Лев РОДНОВ
БОЧКА ДЁГТЯ
(«Тексты-II»)
ТЕТРАДЬ № 03
Фотографии из моего видеоархива 90-х.
Здесь сосредоточена вторая книга «ТЕКСТОВ» -- филологическая «руда», из которой можно получить что-нибудь полезное, или просто занять свой досуг. Я перестал ориентироваться в том, что «прошло через меня» и, к сожалению, не в состоянии сегодня указать, что именно из этих текстов уже публиковалось, а что нет. Могу лишь сообщить: большая часть объема – показывается впервые.
*************************
Друг, уехавший в деревню из города, через два года сказал: «Суета во внешнем мире создает суету в мире внутреннем». Еще через два года он добавил: «В городе так: на работе — мысли о работе, дома — мысли о доме. В деревне так: мысли — всегда о доме. Потому что в деревне домашнюю работу нельзя отложить на завтра, потому что здесь всё живое — дети, старики, скотина, растения…» Еще через два года он сказал: «Я постоянно ощущаю здоровье вокруг себя. А ты?.».
Любовь — источник.
Время — русло. Смерть — океан.
Неодухотворенная жизнь крутит колеса смерти.
Художник сказал: «Мой идеал женщины? Пусть заходит любая…»
Земля — это космический эмбрион, развивающийся в «околоплодном», утробном времени: при полном развитии плода время исчезнет в момент рождения. Я это в Писании вычитал.
Время — источник
объемов.
Встречи в духе времени не знают.
Художник сказал: «Устаешь от людей? Значит, ты их не любишь».
Художник сказал: «Если назавтра ты просыпаешься таким же, каким был вчера, знай: результат жизни равен нулю».
Художник сказал: «Весной ты, женщина, никого не любишь. Весной тебе хочется, чтобы тебя любили! Поэтому я цвету осенью».
Гуляла
Жизнь по свету, да и нашла как-то Тело. Постучалась — никого, так и
поселилась. А тут бежала мимо Душа: «Кто, кто в теле живет?» —
«Это я, Жизнь!» Поселились вдвоем. Не успели разместиться — Ум третьим
просится. Впустили, стали втроем хозяйничать. А потом и Счастье с Горем
здесь поселились. Тесно уже стало в Теле, ну да ничего: в
тесноте — не в обиде… Вдруг еще кто-то в компанию просится — ба!
сам Господь Бог с Чертом пожаловали! Впустили. А Тело не
выдержало — рассыпалось, умерло от тяжести; жители из окон повыскакивали,
да и наутек поскорее — новое Тело искать.
Есть прозрение добровольное, но есть и принудительное. Смерть, например, — акт высшего откровения, насильное прозрение.
Страшное сочетание: голодные уши и болтливый рот.
Художник сказал: «Любимая! Если я умру первым, мне тебя будет очень не хватать!»
Провинциальная сорокалетняя поэтесса страдала от того, что всё больше превращалась в обыкновенную тетку; чтобы возбудить в себе самой удивляющую, взбалмошную, как прежде, девчонку, «тетку» надо было как следует усыпить — напоить водкой.
Один утверждал: «Нужно упорно продвигаться вперед, лезть, стремиться, цепляться, закрепляться и вновь стремиться вперед, вверх!» Другой говорил так: «Не надо никуда стремиться, надо спокойно сидеть в своем гнезде до тех пор, пока оно не станет мало, а потом — выпрыгнуть и полететь!» Третий сказал: «Упорный труд и удачливый риск — непримиримые враги, они никогда не договорятся».
После
столетних убийств, развратов, лжи — восстает из пепла российский
дух, русский Феникс — косноязычный, грубый, перепачканный гарью
и засохшей кровью, но — восстает! Потому что опять пришло время
прозрения. Душа летит далеко впереди языка, понимания и знаний, душа
уже ясно видит, а язык еще неповоротлив после пыток… В живом ли слове,
в книгах ли сегодняшнего времени — это чувствуется: на душе уже
ясно, а на языке еще косно — мучительная, угнетающе-невысказанная,
нетерпеливая сумбурность.
Самопознание — это познание веры.
Внутренняя логика, ясная и до конца в пределах языкового аппарата изреченная, — это право на полную внешнюю свободу выражения. Это высокий, но очень коварный дар: изреченность может касаться и ада, и рая; язык — инструмент запределья.
Кому «дано» не
поймет того, кто «ищет».
«Я — чувствую» или «я — знаю»? Для назидания поводов — два!
У каждого времени своя «визитка». Вот любопытная характерность современников. У писателя Б. имелась давняя приятельница, поэтесса В., встречаясь, они говорили всегда об одном и том же — о творчестве писателя Б.: умничали, спорили, сравнивали, искали примеры и параллели в истории, в литературе, в духовных слоях. Однажды поэтесса В. призналась: «А, знаете, у меня есть страшная тайна: я не читала ни одной вещи писателя Б.!.».
Как-то учительница
на уроке, сняв с ноги туфлю с тонким острым каблучком, ударила в нервном
припадке непослушного ученика и — шпилька пробила «родничок»
на темени мальчика до самого мозга. Смерть наступила мгновенно. К
чему это я вспомнил вдруг? А так, жестокость детей, невменяемость взрослых…
За страну боюсь. Об эмиграции думаю.
Художник сказал: «Человек! Чтобы защитить свою честь, ты не останавливаешься даже перед самоубийством. А когда понимаешь, что нет у тебя никакой чести, — защищаешь честь мундира и готов убить ради этого кого угодно».
Он — демократ: воспитан спортом, арена споров — служба, дом, и со своим лихим шофером, пока есть водка, дружит он.
