Лев РОДНОВ

 

 

 

БИСЕР-84

 

(«Тексты-II»)

 

ТЕТРАДЬ № 08

 

 

*************************

 

 

 

         На­вер­ня­ка, ка­ж­до­му из нас встре­ча­лись в жиз­ни стран­но­ва­тые ти­пы, ко­то­рые, вме­сто то­го, что­бы со­рвать све­жий по­ми­дор с гряд­ки и съесть его или уго­стить дру­га, то­ро­п­ли­во рвут этот са­мый раз­нес­ча­ст­ный по­ми­дор с од­ною лишь целью — за­кон­сер­ви­ро­вать, за­го­то­вить впрок, убе­речь лю­бым спо­со­бом от не­мед­лен­но­го ис­чез­но­ве­ния; по­ка све­жее не ста­нет уп­ря­тан­ным под крыш­ку, та­кие ти­пы не ус­по­ко­ят­ся. Это — на­мек.

         Луч­шим вре­ме­нем для сбо­ра пло­до­нос­ных мыс­лей и чувств по пра­ву счи­та­ет­ся осень че­ло­ве­че­ской жиз­ни. Мно­го не­ожи­дан­но­стей и не­взгод мо­гут по­гу­бить бу­ду­щий уро­жай: за­суш­ли­вая тос­ка, зной­ные стра­да­ния, лу­чи чу­жой сла­вы, бо­ло­то быта — всё это сти­хий­ные бед­ст­вия, гро­зя­щие уро­жаю бе­дой. Но вот всё по­за­ди: осень! По­дой­дут про­стые и на­деж­ные спо­со­бы кон­сер­ви­ро­ва­ния чувств и дум. Как то: про­су­ши­ва­ние на вет­ру вре­ме­ни, ма­ри­но­ва­ние в ме­ст­ной ре­дак­ции, со­ле­ние тек­стов ма­том, сте­ри­ли­за­ция тек­стов при по­мо­щи сен­ти­мен­таль­ных со­плей, хо­ро­ши так­же ки­пя­че­ние на ог­не кри­ти­ки, сбра­жи­ва­ние, сня­тие пе­нок и т. д. Из­го­тов­лять ду­хов­ные твор­че­ские «кон­сер­вы» в до­маш­них ус­ло­ви­ях на уров­не их про­мыш­лен­но­го при­го­тов­ле­ния (Сою­зы пи­са­те­лей, ком­по­зи­то­ров, ху­дож­ни­ков, ар­хи­тек­то­ров), не так-то про­сто. Это — факт.

 

         Ну чем ты вос­хи­ща­лась: что го­во­рил ум­но, не гор­до, не сла­ща­во, не как в ки­но? Лю­бим ду­рак иль ге­ний: весь мир — его се­мья. Бе­ги от вос­хи­ще­ний, хо­ро­шая моя! За­чем лю­би­ла, дев­ка? Твоя ви­на: при­вя­за­на ты креп­ко к вла­дель­цу сна.

 

         Ночь, как па­лач рас­су­дит, рас­свет, как пла­ха, ждет: она его не лю­бит, а про­сто с ним жи­вет. Она ему не ве­рит: «Мир в че­ты­рех уг­лах?!» — диа­го­на­лью ме­рит ночь ком­му­наль­ный страх. Он зря по­ко­ем бре­дит, она — как тон­кий лед: захочется — уе­дет, расхочется — уй­дет. Оби­дой пья­ной вы­шит и сон его, и стыд. Она его не слы­шит: о чем он го­во­рит? Она па­лач убо­гий, же­ла­ний не силь­ней; он очень оди­но­кий, в особенности — с ней.

