На стр. ГЛАВНАЯ ................ на стр. ПСАЛМЫ

Лев РОДНОВ

8-912-460-78-85 (Ижевск)

Псалмы (эти тексты работают в различных книжках и альбомах, здесь показана их концентрированная тематическая подборочка)

ПСАЛМЫ

1. НАДЕЖДА И ВРЕМЯ

Спасибо нечаянной силе, что однажды впустила глупца в этот сад, в эту дивную сказку, в мир неведомых линий, вещественных снов, безымянных существ, — и в память его, и в огонь вожделений, и в дерзость мечтаний, и в смертный сей путь, и в обманные грезы. В безоглядной дороге дорога — твой взгляд. Кто ведет его ищущий луч, и что держит над бездной его? Бессловесный покой окружает шумящие мысли, равнодушие мира пьет маятность душ — это капелька жизни! и бессчетность мгновений! — точно влага, уходят в песок дни и годы. Дай же детям своим только то, что поднимет их в рост: и обиду, и меру труда, и азарт безрассудства. Человечность рождается там, где ошибки приводят к любви, а любовь не приводит к ошибкам.

Сад становится диким, когда пропадает садовник. Может, пьет он вино, или молится в страхе, или просто ослеп от желаний и покинул вдруг место свиданий с судьбой?! Все случается разом, да не разом дается. Так закрой же глаза и смотри… Зерна проснутся — ростки не оглянутся. В цветущем саду чужой красоты не бывает. А созреют плоды — это судьи пути твоего. Жизнь гуляет по кругу. Взгляд летит в никуда. Время — нянька: накормит и усыпит. Что же дальше-то будет, — скажите! Что же было допреж, — не видать! Как зовут тебя, славный мучитель умов и сердец беспокойных? Роковое, всесильное имя — Надежда!

Свет и тьма, простота или демон, прозренье и миф — только блики стихии вокруг, а стихия — сама тишина. Материнство ее неподвластно понятьям, совершенство ее терпит бритвенный нимб суеты. Что за чем происходит — еще не загадка. Для чего?! Вот вопрос без ответа. В мире полюса нет. Может, нет в нем и смысла? Наслаждение бликами да игра в тишину — что ж, и этого хватит, чтоб взгляд твой был прям, и чтоб сад твоей жизни умел ликовать.

Волшебство — это просто длина ожидания. Труд мечтателей делает срок ожидания кратким. Время — дождь бытия — хлещет буйно и щедро. Значит, где-то пустыня уступит, значит, чье-то зерно прорастет. Для чего? Для чего?!! Разум слаб, чтоб постичь тишину. Но в объятьях надежды, в горящем ее поцелуе он найдет то, что ищет, — свет представлений затмит, наконец, остальное. Волшебство — это счастье в конце ожидания.

Как удивительно сладко быть каплей! песчинкой! мгновением! Ни место, ни форма ничуть не важны для того, кто во всем безусловен. Счастлива этим природа, счастлив и человек, подражающий ей. Ах, человек! Беглец! Подданный царства теней, посланный в жизнь на разведку. Воин, пришедший погибнуть или добыть в беспощадном аду себя самого. Сколько сравнений! И все они — правда. Потому что нет выдумки там, где выдумкой созданы вещи. Лидеры рвутся вперед, лидеры тянут нить жизни иначе; круг бытия разрываем касательной силой, — так он становится старым, и уменьшается, словно петля. Обновления прекрасны лишь в воспоминаниях, в жизни — они прекрасны лицом своего благородства да мужества. Календарные даты, веселые тосты, обильная пища и время безделья — хороши для забвений. Надежда на случай легка, как угар фимиама. Авось и аминь — дурачкам все едино!

Любить свое время непросто. Оно неприятно, как злобный сосед в переполненном поезде. Оно — кукушонок, стремящийся вытолкнуть слабую жизнь из гнезда. И оно — твой единственный друг, который не врет: ведь надежд на вторую попытку не будет. Страх правит миром, а мир этим страхом торгует. В мгновении бытия кипит небывалая драма событий. И когда она затихнет — станет слышна симфония тишины.

2. ОНИ

Уши слышат их, но сути слов не имеют. Взор повсюду на них набредает, но проходит насквозь беспрепятственно. Память рада бы их удержать, да не может. Они опыт свой не хранят. Они душу в душе не содержат. Они любят себя изменять, изменяя себе. Тот, кто хищен из них, ищет правду средь слабых. Тот кто слаб, верит в ложь, как в спасение. Безымянным не жаль безымянных. Они праздник от праздности не отличают. Они могут гордиться паденьем и мраком, они к свету идут по приказу, они верят в вождя, как язычник в болвана. Горе силу дает им, счастье — разъединяет. Зеркала их украшены лестью и страхом. Они славят разбойников в прошлом, они завистью кормят живущего вора. Они якобы лучше других. Самомнение — солнце ослепших. Мысль убита здесь склонностью к вере. Ну а вера сидит на цепи у надежды. Они странное племя метерых детей: безутешен их крик, безоглядно веселье. Они ищут чему подражать. Подражая, теряют века. Меж детьми и отцами не пропасть, а мода. Они любят быть копией истин и знаний. Что присвоено вдруг, то им ныне — Отчизна! Им чужое — не враг. Они строят плохие дороги. Города их в грязи, а селенья в унынии. Они смертью рабов добывают рекорды. Ожидание счастья — это воздух и плоть их безделья. Старики беспокойны, как грозы. Разум смотрится в крах с наслажденьем пророка. Реки их обмелели, и земли разрыты. Они пробуют жить, но, увы, — доживают. Им бы нужен герой, обладающий чудом. Как всегда, — говорят они, — как всегда… Пре-ображение — жажда их маленьких душ, вечный внутренний зов, что сильнее инстинктов. Образа помещаются в сердце. Им бессмыслица — мать, оправданье — отец. Пре-ображаться — их дикая страсть. Они целым народом впадают в иное, в новый образ случайный, как в пьянство. Они — сонмы актеров на сцене времен. Они ролью живут, и рождаются в роли, и в роли уходят. Коротки скетчи историй их дробных! И спектакли меняются слишком уж часто. Даже нет у них собственных слов для себя. И молитва, и песня, и платье — на время, на миг. Лицедеи судьбы, подменившие культом культуру. Опираться на прожитый грех — это значит стоять на ногах. Опираться на чей-то мираж — это значит служить балагану. Они так и живут: понарошку! Их вчерашние мысли — в чулане, их прожитые чувства — в земле. Они ждут потрясений, как славы. Но они не погибнут от пуль и разврата, потому что погибель их — сцена и роль. Они — маски и грим, они куколки правил, они — речь, что нашептана званым суфлером и званым жрецом. Похвальба их сидит на плечах похвалы. Нет, не здесь за наитием следует слово. Здесь же люди спешат за привадой отравленных снов! Мотыльки обожают жить вечным мечтанием. Они строят плохие дома. Они сделали целым тюрьму и работу. Они копят заморские деньги. Они могут питаться и манной, и ядом. Призрачен мир, где фантазия — царь в голове. Они тешат своим лицедейством других. Театрален их жест, бутафорен их мир. Мода сменится вдруг, или сменится царь — декорации тотчас же пере-вернутся. О, судьба подражателей ловких! Все подвластно их быстрой игре: и бездушные вещи, и символ картонный. Они истово счастливы тем, что играют прекрасно: в Бога, в Родину, в миссию первых, в золотую историю сказок своих, в возрождение мертвых и в охоту на ведьм. Они так поэтичны! Круг игры их велик. Ценность их жизни есть время спектакля. А время их — миг! Театральность пуста без последних пределов — нарисованный бог нужен им для картинной беды, для погибели и назиданья. Кто же смотрит на них, оглашенных, кто питает их бедный талант? Возрождение — жизнь после жизни — снова прежняя роль в изменившемся мире. Кому быть кукловодом — решают не куклы. Призрак искусства хозяевам служит. Лицедеи же призраку служат! Они сводят на сцене времен всю алхимию неба с алхимией ада. Они делают взрыв — свой «особенный путь» — катастрофу как свет. Имена им даны по ролям, а дела им даны, как условность. Кто придет к ним собою самим, тот с собою покончит.