Однажды
Снаряд полюбил Пушку. «Я готов тебя разорвать!» — сказал Снаряд.
«Хорошо, милый, я выдержу», — сказала Пушка. Раздалось:
«Ба-бах!!!» — Снаряд улетел и умер, а Пушка сказала: «Следующий!»
Старообрядцы — эндемики духа. Подобно тому, как кровь циркулирует в замкнутой кровеносной системе, циркулирует в старообрядческом клане неизменяемая вера, неизменяемое знание. Так относительная «истина», изолированная от внешних проникновений, становится внутри себя Абсолютной Истиной. Эндемики духа — любое чужеродное проникновение внутрь старообрядческой общины, «организма веры», может стать причиной краха; поэтому старообрядцы стерильны в своей вере: абсолютно глухи и абсолютно слепы ко всему внешнему.
Впрочем, все мы беззащитны перед днем завтрашним, все мы — эндемики прошлого своего духа, пугливы и консервативны: будущего мы боимся ничуть не меньше, чем свободы. Обывательщина — та же старообрядчина, хоть и не в вере, а в миру…
Сказать, что мы готовы к завтрашнему дню — это значит сказать, что мы готовы себя порушить.
Один христианин сказал мне: «Если не получается жить по правде, то хотя бы подражай ей: подражание правде — это уже правда. Молись!»
Я стал подражать: «Пусть молитва моя никогда не будет: о мести, о желчи, о крови, о плоти, о выси, о себе или боге, — пусть она будет подобна шуму листвы на ветру…»
Если ты сказал:
«Итог!» — Неизвестно, кто помог?
Художник сказал: «Людская похвала мне безразлична, а твою, Господи, я принять не могу: даже малая твоя похвала слишком велика для меня».
Художник
сказал: «Если ты меня, Господи, оправдаешь, я буду судить себя сам!»
Обида, как Солнце: вблизи жжет, издалека — ласкает.
Ищешь обиду — найдешь болезнь.
Творческое горение — это многодневная марафонская медитация в режиме свободного «приема», где в качестве «настраивающего элемента» выступают события жизни, а в качестве «шкалы диапазонов» — ремесло исполнителя.
Обретенное в неподвижности — сектантство; завоеванное в движении — полет.
Лысеет череп
от ума. Материки лысеют от людей.
Любимая работа — наркотик; она доставляет наслаждение, и чем больше доза, тем восхитительнее!
Как вы отнесетесь к мчащемуся экипажу, где водитель занял странную позицию — спиной к движению?.. То-то! У каждого движения есть свой начальник, руководитель, смотрящий не на нас, грешных пассажиров, а вперед, поэтому мы всегда должны видеть лишь его затылок и спокойно каждый заниматься своим делом. Когда же грудь начальника проломят брошенные в экипаж камни, а сам он будет от засохших плевков походить на сталагмит — придет пора сменить водителя жизни. У нас так, а как у вас?!
Мир —
перевертыш. Всяко может статься: начала не найдешь у колеса. Дивится
мир двадцатилетним старцам, седые дети удивляют небеса. А
провидение — мальчонка с полустанка! — играя, катит обруч в
колее… Надменна сверстников столичная осанка, нашедших жизнь в эрзацах
и белье. Мир — перевертыш. Всё перевернется, но не снаружи, изнутри,
и обожжет тысячелетним солнцем состарившихся отроков: «Гори!»
Живет, не ведая, что «важно», что «полезно», босой мальчонка с дальнего разъезда.
«Сказать по поводу» — значит, уничтожить повод. Если повод остается, значит — не сказано.
Слово поддерживает порядок внутри меня, а Цифра заботится о порядке вещей вокруг.
Истина — в глаголах: не спеши — не успеешь; не открывай — не откроешь; не гонись — не догонишь и т. д.
Заставить
посмотреть на себя со стороны тех, кто не умеет этого делать сам, очень
просто: надо говорить о них критически в присутствии свидетелей.
Свидетелям — смех, говорящему — ненависть.
Земная жизнь людей — это «домашнее
задание», сочинение на заданную тему: «Каким я себе представляю Человека?»
Художник сказал: «Чем ближе к прилавку, тем меньше в людях справедливости».
Изыск мимолетен, безыскусное вечно.
Было время сказать: «ЛЮБЛЮ ОДИНАКОВО КАЖДУЮ ТВАРЬ». Пришло время говорить: «ЛЮБЛЮ ОДИНАКОВО КАЖДОЕ УЧЕНИЕ».
С тех пор, как все научились говорить, никто не хочет слушать. Второе пришествие — это подвиг внимающего. Изречение исцеляло тела, внимание исцелит души.
Не путешествуй с надеждой — вернешься в разочаровании.
Изречение исцеляет единицы,
внимание — множество.
Мы правоты своей не знаем, лишь это спорщиков ведет. И в оппонента мы вонзаем последний довод: «И-ди-от!!!» Увы, двух истин не бывает, владелец истины — один… Но жрец жреца перебивает, и судит сам, и сам судим. Злой люди мучаются жаждой, их поединок спорный лют. Вдруг правоту докажет каждый, и — осрамится Абсолют!
Художник сказал: «Я не могу судить там, где судит закон, потому что закон для меня — тюрьма».
Святой — это точно такой же человек, как и все, только не умеющий обижаться.
Точка — общие, универсальные «воротца» между всеми измерениями. Точка, ничто — это единственное место, где сходятся миры.
