На ГЛАВНУЮ .............на стр. ПОВЕСТИ ЭССЕ ПЬЕСЫ РАССКАЗЫ
ЛЕВ РОДНОВ
рисунки сделал художник Александр БАЛТИН
(опубликовано в лит. журнале СП «Луч» в 1995 г.)
РКП(б) -- Российская коммунистическая партия большевиков.
1918 год.
РКПБ -- Республиканская клиническая психиатрическая больница.
1984 год.
- Я шизофреник, -- сказал Шизофреник, -- я могу сделать что угодно и мне ничего не будет, потому что я шизофреник. Могу убить. Не веришь?
Вовчику было все равно. Побег не удался. Его взяли на городском железнодорожном вокзале и на машине доставили обратно в РКПБ. Немного побили. Теперь он лежал на вязках в "чистилище" -- палате N 4, самой многолюдной, входную дверь которой круглосуточно охраняли санитары, единолично решавшие важные вопросы бытия: вязать или нет человека к железной кровати, отпускать или нет в туалет, разрешить или не разрешить свидание с родственниками. К тихим больным санитары относились хорошо, буйных они усмиряли, гордых -- уничтожали. Вовчик из-за побега попал в гордые.
Шизофреник не расставался с приемничком "Россия", из недр которого он выуживал исключительно вражеские радиоголоса, с глубочайшей сосредоточенностью и почтением вслушиваясь в смесь хрипов, завываний эфира и человеческой речи.
-- Я могу сказать, что коммунисты -- дураки, и мне ничего не сделают, -- гордо, с вызовом сообщил Шизофреник, возвышаясь над повязанным Вовчиком. -- Скажи: коммунисты -- дураки. Считаю до трех...
Вовчик отрешенно молчал. Шизофреник досчитал вслух до трех и ударил лежащего кулаком по животу. Санитар лениво наблюдал за происходящим.
-- Я в дурдоме каждый год по шесть месяцев бываю, -- назидательно сообщил Шизофреник и отошел, удовлетворившись проведенной профилактикой.
Вовчик повернул голову набок и стал смотреть в окно. Заворочался и очнулся от полуденного сна сосед -- мелкий дед, заросший до одичания по всей поверхности головы каким-то болотным мхом; более всего он напоминал мелкого пакостника из сказки -- лешего. У деда имелась своя история: в поселке Яр у него сгорел дом вместе со старухой, козами, кроликами и свиньями, а дед в это время был в загуле; очнулся -- нет дома, как всей жизни не бывало! После чего дед пить перестал, ночевал на головешках и завел толстую тетрадь, куда стал заносить стихотворные тексты об его изгнании из Рая -- так он переименовал название поселка. К деду тут же прилипла кличка "Поэт". Тетрадь со скрижалями дедок прятал на теле, под трусами, чтоб не украли. Ближе к холодам сердобольные земляки похлопотали малость врачебно-общественным образом и сдали Поэта в РКПБ.
Престарелый дед-леший, увидев рядом обездвиженного слушателя, заметно радовался. Привычным движением он оттянул резинку и достал из глубины трусов заветную тетрадь, вид которой уже попортили некие водянистые разводы. Резко запахло аммиаком. Поэт пересел на кровать к Вовчику, положил тетрадь на подушку и стал скороговоркой декламировать, излучая при этом полнейшее самодовольство. От присутствия аммиака Вовчик слушал, затаив дыхание, глаза его были устремлены в никуда.
Больные тоже равнодушно, от скуки, прислушивались.
В жизни лучшая картина:
Ты -- скотина, я -- скотина,
Видно только с высоты,
Что внизу мы все скоты...
-- А знаете, это талантливо, -- подал голос Философ, прозванный так по причине своей специальности: он был физик-вакуумщик. В РКПБ Философ, заведующий крупной лабораторией, попал из-за науки: во время ночных бдений при подготовке кандидатской диссертации ему случился Голос, который без передыху надиктовал сразу две великолепных главы к научной работе, а потом вдруг стал повторяться...
Санитара на входе -- красномордого детину -- обитатели "чистилища" за глаза называли Вертолетчик. Детина, по достоверным слухам, летал над астраханскими степями в составе специального истребительного авиаотряда, занятого ликвидацией очагов холеры. А уберечься от холеры единственное надежно средство -- спирт. В вертолетах его возили неиссякающими канистрами. В результате: хронический алкоголизм плюс добровольное лечение. Здесь, в больнице для душевнобольных, практиковалось странноватое совмещение: на оплачиваемую должность санитаров оформлялись юридически полноценные граждане общества -- алкоголики, проходящие стационарный трехмесячный курс терапии. Особое положение санитаров давало им выгодное право находиться между врачом и пациентом.
Над всем этим больничным миром незримо витал дух заведующего отделением -- Аркадия Абрамовича, -- которого в РКПБ привели две необходимости: судьба и льготы.
В общем, все находилось здесь по причине. И только Вовчик лежал, связанный-привязанный, за так.
