Лев РОДНОВ

 

 

 

БОЧКА ДЁГТЯ

 

(«Тексты-II»)

 

ТЕТРАДЬ № 03

 

Фотографии из моего видеоархива 90-х.

 

Здесь сосредоточена вторая книга «ТЕКСТОВ» --  филологическая «руда», из которой можно получить что-нибудь полезное, или просто занять свой досуг. Я перестал ориентироваться в том, что «прошло через меня» и, к сожалению, не в состоянии сегодня указать, что именно из этих текстов уже публиковалось, а что нет. Могу лишь сообщить:  большая часть объема – показывается впервые.

 

 

*************************

 

 

      Друг, уе­хав­ший в де­рев­ню из го­ро­да, че­рез два го­да ска­зал: «Суе­та во внеш­нем ми­ре соз­да­ет суе­ту в ми­ре внут­рен­нем». Еще че­рез два го­да он до­ба­вил: «В го­ро­де так: на работе — мыс­ли о ра­бо­те, дома — мыс­ли о до­ме. В де­рев­не так: мысли — все­гда о до­ме. По­то­му что в де­рев­не до­маш­нюю ра­бо­ту нель­зя от­ло­жить на зав­тра, по­то­му что здесь всё живое — де­ти, ста­ри­ки, ско­ти­на, рас­те­ния…» Еще че­рез два го­да он ска­зал: «Я по­сто­ян­но ощу­щаю здо­ро­вье во­круг се­бя. А ты?.».

 

 

      Любовь — ис­точ­ник. Время — рус­ло. Смерть — оке­ан.

 

 

         Не­оду­хо­тво­рен­ная жизнь кру­тит ко­ле­са смер­ти.

 

 

         Ху­дож­ник ска­зал: «Мой иде­ал жен­щи­ны? Пусть за­хо­дит лю­бая…»

 

 

         Земля — это кос­ми­че­ский эм­бри­он, раз­ви­ваю­щий­ся в «око­ло­плод­ном», ут­роб­ном вре­ме­ни: при пол­ном раз­ви­тии пло­да вре­мя ис­чез­нет в мо­мент ро­ж­де­ния. Я это в Пи­са­нии вы­чи­тал.

 

 

          Время — ис­точ­ник объ­е­мов.

 

 

         Встре­чи в ду­хе вре­ме­ни не зна­ют.

 

 

         Ху­дож­ник ска­зал: «Ус­та­ешь от лю­дей? Зна­чит, ты их не лю­бишь».

 

 

         Ху­дож­ник ска­зал: «Ес­ли на­зав­тра ты про­сы­па­ешь­ся та­ким же, ка­ким был вче­ра, знай: ре­зуль­тат жиз­ни ра­вен ну­лю».

 

 

        Ху­дож­ник ска­зал: «Вес­ной ты, жен­щи­на, ни­ко­го не лю­бишь. Вес­ной те­бе хо­чет­ся, что­бы те­бя лю­би­ли! По­это­му я цве­ту осе­нью».

 

 

          Гу­ля­ла Жизнь по све­ту, да и на­шла как-то Те­ло. Постучалась — ни­ко­го, так и по­се­ли­лась. А тут бе­жа­ла ми­мо Ду­ша: «Кто, кто в те­ле жи­вет?» — «Это я, Жизнь!» По­се­ли­лись вдво­ем. Не ус­пе­ли разместиться — Ум треть­им про­сит­ся. Впус­ти­ли, ста­ли втро­ем хо­зяй­ни­чать. А по­том и Сча­стье с Го­рем здесь по­се­ли­лись. Тес­но уже ста­ло в Те­ле, ну да ни­че­го: в тесноте — не в оби­де… Вдруг еще кто-то в ком­па­нию просится — ба! сам Гос­подь Бог с Чер­том по­жа­ло­ва­ли! Впус­ти­ли. А Те­ло не выдержало — рас­сы­па­лось, умер­ло от тя­же­сти; жи­те­ли из окон по­выс­ка­ки­ва­ли, да и нау­тек поскорее — но­вое Те­ло ис­кать.

 

 

         Есть про­зре­ние доб­ро­воль­ное, но есть и при­ну­ди­тель­ное. Смерть, на­при­мер, — акт выс­ше­го от­кро­ве­ния, на­силь­ное про­зре­ние.

 

 

    Страш­ное со­че­та­ние: го­лод­ные уши и болт­ли­вый рот.

 

 

       Ху­дож­ник ска­зал: «Лю­би­мая! Ес­ли я ум­ру пер­вым, мне те­бя бу­дет очень не хва­тать!»

 

 

         Про­вин­ци­аль­ная со­ро­ка­лет­няя по­этес­са стра­да­ла от то­го, что всё боль­ше пре­вра­ща­лась в обык­но­вен­ную тет­ку; что­бы воз­бу­дить в се­бе са­мой удив­ляю­щую, взбал­мош­ную, как пре­ж­де, дев­чон­ку, «тет­ку» на­до бы­ло как сле­ду­ет усыпить — на­по­ить вод­кой.

 

 

        Один ут­вер­ждал: «Нуж­но упор­но про­дви­гать­ся впе­ред, лезть, стре­мить­ся, це­п­лять­ся, за­кре­п­лять­ся и вновь стре­мить­ся впе­ред, вверх!» Дру­гой го­во­рил так: «Не на­до ни­ку­да стре­мить­ся, на­до спо­кой­но си­деть в сво­ем гнез­де до тех пор, по­ка оно не ста­нет ма­ло, а потом — вы­прыг­нуть и по­ле­теть!» Тре­тий ска­зал: «Упор­ный труд и удач­ли­вый риск — не­при­ми­ри­мые вра­ги, они ни­ко­гда не до­го­во­рят­ся».

 

 

           По­сле сто­лет­них убийств, раз­вра­тов, лжи — вос­ста­ет из пе­п­ла рос­сий­ский дух, рус­ский Феникс — кос­ноя­зыч­ный, гру­бый, пе­ре­пач­кан­ный га­рью и за­со­хшей кро­вью, но — вос­ста­ет! По­то­му что опять при­шло вре­мя про­зре­ния. Ду­ша ле­тит да­ле­ко впе­ре­ди язы­ка, по­ни­ма­ния и зна­ний, ду­ша уже яс­но ви­дит, а язык еще не­по­во­рот­лив по­сле пы­ток… В жи­вом ли сло­ве, в кни­гах ли се­го­дняш­не­го времени — это чув­ст­ву­ет­ся: на ду­ше уже яс­но, а на язы­ке еще косно — му­чи­тель­ная, уг­не­таю­ще-не­вы­ска­зан­ная, не­тер­пе­ли­вая сум­бур­ность.

 

 

         Самопознание — это по­зна­ние ве­ры.

 

 

         Внут­рен­няя ло­ги­ка, яс­ная и до кон­ца в пре­де­лах язы­ко­во­го ап­па­ра­та из­ре­чен­ная, — это пра­во на пол­ную внеш­нюю сво­бо­ду вы­ра­же­ния. Это вы­со­кий, но очень ко­вар­ный дар: из­ре­чен­ность мо­жет ка­сать­ся и ада, и рая; язык — ин­ст­ру­мент за­пре­де­лья.

 

 

          Ко­му «да­но» не пой­мет то­го, кто «ищет».

 

 

         «Я — чув­ст­вую» или «я — знаю»? Для на­зи­да­ния поводов — два!

 

 

      У ка­ж­до­го вре­ме­ни своя «ви­зит­ка». Вот лю­бо­пыт­ная ха­рак­тер­ность со­вре­мен­ни­ков. У писателя Б. име­лась дав­няя при­ятель­ни­ца, поэтесса В., встре­ча­ясь, они го­во­ри­ли все­гда об од­ном и том же — о твор­че­ст­ве писателя Б.: ум­ни­ча­ли, спо­ри­ли, срав­ни­ва­ли, ис­ка­ли при­ме­ры и па­рал­ле­ли в ис­то­рии, в ли­те­ра­ту­ре, в ду­хов­ных сло­ях. Од­на­ж­ды поэтесса В. при­зна­лась: «А, знае­те, у ме­ня есть страш­ная тай­на: я не чи­та­ла ни од­ной ве­щи писателя Б.!.».

 

 

          Как-то учи­тель­ни­ца на уро­ке, сняв с но­ги туф­лю с тон­ким ост­рым каб­луч­ком, уда­ри­ла в нерв­ном при­пад­ке не­по­слуш­но­го уче­ни­ка и — шпиль­ка про­би­ла «род­ни­чок» на те­ме­ни маль­чи­ка до са­мо­го моз­га. Смерть на­сту­пи­ла мгно­вен­но. К че­му это я вспом­нил вдруг? А так, жес­то­кость де­тей, не­вме­няе­мость взрос­лых… За стра­ну бо­юсь. Об эмиг­ра­ции ду­маю.

 

 

       Ху­дож­ник ска­зал: «Че­ло­век! Что­бы за­щи­тить свою честь, ты не ос­та­нав­ли­ва­ешь­ся да­же пе­ред са­мо­убий­ст­вом. А ко­гда по­ни­ма­ешь, что нет у те­бя ни­ка­кой чес­ти, — за­щи­ща­ешь честь мун­ди­ра и го­тов убить ра­ди это­го ко­го угод­но».

 

 

        Он — де­мо­крат: вос­пи­тан спор­том, аре­на споров — служ­ба, дом, и со сво­им ли­хим шо­фе­ром, по­ка есть вод­ка, дру­жит он.

 

 

        Од­на­ж­ды Сна­ряд по­лю­бил Пуш­ку. «Я го­тов те­бя ра­зо­рвать!» — ска­зал Сна­ряд. «Хо­ро­шо, ми­лый, я вы­дер­жу», — ска­за­ла Пуш­ка. Раз­да­лось: «Ба-бах!!!» — Сна­ряд уле­тел и умер, а Пуш­ка ска­за­ла: «Сле­дую­щий!»