3. МЕЧТА

Только малютке дано слепо верить, что нет ничего невозможного; зрелость взывает к реальному в мире, а старость упрямо твердит, словно чует ответ: нет ничего, и не надо! Мечта, как палач: в детстве она дает человеку огромные крылья, в середине пути их безжалостно режет, а самых упрямых в финале удавшейся пытки заставляет просить о последней пощаде — покое навеки. Кто ты, ангел, зовущий на дерзость и этой же дерзостью так попрекающий нас?!

Мечта всегда была просто стремлением! В никуда, в низачем. Её усилиями зажигались и гасли звёзды, преображались пространства, плодились образы и создавались языки; мечта была всем, но ее никто не видел; она входила в каждого и наполняла собой ровно настолько, насколько он мог себе это представить. И каждый спешил дать ей свое собственное имя или имя своих желаний. Ей было всё равно — она легко становилась всем сразу. Время играло с ней, как любовник с опасностью, погибая в одном мгновении и погибая в другом, и снова погибая… И она покрыла однажды собой безмятежную землю. И проснулись огни и воды, и бегущая жизнь породила бегущих. Мечта ликовала в тех, кто посмел ликовать. Зелень и свет, зелень и свет! Движение и зук! Чувство и мысль! Симфония сфер отозвалась невиданным эхом — семенем тварей и семенем духа. Гармонией сделался хаос. Мечта не нуждалась ни в чем до тех пор, пока эхо не сделалось громким и хищным.

Кто её чувствовал, был обречён. «Жить!» — говорило зерно, просыпаясь от тьмы, устремляясь к концу по житийной дороге. «Жить!» — и молчащие, и говорящие твари сливались в одно: и убийцы, и жертвы. Мечта давала сил на всё сразу: и на жизнь, и на смерть — поровну. Поровну всем разделённым.

И тогда человек научился иному: позабыть обо всём, чтоб хотеть одного! Так мечта на земле стала бедной рабыней. Человек враз присвоил себе то, что ему никогда не принадлежало, не принадлежит, и принадлежать не будет — он вдруг стал говорить: «Я мечтаю!» Это бедная ложь. Он ведь только «хотел», а рабыня — служила. Спор с покровителем полон уступок его. Животрепещущий хаос земли превратился в тупик и бессмыслицу логиков. Чей же продолжится род? Продолжается тот, кто к продлению годен. Осенённый мечтой неисчерпаем и в смерти! Много ли скажешь о тихом? Словами вдруг жизнь опрокинется, молчанием вдруг — доказуется. Без мотива нет жизни, без мечты нет мотива. Земная рабыня забыла на время беспечный полёт… Что она шепчет в голодные души людские? Перечень прост, как услуги публичного дома.

Что случилось вдруг с нами? Посмотри, с кем ты рядом сегодня? О, ты многое сможешь понять. Рядом с холодом холод живет. Рядом с огненной силой — такая же сила. С кем же ты, человек?! Уж не голос ли собственной жадности ты нарекаешь мечтой? Даже с нею, ничтожной, сравнясь, ты — всего лишь пылинка. Непомерна рабыня в устах твоих и во взгляде. Ах, мечта! Ты — царица песчаного замка!

Ненасытны глаголы: « бывать, поиметь, посмотреть…» Даже в детях свободных «хочу» победило «могу». Это плачут крылатые грёзы. Бессловесный мотив, молитва всех высей и бездн, у которых святынь не бывает! Время-любовник состарится и утомится. Догорят все закаты, утихнут все ветры, обмелеют и высохнут реки, моргнет, исчезая, звезда. Да и было ли это? Изумляют друг друга вовек свет и тьма! Вот уж новый любовник спешит утомиться: солнца новые жечь, будоражить ветра или вздыбливать воды — исполнять небывалую прихоть: погибать, продолжаясь.

Мечта не кивает на возраст, она дарит себя временам самым разным и месту любому. Она — искушение. Она — лучшее из искушений! Что же такое есть «лучшее»? Это то, что сравнить невозможно ни с чем. Значит, лучшее — это есть тайна.

Мечта не имеет путей и желаний, но готова, как компас, подсказывать каждому. Мечта не говорит так, как умеем говорить мы, но именно она учит нас делать это. Она смотрит на мир, как слепой: обнимая всё сразу. Глазами людей она видит крупицы и зёрна. Остаётся последний вопрос: слышит ли кто воспалённую речь? Да или нет? Чтобы слова мои были трудом не напрасным и наполнены были бы сутью, я всё-таки во-ображаю: слышащих — слышат, а видящих — видят! Самообман именую я верой. Вера есть эхо, рожденное эхом.

Рабы говорят о свободе. И это однажды сбывается. Но свободе рабы не нужны. Мечта презирает мечтателей! Она безжалостна, словно огонь. Она просто любого берет, как игрушку. И серьезное чадо кричит: «Я — в игре!» В той игре бунтари поощряются, а «просители» — брошены вон. В страхе люди зовут этот дьявольский цех своей божьей Судьбой.

Воплотить мечту в жизнь означает одно: разом скормить ей себя самого. Хорошо, если дух напитается лишь одной чьей-то жизнью. Но ведь чаще бывает иначе — огненный вихрь пожирает племена и народы, эпохи и царства, идолищ и жрецов, падших ниц и взывающих к небу. Мечта ненасытна, как хищная пасть! — это чей-то сверхистребитель, гений преображений. Снизу смотреть – крылья ангела вроде б видны, сверху смотреть — крылья смерти. Пассажиров и грузы в полёт не берут.