 

         В се­ре­ди­не вось­ми­де­ся­тых под Ка­за­нью про­хо­дил шум­ный фес­ти­валь са­мо­дея­тель­ной пес­ни, сре­ди по­ющих аг­рес­сив­ных по­этов-хох­ма­чей зву­ча­ло мно­го та­ко­го, что офи­ци­аль­но на­зы­ва­лось сло­вом «дис­си­дент­ст­во». Я то­же спел са­мо­паль­ное тво­ре­ние: «Мы стро­им дом, в ко­то­ром нам не жить…» Че­рез не­ко­то­рое вре­мя ко мне по­до­шла мо­ло­дая, на­сквозь про­ку­рен­ная и про­спир­то­ван­ная Ба­ба-Яга из Кие­ва и ска­за­ла: «У нас есть ка­на­лы на За­пад. Вы нам под­хо­ди­те. Спой­те еще что-ни­будь». И вклю­чи­ла маг­ни­то­фон. Я сба­цал для нее ин­ди­ви­ду­аль­но что-то по­за­бо­ри­стей. Она опять мно­го­зна­чи­тель­но про­ши­пе­ла: «Вы — наш!» На­ча­ли го­во­рить. Ба­бу-Ягу ин­те­ре­со­вал некто Р. из Ри­ги, ко­то­ро­го со­сла­ли за ан­ти­со­вет­скую дея­тель­ность в Ижевск. Так вот, не мог бы я, как ко­рен­ной жи­тель Ижев­ска, ра­зы­скать его и вы­вес­ти на связь с «на­ши­ми»? Я, ко­неч­но, тут же со­гла­сил­ся по­мочь, по­то­му что вспом­нил, как на­ка­ну­не к нам в ре­дак­ци­он­ную кон­то­ру при­хо­дил сле­до­ва­тель МВД и со­об­щил, что у них в ми­ли­ции есть ИЦ — «Ин­фор­ма­ци­он­ный центр» — следотека — на­счи­ты­ваю­щая 150000 еди­ниц уче­та. По­лу­ча­лось, что от­пе­чат­ки паль­цев име­ют­ся в ор­га­нах на ка­ж­до­го третье­го жи­те­ля го­ро­да, вклю­чая ста­ри­ков и де­тей. Ра­зу­ме­ет­ся, ссыльный Р. из Ри­ги там дол­жен быть. Зна­чит, от име­ни ре­дак­ции мож­но ра­зуз­нать ко­ор­ди­на­ты. Ло­гич­но?

         — Уз­наю! — твер­до по­обе­щал я Ба­бе-Яге.

         — А где? — ос­то­рож­но по­ин­те­ре­со­ва­лась она.

         — В ми­ли­ции, ко­неч­но! — рас­цвел я в лю­без­но­сти. — У нас зна­ешь ка­кая сле­до­те­ка! Поч­ти на ка­ж­до­го ма­те­ри­ал есть!

         Боль­ше ме­ня на этом сле­те ни­кто не на­зы­вал за­го­вор­щи­че­ски «на­шим». Со всех сто­рон вы­ли под ги­та­ры пе­чаль и са­ти­ру. Но вре­мя серь­ез­ной шпио­но­ма­нии уже кон­ча­лось.

 

         Ты спе­шишь сде­лать так, чтоб я стал ви­но­ва­тым. Го­вор­ли­вый укор! — бу­дешь клясть и жа­леть: вме­сто бе­лой фа­ты бе­лый снег, бе­лый фа­тум, огонь­ки сигарет — ку­хонь ры­жая сеть.

         Да­же смех не си­лен, за­хлеб­нусь уко­риз­ной, ты спа­сешь­ся, шеп­нешь: «Пе­ре­стань-ка ду­рить!» Чтоб те­бя по­лю­бить, мне не хва­тит и ты­ся­чи жиз­ней, по­то­му что хва­ти­ло одной — раз­лю­бить.

         Средь обид­ных но­чей, мо­жет, вдруг ус­по­ко­юсь: что от­дать не су­мел? Что, бе­зум­ный, не взял? Щелк­нет цер­бер на талии — ла­ко­вый по­яс. До сви­да­ния, друг: «Быть виновным — нель­зя!»