 

 

        Старообрядцы — эн­де­ми­ки ду­ха. По­доб­но то­му, как кровь цир­ку­ли­ру­ет в замк­ну­той кро­ве­нос­ной сис­те­ме, цир­ку­ли­ру­ет в ста­ро­об­ряд­че­ском кла­не не­из­ме­няе­мая ве­ра, не­из­ме­няе­мое зна­ние. Так от­но­си­тель­ная «ис­ти­на», изо­ли­ро­ван­ная от внеш­них про­ник­но­ве­ний, ста­но­вит­ся внут­ри се­бя Аб­со­лют­ной Ис­ти­ной. Эн­де­ми­ки духа — лю­бое чу­же­род­ное про­ник­но­ве­ние внутрь ста­ро­об­ряд­че­ской об­щи­ны, «ор­га­низ­ма ве­ры», мо­жет стать при­чи­ной кра­ха; по­это­му ста­ро­об­ряд­цы сте­риль­ны в сво­ей ве­ре: аб­со­лют­но глу­хи и аб­со­лют­но сле­пы ко все­му внеш­не­му.

        Впро­чем, все мы без­за­щит­ны пе­ред днем зав­траш­ним, все мы — эн­де­ми­ки про­шло­го сво­его ду­ха, пуг­ли­вы и кон­сер­ва­тив­ны: бу­ду­ще­го мы бо­им­ся ни­чуть не мень­ше, чем сво­бо­ды. Обывательщина — та же ста­ро­об­ряд­чи­на, хоть и не в ве­ре, а в ми­ру…

        Ска­зать, что мы го­то­вы к зав­траш­не­му дню — это зна­чит ска­зать, что мы го­то­вы се­бя по­ру­шить.

 

 

         Один хри­стиа­нин ска­зал мне: «Ес­ли не по­лу­ча­ет­ся жить по прав­де, то хо­тя бы под­ра­жай ей: под­ра­жа­ние правде — это уже прав­да. Мо­лись!»

         Я стал под­ра­жать: «Пусть мо­лит­ва моя ни­ко­гда не бу­дет: о мес­ти, о жел­чи, о кро­ви, о пло­ти, о вы­си, о се­бе или бо­ге, — пусть она бу­дет по­доб­на шу­му ли­ст­вы на вет­ру…»

 

 

          Ес­ли ты ска­зал: «Итог!» — Не­из­вест­но, кто по­мог?

 

 

     Ху­дож­ник ска­зал: «Люд­ская по­хва­ла мне без­раз­лич­на, а твою, Гос­по­ди, я при­нять не мо­гу: да­же ма­лая твоя по­хва­ла слиш­ком ве­ли­ка для ме­ня».

 

 

          Ху­дож­ник ска­зал: «Ес­ли ты ме­ня, Гос­по­ди, оп­рав­да­ешь, я бу­ду су­дить се­бя сам!»

 

 

       Оби­да, как Солн­це: вбли­зи жжет, издалека — лас­ка­ет.

 

 

   Ищешь обиду — най­дешь бо­лезнь.

 

 

         Твор­че­ское горение — это мно­го­днев­ная ма­ра­фон­ская ме­ди­та­ция в ре­жи­ме сво­бод­но­го «прие­ма», где в ка­че­ст­ве «на­страи­ваю­ще­го эле­мен­та» вы­сту­па­ют со­бы­тия жиз­ни, а в ка­че­ст­ве «шка­лы диа­па­зо­нов» — ре­мес­ло ис­пол­ни­те­ля.

 

 

         Об­ре­тен­ное в неподвижности — сек­тант­ст­во; за­вое­ван­ное в движении — по­лет.

 

 

          Лы­се­ет че­реп от ума. Ма­те­ри­ки лы­се­ют от лю­дей.

 

 

         Лю­би­мая работа — нар­ко­тик; она дос­тав­ля­ет на­сла­ж­де­ние, и чем боль­ше до­за, тем вос­хи­ти­тель­нее!

 

 

         Как вы от­не­се­тесь к мча­ще­му­ся эки­па­жу, где во­ди­тель за­нял стран­ную позицию — спи­ной к дви­же­нию?.. То-то! У ка­ж­до­го дви­же­ния есть свой на­чаль­ник, ру­ко­во­ди­тель, смот­ря­щий не на нас, греш­ных пас­са­жи­ров, а впе­ред, по­это­му мы все­гда долж­ны ви­деть лишь его за­ты­лок и спо­кой­но ка­ж­дый за­ни­мать­ся сво­им де­лом. Ко­гда же грудь на­чаль­ни­ка про­ло­мят бро­шен­ные в эки­паж кам­ни, а сам он бу­дет от за­со­хших плев­ков по­хо­дить на сталагмит — при­дет по­ра сме­нить во­ди­те­ля жиз­ни. У нас так, а как у вас?!

 

 

           Мир — пе­ре­вер­тыш. Вся­ко мо­жет стать­ся: на­ча­ла не най­дешь у ко­ле­са. Ди­вит­ся мир два­дца­ти­лет­ним стар­цам, се­дые де­ти удив­ля­ют не­бе­са. А провидение — маль­чон­ка с по­лу­стан­ка! — иг­рая, ка­тит об­руч в ко­лее… Над­мен­на свер­ст­ни­ков сто­лич­ная осан­ка, на­шед­ших жизнь в эр­за­цах и бе­лье. Мир — пе­ре­вер­тыш. Всё пе­ре­вер­нет­ся, но не сна­ру­жи, из­нут­ри, и обож­жет ты­ся­че­лет­ним солн­цем со­ста­рив­ших­ся от­ро­ков: «Го­ри!»

         Жи­вет, не ве­дая, что «важ­но», что «по­лез­но», бо­сой маль­чон­ка с даль­не­го разъ­ез­да.

 

 

     «Ска­зать по по­во­ду» — зна­чит, унич­то­жить по­вод. Ес­ли по­вод ос­та­ет­ся, значит — не ска­за­но.

 

 

       Сло­во под­дер­жи­ва­ет по­ря­док внут­ри ме­ня, а Циф­ра за­бо­тит­ся о по­ряд­ке ве­щей во­круг.

 

 

       Истина — в гла­го­лах: не спеши — не ус­пе­ешь; не открывай — не от­кро­ешь; не гонись — не до­го­нишь и т. д.

 

 

          За­ста­вить по­смот­реть на се­бя со сто­ро­ны тех, кто не уме­ет это­го де­лать сам, очень про­сто: на­до го­во­рить о них кри­ти­че­ски в при­сут­ст­вии сви­де­те­лей. Свидетелям — смех, говорящему — не­на­висть.

 

 

      Зем­ная жизнь людей — это «до­маш­нее за­да­ние», со­чи­не­ние на за­дан­ную те­му: «Ка­ким я се­бе пред­став­ляю Че­ло­ве­ка?»

 

 

     Ху­дож­ник ска­зал: «Чем бли­же к при­лав­ку, тем мень­ше в лю­дях спра­вед­ли­во­сти».

 

 

         Изыск ми­мо­ле­тен, бе­зы­скус­ное веч­но.

 

 

         Бы­ло вре­мя ска­зать: «ЛЮБ­ЛЮ ОДИ­НА­КО­ВО КА­Ж­ДУЮ ТВАРЬ». При­шло вре­мя го­во­рить: «ЛЮБ­ЛЮ ОДИ­НА­КО­ВО КА­Ж­ДОЕ УЧЕ­НИЕ».

 

 

         С тех пор, как все нау­чи­лись го­во­рить, ни­кто не хо­чет слу­шать. Вто­рое пришествие — это под­виг вни­маю­ще­го. Из­ре­че­ние ис­це­ля­ло те­ла, вни­ма­ние ис­це­лит ду­ши.

 

 

     Не пу­те­ше­ст­вуй с надеждой — вер­нешь­ся в раз­оча­ро­ва­нии.

 

 

     Из­ре­че­ние ис­це­ля­ет еди­ни­цы, внимание — мно­же­ст­во.

 

 

        Мы пра­во­ты сво­ей не зна­ем, лишь это спо­рщи­ков ве­дет. И в оп­по­нен­та мы вон­за­ем по­след­ний до­вод: «И-ди-от!!!» Увы, двух ис­тин не бы­ва­ет, вла­де­лец истины — один… Но жрец жре­ца пе­ре­би­ва­ет, и су­дит сам, и сам су­дим. Злой лю­ди му­ча­ют­ся жа­ж­дой, их по­еди­нок спор­ный лют. Вдруг пра­во­ту до­ка­жет ка­ж­дый, и — ос­ра­мит­ся Аб­со­лют!

 

 

        Ху­дож­ник ска­зал: «Я не мо­гу су­дить там, где су­дит за­кон, по­то­му что за­кон для меня — тюрь­ма».

 

 

      Святой — это точ­но та­кой же че­ло­век, как и все, толь­ко не умею­щий оби­жать­ся.

 

 

         Точка — об­щие, уни­вер­саль­ные «во­рот­ца» ме­ж­ду все­ми из­ме­ре­ния­ми. Точ­ка, ничто — это един­ст­вен­ное ме­сто, где схо­дят­ся ми­ры.

 

 

         Долж­на ос­та­вать­ся за­гад­ка, улыб­ка, тер­но­вый ве­нец. Нет про­мыс­ла в стро­гом по­ряд­ке, в разгадке — пе­чаль­ный ко­нец. Разгадка — за­кры­тая те­ма, но, коль, ду­ра­чок, уга­дал, при­ми за из­ме­ной из­ме­ну и с вре­ме­нем будь не в ла­дах. Бе­зум­на во­про­сов по­го­ня, лю­бой из живущих — бег­лец. Ни­кто здесь, на­вер­но, не по­нял раз­гад­ку по­го­ни: ко­нец! Но всё еще те­шит на­де­ж­да. (На­де­ж­да! — вот то, че­го нет…) От­ве­тов раз­дель­ные межи — меж тем, что еди­но, как свет.

         На сон от ус­та­ло­стей пад­ки, ху­лим и жне­ца, и жре­ца, и лю­бим за­гад­ку за­гад­ки: что ста­нет­ся по­сле кон­ца? По­ка еще жизнь озор­ная и на­зва­ны мно­же­ст­во цен, в за­гад­ке блуд­ни­цу по­знаю, в ответе — рас­пла­ту и тлен.

 

 

         Всё, что по­лу­че­но, — при­ня­то, а всё, что най­де­но, — взя­то.

