На ГЛАВНУЮ .......... на стр. ПОВЕСТИ ЭССЕ РАССКАЗЫ ПЬЕСЫ

 

          Лев РОДНОВ

 

рисунки сделал художник Александр Балтин

 

повесть-фантасмогория опубликована в лит. журнале СП «Луч»

 

 

 

 

 

          Граждане! Автор имеет наглость заявить, что является практиком и теоретическим разработчиком наиболее мощного философского учения современного -- похеризма. Суть его такова, что любую, сколь угодно сложную концепцию, или сколь угодно сложное соотенесение жизненных обстоятельств, всегда можно свести в вседоступному уразумению. ибо здравый смысл похеризма не знает ничего святого, а язык его прост, как три буквы.

 

                   Поход похеристов

 

                             притча

 

          Отвяжись, плохая жись, привяжись хорошая!

 

Из туристского фольклора.

 

 

 

          Эй! Если тебя коробит от одного лишь произнесения или написания, брось читать немедленно: ты никогда не поймешь похеризма!

 

Предупреждение автора.

 

 

 

          Похерить, -рую, -ришь, -ренный; сов., что(устар. и прост.). Зачеркнуть, уничтожить.

 

"Словарь русского языка"

 

С.И. Ожегов

 

 

          1.

 

          Мы уже несколько часов подряд стояли в магазине за водкой, точнее, ждали, как и вся гигантская угрюмая очередь мужиков, женщин, пенсионеров -- все толкались под одуряющим июльским солнцем в каком-то безысходном нетерпении и злобе; очередь по случаю субботы была, видимо, больше обычной и жители небольшого таежного городка с нескрываемой неприязнью поглядывали на нас, экипированных весьма отлично от местной "моды" -- в штормовки с эмблемами разных фестивалей и слетов, в штаны с ненормально большим количеством карманов, в кепочки и шляпы армейского образца; байдарки и рюкзаки мы свалили чуть поодаль, под деревом, -- эта "экзотика" тоже взывала некоторый интерес словоохотливых старичков и нахальных сопливых детей. Мы проклинали свою лень и непредусмотрительность: водку можно было куда спокойнее купить дома и везти себе упакованной без забот. понадеялись на удачу, возьмем, мол, в последнем оплоте цивилизации, у аборигенов чуть-чего самогоном разживемся. Вот тебе и взяли... Самогоном тут и не пахло, по крайней мере, для нас, а очередь -- вот она! пот затекал за шиворот, лица засалились, к тому же наглости мух не было предела, они кусали и липли ко всему подряд.

 

          Мы -- это четверо друзей, решивших еще раз тряхнуть стариной, то есть сплавиться по реке. За плечами у каждого были разные походы, глупо-беспечные и категорийно-опасные, но на сей раз "черт дернул" несколько иначе: каждый из четверых подобрался к окончательной взрослости, а это, как известно, всегда чревато... Хотя бы по той простой причине, что уже некуда отодвигать страшный непроизнесенный внутренний вопрос: а не зря ли я живу? Грубо и условно, разумеется. Но суть примерно такая. Нам не просто хотелось отрешиться от мира, от его забот, жен и детей, нет! -- хотелось отрешиться от самих себя, что ли, а именно: забраться в такую глушь, где бы ищи -- вовек не сыщешь. И мы ее отыскали! Далеко в тайгу просачивалась железнодорожная однопутка, не обозначенная ни на одной карте; здесь, в основном, жили зеки-химики, расконвоированные поселенцы, военные и оскотинившиеся первопроходцы-пионеры, все еще ждущие особых почестей за свой первый вбитый колышек. Километрах в сорока от этого "оазиса" текла река, к которой мы стремились. названия у реки почему-то не было. На все наши нетерпеливые вопросы жители замолкали, качали головами или говорили неопределенно: "Да-а... Лихие вы ребята..." о тех местах, оказывается, ходила недобрая слава -- все, кто уходил туда поохотничать или за ягодой, уже якобы не возвращались. Суеверные слухи подлили в наш энтузиазм новую порцию азарта. ОТлично! То, что нужно! -- так мы наперебой подзадоривали друг друга. Может, именно то обстоятельство, что в глазах шевелящейся, до предела накаленной очереди мы выглядели отчаянными смельчаками, чуть ли не смертниками, -- нас мрачно терпели, не прогоняли и не порывались бить морду залетным конкурентам.

 

          Наконец, дверь магазина распахнулась и в заветный проем хлынула кишащая, матерящаяся лавина людей. Из-за толкотни в проеме очередь, если эту озверевшую кашу из локтей, ног и плечей, конечно, называть очередью, -- натужно вдавливалась и вдавливалась в закуток к прилавку. Валера, как самый крупный и решительный из нас, зажал деньги в кулак и тоже ломанулся, через несколько минут он был уже у входа, нам было видно, как он развернулся, крякнул от натуги и плечом сорвал запоры второй створки двери -- проем стал в два раза шире; очередь взвыла одобрительно и табуном поднялась на новую волну штурма. Вдруг воздух над людьми прорезал чей-то жуткий визг, не голос -- именно визг.

          -- Дуню задавили! Дуню! Дуню задавили, сволочи! Стой! Дуню задавили!

          Толпа шла прямо по Дуне. Небольшая старушка не выдержала толчков, ослабла и упала. Десятки каблуков слепо наступили на неожиданное препятствие. Дуня умерла, не издав ни единого звука. Визгом кричала продавщица, которая случайно увидела трагедию в мелькнувшем просвете между телами невольных убийц. По лицу продавщицы текли слезы, руки ее при этом проворно брали деньги и бесперебойно отпускали товар. Прекрати она торговлю, разъяренные мужики, убили бы, наверное, и ее... Откуда-то очень быстро прибежали два милиционера, юркнули в беснующееся человеческое пространство и вскоре выволокли из него мертвое дунино тело, кровавое и обезображенное; кровь, перемешанная с пылью и грязью была уже не такая страшная, как будто бы лицо старушки просто загримировали под Бабу-Ягу...

          Потный, разгоряченный, вынырнул обратно с охапкой водочных бутылок Валера.

          -- Пошли! Быстро! Сматываемся, отцы!

          По-молодецки подхватив громоздкую амуницию, мы исчезли. Надо было искать попутку-лесовоз.

          -- Все идет отлично! -- сказал Серега.

          -- По плану -- как по маслу! -- сказал Женя.

          -- Эт-то точно! -- бодро сказал я. Но мы все почувствовали, что идея нашего похода получила какую-то непонятную трещину, словно наклонилась над рюкзаками невидимая и невысказанная фальшь. Случай с Дуней внес неприятную дисгармонию в эйфорию нашего жеребячьего настроения.

          -- На все воля божья! -- изрек я нечто спасительно-итожащее, и мы стали махать руками лесовозам, вздымающим на ходу гигантские клубы пересохшей торфяной пыли.

 

          Лесовозная трасса в одном месте подходила к речке довольно близко: по лесу, на горбу тащить нелегкий скарб байдарочника оставалось еще несколько километров. Ну, это ерунда! Закончить же наш маршрут мы должны были -- по расчетам -- при впадении безымянной таежной красавицы в большую реку, где пристань и где гудит теплоход... Собственно, до теплохода было еще ой-ей-ей! Впереди был отпуск и целый месяц "пахаловки" -- то есть, работы веслами.

 

 

          Шофер зевнул и запросил четвертную за всех.

          -- Черт! Начались несчастья, -- бурчал Женя-казначей: касса на время похода была для удобства существования общей. Мы посовещались и согласились, потому что могли прозагорать у пыльного тракта еще долго, а солнце уже давно скатилось за полдень. К ночи, авось, доберемся до берега, надеялись мы.

          Доехали.

          -- Вон туда идите! -- неопределенно ткнул пальцем в сторону густой чащи шофер. -- Тут где-то проход должен быть. Наши хлопцы несколько раз старика засекали. Шастает! Из браконьеров должно. Ну, живайте!

          Лесовоз сгинул. Мы повертели карту, компас, вроде примерно совпадало... пошли! Еловая чаща, к тому же сильно подтопленная, встала перед нами почти непролазной стеной. Впору было растеряться. Перекусили в раздумьях, выпили бутылку водки.

          -- Может, здесь заночуем? -- предложил осторожный Серега.

          -- Похер! -- сказал я свою любимую фразу. Аргумент подействовал.

          Минут через двадцать-тридцать безрезультатного "тыканья" в чащу, мы нашли, наконец, то, что искали -- едва заметную тропку, похожую на те, что оставляют в лесу лоси. Правда, в особо низких, сырых местах под ноги были брошены, словно специально, бревнышки, сучки, а одни раз, когда мы проползали на четвереньках под колючим буреломом, на ветках нашил обрывок старой сети с поплавками и грузилами. Это придало сил и воодушевило.

          -- Под знаменем похеризма вперед к победе... -- Валера был членом партии и вещал в обычной жизни с институтской кафедры о пользе коммунистической идеологии. Здесь он с удовольствием опростился до примитива, отдыхал, значит. Вперед к победе чего -- Валера сказать не успел: в вечерних сумерках перед нами неожиданно возникла сказочная поляна с пологим травяным берегом, бережно поддерживающем излуку шевелящейся, плотной воды. Река оказалась шире, чем мы ожидали. До другого берега было метров двести, если не больше; там, над ивняком, клубился завораживающей красоты туман, видна была песчаная коса, дерзко выбегающая почти до середины реки этаким песчаным узким клинышком.

          -- Фан-та-сти-ка! -- сказал я совершенно искренне, сделал несколько поспешных шагов по поляне и тут же шлепнулся на зад. Руки попали во что-то мокрое. Я наклонился над травой, чтобы разглядеть росу внимательнее -- поляна была сплошь покрыта земляничным ковром. Земляны было море! Взвыли налетевшие тучи комаров. Мы сочно стали ставить палатку, разводить костер, подтаскивать дрова. Градус настроения резко пошел вверх. Ликовала природа, ликовали мы. В котелке булькали концентраты. Правда, почему-то поблизости не оказалось сухостоя, так что пришлось, хоть и жаль, рубить на дрова молодые березки. Но ничего, костер взялся, подсыхая и тут же отдавая нам свою энергию. По поляне потянулся дым. До темноты "уговорили" еще две бутылки и весело расстреляли их из ружья, прихваченного на всякий случай; осколки стекла окропили поляну.

          -- Ребята!!! -- женины глаза сентиментально заблестели, во влажных зрачках отсветами отплясывали маленькие язычки пламени. Женя недавно вернулся из загранкомандировки и теперь всеми фибрами души ненавидел все отечественное, точнее, глупость, с которой это "все отечественное" связано никому не ведомым фатумом. У костра Женька впервые, пожалуй, отошел от заграничного шока.

 

          Свое прибытие мы отмечали не стесняясь, потому что стесняться в тайге некого. Мы орали, вопили, стреляли одиночными и дуплетом по кустам, потом надрали много бересты, выложили из нее на траве крест, облили его бензином и подожгли; и -- опять орать, опять водить идиотские ведьмачьи хороводы вокруг огня.

          -- Пьяный турист подобен стихии! -- заорал Серега и зашвырнул пустую консервную банку в реку. Раздался шлепок.

          Нам было хорошо. Иногда из леса доносились голоса ночных птиц. темнота умиротворяла. Туман на той стороне чуть-чуть фосфоресцировал. Захотелось откровений, разговоров; в палатку никто не шел. Прилаживаясь к теплу, мы кто как раскидали подстилки, спальники. Открыли еще одну бутылку. Хотелось.

          Серега достал транзисторный приемничек, повертел ручки, пощелкал диапазонами: приемник исправно шипел, но молчал, как мертвый.

          -- Оставь, -- сказал Женя, -- брось! Чего ты хочешь? Сибирь ведь! Железо! Аномалии!

          -- Мир может гибнуть, нам теперь все равно... -- Серега, слегка комедиантствуя, отнес приемник к рюкзаку и затолкал поглубже. -- Спи спокойно, большевистское радио!

          В тишине со стороны реки скрипнуло, как будто весло в заржавленной уключине. Прислушались. нет, все спокойно. Показалось.

          -- Да-а, диковато. -- Даже видавший виды Женя оглянулся, поежившись. Женя был руководителем похода, старым мальчиком, сохранившим в неприкосновенности многие свои мальчишеские иллюзии, которые привели его, в конце концов к позиции воинствующего романтика.

          -- Знаете, это, наверное, только наше, русское... -- Женя поскреб в затылке, подбирая слова, -- у них там такого нет. Они как с детства зародятся, так и идут себе до конца, не сворачивая...

          -- Яснее нельзя ли? -- спросил Валера, привыкший к лекционной точности.

          -- Секундочку! Я говорю о том, что человеческая жизнь в России имеет одно очень неприятное свойство: в течение своего срока она несколько раз как бы переламывается. Не понятно? Ну, не выходит оставаться самим собой от начала и до конца! Лет десять проживешь, оглянешься -- бог ты мой! -- что от тебя прежнего осталось? От твоих убеждений, от того, что ты любил, на что надеялся? Да ничего! То есть, конечно, это все остается, но ты-то, ты сам -- другой, а поэтому ничего из прежнего уже не надо...

          -- Сам себе, выходит, похер? -- применил я любимую терминологию.

          Женя поморщился:

          -- Выходит, да.

          -- Комплексы... -- сказал Валера. На его академической лысине играли блики костра.

          -- Как вы не понимаете?! Вы все правы! Все! Правы! -- Серега запьянел больше других и теперь навязывал свою любимую позицию: все правы, все в полном восторге от себя и от других. Серега считал, что утонченная возвышенная любовь к чуду собственной жизни может принести облегчение и свет окружающим.

          -- Расскажи-ка ребятам свои "теорию", а то они так и помрут непросвещенными. -- Валера подергал меня за сапог, напоминая, что всю дорогу от дома до таежной глуши мы юродствовали на идеологические темы. Если Валерин вариант изначально строился на развернутой идеологической логике, то мой был проще: из единственного термина -- "похеризм" -- я раскручивал универсальное, чрезвычайно гибкое и бесконечно многослойное "учение". Это было и смешно, и серьезно, так как в теорию похеризма запросто укладывалось и возвышенное, и низкое отношение к людям, мой развод со второй женой, попадание в вытрезвитель, да что там! -- любовь и ненависть, жизнь и смерть, казалось мне, укладываются в это непрокрустово ложе!