         Без ви­ны я один, без те­бя я ви­но­вен. Без ме­ня ты есть ты, а со мной — бо­же мой! Всё фан­та­зии… Я так сме­шон и ус­ло­вен: ми­мо­лет­ная жизнь с ми­мо­лет­ной же­ной.

         Пе­ред веч­но­стью пя­тит­ся скорб­ный лю­бов­ник и спи­ной упи­ра­ет­ся в веч­но­сти крепь. По­зна­ва­ем сей мир: время — вре­мен­ный до­мик. Я лю­бил не тебя — ви­но­ва­то­го цепь.

 

         Крас­ные дети — луч­шие де­ти, крас­ное солнце — луч­шее солн­це, крас­ные зом­би, крас­ные пес­ни, крас­ные ро­жи в кро­ва­вом окон­це, крас­ные ру­ки на крас­ном столе —

                   крас­ная за­висть,

                            крас­ная за­висть,

                                      крас­ная за­висть идет по зем­ле!

         По­ров­ну, по­ров­ну крас­но­го не­ба! По­ров­ну, по­ров­ну крас­ной тра­вы! Крас­ные хле­бы, кро­ва­вые хле­бы: по­ров­ну крас­ной жрат­вы.

         Ужас пы­лаю­щий в крас­ной зо­ле:

                   крас­ная за­висть,

                            крас­ная за­висть,

                                      крас­ная за­висть идет по зем­ле!

         Крас­ная совесть — луч­ше­го цве­та, крас­ная прав­да на­ве­ки од­на, крас­ные зи­мы и крас­ные ле­та, крас­но­го цве­та лю­бая ви­на, крас­ные звез­ды на крас­ном кры­ле…

                   Крас­ная за­висть,

                            крас­ная за­висть,

                                      крас­ная за­висть на крас­ной зем­ле!

 

         Ах, в про­шлое ки­да­ясь, ло­жишь­ся, как под нож: всё то, что было — вы­дум­ка, для будущего — ложь! Нет, не ску­чаю я… Ушедшее — уй­дет. Лю­бовь не по­уча­ет: то лжет, то ждет.

 

         Где я есть я, и бодр и на­че­ку? Зе­ваю днем… Во сне — к те­бе бе­гу!

 

         Иду­ще­му пер­вым я дал бы со­вет: по­ка бьют в затылок — ша­га­ешь на свет! А дра­ки лю­би­те­лю ис­тин­но чтоб: за­ты­лок был в целости — вдре­без­ги лоб!

 

Влюб­лен­ная жен­щи­на, тай­ная му­ка,

как чер­ная про­пасть, бе­зу­мье ее:

то во­дит по кру­гу опас­ная ску­ка,

то мыс­ли кру­жат, как кру­жит во­ро­нье.

 

Влюб­лен­ная жен­щи­на, свет оба­я­нья, —

хра­ни его, бо­же, не зная сты­да.

За­чем она ищет в чу­жом рас­пи­са­ньи,

об­ман­ное бег­ст­во, свой рейс в ни­ку­да?

 

Ус­туп­чи­ва гор­дость. Вопросом — осан­ка.

Об этом бе­зу­мьи не зна­ет ни­кто:

она не сво­бод­на, она — аре­стант­ка! —

с нее оди­но­че­ст­во сни­мет паль­то…

 

У хму­ро­го зер­ка­ла нет от­ра­же­нья,

са­ма се­бе да­рит ко­леч­ки она:

«Про­сти, мой лю­би­мый, к че­му про­дол­же­нье,

ко­гда, уга­сая, люб­лю я од­на?!»

 

Влюб­лен­ная жен­щи­на, пес­ня про­ща­нья,

влюб­лен­ная му­ка, влюб­лен­ное зло.

Ус­лышь ее, Бо­же, не дай об­ни­ща­нья:

любить — это, Бо­же, ее ре­мес­ло.