4. ЛЮБИМАЯ

Даже если сомкнутся уста и глаза мои будут закрыты, даже если ослабнут знакомые узы и свет превратится в отсутствие плоти, то и тогда, мой единственный друг, ты – мой вдох и мой выдох, мой ангел и кнут. Я буду все чувствовать, слышать и знать. Ты – мое небо. Небо небес! Не столб атмосферы над нами и не длины ночного пространства, сорящего звездами. Небо жизни – на ниточках любящих взглядов: их нельзя отводить друг от друга ни на миг, ни на даже полмига. Те, кто жил, те, кто жив, и грядущие жизни – едины в своей ненаглядности. Это небо – работа души и ума, эхо печали и радости, страха, забот и восторга любого из нас. Высок человеческий взгляд, высоко и небо его. До наития и безмятежности, до одиночества и воспарения. Хрупок миг! Небо может упасть – стоит только мигнуть…

Я смотрю на тебя, свет мой близкий и ласковый: ты – родная росинка в дожде наших дней. Голос нашей любви – это голос детей, это – радость свершившихся планов и дел. Это – знак тишины между нами. Кто любим, тот обязан быть вечным и правым. Вечным в праве своем отвечать на любовь твою, женщина, властью и силой. Красота поселяется там, где не холодны искры в глазах, и где платой за верность никто не назначит монету. Бездна любви, из которой мы вдруг рождены, не зовет нас обратно. Потому что мы сами, скрестившие губы, новой бездною стали, продолживши путь бытия. Ты моя и я твой. Но миры воедино едва ли сольются, если нет между ними небес!

Страстью, зовом инстинктов, силой таинственной веры, надеждой и кровным родством – этим полнятся взгляды, этим связаны давность и миг. Пусть обрушится жизнь твоя в жизнь мою и родится иное мгновение – вспышка любви, создающая то, что двоих превосходит. Что разъято, то ищет друг к другу свой путь. То, что сложено, то неделимо. Как я счастлив, мой друг, быть с тобой! Целовать твои тихие руки, обнимать и баюкать твой сон, охранять наше юное племя и строить жилище. От влюбленности юноши до любви старика я дарю тебе имя свое!

Если я твой упрек, ты – терпение. Если я твоя ложь, ты – прощение. Если я твоя тьма, ты – мой свет. Наше небо прекрасно, день и ночь в нем равны, как и мы на земле. Твоя вечная нежность смиряет мой бунт. Я ищу свою дерзость – ты даешь мне дыханье на следующий шаг. Так парим мы над бездной в пути из неведомых далей в неведомый мир. И хорошо нам. И не страшно. Потому что вдвоем мы легки и крылаты. Легче времени, легче мыслей и слов.

Ах, куда мы спешим? Нити ведь могут порваться… Но нельзя не спешить! Но нельзя их порвать! Бьются птицы доверчивых чувств о великие стены рассчета. И падают, падают замертво, веруя в небо. Милая, знаем и мы: крылья нужнее, чем башни. Как остаться нам в том и в другом?! Как не разбиться и как не упасть? Я – не знаю. Научи меня, женщина, новой свободе, той, что не знает оглядок, неправых законов и яда земных компромиссов. Я склонюсь пред тобой, раболепный, как в Храме. Я тебе заплачу всем, что есть у меня. Эта плата – негромкая правда, мой шепот смущенный: «Люблю!»

5. РУССКИЙ АНГЕЛ

(письмо Отцу)

Здравствуй, Отец! Чернилами мыслей и чувств напою я перо утомлённого взгляда, чтобы составить картину работы и жизни текучей. Площадь земную разбили границы, а небо земли разделилось на много небес, и моё не высоко совсем — это русское небо, Отец. Здесь трава новых душ зелена и пышна, да не может подняться она над косою времён: косит свет её, косит тьма, пожирают чужие пришельцы. Здесь любовь и терпение могут обнять некрасивые вещи, душу дать даже злу и убогости — и тогда поднимается в высь вся крылатая грязь, чтобы славить убогость свою и нахальство слепое. В русском небе, Отец, отражения правят живыми, из зеркал вырастают когтистые лапы и хватают глаза человечьи, не зная пощад. Потерявшие право и имя свое, ищут тех, кто им даст послушание, кличку и знамя. Много демонов кормится тут изобильной печалью живущих. Нет мостов, по которым бы память могла перейти через смерть. Что же есть здесь, Отец? Только то, что присуще началам начал: внятность дней не связуется в вечную залежь. Пробуждение разума веру хоронит, пробуждённые в вере, в безумии спят. Око жизни не может стать полным, так как спорят два глаза: кто прав? Наслаждение есть, оно всюду и много его, но не выше травы его рост. Это — пища и кров, зовы плоти и ярость мгновенья. Это как у животных. Но они говорят. И язык их животен. Крепость образа жизни некрепка — переменчивы формы в нижайших к земле небесах. От случайного слова, от царского жеста зависят зима или лето в душе человека. Слишком близки друг к другу невидимый мир и мир твердый. Что же делать,Отец?! Сорняки не уходят, сад жизни дичает, а плоды, что дают исполины, поправшие власть травяную, пожирает трава, как геенна. Между небом и твердью зазор невелик — он заполнится всяким, кто спит и жуёт. Тесно здесь детям от узости клятв! Жизнь — это то, что одно, а не чаши весов. Непосильно быть целым тому, кто в искусстве своём искушен. Поднимаются странники, кренясь то вправо, то влево. Это — дерзость людей. Только в русской стране равновесие ищут, роняя весы. Это — месть малодушных. Есть ли в них красота? Есть, твердят тут и там. Будто в тихой пещере цветут небывалые жизни — без лучей, без тепла и достатка — бледные, будто б цветы… Но прекрасен ли подвиг убогих?! Красота самозванна в поспешных делах самозванцев, и голос её, как труба. И заёмна она, и смешна. Время время сменяет законно. Там, где храмы упали, пустое стоит. Править как и кому? Как забыться и в чём? Кому тяжкое слово «любовь» говорить? На пустом пустоту снова строят пустые — привидения в камень и в золото рядят. Неживые плодят неживых. В русском небе, Отец, хорошо, никого-то в нем нет, кроме птиц. Только вниз бы вовек не глядеть: по колено в грязи и в крови даже ангелы здесь! Здесь убийцы и воры на доброе имя охочи — имя жертвы к себе применяют, называются теми, кого погубили. И другие придут. И опять назовутся. Кто народ? Чья страна? Где конец? Возвеличилась сила кавычек в письме — слог читается иносказательно. Знаки правят людьми. И друг в друге позорятся те, что надеются знаками править. Зеркала тянут лапы свои. Зеркала упиваются тем, что хватают друг друга: отражения сцеплены хваткою мертвой. Всё застыло, Отец! Все застыли, Отец! Потрясенья Твои ни к чему не ведут. Потому что они подвигают живущих, а в стране зазеркалья они бесполезны — ведь власть ожидания вечна. И трава не взойдет выше краткого счастья — любить в однолетье. Ничего не прошу. Просто знай, что я знаю.

6. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ МОЛИТВА

Дятятко мое родное, никому тебя в обиду не дам — сам обижать буду, собственной мерою, чтобы знало ты силу пределов своих. Чтобы ласка и лесть, и угода, и слепость ликующих нянек не сделались правом на жизнь. Привыкает к преградам идущий. Поднимись, мое дитятко, выше преград и препятствий — пусть они тебе будут опорой. Утомляйся в делах на земле, чтоб не знать утомления в большем.

Ты наказ мой родительский выберешь сам, отличив назидание от наказанья. Переступишь того, кто поднял твой твердеющй взгляд от владений. И добудешь тем взглядом из долгих колодцев времен пропитанье ума. Чтоб скрестились зрачки сквозь смеженные веки.

Я толкну тебя сам, пока мал ты и слаб, чтоб, упавший, ты знал, как подняться. Чтоб ты поднял меня, когда я упаду. Обожгу твое сердце отрезанным чувством, чтобы знало оно одинокую власть над собой. Чтобы жгло и меня, когда кончится власть. Наклоню твои мысли к соблазнам и мраку, чтобы ярость души превзошла ее лень. Чтобы мог опереться на сильного сильный в бессильном краю.