Первая беда пришла к Вовчику в трехлетнем возрасте, когда брыкастая кобыла взмахнула задними ногами и проломила хрупкий детский череп, но не убила. Мальчик поболел, да поправился: травму черепа затянули густые волосики. Он развивался, рос не хуже остальных, гонял с ватагой таких же пацанов по улицам поселка босиком и на велике, но чем выгодно отличался от остальных ребят, так это -- смирением. Невозможно было представить, чтобы Вовчик кого-нибудь обидел или нашкодил. Он любил работу, был как-то по-тихому со всеми ласков, много читал, хорошо учился и совсем не смотрел телевизор. У матери он был единственный сын, отец утонул в реке еще до того, как Вовчик научился помнить жизнь. Самого Вовчика, бывало, обижали крепко, но он не мстил, даже не сопротивлялся, просто с удивлением терпел обидчика, а потом обычно уединялся и подолгу смотрел вверх. Мать знала, что он глядит на Глаз. После травмы с воображением что-то случилось: с неба на Вовчика все эти годы взирал немигающий человеческий глаз огромных-- размеров -- Глаз! Вовчик по малолетству сначала думал, что Глаз -- это часть природы, доступная для каждого, но потом он осознал свое отклонение и стал таиться от товарищей. Мать на причуду сына особого внимания не обращала, поскольку парень рос на славу, все его хвалили, но он и от похвалы не портился. Глаз смотрел день и ночь, независимо от погодных условий. Жить он Вовчику
нисколько не мешал, даже наоборот. Об этом пустяке мать с сыном поговорили всего однажды -- когда Вовчик засомневался: вступать ли ему в комсомол?
-- Все видишь на небе-то? -- спросила мать, пододвигая кружку с парным молоком.
-- Угу.
-- Окрестить бы тебя надо, непутя. Айда, на всякий случай, свожу... -- мать Вовчика в церковь не ходила, но по-деревенской традиции с годами относилась к Храму Божьему все уважительней. -- А какой он, глаз-от? Один?
-- Один. Ресницы видать, зрачок коричневый...
-- Страсть, наверное?
-- Нет. Он ведь просто смотрит: что я на земле делаю? Ну, наблюдает и все! А я знаю, что он наблюдает... И это -- правильно.
-- Почто правильно-то?
-- Правильно! Знаешь, отчего Колька-хромой пьяный жену убил? Оттого, что Глаза не видит! А Валька-буфетчица отчего плохая? Оттого же!
-- А их-то Глаз твой видит?
-- Конечно, видит. Он всех видит! Ему закрыться хочется, но он все равно смотрит -- ему надо так...
-- Да ты прямо бога себе выдумал! -- ахнула мать.
-- Какой еще бог! -- досадливо отмахнулся от непонимающей матери сын, допил молоко из кружки и пошел вступать в комсомол.
Вовчик: (обращаясь к санитару) Отвяжите меня, пожалуйста. Я в туалет хочу. (санитар, не отводя глаз, смотрит на Вовчика в демонстративном безразличии, точно глухой) Ой! пожалуйста! Ой же!
Поэт: (наклонясь и шепотом) Не просись лучше, они тут все -- фашисты. Я четыре года на войне в пехоте их постигал. Мыслимо ли дело -- фашисту верить?! Тихо! Наша тактика теперь такая: ждать. Мы с тобой на земле в плену, в плен нас взяли за здорово живешь. Ну, ничего, потерпим. Правильно говорю? Правильно... Ждать, ждать надо! Сопротивляться будем -- они нас числом съедят. потому не ерепенься, не рыпайся: воевать будешь -- кончишься, а терпеть будешь -- всех перемогем... Вот -- я, к примеру. Я всего на земле лишился: ни кола, ни двора, ни души, кто бы помянул после смерти... Эвона! Я теперь сам для себя живу. Для себя и для красоты... Хочешь про закаты над колхозною долиной прочту? Не хочешь... (обидевшись) И ты, паря, фашист...
Шизофреник: Лучшие фашисты -- это коммунисты: они больше всех народу поубивали!
Вовчик: Отвяжите, пожалуйста!
Вертолетчик: Опять побежишь, партизан? Надо же! Деревня деревней, а спер со склада одежду: в каптерке, рядом спрятался -- его и не хватились вовремя. Вот гад. Лежи смирно -- через два часа отвяжу.
Шизофреник: Испытательный срок называется! За это время можно воочию убедиться: обделается человек на новом месте или нет?
Вовчик: За что в меня так/ Не могу больше!
Поэт: Фа-ш-ш-шисты!
Шизофреник: Тебе, старый, чего не хватает? (оглядываясь за разрешением на санитара) Поучить дедка?
Вертолетчик: поучи... (потягивается на стуле, смотрит на часы: далеко ли до конца дежурства?)
Поэт: (фальцетом) Не надо! Не надо! Я больше не бу... (Шизофреник наносит несколько сильных безжалостных ударов, валит плачущего старика на койку, сноровисто делает вязку).
Философ: (натягивает на голову простыню, чтобы не видеть происходящего) Боже!
Шизофреник: (с деловым усердием помощника) Этому -- тоже?
Вертолетчик: Оставь, не трогай...
Аркадий Абрамович: (Появляется в дверях, кивает на кровать, где лежит Вовчик) У вас больной обмочился. Пусть сам убирает. Позаботьтесь. (обращаясь к Вовчику) почему не проситесь? Надо проситься! Вы же, в конце концов, не в конюшне находитесь.
Вовчик (тихо) За что меня так?..
Аркадий Абрамович: Ну-у, молодой человек! У нас подобных вопросов здесь не задают. Здесь годятся такие: "Можно? Разрешите?.." Развяжите его, пусть посушит матрац и подотрет.