 

         И при­ми­тив­ное мы­ча­нье, и утон­чен­ной ре­чи взлет, и ду­хов тяж­кое мол­ча­нье, и сна кос­ми­че­ско­го лед — тол­чем, тол­чем, как во­ду в сту­пе: сло­ва и зна­ки, и меч­ты… Но суть мы­ча­нья не ус­ту­пит то­му, что слож­но зна­ешь ты.

 

         Бы­ва­ет так, что уте­ша­ет не до­б­рый знак, а знак дур­ной. При­ро­да ве­се­ло вра­ща­ет вол­чок сво­бо­ды за­вод­ной!

 

         Кон­чи­лась крас­ка зе­ле­ная, кон­чи­лась крас­ка жел­тая, вот и зима — но­вый лист.

 

         Од­на­ж­ды она ска­за­ла: «А вдруг зав­тра я ум­ру?» — Лю­бов­ни­кам смерть, что нянь­ка!

 

         При­хо­дит но­вое в об­ли­чье ду­рач­ка: «Гря­дет вос­ход с квад­рат­ным солн­цем!» День завтрашний — спа­се­нье смель­ча­ка, а прошлое — на по­чес­тях спа­сет­ся.

 

         Мы с Гла­фи­рой жи­вем дол­го ль, ко­рот­ко, а квар­тир­ку в две ком­на­ты на­жи­ли, и де­тей на­пло­ди­ли, как со­ру там: на­ше сча­стье, что кля­ча с по­кла­жею. Свет зажгу — та­ра­ка­ны хо­ро­нят­ся. Я Гла­фи­ру не бью, толь­ко гар­каю, и со­се­ди от нас не сторонятся — все та­кие же: кош­ка с со­ба­кою. Все жи­вем, а ду­ша не свет­ле­ет­ся, по­ме­реть бы, да как-то всё не­ко­гда: то дол­ги мель­те­шат, как ме­те­ли­ца, то рас­хо­ды спе­шат, даль­ше не­ку­да! Я смот­рю на же­ну с удивлением — это ж ба­ба моя, вро­де ме­бе­ли! Вот и про­жи­ли жизнь, как ве­ле­ли нам, не чи­та­ли мы с ба­бою Бе­бе­ля… Ну, а как под­рос­ли де­ти-сво­ло­чи, раз­ме­ня­ли квар­тир­ку, рас­тыр­ка­ли: вся гла­фи­ри­на жизнь, как ос­ко­лоч­ки, всё мое бытие — с за­ка­вы­кою. Го­ды тащатся — кля­ча про­кля­тая! — жизнь лу­щит, как хо­зяй­ка под­сол­неч­ник. Ни­ко­му я не сде­лал при­ят­но­го, да­же млад­ший и тот — круг­лый дво­еч­ник. Мы с Гла­фи­рой жи­вем дол­го ль, ко­рот­ко, нын­че тер­пим: мол, зав­тра всё кон­чит­ся. Не­бо шмо­ном осен­ним рас­по­ро­то. Я Гла­фи­ру не бью, хоть и хо­чет­ся.

 

         Он жить при­шел без суе­ты, по­ка ку­рил, она — сте­ли­ла. И за бу­маж­ные цве­ты она его бла­го­да­ри­ла. Он про­жил так че­ты­ре дня, на пя­тый день — за­со­би­рал­ся. По­том ска­зал: «Про­сти ме­ня, по­ра и честь… Нау­го­щал­ся!»

         Мо­нет­ку бро­сил и же­не он по­зво­нил из ав­то­ма­та. В подъ­ез­де де­ти на сте­не о нем охаль­ни­ча­ли ма­том. Он по­жил до­ма день и два, по­том опять ска­зал: «По­еду». А там — бу­маж­ная вдо­ва, а там — рас­хо­дов не­ту!