          -- Давай, давай, -- подбодрил меня Женя и улегся поудобнее.

          Я откашлялся.

          -- Итак. Начну с тезисов. Похерист неуязвим. Существует похеризм отрицательного и положительного толка. Похеризм может быть пассивным и активным. Первый похерист на небе -- это Господь Бог: что бы ни случилось -- ему позер: молчит и не вмешивается...

          -- А Христос? -- спросил Серега, имевший филологическое образование.

          -- Христос, конечно, похерист масштабом поменьше, но все равно будь здоров. В Евангелие сказано, что тот, мол, кто возлюбит мать свою и брата своего, или сестру свою больше, чем Меня, Христа, то есть, -- будет недостоин Меня. С точки зрения даже нашей сегодняшней морали, не Христос, а скотина, да и только. А с точки зрения похеризма -- все нормально. Просто мессия задает минимальный масштаб жизни для человечества -- небесный! так что все логично и правильно: мамаша при таком раскладе -- позер. Мамаша -- это еще не потолок...

          -- Для меня -- потолок... -- задумчиво протянул Женя. Остальные промолчали. Я продолжил.

          -- Похеризм так же многообразен, как сама природа. У нас на работе есть один мужик -- похерист вульгарного направления, твердо считающий, что явился он в этот мир не для таланта и работы, а просто так, по недоразумению папы и мамы, зачавших его когда-то. И резюме: существо, лишенное смысла в духе и радости в труде, способно существовать лишь в среде самопохеризма.

          -- То есть? -- не понял Серега.

          -- Активный похеризм божественной природы вокруг несоизмеримо превосходит по мощи и богатству похеризм одного индивида, поэтому последний вынужден обратиться к своему внутреннему миру, где все значительно беднее и проще, и прийти к той же устойчивой форме бытия, Но уже целиком обращенной вовнутрь. Мужик этот пьяница и добряк. Евангелие он, кстати, очень уважает, но читает его лишь параллельно в учебником по психиатрии. Точнее, сверяет жизнь Христа с теми характерными деталями, которые изложены в главе о шизофрении. Получается всегда, что Христос как с учебника писан! Вульгарный похерист получает силу жизни от чужих сравнений!

          -- Лихо! -- пробормотал Женя. -- Никогда бы не подумал, что какую-то херню можно так разложить.

          -- Похеризм -- это русская йога! -- заключил я торжественно. -- Только от тебя самого зависит, кем станет для тебя похеризм: врагом или другом.

          -- А если я буду моей жене еще больше похер, чем сейчас, -- что делать? -- жалобно спросил Серега и все засмеялись.

          -- Похер! -- дали дельный совет.

          Водку больше не пили. Пили крутой чай. Слева в кустах что-то подозрительно хрустнуло, Валера потянулся за ружьем. Пошарили лучом фонарика по кустам. Никого не было, сколько ни вглядывались. Вдруг из-за спины послышался дребезжащий старческий голос. Все разом вздрогнули и обернулись.

          -- А я уже здеся! -- сказал старичок и присел к огню на корточки. -- Дуню поминаете?

          Мы напрягли мозги, соображая, что старичок вполне мог оказаться в той злополучной очереди, но было непонятно как и зачем он очутился здесь среди глубокой ночи? Почему никто из нас его не заметил? Вспоминались наставления шофера-лесовоза. И точно: старик был одет в драный ватник, от него явственно несло рыбным запахом.

          -- Браконьеришь, папаша? -- напрямую задал вопрос самый солидный из нас -- Валера.

          Неожиданное появление ночного пришельца опять сломало атмосферу болтовни, нашего непринужденного трепа, того ребячества, за которым мы, собственно и приехали в эту глушь, чтобы отдохнуть от взрослой обязательности жизни.

          -- Всяко бывает, -- уклонился дедок от прямого ответа. -- За Дуню-то налейте маненечко.

          Пришлось открыть еще одну бутылку. Старик выпил немного, а разболтался прямо как школьник.

          -- Хорошие вы ребята, я скажу! Вы зачем сюды со своими лодками пришли? Сюды нельзя со своими лодками! Здесь только одна лодка -- моя! Туды-сюды ездию... Поперек могу, а вдоль -- нет! Я вас, людишки вы этакие, предупредил: вдоль по этой речке -- нельзя!

          И заголосил в дребезжащей удали: "Э-эх, да вдоль по

ре-е-ечень-ке!".."

          -- Дайте-ко закурить, -- попросил дед. И пояснил странно: -- Я ведь токмо на этом берегу курю, на том -- нет...

          -- Газ, что ли, болотный? -- поинтересовались мы по-ученому.

          Дед продолжал говорить загадками.

          -- Зря вы затеяли, зря. Вот говорят, нельзя, мол, в одну и ту же воду войти дважды... Как это нельзя? Можно! И дважды, и трижды.. И вообче: вода -- она всегда едина, входи и входи сколь хочешь... Уметь лишь надо... Дуню жаль! Безгрешная душа была...

          -- Еще налить? -- поняли мы намек.

          -- Нет-нет! Я ведь на работе...

          Мы заржали над воздержанностью местных браконьеров.

          -- Ну, ты шутник, папаша!

          Начало потихоньку светать. Можно было начинать собирать байдарки. Мы поднялись и пошли проводить старика к реке. Через несколько шагов Женька окаменел... Ему показалось, что в стариковой плоскодонке, на корме пригорюнившись, кто-то сидел... Старик привычно работал: он оттолкнул лодку и сноровисто замахал веслами, расчетливо забирая под углом к течению. Вскоре все растаяло в тумане на том берегу. О том, что померещилось, Женя не сказал никому.

 

 

          Собирали байдарки. Что-то неуловимо изменилось. Что? Я посмотрел под ноги: земляничный ковер -- исчез...

 

 

 

          2.

 

 

          Мы отплывали. Беспечно и расточительно сияло поднимающееся над горизонтом солнце. Не знаю, что чувствовали остальные, но я вполне отчетливо обнаруживал в каждом уголке своего существа животный, какой-то первобытный страх; хотелось убраться восвояси, но никто об этом не заговаривал, боясь показаться перед товарищами трусом и паникером, и мы привычно, сноровисто управлялись с раскладкой туримущества, правда молча, без словесных излишеств и юмора. К тому же с перепоя болела голова.

          Экипировались тщательно: на таежной речке,в большом удалении от цивилизации любая небрежность могла дорого обойтись. Затолкали в нос и в корму каждой байдарки -- для непотопляемости -- надутые мешки из прорезиненной ткани, специальные непромокаемые баулы с вещами и продуктами разместили вдоль бортов, все перевязали, укрыли полиэтиленом сверху. Приемник по-прежнему не работал. Стрелка компаса не показывала направления, она вела себя не то чтобы как немагнитная, а еще чуднее -- вращалась то в одну сторону, то в другую, а если и застывала ненадолго на одном месте, то просто от растерянности: ей явно нравились все триста шестьдесят градусов.

          Байдарки, несильно уткнутые носами в зеленый пологий берег, окончательно оснащенные, красиво покачивались на воде. День высветил наше ночное экологическое мародерство: срубленные молодые деревца, большую выгоревшую проплешину на траве от костра и крестообразное "тавро" на поляне от дополнительных огненных забав. Картина, прямо скажу, была не очень... Но стоило обернуться к воде и вид девственной, нетоптаной, неведомой природы вмиг наполнял каждую бродяжью душу манящим восторгом. Возможно, нечто подобно е испытывают наркоманы перед тем, как воткнуть себе в вену иглу с дозой. Всякий бродяга тоже отравлен: ему, ни жить ни быть, время от времени нужна "доза" риска, перегрузки и ухода. И нет силы, которая удержала бы его от этого! и побоку тогда семья, любовь, дети, работа, планы -- все к черту! Жизни не жаль за то, чтобы забыться в испытании!

          По экипажам разобрались так: Валера с Женей, я с Серегой.

          Перед тем, как окончательно угнездиться в байдарочных отсеках, пошли до ветру. Валера замешкался, его зачем-то понесло обойти по краю поляны. Вскоре он вернулся растерянный.

          -- Мужики, мы откуда вчера вышли?

          -- Вон! -- уверенно махнули мы в глубину подковообразной поляны.

          -- Нет там никакого прохода! Болото кругом. Непроходимое... Комаров не знаю до какой матери! Болото! Возможно, ночью поднялась вода, залило. Сюрпризы, мужики. Пора сматываться.

          -- Может, вернемся? -- с детской непосредственностью спросил Серега.

          -- Иди, вернись, а я посмотрю! -- Валера пошел к реке, на ходу завязывая на себе спасательный жилет ярко-оранжевого цвета.

          Пришла наша очередь пропутешествовать по краю поляны. Удивительно: на тропинку или остатки гати даже намека не было, соваться в это черно-зеленое вонючее месиво было бы равносильно самоубийству.

          На берегу Женя замер в задумчивости у самой кромки воды.

          -- Ты чего? Садись, дорогой, пора пахать, -- окликнул его Валера. Но Женя стоял в той же задумчивости. -- Ты чего там нашел? Золото?

          -- Нет, следы от сапог...

          -- Ну? Старика, что ли?

          -- Нет, это мои следы, я их оставил, когда воду в котелок набирал вечером.

          -- Ну и дальше что? Кончай...

          -- А то, что вода никуда не поднималась, уровень там же, где был вчера...

          Но мы уже, очевидно, устали от стечения сразу нескольких непонятностей и поэтому инстинктивно поступили так, как должно поступать в чужом монастыре со своим уставом.

          Мы, наконец, отплыли и заработали веслами. поляна осталась справа от нас, вскоре ее жизнерадостное зеленое пятно исчезло из виду. правый берег поднялся крутым глиняным уступом, подходов к нему со стороны воды не было, левый берег низкий, но так порос кустарником, что причалить -- тоже проблематично. Собственно, день еще только начинался и думать о стоянке было рано, просто жадный до удобных красот человеческий глаз невольно выискивал подходящий ландшафт.

          -- Кричит вроде кто-то? -- неуверенно сказал Женя. Мы перестали шлепать веслами, замерли, прислушались.

          -- Не-ельзя-я... Нельзя-я-я вдоль! Сюды давай! Сюды-ы-ы! Поперек греби, ребя! Нельзя-я-я!

          -- Наш старик орет.

          -- Ага. Интересно, где этот полудурок ночует? Шалашик, небось, имеет. Персональный!

 -- Зря бутылки-то пустые расстреляли, надо было старику отдать, сдал бы.

          -- Вряд ли. Не городской ведь.

          -- Нельзя-я-я-я!.. -- продолжал надрываться где-то далекий, слабеющий за поворотом реки голос.

          -- Старика зовут Херон! -- неожиданно вырвалось у меня.

          Друзья захохотали.

          Часа через два интенсивной гребли, когда начало ломить отвыкшие от нагрузки мышцы, Валера посмотрел на циферблат своих японских электронных часов, потюкал ногтем по стеклышку, нахмурился: жидкие кристаллы исправно моргали, но показывали одни и то же застывший набор цифр: 07.29.13.

          -- Блин! -- сказал Валера. -- Накрылись! Сколько натикало, мужики!

          У Сереги тоже были электронные, они показывали... семь двадцать девять семнадцать. Мои "зациклило" на без пятнадцати восемь, но я знал, что они вечно спешат. Причем, внутри часов не переставая продолжал тикать маятник! Женькина механическая "амфибия" затормозилась ровно на семь тридцать.

          -- Время остановилось, ребята! -- не то обрадованно, не то обалдевши констатировал Серега. Стало опять как-то нехорошо внутри, по спине пробежали мурашки озноба.

          -- Ладно, не дрейфьте, -- Валера напряг жилы на лбу. -- возможно, мы попали случайно в аномальную зону. Геопатогенную или еще какую там... То, что явления необъяснимы, еще не значит, что они не существуют. Все материально, все объяснимо, в конце концов, признали же, е-ка-лэ-мэ-нэ, телепатию, телекинез, левитацию! Изучают теперь, того больше -- о психическом оружии поговаривают! Куда-то мы, мужики, в общем, залетели. Если не на тот свет, то в наши сибирские Бермуды -- это точно! Спокойно, ребятки...

          Мы безотчетно стали выискивать еще какие-нибудь свидетельства необычности ситуации. Искать долго не пришлось. Женя, потянувшись, нарочито флегматично заметил:

          -- Сколько ни упирались, сколько ни гребли, а лодки, как шли нос к носу, так и идут. Что-то очень подозрительная синхронность!

          Решили поэкспериментировать. Изо всех сил гребли, налегали на весла экипаж Жени и Валеры: у носа байдарки плясал нормальный бурунчик, точно такой, какой всегда образуется на скорости, летели брызги, под веслами крутились небольшие водоворотики, морщилась от человеческой работы идеальная гладь воды, но... ни на сантиметр не ушла вторая байдарка от нас, наблюдателей: мы с Серегой сушили весла. Попробовали наоборот -- тот же результат!

          -- А ведь Херон был прав... -- Валера стер пот рукавом. -- В одну и ту же воду можно войти дважды... Надо сравнивать приращение скорости относительно берега... Ну-ка, налегли, отцы!

          Мы добросовестно налегли что было мочи. Но вскоре выяснилось, что можно вообще не грести: скорость относительно берега была постоянной, независимо от того, гребли мы или загорали.

          -- Ловушка времени, -- сказал Женя и стал нервно зевать.

          -- Херон говорил, что только поперек можно... -- осторожно напомнил я. Это воодушевило на новые эксперименты. Старик, или уж кто он там был, не знаю, занимал свое место в нашем существовании. Была какая-то невысказанная, невидимая связь во всей этой чертовщине.

          Поперек -- получалось! Байдарки, хоть и плохо, но слушались управления. Нам с Серегой даже удалось развернуться на месте. На месте... Именно так, пожалуй! Все, что мы успели набросать и наплевать за борт, плавало рядом, не тонуло и не отгонялось.

          У рыбаков есть способ ужения на реках, называется -- удить "на кораблик". Для заведения снасти на фарватер используется плоскость, -- доска, например, с прибитым на одно ребро свинцовым грузом -- установленная под углом к течению: угловая сила позволяет устройству перемещаться поперек реки. Наши манипуляции напоминали работу с "корабликом", правда, задача была обратная: идти от фарватера к берегу. Сложность состояла в том, что надо было точно угадать скорость поперечного смещения и соотнести его с упреждением продольным. Короче, все точно рассчитать, чтобы не промазать предполагаемую высадку. Попробовали причалить к крутояру справа. Получилось.

