал голову вверх. Оттуда, с высоты голубого июльского неба на бригадира растерянно взирали глаза Процесса. За Процессом в отряде уже сложилась прочная слава человека-аварии. Он был большим и добродушным по натуре парнем. В работе любил повторять: "Главное - не результат, а процесс", - за что и получил в одночасье свою кличку. Теперь же Процесс, вцепившись "когтями" в просмоленные бока опоры, замер в ожидании.
Пан в кратких, но очень энергичных фразах выразил неудовольствие. Процесс тоже сказал. Потом они оба сказали.
Подкатил грузовик. В кузове, верхом на бухте провода прибыл сам Плыкин, командир.
- О чем задумались, дубки? - Плыкин перекинул через борт машины две толстые шершавые доски. - Сгружай!
Процесс медленно, брякая цепью страховочного пояса, пополз вниз. Ворочать бухту провода, в которой, наверное, тонны полторы весу - дело хлопотное и малоприятное: по двум направляющим доскам катушка сначала совершает путешествие "туда", потом - "обратно". Обратно, конечно, легче, но все равно... Доски, бывает, потрескивают от тяжести, гнутся. Душа тогда тоже словно потрескивает, появляется бравый азарт. В такие минуты шутят особенно напористо. Вообще, юмор в отряде у нас ценили. Особенно черный.
Со словами: "Не слезай - убью!" - Пан, обнаружив Процесса в пределах досягаемости, потянул того за сапог.
Процесс сказал. Пан добавил. Процесс сказал, сказал и еще раз сказал. Потом сказал командир. Потом из кабины высунулся пропыленный, в потных подтеках на лице наш шофер Ваня и сказал такое и так, что машину разгрузили в три минуты. Вот что значит мастерство!
Сквернословили в отряде только во время работы. Ну, а работали, как говорится, от зари до зари. Иногда оглядывались на себя: что, мол, обалдели мы что ли? И тут же оправдывались. Оправданий для грешного языка находилось много. Существовала даже некая "теория" насчет силы и убедительности нашего бедного по форме, но богатого по содержанию русского "эсперанто". Кто пользовался, тот знает. Мы огрубели буквально за неделю. Не целиком, а только вот в этой, лексической части своего существования, и стеснялись звучащих неприличностей лишь в присутствии поварихи и медички Тани. Впрочем, здесь, в условиях, так отличающихся от обычной студенческой суеты, у многих вскоре стали проявляться свои, устойчивые "бзики". У одних обострились философские свойства, другие неожиданно влюблялись, а один парень у нас, обнаружилось, часами мог петь романсы и арии из опер. Видимо, так уж устроен человек, что добавь ему в жизни сложностей - и попросится наружу самая суть: и хорошее, и плохое. Я, например, на время сна "завязал" раздеваться и снимать обувь. Но - писал стихи.
- Копайте, сэр! - Обратился ко мне Плыкин и указал на прочерченный лопатой прямоугольник на земле. В будущую яму на крепком ломе потом опустится катушка, трактор подцепит провод, потащит его вдоль линии - катушка будет вертеться. И будет перекур.
Ваня бибикнул, газанул вхолостую, командир запрыгнул в кузов, и машина умчалась, оставляя за собой шлейф жаркой желтой пыли.
- Главное - процесс! - Одобрительно похлопал меня по обожженному солнцем плечу Процесс и саркастически улыбнулся.
- Не себе - людям! - подтвердил Пан. И они мирно направились к следующей опоре совершать свои высококвалифицированные линейные дела, потому что были "старичками", потому что участвовали в работе строительного отряда уже второе лето. А было это - лето 1969-го.
Мы действовали в Кизнерском районе, где студенческой, полной энтузиазма и отзывчивости рабсилой командовал товарищ Лимонов. Он же здесь командовал скорейшим распространением электричества на селе. Удивительно, но, оказывается, полно еще было деревень, где за околицей по вечерам тарахтел движок, дававший свет в дома, снабжавший по необходимости и зерноток, и мастерские. Лимоновский газик метался между этими, обделенными энергией больших электрических рек, точками - то по собственной инициативе, то вместе с Плыкиным, наседавшим на него с требованиями, крупными и мелкими. Лимонов радовался, глядел на скорую работу ребят, чесал лысеющий череп и помогал, чем мог. Его приветливость носила на себе и отпечаток личности, и была следствием делового удовлетворения. Стройотряды только-только входили в производственную "моду" - давали план. Просили мало. Кроме одного: "Работу давай!"