 

 

         Врач па­ци­ен­ту: «Я люб­лю вас! А вы?», — и бо­лезнь от­сту­пит.

 

 

       Ни­кто не при­мет ис­по­ведь свя­то­го, она про­ста, чис­та и тя­же­ла. Не смо­жет внять блу­ж­даю­щее сло­во той ис­ти­не, что мол­ча век жи­ла.

 

 

          Во всей стра­не жи­ли сплош­ные Зер­ка­ла, но сколь­ко они не смот­ре­ли друг на дру­га, ни­че­го не ви­де­ли, а ведь так хо­те­лось по­лу­чить ну хоть ка­кое-ни­будь изо­бра­же­ние. Прав­да, имел­ся в стра­не один Ис­ту­кан, но к не­му за изо­бра­же­ни­ем мог­ли при­бли­зить­ся толь­ко са­мые важ­ные, са­мые из­бран­ные Зер­ка­ла. Они по­лу­ча­ли от Ис­ту­ка­на его об­раз и не­сли его, сча­ст­ли­вые, дру­гим, ме­нее важ­ным Зер­ка­лам, а те, в свою оче­редь, дру­гим, еще ме­нее важ­ным Зеркалам — и так да­лее. Вся стра­на Зер­кал но­си­ла в се­бе един­ст­вен­ное изображение — не­за­бы­вае­мый об­раз Ис­ту­ка­на. В кни­гах этой стра­ны бы­ло на­пи­са­но: «Со­всем не обя­за­тель­но иметь счастье — дос­та­точ­но его по­ка­зы­вать». А что Ис­ту­кан? Он, кста­ти, ку­да бы ни по­смот­рел, в ка­кую бы сто­ро­ну ни на­пра­вил взгляд — всю­ду ви­дел од­но­го лишь се­бя. И это то­же бы­ло его сча­сть­ем. Здесь все счи­та­ли се­бя сча­ст­ли­вы­ми. А ко­гда Ис­ту­кан под­гнил и упал — го­ре в Зер­ка­лах то­же бы­ло об­щим и оди­на­ко­вым. Не­ко­то­рые Зер­ка­ла да­же раз­би­лись от го­ря. И это всё по­вто­ря­лось мно­го-мно­го раз. И ста­ло ис­то­ри­ей стра­ны, ко­то­рой Зер­ка­ла гор­ди­лись.

 

 

         Ес­ли точ­ка яв­ля­ет­ся уни­вер­саль­ной «та­мож­ней», иде­аль­ным пунк­том для об­ме­на ме­ж­ду: про­стран­ст­ва­ми, вре­ме­нем, ме­ж­ду ве­до­мым и не­ве­до­мым, — то я, не­со­мнен­но, бу­ду за­тя­ги­ва­ем ис­ку­ше­ни­ем от­бра­сы­вать и от­бра­сы­вать всё лиш­нее, что­бы, в кон­це кон­цов, стать та­кой же точ­кой, — ли­шен­ной все­го, но имею­щей вы­ход ко все­му. Мак­си­мум скон­цен­три­ро­ван в бес­ко­неч­ном ми­ни­му­ме.

 

 

         Ас­т­ро­ло­ги по­строи­ли свою нау­ку, при­слу­ши­ва­ясь к эху все­лен­ной.

 

 

          По­роч­ная бедность — по­рок.

 

 

        Бы­ло стыд­но, ко­гда для кор­рес­пон­ден­та «Нью-Йорк Таймс» у нас не на­шлось на пол­ча­са во всем До­ме пе­ча­ти ни од­ной ма­ши­ны, и мы про­во­ди­ли гос­тя до трол­лей­бус­ной ос­та­нов­ки, вру­чив на­пос­ле­док та­лон на про­езд в го­род­ском транс­пор­те. Стран­но… Ко­гда мы са­ми едем на ра­бо­ту в по­лу­раз­ва­лив­шем­ся, тря­ском и хо­лод­ном трол­лей­бу­се, стыд­но не бывает — про­сто все­гда жал­ко ком­по­сти­ро­вать та­лон.

 

 

         Муж­ское и жен­ское оди­но­че­ст­во не оди­на­ко­вы. Мо­жет быть, да­же про­ти­во­по­лож­ны: жен­ское «хо­те­ние» все­гда на­це­ле­но на то, что под ру­ка­ми, на­хо­дит­ся в пре­де­лах бы­ст­рой до­ся­гае­мо­сти; муж­ская жад­ность жиз­ни ча­ще все­го ша­рит взгля­дом по че­му-то не­яс­но­му, от­да­лен­но­му. Жен­щи­не со­блаз­ни­тель­но кон­крет­ное, мужчине — не­яс­ное.

         …Жен­щи­на стра­да­ла от то­го, что кон­крет­ная ее оди­но­кая жизнь за­шла в ту­пик.

         — Ро­ди! — по­со­ве­то­ва­ли ей.

         — А где взять?!

         И впрямь. Без люб­ви, без же­ла­ния, без ог­ляд­ки, без… В этой реплике — весь ужас бабь­е­го оди­но­че­ст­ва: оно все­гда очень здеш­нее, очень зем­ное.

 

 

       Ху­дож­ник ска­зал: «Хо­чешь, что­бы к те­бе об­ра­ща­лись на ты? Это­го нель­зя раз­ре­шить, — это нужно за­слу­жить!»

 

 

       Мож­но «дос­тичь» люб­ви. Но для это­го при­дет­ся под­нять­ся или опус­тить­ся.

 

 

         Бу­ду­щее и прошлое — это все­го лишь «скла­ды» бы­тия, а дей­ст­вую­щий «цех» жизни — здесь.

 

 

         Фантастика — бо­лее или ме­нее удач­ное за­им­ст­во­ва­ние «не на­ше­го», чу­жо­го опы­та жиз­ни, ко­то­рый при­бли­зи­тель­но вы­ра­жен в «на­ших», люд­ских сим­во­лах.

 

 

Лег­че взять от­кро­ве­ние, чем дать его.

 

 

        По­смот­ри­те: ду­хов­ный го­лод лю­ди уто­ля­ют свои­ми же ду­хов­ны­ми де­ти­ща­ми… Это — кан­ни­ба­лы ду­ха!

 

 

     Мое серд­це го­то­во ра­зо­рвать­ся от то­го, что лю­бит всех, но оно не смо­жет ра­зо­рвать­ся, по­то­му что ка­ж­дый хо­чет, что­бы лю­би­ли толь­ко его.

 

 

   Кан­да­лы оре­о­ла дер­жат и по­сле смер­ти.

 

 

          Тря­си­те, и всё ут­ря­сет­ся са­мо.

 

 

     Бог — са­мый не­стро­гий Учи­тель.

 

 

    «Спа­сти мир», «за­пла­тить за всех» — чем вам не нра­вит­ся ма­ния ве­ли­чия? Ес­ли бы ка­ж­дый так счи­тал, — ве­ли­чие бы ос­та­лось, ма­ния бы ис­чез­ла.

 

 

          Че­ло­век не­уяз­вим в пре­де­лах сво­ей доб­ро­воль­но­сти.

 

 

          Здо­ро­вое те­ло не зна­ет вра­чей, здо­ро­вая душа — ку­дес­ни­ков.

 

 

       Муж­ское пьян­ст­во и бе­зу­мие модниц — суть од­но­го и то­го же люд­ско­го «ал­ко­го­лиз­ма»: од­ни за­ня­ты фаль­шью сво­его внут­рен­не­го со­дер­жа­ния, другие — фаль­ши­вой внеш­но­стью. Гар­мо­ния по­ки­да­ет не­на­сыт­ных.

 

 

         Кто стал, сча­ст­ли­вый, для стра­да­ний не­по­тре­бен, кто от стра­да­ний стал, на­обо­рот, на­ве­се­ле… Тем не страш­ны эк­за­ме­ны на не­бе, кто ти­ши­не учился — на зем­ле!

 

 

          Как под­го­то­вить­ся к го­ло­ду? Ло­гич­но пред­по­ло­жить: го­лод­ны­ми тре­ни­ров­ка­ми. Но мно­гие пред­по­чи­та­ют наи­худ­ший ва­ри­ант: пред­чув­ст­вуя го­лод, встре­тить его в по­след­нем об­жор­ст­ве.

 

 

     Ми­лость и при­ро­да оди­на­ко­вы: не­ис­ся­кае­мо тер­пе­ли­вы и не­уяз­ви­мо без­за­щит­ны.

 

 

         Ху­дож­ник спро­сил у зер­ка­ла: «Кто он?» Зер­ка­ло ска­за­ло: «Вас двое: один — здесь, другой — до­ма».

 

 

       Я ви­дел, как бо­га­тые лю­ди со­рев­ну­ют­ся в щед­ро­сти и ста­но­вят­ся от это­го со­рев­но­ва­ния ве­се­лы вме­сте и пе­чаль­ны по­оди­ноч­ке.

 

 

         Сек­тан­ты. Они так долго — ве­ка­ми! — в аб­со­лют­ной не­из­мен­но­сти хра­ни­ли свои дог­ма­ты, что нау­чи­лись всю си­лу сво­ей ве­ры рас­хо­до­вать лишь на это, — на со­хра­не­ние не­из­мен­но­сти уче­ния; для ми­ра, для со­вре­мен­ни­ков да­же зо­ло­тые зер­на их уче­ния бес­по­мощ­ны и безъ­я­зы­ки. Ну­жен «сея­тель», ко­то­рый смог бы эти зер­на взять и бро­сить их на поч­ву ино­го вре­ме­ни, ино­го «се­зо­на» ци­ви­ли­за­ции. То­гда ве­ра по­лу­чит вто­рое ро­ж­де­ние и, даст бог, до­жи­вет до но­во­го уро­жая. А там — сно­ва в за­кро­ма.

 

 

         Мать по­сто­ян­но за­став­ля­ла смот­реть свою бе­ре­мен­ную дочь на фо­то­гра­фии кра­си­вых ар­ти­стов. Опыт­ная жен­щи­на бы­ла уве­ре­на: бла­го­да­ря та­кой пре­ду­смот­ри­тель­но­сти, ре­бе­нок дол­жен ро­дить­ся очень кра­си­вым.