Должна оставаться загадка, улыбка, терновый венец. Нет промысла в строгом порядке, в разгадке — печальный конец. Разгадка — закрытая тема, но, коль, дурачок, угадал, прими за изменой измену и с временем будь не в ладах. Безумна вопросов погоня, любой из живущих — беглец. Никто здесь, наверно, не понял разгадку погони: конец! Но всё еще тешит надежда. (Надежда! — вот то, чего нет…) Ответов раздельные межи — меж тем, что едино, как свет.
На сон от усталостей падки, хулим и жнеца, и жреца, и любим загадку загадки: что станется после конца? Пока еще жизнь озорная и названы множество цен, в загадке блудницу познаю, в ответе — расплату и тлен.
Всё, что получено, — принято, а всё, что найдено, — взято.
Врач пациенту: «Я люблю вас! А вы?», — и болезнь отступит.
Никто не примет исповедь святого, она проста, чиста и тяжела. Не сможет внять блуждающее слово той истине, что молча век жила.
Во всей
стране жили сплошные Зеркала, но сколько они не смотрели друг на друга,
ничего не видели, а ведь так хотелось получить ну хоть какое-нибудь
изображение. Правда, имелся в стране один Истукан, но к нему за изображением
могли приблизиться только самые важные, самые избранные Зеркала.
Они получали от Истукана его образ и несли его, счастливые, другим,
менее важным Зеркалам, а те, в свою очередь, другим, еще менее важным
Зеркалам — и так далее. Вся страна Зеркал носила в себе единственное
изображение — незабываемый образ Истукана. В книгах этой страны
было написано: «Совсем не обязательно иметь счастье — достаточно
его показывать». А что Истукан? Он, кстати, куда бы ни посмотрел, в какую
бы сторону ни направил взгляд — всюду видел одного лишь себя. И
это тоже было его счастьем. Здесь все считали себя счастливыми. А когда
Истукан подгнил и упал — горе в Зеркалах тоже было общим и одинаковым.
Некоторые Зеркала даже разбились от горя. И это всё повторялось много-много
раз. И стало историей страны, которой Зеркала гордились.
Если точка является универсальной «таможней», идеальным пунктом для обмена между: пространствами, временем, между ведомым и неведомым, — то я, несомненно, буду затягиваем искушением отбрасывать и отбрасывать всё лишнее, чтобы, в конце концов, стать такой же точкой, — лишенной всего, но имеющей выход ко всему. Максимум сконцентрирован в бесконечном минимуме.
Астрологи построили свою науку, прислушиваясь к эху вселенной.
Порочная
бедность — порок.
Было стыдно, когда для корреспондента «Нью-Йорк Таймс» у нас не нашлось на полчаса во всем Доме печати ни одной машины, и мы проводили гостя до троллейбусной остановки, вручив напоследок талон на проезд в городском транспорте. Странно… Когда мы сами едем на работу в полуразвалившемся, тряском и холодном троллейбусе, стыдно не бывает — просто всегда жалко компостировать талон.
Мужское и женское одиночество не одинаковы. Может быть, даже противоположны: женское «хотение» всегда нацелено на то, что под руками, находится в пределах быстрой досягаемости; мужская жадность жизни чаще всего шарит взглядом по чему-то неясному, отдаленному. Женщине соблазнительно конкретное, мужчине — неясное.
…Женщина страдала от того, что конкретная ее одинокая жизнь зашла в тупик.
— Роди! — посоветовали ей.
— А где взять?!
И впрямь. Без любви, без желания, без оглядки, без… В этой реплике — весь ужас бабьего одиночества: оно всегда очень здешнее, очень земное.
Художник сказал: «Хочешь, чтобы к тебе обращались на ты? Этого нельзя разрешить, — это нужно заслужить!»
Можно «достичь» любви. Но
для этого придется подняться или опуститься.
Будущее и прошлое — это всего лишь «склады» бытия, а действующий «цех» жизни — здесь.
Фантастика — более или менее удачное заимствование «не нашего», чужого опыта жизни, который приблизительно выражен в «наших», людских символах.
Легче взять откровение, чем дать его.
Посмотрите: духовный голод
люди утоляют своими же духовными детищами… Это — каннибалы духа!
Мое сердце готово разорваться от того, что любит всех, но оно не сможет разорваться, потому что каждый хочет, чтобы любили только его.
Кандалы ореола держат и после смерти.
Трясите,
и всё утрясется само.
Бог — самый нестрогий Учитель.
«Спасти мир», «заплатить за всех» — чем вам не нравится мания величия? Если бы каждый так считал, — величие бы осталось, мания бы исчезла.
Человек неуязвим
в пределах своей добровольности.
Здоровое тело
не знает врачей, здоровая душа — кудесников.
Мужское пьянство и безумие модниц — суть одного и того же людского «алкоголизма»: одни заняты фальшью своего внутреннего содержания, другие — фальшивой внешностью. Гармония покидает ненасытных.
Кто стал, счастливый, для страданий непотребен, кто от страданий стал, наоборот, навеселе… Тем не страшны экзамены на небе, кто тишине учился — на земле!
Как подготовиться
к голоду? Логично предположить: голодными тренировками. Но многие
предпочитают наихудший вариант: предчувствуя голод, встретить его
в последнем обжорстве.
Милость и природа одинаковы: неиссякаемо терпеливы и неуязвимо беззащитны.
Художник спросил у зеркала: «Кто он?» Зеркало сказало: «Вас двое: один — здесь, другой — дома».
Я видел, как богатые люди соревнуются в щедрости и становятся от этого соревнования веселы вместе и печальны поодиночке.