          -- Живем, мужики! Все, о'кей! Река нас вынесет из аномальной зоны сама. Ни один жлоб нам не поверит, когда вернемся! -- оживился Валера.

          -- А мы вернемся? -- язвительно заулыбался Серега, которого, похоже, загадочная, романтическая кончина вполне устраивала. Никто не ответил. Женя крутил ручки мертвого радиоприемника.

          Мы покорились своей судьбе. Буквально. Река несла наши, словно слипшиеся, байдарки куда знала: ни быстрее и не медленнее, чем само черное, шевелящееся течение. изредка впереди возникали бугорками или пиками "утопленники" -- затонувшие деревья, которые притащил неизвестно какого рода паводок. Пропороться на хищно торчащих сучьях можно было запросто и так же запросто пойти ко дну, несмотря на потопляемость и спасжилеты. Мы теперь вполне осознали суеверный ужас местных жителей: река шутить не любит. Поэтому любую опасность мы старались заметить издалека, чтобы по принципу "кораблика" отклониться в ту или иную сторону, а уж там река-судьба, авось, пронесет. Попадались и мели. Иные удавалось распознать, успеть отвернуть, на другие -- вылетали, скрежеща задницами по камушкам. Выскакивали, боясь пропороть обшивку, кожилились, вновь стаскивая суденышки боком на течение. Было жарко, но о купании как-то не хотелось думать. Страшновато... К тому же, количество мусора, преследующего нас, значительно увеличилось -- нашего собственного мусора!

          В животах заурчало. Пора приставать на обед, но подходящего берега не было. Я посмотрел на свои часы. Они исправно тикали -- стрелки стояли все там же.

          -- Валера, сколько на твоих? -- на всякий случай, мне надеясь, спросил я. Валера ответил, не глядя на циферблат:

          -- Семь часов, двадцать девять минут, тридцать секунд, сэр!

          Справа все так же медленно полз-тянулся высокий обрыв, круто, безо всякой отмели, уходящей в воду. Слева берег ощетинился таежными джунглями, над которым то и дело приподнимались рваные клочки тумана, возможно, следы каких-то интенсивных испарений, слышались оттуда какие-то лесные стоны, крики, иногда, казалось, от клочьев тумана в пространстве разбегаются легкие радужки. На правом -- летали птицы, шумел в кронах деревьев ветер, вышел даже поглядеть на незваных пришельцев испуганный лось. Левый берег был пуст, тих, от него веяло холодом и чем-то таким... Солнце вскарабкалось в зенит. Хорошо, что хоть этот ход вещей остался прежним.

          С идеей костра и горячего обеда пришлось расстаться : ни одного подходящего уголка! Обрыв, или кусты, напоминающие, скорее, живую колючую проволоку. Пообедали, как сумели, открыв кое-какие консервы, пожевав сухарей. Пили забортную воду, разогнав пустой консервной банкой нетонущие плевки и окурки.

          -- Лучших времен не будет, -- сказал я, -- то есть, другой воды не будет. Привыкайте.

 

          Пустые консервные банки я притопил веслом, ну, чтобы нахлебавшись воды, они пошли на дно. Увы. Вопреки всем законам физики, железки тонуть не хотели, они вывернулись из-под весла и весело примкнули к уже имеющемуся мусору. По поверхности воды расплылась томатно-масляная пленка.

          -- Путешествовать в собственном дерьме очень поучительно, -- сказал Женя.

          От того, что не надо грести, не надо стало работать из-за бессмысленности этого занятия, -- остановившееся время стало ощущаться физически. Это было невыносимо, это была самая настоящая пытка. Мы пробовали молчать, пробовали рассказывать анекдоты и случаи из собственной жизни -- помогало плохо. Было тошно. И не от чего-нибудь, а -- тошно от... мыслей! так уж получается: в доброй тишине приходят к тебе добрые мысли, в недоброй -- недобрые... Все бы хорошо, но характер тишины, ее полярный знак зависит не от тебя... Может, мир -- это огромная физическая тишина, а ты -- только ее продукт, ее раб, собственно... И если ты по наглости или про глупости начнешь шуметь и мусорить в альма-матер, она -- эта мировая животворящая тишина -- быстро тебя образует... Убьет, например. Ну, как неудачный вариант. Эволюция ведь не ведает стыда и эмоций -- ей глубоко похер кто ты есть сам по себе...

          ...Валера осторожно, боясь потерять равновесие, на кривых ногах стал привставать в байдарке, выглядывая что-то впереди. Валерина лысина приподнялась над рекой, как закрытый купол радара дальнего обнаружения.

          -- Что там?!

          Голос у Валеры сел до глухой хрипоты:

          -- Завал...

          Но мы уже и сами стали различать кошмарный -- от берега до берега -- завал: беспорядочное, чудовищное нагромождение корневищ и бревен, заклиненных навсегда, зажатых стихиями в мрачный природный монолит, сквозь который со страшным шумом, слышимым за несколько километров, прорывалось разъяренное течение. Мозг и мышцы напряглись. Надо было что-то срочно придумывать. Назад мы, разумеется, отгрести не могли... Впереди нас ждала, с жадным чавканьем засасывающая, голодная, все перемалывающая в мясорубке корневищ мельница-смерть, выстроившая свой дом на пути реки... Фарватер уходил под правый глубокий берег. Мы лихорадочно стали смещаться влево, надеясь лишь на одно слепое везение. В полукилометре шум стоял дикий.

          Под самым берегом мы неожиданно "выпали" из течения, как нам показалось, и очутились в малюсеньком затончике, из которого нас потащило-таки дальше, вновь на глубину -- к страшному, хлюпающему, пенящемуся и крутящемуся водяному Молоху...

          -- Прыгай! -- заорал Валера. Никто его не услышал. я только видел, как он переметнул тело за борт, умудрившись при этом не опрокинуть байдарку, и встал, упершись, вцепившись побелевшими пальцами в уплывающую, вырывающуюся лодку. Глубины было -- по пояс. Прыгайте! Не удержу! Пры...

          Мы посыпались за борт. Вода ходила вокруг тела, как скопище удавов, но под ногами было прочное дно. Мы потащили байдарки в кусты, ища твердый берег для обноса. Пришлось достать ножи и топорик -- без них сквозь заросли было не продраться. Вода была теплой, но то ли от нервного стресса, то ли по какой другой причине нас вскоре стал трясти озноб.

 

          Кое-как прорубились до твердого берега, стали выбрасывать наверх баулы и рюкзаки -- облегчать перенос.

          -- Комаров нет. Ни одного! И мух нет... -- Серега потянул носом воздух. Запах какой-то...

          -- Работай! -- беззлобно огрызнулся я. Но комаров, действительно, не было ни одного. Странно: в такой болотине и при такой жаре...

          Ухватились по двое за байдарки, стали поднимать, вытаскивать из воды. Байдарки опасно перегнулись, но подниматься над поверхностью не хотели ни в какую, словно снизу, за днище их держала сверхсильная вакуумная лапа-присоска... под грохот воды, штурмующей завал, наши рты открывались и закрывались в смачной матерщине -- все было бесполезно, лодки "прилипли" к воде. Усердствуя можно было поломать стрингеры и кильсоны, сорвать шпонки. Вдруг Женя заухмылялся на манер блаженного и перестал стараться. Женька выразительно покрутил пальцем у виска и стал собирать с воды наш мусор, который цел-целехонек мы притащили к берегу: окурки, плевки, пустые банки, бумажки, спички... Набрался полиэтиленовый пакет "подарков", Женя положил его внутрь байдарки, жестом позвал: давай, мол, попробуем еще раз... Попробовали. Байдарка легко вышла из воды. Мы, озираясь,

ступили на твердь. Природа, похоже, устраивала нам сто-то вреде назидания. Причем было видно, что Женя участвует в этом необычном спектакле со все большим удовольствием. Возможно, он обнаружил в себе вселенского судью, а в нашем лице судил всю человеческую породу.

          -- Такими темпами и к зиме не выйдем на судоходную линию, -- Валера начал мрачнеть.

          -- Можно подумать, что наличие твоей жизни зависит от твоего местоприбывания, -- неожиданно изрек Серега.

          -- Ты чего?

          -- Так... сказалось зачем-то...

          -- Выше знамена похеризма! -- гаркнул я и мы потащили наш многочисленный скарб -- в несколько приемов -- через невообразимые дебри. Растительность заметно глушила богатырский шум завала, но все равно его дикая ярость витал над всей этой местностью, как прикованный демон.

          Женя ойкнул, оступился и полетел в какую-то лесную ямину. Валера хотел матюкнуться, но так и остался с открытым ртом -- нос байдарки, за который только что держался Женя, повис в воздухе сам по себе! Мы с Серегой хотели проделать тот же трюк, но... наша байдарка с грохотом рухнула под ноги. Объяснять феномен не было ни сил, ни желания. из ямы выбрался Женя:

          -- Я всегда говорил своим детям, что Бог есть, более того, он -- материален! Он физически существует! Это полезная форма существования высшей жизни, продуктом которой мы являемся!

          -- Каким продуктом? Не вторичным ли? -- поинтересовался я.

          -- Скорее всего... -- неопределенно-утвердительно кивнул Женя.

          Когда мы вновь оказались на воде, солнце уже клонилось к закату.

 

 

 

          3.

 

 

          Наступал вечер. Нас несло прямо на небольшой островок посередине реки; островок имел обильную, худоствольную растительность, к тому же песчаный пляж был весь завален сухим плавником. Носы байдарок выскочили на отмель и мягко уткнулись в песок. Мы облегченно вздохнули: ночевка была обеспечена, по крайней мере, не придется вновь рубиться сквозь кусты или с тоской разглядывать неприступные глиняные откосы справа.

          Женя выпрыгнул и с сосредоточенным лицом пошел осматривать окрестности. Я тоже перешагнул за борт. В байдарке было полно воды, натекшей с одежды от наших недавних купаний перед завалом. Я посмотрел под ноги -- течение... текло. Течение было, если на него смотреть со стороны. Оно было, если в него попадаешь и ориентируешься в движении относительно берега. Нельзя было передвигаться только внутри самого течения -- ни вперед, ни назад. Странно, очень странно... Мысль о том, что мы все сошли с ума время от времени приходила в наши головы.

          Стали распаковываться. Подошел Женя.

          -- Ребята! Лагерь надо ставить ближе к правому берегу. С левой стороны нельзя...

          -- Женька экстрасенсом заделался, -- сказал Валера, не прекращая разгрузку. -- Почему именно на правом?

          -- Не знаю... Чую, что там надо... -- сказал Женя.

          Потом он сделал нечто такое, от чего нам и вовсе стало нехорошо. Он присел на корточки и стал громко просить прощения у этой земли за то, что мы будем жечь здесь огонь.

          -- Женя... -- тоненьким голосом произнес Серега.

          -- Я не спятил, не бойтесь, -- выражение крайней сосредоточенности не уходило с его лица. -- Сделайте, пожалуйста, то же самое. Пожалуйста... Хотя бы мысленно, если стесняетесь вслух...

          Не знаю уж, как остальные, а я немедленно произнес про себя: "Похер! Извини, то есть..." Как это часто бывает в группах, неожиданно столкнувшихся с неординарными обстоятельствами, может, даже с угрозой, так и с нами -- мы впали в беспричинное веселье: подспудный страх находил компенсацию во внешнем проявлении -- в смехе. Мы хохотали почти до истерики, когда раскидывали вещи, ставили палатку прямо на песке, когда переворачивали на ночь байдарки, когда поджигали сушняк, когда распивали еще две бутылки...

          -- Блин! Мы -- посередине! Нам все до лампочки! -- веселился я.

          -- Похер, выражаясь по-твоему! -- ободрил еще больше Валера. -- Так? -- обратился он к остальным членам компании. Те дружно подтвердили:

          -- Абсолютно!

 

          Между прочим, интенсивный треп у хорошо схоженных бродяг и обалдуев-туристов -- не мешает столь же интенсивному выполнению многочисленных забот по устройству лесного быта: язык мелет, руки-ноги делают. Думается, в этой трудовой дифференциации каждого отдельного организма можно углядеть начало многосложной личности, как бы составленной из нескольких отдельних личностей. Человек -- сложен. Шик этой сложности состоит в том, что все "составляющие" личности могут работать одновременно, а для успешной синхронизации разнородный действий, нужен, разумеется, совершенно особый "дирижер" жизни: это -- похеризм!

          Поясню подробнее: когда ты сам себе "общество", то для гармоничного существования необходимо, чтобы каждый член этого общества делал свое дело сам по себе, не мешая соседу, и в то же время принося свое дело сам по себе, не мешая соседу, и в то же время принося общую обогатительную пользу. Ну, можно еще так проиллюстрировать: по проводам бежит ток -- универсальная энергия жизни -- и ему, току, то есть, глубоко похер что из него сделают, тепло или холод, он балдеет от одного того уже, что просто есть, имеет быть, так сказать. Похеризм -- это уникальное состояние морали и возможностей, в котором существуют все экспериментаторы.

 

          Выпивка нас немного расслабила. Но сегодня мы уже не дичились на природе, не устраивали фейерверков, просто много болтали и много ржали. Некоторые возражения вызвало желание Сереги "сходить по-большому"; мы опасались, что серегины отходы придется тоже, -- по законам этого странного места, -- брать с собой и возить до неизвестно какого времени... Но все обошлось: такие отходы принимались без сдачи и возврата. Бумажку, правда, Серега принес с собой и сжег костре. У нас была с собой гитара, впервые за все время похода она дождалась расчехления. Серега щипал струны, таращил глаза на огонь, где тлела его туалетная принадлежность, и проникновенным голосом причитал:

 

Люди идут по свету,

им, вроде, не много надо...

 

          Нам с Валерой вскоре надоело это нытье и мы вновь углубились в прерванную некогда дискуссию.

          -- Представляешь! -- я вдохновенно "обращал" в свою религию адепта материалистической, глубоко научной и сугубо серьезной науки и челна такой же серьезной, беспощадной ко всему иному партии. -- Представляешь, как было бы замечательно! Ну, допустим, картина на производстве: с утра у проходной слышишь из заводских репродукторов бодрую песню-гимн: "В похеристической бригаде с нами похер впереди!.."; вахтеры у турникетов даже не смотрят на людей, идущих мимо, -- играют в азартную игру похеранс; бригады похеристического труда участвуют в похеристическом соревновании...