 

 

       Лю­дям нра­вит­ся «кра­си­вая жизнь» на эк­ра­не имен­но по­то­му, что они соз­на­ют, ка­ко­го урод­ца в се­бе но­сят.

 

 

     Ху­дож­ник ска­зал: «Те­ле­ви­зор и из­вра­щен­цы вы­зы­ва­ют у ме­ня оди­на­ко­вое чув­ст­во: не из­на­си­ло­ва­ли бы!»

 

 

       Боль те­ла за­став­ля­ет спа­сать шку­ру. Боль ду­ши за­став­ля­ет спа­сать ду­шу.

 

 

         Раз­лич­ны­ми ре­ли­гия­ми мож­но поль­зо­вать­ся так же, как хо­ро­ший плот­ник поль­зу­ет­ся в ра­бо­те на­бо­ром раз­лич­ных ин­ст­ру­мен­тов. Бог от это­го толь­ко вы­иг­ра­ет.

 

 

         О сво­ем по­сто­ян­но-тре­вож­ном внут­рен­нем со­стоя­нии он со­об­ща­ет: «Внут­ри ме­ня все­гда идет гра­ж­дан­ская вой­на…» Мой друг не­на­ви­дит Рос­сию.

 

 

       Ху­дож­ник пе­ре­жи­вал твор­че­ский кри­зис: «Про­из­ве­де­ние, в ко­то­ром со­шлись ум и пошлость — неупот­ре­би­мо».

 

 

        Се­го­дня нуж­ны не кни­ги-рас­сказ­чи­ки и да­же не кни­ги-со­бе­сед­ни­ки, а… кни­ги-слу­ша­те­ли, что­бы у чи­таю­ще­го воз­ни­ка­ло то ощу­ще­ние, ка­кое бы­ва­ет по­сле ис­по­ве­ди.

 

 

       Ли­шить сво­бо­ды мож­но по-раз­но­му. Мож­но ука­тать за ре­шет­ку. Мож­но ото­брать ве­ру и ду­шу. Мож­но про­сто дать че­ло­ве­ку мно­го ве­щей. В бли­жай­шем бу­ду­щем гра­ж­да­нам Рос­сии пред­сто­ит не­имо­вер­ное: вы­рвать­ся из пле­на ве­щей, не имея ду­ши. Кто в это по­ве­рит?!

 

 

       Ху­дож­ник ска­зал: «Жен­щи­на! Ес­ли дать те­бе всё, что ты хо­чешь, то что от те­бя ос­та­нет­ся?!»

 

 

       Айс­берг был жен­щи­ной. Ви­ди­мая часть: на­ри­со­ван­ные гла­за, на­ри­со­ван­ные гу­бы, на­ри­со­ван­ные ще­ки… Не­ви­ди­мая: на­ри­со­ван­ные чув­ст­ва, на­ри­со­ван­ный ум, на­ри­со­ван­ная жизнь… В на­ри­со­ван­ном мо­ре Айс­берг чув­ст­во­вал се­бя пре­крас­но, а вот в настоящем — та­ял.

 

 

         При­сут­ст­вие за­пи­сы­ваю­щей ап­па­ра­ту­ры сму­ща­ет «за­ви­си­мых» су­дей не мень­ше, чем при­сут­ст­вие Все­выш­не­го; ведь лю­бое за­ви­си­мое слово — оп­ро­вер­жи­мо.

 

 

         Ку­да ид­ти? О, как от­вет блу­ж­да­ет! От­ве­тов тьма, и всякий — бог; на по­ле бра­ни ра­тью по­бе­ж­да­ют, в пус­ты­не ду­ха во­ин оди­нок.

        Бла­жен, кто осе­нен ру­ко­во­ж­день­ем, иное — сле­по­та и блуд. То смер­ти миг не­рас­тор­жим с ро­ж­день­ем, то пу­та­ют­ся празд­не­ст­ва и труд.

        Кто по­ве­дет? Ку­да? Без объ­яс­не­ний. По­сколь­ку безъ­я­зы­чен ход. Вою­ет ди­ле­тант­ст­вую­щий ге­ний. Пус­ты­ню ду­ха за­се­лил на­род.

        Вот всё, что по­ня­ли: по­ня­тия пре­врат­ны, ча­сы сто­ят, а мы идем — об­рат­но.

 

 

    Ху­дож­ник ска­зал: «Не­сча­ст­ная! Изо­би­лие и здра­вый смысл ни­ко­гда не встре­ча­лись!»

 

 

       Ху­дож­ник ска­зал: «Я поль­зу­юсь зем­ны­ми ма­те­риа­ла­ми, но не хо­чу иметь де­ло с зем­ным за­каз­чи­ком».

 

 

          5 ап­ре­ля 1991 го­да, 11 ча­сов 45 ми­нут, Вот­кин­ское шос­се, сплош­ной по­ток ма­шин, сол­неч­ный день. По­пе­рек шос­се ле­жит ли­цом вверх при­лич­но­го ви­да че­ло­век, ли­цо без­жиз­нен­но-спо­кой­ное, од­на ру­ка не­ес­те­ст­вен­но от­ки­ну­та на сто­ро­ну. Сбит? Пьян? Сер­деч­ный при­ступ? Жив? Мертв? — Ка­ж­дый про­ез­жаю­щий во­ди­тель рез­ко сбав­ля­ет ско­рость и ак­ку­рат­но, со­чув­ст­вен­но объ­ез­жа­ет ле­жа­ще­го. Ка­ж­дый во­ди­тель то­ро­пит­ся и на­де­ет­ся на уча­стие тех, кто спе­шит сле­дом. По­ток ма­шин не пре­ры­ва­ет­ся.

 

 

     — Сколь­ко вы мне да­ди­те за кон­церт? — спро­сил ар­тист.

     — А сколь­ко вы мне да­ди­те за то, что я вас слу­шаю? — спро­сил зри­тель.

     Кто-то из них прав.

 

 

         Ху­дож­ник ска­зал: «Моя месть на­зы­ва­ет­ся Лю­бовь!»

 

 

       Ху­дож­ник ска­зал: «Мат, про­из­не­сен­ный не­ес­те­ст­вен­но, от­вра­ти­те­лен!»

 

 

       За­ко­ны при­ро­ды дей­ст­ву­ют ав­то­ма­ти­че­ски, а о сво­их че­ло­ве­че­ских за­ко­нах лю­ди вы­ну­ж­де­ны пом­нить; и ни один из них не дей­ст­ву­ет за пре­де­ла­ми че­ло­ве­че­ской вот­чи­ны.

 

 

         Де­ти в Рос­сии со­об­ра­зи­тель­ны. Маль­чик-ни­щий до­бы­вал день­ги тем, что со­би­рал вдоль до­рог, на обо­чи­нах ав­то­ма­ги­ст­ра­лей пус­тые бу­тыл­ки и сда­вал их на при­ем­ном пунк­те стек­ло­по­су­ды. Маль­чик са­дил­ся в трол­лей­бус и ехал «зай­цем», зор­ко на­блю­дая за обо­чи­ной. Ес­ли за­ме­чал «то­вар», вы­ска­ки­вал из транс­пор­та и воз­вра­щал­ся, по­том сно­ва ехал. Пе­ре­строй­ка. 1991 год.

 

 

          По­сту­лат: ли­те­ра­ту­ра толь­ко то­гда ли­те­ра­ту­ра, ко­гда она не яв­ля­ет­ся то­ва­ром.

         Потребитель — читатель — по­треб­ля­ет толь­ко то, что вхо­дит в «зо­ну ви­ди­мо­сти» его опы­та жиз­ни и ин­тел­лек­та. Ес­ли по­пы­тать­ся изо­бра­зить эту зо­ну ви­ди­мо­сти гра­фи­че­ски, то по­лу­чит­ся не­кое по­до­бие ко­мет­но­го об­ра­зо­ва­ния: дей­ст­ви­тель­ность се­го­дняш­не­го дня, со­вре­мен­ность, актуальность — яд­ро; ко­мет­ный шлейф — про­шлое; ту­ман­ная, от­но­си­тель­но не­боль­шая го­ло­ва кометы — зо­на ви­ди­мо­сти бу­ду­ще­го.

         Потребитель — читатель — мо­жет смот­реть уз­ко, це­ле­на­прав­лен­но или, на­обо­рот, пред­по­чи­тать па­но­рам­ное зре­ние. Как бы то ни бы­ло, он спо­со­бен ку­пить толь­ко ту ли­те­ра­ту­ру, ко­то­рая вхо­дит в его лич­ную зо­ну ви­ди­мо­сти. Кто ви­дит не даль­ше сво­его но­са, чи­та­ет ко­мик­сы, рек­ла­му, га­зе­ты, детективы — он по­ку­па­ет ма­те­ри­ал «яд­ра», та­ких боль­шин­ст­во; бо­лее мощ­ное чи­та­тель­ское зре­ние за­хва­тит и «яд­ро», и то, что от­сто­ит от не­го далеко — фи­ло­соф­ские тру­ды, фан­та­сти­ку, ги­по­те­зы, ис­то­ри­че­ское пи­са­ние, ар­хив­ные ма­те­риа­лы. Ес­ли в пер­вом слу­чае ли­те­ра­тур­ный биз­нес поч­ти бес­про­иг­ры­шен, то во вто­ром по­ку­па­те­лей зна­чи­тель­но мень­ше, и они зна­чи­тель­но раз­бор­чи­вее. Фи­ло­соф­ские тру­ды про­сто не вхо­дят в зо­ну ви­ди­мо­сти чи­таю­ще­го обы­ва­те­ля.

         Уже поч­ти в сво­бод­ной пус­то­те, поч­ти ли­шен­ные гра­ви­та­ции «яд­ра», су­ще­ст­ву­ют тек­сты, вы­ра­жен­ные на гра­ни воз­мож­но­сти язы­ка и слов. Но­ва­ции.