Особая атмосфера студенческому формированию задавалась, мне кажется, еще при наборе. Романтический стимул преобладал над материальным. О деньгах почти не говорили. Разве что вскользь. Не говорили - городские. Общежитские смотрели на вещи проще. Тем не менее, в комитете комсомола механического института при подаче заявлений в ССО всегда витала в воздухе некоторая неопределенность: возьмут-не возьмут? Не взять могли по разным причинам. Плохие оценки, задолженности по предметам - не годишься. Хулиган - не годишься. А "сухой закон" уважаешь? Не уважаешь? Не годишься! Пусть не так все прямолинейно выглядело тогда в нашей жизни, но принцип сохранялся неизменным - старались подобрать единомышленников. Собственно, почему и оставила эта короткая двухмесячная полоска существования в "Транзисторе" такой мощный, памятный след у каждого.
Лимонов при первой встрече только спросил, улыбчиво оглядывая строй:
- А почему именно "Транзистор"?
- Приборостроительный факультет, - загалдели разом.
- Угу. Электрики. Свои, значит, люди.
А мы стояли, подравняв носочки, готовые к трудовым подвигам, все, как на подбор в желтых - из солдатской какой-то материи - формах, в изобилии украшенные блестящими солдатскими пуговицами. Новье!
Я не помню, как мы втягивались в работу. Она просто началась. Не было втягивания. Вот так и вижу: лица, рассветы, железо, бетон, чашка с кашей...
- Я - полезный, - говорил Лимонов, когда его "ели" заботы. Кто знает, может, и мы прикасались к неведомому огню настоящей жизни? Наверняка! И умножалось в мире доброты, когда, отказавшись от самогонки, проводили лампочку в сарай бабушке-удмуртке - "за так". За ковш воды из колодца, за крест на дорожку...
Каждое утро начиналось с линейки-разнарядки. Но до этого момента нужно было совершить подвиг - проснуться. Просыпались мы в муках, очень рано. Сначала болели мозоли, пока не исчезли. Потом, пока не привыкло к нагрузкам, болело тело. Потом уже ничего не болело. Просто смертельно хотелось спать. Черт знает к чему может адаптироваться организм! Мы спали на этой самой утренней линейке, мгновенно засыпали во время неожиданных пауз во время работы, спали даже в тракторных тележках, нагруженных крючьями, изоляторами, ломами, бурами, прочим металлическим угловатым скарбом. Пока тележка, громыхая на деревенских ухабах, тряслась за колесным трактором до какого-нибудь дальнего объекта за десять-двадцать километров - спали! Вповалку. На шевелящемся, бьющем под ребра железе - спали! Как йоги. А на тележке было написано: "Скорость ограничена до 30 км/час. Перевозка людей категорически запрещена!" Ни то, ни другое часто не соблюдалось. О несчастных случаях как-то никто не задумывался. Жили упрямо. За несчастный случай держали встречу с инспектором по технике безопасности, который раза два за лето сваливался нам на голову, ковырял какие-то дырки в наших полусамодельных картонных удостоверениях и стращал концом света. То есть отчислением из отряда. Было по настоящему страшно. Особенно пугал бушующий Плыкин - бушующий под одобрительно-осудительным оком инспектора. Инспектор уезжал. Плыкин переходил на "эсперанто". Жизнь текла дальше. Мы пахали на все сто. Желая опять одного - отоспаться.
Есть такая, варварская с точки зрения цивилизованной медицины, метода: если заболел, нужно посидеть в ледяной воде, потом долго лежать под мокрой простыней, а когда почувствуешь, что вот-вот отдашь концы, - встать и бежать до изнеможения. Потом - снова в ледяную воду и так далее. До полного выздоровления. Словно барон Мюнхгаузен, выдергиваешь возможности своего физического и духовного "я" на новый уровень. Берешь и ставишь организм перед выбором: или ты приспособишься, или... Ну, и он, конечно, выбирает первое. Так воспитывали спартанцев, так, говорят, воспитывают и сегодня на Востоке.
Нечто подобное произошло и в коллективе отряда. Даже явные хлюпики стали суперхлюпиками - но уже по высшей шкале, по шкале сильных личностей. В газетах психологию перегрузки называют, не расшифровывая, воспитанием в трудовом коллективе. А если нет воспитания, не получается? Ошибка, что ли? Дудки! Значит, нет перегрузки.
Мы словно заново учились самому простому - дружбе. Ерничали. Раздражались. Но все больше любили свое неожиданное братство. Выходных практически не было. Жизнь происходила в работе.
Тракторист Гена, рабочий ПМК, - щуплый востроносый мужичок лет пятидесяти дневал и ночевал в отряде. Юркий, в промасленной, надвинутой на самые глаза кепке Гена со своим стареньким ДТ-74 шустрил повсюду: на просеке, в болоте, в поле.