          -- Опять ты всю жизнь к одним похерам сводишь! -- сказал Женя беззлобно. -- А работа? А дети? Музыка, стихи, творчество? Извините, что встрял в разговор...

          -- Очень хорошо, что встрял! Творчество -- это особый вид похеризма, одна из его высших форм! -- я прям-таки завелся. -- Похеризм для композитора, к примеру, необходим, как воздух, без него он -- либо компилятор, либо спекулянт, либо конъюнктурщик от творчества. Э!.. Известно тебе, что открытия совершают дилетанты? Известно? Так какого!.. Высокоактивный дилетант есть тот похерист, на котором держится наша технократическая цивилизация: планету готов сожрать ради своих изобретений -- все похер! -- и все вокруг, и сам себе...

          Неожиданно я обнаружил, что ребята смотрят на меня как-то слишком уж пристально и не смеются больше. Возможно, похеристическое юродствование приобрело эффект зеркала: мы испугались собственного изображения...

          Серега зачехлил гитару обратно:

          -- Значит, если я правильно понял, похеризм -- это лучшее, что можно предпринять. Посылаешь все -- и автоматически становишься, если не лидером эволюции, то, как минимум, ее посланником, ее служителем?

          -- В общем, да... -- Валера сегодня, вопреки своему темпераменту и обыкновению, не возражал, а слушал, и вот -- даже согласился! Я, окрыленный этим сдвигом в непробиваемой валериной убежденности, стал заливать дальше:

          -- Есть нюанс! Очень важный нюанс, на котором, как правило, ловятся неискушенные, начинающие похеристы, принимая его за тупик. А именно: следует четко отличать пассивный похеризм от похеризма динамичного -- они непохожи друг на друга так же, как мертвая материя и одухотворенная.

          -- Во залепил! -- сказал Серега, ностальгически перебирая струны сквозь материю чехла. Сереге хотелось петь, удивлять мир собственным явлением и удивляться миру ответно. Сереге нравилась теория похеризма, но лишь в одностороннем порядке -- в смысле: "Все похер, дайте мне сказать свое собственное слово!" Увы, похеризм, совмещенный с эгоизмом -- это далеко не высшая ступень... В качестве коня похеризм могут так же оседлать: злоба, забота о чести, благородство сектанта, честолюбие, психология первача и так далее. Но все это -- частные случаи, а не общая похеристическая гармония, которую распознать в частности так же трудно, как увидеть в ампутированной конечности интересного собеседника... Эту тираду я, в ответ на серегину реплику, произнес сначала, как бы репетируя, про себя, а потом, -- не боясь обидеть товарища, -- изложил вслух. Серега обиделся.

          -- Обидчивость -- великолепный индикатор того, годится человек в похеристы, или не годится! Дерево, например, когда его рубят, виду не показывает, обид не проявляет: ему похер жить или умереть. А чтобы не оскотиниться, надо помнить, что суд для похериста -- понятие иерархическое, в зависимости от мощи и амплитуды жизни самого похериста... Ведь и пьянице под забором, и Господу Богу -- одинаков все похер! Богу даже больше: все видит, все может и ни во что не вмешивается... -- я разошелся вовсю.

          -- Ты говорил о динамическом похеризме... -- напомнил Валера.

          -- А! -- Ну да. подвижный, динамический похеризм -- это как раз и есть то средство, при помощи которого преодолевается путь от подзаборного пьяницы до Бога.

          -- Куда?!

          -- До Бога. До Бога! Знамя похеризма, как бы ты высоко его ни поднимал, всегда можно поднять еще выше! Думаю, Бог об этом хорошо осведомлен. Поэтому плюнь в Бога -- он не обидится...

          -- А обратно плюнуть может?

          -- Может... -- Но -- без обиды, без эмоциональной окрашенности.   Эмоций -- ноль. Почему? Потому что эмоции -- это вечный соблазн и искушение гомо-похериста.

          -- Страшная философия...-- задумался Валера.

          -- Обоюдоострый меч! Абсолютной отточенности! может сразить при одном лишь взгляде на лезвие! Следите внимательно: мораль заявляет в результате своего развития: "Все, что может Природа, могу и я!" Следом за ней, с небольшим опозданием, заявляет то же самое возможность: "Все, что может природа, могу и я!" ЧУвствуете, в чем потрясающее действие торжества?.. Мораль есть возможность!!!

          -- Ничто в мире не проходит бесследно, -- произнес Женя. -- Если готовность -- постоянную, ежемгновенную готовность! -- отвечать за все, что сотворил, называть похеризмом, тогда -- да... Ведь если тебе похер и прошлое и будущее, ты вынужден целиком сконцентрироваться весь -- в настоящем... То есть, выбор в мыслях и поступках полностью управляем -- он всегда за тобой... То есть, получается, что фатума нет? Нет рока! А как же судьба?.. Знаешь, похеризм -- это, конечно, интересно, но определить его невозможно. Он неуловим, как... как бесконечность. Он -- все! Ты никогда на эту тему не разговаривал с сумасшедшими? Жаль...

          -- Ну, почему? -- я аж засиял, -- Вот, с тобой, Женя, говорю...

          -- Спасибо...

          Было уже совсем темно, когда с высокого правого берега по нашему лагерю наглым пучком ярчайшего света ударили фары подкатившегося невесть откуда тягача. Оттуда закричали надтреснуто и гнусаво:

          -- Эй, халявы! Канай до берега, закорешимся. А то пошучу... Эй, халявы, канай сюда быстро!

          -- Сам канай! -- крикнул Серега в ответ невидимому забулдыге. В тихом ночном воздухе голоса летали в пространстве свободно, как легкие, большекрылые птицы. -- Там не подняться!

          Серега зачем-то полез в объяснения.

          -- Этот тоже в твою схему укладывается? -- спросил Валера и кивнул на слепящие фары.

          -- Вульгарный похерист, форма активная, знак действия -- отрицательный, -- отчеканил я без запинки.

          -- Чего, чего? -- не понял невидимка, который, оказывается, прекрасно слышал каждое слово. -- Это кто там такой выячивается, ну-ка, встань!

          -- Сиди! -- еле слышно шепнул Валера, -- Я эту братию знаю -- беспредельники! Приколов ищут... Им что своя жизнь копейка, что чужая. Вот уж воистину похеристы! Спокойно, не ввязывайтесь, авось, отстанет...

          -- Чего ты там шебуршишь? -- заорал невидимка издалека и сверху, -- Сюда шебурши, фраерочки! Тута я! -- Слух у забулдыги был патологически обостренный: слышал он, как зверь.

          От валериной осторожности меня чуть покоробило. Я стал говорить с нарочитой громкостью и четкостью.

          -- ...На нижних ступенях своего развития похеризм носит вульгарный, примитивный характер. Похеризм, как минимум, диалектичен в каждом своем проявлении. Возьмем, к примеру, знак похеризма, его направленность, его конечный результирующий вектор для комплекса данной личности таежного бича. Знак похериста -- явно отрицательный, то есть, он представляет собой служителя, так называемой, идеи зла: его задача всегда и всюду пробовать мир на прочность, всегда и всюду пытаться поставить подножку, засунуть ложку дегтя в бочку меда -- в этом его талант и призвание, именно в этом он будет совершенствоваться в дальнейшем и в случае удачи может достигнуть больших отрицательных высот... Смею заметить: глубина Истины открывается одинаково что с отрицательной вершины, что с положительной... Не трудно догадаться, что изначальный положительный выбор знака в действующем похеризме определяет страстотерпца, строителя, благотворителя -- того, кто старается мир упорядочить и навек успокоить. Отдельный аспект -- мощность похериста. Только вульгарное понимание может привести к отрицанию труда, работы... На этом, к сожалению, тоже часто спотыкаются начинающие похеристы. А почему? Да по очень простой причине! Человек, усвоивший методы похеризма, но не имеющий силы к движению, есть не что иное, как тривиальный лентяй, трутень, тунеядец и социальная сволочь. И наоборот. Похерист, обладающий мощью гения в мышцах или в духе, не боится работы. потому что работа ему -- похер: сколько ни нагружай -- похер! -- тянет и тянет. Мы вернулись к изначальному; вот Бог, например...

          -- Эй, фраерочек! -- ласково донеслось с берега. -- Я тебя вычислил... -- после чего над самой головой что-то пронеслось с омерзительным шипящим шумом и тут-же в уши шарахнул звук дробовика.

          -- Охерел что ли?! -- взвился Валера, пытающийся лучом карманного фонарика пересветить -- встречно -- машинные фары, чтобы хоть взглянуть на мерзавца... Тщетно. Мы тоже повскакали со своих мест. Ударил второй выстрел. Палатка дернулась, очевидно, попало.

          -- Не метко стреляет, -- заметил самый флегматичный из нас -- Серега. -- Пьяный, должно...

          Валера тоже схватился за ружье, которое, словно специально, было заряжено и лежало на всякий случай под рукой, но делать ответную глупость -- отстреливаться -- не стал, а лихо скомандовал:

          -- Сматываемся! -- и первый побежал, пригибаясь, на ту часть островка, что была ближе к левому берегу и хороши прикрывалась от фар кустарником. Из прохладной, но безопасной темноты мы с какой-то непонятной ненавистью оглянулись на наш костер, где мы сидели, лопоухие, как на ладошке... В тот же миг раздался третий выстрел; из костра снопом взлетели искры, брызнули по сторонам бордовые угли. На этот раз ханыга вжарил пулей и посадил заряд на удивление точно.

          Серега сказал опять тоненьким голосом:

          -- Вот так и в головушку можно... Р-р-раз!

          -- Смерть является итогом похеризма и в то же время -- предельной его концентрацией... -- залопотал я, себя не помня.

          Не знаю. Говорят, у медведя со страху случается медвежья болезнь -- понос... Может, у человеческой души со страху тоже случается нечто подобное -- словесное недержание? Я никак не мог остановиться.

          -- Заткнись, -- сказал Женя и похлопал меня по плечу. С обрыва, кажется, больше стрелять не собирались, но фары светили на лагерь вполне исправно.

          -- А вдруг он сюда переправится? -- спросил Серега.

          -- Без старика Херона не сможет. -- мрачно пошутил Валера, но шутки не получилось. У воды было прохладно, темно и как-то высасывающе-нехорошо.

          -- Смотрите!!! -- мы только услышали, как застучали вдруг женины зубы, но, сколько ни пялились в сторону фар, ничего нового не увидели. -- Смотрите! На левый берег! Что это?..

          -- Было от чего отшатнуться! Над левым берегом колыхалась туманообразная фосфоресцирующая масса, все больше приобретающая черты человеческого лица. "Лицо" под действием каких-то внутренних течений и формирующих бурь никак не могло стабилизироваться в изображении и от того страшно гримасничало.

          -- Полтергейст! -- завороженно прошептал Серега, который с большим прилежанием изучал в популярных брошюрах описание и толкование необъяснимых явлений в природе: способность легко усваивать чужие гипотезы наполняла Серегу такой же животворной радостью, какой наполняет добротный огурчик с крестьянского подворья утонченный желудок интеллигента.

          -- Оно... оно зовет нас! -- бесстрастно сообщил Женя и вдруг плавно направился в то сторону. Мы остолбенели. Кое-что было видно; свет фар пробивался отдельными лоскутками сквозь ветви, некоторый свет давало и фосфоресцирующее чудо. Женька дошел до края берега и сделал следующий шаг...

          -- Куда?! -- зашипел Валера зло. -- Назад! Гипноман чертов! -- громко говорить было опасно: пьяный стрелок вполне мог целиться по звуку. -- Назад, Женька! Проснись!

           Валера и я бросились вслед за товарищем. Не раздеваясь, не раздумывая ни о чем, зайдя в воду по колено, мы успели ухватить его за руки... И только тогда заметили, что участвуем опять в чем-то маловероятном: Женя стоял на... поверхности воды, точно на суше, аки святой на картине, глаза его были немигающе устремлены в бездумном экстазе вперед, грязные кроссовки покоились на глади течения, как волшебные туфельки...

          -- Женя! Женька! Женька!!! -- Он вздрогнул конвульсивно, всем телом, посмотрел на нас отрешенно, словно не узнавая, и -- тут же провалился в воду!

          -- Зачем в меня сюда затащили? -- спросил он наивно, думая, что друзья подшутили с ночным купанием. Теперь пришла наша очередь тыкать пальцем.

          -- Смотри! -- Фосфоресцирующее лицо-облако качалось над левым берегом, было в этом качании что-то от непостижимых магических ритмов шаманского искусства.

          Едва Женька взглянул туда, как в глазах у него вновь появился оловянный тусклый блеск, и он снова начал... всплывать.

          -- Ну, нет, хватит с меня фокусов! -- рявкнул Валера. С матьками мы силком поволокли тело на песок. Навстречу нам с оловом во взгляде шла еще одна сомнамбула -- Серега. Так мы могли ловить наших лунатиков до самого утра, а может, и дольше. Надо было срочно что-то делать. Облако действовало и на Серегу.

          Облако усложнялось. Оно уже не гримасничало так сильно и мучительно, на "лице" явственно виделись глаза, которые приковывали и звали к себе с жуткой магнетической силой...

 

          -- Не смотри туда! -- рычал Валера, пытаясь с моей помощью справиться с двумя "Одиссеями", рвущимися на тот берег к сиренам. -- Серега, бельдюга такая! Женька!

          -- Ничего не помогало. Ребята точно оглохли. Они упрямо и сильно рвались т у д а...

          -- Бей! -- сказал Валера и что было силы приложился Женьке в солнечное сплетение. Я проделал то же самое с Серегой. Ребята согнулись пополам в приступе удушья и боли. Мы быстро уложили их на песок, по-садистки, ниц, а для надежности и пресечения прецедентов еще и сели на спину верхом. Мужики извивались, стонали и плевались смесью песка и мата.