         А «ко­ме­та» слов ле­тит во вре­ме­ни даль­ше и даль­ше…

         Что даль­ше-то? Даль­ше и есть ли­те­ра­ту­ра, ко­то­рую нель­зя про­дать! Вне вре­ме­ни. Вне про­стран­ст­ва. Вне при­вя­зи. Здесь на­чи­на­ет­ся иг­ра, риск, ру­лет­ка тор­гов­цев от искусства — они иг­ра­ют всле­пую, они ску­па­ют то, что на­хо­дит­ся за пре­де­ла­ми об­жи­той «зо­ны», за пре­де­ла­ми то­го, что мо­жет быть про­да­но се­го­дня, за пре­де­ла­ми то­го, что не по­тре­бу­ет­ся и зав­тра… Но ес­ли по­ве­зет, од­на­ж­ды яд­ро обы­ва­тель­щи­ны до­ле­тит до за­столб­лен­но­го мес­та, и то­гда о це­не го­во­рят: «Бес­цен­но!».

         На­стоя­щий тво­рец ищет там, где еще ни­ко­гда ни­ко­го не бы­ло. Ка­ж­дый творец — един­ст­вен­ный в сво­ем ро­де. А мно­го ли по­ку­па­те­лей ищут в пус­то­те, на ощупь, нау­гад, нау­да­чу, ги­по­те­ти­че­ский свет в ги­по­те­ти­че­ской тьме? Та­кой по­ку­па­тель то­же един­ст­ве­нен, ибо за свой риск он пла­тит не день­га­ми, а со­бой.

 

 

      Стан­дар­ты в стра­не из­ме­ни­лись. На эти­кет­ках на­пи­са­но что-то вро­де: «Боч­ка ме­да. До­пус­ти­мая кон­цен­тра­ция дег­тя 99 про­цен­тов».

 

 

       Человечек — это со­суд, ко­то­рый те­че­ние жиз­ни вре­мя от вре­ме­ни на­пол­ня­ет­ся но­вым со­дер­жа­ни­ем, вы­пле­ски­вая без­жа­ло­ст­но ста­рое. Тот ко­рот­кий про­ме­жу­ток, ко­гда кув­шин пуст, на­зы­ва­ют без­вре­мень­ем, без­ду­хов­но­стью.

 

 

      Ху­дож­ник ска­зал: «Жен­щи­на! В сво­их же­ла­ни­ях ты — кош­ка, ко­то­рая гу­ля­ет са­ма по се­бе, а в воз­мож­но­стях ты — ко­за, ко­то­рую сле­ду­ет во­дить на ве­рев­ке».

 

 

          Ху­дож­ник ска­зал: «Все муж­чи­ны ин­дю­ки, а все жен­щи­ны ку­ри­цы. По­это­му на­стоя­щая лю­бовь ме­ж­ду ними — ред­кость!»

 

 

    Вот те­бе ми­ну­та. На­зо­ви три сво­их глав­ных бо­гат­ст­ва. А те­перь на­зо­ви три свои глав­ные ни­ще­ты. До­га­дал­ся ли ты, что три тво­их глав­ных богатства — это три твои глав­ные ни­ще­ты?!

 

 

 

       Про­шлое ис­тин­но и од­но­знач­но, будущее — на­обо­рот. В фаль­ши­вой стра­не встре­ча­ют­ся ва­ри­ан­ты.

 

 

    Рос­сия не пе­ре­жи­вет Вто­ро­го При­ше­ст­вия… ком­му­низ­ма.

 

 

          Смерть час­то вы­сту­па­ет как выс­шее про­яв­ле­ние ро­ман­тиз­ма. Мой Друг жи­вет в цен­тре ог­ром­но­го ма­те­ри­ка и уже мно­го лет стро­ит на бе­ре­гу го­род­ско­го во­до­ема мор­скую ях­ту. Дру­гу снит­ся один и тот же сон: на сво­ей ях­те он идет се­вер­ным мор­ским пу­тем в сто­ро­ну Аля­ски. Дой­ти не удается — где-то в се­ре­ди­не пу­ти он по­ги­ба­ет во льдах. Та­кой слад­кий сон… Он на­пол­ня­ет жизнь про­вин­ци­аль­но­го ме­ща­ни­на на­де­ж­дой на по­след­ний празд­ник: не уда­лось кра­си­во пожить — так хоть уме­реть кра­си­во!

 

 

  Ес­ли доб­ро­та кри­чит, зна­чит, она про­ща­ет­ся.

 

 

       Ху­дож­ник ска­зал: «Я есмь не­раз­мен­ный рубль, всё остальное — «ло­дя­га».

 

 

         В Рос­сии все ус­лов­но: реф­лекс, ин­тел­лект, об­ра­зо­ва­ние, жизнь, смерть…

 

 

         Же­ла­ние быть ори­ги­наль­ным пор­тит ес­те­ст­вен­ность.

 

 

          Не зло­упот­реб­ляй­те про­дук­та­ми куль­ту­ры!

 

 

       Ху­дож­ник ска­зал: «Жен­щи­на! В пре­вос­ход­ной сте­пе­ни ты нау­чи­лась лишь од­но­му делу — де­лать прось­бы».

 

 

         Ги­по­те­за-иг­руш­ка. Ду­мая о де­лах под­руч­ных, ас­т­ро­ло­ги смот­рят на звез­ды и ищут от­ве­тов в веч­но­сти. Земля — ди­тя пя­ти влия­ний. Земля — пен­та, ог­ром­ное ко­ли­че­ст­во ее струк­тур пя­ти­ко­неч­ны. Но есть и шес­ти, и се­ми, и вось­ми­ко­неч­ные су­ще­ст­ва, и те, у ко­го ко­неч­но­стей мень­ше пя­ти… Мы все — эхо Все­лен­ной, по­это­му па­ук от­ли­ча­ет­ся от со­ба­ки так же, как од­на га­лак­ти­ка от дру­гой. Пла­не­тар­ная жизнь оп­ре­де­ля­ет­ся со­че­та­ния­ми не­бес­ных «хо­зя­ев». Меж­ви­до­вая не­на­висть, борьба — за­ло­же­ны в са­мой раз­но­сти со­че­та­ний, по­это­му об­щий мир мож­но об­на­ру­жить толь­ко в уни­вер­саль­ной гар­мо­нии, ко­то­рая вклю­ча­ет в се­бя од­но­вре­мен­но и «пен­ту», и «гек­ту», и «гек­су». Жизнь на земле — это мно­го­крат­но вло­же­но «эхо в эхо».

 

 

         1968 год. Кух­ня ро­ди­те­лей старшеклассника М.

         — Ириш­ка! Хо­чешь, из ок­на вы­прыг­ну? А хо­чешь, от­дам ки­тай­скую ав­то­руч­ку? Ты толь­ко пред­кам ни­че­го не го­во­ри, мы с то­бой по­сле шко­лы сра­зу по­же­ним­ся!

         1974 год. Кух­ня ро­ди­те­лей студента М.

         — Нет, Ва­лен­ти­на, ты у ме­ня не пер­вая. Что зна­чит не про­стишь? При чем тут про­стишь или нет? Ну, как зна­ешь, бы­вай!

         1983 год. Кух­ня мо­ло­до­го специалиста М.

         — Ма­ри­на… Я дол­жен те­бе ска­зать, что встре­ча­юсь тут с од­ной… Ко­неч­но, сын наш ни при чем… По­че­му обя­за­тель­но раз­вод? Да нет, вро­де не раз­лю­бил на­сов­сем…

         1991 год. Кух­ня специалиста М.

         — На­та­лья Бо­ри­сов­на! Ты ко­гда с дру­ги­ми встре­ча­ешь­ся, хоть ор­газм-то ис­пы­ты­ва­ешь? Нет?! Ну и ду­ра у ме­ня же­на! Как я жи­ву? А че­го это ты вдруг спро­си­ла? Впро­чем, лад­но, зна­чит, так: я — это не­оби­тае­мый ост­ров. И ты ост­ров? Дочь зав­тра не бу­ди, я от­гул взял, в пар­ке по­гу­ля­ем, пив­ка по­пьем…

 

 

        Мне на ра­бо­ту по­ва­ди­лась зво­нить стран­ная де­вуш­ка.

       — Ра­бо­та­ешь? — спра­ши­ва­ла она все­гда од­но и то же.

       — Ра­бо­таю, — от­ве­чал я.

       — Ну, ра­бо­тай, ра­бо­тай! — Всё, связь на этом пре­ры­ва­лась. И так два-три раза на дню, еже­днев­но, в те­че­ние где-то по­лу­го­да.

       Од­на­ж­ды она не по­зво­ни­ла. Ра­бо­та­лось очень пло­хо, день про­пал. И дру­гой день про­пал, и тре­тий… Мне яв­но не хва­та­ло это­го ду­рац­ко­го «Ра­бо­та­ешь? Ну, ра­бо­тай, ра­бо­тай!» При­учи­ла! Как кры­су в ла­бо­ра­то­рии!

       Че­рез неделю — на­ко­нец-то:

       — Ра­бо­та­ешь?

       — Ты где бы­ла, по­че­му не зво­нишь? — за­ло­по­тал я, сча­ст­ли­вый.

       — Ну, ра­бо­тай, ра­бо­тай!

 

 

   Обу­че­ние про­ис­хо­дит не то­гда, ко­гда учи­тель го­во­рит, а то­гда, ко­гда он те­бя слу­ша­ет.

 

 

        Во­об­ра­же­ние мо­гу­ще­ст­вен­ней сло­ва: го­то­во всё! — в те­бе не всё го­то­во…

 

 

         Мир, с ко­ли­че­ст­вом ко­ор­ди­нат бо­лее 3-х, лю­ди вос­при­ни­ма­ют, как свет; с ко­ли­че­ст­вом ко­ор­ди­нат ме­нее 3-х — как тьму.

 

 

  На­стоя­щая по­мощь все­гда не­ви­ди­ма.

 

 

       На­блю­да­тель был обес­ку­ра­жен: на стан­ции Аг­рыз не­сколь­ко лю­дей в во­ен­ной фор­ме не­сли на спи­не рюк­за­ки из… ме­тал­ла! Про­дол­го­ва­тые ме­тал­ли­че­ские ору­жей­ные ящи­ки, с при­де­лан­ны­ми к ним за­плеч­ны­ми лям­ка­ми, с ви­ся­чи­ми зам­ка­ми на петлях — что это?! По­че­му уны­лые пот­ные лю­ди сги­ба­ют­ся под уг­ло­ва­той, не­удоб­ной но­шей? Ку­да они идут? Стран­ный, не­по­сти­жи­мый сим­вол си­лы, до­шед­шей до аб­сур­да фор­мы. Бе­жать, бе­жать, прочь бе­жать с этой без­на­деж­ной пла­не­ты!