Как-то во время завтрака он подсел рядом:
- Поедешь со мной, кудрявый. Опоры будем развозить.
Занятие это нехитрое, справится и маломальский стропальщик - завести под бревно трос, зацепить крюк, подождать пока затянется петля, потом зацепить еще одно, еще, еще. И - на трассу. Бревна на стальном поводке послушно ползут за трактором, дрыгаются на поворотах. А ты стоишь у трактора на запятках, чувствуя под ногой пружинящий трос, опять нарушая все запреты ТБ. В кабине - жарко.
День, когда мы вплотную познакомились с Геной, был днем несчастий.
После линейки на Гену сначала орал Лимонов, потом на него наорал Пан. За ночь исчез трос. Накануне был. И вдруг исчез. Из ора я понял, что ночью Геннадий куда-то мотался. Мне хотелось всех помирить, и я сказал:
- Главное - трактор на месте. А трос сделаем...
- Чтоб - трах-тиби-дох! - через полчаса - трах-тиби-дох! - кузница... - трах-тиби-дох! - трос был!
В горне деревенской кузницы тлела кучка каменного угля. От черного чрева шла толстая брезентово-металлическая кишка к самодельным мехам. Наддув был ручным.
- Качай, кудрявый, - сказал Гена. И добавил, - Начальство от суеты произошло. А мы с тобой - от обезьяны. Трудись, человеком будешь...
Трос мы отрубили на машинном дворе. Теперь с одной стороны надо было сделать "ухо" под крепежный "палец", с другой - прикрепить связку тросов потоньше, каждый из которых заканчивался крючком, который Гена называл "чекирем". Вот эти чекири мы и тюкали, разбрызгивая от наковальни красивые обжигающие искры окалины.
- Шестери, шестери! - Подбадривал Гена. И я бегал то от мехов к кувалде, то обратно.
...Разговаривать в кабине едущего, лихорадочно трясущегося ДТ, с непривычки тяжеловато: тебя слышат, ты - нет.
- .....?
- Не по-онял!
- .....!?
- Громче!
- Чего дома не сиделось, студент?
- А!..
- Девка-то есть?
- Есть.
- У меня тоже есть. Недалеко тут. Рожа овечья, а все, что надо, - человечье. - И он засмеялся, может, сам поражаясь простой легкости жизни полевого сезона.
- А жена?
- Имеется!
О чем я думал тогда? Помню, что мучительно перебарывал в себе неприязнь к чужой позиции. Понимал: не все в этом мире - цветочки. Но Геннадий продолжал травить в том же духе, принимая подручного на равных. Плевать он хотел на мое чистоплюйство. Бытие преподносило уроки. Непонятно почему, но Гена мне нравился все больше. Открытостью, что ли? Отсутствием "двойного дна" в душе? Какой есть, мол, такой и есть.
В отряде мы все постепенно становились такими, какие есть. В результате чего чрезвычайно, видимо, расширялась зона психологического взаимопонимания. Для естественности не существует "вето".
Мы дотарахтели до бригады пасынщиков - ребят, занятых прикручиванием проволокой-катанкой четырехсоткилограммовых железобетонных "ног" к деревянным столбам. ЛЭП-10, которую мы тянули, покоилась именно на них. Трактор-столбостав шнеком, похожим на деталь мясорубки, дырявил землю, стрелой поднимал опору, втыкал ее на место. Землю сгребали лопатами, трамбовали, топая. Но до всего этого надо было еще растащить опоры вдоль всей намеченной трассы.
Пасынщики вертели ломами, натужно крякали.
- Чепляй!
В лесу, на просеке мы засели. ДТ, попрыгав по валежнику и пенькам, завис на одном из них. Встал, как постамент. Брюхом, поддоном напоролся на препятствие, приподнялся и - беспомощно, как жучок, заскреб гусеницами по мягкому торфянику. Гена подергал рычаги туда-сюда. Кепка у него сползла на самый кончик носа. Трактор еще рванулся пару раз и вообще заглох. Из тишины роем налетела всевозможная кусачая нечисть.
Из-под сиденья Геннадий достал ножовку, какую продают в хозяйственных магазинах. Потрогал зубчики, посмотрел зачем-то пилу на свет, как смотрят кинопленку. Молча приготовил кусок брезента. Примерился как ловчее нырнуть под трактор и исчез. Только подметки наружу остались. Послышалось противное ширканье. У меня сердце замерло! Если пень обломится - хана.
Я зашел с другой стороны и тоже сунулся в месиво из черной грязи и ободранных, сильно пахнущих корой веток.
- Ку-ку!
- Ку-ку. На, с той стороны поширкай.