          ...Вдруг я почувствовал, как какие-то ласковые щупальца начали приятно трогать и ощупывать тело, какая-то звеняще-высокая жажда великой жертвы стала проникать в мозг, я услышал, как бежит по венам кровь, как пульсирует каждый толчок жизни: лучше этого восхищения ничего быть уже не могло, поэтому единственно следовало -- остановиться... Остановиться! Остановиться!!! Замереть на этой неземной высоте навсегда! Ни тела, ни мыслей, ни желаний... Навсегда, навсегда, навсегда...

          -- Валера... что-то... -- Боковым зрением я уловил полупьяные движения Валеры. На лице его плясали зеленые блики, валерино лицо гримасничало, как то, из тумана... Валера держал приклад ружья у плеча, внизу извивался Женька, ствол ружья мотало из стороны в сторону. Я скосил глаза еще дальше: фосфоресцирующее чудовище отделилось от берега и, покачиваясь, приближалось к нам со скоростью моторной лодки. На светящемся "лице" блуждала смиренная улыбка. Если есть на свете олицетворение ужаса, то это, несомненно, было оно.

         

          Грохнул дуплет.

          Я возвращался, как из небытия... Ребята, Женя и Серега лежали в песке неподвижно. Валеру тошнило. Над левым берегом плясали какие-то болотные мелкие огоньки, но через минуту-другую они погасли. С правого берега по-прежнему били на наш островок сильные фары.

          -- Эй, фраерочки! Кого замочили? -- донесся откуда-то сверху знакомый гнусавый голос. И мы прокляли свою глупость, загнавшую нас в этот идиотский поход. Мы точно знали, что природа -- это неиссякаемое наслаждение, а не пьяницы и аномалии.

          -- Что-то замолчал наш главный похерист? -- первым подал голос проблевавшийся Валера. -- Как будем херню толковать?

          Я промолчал. До рассвета, трясясь, просидели в кустах. Первые лучи солнца прогнали тьму окончательно. Мы осторожно высунули наши любопытные измученные головы -- на правом берегу никакого тягача не было! Стеной стоял таежный лес, внизу, под невероятным глиняным обрывом плескалась крупная рыба. Река текла мощно и ровно, равномерно огибая наш островок с той и с другой стороны.

          -- Неужели опять бред? -- ворчал Валера. Мы возвращались из укрытия в лагерь.

          -- Нет, не бред... -- Выражение лица у Жени опять стало

сверхсосредоточенным. -- Я чувствую, как оно зовет меня и сейчас...

          -- Похер! -- сказал я, как заклинание, единственное, что практически могло пригодиться в данной ситуации.

          -- Похер! -- согласился Женя и улыбнулся. мне стало снова неуютно, как будто я встретился с существом, умеющим одновременно обитать в нескольких мирах сразу. В Жениной интонации угадывалась снисходительность. Это-то почему-то настораживало.

 

          Палатку мы нашли простреленной крупной картечью.

 

 

 

          4.

 

 

          Недаром говорят, что человек очень быстро ко всему привыкает. Как ни странно, но мы почти привыкли ко многим здешним несоответствиям в мире вещей и явлений: к тому, что небесная механика -- чередование дня и ночи -- не нарушилась, река текла, а часы топтались на месте..., к тому, что здесь можно ожидать любого сюрприза и лучшая защита для

душевного здоровья -- принимать окружающее таким, какое оно есть, не подгоняя свой страх жаждой любопытства и объяснения..., к тому, что мусор нашей жизни мы обязаны везти с собой, к тому, что успех "сотрудничества" с какой-то местностью зависит не от тебя, а от нее... Нам казалось, что мы уже вполне освоились с мистическими законами существования в аномальной зоне. Тем более, выбора у нас, похоже, не было. Мы вправе были управлять лишь двумя состояниями: либо плыть по течению, либо останавливаться. Причем, загадочное течение во время движения не позволяло ни обгонять себя, ни отставать. Бред какой-то!.. Но мы привыкли, приняв как неизбежную данность игру природы со временем, неведомой энергетикой, голографическими привидениями, имитирующими человеческую форму...

 

          Самым трудным оказалось -- ничегонеделанье. Представьте, что вы сидите в тесной байдарке под палящими лучами целый день практически без движения, поскольку грести -- бесполезно, сидите так и сидите, боясь плюнуть за борт или выбросить окурок, ноги затекают, вода однообразно колышется рядом, берега монотонно отползают по обе стороны от вас, и лишь новая картина за очередным поворотом реки дает недолгое оживление сонному, скучающему взору. Было такое ощущение, что мы

вроде бы двигаемся, но двигаемся бессмысленно, условно, потому что каждый чувствует, как застыло и навсегда остановилось время... И еще -- солнце! И ни ветерка! Это было похоже на инквизиторскую пытку, к которой мы добровольно стремились и вот -- получили сполна.

          Вынужденное безделье насильно оставляло каждого наедине с собой, с молчанием, с мыслями... Я отчетливо уловил в себе внутренние изменения: Стало вдруг понятно первобытное поклонение свету, воде, деревьям... Тишина -- пастушок нашей совести!

 

          Поход скомкался, от недавней жеребячьей эйфории не осталось и следа. Идея беззаботного "разложения" вдали от дыма городов пошла кувырком. Собственно, будь я сам на месте природы, может, поступил бы так же... Мы ведь пришли сюда попользоваться -- вытереть о зеленую девственность травы-муравы наши захватанные, замурзанные души, прополоскать в синеве неба помутившуюся синеву собственных глаз... Мы-то хотели, природа -- не хотела. Она всегда была до бескрайности терпелива и безответна, однако в аномальной зоне она вела себя иначе. Можно было подумать, что всей этой чертовщиной управляет какой-то ехидный всевидящий разум: а вместо похода-"разложения" мы стали участниками явленной притчи.

 

          Чалились направо. Наконец-таки повезло: глиняный обрыв становился все меньше и меньше, пока окончательно не перешел в живописный заливной луг, над которым на все лады тарахтели кузнечики; через километр-полтора, было видно, луг заканчивался и берег вновь превращался в неуютную крутизну.

 

          На этот раз по берегу рыскал в поисках лучшего места для стоянки не один Женя, способность чуять "положительные" места обнаружил у себя и Серега. Ребята в своих метаниях напоминали челночные броски легавых, работающих по верховому чутью.

          -- Здесь, -- топнул Женя.

          -- И здесь можно, -- Серега тоже потопал выбранное место.

          -- А тебя никто не спрашивает! -- неожиданно огрызнулся Женя. Теперь не сдержался Серега.

          -- Знаешь, с тобой лучше всего, когда ты молчишь.

          -- Не ссорьтесь, мужики. Все устали, все издергались. Щас вмажем – все будет о'кей. Еще четыре пузыря осталось, -- сказал Валера, сугубая материалистичность воззрений которого позволяла держать себя в твердых руках.

 

 

          -- Еще один ментор нашелся! -- это уже вскипел я, раздражение хлынуло вон, как пар из перегретого котла. -- Пошли вы все!..

          Не хотелось ничего. Ни курить, ни пить водку, ни собирать на костер плавник, ни ставить палатку... А чего хотелось? Хотелось как бы слушать утомление жизни и от этого утомления печалиться, беспощадно карая всякого, кто осмелится нарушить великую границу этой великой печали... Самые нелицеприятные мысли о моих друзьях роем вились в голове. Чтобы не доводить дело до драки, я пошел, гуляя, вдоль берега. Серега и Женя разбрелись в противоположные стороны луга. Один Валера сноровисто делал дело: вытащил вещи из лодок, вырезал на месте костровища дерн, отложил его в сторону, накидал на землю сухих, как порох, дров, сунул мелочь и -- чиркнул спичкой. Лихо занялось, затрещало. С опущенными вниз, безвольными ручищами Валера сутуло застыл над родившимся огнем в оцепенении и тупости.

 

          На берегу я нашел камни. Не ахти какие, но -- камни. Значит, при желании мы запросто могли сварганить туристскую баню. Вдруг очень захотелось погреться, ощутить жар. Я даже крякнул, как, бывало, крякал под веником на полке русской бани. Валуны были средних размеров, чуть поменьше футбольного мяча, были покрупнее, были совсем мелкие: я взял один, килограмм на десять, и потащил к костру.

          -- Песчаник, -- потрогал Валера камень. -- Стрелять будет, когда водичкой бзданем.

          -- Ерунда! Очень хочется!

          -- Ладно, попробуем...

          Дерн вырезали вокруг костра еще, дополнительно, вдвоем натаскали каменную кучу, навалили дров и стали ждать, когда камни раскалятся. Палатку укутали двойным слоем полиэтилена, оставив лишь относительно узкий, незакупоренный вход. Через часик можно было начинать процедуру. М-да, через часик...

 

          Часы мы с запястий поснимали за ненадобностью, пользовались лишь внутренним приблизительным отсчетом времени, да еще ориентировались по склонению солнца.

          Подошли двое обиженных.

          -- Баню варганите?

          -- Ну.

          -- Психи! И так жара...

          Обида длинным шилом прошлась вдоль позвоночника: мы тут стараемся, а они!..

 

          -- Катитесь к черту! Серега жрать, небось, первый прибежит, когда поспеет! И ты, Женька... иди, лучше с кустиками поговори, тебе с людьми общаться вредно.

          -- Это еще почему?

          -- От тебя их тошнить начинает, -- изощрялся я в ответных уколах и вредничании.

          -- Схлопочешь, похерист, -- предупредил меня Валера мрачно. Я на некоторое время заткнулся.

          Потянуло сигаретным дымком, но никто не курил. Откуда? Бог ты мой! Серега достал из рюкзака все табачные запасы, для удобства сосредоточенные в одном непромокаемом пакете, и высыпал их, не дрогнувши, в пылающее чрево костра. Наступил общий шок, понятный в данной обстановке каждому курильщику. Это ж надо! Что теперь, мох смолить будем?!

          -- Кому охота, можете считать меня идиотом. Лучше – законченным идиотом. Я буду гордиться.

          -- Зачем ты это сделал? -- сквозь зубы спросил Валера. Логика серегиных действий не умещалась в строгую логику нужды и целесообразности институтского преподавателя.

          -- Я действовал строго в соответствии с учением похеризма. Чего уставились? Порочные наклонности для похериста -- похер! – Серега проповедовал. Женя под шумок полез в рюкзак за бутылками.

          -- Похоже, мы все тут становимся идиотами, -- заметил я. -- По крайней мере, каждого интересует только собственный идиотизм. Это не похеризм.

          -- Уйми понос! -- Валера прервал мои словесные излияния, не дав сесть на любимого конька попрочнее. Зато продолжил Серега.

          -- Сам ты понос. Вместе со своей партией и со своими дурацкими правилами, которые ты по слабоумию зовешь убеждениями. Тьфу! Ведь это же так просто: бессмысленно бороться с дерьмом, сидючи в дерьме. Надо уйти от дерьма, только и всего. или уничтожить его -- это еще полезнее.

          Женя выставил на траву рядком четыре последние бутылки водки и, похоже, собирался по ним разудало пнуть. Бутылки стояли, как кегли в ожидании мастерского удара. "Горючее" спас Валера, одним ловким движением сграбастав склянки за горлышки.

          -- Похер, так похер! -- Сказал Валера. -- Последний раз, мужики! Подходи по-одному!

          Напоминание о "последнем разе" подействовало. Подошли с посудинками, недовольные, насупленные, раздраженные всем и вся. Тяпнули. И удивились.

          -- Вода... -- растерянно произнес Валера и для окончательного диагноза аж прополоскал рот жидкостью. -- Вода, б...! Вот падлы!

          Открыли другую бутылку, но и в ней оказалась вода. И в третьей. И в четвертой.

          -- Да нет, тут не грузчики... тут что-то другое, -- сказал Женя и положил пустые бутылки обратно в рюкзак вместе с оторванными пробками.

          -- Может, зря вылили? Может, за пределами зоны опять бы покрепчали? -- предположил я. Но было уже поздно сожалеть, вылитая вода или водка, не знаю, что там было на самом деле, бесследно исчезла в мягком грунте под нашими ногами.

 

          Камни раскалились достаточно. По две-три штуки мы их стали загружать в алюминиевый котелок, в котором обычно варили концентраты, и, рискуя оторвать дужку котелка, живо затаскивали эту экспресс-каменку внутрь палатки. В палатке мы сидели на корточках, голышом и ухали каждый раз, когда на камни лилась из кружки вода. Взрыв пара обжигал и надувал палатку во все стороны. Сквозь дырявую, пробитую картечью, брезентовую крышу светящимися точками сочились внутрь летние сумерки.

          -- Сигареты -- похер! Кир -- похер! Все похер! Отлично! Свобода! -- восхищался Серега.

          -- Сгоняй лучше за новой порцией камушков, -- посоветовал я.

          -- Сам сгоняй. Я к тебе "гонять" не нанимался! -- отрубил Серега, обычно вежливый, а тут... Вновь в атмосфере повисла напряженная, гнетущая атмосфера гнетущего недружелюбия. Я надеялся, что кто-нибудь вмешается в возникшую неловкость, разрядит, но все молчали, сидели по-прежнему на корточках и усиленно потели, уставившись на котелок с использованными камнями. Неожиданно камень, который лежал сверху, лопнул с сильным шумом. Мелкие, горячие осколки окропили тело. Песчаник, как и обещал ученый Валера, показал свой норов.

          -- Сматываемся! -- заорал Валера свой любимый клич. Мы, как безмозглые школьники перед большой переменой -- прыгнули к выходу из палатки, без прибауток, лишь озлобленно толкаясь локтями, коленями и плечами.

 

          -- Здорово, ребя!

          Вот так встреча! Херон! Браконьер приветливо и с заискиванием улыбался щербатым ртом. Оказывается, его присутствие в лесу имело простое объяснение: старик пригнал на заливной луг с хорошей, сочной травой десятка два коров. Но, боже, что это были за доходяги! Хромые, с облезлой шерстью, с гноящимися язвами и глазами коровенки производили удручающее впечатление. Они без всякого аппетита пощипывали травку и равнодушно уделывали территорию нашей стоянки жидкими лепешками.

          -- А я иду, гляжу, знакомые, вроде, ребя. Дай, думаю, поздоровкаюсь. Попариться старику не дозволите? Кость по теплу скучает!

          В присутствии старика мы все разом словно бы поглупели. никому даже в голову не пришло спросить о самом главном: что происходит? откуда старик появился? где мы? где судоходная линия? как выбраться? Вопросов почему-то не было.

          -- Парься, отец, на здоровье. Только гляди: камни стреляют, вода внутри.