Сектанты. Они так долго — веками! — в абсолютной неизменности хранили свои догматы, что научились всю силу своей веры расходовать лишь на это, — на сохранение неизменности учения; для мира, для современников даже золотые зерна их учения беспомощны и безъязыки. Нужен «сеятель», который смог бы эти зерна взять и бросить их на почву иного времени, иного «сезона» цивилизации. Тогда вера получит второе рождение и, даст бог, доживет до нового урожая. А там — снова в закрома.
Мать постоянно
заставляла смотреть свою беременную дочь на фотографии красивых артистов.
Опытная женщина была уверена: благодаря такой предусмотрительности,
ребенок должен родиться очень красивым.
Людям нравится «красивая жизнь» на экране именно потому, что они сознают, какого уродца в себе носят.
Художник сказал: «Телевизор и извращенцы вызывают у меня одинаковое чувство: не изнасиловали бы!»
Боль тела заставляет
спасать шкуру. Боль души заставляет спасать душу.
Различными религиями можно пользоваться так же, как хороший плотник пользуется в работе набором различных инструментов. Бог от этого только выиграет.
О своем постоянно-тревожном внутреннем состоянии он сообщает: «Внутри меня всегда идет гражданская война…» Мой друг ненавидит Россию.
Художник переживал творческий кризис: «Произведение, в котором сошлись ум и пошлость — неупотребимо».
Сегодня
нужны не книги-рассказчики и даже не книги-собеседники, а… книги-слушатели,
чтобы у читающего возникало то ощущение, какое бывает после исповеди.
Лишить свободы можно по-разному. Можно укатать за решетку. Можно отобрать веру и душу. Можно просто дать человеку много вещей. В ближайшем будущем гражданам России предстоит неимоверное: вырваться из плена вещей, не имея души. Кто в это поверит?!
Художник сказал: «Женщина!
Если дать тебе всё, что ты хочешь, то что от тебя останется?!»
Айсберг был женщиной. Видимая часть: нарисованные глаза, нарисованные губы, нарисованные щеки… Невидимая: нарисованные чувства, нарисованный ум, нарисованная жизнь… В нарисованном море Айсберг чувствовал себя прекрасно, а вот в настоящем — таял.
Присутствие записывающей аппаратуры смущает «зависимых» судей не меньше, чем присутствие Всевышнего; ведь любое зависимое слово — опровержимо.
Куда идти?
О, как ответ блуждает! Ответов тьма, и всякий — бог; на поле брани
ратью побеждают, в пустыне духа воин одинок.
Блажен, кто осенен руковожденьем, иное — слепота и блуд. То смерти миг нерасторжим с рожденьем, то путаются празднества и труд.
Кто поведет? Куда? Без объяснений. Поскольку безъязычен ход. Воюет дилетантствующий гений. Пустыню духа заселил народ.
Вот всё, что поняли: понятия превратны, часы стоят, а мы идем — обратно.
Художник сказал: «Несчастная! Изобилие и здравый смысл никогда не встречались!»
Художник сказал: «Я пользуюсь земными материалами, но не хочу иметь дело с земным заказчиком».
5 апреля 1991 года,
11 часов 45 минут, Воткинское шоссе, сплошной поток машин, солнечный
день. Поперек шоссе лежит лицом вверх приличного вида человек, лицо
безжизненно-спокойное, одна рука неестественно откинута на сторону.
Сбит? Пьян? Сердечный приступ? Жив? Мертв? — Каждый проезжающий водитель
резко сбавляет скорость и аккуратно, сочувственно объезжает лежащего.
Каждый водитель торопится и надеется на участие тех, кто спешит следом.
Поток машин не прерывается.
— Сколько вы мне дадите за концерт? — спросил артист.
— А сколько вы мне дадите за то, что я вас слушаю? — спросил зритель.
Кто-то из них прав.
Художник сказал: «Моя месть называется Любовь!»
Художник сказал: «Мат,
произнесенный неестественно, отвратителен!»
Законы природы действуют автоматически, а о своих человеческих законах люди вынуждены помнить; и ни один из них не действует за пределами человеческой вотчины.
Дети в России сообразительны. Мальчик-нищий добывал деньги тем, что собирал вдоль дорог, на обочинах автомагистралей пустые бутылки и сдавал их на приемном пункте стеклопосуды. Мальчик садился в троллейбус и ехал «зайцем», зорко наблюдая за обочиной. Если замечал «товар», выскакивал из транспорта и возвращался, потом снова ехал. Перестройка. 1991 год.
Постулат:
литература только тогда литература, когда она не является товаром.
Потребитель — читатель — потребляет только то, что входит в «зону видимости» его опыта жизни и интеллекта. Если попытаться изобразить эту зону видимости графически, то получится некое подобие кометного образования: действительность сегодняшнего дня, современность, актуальность — ядро; кометный шлейф — прошлое; туманная, относительно небольшая голова кометы — зона видимости будущего.
Потребитель — читатель — может смотреть узко, целенаправленно или, наоборот, предпочитать панорамное зрение. Как бы то ни было, он способен купить только ту литературу, которая входит в его личную зону видимости. Кто видит не дальше своего носа, читает комиксы, рекламу, газеты, детективы — он покупает материал «ядра», таких большинство; более мощное читательское зрение захватит и «ядро», и то, что отстоит от него далеко — философские труды, фантастику, гипотезы, историческое писание, архивные материалы. Если в первом случае литературный бизнес почти беспроигрышен, то во втором покупателей значительно меньше, и они значительно разборчивее. Философские труды просто не входят в зону видимости читающего обывателя.
Уже почти в свободной пустоте, почти лишенные гравитации «ядра», существуют тексты, выраженные на грани возможности языка и слов. Новации.