Время остановилось. В немыслимом, идиотском загибе деревенело тело, руки ободрались. Дважды являлся Плыкин, моргал, курил. Не подгонял.
Ножовку, наконец, стало заметно "заедать" - сверху давил наш "танк". Осталось только завести его и дернуть вперед.
- Хорош. Все наверх, - скомандовал Гена.
Вылезли, чумазые. Заржали дико, глянув друг на друга.
В тот же день утонули в болоте, там, где трасса выбегала из просеки на безлесое, топкое пространство. Вытягивали наш ДТ мелиораторы своей специальной, широкогусеничной техникой. От невероятного усилия буксировочный трос лопнул, его мохнатый конец шарахнул по кабине. Слегка оглушило. Кабину в месте удара изрядно вдавило.
Геннадий подвел итог.
- Ты, кудрявый, у меня вроде талисмана.
- Как это?
- Кое-что происходит, а ничего не случается. Выпить хочешь?
- Нет. Мне нельзя.
- Больной что ли?
- Сам ты больной! Не хочу.
Опоры таскали без счета. Пасынщики, как роботы, вязали и вязали. Мы с Геной лихо подкатывали на своей таратайке, я вываливался почти на ходу вон, цеплял "чекирь", махал: "Пошел! Давай!" И снова мы ползли по просеке между коварных пеньков, рисковали на болоте... От столбов, таскаемых волоком, в земле получилась канава.
Плотные сумерки застали нас в соседней деревне, в нескольких километрах от школы-интерната, где располагался отряд. В довершение злополучного дня сломался "палец" в одном из звеньев левой гусеницы. Ковырялись, натягивали трак обратно уже при свете факела из солярки.
- Все, кудрявый, пошли ужинать. Ждут.
От усталости я не стал спрашивать куда, зачем и почему. В домике на отшибе нас встретила сухонькая, молчаливая женщина. Пахло жареным луком. Я раздваивался: во-первых, хотелось рухнуть и спать, но - во-вторых! - очень беспокоился, что Плыкин потеряет...
- Здесь погоди, - оставил меня Гена в сенях. Из комнаты он вернулся с большой бутылью - "четвертью". Бабушка моя раньше в такой посуде хранила керосин.
В темноте сунул стакан:
- Держи.
- Зачем? Поехали в отряд, пора уже.
- Ладно, успеем.
Я покорился. Не стал нарушать деревенского этикета. Глотнул раз, другой, с трудом осилил до конца. Честное слово, ничего более мерзкого в жизни не пробовал! Но не произнес ни слова. Мало ли, вдруг обижу...
- Закуси...
- Не.
Он налил себе. Попробовал.
- Тьфу, черт! Ты чего не сказал? Это ж подсолнечное масло! Не ту бутыль взял, сейчас принесу...
Но мне хватило. Я ушел в кабину мучиться и дремать. Гена явился примерно через час, уже изрядно пьяный. Долго дергал "пускач", завел. Поехали, включив единственную, заляпанную грязью фару.
Гена вел трактор с закрытыми глазами. Он спал. Я, сидя рядом, рычагами поправлял траекторию движения, как мог. Получался классический зигзаг. Благо была ночь и безлюдная глушь.
Ну, и в дополнение: бог наказал меня за попытку отступничества от "сухого закона" - трое суток я тайно маялся фантастическим стулом. Знал о моей беде только Гена, который при встречах сразу же начинал говорить "за жизнь". В напарники он меня больше не брал, видимо, из суеверия.
Был отрядный вечер. Праздник. Поварихи состряпали что-то вроде печенья. Поставили столы, свечи, вскипятили чай. Устроили импровизированный костер с красной лампочкой внутри. Читали по памяти любимых поэтов. Пели под гитару "Люди идут по свету...", "Седина в проводах от инея..." Впервые ощутили грусть от того, что судьба когда-нибудь разведет всех по разным дорогам.
Начал подозревать, что человек-авария совсем не Процесс, а я. Вот случай. С комиссаром "Транзистора" Гришей Фалалеевым мы направились демонтировать старую, на давно подгнивших столбах, деревенскую линию. Как ее убирать? Меня осенило.
- Давай, Гриша, - говорю, - обрежем провода с краю и потянем.
- Давай.
Я сползал наверх, поработал кусачками. А на земле мы ухватились за концы и ну качать что было мочи. Пошел первый столб, за ним, как падающие "доминошки", потянулись - через вязку проводов - остальные. Деревня возопила голосами старушек, квохчущих кур и полуспятивших собак. Как в страшном бреду, столбы, не держась на своих сгнивших основаниях, валились куда попало. Никого не задавило. Кое-где попортило палисадники.
Дневную норму мы выполнили, как по волшебству.