          -- Вода, вода... -- забормотал старик. -- и жизнь вода, и смерть вода, все вода... Курнуть бы, ребя?

          -- Нет курить. Вон этот дурак весь запас сжег, -- кивнул Валера на серегу. Старик подошел к Сереге.

          -- И-ить! Тебе, паря, не здеся надо быть, тебе -- туда! -- Херон махнул рукой на левый берег. -- Здеся с телом грешить позволительно, а тама -- нет...

          -- Ты чего городишь, отец? -- Серега, похоже, был не на шутку агрессивен.

 

          -- А вот попарюся -- расскажу. -- И он скинул одежонку, обнажив морщинистое, но крепкое, ладно скроенное тело таежного ходока. Потом сам нагреб из костра свежераскаленных камней, нырнул под брезент и -- заохал, заахал, замычал под шипение и непрекращающееся постреливание слоистого песчаника. Так продолжалось долго. Коровы успели загадить все наше жилое пространство.

          -- Вылезай, отец! -- не выдержал тягомотного испытания Валера.

          -- Ссяс! Ссяс! Ишо разок с камушками поговорю, чтоб погрели... – И вправду: старик, было слышно, лепетал над котелком. -- Камушки мои милые, не остывайте-ка, дайте мне пожить, а уж и я вас не забуду, на место отнесу, домой к мамке-землице.

          Что ж, еще одна заморочка аномальной зоны: старик, как зашел в палатку с тремя камнями в котелке, так и не выходил больше, а пару наделал, что паровоз. Воды, все кричал, воды! Чудно: пошепчет над камушками -- они опять каленые.

 

          -- Вылезай, мать твою! -- не выдержал и я. Тощая коровенка капнула литровой вонючей зеленой кашей на мой новенький венгерский спальник.

          -- Ссяс, ребя, ссяс! Я ведь на той сторонушке попариться уж не сможу... -- старик вылез, красный, как большевистский плакат, и такой же сияюще-счастливый. -- Ох, милые, любо! Ох, ловко! Век бы с вами, ребя, не расставаться. Уважаю!

          -- Скотина-то колхозная, что ли? -- спросили без любопытства.

          -- Дак колхозна была, выходит... Киш, скелеты, киш, отседа! – дед отогнал коров. потом исполнил обещание. -- Камельки до дому просются, слышь. Давай, ребя, пособим!

 

          В несколько заходов отнесли булыги туда, откуда они были взяты, почему-то не смея ослушаться настырного старика. Скорее всего, мы безотчетно боялись его.

 

          -- Слушай, отец, а почему ты все время сравниваешь: на том берегу, на этом... Какая к черту разница? Тайга! -- я подначивал старика, надеясь услышать одну из многочисленных охотничьих баек.

          -- У-ху! -- старик издал звук, означающий, что он сожалеет о нашем убогом представлении насчет здешних мест. -- Здеся, на правом, и с бабенкой побалуешь, и на праздник оскоромишься. Тута природа терпелива. Телом терпелива, дает себя топтать, резать, жечь, -- старик оглянулся и перешел на шепот, -- тута даже убивать можно, ничего не будет от природы, стерпит... Эво! Туто и железо всяко есть, и химия всяка... Тута всяко тело существует в своей изначальной природной твердости, поэтому всяка гадость здеся, на правом, наружу лезет. А хочешь, носи свою гадость с собою, копи ея, а можешь и соседу подкинуть -- тута позволяется! Здеся у гадости один путь наружу -- через душу человеческу. Ох, ох! Пока наружу лезет, всю душу исковеркает. Погубит, знамо. Здеся душу надо в перву очередь спасать, тело само спасется, ежели захотит...

          -- А там?!

          -- Тама-то? Там в первую очередь тело надо спасать, ребя! Запомните! Здеся -- душу, тама -- шкуру! У-ху!

          -- А там душу спасать не надо?

          -- Не-а! Она там дома, ее там никто уж не обидит. Тама всякая гадость через тело выходит... Правду говорят: геенна огненна!

          -- Да ты, отец, и впрямь философ! -- Серега помягчел в интонации.

          -- Отец, у вас тут всегда такая свистопляска на реке? Часы барахлят, бичи по людям стреляют, привидения мерещатся, газ болотный? -- вступил в беседу Валера.

          -- Сколько помню -- всегда.

          -- А сколько ты помнишь?

          -- Не помню, ребя... Ой, и вправду не помню! Вона! -- старик

развеселился, соскочил, обежал вокруг, помахав кнутом. -- Киш! Киш, шкелетины!

          -- Отец, а ты смерти боишься? Ты ведь старый уже? Боишься?

          -- А ее нет! Нету смерти-то! Вовсе нету. Это люди ее от страха жить для себя придумали, чтобы утешиться... Ну, спите, ребя, без оглядки, седни все спокойнешенько будеть. Н-но! Н-но! Пошли, заразы дохлые! Н-но! -- дед забегал в сгущающейся темноте вокруг коров, защелкал кнутом, подгоняя животных к воде. -- Н-но!

 

          -- Отец! -- позвал я старика, чувствуя какую-то недоговоренность.

          -- Ишо спросить охота? Спрашай! Я отвечать готовый.

          -- А страх... есть?

          -- Страх-от? Есть страх! И тута, и тама есть. Полные штаны страха.

          -- А сам-то ты как? И зверь, и зеки беглые, небось, и егерь... А?

          -- Секрету имею.

          -- Какую?

          -- А... Имею! Тем и спасаюся, тем и кормлюся. У-ху!

 

          Херон лихо замахал, захлопал кнутом. Коровенки поартачились маленько, но вот одна, другая, третья, вот уже все стадо вступило в воду... нет, не в воду -- опять мираж: тощие колхозные коровы едва касались копытами переливающегося, подвижного зеркала текущей под ними воды, и двигались лениво, покачиваясь, мотая хвостами и бренча боталами на шеях. Возможно здесь был удобный брод.

          -- Н-но! -- Херон шел по поверхности следом, изредка окунал сапоги поглубже, стараясь смыть налипшую грязь.

 

          5.

 

          Река несла дальше. Компас по-прежнему вел себя странно, свериться с картой было невозможно, на "заевшие" часы никто не смотрел. Хотелось поскорее выбраться из непонятной аномальной зоны, чтобы пожить по-человечески, то есть без оглядки и сожалений. Мы привыкли к своему постоянному подспудному страху, но он подтачивал каждого из нас, как древесная труха -- изнутри. Безлюдие было полным, если, конечно, не считать странного старика-браконьера, расконвоированных зеков и призраков. Грузовые отсеки наших байдарок уже изрядно напоминали контейнеры для мусора: все, что аномальная зона

отторгала, подобно организму, отторгающему чужую ткань, все это мы аккуратно собирали в полиэтиленовые кули и везли с собой, как дураки. Пробовали закапывать -- бесполезно. Мусор, словно по воле невидимого фокусника, вновь возникал вокруг нас, смущая наше внутреннее состояние до какого-то полугипноза, и совершенно реально цепляясь за наши вещи, "примагничивая" их, "приклеивая" их намертво к замусоренной зоне, как заложников...

          Вчерашнюю стоянку мы прибрали за собой так тщательно, как сделали бы это, доведись разбить лагерь на газончике перед личной дачей самого Господа Бога.

 

          Ни острова, ни завалы больше не попадались. Иногда лишь рябили поверхность течения топляки, подводные камни, редкие перекаты и мели. Все было очень спокойно. Идиллия! Мы сушили весла с самого утра и от скуки ли, от страха ли перед новыми сюрпризами здешних мест -- упражнялись в трепотне на любимую тему.

          -- Валера! Когда вернешься после отпуска в институт, не забудь открыть новую кафедру -- кафедру научного похеризма. Глядишь, через годик-другой ваши похеристологи докажут неоспоримые преимущества похеристического строя...

          Я внес уточнение.

          -- Нет-нет! Автором похеризма является сама природа. Похеризм ее имеет неисчислимую массу самых различных явлений, сбалансированных в своем взаимодействии до практического абсолюта.

          -- Витиевато!

          -- Никакого витийства! Похеризм -- это основная универсальнейшая форма существования, нет, даже более того -- сосуществования! – всех материй. Только на языке похеризма несовместимое может понять друг друга. Равенство вещества может произойти лишь в атомарном распаде -- в огне, а равенство всего, что есть -- в похеризме, уважаемые коллеги! И как бы далеко мы ни продвинулись в этом направлении, мы все равно

будем оставаться учениками, способными лишь усваивать и применять какие-то доли, крохи от всего необъятия. Похеризм бесконечен и это прекрасно!

          Мой монолог неожиданно оборвал Женя, на лице которого появилась высокая скорбь самосожаления:

          -- А все-таки у них, что ни говорите, там лучше... У них все по-людски сделано...

          -- У кого это у них? -- я заранее почуял, что сейчас Женьку опять, в который раз, поведет в сторону восхваления чужого образа жизни. И точно.

          -- Ну, почему я там за несколько месяцев могу заработать больше, чем здесь за несколько лет? Знаете, что меня сильнее всего задело там? Я пошел как-то в магазин, где продают швейные машинки и запасные части к ним. Спрашиваю, как умею: челнок нужен, к машинке "Зингер" 1905-го года выпуска, продолговатый такой... Продавец долго не мог понять, наконец, понял. У него все лицо перекривилось от презрения и жалости. Это надо было слышать, как он сказал! "Ру-у-сские!.." В общем, я искал для своей машинки как бы редчайший антиквариат. Обидно! А машинку я жене все-таки привез! Японскую! С электронным управлением! Что ни говорите, а делать вещи они там умеют, в отличие от нас, которым все похер... -- и Женя как-то недобро, по-реваншистски взглянул на меня.

          Я взъелся.

          -- Похеризм слишком велик, чтобы понять всю его необъятность с мещанских позиций!

          -- Я не мещанин, я просто хочу жить по-человечески, -- заметил Женя.

          -- Разве жить с удобствами -- это плохо?! -- удивился и Серега.

          -- Смотрите на все легче, -- посоветовал сдержанный Валера. – Хорошо живем -- хорошо! Плохо живем -- тоже хорошо! Я правильно говорю, эй, теоретик?

          -- Установочно -- да, -- подтвердил я. -- Но существует развитой похеризм.

          -- Как это?!

          -- Вспомни Херона нашего... Его похеризм диалектичен на практике: в какой бы заварушке он ни оказывался, ему почему-то всегда удается оставаться самим собой. Тебе такое удается? -- напал я на Женю.

          -- Вряд ли, если честно...

          -- А Херон, похоже, всегда сам по себе. Всегда и всюду. Почему? Именно потому, что его-то самого как бы и нет вовсе... Сам себе похер! Можно объяснить и философски. Что такое изреченность? Правильно, как говорил древний мудрец -- ложь. Но ведь изреченность -- это не только слова и мысли. Это и то, что видишь, ощущаешь... Любое вещество – это "изреченность" природы, то есть, по отношению к суперприроде, к богу, скажем -- все та же ложь. Вещи, уважаемый эмигрант Женя, газы, полевые

образования, планеты и звезды, -- все, абсолютно все -- ложь! Как же она существует? Благодаря сбалансированному похеризму! Ложь внутри лжи -- чистая правда! Чистая правда, которую внутренний наблюдатель принимает за свой "заколдованный круг", именуемый материализмом... Можно ли перемещаться от одной лжи к другой? Можно. В единственно неуязвимом виде существования -- похеризме! Только тогда, когда знаешь, что любая изреченность в мире есть ложь, то есть, лживо и само твое существование, -- только тогда тебе похер любые утраты и приобретения, похер и сам себе. Похеризм -- это наивысшее выражение свободы, изреченное при помощи лжи.

          -- А, может, и похеризм твой -- ложь? -- усомнился Серега.

          -- Это недоказуемо точно так же, как недоказуема идея Бога. Почему? Потому что истинный похеризм не имеет координат.

          -- Серега ты зачем сигареты-то пожег? Водку тоже кто-то испортил... -- Валера ворчал без злобы.

          -- А тебе что, курить охота? Брось!

          -- А мне хочется.

          Я вмешался.

          -- Старички, вы путаете похеризм саморазрушения и похеризм примитива с тем, что правильнее всего было бы назвать независимой формой бытия. Авось, не помрем без одной привычки?

          -- Авось, не помрем, -- миролюбиво согласился Валера. -- Святыми будем.

          -- Святые -- это высокая форма похеристического образа жизни, которая многократно превышает наши достижения в упомянутой области.

          -- А каковы наши достижения? -- Женя спрашивал язвительно, напирая на слово "наши".

          -- Женечка, разберем модель мира на примере твоего отечественного тела. Оно, как известно, состоит из миллиардов клеток, которые в здоровом состоянии, я подчеркиваю -- в здоровом! -- друг друга не чувствуют, и всему телу нет никакого дела до какой-то отдельной точки, и -- наоборот: плевать хотела клетка на проблемы "большого" сообщества. Всем отдельным частям и частичкам твоего тела, если они здоровы и находятся в покое, -- все, сам знаешь, куда... Они есть – и этого достаточно. Ты, Женечка, являешь собой не более, чем похеристическое скопление отдельных элементов космоса, способных в силу своей сверхкритичной совмещенности, к самоосознанию.

          -- Ну, примерно понятно...

          -- А дальше начинается самое интересное! Вульгарному, пассивному участнику бытия может показаться опровергающим тот факт, что мир действует, реагирует на любое возмущение. Как же так? Похеризм и вдруг -- возмущение. Ага! Парадокс! Никакого парадокса. Похеристическое множество – система самобалансирующаяся. Что это значит? На примере твоего тела, Женечка, это выглядит так: где чешется прыщ -- ты его чешешь. То есть, нарушается всеобщая комфортно-нечувствующая похеризация органона и он начинает чувствовать себя. Это кранты. Он начинает чувствовать себя всеми фибрами, каждой клеткой -- в точке. Точка чешется! Все фибры и клетки предпримут самовосстановительный общий акт: чеши! И ты, как миленький, будешь чесаться до восстановления нарушенного похеристического баланса. Статус кво! Понятно излагаю?

          -- Давай, чеши дальше.