Философ: Аркадий Абрамович, можно я почитаю в комнате для посетителей?
Аркадий Абрамович: Можно, дорогой, можно. Все Чехова читаете? Можно...
Балезино -- это север Удмуртии. Поселок как поселок, если не считать двух особенностей: того, что в нем полно железнодорожников, обслуживающих важную сквозную восточную магистраль и того, что в произношении названия поселка почему-то укоренилась привычка делать ударение на втором слоге, от чего на слух, эмоционально, название воспринималось с каким-то налетом болезненности, что ли... В паспорте, полученном при совершеннолетии, у Вовчика в графах "место рождения" и "место жительства" записи совпадали: Балезино. По национальности Вовчик был удмурт.
Однажды Балезино прославилось на всю республику. Слава пришла в виде анекдота, возникшего на стыке двух явлений: явления Генерального Секретаря ЦК КПСС товарища Л. И. Брежнева поселковому народу и явления приветствия по-удмурстки: "Зечбуресь!" -- то есть, здравствуйте. Брежнев вышел на перрон и желая в барской шутке отличиться на местном языковом материале, произнес, оглядев поселок: "Жечь!" Правильное звучание приветствия он позабыл... "Встреча" длилась минуту-другую, Генеральный погрузился в свой особый вагон и поезд покатил дальше, на Восток. На перроне остались люди, изображавшие "народ" -- секретари и секретари секретарей различных "комов": от обкома до цехкома, в пожарном порядке примчавшиеся к месту исторического события... По анекдоту исполнительные партийцы в точности выполнили указание Леонида Ильича -- сожгли Балезино дотла!
Вовчик над анекдотом не смеялся, хотя мать, принесшая его в дом, захохатывалась до слез во время рассказа. Во-первых, Вовчик не понимал примитивного каламбура; во-вторых, был еще слишком мал, чтобы смеяться целенаправленно -- над глупостью жизни; и в-третьих, ему дал увесистого подзатыльника дядька с крепким квадратным черепом и тонкими губами, когда сдергивал Вовчика за ноги с дерева около вокзала. Сам Брежнев приехал, а близко -- не пускали. Сердитые дядьки сидели под каждым кустом.
Вовчик больно шлепнулся вниз, а поднявшись, растер ободранные коленки,м подергал дядьку за рукав дорогого, хорошего плаща и уверенно ткнул указательным пальчиком в небо над собой.
-- Он и тебя видит!
Дядька в штатском непроизвольно задрал на секунду голову вверх и остолбенел, глаза его расширились от непередаваемого ужаса.
-- Гипнотизер! -- простонал он и огромным усилием тренированной воли вернул взгляд на землю. Вовчик -- только пятки сверкали! -- улепетывал прочь. Странный случай в отчеты КГБ не попал, так как сотрудник правильно рассчитал: лучше сомнительная честность, чем правда о сомнениях.
Аркадий Абрамович: Я вам не верю, уж извините! Вы считаете себя абсолютно здоровым?
Вовчик: Да. Почему вы мне не верите?
Аркадий Абрамович: Здесь вопросы задаю я. Какую выгоду вы преследуете? Не хотите работать, не хотите служить? Я с чистой совестью могу вам поставить диагноз: вялотекущая шизофрения. Знаете что это такое? С этим диагнозом вам гарантированы встречи с психобольницей до самой гробовой доски.
Вовчик: Психиатр без души, все равно что хирург без инструментов...
Аркадий Абрамович: Переигрываете, молодой человек, переигрываете! Если бы не ваш дурацкий побег, мы бы провели обследование и отправили бы вас обратно в военкомат. А так... придется, видимо, вас немножко полечить. Обществу нужны здоровые члены. Вы согласны?
Вовчик: Я здоров! Отпустите меня.
Аркадий Абрамович: Ишь! Говори, что ты болен: это очень поможет в лечении: кто признает болезнь -- считай, уже здоровый! Согласен, орел?
Вовчик: Я здоров.
Аркадий Абрамович: Я вам не верю в любом случае. Любой профессионал скажет вам то же самое. Тем более, врач! Вы теперь -- мой материал, и как профессионал я вам говорю: будьте любезны подчиняться и выполнять все предписания. Здоровы вы или нет -- не вам судить. Вы свободны. Идите в палату.
Тема военкомата в разговорах с Аркадием Абрамовичем присутствовала, конечно, не случайно, поскольку именно по милости своего райвоенкомата Вовчик и попал на курс обследования в РКПБ. Дело было так. По достижению положенного призывного возраста Вовчик, как и многие его товарищи, бывшие выпускники-одноклассники, "поспели" под осенний призыв. Никуда не денешься; пацаны, как по воле социалистического фатума, неизбежно попадали в службу, которую с детства привыкли чтить и прославлять.
Медкомиссия, раскинула перед собой тощие медкарты ребят, и задержала внимание на одной из них -- на карте Вовчика. Комиссию насторожила запись о серьезной травме головы, пережитой в раннем детстве. Каковы последствия? Не опасны ли? Можно ли доверить оружие? Сельские доктора развели руками и отказались принимать самостоятельное решение на месте, о чем и сообщили военкому. Военком выругался, не стесняясь, и велел позвать "этого урода" к себе в кабинет: как все кадровые военные, военком знал, что любые проблемы молодых людей разрешимы при помощи приказа или дисциплинарных мер... Вовчик возник в дверях раздетый, босиком, в одних трусах -- в том виде, в каком его только что отпустила представительная комиссия в белых халатах. Он был крепко развит физически, смотрел ровно -- без страха и беспокойства.