Называют родителем тех, кто встречает у входа. Но велик ли поход, если был ты спеленут? Кто поможет отправиться вон?! Дитятко родное! Провожу тебя так: до иного сезона судеб, до границы, где выход опять будет вход. Не предай! — не посмей на обиду ответить обидой. Не предай! — с жизнью жизнь не встречай в унижении. Не предай! — провожай без оглядки и смерть, и любовь.

Шаг тяжел, значит, будешь ты весел от сил, что плодит восхожденье. Узок путь, значит, лезвие жажды твоей ищет плоть своих дел. Чтобы сделалось так, я лишу тебя, веточка рода, ветвей, что низки. Сок земли потечет по тому, чего нет, и где нет ничего — будет прихотей цвет. Вновь созреют земные плоды, и в бездонную тьму упадут.

Укрепляйся, дитя, тем, что мир не становится лучше, что нечист он и нет в нем надежд. Укрепляйся, дитя, чтобы собственным миром сей мир укрепить.

В честной битве — за честью победа. Но считает победой и яд свою власть. Кто отравит тебя, мой малыш? Липкий взгляд и елейные речи проклятых? Трупный яд, что сочится с горящих полей? Самолюбец? Торговец? Учитель учений? Навеянный страх? О, дитя! Пей из уст моих яд — не смертельна из уст моих мера. Пей из сердца отраву — печаль. И болей, и терзай мою душу, но успей стать сильнее коварства.

Что могу тебе дать? Руку в первой ступени твоей. Во второй — обстоятельства, опыт. Отсечение всех пуповин, наконец. Посмотри: что держало тебя — держишь ты теперь сам. Я владею тобой, мой малыш, чтобы мог овладеть ты собой. Чтобы кровная сязь отошла, превратившись в свободу и дружбу.

Милость от милостынь ты отличишь. Научишься брать и давать. Но не научишься слезно просить и подавать, прослезившись. Глупое детство плачет от боли, вечное детство — от боли за глупых. Слезы — жемчужинки скрытых надежд — сыплются с порванной нити по имени Жизнь. Пусть крепка будет нить твоих слез.

Дитятко родное! Не услышу надсады твоей — не кричи. Поднимайся само, и само огляди этот мир, и само говори, и само продолжайся. Пусть не смеют приблизиться те, кто калечит слепою заботой, кто не делает жизнь, а ее выбирает, чья душа языка не имеет.

Ты прекрасно, дитя! Оставайся таким до седин. Где от входа до выхода круг постижений, как сон… Баю-баю, малыш. Баю-баю-баю... Ты в обиду не дай свой поход — обижай себя сам, мерой собственной. Чтоб не знала душа возвращений.

7. ЗОЛОТАЯ ОБЫКНОВЕННОСТЬ

О, золотая середина, — банальность жизни, поднятая на высоту небывалого — неужели ты накренилась?! Нужен «экстрасенс для экстрасенсов». Пошатнувшимся надо б помочь вернуть утраченное — стать обыкновенными.

Вокруг — небывалый спектакль! Горазды все. Сомневающийся — говорит. Специалист — вещает. Кто-то слишком трудно «заводится» на разговор и легко «глохнет», а кто-то — наоборот. Небывалые технологии вот-вот «оцифруют» душу. Прощение долгов поставлено на удобный конвейер; грязь совести становится легкой и радостной. Так и кажется, что человечество никогда не имело собственных принципов, оно только и делало, что интерпретировало подслушанные наития, заставляло пророков соревноваться и устраивало в тени высоких «победителей» заповедники низких нравов. Слабый слаб дважды: в себе и в том, кого он соблазнил своей убогостью. Что же отражает наш разум? Чаще всего, только то, что уже является отражением… Представьте, что вам предстоит пережить операцию, исход которой не гарантирован. У вас есть выбор: пойти к очень опытному хирургу, о котором ходят легенды как о профессионале, как о специалисте экстракласса, правда, говорят, он холоден к живым людям и ему безразлично, останетесь ли вы жить или нет, просто он добросовестно делает свое дело..., или пойти к хирургу куда менее опытному, но очень переживающему за вашу жизнь. Кого выбрать? Прислушайтесь к себе: робот выберет робота, живой — живое. У каждого своя обыкновенность.

Ищущий, изобретающий, исследующий — все они рыбаки в океане Истины. Рыбаки изобретают всё новые, всё более страшные снасти, да ищут новые места, да еще надеются на удачу. Дневник подобных мыслей бесконечен. Настоящий обыватель знает: нельзя поймать всю «рыбу». Настоящий обыватель боится всего, кроме смерти. Искусство не в том, чтобы суметь дать ответ. А в том, чтобы играть вопросами. Чтобы каждый, услышавший их, нашел свой ответ. Обыденность — прекрасный учитель! При встрече с настоящим мэтром ты всегда видишь однообразного Учителя и — разного себя. Любой человеческий абсолют состоит из условностей: умоляющих прихотей, диктующих норм, стенающей косности. Сколько пищи и испытаний в толще жизни! Вошедший в царствие чужое, из своего — выходит. Часто и охотно люди задают друг другу вопрос: «Почему?», — но, получив ответ, который не соответствует их ожиданиям, обычно отвечают яростью. Хочешь угодить такому «правдоискателю»? — Называй полпричины. Надежда умирает последней, потому что убивает первой.

Сильное слово — тихое.

Обыденность проста и не многословна.

Тщедушное Я — это дом, в котором в разное время жили и работали всевозможные личности: родители, друзья, любимые, учителя, люди из прошлого и мечты из будущего, наставники в настоящем. Все они куда-то исчезли к сроку человеческой зрелости, оставив в доме лишь пыль с подошв своего существования…

Обыкновенность не нуждается в рекламе, она устойчива, как материк. Ей незачем заботиться о своем облике специально. Ах, имидж! — ведь это всего лишь одна и та же, с блеском выученная роль. Чем же тут восхищаться?!

Тысячи известных дорог ведут к одной неизвестной. Закрой глаза и — смотри! Запечатай уши и — слушай! Тропинок тысячи, вершина — одна.

Низкий поклон тому материку жизни, который держит всю нашу небывалую быль. Каждый ручей, каждый куст и каждый камень продолжают шептать человеку: «От себя не убежишь. Можно только подняться».

8. КНУТ СУИЦИДА

Ты видишь правильно, если отличаешь «пробу сил» от «демонстрации силы».

С одной стороны, чаша человеческой жизни становится всё мельче, с другой стороны, поток цивилизации всё больше напоминает тропический ливень. Кто как умеет, прикрывает свою переполненную «чашу»: водкой, аскетизмом, агрессией, тупостью, специализацией, хобби… — потому что слишком ненадежен запас прочности чаши, любая случайная капля может стать последней. Лучше разбитая чаша, чем переполненная. Всё или ничего. Юность предчувствует и поэтому терпит, старость знает и поэтому не желает больше чувствовать.