А «комета» слов летит во времени дальше и дальше…
Что дальше-то? Дальше и есть литература, которую нельзя продать! Вне времени. Вне пространства. Вне привязи. Здесь начинается игра, риск, рулетка торговцев от искусства — они играют вслепую, они скупают то, что находится за пределами обжитой «зоны», за пределами того, что может быть продано сегодня, за пределами того, что не потребуется и завтра… Но если повезет, однажды ядро обывательщины долетит до застолбленного места, и тогда о цене говорят: «Бесценно!».
Настоящий творец ищет там, где еще никогда никого не было. Каждый творец — единственный в своем роде. А много ли покупателей ищут в пустоте, на ощупь, наугад, наудачу, гипотетический свет в гипотетической тьме? Такой покупатель тоже единственен, ибо за свой риск он платит не деньгами, а собой.
Стандарты в стране изменились.
На этикетках написано что-то вроде: «Бочка меда. Допустимая концентрация
дегтя 99 процентов».
Человечек — это сосуд, который течение жизни время от времени наполняется новым содержанием, выплескивая безжалостно старое. Тот короткий промежуток, когда кувшин пуст, называют безвременьем, бездуховностью.
Художник сказал: «Женщина! В
своих желаниях ты — кошка, которая гуляет сама по себе, а в возможностях
ты — коза, которую следует водить на веревке».
Художник
сказал: «Все мужчины индюки, а все женщины курицы. Поэтому настоящая
любовь между ними — редкость!»
Вот тебе минута. Назови три своих главных богатства. А теперь назови три свои главные нищеты. Догадался ли ты, что три твоих главных богатства — это три твои главные нищеты?!
Прошлое истинно и однозначно,
будущее — наоборот. В фальшивой стране встречаются варианты.
Россия не переживет Второго
Пришествия… коммунизма.
Смерть часто
выступает как высшее проявление романтизма. Мой Друг живет в центре
огромного материка и уже много лет строит на берегу городского водоема
морскую яхту. Другу снится один и тот же сон: на своей яхте он идет северным
морским путем в сторону Аляски. Дойти не удается — где-то в середине
пути он погибает во льдах. Такой сладкий сон… Он наполняет жизнь провинциального
мещанина надеждой на последний праздник: не удалось красиво
пожить — так хоть умереть красиво!
Если доброта кричит, значит, она прощается.
Художник сказал: «Я есмь неразменный рубль, всё остальное — «лодяга».
В России все условно: рефлекс, интеллект, образование, жизнь, смерть…
Желание быть оригинальным портит естественность.
Не злоупотребляйте
продуктами культуры!
Художник сказал: «Женщина! В превосходной степени ты научилась лишь одному делу — делать просьбы».
Гипотеза-игрушка. Думая о делах подручных, астрологи смотрят на звезды и ищут ответов в вечности. Земля — дитя пяти влияний. Земля — пента, огромное количество ее структур пятиконечны. Но есть и шести, и семи, и восьмиконечные существа, и те, у кого конечностей меньше пяти… Мы все — эхо Вселенной, поэтому паук отличается от собаки так же, как одна галактика от другой. Планетарная жизнь определяется сочетаниями небесных «хозяев». Межвидовая ненависть, борьба — заложены в самой разности сочетаний, поэтому общий мир можно обнаружить только в универсальной гармонии, которая включает в себя одновременно и «пенту», и «гекту», и «гексу». Жизнь на земле — это многократно вложено «эхо в эхо».
1968 год. Кухня родителей старшеклассника М.
— Иришка! Хочешь, из окна выпрыгну? А хочешь, отдам китайскую авторучку? Ты только предкам ничего не говори, мы с тобой после школы сразу поженимся!
1974 год. Кухня родителей студента М.
— Нет, Валентина, ты у меня не первая. Что значит не простишь? При чем тут простишь или нет? Ну, как знаешь, бывай!
1983 год. Кухня молодого специалиста М.
— Марина… Я должен тебе сказать, что встречаюсь тут с одной… Конечно, сын наш ни при чем… Почему обязательно развод? Да нет, вроде не разлюбил насовсем…
1991 год. Кухня специалиста М.
— Наталья Борисовна! Ты когда с другими встречаешься, хоть оргазм-то испытываешь? Нет?! Ну и дура у меня жена! Как я живу? А чего это ты вдруг спросила? Впрочем, ладно, значит, так: я — это необитаемый остров. И ты остров? Дочь завтра не буди, я отгул взял, в парке погуляем, пивка попьем…
Мне на работу повадилась звонить
странная девушка.
— Работаешь? — спрашивала она всегда одно и то же.
— Работаю, — отвечал я.
— Ну, работай, работай! — Всё, связь на этом прерывалась. И так два-три раза на дню, ежедневно, в течение где-то полугода.
Однажды она не позвонила. Работалось очень плохо, день пропал. И другой день пропал, и третий… Мне явно не хватало этого дурацкого «Работаешь? Ну, работай, работай!» Приучила! Как крысу в лаборатории!
Через неделю — наконец-то:
— Работаешь?
— Ты где была, почему не звонишь? — залопотал я, счастливый.
— Ну, работай, работай!
Обучение происходит не тогда, когда учитель говорит, а тогда, когда он тебя слушает.
Воображение
могущественней слова: готово всё! — в тебе не всё готово…
Мир, с количеством координат более 3-х, люди воспринимают, как свет; с количеством координат менее 3-х — как тьму.
Настоящая помощь всегда невидима.
Наблюдатель был обескуражен:
на станции Агрыз несколько людей в военной форме несли на спине рюкзаки
из… металла! Продолговатые металлические оружейные ящики, с приделанными
к ним заплечными лямками, с висячими замками на петлях — что
это?! Почему унылые потные люди сгибаются под угловатой, неудобной
ношей? Куда они идут? Странный, непостижимый символ силы, дошедшей
до абсурда формы. Бежать, бежать, прочь бежать с этой безнадежной планеты!