-- Ух ты, какой молодец! -- невольно вырвалось у военкома, по достоинству оценившего новобранченский "материал". В голосе кадровика засквозили импонирующие отеческие нотки. -- Хочешь в армию?
-- Нет, -- спокойно и твердо сказал Вовчик.
-- То есть, как это -- нет?!
-- Вы спросили -- я ответил...
Военком занервничал, насупился, на лице обозначилась профессиональная злость.
-- Отец кем работает?
-- Утонул...
-- Воевал?
-- Кто, я?!
-- Дурак! Отец!!!
-- А... воевал, мать медали до сих пор хранит...
-- Что ж ты, сучий потрох, отца своего позоришь? Он кровь за тебя проливал! А ты? Ты знаешь, что Родина доверяет тебе самое дорогое -- защиту ее чести? Шутки шутить вздумал?
-- Да нет, я просто хочу жить, а не служить...
-- Служить -- это и есть жить! -- лицо военкома побагровело. -- Не умеешь -- научим, не хочешь -- заставим. Усек?
-- Нет.
-- Э-э! Да тебе, парень, с такими убеждениями надо бы не в армию, а под статью идти.
-- Ваше право.
-- Уж не хочешь ли ты сказать, что армия -- это насилие?
-- Да.
-- Да... Приехали. Мерзавец!!! Армия -- это школа жизни, школа мужества! Я всю жизнь положил на это!
-- Простите, но вы не живой.
-- Вот-те на! А какой я по-твоему?
-- Мертвый.
-- И давно?
-- Давно.
-- Под шиза косишь? На службу идти не желаешь? Ничего, и не таких, как ты, орешков раскалывали -- как миленький по бежишь! Отличником строевой и политической подготовки будешь. Больно умные все стали! Вчера с твоей матерью разговаривал, она уверяет, что ты какую-то херню на небе видишь. Доложи.
-- Око.
-- Та-ак... хорошо... Недремлющее?
-- Да. Никогда не моргает, но оно -- живое!
-- Хорошо... А зачем оно? -- военком несколько успокоился и даже стал слегка игрив, почувствовав, что беседа с неординарным подчиненным -- вроде забавы, украшение будней. Заданный вопрос он считал тупиковым, не раз он припирал им к стенке самых изворотливых спорщиков и симулянтов.
Вовчик смотрел так же прямо и ясно.
-- Глаз? Он никому ничего не делает, ни плохого, ни хорошего: просто смотрит и... и все понимает.
-- Отлично! Это как за солдатом: пока наблюдаешь -- работает, как отвернулся -- сачкует. Не переживай, в армии за тобой глаз да глаз будет, обеспечим! Какая тебе, к черту, разница, кто за тобой приглядывает? Договорились?
-- Я с мертвыми не договариваюсь.
-- Ну, ты мерзавец! -- военком закурил, стал думать. В кабинете было прохладно, Вовчик весь покрылся синей пупырчатой кожей, этот факт военком заметил не без внутреннего удовольствия. -- А, может, ты и в самом деле дурак деревенский? Армия, по-твоему, -- это что?
-- Армия -- это болезнь.
-- Ладно, отправляйся на обследование. Хотя, будь целиком моя воля... -- и военком, сощурясь, как над прицелом, вперился в полуголого Вовчика леденящей прямой наводкой. Вернешься со справкой, что здоров -- пеняй на себя. Пшшшел!
В качестве сопровождающего лица на поезде поехала мать. Она, пригорюнившись, покачивалась на вагонной скамейке "пригородного", тупо уставившись куда-то в пространство.
-- Сказал бы, что выдумал все. Скажи, а? Скажи, что нет ничего, прощения попроси -- не засудят, не дезертир ведь. А? -- мать переживала, что Вовчик не такой, как все, что психиатрическая увечность начала приносить неприятные хлопоты.
-- Я не могу. Он -- есть.
-- Все равно не верят. О-хо-хо! Почто не видать-то его?
-- Его, ма, по-особому видеть надо: надо, чтоб душа была... Я так думаю.
-- А я-то ведь тоже ничего не вижу. Выходит, нету у меня души?
-- Есть, ма! Только ее били много и обманывали, вот она и ослепла... Есть! Видеть-то не обязательно, можно чувствовать просто! Ты почувствуй, почувствуй! -- Вовчик обнял старуху за плечи.
-- И вправду -- чувствую... теплее вроде стало как-то.
В РКПБ Вовчика, как всех вновь прибывших, определили в "чистилище", где светлая душа сельского парня встретилась с такой жизненной жутью, что он, ведомый инстинктом самосохранения, на другой же день совершил побег. За что и расплачивался.