          -- Не трудно догадаться, что Земля в сообществе изреченной

вещественной природы космоса -- не что иное, как космический... прыщ. Вполне возможно, что до нас скоро дотянется чья-то большая рука и как следует "почешет". Все приметы "прыща" налицо: привлекает всеобщее внимание в мирном похеристическом организме мира, относительно мал, способ существования -- воспаление. А знаете... -- меня даже передернуло, потому псевдонаучная брехня скучающего дилетанта неожиданно обернулась пугающей стороной. -- А знаете, возможно, аномальная зона, куда мы вляпались -- это первое такое проявление самозащитной реакции природы? Проще говоря: от нашего появления здесь, у природы невозможно зудит и свербит -- вот они и отвечает, как умеет! А умеет она явно больше нашего...

          Ребята притихли.

          -- Человек -- не похерист... то есть, ему принципиально не все равно, он сознательно исповедует вмешательство: труд, преобразование, использование -- он антагонистичен природе. Это значит...

 

          Серега сказал, что это значит, но с неожиданной стороны.

          -- Тетка у меня была. У нее как-то прыщ на носу вскочил. Она его выдавила и померла через три дня от заражения крови...

          -- Ну, мы-то не на носу, мы в другом месте "вскочили" -- где подальше, да поглубже, -- рассмешил всех Валера.

          -- Да уж, глухомань-перемать! -- Женя покорно разглядывал однообразный таежный пейзаж. Только при первой встрече эта неукротимая природная мощь делает что-то похожее на эмоциональный паралич -- слишком много всего ясного, чистого, хорошего, не тронутого. Потом -- привыкаешь.

 

          -- Есть еще соображения, теоретик? -- подтолкнул разговор дальше Валера. Он, насколько это было возможно, вытянулся в байдарке, запрокинул голову и наслаждался расслаблением, лысину его прикрывал носовой платок, стянутый с четырех концов узелками. -- Пива бы сюда! Эх, пива бы! На пиве, братцы, я могу работать, как атомный ледокол: в суровых условиях, автономно и долго. Эй, пиво -- это грех?

          -- Понятие греха определяешь ты сам. Точнее, высота твоего похеризма, его масштаб, его диапазон...

          -- Потянет. Мой похеризм позволяет мне дернуть пивка, но похеризм обстоятельств -- против.

          -- Правильно. Разнопотенциальный похеризм взаимодействует друг с другом: от взрыва сверхновой до стрижки ногтей, скажем. Главное – не утратить внутреннего равновесия, потому что, в конечном счете именно оно гарантирует последующий шанс бытия. Опять пример. Адаму Ева была похер до тех пор, пока они не сожрали яблоко, то есть пока не сместили свою потенцию с точки равновесия. Бог послал их, плюнул и отвернулся. Изгнанники послали Бога туда же и нашил ему замену -- построили себе "прыщ", именуемый цивилизацией... Так что все сходится: во-первых, благодаря внутреннему похеризму, "прыщ" уже есть и давно свербит, во-вторых, благодаря внешнему похеризму, его пора чесать.

          -- Зачем тогда жить, если все вот так?.. -- серьезно и печально

протянул Серега. -- Значит, зря мы упирались и будем еще упираться.

          -- Постулирую! -- торжественно произнес я. -- В будущем всегда найдется позиция, с которой весь объем прошлого можно будет послать...

          -- Золотые слова! -- подтвердил похрапывающий Валера.

          Тут я договорился до полной абракадабры.

          -- Похеризм -- это путь к философскому здоровью и физической мудрости!

          Фарватер реки шел под самым левым берегом. Течение было приличное, воду крутило, иногда прямо перед носом байдарки вырастали метровой высоты зыбкие, шевелящиеся водяные холмы -- выбросы донных течений наверх. Кто-нибудь из нас орал в такие моменты дурным голосом дурного паяца.

          -- Несси!!!

          -- Все, ребята, -- сказал вдруг Женя тихо, но его все услышали, потому что в голосе чувствовалась ледяная обреченность. Присвистнул тихо Серега. Ни отгрести вбок, ни выброситься на берег мы уже не успевали -- лодки стремительно несло на старый ствол некогда могучего дерева.

          Ствол комлем напрочь был впаян в левый низкий берег, а всей остальной частью лежал в реке, выставив в разные стороны обломанные, отполированные водой, острые, как пики, сучья. Прыгать в воду с "чертовщинкой" было страшнее, чем просто сидеть и ждать своей участи. Да и куда прыгать -- глубина!

          Несколько сильных толчков, рывкообразных, конвульсивных движений, треск распарываемого корда и -- рядом с моим сиденьем из-под ноги лихо выскочила отполированная пика. Хлынула вода. Пика, дойдя до шпангоута, сцепилась было с ним, тягаясь в крепости, но металл оказался все же прочнее: сучковина с хрустом выломилась -- байдарка, погружаясь, перевалила через препятствие... Мыслей не было, лишь какие-то обрывки всех человеческих эмоций и реакций пустились в дикий пляс: потеряем снаряжение, утонем, не выберемся, намокнут спички, уплывет продовольствие, не удастся спасти байдарки...     Боковым зрением я невольно успевал следить и за тем, как погружается в бурлящие струи наш второй экипаж. Стало страшно. Все, кроме Валеры, начали выпутываться из своих сидячих поз, чтобы бороться с испытанием жизни вплавь.

 

          Валера, в отличие от нас, не паниковал. Он прикрикнул, чтобы мы замерли, пока не опрокинулись вообще... Валера дождался, когда байдарка заполнится водой окончательно и почти целиком уйдет под воду. Странно... По логике вещей, мы должны были погружаться и дальше, но... держались, выставившись сюрреалистическими водяными кентаврами над поверхностью, старательно пошлепывая веслами по бокам, чтобы не потерять равновесие...

          -- Не утонет в речке срач! -- с удовольствием констатировал

подтверждение своей научной догадки Валера. -- Дерьмо в этой речке не тонет никогда! Не зря мы его везли с собой -- сослужило службу! Я так и думал!

          -- Я думаю, мы сами и есть это дерьмо, -- сказал Женя.

          Страх сменился бурным весельем спасенных.

          Кое-как опять продрались сквозь кусты. Опять -- тонущие и мокрые. Видимо, выйти на левый берег сухими из воды нам было не суждено. Низко над травой курился туман. Берег был тесный, неуютный, сильно заваленный разным лесным хламом, который хрустел под ногами и цеплялся за одежду, как живой. Всюду торчали антенны хвощей и какие-то шершавые мясистые лопухи -- порождение тени и сырости.

 

          Был специальный, влагозащищенный запас спичек, но их распаковывать не пришлось. У Валеры нагрудный карман на штормовке оказался не замоченным -- -- там был коробок. Валера выбрался первым и уже накидал небольшую горку сучков. Но не успел он чиркнуть спичкой по коробку, как горка хвороста... вспыхнула сама, словно облитая бензином. Валере опалило ресницы.

          -- Та-ак... Началось! Ничего делать не надо, желания исполняются сами. Опять полтергейст! Осторожнее, ребятки, с желаниями и мыслями... Ничего не желайте и не думайте...

          -- Все похер? -- шепотом спросил Женя.

          -- Так точно... Выбора у нас нет. Давайте тащить байды на берег, быстро штопать и сматываться отсюда! похоже, зона реагирует на наши мысли и чувства так же, как колеса едущего автомобиля на повороты руля... Мы, сами того не желая, подключились к какой-то неизвестной системе природных взаимоотношений... Херон прав: здесь можно запросто скопытиться по неосторожности...

          Я от растерянности неудачно пошутил.

          -- Наука о таких речках будет называться -- херология, так что мы первые херологи в мире.

          -- Первым был петух... -- как-то ни к селу, ни к городу, невпопад пробормотал Валера, глядя задумчиво на потрескивающие дрова. -- Серега! Эй! Чего ты там застрял в воде? Тоже мне, дядька морской, выходи...

 

          Но Серега стоял по пояс в воде, как истукан, вытаращив на нас прозрачные глаза, в которых заплескалась вдруг забытая чистота детства.

          -- Ребятушки! Я хочу вам сказать... Я сейчас хочу сказать... Я хочу сказать, что я вас всех очень люблю! Слышите вы, дурачки?! Я вас люблю не знаю как!

          У меня комок подкатил к горлу, но не от сентиментальности, а снова от страха: зона влияла на Серегу. Он стоял жалкий, мокрый, беззащитный и блаженно, счастливо и участливо улыбался нам.

          -- Мы же совершенно неправильно живем! Мы не любим никого и ничего на свете! Мы давным-давно перепутали слово "хотим" со словом "любим". Я все понял, я все сейчас понял!..

 

          Женя Серегу не слышал, он настороженно, как стреляный лось, всматривался и вслушивался в туман. Валера хмурил брови. Я чувствовал себя примерно так же, как чувствовал мальчишкой, когда мы забрались в чужой сад и нас застукали: хозяин обходил свое владение с овчаркой на поводке, а я, не дыша, лежал под кучей прошлогодней ботвы в выгребной яме...

          -- Ты чего, Жень?..

          -- Там кто-то есть!

          -- Ладно, не болтай. Давайте байдарки поднимем -- работы до черта.

          Серега стоял в воде и улыбался нам улыбкой хорошего, но шкодливого пацана.

          -- Отцы! -- сказал я. -- Похеризм не знает норм -- это и есть его норма!

          -- Знаешь, меня тошнит от твоей терминологии, -- сказал Серега.

          -- Стошни, -- простодушно посоветовал я.

          Серегу тут же перегнуло пополам, в его желудке начались дикие спазмы.

          -- Я совсем не то хотел! -- закричал я. -- извини!..

          Серегу отпустило.

 

          -- Давайте молчать. Делайте все молча, -- приказал Валера, мы беспрекословно подчинились, поскольку теперь Валере принадлежало координационное руководство нашей шалопайской экспедицией взрослых забулдыг. -- Зона шуток не понимает. Всем молчать: и вслух и про себя! Тихо! Отбой!

 

          Дальше мы действовали так же, как герои грузинских фильмов – есть такие, когда показывают жизнь мудрых людей среди высоких гор, деревьев и овец: на весь фильм -- десяток слов, остальное -- взгляды, вздохи, но выразительнее всего -- молчание. Что ж, может, молчание и есть самый надежный хранитель души, разума и истины?!

          Молча перевернули байды, предварительно вытряхнув на траву наш многочисленный походный скарб. На лопухах, на кустах -- всюду сушились наши тряпки, одежда, спальники, чехлы... Обе наших брезентовых посудинки имели по нескольку продольных рваных ран. Мы молча принялись, едва просох обрезиненный корд дна, за шитье, ошкуривание, обезжиривание бензином, вырезание заплат. Не было произнесено ни слова! Изредка только кто-нибудь отвлекался, чтобы подбросить в огонь новых сучьев; рядом с костром прел котелок в крепким чаем.          Прорехи, наконец, залатали. Стало повеселее на душе, но отправляться дальше не было смысла -- стемнело. Вещи почти просохли. Как муравьи, мы перетаскали свое добро в палатку. Валера вбил глубоко в землю сухой кол, к которому привязал байдарки. На всякий случай.

 

          Туман подступил вплотную, его прикосновение ощущалось физически. Быстро наступило странное состояние, очень похожее на сильное опьянение при плохой закуске. Я плохо помню, как мы хлебали из кружек туристский чифир, равнодушно жевали размокшие сухари, скребли ложками по дну жестянок, выуживая порцию консервов, как доползли, безразличные ко всему, до палатки, как провалились во что-то и куда-то, чему нет названия.

          Что происходило ночью -- никто не знал. Очнулся я от нестерпимой боли во рту, в ушах и глазах. Снаружи, очевидно, был рассвет, потому что по дырявой, простреленной крыше палатки бегали, следуя за качанием ветвей кустарника, солнечные пятнышки -- солнце, по касательной, било из-за далекого горизонта, сбривая ночную тьму лезвием нового дня.

          Постепенно я почувствовал остальную боль -- в ногах, в паху, в сердце... Господи! Заболел! Так некстати... Глаза гноились и веки при моргании слипались. Я хотел пальцами и уголком спальника прочистить зрение, но руки тоже плохо слушались. Кости ломило, пальцы, кисти, кожу до предплечья разъели язвы и трещины, из которых сочилась темная кровь, руки тоже гноились и источали запах.. Я хотел позвать друзей, которые все еще спали, но из горла вырвалось нечленораздельное слабое бульканье. Я обнаружил, что нисколько, как ни странно, не волнуюсь за собственную жизнь. Очень возможно, что я скоро умру – эта мысль

досаждала лишь тем, что было неловко перед ребятами... Нос дышал с трудом, в ушах гудело, словно меня кто-то только что безжалостно оглушил до контузии... Я хотел приподняться, чтобы... Не помню, для чего я хотел приподняться -- боль отключила сознание. Прошло, наверное, не так уж много минут: солнечные зайчики по-прежнему колыхались по крыше палатки, как неведомые немые герои в театре теней. Еще одна попытка подняться... -- Опять потерял сознание! Еще одна... В своем упорстве я не испытывал ни злобы, ни старания одержимого -- вообще ничего -- так навозный жук, перевернутый на спину, барахтается ради того, чтобы барахтаться, полностью поручив свою судьбу бесстрастной случайности.

          -- О-ооо! -- пробулькал я, упираясь изо всех сил в дно палатки кулаками. Коросты на губах и руках лопнули, распухший язык жгло, словно его ухватил кто-то раскаленными клещами.    Удалось полувылезти из спального мешка и сесть, опершись на матерчатую, тут же прогнувшуюся стенку. Снаружи, у потрескивающего костра кто-то бренчал гитарой и посудой. Наверное, механически-безразлично подумал я, -- Серега воет, а Женя готовит... надо бы предупредить кого-нибудь, что

я кончаюсь... Я спал в штормовке, в правом кармане лежал нож. Я

рассудил так: если удастся раскрыть складное лезвие, разрежу стенку палатки и выпаду наружу -- там меня и найдут... Странная, конечно, была логика во всем этом, бредовая, шизофреничная, как все "гениальное"... Я потянулся к карману. Боль кромсала тело невидимыми внутренними молниями. Я старался действовать плавно, чтобы "сверкало" не до потери сознания, не до отключки. Гной в глазах мешал смотреть, тем не менее, я увидел...