Смеясь над своим прошлым, человечество неизбежно смеется и над своим будущим. Осмеянное прошлое — измененное будущее. Однако при не полной искренности прошлое девальвирует, а будущее — не изменяется. И не трогайте слабых! Они виноваты в том, что слабы, но больше, чем сами себя, никто уже их не накажет. Каждый носит свой ад внутри.

Точка опоры — это не более чем посох: сносившийся нужно отбрасывать прочь без сожаления. Вечность опирается на миг. Точку опоры полезно иметь при толчке, но она не нужна при свободном полете.

Думать о смерти в пятнадцать лет — это нормально! Жизнь — шкала; не бывает линейки без «нулевого» деления, относительного начала отсчета. Относительно чего? Что взять за «нулевое» деление? Ценности морали? Ценности идеологии? Сектантские догматы? Правила желаний? Нет! Самое точное осмысление истинной ценности вещественной жизни возможно только относительно самого стабильного «нуля» — смерти. Отсюда берет начало юношеский максимализм, отсюда естественное стремление знать суть вещей, а не их условность.

Самые близкие и самые первые ценности на «шкале» жизни: любовь, смысл, правда, дружба. По большому максималистскому счету ни одна из этих ценностей не терпит даже мизерной лжи, потому что измерение происходит по абсолюту. И это хорошо! Природа сама дает нам шанс: вот тебе «всё», вот тебе «ничего» — работай!

Было бы гораздо хуже, если бы мы никогда вообще не думали о второй половинке проявления жизни — смерти. Бродя по вечному неразвивающемуся кругу, мы обрекли бы себя на вечный идиотизм. Именно смерть заставляет нас совершать главную свою работу, пока открыты очи, — жить. Даже самоубийство — это всего лишь крайняя форма эгоизма, не нашедшего компромисса с миром. Природа заботится об эволюции духа.

Смерть — прекрасный советчик. Еще бы! Она всегда предельно точна и бескомпромиссна. Впрочем, с острым инструментом может работать только трезвый мастер… Уж не пьян ли ты от тех «ценностей», что по ошибке научился называть «жизнью»? Прислушайся! Знание о небытии заставляет нас быть.

Временные идеалы обманывают. Вечность — никогда!

9. КОЛЛЕКТИВНОЕ ИМЯ

Что делает разрозненные песчинки человеческих жизней едиными, хотя бы на время? Что объединяет людей сильнее, чем голод, крепче, чем страх и даже безоговорочнее самих инстинктов? Это странная сила – Имя! – знак, обозначающий образ мысли, образ поведения, образ жизни. Что ни говорите, а мир людей целиком условен и наибольшая власть в этом условном мире принадлежит, разумеется, силе условности. Человек порождает ее и он же ей подчиняется. Имя отдельного человека или имя страны, имя основателя религии или имя его врага, даже само их упоминание, означает недвусмысленную и вполне регламентированную модель поведения. Поведения и восприятия. Мы не сможем сообщить другому человеку ровным счетом ничего, если он не настроен на ту же волну. Именно Имя, этот короткий и универсальный позывной человеческой жизни, дает возможность мгновенно опознавать своих или чужих в толпе: «своих» в самом себе и «все свое» вокруг, то, что подходит, – в искусстве, во времени, при случайных встречах, в обучении, даже в самопознании.

От имени двора или улицы выступает стихийное объединение подростков, от имени партии творятся плохие или хорошие дела, именем мундира легко прикрываются грязные пятна на имени собственном. Сила Имени огромна! Оно может все: и разделять, и объединять, и властвовать.

Человеческий мир невозможно себе представить безымянным, возвращенным к первозданному природному виду. От гармонии хаоса до гармонии разумной и духовной упорядоченности – дорога по вертикали.

Что ж, легко сравнить в день переклички: совпадает ли вес «имен» внутри человека с теми юбилейными восклицаниями, что в изобилии слышатся вокруг. В идеале цензура того, что я храню внутри себя, неподвластна ни модам времени, ни превратностям перемены мест. Поэтому история, которую способно сохранять наше внутреннее я, зачастую бывает и лучше, и чище, и надежнее ее официальной сестры – исторических версий, которые внушают нам калифы на час. Выгода внутри меня нужна только мне.

Общее имя школы, института, армейского подразделения, пройденной войны – все это позволяет совершать почти религиозный поступок: верить другому, как себе самому. Не подвергая эту веру подетальной проверке, а просто общаясь с ближним на ноте доверия, гарантом которому служит единое название общей жизни. Это добровольная «самоотдача» людей реальной силе условного и превосходящего их Знака. Мы ведь почти не живем, мы, скорее, договариваемся о правилах жизни. Вспомните, сколько произнесено было «великих» слов, страстных заклинаний и инквизиторских приговоров «от Имени». Имя есть знамя! Толпы, объединенные этой условностью, становятся удивительным монолитом.

Гибель имен венчают переименования. Страшны и для окружающих, и для самих себя люди, ищущие новизны таким образом. Склонность к переименованиям – признак бессилия, безволия, безвремения и наверняка безвластия. Лишиться имени подобным образом – все равно что умереть.

Доброе Имя не потерпит ни предательства, ни глупых изменений, сбереженное тобой, оно сберегает и тебя. Имя – это твой ангел-хранитель, его нельзя «восстановить», «возродить», реанимировать из прошлого. Имя, как жизнь, рождается один раз и умирает один раз. В России всегда было много убитого, не оттого ли так много сегодня «возрожденного»? Я не верю этим скороспелым нео-именам, они страшны, как зомби. Ненастоящие имена любят о себе шуметь, они обожают проповеди, фейерверки и заздравный крик. А правда, как всегда, молчалива. О чем же она молчит? Да о том же, о чем молчала всегда: о любви. Как ее зовут? Никак. Имени у правды нет.

10. ВРОЖДЕННАЯ ГРАМОТА

Всякая жизнь – Буква. И она ищет, жаждет сложения с себе подобными, чтобы смогло изречься большее. Буквы жизни складываются в слова, слова в предложения, предложения в повести лет. В мире есть свои подлежащие и сказуемые, предлоги и приставки, союзы и люди, похожие на знаки препинания – в каждой стране свой особый язык бытия.

Я рождаюсь и кричу: «А-аа-аа-а!» Так бы и звучал дальше, как звучат стихия и животные, но вот подошел ко мне любящий человек и потихоньку запел: «М-мм-мм-м!» И я сказал, сложив наши звуки: «Ма-аа-а!» Ма-ма!!! Сложились две любящих жизни, родилось их слово любви. Так ведь и рождаются эти слова: как воздух, как дыхание, как небо и свет. Есть и другие слова, -- слова, рожденные от слов: мы всюду слышим их трепет, но они не заставляют трепетать наше сердце.

Родители умерли и я пишу им это письмо на особый манер – словами, обращенными к себе самому; так услышат меня мои мама и папа, и ответят мне тем же и так же – голосом совести, тихим намеком судьбы, неизбежным наитием: жить продолжением жизни. Так прибавится жизнь того, кого уже нет, к жизни тех, кто еще только будет; каждый может сказать: это я – знак сложения прошлого с будущим! И другого вовек не дано. Слова окружают все невыразимое: мелодию мира, смысл бытия, тишину из которой рождается вера.