Обстановка и устройство существования внутри отделения были отработаны долгой взаимной практикой -- больных и персонала. Входная дверь, вспомогательные входы-выходы и двери служебных кабинетов запирались на специальные замки, наподобие тех, что устанавливают в тамбурах вагонов; врачи носили в карманах постоянно ручку-закорючку для открывания запоров и от этой маниакальной сверхбдительности врачей и санитаров они сами напоминали чокнутых; к окнам приближаться было нельзя, тем более, влезать на подоконники с решетками, острые предметы типа ножниц для обрезания отросших ногтей выдавались только в процедурном кабинете, под строгим присмотром; телевизор имелся, но показывал до того отвратительно, что когда его выключали в десять часов, наступало даже облегчение: наконец-то! из столовой воняло протухшими тряпками, напротив столовой находилась дверь в туалет и оттуда вечно источался встречный соперничающий запах -- смесь табачного перегара и того, что местное общество съело накануне, но уже превратилось в отходы...; а по коридору мотались туда-сюда, обалдевшие от замкнутости пространства и недостатка движения, старожилы психобольницы: туда-сюда, туда-сюда, туда... -- они ходили, как неутомимые маятники, во всякое разрешенное время: ходил Шизофреник, ходил Философ, научился дефилировать по коридору Поэт. Вовчика ходить не пускали, очевидно, за "особые" заслуги. Вообще, палата N 4 была самой бесправной, к произволу здесь следовало привыкнуть, как к норме. Так полагалось. Самая привилегированная палата N 1, здешние счастливчики готовились на выписку, за спиной у каждого было не меньше полугода пребывания в лечебном учреждении закрытого типа -- РКПБ. Но до палаты N 1 нужно еще было дожить, еще пройти палаты и N 2, и N 3, причем, за время эволюционного продвижения к выписке не совершить ни одной оплошности: лишнего не сболтнуть, лишнего не шагнуть, лишнего не спросить. Получалось, как в детской игре: попала твоя фишка на синюю клеточку -- съезжай обратно, начинай все заново, набирай хорошие очки.
-- Всюду уши! Следят за каждым шагом: боись! -- дружески советовал дед-погорелец и доставал из заветного места заветную тетрадь. Вовчик таил дыхание.
Вертолетчик: (в ночное дежурство) Не спишь, деревня? (Санитар в кресле у входа, над ним горит синяя ночная лампочка, заливая все вокруг тусклым покойницким светом. Сильно храпит Шизофреник, из-под одеяла торчит наружу усик антенны. Санитар снимает тапочек и швыряет в сторону храпящего, попадает удачно, в голову, храп тут же прекращается.) Эй, деревня, садись, поговорим. (Вовчик встает, подходит, устраивается рядом на стуле).
Вовчик: Душно! Окна бы открыть, проветрить.
Вертолетчик: Тут не откроешь... Ты чего на вокзал побежал? Псих, что ли? Надо было куда-нибудь на промежуточную станцию пробираться. Э-эх, деревня! Простота! Хитрее надо быть, наперед считать. Ну, еще побежишь?
Вовчик: Все равно убегу!
Вертолетчик: Зря. Так и так повяжут, не здесь, так в твоем Балезино. У вас там все такие чекалдыкнутые? Чистилище -- это как раз то, что больше всего подходит для человеческой породы, я бы из всего земного населения сделал одну огромную палату N 4. Знаешь, почему? Потому что чистилище -- это и есть настоящее равенство! На небе никогда все равны не будут, чем выше -- тем больше разница, тем жестче конкуренция. А где воистину все равны? Правильно, в г... Так что, здесь, деревня, твое счастье. Наслаждайся: кормят задарма, охраняют, даже стишки читают, хи-хи...
Вовчик: Убегу!
Вертолетчик: Чем-то ты мне, деревня, нравишься. Какой-то ты не такой, как эти... Я бы на твоем месте давно Шизофреника придушил, а дедову тетрадь в сортир отнес. Не пойму я тебя, деревня: то ли ты терпеливый сверх меры, то ли бежать хочешь.
Вовчик: Я к людям терпеливый, а тут...
Вертолетчик: Фашисты? Ха-ха-ха! Тебе Поэт верно шептал: не надо никуда бегать, надо лишь выполнять предписания. Лучший лекарь -- дисциплина. Это я тебе, как летун говорю.
Вовчик: Ты больше не полетишь. Тебя спишут. Ты выйдешь из больницы, через полтора года разведешься с женой, через пять лет ты будешь грузчиком в овощном магазине и примерно тогда же тебя посадят в тюрьму за попытку изнасилования несовершеннолетней. Ты -- мертвый!
Вертолетчик: Ты чего, деревня, городишь? На вязки захотел? Откуда ты все понес, недоумок?
Вовчик: (тихо и уверенно) Так будет. Я -- вижу.
Вертолетчик: (сквозь зубы) Спать! (покидает пост, уходит курить в туалет, Вовчик покорно ложится в постель).
Философ: простите, я слышал ваш разговор... Вы не откажетесь побеседовать со мной завтра или послезавтра? Спасибо. Спокойной ночи.
Утром Вовчик обнаружил под подушкой клочок бумаги с текстом. Текст гласил:
Что душа? -- Душа есть пташка.
В небеса открыт ей вход.
Бумага была не подписана, но автор поэзии легко угадывался по запаху. прочитав, Вовчик погрузился в самосозерцательную скорбь.
Неожиданно Вовчика перевели сразу в первую, выписную палату, минуя этапные -- вторую и третью, -- что сразу привлекло к нему внимание обитателей дурдома, породило многие угодливо-завистливые вопросы и вообще каким-то чудесным образом изменился сам статус его нахождения здесь.