 

 

        Ок­ра­шен­ные раз­но­цвет­ны­ми чув­ст­ва­ми, под­ни­ма­лись над зем­лей ми­аз­мы че­ло­ве­че­ских мыс­лей…

 

 

         Все­лен­ная внут­ри ме­ня и все­лен­ная во­круг го­во­рят на од­ном язы­ке. Но я его не по­ни­маю…

 

 

 Иллюзии — вот на­ча­ло и ко­нец все­го!

 

 

       Лич­ный ум — это со­ба­ка на по­ро­ге до­ма, она сто­ро­жит мыс­ли: ли­бо ни­ко­го чу­жо­го не впус­ка­ет во­об­ще, ли­бо впус­ка­ет, но не вы­пус­ка­ет об­рат­но.

 

 

       Бла­го­род­ная, но сла­бая ду­ша все­гда ищет: ко­му бы се­бя вру­чить? Муж­чи­на-ал­ко­го­лик не в си­лах был спра­вить­ся с соб­ст­вен­ным без­во­ли­ем, по­это­му от­дал се­бя на «рас­тер­за­ние» вла­ст­ной жен­щи­не. Пить пе­ре­стал. В этой се­мье все до­воль­ны, но го­во­рить о сча­стье как-то не при­ня­то. Сча­стье, в от­ли­чие от до­воль­ст­ва, рас­че­та не тер­пит.

 

 

      Ху­дож­ник ска­зал: «Ты хо­чешь весь при­над­ле­жать се­бе? И ко­му ты та­кой ну­жен?»

 

 

         Пи­са­те­лю со­всем не обя­за­тель­но ждать офи­ци­аль­ной кри­ти­ки; са­мый при­дир­чи­вый критик — ма­ши­ни­ст­ка!

 

 

     Вос­пи­тан­ная свобода — это уме­ние на­хо­дить­ся в по­кое при пол­ном от­сут­ст­вии ка­ких бы то ни бы­ло ог­ра­ни­че­ний.

 

 

         Не жа­лей ук­ра­ден­но­го. Твои день­ги по­шли на уп­ла­ту за по­ги­бель во­ров­ской ду­ши.

 

 

    Са­мо­убий­ст­вом кон­ча­ют ли­бо от не­воз­мож­но­сти стать че­ло­ве­ком, ли­бо от не­вы­но­си­мо­сти быть им.

 

 

         Ху­дож­ник ска­зал: «Жен­щи­на! Ты — моя на­гра­да, я — твое на­ка­за­ние».

 

 

          Впе­ре­ди тебя — пус­ты­ня, соз­дан­ная из твое­го про­шло­го.

 

 

       Го­во­ря­ще­го при­ни­ма­ют за сво­его ре­мес­лен­ни­ки; вни­маю­ще­го при­мет за сво­его лю­бая ве­ра.

 

 

        По по­во­ду лю­бой бо­лез­ни Ху­дож­ник за­ме­чал: «Все болезни — от воз­дер­жа­ния».

 

 

        Об­ма­нут не тот, кто об­ма­нут, а тот, кто жа­ле­ет се­бя, об­ма­ну­то­го.

 

 

        К пле­чу при­жи­ма­ясь ще­кою, баю­ка­ла пол­ночь те­п­лом: про­щал­ся с един­ст­вен­ной тою со­всем не един­ст­вен­ный он. По­ка еще встре­ча вза­им­на, но тай­ное сердце — ста­рик, и вдо­хом по­след­не­го гим­на сво­бод­ный ис­пол­нил­ся миг. Ах, па­мять, ко­рот­кая нот­ка! Пле­чо за­тек­ло и бо­лит… Чья вер­ность без име­ни, крот­ко, про­ща­ясь, улыб­чи­во спит?

 

 

          Лю­би­мая! Я все­гда це­ню те­бя по са­мо­му по­след­не­му мгно­ве­нию. По са­мо­му по­след­не­му мгно­ве­нию ме­ж­ду на­ми. По­то­му что ни­че­го дру­го­го ме­ж­ду на­ми нет. Я не знаю про­шло­го и не мо­гу пом­нить его с бла­го­дар­но­стью. Не рас­счи­ты­вай на то, что ме­ж­ду на­ми было — это­го не су­ще­ст­ву­ет. Толь­ко миг! Ес­ли ты вос­хи­ти­тель­на в нем, ес­ли не­воз­мож­но ус­то­ять про­тив те­бя, ес­ли ты лю­бишь и про­сишь любви — иди ко мне! Так свер­ша­ет­ся та­ин­ст­во на­шей веч­ной иг­ры. Не убе­гай в про­шлое, ко­то­рое по­доб­но ал­ко­го­лю, не рвись так от­ча­ян­но в бу­ду­щее, ко­то­рое все­го лишь вы­дум­ка, фи­ми­ам для без­на­деж­но ус­тав­ших сер­дец. За­чем це­нить это?! В том, че­го нет, нет и це­ны. Удер­жать бы вы­со­ту люб­ви в ка­ж­дом из на­ших раз­оча­ро­ва­ний. Ведь ка­ж­дое на­ше мгновение — по­след­нее… И ес­ли ты — хоть на се­кун­ду! — глу­па, оз­лоб­ле­на, боль­на ду­шой и не­кра­си­ва серд­цем, то нет в этом ми­ге ни­че­го и не бу­дет уже ни­ко­гда. По­то­му что нель­зя ос­та­но­вить­ся, по­то­му что дер­жит нас зо­ло­тая цепь — че­ре­да судь­бы. Оборвись — и ка­нет мир во тьму. Надежда — ми­раж. Не ус­та­вай! Я не пом­ню про­шло­го, я не слы­шу его го­ло­са и не ве­даю бу­ду­ще­го; всё сли­лось для ме­ня во­еди­но в бес­ко­неч­но ко­рот­кой вспышке — жиз­ни. Иди ко мне, Лю­би­мая! Иди! За пре­де­ла­ми мига — тьма. Я не смо­гу удер­жать те­бя здесь, ес­ли ты са­ма не за­хо­чешь ос­тать­ся. Будь, что­бы быть.

 

 

        Лю­би­мая! Я не знаю твое­го име­ни, не знаю, ка­ко­го цве­та твоя ко­жа, на ка­ком язы­ке ты го­во­ришь, в ка­ком вре­ме­ни мы встре­ча­лись. Но я пом­ню од­но: все­гда ты со мной, в ка­ж­дом мо­ем жи­вом вдо­хе. Лю­би­мая! Я ви­жу и на­хо­жу те­бя всю­ду, в лю­бой на­ре­чен­но­сти и в ка­ж­дой чу­жой но­виз­не. Ты пре­крас­на! И слова — бес­силь­ны… Твое веч­ное про­ще­ние и гре­хов­ный мой искус — вот что на­зы­ваю я на­шим мгно­ве­ни­ем.

 

 

         Спи­раль про­грес­сив­но­го раз­ви­тия по­че­му-то все­гда пред­став­ля­ют так: из точки — в бес­ко­неч­ность. Диа­лек­тич­ный про­цесс жиз­ни по­зво­ля­ет сколь­зить по вит­кам спи­ра­ли, но по­че­му долж­на быть ли­ше­на диа­лек­тич­но­сти вся спи­раль, в це­лом?! По­че­му обя­за­тель­но «от ма­ло­го к боль­шо­му», мо­жет, всё на­обо­рот? Воз­мож­но, из бес­ко­неч­но­го ни­что мы, лю­ди, дой­дем, на­ко­нец, в сво­ем раз­ви­тии «до точ­ки». По край­ней ме­ре, на­блю­дать под­твер­жде­ние се­го­дня не со­ста­вит тру­да: чем бли­же к «точ­ке», тем вы­ше ско­рость вит­ков, тем ко­ро­че цик­лы по­вто­ре­ния ис­то­рии. Идея кон­ца све­та объ­е­ди­ня­ет не толь­ко бо­го­сло­вов, она при­ем­ле­ма и для тех­но­ло­гов, и для мо­ра­ли­стов, и вся­кий здра­вый ум в со­стоя­нии пред­по­ло­жить не­из­беж­ный ко­нец «цик­ла цик­лов». А ведь не хо­чет­ся ста­вить точ­ку! Что ес­ли с рав­ной си­лой стре­мить­ся и из ни­от­ку­да в ни­ку­да, и из ни­ку­да в ни­от­ку­да? То­гда тео­ре­ти­че­ски «гео­гра­фия» че­ло­ве­че­ских воз­мож­но­стей бу­дет по­ис­ти­не без ог­ра­ни­че­ний: от на­ча­ла и до кон­ца, и об­рат­но.

 

 

         Праг­ма­тик слеп пе­ред су­тью, как час­то бы­ва­ет слеп пе­ред фор­мой и це­лью ви­дя­щий суть.

 

 

         В муж­чи­не жи­вет при­ру­чен­ный дья­вол. В жен­щи­не живет — ди­кий.

 

 

        Чья-то не­мая судь­ба про­шлась, как смы­чок, по на­тя­ну­той жи­ле вре­мен. Про­сну­лась ис­то­рия.

 

 

          Кол­лек­тив­ные уси­лия ум­ни­ков по­ро­ж­да­ют кол­лек­тив­ные глу­по­сти.

 

 

         Ка­за­лось бы, что об­ще­го мо­жет быть ме­ж­ду под­ро­ст­ка­ми-са­мо­убий­ца­ми, бо­го­сло­ва­ми-ста­ро­ве­ра­ми, го­мо­сек­суа­ли­ста­ми и кон­так­те­ра­ми с НЛО? Тем не ме­нее… «По­го­во­ри­те с на­ми!» — про­сят они по­пут­чи­ков в по­ез­де жиз­ни. Так что «По­го­во­ри!» се­го­дня оз­на­ча­ет: вы­слу­шай. Мол, ска­жи нам то, что мы и са­ми зна­ем, но ска­зать по­че­му-то не по­лу­ча­ет­ся… Лю­дей спо­кон ве­ку му­чил «со­ба­чий син­дром»: всё понимаем — ска­зать не мо­жем! «По­го­во­ри с на­ми!» — это флаг сдаю­ще­го­ся оди­но­че­ст­ва. Лю­ди, как чис­ла: их мож­но скла­ды­вать, вы­чи­тать, воз­во­дить в сте­пень, за­клю­чать в скоб­ки… «По­го­во­ри с на­ми!» — это уны­лый ре­зуль­тат от един­ст­вен­но­го дей­ст­вия, при­ме­няе­мо­го в Рос­сии слиш­ком дол­го: де­ле­ния.