Я заработал выговор.
Еще случай. Лошадь Чайка на колхозной конюшне пользовалась дурной репутацией. Под гору она могла понести, то есть пойти вразнос, установить рекорд скорости и не реагировать на вожжи. Я не первый раз запрягал эту, смиреннейшую с виду, скотину, которая все время по дороге желала пить, и я носил ей воду из каждой встречной колонки в собственной фетровой шляпе. Короче, я считал ее если не родней, то уж младшей сестрой - точно.
Долго выбирал телегу с оглоблями подлиннее; задумай лошадь опять понести, хоть задними ногами о колки биться не будет, хоть не так обезумеет.
На телегу погрузили две сорокалитровые фляги с битумной краской, необходимой для защиты металлических бандажей на опорах. Чтобы не ржавели - их красят этаким помелом. Помело я воткнул в одну из фляг, а крышку просто прихлопнул. Встал, как заправский лихач, на телеге в рост. Гикнул. Свистнул. Гаркнул. Мы кое-как поплелись.
Так было до спуска с горы. Под гору Чайка понесла. Может, и обошлось бы все по-хорошему, но дорога снизу, аккурат на мостике через речку, делала крутой изгиб вправо. И, согласно всем законам физики, я, фляги с помелом и сама телега полетели туда, куда их влекла инерция. Я упал на спину на прибрежный песок, дыхание остановилось, а надо мной, в лазурном небе плыла и кувыркалась, плещущая черным зевом фляга... Лошадь не пострадала. Ветхая колхозная упряжь порвалась от напряжения, освободив животное.
Вечером Плыкин поставил меня перед строем. Прочитал нотацию. Я стоял униженный, в черных битумных разводах. Врачиха Таня дала однодневный больничный - по причине отбитых внутренностей. Больничное время я провел на кухне за чисткой картошки. Чистил и сочинял. И сочинил: "Линия, линия, линия! Черные свечи-столбы..." Позже эти слова станут песенкой, гимном ССО "Транзистор". А пока я постигал на практике библейскую истину: страдания помогают человеку возвыситься над суетой. О чем и толковал поварихам.
Речь бойцов отряда состояла, по большей части, из коротких реплик. Разглагольствованиями и тирадами не пользовались. Писем не писали. Исключение составляли Вова Шилкин и Яша Тененбаум. Исключение в смысле разглагольствования. Они были неразлучны, как сиамские близнецы, понимали друг друга с полуслова и поэтому никогда не приходили к общему мнению. Разговоры их отдавали чем-то одесским, бабелевским...
- Яша, ты хочешь кушать? - Вопрошал Шилкин.
- Яша хочет кушать, - немедленно отзывался Яша.
- Давай завяжем с неблагородным делом и пойдем кушать харч, - говорил Шилкин, восседая на траверсе анкера.
- Я подумаю за нас обоих, - говорил Яша.
Тененбаум шел в столовую один, вываливал двойной обед в какую-либо подходящую по емкости жестянку и возвращался к рабочему месту, где парил на перекладине анкера в раскоряку упрямый Шилкин.
- Вова, я слышал, что питаться надо регулярно, иначе мы умрем, - приговаривал Яша, подвязывая приносной обед к бечевке, спущенной сверху.
- Приятно и вам подавиться, - душевно благодарил облагодетельствованный.
И так далее.
Гораздо серьезнее вел себя Володя Григолия, интеллигент-первокурсник. Он был невысок, лобаст и носил очки. Это именно он, кстати, часами мог петь арии из опер. Он единственный из нашего отрядного мужского населения не употреблял ядовитых глаголов.
Однажды случилась редкостная гроза. Сверкало и гремело знатно. Бригада забежала в дом без стекол: то ли недостроенный, то ли уже брошенный. Не важно. Сверкало и гремело по первому сорту. А Григолия сидел на мокром подоконнике и безголосо, но громко и очень правильно выводил: "То-ре-а-дор, сме-ле-е в бой!.." Молнии отражались в его, поднятых к небу, очках. И такое вдохновение читалось на лице всегда тихого Григолии!
Мы же его не любили, мы же над ним издевались! Он терпел.
И вот случилось нечто. Когда арию поют по радио - это ерунда, это за самолюбие не дергает. А вот когда выясняется, что тот, с кем спишь рядом, знает слова, тобой невразумленные...
Короче, мы открыли для себя Григолию. Мы его зауважали. Он нас победил.
И я спросил себя: почему, чтобы уважать кого-то, надо самому побыть дураком?
Или я не прав?
На Гене теперь "ездит" Процесс. Странно, я испытываю что-то вроде ревности. Они нормально сработались, без приключений. Гена откуда-то привозит цивильные сигареты, пачку иногда выдает мне:
- Кури, кудрявый, на здоровье.