В коридоре Вовчика остановил Аркадий Абрамович.
-- Мы разбирали вашу историю на комиссии. Считайте, что вас пожалели: шизофрению вам не поставили. Пойдете в стройбат. почему вы никак не реагируете?
-- Мне все равно. ставить шизофрению или не ставить -- это ваши проблемы...
-- Не хамите! Послезавтра за вами приедет представитель военкомата. И напоследок, лично от меня: если вы не снимете с себя маску иисусика, тяпнете вы горя по самый край...
Вовчик посмотрел на врача с ехидной грустью:
-- Вы не сможете защитить кандидатскую диссертацию ни с первого, ни со второго раза, потом вы разочаруетесь в своей работе, поссоритесь со многими хорошими людьми, будете обманывать людей, организовав платные курсы аутотренинга "Познай себя", а в сорок шесть лет вас замучает жестокая язва и вы окончательно зачерствеете и обозлитесь. - произнеся это, Вовчик отвернулся к окну и потерял к беседе всякий интерес.
Аркадий Абрамович побледнел, речь его стала похожа на шипение компрессора:
-- Кто вам сказал про диссертацию?! Все-таки зря комиссия не поставила вам шизофрению! -- Врач резко развернулся на каблуках и ушел стремительно, злой и величественный.
-- Говорят, ты всем гадости пророчишь. Смерть там обещаешь, ерунду всякую... Скажи про меня! -- попросил Шизофреник, схватив Вовчика за руку. Но предупредил: -- Муру если какую-нибудь скажешь, смотри, я за себя не ручаюсь! Ну, кто я по-твоему?
-- Ты хороший человек, -- сказал Вовчик, слегка улыбаясь.
Шизофреник заподозрил подвох:
-- Врешь! Я убить могу, кого хочешь! И мне ничего не сделают! Я коммунистов ненавижу! Если б не они, я бы сейчас, может, на американской актрисе женат был, в машине бы ездил, виски бы лопал, понял?! Меня справка спасает, что я -- шизофреник, а то бы, наверное, давно посадили. Чем хороший-то?
-- Ты добрый, -- сказал Вовчик.
-- Ну, дурак! Ха-ха-ха! Идиот! Я -- добрый?! Ой, не могу! Да мне бы автомат, я бы всю мразь к стенке поставил: и врачей, и этих полудурков из палат, и вообще всех, а особенно -- коммунистов! Тра-та-та-та!
-- Ты очень хороший, -- сказал Вовчик упрямо, -- жаль, что ты так всех ненавидишь, точнее -- разрешил себе ненавидеть, вот ненависть и выросла, как сорняк на хорошей земле... А себя ведь тоже ненавидишь?
-- Ненавижу! Больше всех ненавижу! Я бы себя даже раньше коммунистов к стенке поставил!
-- Ну вот, я же говорил, что ты хороший!
-- Что-то не пойму, -- сказал Шизофреник, повертел ручки приемничка "Россия", но ничего, кроме астматических хрипов эфира не словил, и предложил: -- Ладно. Пошли в туалет.
О туалете дурдома следует писать поэтически и возвышенно. Это место в значительно меньшей степени, чем остальные места, было заштамповано инвентарными номерами и казенными квадратиками с буквами внутри: РКПБ; то есть, туалет вполне отвечал раскрепощенному, неофициально-свободному духу кают-компании, такой, скажем, как на подводной лодке, идущей на смертельное задание. Общая больничная судьба, общая спертая атмосфера, общие шприцы, капельницы и общая тоска -- все это находило некий противовес в насквозь прокуренном кубике сортира: здесь оживлялись, шутили, рассказывали могучими залпами анекдоты всех времен и народов; здесь -- жили!, а там, в коридоре и в палатах, -- терпели и лечились.
В туалете, на удивление, было свободно, только кряхтел на очке, держа в зубах драгоценную тетрадку, замшелый Поэт.
Шизофреник понизил голос:
-- В этой стране по-настоящему свободен только тот, у кого есть диагноз: шизофрения. Понял?! У кого есть документально разрешение на свободу совести -- справка! Но это еще не все... -- говорящий воровато оглянулся, опасаясь шпионажа, потом продолжил. -- Я -- шизофреник, так сказать, первой ступени, только начинающий. Я шизофреник в масштабах отдельно взятой страны. Если меня поместить не в рамки страны, а в рамки космоса -- там мне никакой справки не дадут, там я автоматически сделаюсь нормальный! Шизофрения в космическом масштабе равносильна идеалу -- абсолютной свободе! Я сам это понял... Но мне мешают, поэтому я готов убить: космосу это угодно, а государство меня защитило справкой... Понял?!
-- Не надо никого убивать. Они и так мертвые, -- покачал головой Вовчик.
-- Коммунисты?! -- Шизофреник в предчувствии гениального прозрения открыл рот и на пижаму потекли слюни.
-- Ну.
-- То... то... точно! -- возбужденный Шизофреник пошарил по карманам в поисках курева, но не нашел, зато углядел в заплеванной урне вполне приличный бычок, поднял, раскурил и стал упоенно сосать дым. при табачной дефиците многие жили на окурках. -- Хочешь, крест покажу?
-- Какой крест?