Жизнь моя, Буква, оказавшись в ряду неуместном ты можешь погибнуть иль будешь стыдиться соседей своих! Человеку ведь дан удивительный дар личной воли и выбора: кому передать свое я? с кем составить союз? где, как и когда прозвучать? в одиночку или в хоре других голосов? Нет ничего проще этой сложности, как нет ничего сложнее этой простоты! Нас необъяснимо тянет к одним людям и отталкивает от других. Почему?! Слово бытия написано не нами: угадай, кто ты есть и где твое место? Можно потерять букву своей жизни, отдав ее в книгу лжецов. Можно потерять эту букву, до времени бросившись в самосожжение.

Объединившись в словах, мы в состоянии сказать сами себе то, что никогда не сможем изречь в одиночку – причину жить. Одинокий человек в жизни – это глубокая осень ума, это предвестник зимней прохлады в душе. Кто тебя «прочитает», если закрылся вдруг листик судьбы? Каким бы сложным внутри себя самого человек ни был, а для всемирного закона сложения он по-прежнему остается клеточкой, первокирпичиком, мыслящим атомом вселенной. И незачем его «расщеплять», освобождая энергию внутренней тайны. Мир устойчив, потому что он банален и он всегда приглашает «прибавиться» к нему не чудом, а самым обыкновенным образом – путем жизни и смерти.

Видимо, и впрямь есть время истинных заблуждений и заблуждений ложных. Первые учат преодолевать ошибку, а ложные – хоронят в себе голос разума навсегда.

Я смотрю из окна своего дома на, текущий по тротуарам, пунктир прохожих: кто они? как они складываются? есть ли среди них живые буквы? и что они хотят сказать по одному и все вместе? – ни конца, ни начала у этой «бегущей строки»!

Ах, на разных страницах теперь наши буквы. Общую книгу нашей общей судьбы отворяет загадочный ключ: от молчанья к молчанию Слово ведет! Человек подражает всем сразу – он надеется сразу всем стать! Зверь увидит в нем зверя, зло откликнется злом, ангел смотрится в ангела. Мы «пишем» других, -- так мы «пишем» себя. Каждая буква, как оптический фокус, сквозь волшебную точку которого преломляется весь алфавит суеты. Речь – наша жизнь. Знак препинания – смерть. Кому многоточие, кому знак вопроса.

11. ОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ

Голодный готов назвать одиночеством пустоту своего желудка; но и иной голод, и иная пустота – ведут к тому же. Песчинка личного мига похожа на обитаемый остров в бесконечном океане пустынного времени. Абсурдное смешение понятий в одном предложении? Да, но оно дает аллегорическую точность: эгоизм – вот единственная причина жить сообща. Поэтому всякое одиночество ревностно. Потому что оно охраняет свою свободу – возможность ошибаться.

Потенциал незнаемого позволяет нам идти вперед, но, как ни странно, над каждым движением жизни всегда реет флаг несбыточной надежды – жажда безошибочности. Образование,чувственное внушение, догматическая агрессивность существующих норм и претенциозность традиций – все призвано исключить ошибку, все безапелляционно указывает на свой проверенный опыт. Тщетно! Достижения прошлого – всего лишь окаменевшая статуя, которую раскачивают живые Незнайки.

Жизнь сообща позволяет отказаться от поиска собственных ошибок и приобрести взамен бесплодную, но такую надежную опору – убеждения. Окаменевшие мысли и схемы поведения. Стать статуей среди статуй на гигантском общем постаменте страны. Этих не раскачаешь ничем, они могут рухнуть лишь по причине тотальной катастрофы.

Отсутствие ошибок – самая страшная ошибка. Ошибка суть поиск, а, значит, все дело – в направлении этого поиска. Дьявольские пути разрушают достигнутое, не складываясь с ним, а цивилизационные – наращивают массу опыта, на который потомки опираются с благодарностью, без какого-либо «пересмотра» и разоблачительных проверок.

Страх в обществе вполне способен заменить разум. Этим грех не воспользоваться «источникам справедливости» – многочисленным человеконенавистническим институтам: правящим, контролирующим и преследующим системам государства. А также его идеологическим манипуляторам. Страх, как стихийное бедствие, легко организует мирное сосуществование даже среди непримиримых врагов. Перед страхом все равны: и волки, и овцы, и бандиты, и жертвы. В своем опущенном состоянии нация хорошо чувствует долгожданное гражданское «единение» – в мстительном горе, в заклятиях и слезах, в языческом исступлении… Знакомо? А дополнительная война, гласная несправедливость, неустойчивость прогнозов и ненадежность прошлого окончательно сплавят боящихся в непобедимый тупой монолит. Никто не одинок, никто не ошибается. Потому что всем страшно!

Обитаемый остров – личность – бережет, как зеницу ока, свою открытость, свою неокончательность внутреннего мира, свое право на вариант новизны: действать, не зная. Главный параметр счастливого, самостоятельного человека – это самодостаточная его обособленность, анти-эго. В зеркало истории смотрятся великие. В зеркала будущего любят заглядывать ничтожества. Состоявшийся человек сам включает себя в общество, находит время и создает место, куда, как в банк бытия, вкладывает богатства собственной жизни. Сам! Личность и толпа не нужны друг другу. Толпа нужна только фюреру. Всякий обитаемый остров находится на осадном положении, – со всех сторон агитаторы реальности кричат и нашептывают: «Ошибаетесь, любезный!» Легко сдаться, слиться в экстазе безвольности с превосходящими силами окружающей «правды». Можно, разумеется, находиться в толпе, но нельзя быть внутри нее целиком – это верная смерть; толпа, как желудок, преварит все, что в него попадает. Феномен толпы подобен наркозу, или даже наркотику, дающих вечный покой и отдых от себя самого. Без права на ошибку мертвы поступки, без неспящего одиночества – мертв мозг. Жизнь – это миг. Страх – это вечность. От имени вечного имитаторы страха пытаются управлять жизнью. Конечно, трудно управлять жизнью в отдельном, самостоятельном человеке, но легко это сделать в человеке «общественном». Страх ответственности, страх божий, страх показаться глупым, немодным, неинтересным, страх бедности, страх предательства, страх смерти… Ах, стоит ли бояться?! Стоит ли тратить свой восхитительно ошибочный миг на вечное «так надо»? Где взять ответ? Собственные ошибки молчат, а громкоговорящие учителя, как всегда, подозрительно недосягаемы и угрожающе поспешны.

12. ЗАПИСКИ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО БОМЖА

… Он спрашивал о самом трудном. Что ж, нет постоянной прописки ни у моих мыслей, ни в душе. Значит, бомж! Значит, свободен. Куда я иду? Зачем? Какие расстояния коротаю?

От сотворения мира — это значит: от сотворения себя. А человеческое Слово в пути — это семя судьбы. Сколько бы ты ни рос, всегда можно обнаружить над головой еще больших родителей, которых ты, дурачок, просто потерял из виду, так как загляделся в зрелости своей вдаль или заигрался в старости снисходительностью… Словно шепчет нечаянный Вестник: «Эй! Подними голову, ты — ребенок».