Процесс у него клянчил тоже. Не дает. Я делюсь с Процессом дефицитным куревом, как заговорщик.
Приезжал в отряд корреспондент из республиканской "молодежки! - Паша Никитин. Писателю подсунули "писателя", то есть меня.
- Давай, давай, давай, старик, рассказывай: как у вас тут, чем живете, ЧП бывают? А? Бывают? Электричество у вас какое? Десять киловольт? Нормально! - Уфф!
Кто знал, что впоследствии самому придется хлебнуть корреспондентской доли?.. Тогда же я, пыжась, басил о том, как воспитывает нас строительный отряд, какой замечательный Плыкин, настаивал на упоминании Лимонова и целого списка рядовых. Подробно рассказал о том, как трещат под бухтой провода доски при погрузке...
Прошла неделя-другая. Напечатали "мемуары", которых я не писал. Стояла в конце моя фамилия. А перед ней, то есть во последних строках статьи - слова: "Трещат доски - это и есть романтика!"
За это посмешище газетчиков я возненавидел люто.
Один Гена заступился:
- Чего кобенитесь? Для вас ведь он старался.
- Не виноватая я! - Стучал я себя кулаком в грудь.
- А не виноватая, так и переживать нечего.
Легко сказать! Правда, она тогда правдой выглядит, когда самому от нее не тошно и другим - не тошно. А тут всем тошно. Точнее, всем смешно, а мне тошно. Запутаться можно! Слова - вещь блудливая, рабочий пот в них сохранить не так-то просто...
С предложенной для освоения суммой капиталовложений отряд, похоже, справлялся досрочно. Поговаривали о возвращении. О том, где и как отметим "волю". Уже прощально поглядывали мы на стены нашего интерната, залепленные "Молниями", выпусками "Комсомольского прожектора", вырезками из газет... Вот тогда прошел по отряду слух: будет Муркозь-Омга. Муркозь-Омга! Самая дальняя деревня района, хуже, чем на отшибе - в тайге, считай.
Собрание напряглось.
Говорил Гриша Фалалеев, комиссар:
- Ребята! Договорные обязательства мы уже, считай, выполнили. ПМК просит взять дополнительный объем работ. Объект находится в тридцати километрах отсюда. Условия тяжелые. Лес. Болото. Сроков, считай, никаких. Это штурм. Дело добровольное...
Собрание ворчало.
Говорил Лимонов, говорил Плыкин.
Собрание ворчало.
Стали голосовать. Все проголосовали "за".
Считалось особым развлечением - посмотреть, как неопытный новичок впервые лезет на столб. Если бригадир линейщиков, Пан, совершал сложные манипуляции руками и ногами одинаково свободно, как дикая кошка, то для Григолии подобное упражнение было настоящим испытанием.
Муркозь-Омга спутала обычный распорядок жизни. Человеческие руки требовались всюду. Мы вынуждены были стать универсалами. Очередь лезть вверх дошла и до Григолии.
- Товарищи, объясните, как тут все правильно сделать, - обратился он к обступившей его минутной толпе.
- Главное - не результат, а процесс... - Это сказали чуть ли не хором. Процесс даже зарделся от удовольствия.
Пан воспользовался "эсперанто".
Подошли Шилкин Тененбаум.
- Вовочка, ты застрахован? Нет? Тогда береги себя! Это очень просто делается. Ставишь ножку вот сюда... застегиваешь ремешок... Зацепись страховочкой и тогда мама не обидится. Вот! А теперь сучи ножками. Вот! Да что же ты обнимаешь его, как жену? Легче, легче!
Григолия, сверкая очками, судорожно карабкался по пропитанному смолистым антисептиком дереву. Добравшись до верхних крючьев с изоляторами, где предстояло делать вязки - крепить натянутый провод - он замер.
- Отпускай руки! - Вопили снизу.
Легко сказать: "Отпускай!" На высоте четвертого этажа надо оттолкнуться от опоры и, упершись, как дятел, ногами в ствол - зависнуть. Тело, поддерживаемое страховочной цепью, становится под углом, спиной к земле...
- Мама! - Сказал Григолия и отпустил руки. Побыл так немного и, как ни в чем не бывало, приступил к работе. Зрителям сразу стало неинтересно. Родился еще один линейщик.
Муркозь-Омга! Она испытывала нас на прочность. Мы уже не давали шефских концертов, не возились с пионерским лагерем для деревенских детишек, не читали просветительских лекций перед местным населением... Все это уже было. За все это уже было сказано огромное спасибо. Деревенские парни не задирались даже тогда, когда кто-то из отряда умудрялся крутить любовь с ихними девчатами... Благодаря царившей в отряде искренности мы не были чужаками ни друг для друга, ни для них.