-- Отвернись! -- Вовчик отвернулся, подождал секунд тридцать. -- Можно теперь! Гляди!
Шизофреник взял целую, незажженную спичку и на ладошке изнутри провел крестообразно две линии. Показал. Ладошка осталась чистой.
-- Смотри, сейчас крест на другой стороне руки выступит... -- Шизофреник перевернул руку и продемонстрировал чистую кожу, потом жестом мага сжег спичку, насыпал на внешнюю сторону кисти раскрошенный уголь и стал его втирать. Через некоторое время на коже проступил четко обозначенный черный крест. Этой древней больнично-тюремной шутки Вовчик не знал, она его почти потрясла.
-- Что это?! Как?!
Шизофреник чуток потаился, но потом выдал секрет, показал, как незаметно взял из своего уха серы, намазал кожу невидимым симпатическим крестом, а потом к нему-то и прилип уголь... шизофреник показывал, что умел, чему научила его жизнь. Шизофреник хотел подружиться.
С очка сполз Поэт. Над обшарпанным малюсеньким столиком, сплошь уставленной разнокалиберными баночками с разноцветной мочой, Поэт стал к кафелю прикреплять на хлеб какие-то бумажки с текстами.
-- Дацзыбао лепишь? -- поинтересовался Шизофреник. И спросил у Вовчика,
-- Он тоже мертвый?
-- Нет... Он не родился еще... Он хотел было родиться, но не получилось... Ну, как в биатлоне, штрафной круг отрабатывал: семья, дом, заботы разные -- все не в радость... Штрафной круг -- это когда не в радость...
-- Понял. Дед, дай дацзыбао почитать.
Старик налепил на стену последнюю бумажку и проворно отскочил. Он обоснованно боялся, что Шизофреник опять начнет его бить ни за что, ни про что и делать вязку.
Для того, чтобы прочитать дедовы мелкие каракули надо было чуток перегнуться через стол с банками.
Тексты были пронумерованы.
1. Пусть зубы выпали и в ногах стресс,
Программу партии выполним -- слава КПСС!
2. Видишь герб и красный флаг? --
Скоро коммунизм.
Не кури табак, дурак, --
Сгубишь организм!
3. В бочке дегтя ложка меду --
Правду я несу народу!
Шизофреник утробно проурчал, собирая во рту харчок покрупнее, набрал полную грудь воздуха и -- и с силой плюнул на дацзыбао.
-- Пойдем, полежим, -- сказал Шизофреник.
В столовой выстроилась очередь за вечерним компотом. Ни Вовчик, ни Шизофреник компот не пили принципиально, потому что Вертолетчик достоверно сообщил: в компот кладут химию, от которой, желание на баб, считай, отваливается.
Философ: Владимир, ваш интеллект заметен даже в городских условиях, я уж не говорю о э-э... ваших родных местах. Я, простите, наблюдал за вами: вы охотно общаетесь здесь с кем угодно, со всякими убогими уродами, с примитивом... Я не пойму: неужели вам интересно? Извините, конечно... Возьмем хоть Шизофреника. Самовлюбленный мерзавец! Его на завод надо, к станку -- вся блажь вылетит. А то он, видите ли, считает шизофрению наиболее универсальной формой социальной адаптации... Каков гусь! Я, между прочим, тоже шизофреник, но никого убивать не собираюсь и своим диагнозом не горжусь.
Вовчик: Вы не живете. Вы все время сравниваете то, что называете своей жизнью, с тем, что вас окружает. И все время проигрываете.
Философ: Хм! Возможно... Но -- это мой метод!
Вовчик: Это не только ваш метод.
Философ: А, собственно, чем мой метод вам не угоден? Способность сравнивать -- великий дар природы! Вы что, против?
Вовчик: Я думаю, сравнивать надо для того, чтобы радоваться, чтобы мобилизоваться при опасности, а ведь чаще сравнивают единственно для того, чтобы вызвать жалость: свою собственную или чью-либо.
Философ: Вы жестоки. Впрочем, как хотите. Я знаю, на чем у вас крыша поехала. Глаз! Он ведь, насколько я понимаю, молчит, и он -- один на всех сразу. так?
Вовчик: Так...
Философ: Вы не задумывались о том, кто сильнее: Глаз или Голос? И я не знаю... То, что сегодня считается трансцендентным опытом, завтра будет нормой. И опять, заметьте, придется сравнивать. Вы рассчитываете на то, что под присмотром мыслящего Ока, произойдет саморегуляция разума и чувств, как на уровне отдельного индивида, так и на уровне гиперструктуры человечества -- цивилизации? Глаз нем и един для всех; устремления, идеалы и ценности внутренний мир вырабатывает самостоятельно, беря в качестве исходного материала грязь и хаос внешнего мира. Так? Но вы уверены, что Глаз не парализует стимул и двигатель эволюции -- крамолу, механизм ниспровержения и отрицания?! Люди сначала будут подсознательно бояться крамолы, пока не выработают безгрешной, всегда и во всем одинаковой формы существования. А ведь суть жизни -- это познание! Это всегда постановка цели, выработка наиболее рациональных путей ее достижения. Ра-ци-о-наль-ных, прошу заметить! А они не всегда, чисто внешне выглядят лицеприятно... С точки зрения морали, конечно. Брр! Что это означает? Это означает во веки веков, отныне и до скончания света -- ОТСУТСТВИЕ СОБЫТИЙ! Вот поэтому вашего Глаза просто не существует -- он, извините, не нужен человеческой природе.