 

          Валера неподвижно лежал лицом вверх. Глаза его остекленели, кожа с черепа местами слезла, обнажив сочащуюся лимфу и кость, на щеках, под глазами, на лбу -- то ли очаги трупного разложения, то ли бубонные чумные узлы, из носа и ушей -- струйки застывшей сукровицы. Херон накаркал верно: левый берег опаснее правого. Мы влипли окончательно!

          Я с трудом перевел глаза дальше: поверх спальников мычали и корчились Серега и Женя -- они могли шевелиться, их лица были изуродованы сегодняшней ночью значительно меньше, чем валерино и... мое, наверное.

          Снаружи доносился ласковый гитарный перебор, похожий на какой-то романс, трещали дрова, кто-то скреб ложкой по котелку, заботясь о том, чтоб не пригорело... Галлюцинация.

 

          Серега разлепил глаза. Тоже кое-как сел. Поднялся Женя. Валера лежал неподвижно. Я опять "поплыл" в своем сознании в никуда. Никто не мог говорить: наше "грузинское кино" продолжалось – началась финальная серия ужасов, а, может, заканчивалась: мы запутались в событиях, не зная теперь, где их конец, а где начало...

          Как во сне нечеткими блуждающе-странными движениями Серега и Женя выпятились к выходу, откинули полы палатки и за ноги стали выволакивать рывками вдвоем окоченевшего Валеру. Валера исчез из моего поля зрения. Через некоторое время двое вернулись, наступил мой черед. Я почувствовал рывок и -- потерял сознание.

 

          Очнулся я от каких-то воркующих звуков. Где я? Куда это меня толкают?.. Серега и Женька из последних сил тащили байдарку к воде волоком. Снаряжения в байдарке не было никакого. Я лежал в своем отсеке, как полено, неловко изогнувшись, не имея сил ни кричать, ни сопротивляться. Второе полено в байдарке -- Валера -- уже покачивалось на воде. Сверху ворковал какой-то приятный женский голос. Я поднял голову... О, Господи!!! Рядом с нами топталась вся изувеченная, в

пыльных рваных одеждах -- старушка Дуня! Серега и Женя не обращали на нее никакого внимания, работали, как автоматы -- сильно испорченные, но еще не забывшие свою программу.

 

          -- Куда ж вы, ребятки? Я вам овсяночки сварила, специально сахарку побольше сыпнула, чтобы лучше кушалось... Погодите маленько! Покушайте, ребятки, подкрепиться вам надо. Ох, ох, жизнь наша трудная, жизнь наша вечная... Кто погано говорил -- языка лишился, кто лицом своим бросался -- побитым сделался, кто завидовал – себя лишился, кто жалел -- израсходовался, кто в душу не верил – тело погубил... Покушайте, сыночки, когда теперь еще свидимся? Покушайте, пока горяченькое! Ох, ох, кто обыкновенного не понимает -- не поймет и необыкновенного... Хорошая кашка, горяченькая – несла несуразицу Дуня.

 

          Байдарка "додергалась" до воды, потом я почувствовал плавное качание, вслед за этим качанием "поплыло" обескровленное сознание.

 

          ...Ребята позже рассказывали, как гребли руками на правый берег, руками, потому что бросили все, спасая шкуру: палатку, продукты, вещи, документы, деньги, карты, часы, компас, спички, спасательные жилеты, гитару, ружье, рюкзаки -- все! -- весла, в том числе.

          Аномальная зона поступила вопреки своим правилам: она позволила оставить на своей территории "не природное" барахло, даже мусор...

          Едва достигли середины реки, как над нашим лагерем словно бы полыхнуло. И не стало ничего. Как по волшебству: злому или доброму -- не нам судить. Только над рекой прошелестело будто: "А-а-а-а!" – так старушки обычно "акают" на внучат, когда слов для неслухов не хватает.

 

          Как только миновали середину реки, появились слепни, оводы, налетели комары. Язвы на теле зарастали буквально на глазах, зашевелился, заворочался в пустой байдарке Валера. Хотелось петь, радоваться и жить. Но радоваться и жить было нельзя -- впереди маячили голод и неизвестность.

 

          Правый берег опять превратился в неприступный глиняный крутояр, но мы жались к нему, как к единственной нашей надежде -- на другую сторону даже не смотрели, она вызывала во всем существе паническое отторжение.

 

          Заклеили байдарки мы хорошо, они не протекали. Но что толку? Мы в этих чертовых местах и раньше не принадлежали себе, своим законам и своим планам, а теперь и вовсе без всего, в никуда. Разве что ладошками подгребать осталось, да и то, пока голод не свернул.

          -- Эй, похерист, скажи чего-нибудь, -- попросил Валера, соскучившийся, видно, по человеческому голосу.

          Я промолчал. Ожог во рту еще не прошел полностью.

          -- Отличная поляна справа! -- доложил Женя. -- давайте подгребем.

          Мы уже приловчились к своеобразию маневра в условиях аномалии: взяли в расчет упреждение на скорость течения и заработали ладошками, как пароходики в миниатюре. На нас набегала красивая длинная, выдающаяся прямо к стержню, песчаная коса.

 

          -- Ядрена вошь! -- Валера поковылял из байдарки на лужок. -- Черт! Это же наша первая стоянка! Река... река течет по... кругу! Это ловушка!

          -- Валера осмотрел поляну. Вернувшись, он сказал то, что мы боялись услышать: -- Выхода нет, кругом непроходимое болото.

          Точно! Чернело наше брошенное костровище, сиротливыми палками торчали обрубленные березки, под ногами попадалось битое стекло, гарью, казалось, тянуло от крестообразно выгоревшей травы...

          -- Полный похер нам, ребятки, наступил, -- грустно, но мужественно подытожил Валера. -- Двигаться дальше нет смысла: впереди -- завал. Будем ждать. Возможно, изменится ситуация и тогда...

          -- Или изменимся мы... -- тихо произнес Женя.

 

          Пустые байдарки вытащили на берег и перевернули. От нечего делать я стал собирать осколки разбитых бутылок и руками закапывать их на краю поляны, испытывая нечто вроде удовлетворения от тупой опустошенности. Серега сидел на берегу и пел все, что мог вспомнить, а когда не мог вспомнить -- пел повторно уже петое. Валера рыскал по краю болота, кормя комаров, все пытаясь найти потерянную гать. Женя почти впал в детство: носил в горстях речной песок и посыпал им выгоревшие места на земле. В общем, посмотреть со стороны -- учебный материал на натуре: жизнь идиотов, как она есть.

 

          До глубокой ночи мы просидели, тесно прижавшись друг к другу, в молчании, отмахиваясь ветками от гнуса. На той стороне реки фосфоресцировал туман, в его глубине плясали молчаливые болотные огоньки. Мы наблюдали и отмахивались, отмахивались и наблюдали, наблюдали и отмахивались... нам было все абсолютно все равно. От усталости, тупиковой безнадежности, психической измотанности и полной утраты интереса к собственной судьбе -- мы уснули, повалившись там же, где сидели, на росистую, остро пахнущую траву.

 

          6.

 

          Состояние полнейшей безучастности напоминает состояние полета. Именно в таком состоянии я и оказался, проснувшись. Открыл глаза. Долго и тупо смотрел перед собой, пока, наконец, не понял, что лежу... в палатке. В палатке!!! Но это -- не наша палатка: в крыше нет никаких следов от картечи. Сознание заработало с большой скоростью: Что опять происходит? неужели еще не все? Сил на дальнейшие мытарства не было, от тоскливого предчувствия заныл низ живота. Рядом со мной на спальниках сладко посапывали все остальные члены нашей отпускной

экспедиции. У Валеры был приоткрыт рот, словно он решил произнести свое любимое: "Сматываемся!" -- но забыл...

          Было, судя по прохладе, раннее утро. Я зевнул и пошел на разведку.

          Странно... Хотя говорить о странностях в этих парадоксальных местах -- тоже странно. Странно: не было обрубленных березок, этот факт сразу обращал на себя внимание, рядом с костровищем аккуратно лежал кусок вырезанного дерна, четыре пустые бутылки из-под водки рядком лежали целехонькие. Под пленкой, запотевшей от росы, грудой покоились баулы и рюкзаки, две собранные, перевернутые вверх дном байдарки, ждали своего часа у воды, вдалеке по песчаной косе бегали, жизнерадостно пища, длинноногие и длинноносые кулики, в воздухе витал будоражащий запах цветущего лета, под ногами было полно земляники.

 

          Ноги у меня подкосились. Я почему-то был уверен, что аномальная зона издевается над нами, насылая невыносимые миражи. Я сел на землю, из носа и из глаз у меня потекло, как в детстве... В довершение ко всему я увидел на берегу плоскодонку, приткнутую к пологому травянистому берегу. Со стороны леса приближался, безбоязненно, по-хозяйски перекинув через правое плечо моток сети, знакомый браконьер. Конечно, это был Херон.

 

          Я бросился будить ребят. Они спросонья также ошалело вертели головами, отказываясь верить увиденному и ничего не понимая. Херон, тем временем, прошел независимо к своей плоскодонке, сбросил сеть на дно, оглядел цепким взглядом панораму мест, потянулся, сплюнул в воду и только потом направился, кряжисто, основательно переваливаясь на крепких косолапых ногах, в нашу сторону. Подойдя, он оглядел нас с любопытством, словно впервые видел.

          -- Откуда, ить, будя? -- спросил, сворачивая самокрутку.

          -- Да ты что, отец! Ты же нас знаешь! -- Валера почему-то даже побледнел.

          -- Откуда, ить, будя? -- повторил свой вопрос вредный старик.

          -- С материка.

          -- У-ху! Далеко... А здеся, значить, зачем будя?

          -- Отец, выведи нас отсюда! -- Женя заглядывал старику в глаза. -- Пожалуйста.

          -- Маненечко не нальети?

          -- Рады бы, да нечего...

          -- А ты поишши хорошенько, -- Херон скосил глазки на рюкзаки. И -- точно! из бокового кармашка торчала нераспечатанная головка. Я недоверчиво подошел, взял... бутылка как бутылка, полновесная, внутри все переливается...

          -- Возьми, отец, целиком! -- Валера не растерялся, выхватил у меня бутылку из рук и стал настойчиво совать ее ухмыляющемуся деду. Дед целиком не брал.

          -- Не-а! Усю не надо. Маненечко бы...

          Женя откупорил, не раздумывая, налил полкружки, дедок тяпнул. Закурил, выпустивши едкий клуб махорочного дыма.

          -- А чего это, не ехамши, обратно враз подалися? -- спросил.

          -- Как это не "ехамши"! -- передразнил его Серега. -- Мы уж неделю тут...

          -- Свистишь, как фунишь, паря! -- усмехнулся дед. -- я же вас всех вчерась в очереде видал. Хрена ли?!

          -- Как... вчера? -- выдохнули мы хором. -- Какое... какое сегодня число, отец?

          -- Третье июля с утра было. Вчерась, значит, второе...

          Голова пошла кругом. Может, и вправду в этих местах есть опасный болотный газ? Но почему галлюцинации тогда у всех одинаковые, ну, как если бы наша обычная жизнь была общей галлюцинацией?.. Валера дрожащими руками стал одергивать клапан нагрудного кармана, пытаясь добраться до своих электронных часов с календарем. Вот он их выхватил, наморщив лоб, уставился...

          -- Ч-что?!

          Валера упавшим голосом констатировал.

          -- Семь часов двадцать девять минут тринадцать секунд... -- но тут же лицо его дернулось и он заорал на весь лес, -- четырнадцать! пятнадцать! шестнадцать! семнадцать!.. -- он бы еще долго так считал, не останови его старик.

          -- Тп-рруу!

          -- Число какое, число? -- поторопил с информацией Женя.

          -- Число? Сейчас... Точно! Третье июля!

          Часы пошли у всех. Сдвинулись с мертвой точки и механические стрелки. Я схватил компас: стрелка, как прилипшая, показывала на север.

 

          Валера большими прыжками помчался по примятой траве -- дедовым следам -- к краю поляны. Вскоре он заорал радостно.

          -- Есть выход! Гать есть! Тропа!

          -- Ур-р-ра!! -- заголосили и мы.

          -- Непонятно, ребя. Ишо никуды не ходили, а ужо обратно сунулись. Почто так?

          Валера обнял нашего гостя.

          -- Эх, отец, отец! Нельзя в одну и ту же воду войти дважды... -- мы все чувствовали большой, как говорится, подъем душевных и физических сил. Подъем этот обеспечила нам забрезжившая возможность бегства из зоны.

          Вдруг старик прищурился и сказал этаким голосом зловещего вещуна.

          -- У-ху! В одну воду дважды -- это можно... А вот назад, ребя, не ходи никогды-ть! Назад пойдешь -- страшней, чем было будя!..

          -- Мы уже, как пуганые вороны, боялись и куста. Не без оснований. предупреждение, что обратный путь по болоту может быть страшнее, чем плавание по круг, -- подействовало безошибочно.

          -- А сколько по реке до... пристани, до большой реки? -- робко спросил я старика.

          -- У-ху! Верст четыреста будеть, пожалуй. Дойдети! Мигом долетити -- вона кака теченья хорошая!

          -- А... завал тут впереди есть недалеко? Большой такой? – вкрадчиво спросил Серега. Старик посерьезнел.

          -- Есть, ребя, завал. Ну да обойдети, не мертвые ведь, грести умеети!

          Неожиданно у меня вырвался странный вопрос.

          -- А Дуню, отец, ты знал?

          -- Это вчерась-то которую подавили?

          -- Ну!

          -- Знал, как не знал. Жена это моя... Жинка была! Рыбы вот надо наловить... продам-дак, деньга будя, а то и хоронять-то не на чо...

          Больше старик разговаривать не пожелал. Он потопал к своей плоскодонке, столкнул утлое суденышко в воду, течение подхватило, понесло, старик погреб наискосок -- на ту сторону.

 

          Мы подошли к байдаркам. На днищах красовались большие

свежеприклеенные заплаты...

          -- Собираемся, -- тихо скомандовал Валера.

          -- Пойдем?

          -- Да... У нас есть время...

 

          От фразы, наполненной смыслом иначе, чем раньше, я вздрогнул.

          -- Да, теперь у нас есть время...

 

          Мы прибрали за собой стоянку, пощипали немного землянички, упаковались и часам к девяти отчалили. Весла упруго вошли в воду, мышцы напряглись -- байдарки ходко побежали вперед, обгоняя течение. Женя включил приемник. Передавали новости.

 

*******************