Муркозь-Омга! До начала занятий в институте оставалось десять дней...
- Па-а-а-дъем! - От этой команды волосы на голове вставали дыбом даже во сне. Мы добровольно нарушали всякие инструкции и правила по охране труда. Вчера вернулись затемно, поужинали и свалились замертво. Никто не щипал гитару, никто не травил байки. Только мой сосед по спальне, Вова Шилов, пробормотал: "Люди, тише, ради бога, тише! Голуби целуются на крыше..."
- Подъем! - Плыкин, бодрый, энергичный, уже побритый сдернул с меня одеяло. Я лежал на матрасе, скрюченный, ничего не соображающий, в спортивном трико и в сапогах. На Плыкина я смотрел, как вошь на солдата.
- Срам, - сказал Плыкин, - Приказ - умываться!
Из удобного интерната, обжитого и знакомого, мы переехали поближе к объекту - в какую-то полуразвалившуюся школу. О быте, увы, уже не думали. Умываться ходили через небольшое поле к ручейку, вытекавшему откуда-то с фермы. Запросто пили эту воду. Врачиха Таня давно махнула на нас рукой; она, пожалуй, была самой "безработной" единицей в отряде. Никто не болел всерьез. Только Пану как-то порвало кожу на руке ударом тока... За сутки зажило!
Я взглянул на часы. Обычный подъем в 6.00 сменился подъемом в 4.30.
Гена, кстати, перенял мою манеру: он тоже спал в сапогах.
- Вставай, кудрявый, тонуть пойдем.
Преувеличения тут не было. От последнего поля, где заканчивалась малоезженая, пыльная "грунтовка", мрачной стеной начинался лес, сильно заболоченный снизу. Не знаю, какая умная голова и в каком кабинете проводила по карте линию будущей трассы, но то, с чем мы встретились, подавляло. Просто не верилось, что в этой сельве можно работать. Я и не подозревал, что в Удмуртии есть такие места. Есть, однако.
Вольно или невольно, но мысли каждого были заняты именно этими невеселыми перспективами.
...Григолия ел третью добавку за завтраком:
- Совершать подвиги - норма поведения титанов. Мы - титаны.
- В столовой ты титан, - беззлобно поддел его Процесс.
- И в столовой тоже, - Григолия жевал. - Ты, Процесс, когда-нибудь обращал внимание на одно обстоятельство: взлету духа предшествует физическое уничтожение. Нас ждет взлет духа!
- Браво. Не надо бис, - сказал Яша.
Прохладное утро после жаркого завтрака было приятно. Пока Гена дергал "пускач" ДТ, пока цеплял тележку с надписью "Перевозка людей категорически запрещена", - мы "разлагались", смолили крепчайший, но дешевый "Лигерос", кашляли, прочищая глотки, пили по очереди студеную воду из фляги. ДТ за лето, видимо, сдал и заводился теперь не сразу. В его механических кишочках накопился износ. По захламленному школьному двору медленно плыл сигаретный дым. Воздух содрогался от нараставшего негодования тракториста.
- Процесс! Важен процесс! - Сказал Процесс. Намотал на свой здоровенный кулачище конец сыромятного шнура, аккуратно отстранил Гену чуток в сторону, вздохнул, - Себя не жалеем... - и сокрушительно дернул.
Чтобы не вываливаться на ходу через невысокий борт тележки, ехать предпочтительнее было лежа. Или на корточках. Ни то, ни другое сделать не удавалось по причине многолюдности. Плюс инструменты.
Мы проезжали участок дороги, где в полной готовности стояла уже, поднятая "Транзистором", ЛЭП. И что-то происходило в этот миг в душе каждого. Нет, не сентиментальное. Линейщики щурились, на глазок издалека проверяя что-то свое. Пасынщики ощупывали взглядами "ноги" столбов. Гена смотрел на бездорожную целину без эмоций. Я вспоминал разметку трассы, скитания по полям и лесам с рулеткой и колышками. Теперь пристрастно щурился: прямая ли? А пролеты проводов, по-птичьи ныряя то вниз, то вверх, уводили взгляд к горизонту. Душа сдержанно ликовала. Это можно, кстати, легко было вычислить по новому интенсивному закуриванию в кузове.
- Падай, дубки! - скомандовал перед лесом Плыкин и мы, гремя железом и костьми, десантировались. Дальнейшее продвижение грузов и людей производилось на санях. Нам они пригодились летом в нарушение всем известной пословицы. Сани семи-восьмиметровой длины мы застилали соломой, наваливали на нее все, что требовалось, садились сами и - кум королю! - буквально плыли за беспристрастно ныряющим в глубокие водяные ямы трактором. Сквозь клекот, треск сучьев, чавканье жижи, дробную надсадность движка слышны были той же силы проклятия Гены. Из кабины он вылезал, как водолаз, только без костюма.