Мы учимся, не внимая, а подражая. Изречения сами по себе пусты: значима лишь собственная попытка изречься. Сравни, как по-разному растут деревья-одиночки в свободном поле и их собратья — в тесном лесу. Там, где много света и простора, хорошо сохраняются и растут нижние ветви, а ведь это — побеги детства и юности когда-то… В тесном лесу всё прошлое отпало — лишь голый, высокий ствол; до настоящей жизни дотянулась лишь, теснимая со всех сторон, крона… В одном случае ростки юности становятся самыми мощными ветвями дерева, в другом — они давно умерли, стали мусором, сгнили. В тесноте настоящее не уживается с прошлым.

Работать с деньгами опасно, так как они могут прилипнуть к рукам и погубить. Работать с духовными ценностями не менее опасно, так как они прилипают к душе. За одно преступление — суд людской, за другое — суд Божий.

Человек количественнен в своем стремлении познать качественность.

«Совместны, но независимы» — этой науке учатся. Свобода жизни — это когда душа и память раздельны?! Вестник молчит…

Мы ненадолго и ненамного отличаемся друг от друга, попадая в настоящее; в прошлом и будущем мы все равны…

Вестник вошел в мир моих образов, сделавшись зеркалом: «Спокойствие не знает ни страха, ни смелости. Страх и смелость — это лица отчаяния».

Не учебник, а среда формирует личность. Многие стремятся к продолжению учебы не по мотивам жажды знаний, а в поисках формирующей среды. Важно не то, сколько ты съел хлеба и оттого вырос, а с кем и где ты это делал.

Вестник, несомненно, прав: формулы жизни сконцентрированы в банальностях, а интуиция — это всего лишь инструмент здравого смысла. Определенное «место жительства» для непоседливых мыслей или крылатой души означает их рабство. Заживо смерть. «Прописанный» -- души ломаной за грошом не имеет!

… А трамвай жизни мчится! Желание и Убеждение — пропойцы: утром их жажду утоляет роса, вечером — кровь! А водитель трамвая напоминает гражданам: «Ведет ситуацию тот, кто не мешает ей идти за собой». А кондуктор в тон ему вторит: «Человечество давным-давно едет к всеобщему и полному изобилию. Это — изобилие желаний». А контролеры пугают: «Мечтающий о прошлом времени, доставляет в настоящее трупный яд».

…Жизнь моя – место! Пассажир отвернулся к окну. Трамвай грохотал и мчался, торжественно объявляя остановки. А вдоль пути стояли бесконечные зеркала. Отражения смотрели из зеркал на оригинал и морщились.

13. ВОЙНА ИЛЛЮЗИЙ

Эволюция — дело постепенное. Иллюзии же нетерпеливы. Поэтому они всегда стремятся к залповому решению всех проблем — к революции. В момент революции иллюзии получают доступ к реальности. И тогда реальности приходит конец. Возможно, в каждой российской душе никогда не утихает вечный бунт — выдумка правит жизнью. Абсурд завоевывает землю. Пишутся абсурдные книги, ставятся абсурдные спектакли, рождаются абсурдные картины. Кто знает, возможно, нелепая жизнь, совмещенная с нелепым ее изображением — это и есть момент вожделенной истины?

Мы все живем в стране революционеров, где революционер — каждый. С младых ногтей, с пеленок. Это — в генах. Наши иллюзии имеют постоянный доступ к реальности: начальник «переделывает» подчиненного, жена «переделывает» мужа, одна партия «переделывает» другую и т. д.

Люди в нашей стране гордятся тем, как они умеют работать. Истерически они умеют это делать! До исступления, до самосгорания, до точки. И отдыхают — так же. Только стон над землей стоит: Интеллигенты молятся: Боже, дай нам культуру! А что это такое? Вопрос один, ответов — тьма. Культура — это, скорее, категория личности, а не общества.

Что наша жизнь? Сон. На полное пробуждение личности дан единственный срок — жизнь. Успеешь ли? Более «проснувшиеся» плохо понимают менее «проснувшихся». И наоборот. Уцелеть бы в этой космической тайге, не заснуть от истощения. Надо, надо будить друг друга: «Не спи!» А спящий шепчет сквозь дремоту: «Уйди! Мне и так хорошо».

Кто знает, как построить духовность в убогости? При слове «культура» многие ортодоксы готовы были взяться за пистолет. Время сменило декорации, но пистолет остался. Сегодня — это экономическая «пушка», при помощи которой пару пустяков «шлепнуть» у задней стенки полуразвалившегося сельского клуба эту назойливую и уж слишком живучую вечную нищенку.

Как выглядит внешний мир — мы примерно, худо-бедно знаем. А как выглядит наш собственный, внутренний дом личности? И что это вообще такое, на что смотреть? На качества? Тогда внутренний мир напоминает больше всего полный кавардак, запущенность, дичь, полу-организованный хаос, раздираемый внутренними междоусобицами; вместо порядка и закона здесь, чаще всего, правят страх, произвол, желания — одних они заставляют забиваться в угол, других, наоборот, лезть на рожон. Ах, где и как бы найти гармонию? Увы, сам для себя человек слеп — трудно, очень трудно покинуть привычный «домик» личности и смотреть на него со стороны: что-то поправлять, что-то переделывать… Да и чем, каким инструментом пользоваться внутри себя?! Единственно — словом! Буквально: сумел себе сказать — сумеешь и сделать. Конечно, между сказанным и сделанным есть известная дистанция — время; но и она подчиняется старанию и ремеслу.

… То ли дело было раньше! Ах, как мечтательно закатываются глаза у тех, кто умудрен опытом. Раньше… Слово-то какое! И уж плывут перед мысленным взором картины дней минувших, ясные и привлекательные, отстоявшиеся во времени до родниковой чистоты, лишенные тревоги; ни планы, ни надежды, ни заботы, ни даже высокое чувство долга — ничто не беспокоит их. Ах, прошлое! Самое ясное, самое правдивое и самое чистое из человеческих зеркал. Сколько его ни мути — оно всё равно отстоится. Оно прекрасно в своей назидательности. Поклонись, человек, своему светлому времени; и чем дальше оно — тем светлее.

Но отчего ортодоксы не приветствуют новшеств, почти всегда оппозиционны просветителям, отчего они оплакивают каждый шаг цивилизации и напоминают о каре? Появились неканонические тексты — беллетристика — боролись с властью книг, появились неканонические изображения — кино, телевидение, — борются и с этим; оплакивают, что молодые служат не в храмах, а на стотысячных стадионах — кумирам. Отчего религиозные манипуляторы так волнуются? Обычный религиозный консерватизм? А, может, что-то другое тут кроется, некая причина, превышающая силу самих проповедников? Пожалуй, вот что видится: лицедейство, художественное изображение, яркая фантазия, облеченная в плоть произведения, книги, кино — суть одной и той же цепи, как, впрочем, и сама религия. А именно: всюду есть опасность лишиться умения личностного восприятия, буквально «самому вырабатывать жизнь»: мнения, эмоции, мысли, оценки — зачем?! — когда есть якобы не иссякающий источник, обильный канал, образец кумира, режиссура «веры», к чему можно так или иначе подключиться; заимствованные ощущения жизни всегда кажутся богаче собственных; это — путь лени, развращенности, риск для развития самостоятельной личности; впитывая некий «уровень», рискуешь навсегда остаться в нем, то есть, собственное «жить» заменить на добровольное «служить». В этом отношении амбиции пастырей ничем не отличаются от амбиций беллетриста. Единственный пропуск, позволяющий не задержаться нигде — это рабочая формула, известная более всего детям: «Я — сам!» Скажи так, и никакая книга, никакой спектакль не подменят иной жизнью твою собственную.