Окрашенные
разноцветными чувствами, поднимались над землей миазмы человеческих
мыслей…
Вселенная внутри меня и вселенная вокруг говорят на одном языке. Но я его не понимаю…
Иллюзии — вот начало и конец всего!
Личный ум — это собака на пороге дома, она сторожит мысли: либо никого чужого не впускает вообще, либо впускает, но не выпускает обратно.
Благородная, но слабая душа всегда ищет: кому бы себя вручить? Мужчина-алкоголик не в силах был справиться с собственным безволием, поэтому отдал себя на «растерзание» властной женщине. Пить перестал. В этой семье все довольны, но говорить о счастье как-то не принято. Счастье, в отличие от довольства, расчета не терпит.
Художник сказал: «Ты хочешь
весь принадлежать себе? И кому ты такой нужен?»
Писателю совсем не обязательно ждать официальной критики; самый придирчивый критик — машинистка!
Воспитанная свобода — это
умение находиться в покое при полном отсутствии каких бы то ни было
ограничений.
Не жалей
украденного. Твои деньги пошли на уплату за погибель воровской души.
Самоубийством кончают либо от невозможности стать человеком, либо от невыносимости быть им.
Художник
сказал: «Женщина! Ты — моя награда, я — твое наказание».
Впереди
тебя — пустыня, созданная из твоего прошлого.
Говорящего принимают за своего ремесленники; внимающего примет за своего любая вера.
По поводу любой болезни Художник замечал: «Все болезни — от воздержания».
Обманут
не тот, кто обманут, а тот, кто жалеет себя, обманутого.
К плечу прижимаясь щекою, баюкала полночь теплом: прощался с единственной тою совсем не единственный он. Пока еще встреча взаимна, но тайное сердце — старик, и вдохом последнего гимна свободный исполнился миг. Ах, память, короткая нотка! Плечо затекло и болит… Чья верность без имени, кротко, прощаясь, улыбчиво спит?
Любимая!
Я всегда ценю тебя по самому последнему мгновению. По самому последнему
мгновению между нами. Потому что ничего другого между нами нет. Я
не знаю прошлого и не могу помнить его с благодарностью. Не рассчитывай
на то, что между нами было — этого не существует. Только миг! Если
ты восхитительна в нем, если невозможно устоять против тебя, если
ты любишь и просишь любви — иди ко мне! Так свершается таинство нашей
вечной игры. Не убегай в прошлое, которое подобно алкоголю, не рвись
так отчаянно в будущее, которое всего лишь выдумка, фимиам для безнадежно
уставших сердец. Зачем ценить это?! В том, чего нет, нет и цены. Удержать
бы высоту любви в каждом из наших разочарований. Ведь каждое наше
мгновение — последнее… И если ты — хоть на секунду! — глупа,
озлоблена, больна душой и некрасива сердцем, то нет в этом миге ничего
и не будет уже никогда. Потому что нельзя остановиться, потому что
держит нас золотая цепь — череда судьбы. Оборвись — и канет мир
во тьму. Надежда — мираж. Не уставай! Я не помню прошлого, я не слышу
его голоса и не ведаю будущего; всё слилось для меня воедино в бесконечно
короткой вспышке — жизни. Иди ко мне, Любимая! Иди! За пределами
мига — тьма. Я не смогу удержать тебя здесь, если ты сама не захочешь
остаться. Будь, чтобы быть.
Любимая! Я не знаю твоего имени,
не знаю, какого цвета твоя кожа, на каком языке ты говоришь, в каком
времени мы встречались. Но я помню одно: всегда ты со мной, в каждом
моем живом вдохе. Любимая! Я вижу и нахожу тебя всюду, в любой нареченности
и в каждой чужой новизне. Ты прекрасна! И слова — бессильны… Твое
вечное прощение и греховный мой искус — вот что называю я нашим
мгновением.
Спираль прогрессивного развития почему-то всегда представляют так: из точки — в бесконечность. Диалектичный процесс жизни позволяет скользить по виткам спирали, но почему должна быть лишена диалектичности вся спираль, в целом?! Почему обязательно «от малого к большому», может, всё наоборот? Возможно, из бесконечного ничто мы, люди, дойдем, наконец, в своем развитии «до точки». По крайней мере, наблюдать подтверждение сегодня не составит труда: чем ближе к «точке», тем выше скорость витков, тем короче циклы повторения истории. Идея конца света объединяет не только богословов, она приемлема и для технологов, и для моралистов, и всякий здравый ум в состоянии предположить неизбежный конец «цикла циклов». А ведь не хочется ставить точку! Что если с равной силой стремиться и из ниоткуда в никуда, и из никуда в ниоткуда? Тогда теоретически «география» человеческих возможностей будет поистине без ограничений: от начала и до конца, и обратно.
Прагматик слеп перед сутью, как часто бывает слеп перед формой и целью видящий суть.
В мужчине
живет прирученный дьявол. В женщине живет — дикий.
Чья-то немая судьба прошлась, как смычок, по натянутой жиле времен. Проснулась история.
Коллективные
усилия умников порождают коллективные глупости.
Казалось бы, что общего может быть между подростками-самоубийцами, богословами-староверами, гомосексуалистами и контактерами с НЛО? Тем не менее… «Поговорите с нами!» — просят они попутчиков в поезде жизни. Так что «Поговори!» сегодня означает: выслушай. Мол, скажи нам то, что мы и сами знаем, но сказать почему-то не получается… Людей спокон веку мучил «собачий синдром»: всё понимаем — сказать не можем! «Поговори с нами!» — это флаг сдающегося одиночества. Люди, как числа: их можно складывать, вычитать, возводить в степень, заключать в скобки… «Поговори с нами!» — это унылый результат от единственного действия, применяемого в России слишком долго: деления.