         Он по­сту­чал без суе­ты: она — не из ка­приз­ниц. Не­на­стоя­щие цве­ты у на­стоя­щей жиз­ни! А он со­всем не по­тас­кун, он про­сто жил бо­га­то: ах, он да­рил одной — тос­ку, дру­гой дарил — зар­пла­ту. Бы­ва­ло так, что име­на он пу­тал с пе­ре­пою. И зна­ла ка­ж­дая «она», что он хо­тел быть с «тою». На кух­не встал он у ок­на, по­ка ку­рил, она — сте­ли­ла… И вдруг — ушел. И чья ви­на, что на тюль­па­ны не хва­ти­ло?

 

         Вы все ме­ня вы­ше и луч­ше, вы до­б­рые лю­ди, а я: ку­ря­щий, гу­ля­щий и пью­щий, ог­ром­ная дрянь и сви­нья!

         Ку­ря­щий, гу­ля­щий и пью­щий, на ка­ж­дом уг­лу ко­ре­ша. А кто из нас вы­ше и лучше — язык и ста­ка­ны ре­шат.

         Мне бу­дет лег­ко и спо­кой­но, как буд­то в бо­га­том гро­бу: по ты­ся­че лет на про­пой нам, ко­пе­еч­ка, две — на еду.

 

         Свя­то­го нет. Есть сдер­жан­ность и си­ла. Спор антиподов — празд­ник бы­тия. И кто б ни вы­иг­рал, мы аха­ем: «Кра­си­во!» Ис­точ­ник слов — не сдер­жан­ный су­дья.

 

         Все­гда и всю­ду зо­ву те­бя, Лю­би­мая! Мое ожидание — в про­шлом, в на­стоя­щем, в бу­ду­щем! Всю­ду! Ему слиш­ком ма­ло од­но­го вре­ме­ни, оно не­на­сыт­но и не­уто­ми­мо. Я звал те­бя все­гда!!! Ты ме­ня­ла свои име­на, но — при­хо­ди­ла, что­бы сми­рить и воз­вы­сить. Мое ожи­да­ние ис­чер­па­ло вре­мя и ста­ло де­мо­ном. Я люб­лю те­бя во всех и всем: в че­ло­ве­че­ских су­ще­ст­вах, в тва­рях и ве­щах, в сле­пом жес­то­ком слу­чае и в лу­ка­вой иг­ре во­об­ра­же­ния. Слов­но и впрямь есть на не­бе­сах тот, ко­то­рый всё зна­ет, но ни во что не вме­ши­ва­ет­ся. Зо­ву и ве­рую: дай мне милостыню — на­зо­ви свое по­след­нее имя. Я люб­лю те­бя, слы­шишь? Ес­ли эхо этих слов вер­нет­ся обратно — оно убь­ет ме­ня. Я не смо­гу ус­лы­шать: «Нет».

 

         Вне­мли! Взой­дешь ли, Яс­ное, с ут­ра? И тьма по­лей цве­та­ми про­сле­зит­ся, па­дет ро­са, ко­сарь шеп­нет: «По­ра!» — и в такт от­ве­тит ра­до­стию пти­ца.

         Срок двух­ты­ся­че­лет­не­го жни­вья: сле­пая си­ла ал­чет, про­зре­вая. И тя­нут­ся к те­п­лу, как сы­но­вья, и тварь, и вся­кая бы­ли­ноч­ка жи­вая.

         Иди ж в зе­нит, не зная не­по­го­ды, ку­мир пус­тынь, языч­ни­ков от­ра­да, и ис­па­ри от­рав­лен­ные во­ды, и со­ки дай по­ру­ган­но­му са­ду!

         О, солн­ца круг! Си­я­нье не­из­беж­но: всё ис­су­ши! Бес­плод­ную бож­бу, жизнь де­мо­нов. И ог­нен­но, и неж­но на сло­во «жду» от­веть мне сло­вом «жгу».