 

 

         Ху­дож­ник гу­сар­ст­во­вал: «Ма­дам, не об­ра­щай­те вни­ма­ния на мою грубость — это у ме­ня от из­быт­ка куль­ту­ры. Пре­сы­щен­ность, знае­те ли, вещь пре­го­вен­ная-с!»

 

 

       Ес­ли ты хо­чешь от ми­ра про­сто­ты, — от­дай­ся ему, ес­ли же­ла­ешь слож­но­сти, — об­ла­дай им.

 

 

          Ми­рок все­гда го­тов стать от­ра­ви­те­лем ми­ра.

 

 

         Пламя — вот тень моя! Что же то­гда мой свет? Хо­чет­ся уто­мить­ся.

 

 

      Нет но­во­го ска­зан­но­го, есть ска­зан­ное по-но­во­му.

 

 

       Две­на­дца­ти­лет­ний маль­чик ска­зал: «Не тро­гай­те мерт­ве­цов, не ме­шай­те им жить!»

 

 

       Педагогика — это не по­ста­нов­ка за­да­чи, а со­гла­сие с си­туа­ци­ей: де­ти еще сла­бо­ум­ны, а взрос­лые уже ма­ло­душ­ны.

 

 

 Ху­дож­ник ска­зал: «Жен­щи­на! Не го­во­ри: «Ма­ло!» Не го­во­ри: «Мно­го!» Ска­жи: «Хо­ро­шо». Мол­чишь? Зна­чит, я опять прав».

 

 

         По­зна­ние взаи­мо­унич­то­жае­мо.

 

 

       Ху­дож­ник ска­зал: «Хо­чет­ся сде­лать что-то та­кое, что нель­зя при­сво­ить».

 

 

      Те­лом ты за­пла­тишь за сло­во, душой — за мол­ча­ние.

 

 

         Мы пред­став­ля­ем бо­га ал­геб­раи­че­ски, толь­ко как аб­со­лют­ную ве­ли­чи­ну. Прак­ти­ка ши­ре.

 

 

          По­ря­док в об­ще­ст­ве и его куль­ту­ра, не­со­мнен­но, свя­за­ны очень глу­бо­ко. На­при­мер, с тех пор, как по­ря­док в Рос­сии стал обес­пе­чи­вать­ся с по­мо­щью ма­та и на­си­лия, куль­ту­ра «на­хва­та­лась» то­го же.

 

 

         Ес­ли о са­мых обы­ден­ных и не­вы­ра­зи­тель­ных ве­щах ты уме­ешь го­во­рить, как о ве­ли­ком и бо­же­ст­вен­ном, зна­чит, дей­ст­ви­тель­но, бог есть. Но ес­ли о не­ви­ди­мом го­во­рить, как о чем-то сверх­не­обы­чай­ном и воз­вы­шен­ном, то все ви­дят лишь омер­зи­тель­но­го за­ну­ду.

 

 

         Че­ло­ве­че­ский бог со­сто­ит из про­стой «двух­хо­дов­ки»: сказано — сде­ла­но.

 

 

         Высшее — не­дос­ти­жи­мо, по­это­му все­гда ка­жет­ся, что оно оди­на­ко­во и не­под­виж­но. На са­мом де­ле это, на­вер­ное, не так. Про­сто мы, лю­ди, слиш­ком «ко­рот­ки» для все­го и вся. По­это­му це­ле­со­об­раз­но на­чи­нать по­иск не в веч­но­сти, а в бо­лее дос­туп­ном материале — в мгно­ве­нии.

 

 

    Религия — это при­стань, а жизнь — па­ро­хо­дик. Они ино­гда встре­ча­ют­ся.

 

 

        Я ни­ко­гда не бу­ду го­тов пол­но­стью, по­это­му я все­гда го­тов все­гда.

 

 

         Будущее — все­гда за­лож­ник про­шло­го и жерт­ва на­стоя­ще­го.

 

 

         Воображение — наи­бо­лее лов­кое сред­ст­во в ру­ках са­мо­об­ма­на: оно во­оду­шев­ля­ет­ся яр­ки­ми кар­ти­на­ми пре­крас­но­го бу­ду­ще­го, оно уте­ша­ет­ся пас­то­раль­ны­ми ил­лю­зия­ми про­шло­го, и по­это­му так страш­но на­стоя­щее, бо­лее все­го ли­шен­ное во­об­ра­же­ния.

 

 

       Бог те­ла на­зы­ва­ет­ся здо­ро­вье, здо­ро­вье ду­ши на­зы­ва­ет­ся бог.

 

 

        С воз­рас­том жен­ская глу­пость ста­но­вит­ся не­при­вле­ка­тель­ной.

 

 

        На­ли­чие аб­со­лю­та де­ла­ет по­ня­тие «по­ис­ки смыс­ла» аб­сурд­ным. По­ис­ки не пре­кра­ща­ют­ся. Аб­со­лют про­иг­рал.

 

 

         У Т. — мно­го­слож­ная бо­язнь замк­ну­то­го про­стран­ст­ва. Т. не про­сто бо­ит­ся ос­та­вать­ся од­на в тес­ном по­ме­ще­нии, ез­дить в лиф­тах, в ку­пе и т. д., ее сверх­чув­ст­ви­тель­ная фо­бия утон­чен­нее: «клет­ка», в ко­то­рую по­па­да­ет ее, Т., су­ще­ст­во, ме­ре­щит­ся всю­ду: в друзь­ях, в люб­ви, в раз­го­во­ре, в ра­бо­те, в кни­гах… Всё имен­но так! Всё земное — тес­ная, крик­ли­вая ком­му­нал­ка, бес­це­ре­мон­ная, на­си­лую­щая сво­бо­ду лич­но­сти и втор­гаю­щая­ся в ее бес­цен­ный по­кой.

 

 

        Невыносимо — это ко­гда дру­гой ме­ша­ет мне чув­ст­во­вать свою пра­во­ту!

 

 

          Бес­та­лан­ность лю­бит при­кры­вать­ся оре­о­лом му­че­ни­че­ст­ва. Прав­да, и для оре­о­ла сле­ду­ет по­тру­дить­ся. Но ка­кой это труд? Му­че­ник иг­ра­ет один и тот же спек­такль, при­чем, ис­поль­зу­ет в ка­че­ст­ве смен­ных декораций — судь­бы дру­зей, лю­би­мых, за­на­ве­сы мод и ув­ле­че­ний… Та­лант ме­нять де­ко­ра­ции, не ме­няя ни­че­го в се­бе, — этот спек­такль для са­мых сле­пых зри­те­лей!

 

 

       Что яв­ля­ет­ся на­де­ж­дой для веч­но­жи­ву­ще­го? На­де­ж­дой для веч­но­жи­ву­ще­го яв­ля­ет­ся смерть.

 

 

         Судь­ба не лю­бит, ко­гда пе­ред ней вы­ла­мы­ва­ют­ся.

 

 

        «На­до бы сде­лать…», — го­во­рит жен­щи­на и сра­зу же на­чи­на­ет вес­ти се­бя так, слов­но де­ло уже в са­мом раз­га­ре, хо­тя до его ре­аль­но­го на­ча­ла еще да­ле­ко­ва­то.

 

 

       Моя бед­ная мать и мой бед­ный отец — вот и всё, чем бо­гат, чем бо­гат бу­ду впредь. От на­ча­ла на­чал есть еди­ный ко­нец: моя бед­ная жизнь, моя бед­ная смерть.

 

 

         Сде­лать мир че­ло­ве­ка ненадежным — зна­чит вну­шить че­ло­ве­ку опа­се­ние пе­ред все­ми ины­ми ми­ра­ми. «Зо­луш­ка» — это дра­го­цен­ная доб­ро­та в оп­ра­ве стра­ха.

 

 

          В люб­ви, жен­щи­на, твой взгляд ос­та­нав­ли­ва­ет мои мыс­ли, воз­мож­но, он при­над­ле­жит те­бе так же, как при­над­ле­жит солн­це ка­ж­до­му из нас… Рас­ши­рен­ные зрач­ки лю­бя­щей жиз­ни! — на тем­ном дне это­го ве­ли­ко­го ко­лод­ца я ви­жу всё прой­ден­ное вре­мя, ви­жу, ви­жу, как в пы­лаю­щей ис­то­ме раз­ли­ва­ет­ся ла­ва, мор­ща ма­те­ри­ки, как бу­шу­ют океа­ны и пла­чет не­бо, как дро­жит зем­ля: всё в тво­ем взгля­де! — звон ору­жия, сте­на­ния плен­ных, клят­вы лгу­нов и ос­корб­лен­ная ве­ра, — всё в этих зрач­ках, ко­то­рые лю­бят; че­рез эти жи­вые ко­лод­цы на ме­ня смот­рят: ис­то­рия, веч­ность борь­бы, мил­лио­ны лет пред­ше­ст­вен­ни­ков. Я не мо­гу не лю­бить те­бя, жен­щи­на, я — раб тво­ей за­гад­ки.

 

 

         На кры­ше же­лез­ной, в гро­хо­чу­щей зы­би, в но­чи, под пя­тою ме­талл хо­хо­тал, а пря­мо над кры­шей, все­лен­ную взды­бив, не­ве­до­мый кто-то — ве­лик и бесстыден — за го­лое серд­це мол­ча­щих хва­тал.

        И серд­це за­пе­ло. И слух ужас­нул­ся бес­си­лию зву­ка пред вла­стью не­мой. Не будь не­мо­ты, не один не про­снул­ся б! О клят­вы же­лез­ные б тот­час спо­ткнул­ся блуд­ник или пут­ник, спе­ша­щий до­мой.