Шизофреник: (проходя мимо) В этой стране -- все б..ди! Из-за коммунистов здесь ничего не случается! Выйду из дурдома, пойду на площадь, оболью себя бензином и сожгусь!
Вовчик: А ваш Голос индивидуален, как поводырь?
Философ: Думаю, да. По крайней мере, он значительно точнее может провести человека по лабиринту жизни. Ну, и поскольку уж, наше существо более приучено к словесному информационно-логическому каналу передачи, это просто удобно. И потом: Голос -- это всегда определенность, точность формулировок. Тоже рабство, в своем роду, но совершенно иное, чем надзирание... Голос приходит из внутреннего мира, поэтому он не парализует процесс эволюции... Знаете, от чего мы все тут лечимся? Не от болезней, нет! Болезней, как таковых, я считаю, вообще не существует. Человек всегда лечится от одного и того же -- ОТ КАЧЕСТВА! От какого? Да от любого: от силы, от гения, от ожидания, от злобы, от слабости, от себя самого, черт побери,м от равнодушия, от неверия...
Вовчик: Злой старается передать свое зло другому, сильный -- силу, глупый -- глупость... Каждый способен плодить: злых, самовлюбленных, слабых...
Философ: Так было и так будет.
Вовчик: Вы -- сумасшедший.
Философ: Да уж поумнее некоторых!
Вовчик: Живые так не могут думать... живые должны чувствовать, а не думать... Вы тоже мертвы... Вы скоро умрете, вы покончите с собой!
Философ: Ах ты, падла! (пытается ударить Вовчика, неловко размахивается, но удар не получается: сзади Шизофреник ухватил Философа за кисть мертвой хваткой. Философ от боли валится н а пол, кричит.) Нет твоего Глаза! Нет! Нет! Кроме тебя, мудака, его никто не видит! Нет! Нет свидетелей!
Шизофреник: Кого не положено, -- не трогай! Сейчас мы тебе, крыса ученая, вязочку потуже заделаем... (валит на кровать, ищет взглядом согласия у дежурного санитара, санитар кивает). Заделаем первый сорт! Зад-делаем! (повязанного Философа накрывают с головой простыней. Буквы казенного штампа РКПБ попадают как раз напротив рта, Философ пытается сдуть с лица тряпку, но безуспешно. Поэт с удовольствием смотрит на акт инквизиции. Шизофреник, поддавшись общему озорному настроению, снимает больничный тапок и ловок вставляет Философу в рот -- вместе с простыней и аббревиатурой - РКПБ. Палата N4, чистилище, хохочет до слез. Довольный Шизофреник оглядывается на Вовчика, застрявшего в дверях, по лицу нового друга тоже катятся слезы).
Вместо представителя военкомата снова появилась мать. Вертолетчик повел Вовчика на выход.
-- Хочешь, анекдот про твое Балезино расскажу? Приехал Брежнев и говорит...
-- Жечь!
-- Ага! -- заржал Вертолетчик. -- Люблю хороший юмор!
Совсем на выходе -- в вестибюле корпуса -- Вовчик дал матери малость повсхлипывать. Вертолетчик пожал руку.
-- Я на тебя не обижаюсь. На таких -- не обижаются! Ха-ха-ха!
Мать тычками стала подгонять Вовчика прочь с больничного двора. Вовчик же, словно, почувствовав что-то, оглянулся. на первом этаже, сквозь зарешеченные, тусклые от копоти и грязи стекла махали руками, как машут с пристани последнему уходящему эмигрантскому пароходу, -- Шизофреник, Философ и Вертолетчик; отдельно, в соседнем окне стоял, подобно каменному изваянию, замшелый дед, поэт, в руках он держал самодельный плакат -- кусок светлого картона, -- на котором было написано чем-то красным:
Я хотел пожить в раю,
А теперь говно жую!
Вовчик не знал, что для плакатного исполнения стихов дед специально разбил в туалете одну из банок с мочой, располосовал себе палец осколком и -- написал... Кровью!
-- Иди ладом! Иди! Горе ты мое, непуть меченый! Ох ты, Господи! -- ворчала счастливая мать и все подтыкала Вовчика острым старушечьим кулачком: быстрее, мол. -- Непуть! Непуть и есть! Да почто ж это у нас всегда не как у людей...
Так она приговаривала и в городском транспорте, и на вокзале, и в поезде. Вовчик почувствовал, как он устал. Он закрыл глаза и в воображении всплыл образ замшелого Поэта-погорельца с его частушечными, специфически пахнущими стихами, и -- неожиданно громко рассмеялся. Мать всполошилась.
-- Чо-ко? Чтоб им пусто было! Не долечили, ироды!..
Вовчик вздохнул.
-- Все в порядке, ма. Дай конфетку!
Через два месяца Философ покончил с собой. Как раз перед выпиской из больницы. Это произошло ночью, в туалете. Тело обнаружил санитар. ЧП оперативно ликвидировали, чтобы не волновать людей понапрасну. В кармане пижамы Философа нашли записку, смысла которой не понял никто. На клочке оберточной бумаги твердым академическим почерком было выведено единственное слово: "Свидетельствую!"
1985 г.