Художник гусарствовал: «Мадам, не обращайте внимания на мою грубость — это у меня от избытка культуры. Пресыщенность, знаете ли, вещь преговенная-с!»
Если ты хочешь от мира простоты, — отдайся ему, если желаешь сложности, — обладай им.
Мирок всегда
готов стать отравителем мира.
Пламя — вот тень моя! Что же тогда мой свет? Хочется утомиться.
Нет нового сказанного, есть сказанное по-новому.
Двенадцатилетний мальчик сказал: «Не трогайте мертвецов, не мешайте им жить!»
Педагогика — это не постановка задачи, а согласие с ситуацией: дети еще слабоумны, а взрослые уже малодушны.
Художник сказал: «Женщина! Не
говори: «Мало!» Не говори: «Много!» Скажи: «Хорошо». Молчишь? Значит,
я опять прав».
Познание взаимоуничтожаемо.
Художник сказал: «Хочется сделать что-то такое, что нельзя присвоить».
Телом ты заплатишь за слово,
душой — за молчание.
Мы представляем бога алгебраически, только как абсолютную величину. Практика шире.
Порядок
в обществе и его культура, несомненно, связаны очень глубоко. Например,
с тех пор, как порядок в России стал обеспечиваться с помощью мата и
насилия, культура «нахваталась» того же.
Если о самых обыденных и невыразительных вещах ты умеешь говорить, как о великом и божественном, значит, действительно, бог есть. Но если о невидимом говорить, как о чем-то сверхнеобычайном и возвышенном, то все видят лишь омерзительного зануду.
Человеческий бог состоит из простой «двухходовки»: сказано — сделано.
Высшее — недостижимо, поэтому всегда кажется, что оно одинаково и неподвижно. На самом деле это, наверное, не так. Просто мы, люди, слишком «коротки» для всего и вся. Поэтому целесообразно начинать поиск не в вечности, а в более доступном материале — в мгновении.
Религия — это пристань, а
жизнь — пароходик. Они иногда встречаются.
Я никогда не буду готов полностью, поэтому я всегда готов всегда.
Будущее — всегда заложник прошлого и жертва настоящего.
Воображение —
наиболее ловкое средство в руках самообмана: оно воодушевляется
яркими картинами прекрасного будущего, оно утешается пасторальными
иллюзиями прошлого, и поэтому так страшно настоящее, более всего лишенное
воображения.
Бог тела называется здоровье, здоровье души называется бог.
С возрастом
женская глупость становится непривлекательной.
Наличие абсолюта делает понятие «поиски смысла» абсурдным. Поиски не прекращаются. Абсолют проиграл.
У Т. — многосложная боязнь замкнутого пространства. Т. не просто боится оставаться одна в тесном помещении, ездить в лифтах, в купе и т. д., ее сверхчувствительная фобия утонченнее: «клетка», в которую попадает ее, Т., существо, мерещится всюду: в друзьях, в любви, в разговоре, в работе, в книгах… Всё именно так! Всё земное — тесная, крикливая коммуналка, бесцеремонная, насилующая свободу личности и вторгающаяся в ее бесценный покой.
Невыносимо — это когда другой мешает мне чувствовать свою правоту!
Бесталанность
любит прикрываться ореолом мученичества. Правда, и для ореола следует
потрудиться. Но какой это труд? Мученик играет один и тот же спектакль,
причем, использует в качестве сменных декораций — судьбы друзей,
любимых, занавесы мод и увлечений… Талант менять декорации, не меняя
ничего в себе, — этот спектакль для самых слепых зрителей!
Что является надеждой для вечноживущего? Надеждой для вечноживущего является смерть.
Судьба не любит, когда перед ней выламываются.
«Надо бы сделать…», — говорит
женщина и сразу же начинает вести себя так, словно дело уже в самом
разгаре, хотя до его реального начала еще далековато.
Моя бедная мать и мой бедный отец — вот и всё, чем богат, чем богат буду впредь. От начала начал есть единый конец: моя бедная жизнь, моя бедная смерть.
Сделать
мир человека ненадежным — значит внушить человеку опасение перед
всеми иными мирами. «Золушка» — это драгоценная доброта в оправе
страха.
В любви,
женщина, твой взгляд останавливает мои мысли, возможно, он принадлежит
тебе так же, как принадлежит солнце каждому из нас… Расширенные зрачки
любящей жизни! — на темном дне этого великого колодца я вижу
всё пройденное время, вижу, вижу, как в пылающей истоме разливается
лава, морща материки, как бушуют океаны и плачет небо, как дрожит
земля: всё в твоем взгляде! — звон оружия, стенания пленных, клятвы
лгунов и оскорбленная вера, — всё в этих зрачках, которые любят;
через эти живые колодцы на меня смотрят: история, вечность борьбы,
миллионы лет предшественников. Я не могу не любить тебя, женщина,
я — раб твоей загадки.
На крыше
железной, в грохочущей зыби, в ночи, под пятою металл хохотал, а прямо
над крышей, вселенную вздыбив, неведомый кто-то — велик и
бесстыден — за голое сердце молчащих хватал.
И сердце запело. И слух ужаснулся бессилию звука пред властью немой. Не будь немоты, не один не проснулся б! О клятвы железные б тотчас споткнулся блудник или путник, спешащий домой.