        Бьет гра­дом и гне­вом в же­лез­ную кры­шу, она так гро­хо­чет, я не­ба не слы­шу! Ах, кро­вель­щик звезд­ный, сго­ре­ло жи­лье: жес­тян­щи­ки серд­це оде­ли моё.

 

 

        Ху­дож­ник ска­зал: «Женоненавистничество — это изо­бре­те­ние жен­щин».

 

 

       Банальность — наи­бо­лее ем­кая фор­му­ла жиз­ни: от те­бя за­ви­сит, на­сколь­ко глу­бо­ко и слож­но ты смо­жешь ее рас­шиф­ро­вать при не­об­хо­ди­мо­сти.

 

 

       Ко­гда уми­ра­ют ро­ди­те­ли, де­ти за­ни­ма­ют их ме­сто. Лю­ди се­го­дня го­во­рят: «Бог умер!» По­ра ста­но­вить­ся взрос­лы­ми.

 

 

         Два­дца­ти­лет­ние се­го­дняш­ние гра­фо­ма­ны час­то описывают — в мель­чай­ших де­та­лях! — об­ста­нов­ку под­ва­лов, грязь. Весь му­сор жиз­ни они зна­ют на ощупь и на вкус; они ро­ди­лись и по­лу­ча­ли свой опыт как бы во тьме, по­доб­но кро­там, по­это­му бо­же­ст­вен­ность при­пи­сы­ва­ет­ся не све­ту, вы­со­те и сол­неч­ной уст­рем­лен­но­сти, а «ощу­пи» и «вку­су»; в этом на­прав­ле­нии со­вер­шен­ст­ву­ет­ся чув­ст­вен­ность жиз­ни; крот раз­ве что за­ме­тит кос­вен­ную связь: чем боль­ше све­тит и гре­ет над под­ва­ла­ми, тем ин­тен­сив­нее и ин­те­рес­нее идет про­цесс жиз­ни в тем­но­те. Об этом и речь.

 

 

       Та­лант по­до­бен силь­ной ра­диа­ции: всё, с чем ни со­при­кос­нет­ся, на­чи­на­ет по­сле не­го «све­тить­ся».

 

 

         Ко­го по­кли­чем на под­мо­гу? — пры­щи не ле­чит хе­ру­вим… Коль не спа­са­ет имя бога — спа­сай­ся име­нем Сво­им!

 

 

    Бардак — это ко­гда дис­ци­п­ли­на сна­ру­жи креп­че, чем дис­ци­п­ли­на из­нут­ри.

 

 

       Зем­ные вой­ны слу­ча­ют­ся не ка­ж­дый день, а не­бес­ная бит­ва не­пре­рыв­на. Грех жа­ло­вать­ся на зем­ле!

 

 

      Ху­дож­ник ска­зал: «Ма­дам, не ве­шай­тесь мне на шею! Я со­об­щил, что люб­лю вас, но ни­как не хо­чу. Вы что, не от­ли­чае­те «люб­лю» от «хо­чу»?!»

 

 

      Ду­хов­ные даль­то­ни­ки не ве­да­ют, что хо­тят.

 

 

        Мыс­ли и чувства — пе­ре­во­дчи­ки ме­ж­ду людь­ми. Ко­гда лю­ди до­го­во­рят­ся ме­ж­ду со­бой, не по­тре­бу­ет­ся ни про­из­ве­де­ний ис­кус­ст­ва, ни язы­ка, ни слов.

 

 

          Стра­ха, как и сча­стья, на всех не хва­та­ет.

 

 

      На­стоя­ще­му пев­цу тол­па под­пе­ва­ет, ненастоящий — под­пе­ва­ет тол­пе.

 

 

      Ху­дож­ник ска­зал: «Са­мое тяж­кое испытание — это от­сут­ст­вие ис­пы­та­ний».

 

 

         Всё в че­ло­ве­ке на­чи­на­ет про­из­ра­стать от его соб­ст­вен­но­го Ро­ж­де­ст­ва.

 

 

         Принцип рус­ской жиз­ни: од­но­об­раз­но слу­чай­на.

 

 

       Ху­дож­ник ска­зал: «С од­ной сто­ро­ны, это не так уж и пло­хо, а с дру­гой сто­ро­ны, это еще луч­ше!»

 

 

        Ху­дож­ник ска­зал: «Я знаю свою си­лу, а вы хо­ти­те знать толь­ко ее сви­де­тель­ст­ва».

 

 

       Ес­ли «Я» про­шлое и «Я» се­го­дняш­нее не шу­мят и не спо­рят, то мож­но от­чет­ли­во слы­шать бу­ду­щее - «Мы».

 

 

     Си­ла лич­но­сти опи­ра­ет­ся на ее сла­бо­сти.

 

 

        Под­руж­ка, всё бу­дет вза­им­ным: заб­ве­нье заб­ве­нью род­ня. Я греш­ным по­жиз­нен­но при­знан, ты сра­зу уз­на­ла ме­ня. Мы здесь, в ли­хо­рад­ках и спеш­ках, бо­им­ся не зна­ем че­го, го­ни­мые чув­ст­ва­ми пеш­ки, где час про­го­ра­ет, как год. Судь­ба, всё по­хо­жее вспом­нив, на­кло­нит­ся те­нью: су­дить! И мыс­ли, как в за­су­ху кор­ни, потянутся — про­шлое пить.

 

 

    Рабство — это си­ла ве­щей, пре­вос­хо­дя­щая си­лу во­об­ра­же­ния.

 

 

        Бо­гат­ст­во обя­зы­ва­ет ра­бо­тать, а бед­ность при­ну­ж­да­ет во­ро­вать.

 

 

         Дол­гая бед­ность по­ро­ж­да­ет уди­ви­тель­ные фор­мы жи­тей­ской муд­ро­сти. Однажды К. во вре­мя обе­да в од­ной из го­род­ских сто­ло­вых по­ра­зил со­слу­жив­цев об­ро­нен­ным при­зна­ни­ем:

         — Хо­ро­шо, ко­гда кон­цы сов­па­да­ют!

         — Как это? — не по­ня­ли кол­ле­ги.

         — Это ко­гда ко­нец бу­тер­бро­да сов­па­да­ет с кон­цом чая.

 

 

         Де­визы де­мо­кра­тии по­сте­пен­но сни­жа­ют­ся: «Да здрав­ст­ву­ет сво­бо­да со­вес­ти и сек­са!»

 

 

       Ху­дож­ник ска­зал: «Я не при­над­ле­жу ни­ко­му, по­это­му лю­бить всех — не труд­но».

 

 

         Мне от люб­ви не уй­ти да­же мерт­во­му. За­чем я те­бе из­ме­нил, не пой­му…

 

 

         Од­на де­ре­вен­ская дев­ка хо­те­ла, что­бы гру­ди у нее вы­рос­ли по­боль­ше. Ста­ру­ха, счи­тав­шая­ся кол­дунь­ей, по­со­ве­то­ва­ла: по­трись об угол ба­ни. Дев­ка так и сде­ла­ла, но по­са­ди­ла в один из сос­ков за­но­зу, грудь вос­па­ли­лась, да так и ос­та­лась со­вер­шен­но не­раз­ви­той. За­то вто­рая грудь тру­ди­лась всю жизнь за двоих — быв­шая дев­ка вы­кор­ми­ла од­ной гру­дью де­вя­те­рых сво­их де­тей!

 

 

          Как-то при­ня­то опе­ри­ро­вать в об­лас­ти пси­хи­че­ской жиз­ни лишь ее пер­со­на­жа­ми, да их взаи­мо­дей­ст­ви­ем, а ведь очень ва­жен еще и пси­хи­че­ский «пей­заж», на фо­не ко­то­ро­го раз­во­ра­чи­ва­ют­ся все не­ви­ди­мые со­бы­тия че­ло­ве­че­ской жиз­ни; ведь имен­но он, «пей­заж», оп­ре­де­ля­ет внут­рен­ний пси­хо­ло­ги­че­ский ста­тус ка­ж­до­го: кто ты есть сам для се­бя? На од­ном пси­хи­че­ском фо­не ты мо­жешь уст­ре­мить­ся вверх, на другом — толь­ко вниз. В жи­вой ду­ше за­ло­жен ав­то­мат ми­мик­рии.

 

 

         Ошиб­ка те­ла в том, что оно ста­ра­ет­ся сре­ду при­спо­со­бить к се­бе, а не на­обо­рот. Ошиб­ка ду­ха в том же. Мы — де­ти эво­лю­ции, а не эволюция — на­ше.

 

 

      На муж­чин не уго­дить: от ум­ной же­ны они бе­гут, а глу­пую го­нят.

 

 

        Вы хо­ти­те все­мир­ной из­вест­нос­ти? Нет ни­че­го про­ще! Нуж­но толь­ко очень дол­го за­ни­мать­ся чем-ни­будь од­ним. Ну, на­при­мер, про­жить лет 900…

 

 

         Спа­си­бо, что я слеп, что ве­ли­ка глу­хо­та моя. Спа­си­бо, что не про­зор­ли­вец я, не про­рок, не ве­дун, спа­си­бо, что мо­гу на­сла­дить­ся кра­со­той жиз­ни се­го­дня и не ви­деть ее кон­ца зав­тра. Ина­че не­воз­мож­но бы­ло бы жить. Я смот­рел бы на де­тей ма­лых, а ви­дел бы в них зав­траш­нюю правду — во­ров, тру­сов, скот раб­ский, бун­та­рей и убийц, во­жа­ков и скорб­ных, — и нель­зя бы ста­ло лю­бить их вна­ча­ле. Я смот­рел бы на чу­дес­ные тво­ре­ния рук че­ло­ве­че­ских, а ви­дел бы толь­ко пыль и тьму без­ды­хан­ную. И со зву­ком то же. И со всем ос­таль­ным. Не об­нять бы то­гда же­ну мою в ра­до­сти, что­бы не за­пла­кать тут же от ви­де­ния раз­лу­ки. Ни­че­го бы то­гда! Спа­си­бо за ти­ши­ну жиз­ни мо­ей, за то, что не ру­шит­ся она сра­зу от на­стоя­щей прав­ды. За это бла­го­да­рю.