- Не воткнем. Столбоставом в этом киселе копать? - Пан словно разговаривал сам с собой. Народ прислушивался. - А, может, и воткнем столбики. Кольями укрепим. А, может, и не воткнем... Процесс, ты как считаешь?
- По результату.
И все засмеялись вежливо - мимо проплывала девственная природа. В особо крупных ямах сани заливало сверх соломы. От черной жижи мгновенно намокали зады. Вот тогда смеялись старательно!
День продолжался.
Вновь таскали опоры. Я вновь лазил под трактор пилить злополучный пень-"мину". Без болтовни, без ахов. Чудно: пока привыкаешь к чужой жизни - она в диковинку, а привык - сам диковина. Подумалось: приеду - мать с отцом не узнают. И рисовалось в воображении: грудь - колесом, глаза - огонь, характер - кремень... Но кое-чему мы все-таки научились.
- Яша, ты когда-нибудь видел столбы в воде?
- Яша видел столбы в воде.
- И они стоят?
- Они стоят.
- Тогда я спокоен.
- Спи, друг!
Чрезвычайные обстоятельства на Шилкина и Тененбаума не действовали. Друзья не прекращали своих бесконечных диалогов, что сильно оздоровляло напряженную атмосферу последних дней. Ведь за что цари ценили шута? За ум! За стратегический ум - особенно!
- Яша, мы это сделаем?
- Яша не сомневается.
Причем, один из них при этой беседе лихорадочно скакал, втыкая колья под основание падающего столба, а другой преспокойно, как лемур на ветке, висел и философствовал. Столбы, полувалились, но не падали совсем. Наклонялись на двадцать, тридцать, шестьдесят градусов к земле - кому как повезет. Жидкое лесное месиво под ногами держало плохо.
- Эх, зимой бы! - сообразил я.
- Умен! - сказал кто-то. Кто - не знаю. Потому что сам я в это время поехал по наклонной с десятиметровой высоты. Больше всего в такой момент хочется отцепиться и прыгнуть прочь.
Всюду мелькало веснушчатое, ощерившееся улыбкой со стиснутыми зубами, лицо Плыкина:
- Навались, дубки! Оплата - аккордная.
Мелькал Лимонов. Да простится мне каламбур - хвалил наше болото, как кулик.
С натянутыми проводами линия встала, выпрямилась, последними своими пролетами широко шагнула через красный глинистый овраг и - вот она, Муркозь-Омга. Сделали низковольтную разводку по деревне, "воткнули" понижающий трансформатор, установили грозоразрядники, сняли со всей линии "закоротки" - отрезки заземляющих, на всякий случай - проводов. Готово, товарищи. Готово! Го-то-во!!!
Человек передвигается по жизни и оставляет за собой куски этой самой жизни - своей собственной. Там кусок... Тут кусок... Бывает, реветь охота, до того жаль оставлять, до того велик кусище. Лету 1969-го мы оставили нашу коллективную душу. Душу "Транзистора-69". Кто помнит, тот знает. Кто знает, тот помнит.
Вместо эпилога.
ПМК раздала нашим многочисленным передовикам щедрые подарки - приемники, фотоаппараты. Вместо одного договорного плана отряд выполнил два. Мы получили по шестьсот с лишним рублей каждый. Когда въезжали в Ижевск и увидели обыкновенный трамвай - заорали от восторга.
На вечере встреч - при галстуках, в платьях, неузнаваемые и, вместе с тем, знакомые до потрохов. Все очень вежливые. Красивые. Умные. Словно прошли какое-то очищение. "Эсперанто" никто не вспоминал. Приезжал Гена. Налил полный изолятор, перевернув его чашкой вверх, и - выпил за нас. "Век помнить буду!" - сказал.
Деньги я отдал родителям. Мать купила мне золотые часы. Это было шикарно!
Прошло почти двадцать лет с тех пор. Многое вокруг и в самих людях изменилось. Больше, наверное, стало сухой дисциплины, выгодного порядка. Может, меньше стало романтики. Или мне кажется?
...Весной 1988-го праздновали двадцатилетний юбилей работы студенческих строительных отрядов республики. Много и хорошо говорили. А потом на сцену дворца поднялись незнакомые люди и запели: "Линия, линия, линия - черные свечи-столбы..." В груди защемило. Черт возьми! - Это же наше время до них дотянулось. Наше.
**************************************************