Бьет градом и гневом в железную крышу, она так грохочет, я неба не слышу! Ах, кровельщик звездный, сгорело жилье: жестянщики сердце одели моё.
Художник сказал: «Женоненавистничество — это изобретение женщин».
Банальность — наиболее емкая
формула жизни: от тебя зависит, насколько глубоко и сложно ты сможешь
ее расшифровать при необходимости.
Когда умирают родители, дети занимают их место. Люди сегодня говорят: «Бог умер!» Пора становиться взрослыми.
Двадцатилетние сегодняшние графоманы часто описывают — в мельчайших деталях! — обстановку подвалов, грязь. Весь мусор жизни они знают на ощупь и на вкус; они родились и получали свой опыт как бы во тьме, подобно кротам, поэтому божественность приписывается не свету, высоте и солнечной устремленности, а «ощупи» и «вкусу»; в этом направлении совершенствуется чувственность жизни; крот разве что заметит косвенную связь: чем больше светит и греет над подвалами, тем интенсивнее и интереснее идет процесс жизни в темноте. Об этом и речь.
Талант подобен сильной радиации:
всё, с чем ни соприкоснется, начинает после него «светиться».
Кого покличем на подмогу? — прыщи не лечит херувим… Коль не спасает имя бога — спасайся именем Своим!
Бардак — это когда дисциплина снаружи крепче, чем дисциплина изнутри.
Земные войны случаются не каждый день, а небесная битва непрерывна. Грех жаловаться на земле!
Художник сказал: «Мадам,
не вешайтесь мне на шею! Я сообщил, что люблю вас, но никак не хочу. Вы
что, не отличаете «люблю» от «хочу»?!»
Духовные дальтоники не ведают, что хотят.
Мысли и чувства — переводчики между людьми. Когда люди договорятся между собой, не потребуется ни произведений искусства, ни языка, ни слов.
Страха, как и
счастья, на всех не хватает.
Настоящему певцу толпа
подпевает, ненастоящий — подпевает толпе.
Художник сказал: «Самое тяжкое испытание — это отсутствие испытаний».
Всё в человеке начинает произрастать от его собственного Рождества.
Принцип русской жизни: однообразно случайна.
Художник сказал: «С одной стороны, это не так уж и плохо, а с другой стороны, это еще лучше!»
Художник
сказал: «Я знаю свою силу, а вы хотите знать только ее свидетельства».
Если «Я» прошлое и «Я» сегодняшнее не шумят и не спорят, то можно отчетливо слышать будущее - «Мы».
Сила личности опирается на ее слабости.
Подружка,
всё будет взаимным: забвенье забвенью родня. Я грешным пожизненно признан,
ты сразу узнала меня. Мы здесь, в лихорадках и спешках, боимся не знаем
чего, гонимые чувствами пешки, где час прогорает, как год. Судьба,
всё похожее вспомнив, наклонится тенью: судить! И мысли, как в засуху
корни, потянутся — прошлое пить.
Рабство — это сила вещей, превосходящая силу воображения.
Богатство обязывает работать, а бедность принуждает воровать.
Долгая бедность порождает удивительные формы житейской мудрости. Однажды К. во время обеда в одной из городских столовых поразил сослуживцев оброненным признанием:
— Хорошо, когда концы совпадают!
— Как это? — не поняли коллеги.
— Это когда конец бутерброда совпадает с концом чая.
Девизы демократии постепенно снижаются: «Да здравствует свобода совести и секса!»
Художник сказал: «Я не принадлежу никому, поэтому любить всех — не трудно».
Мне от любви не уйти даже мертвому. Зачем я тебе изменил, не пойму…
Одна деревенская девка хотела, чтобы груди у нее выросли побольше. Старуха, считавшаяся колдуньей, посоветовала: потрись об угол бани. Девка так и сделала, но посадила в один из сосков занозу, грудь воспалилась, да так и осталась совершенно неразвитой. Зато вторая грудь трудилась всю жизнь за двоих — бывшая девка выкормила одной грудью девятерых своих детей!
Как-то принято
оперировать в области психической жизни лишь ее персонажами, да их
взаимодействием, а ведь очень важен еще и психический «пейзаж», на фоне
которого разворачиваются все невидимые события человеческой
жизни; ведь именно он, «пейзаж», определяет внутренний психологический
статус каждого: кто ты есть сам для себя? На одном психическом фоне
ты можешь устремиться вверх, на другом — только вниз. В живой душе
заложен автомат мимикрии.
Ошибка тела в том, что оно старается среду приспособить к себе, а не наоборот. Ошибка духа в том же. Мы — дети эволюции, а не эволюция — наше.
На мужчин не угодить: от умной
жены они бегут, а глупую гонят.
Вы хотите всемирной известности? Нет ничего проще! Нужно только очень долго заниматься чем-нибудь одним. Ну, например, прожить лет 900…
Спасибо,
что я слеп, что велика глухота моя. Спасибо, что не прозорливец я, не
пророк, не ведун, спасибо, что могу насладиться красотой жизни сегодня
и не видеть ее конца завтра. Иначе невозможно было бы жить. Я смотрел
бы на детей малых, а видел бы в них завтрашнюю правду — воров, трусов,
скот рабский, бунтарей и убийц, вожаков и скорбных, — и нельзя бы
стало любить их вначале. Я смотрел бы на чудесные творения рук человеческих,
а видел бы только пыль и тьму бездыханную. И со звуком то же. И со всем
остальным. Не обнять бы тогда жену мою в радости, чтобы не заплакать
тут же от видения разлуки. Ничего бы тогда! Спасибо за тишину жизни
моей, за то, что не рушится она сразу от настоящей правды. За это благодарю.