14. БЕЛОЕ ЗЕРКАЛО В ЧЕРНОЙ ОПРАВЕ

Встань перед зеркалом, Друг! Кто же пристально смотрится так в мимолетную явь? И молчит он, и знает: жить в сбывшемся — прах. Опустевший, седой и в морщинах смирись: отражение властвует миром! За тобой — чует плоть! — никого. За плечами ж того двойника — и отец твой, и мать, и другие. Они смотрят в глаза, но не дышат укором в затылок. Милость их достижима едва ли — они стали тобой, чтобы быть не с тобою. И холодный барьер отделяет одно от другого. Перед зеркалом, Друг, ты не равен себе самому.

О, декабрь! — это время, текущее чисто. Подо льдом, вертикальным, как окна иллюзий. Как хрустящее детство. На саночках быстрых — от снега до снега — ликуют, кричат и играют часы. Лед лежит на душе — это опыт вдруг сделался зеркалом прежних сияний; стынет там, где когда-то сильнее горелось… И молитва, как нож, в потаенном кармане хранится. До поры. До своей иль чужой. Что мы знаем о зеркале слов?! Ничего. Убивает молитва толпу. Оживляет она одиноких.

Были тяжести взяты в пути. Продолжается путь — продолжаются тяжести в детях, в друзьях и в любимых. Не делись с ними тем, что уносишь с собой не в руках. Откровенности груз — непосильнее прочих. Сокровенное есть, но не может его передать человек человеку. Обнажившийся, тайну душевных глубин ты отправишь на смерть или срам. Нечем жить будет после того. Да и незачем уж.

Жизнь земная, что жажда: неумеренный здесь не напьется. Пьяны соком плодов, пьяны словом и счетом, и вещью живущие кратко. Пьяны вечные кротким. Пьяны мертвые вечным. От источника пьющий Источником зваться желает. Потому что он пьян беспробудно. Потому что пьяны кто вокруг собрался. Кто же трезв в вакханалии дней? Трезвый молча несет свой вопрос. И находит необщий ответ, — ремесло и поступок слагают герою необщий венец. Этим досыта вспоена жизнь.

Как богатых узнать? Точно так же, как узнан бывает Исток. Он дает без оглядки, без спросу, всякий раз и любому, расточительный, равнодушный, дивно мучимый щедрым избытком, отдает без ума и без чувств — словно сам от себя избавляется. У богатых не просят — берут. Но не знают о том бедняки. И бедняк бедняка разоряет. То на небе у бедных пожар, то провал на земле. Полнота родников к полноте океана стремится. Полнота бытия с одиночеством дружит. Одиноки богатые в мире условий.

Мир скреплен из вложений друг в друга. Здесь потерянных нет. Нет и найденных здесь. Лишь война присвоений царит меж царями. Можно кровь перелить из живого в живое. Да не всякую кровь. Можно мысленный ток перелить. Да не всяк будет жив.

Низкий образ к возможностям близок. Кто насытился — выбыл в иное. Или ниже еще, или выше. Нет пределов на лестницах света и тьмы. Здесь законы на каждой ступени — свои. Невозможность возможностью правит.

В белом зеркале белого света увидится то, что сродни лицедейству: как играем собой — так играем себя. О свободе твердим, запираясь на ключ изнутри. О судьбе рассуждаем, пугая судьбу. Наперед говорим, а глаза видят — вспять. Похвала похвальбой прорастает. И хула от хулы семя ищет. И огонь от огня воспаляется сам. Зритель разных эпох рукоплещет твердыням подобий. Лишь блаженный бежит впереди лицедейства — от подобного брать неподобное.

Неизвестное Слово становится временем, смыслом и правом на Бога. Мир дробится на сонмы веселых фантазий. Опускаются в плоть судьбоносные нити. И слепая, беспечная плоть нарастает на них и цветет. Текст рожденного мира жесток и прекрасен — он способен рождающий мир и постичь, и прочесть.

15. ПРАЗДНИЧНОЕ ПЕРЕМИРИЕ

Сказка стечет с голубого экрана, как опийный дым и страна утомится от звезд. Громкие крики, шутихи и пороховушки — стоит ли думать о чем-то еще?! Хищники веселы, зайцы смелы! Все поздравят друг друга с надеждой дожить до иных поздравлений.

Человек человеку подаст безделушку. Человек человеку подарит слова. Каждый зорко смолчит: что дороже? Пьяный трезв, трезвый пьян — карнавальные маски на скрывшихся лицах.

Море блеска и шика покроет все то, что скучало по свету. Благодарные души не спросят иного и станут певучи. Ах, любимое время: не думать, не помнить, не знать! Нет пожаров в пылающих чувствах прохожих — миролюбием тешится каждый.

Свечи вспыхнут. Обжоры уснут. Богомольцы надменность скрестят со смирением. На морозных ветрах — жар огней городских.

Кто подскажет: куда повернуться лицом? Если в бывшее смотришь — спасибо ему за науку, если в завтрашний день — за прекрасный обман. Тост, — заклятие верящих в чудо, — воспарит над столом короля и раба. Вина щедро вольются в речистое горло и заставят его взять над разумом власть.

Что за дивный шабаш?! В темноте грезы света ясней!

Как любовник любовника, человек держит сам себя так: изнутри — зовом счастья, а снаружи — кнутом. Меры нет человеку, когда нет мерил. Когда ждет он запретов, себе запрещать не умея. А в волшебную ночь — можно все! Вожделение ищет свое сожаление, восседая верхом на похмелье. Удивителен мир, превращенный из плавных течений в бурлящий каскад! Лето — паводок вод, зимы — паводок чувств. Кто себе сам на смену идет? Засыпает в одном, чтоб проснуться в другом? Человек или год?! Кто меняется первым: судьба или лист календарный? Кто меняет одежды надежд? Побирушка-проситель? Тиран? Лицедей?

В числах нет новизны. И в словах ее мало. Но прислушайся, друг! — В тишине, что предшествует звуку, есть смысл. Он — крылатыми делает спящих. Он барьеры крушит в ремесле. И рождает детей. Чтобы было кому посмеяться над прошлым.

Человек слишком стар. Человек человека не празднует.

Пусть запомнится то, что вело не к усталости лет. Не фанфары, не вещи, не деньги — не пир суетящихся здесь. Это — вехи дорог между жизнью и жизнью в кишащих живыми мирах.

Два бокала, наполненных вровень, поют одинаковой нотой. Чаши жизней звенят — не иначе. Счастлив тот, кто несет драгоценное время в посуде без трещин. Пьет вино торжества не безумно, легко выпрямляясь спиною и духом, поднимая напиток любви высоко на собой. Только тот может счастья желать, кто богат этим сам.

Лишь бедняк пожеланьям не внемлет.

Испытанья сложны, но от них происходит зерно простоты. Каждый чует, что есть под покровом обманов и страха огонек непогасшего детства. Чиркнет спичка, душа затаится…, и… вдруг… — разлетятся бенгальские искры! Огонек с огоньком повстречались опять!

В мире все безнадежно старо. Кроме наших надежд на ошибки.