 

         Ну, о чем пи­сать? Нет срав­не­ния, нет ме­та­фо­ры, вдох­но­ве­ния. На ночь спать ло­жусь, буд­то с Му­зою, просыпаюсь — блядь ко­со­пу­зая! А она го­во­рит ма­тер­ком, не гру­сти, го­во­рит, ни о ком, я на то и блядь, что­бы бля­дью слыть, по­це­луй меня — рас­ска­жу, как быть.

         Пом­ню, я це­ло­вал свою де­воч­ку, стре­ко­зу свою го­ле­на­стую… По­жа­леть о чем? — жа­леть не о чем, го­во­рить о ком? — всё на­прас­ли­на. «Как зо­вут те­бя? — го­во­рю, — По­хме­лить­ся бы, а не то сго­рю». Рас­смея­лась блядь: «Я на то и блядь, что­бы, блядь, те­бя по­хме­лять!» Мы в по­стель по­лег­ли от сер­деч­но­сти, блядь на ра­до­сти, я — для веч­но­сти. А мат­рац скри­пит, а мат­рац по­ет, не­бы­ва­лые в ми­ре тво­ре­ния! Снят­ся злые сны: вод­ка ду­шу пьет, а душа — ле­тит в оза­ре­нии!

         Го­во­рит мне ду­ша ма­тер­ком, не гру­сти, — го­во­рит, — ни о ком: ты на то и блядь, что­бы бля­дью слыть, от­пус­ти меня — рас­ска­жу, как быть. Ох, не пи­шет­ся, не чи­та­ет­ся, не скри­пит мат­рац, не ка­ча­ет­ся, вся ду­ша те­перь ко­со­пу­зая, убе­жа­ла блядь вме­сте с Му­зою.

         Го­во­ри­ла судь­ба ма­тер­ком, не гру­сти, — го­во­рит, — ни о ком: я на то и блядь, что­бы бля­дью слыть, ты уме­ешь, блядь, толь­ко блядь лю­бить. А в от­вет ска­зать про­сто не­че­го: на­пи­шу, на­кра­паю, мол, сбу­дет­ся, стре­ко­зу свою, ах, куз­не­чи­ка по­за­был бы, да — не за­бу­дет­ся.

         Не по­мо­гут те­перь ни фи­ло­ло­ги, ни вол­шеб­ни­ки дис­пан­сер­ные, ду­мы ма­ют­ся, но­чи дол­гие: ведь и блядь бы­ла с кем-то пер­вою. Сам се­бе го­во­рю ма­тер­ком, не гру­сти, — го­во­рю, — ни о ком, убе­жа­ла блядь по­гу­лять, ви­дать, так на то и блядь, что­бы всем да­вать. Что­бы всем да­вать, что­бы всяк стро­чил о люб­ви сво­ей, как Гос­подь учил, он учил вя­зать сквер­ну уза­ми… Глянь-ка, блядь сто­ит ря­дом с Му­зою!

 

         Всё про­сил об од­ном: «Не лю­би!» — пес­ня тру­са, опор­ная но­та. Ты со­глас­на. Но пле­чи зно­бит, слов­но бьет из­нут­ри ме­ня кто-то. От не­яс­но­сти страш­но вдвой­не: не лю­бов­ник, ша­тун-оди­ноч­ка! Как вам­пир, кто-то ры­щет во мне, и, от­вет­но, ищу я по­роч­но!

 

         Что-то мут­но ду­ше, что-то му­тор­но, не при­ля­жет она ни к че­му, не­удоб­ною ме­рой, по­лу­тор­ной, от­пус­тил Гос­подь, как чу­му: от­пус­тил Гос­подь дур­ню дур­не­во, по­пе­рек ду­ши все де­ла: то ви­на лиш­ка, вдо­воль ку­ре­ва, а то зуб вы­би­тый, то ску­ла…

         Дур­ню пев­че­му не кур­лы­чет­ся, под ок­ном го­рит бу­зи­на, и судь­ба ему не добытчица — об­ле­ни­лась, об­рыд­ла она. Пол­то­ра лит­ра, пол­то­ры день­ги, пол­то­ра ко­бе­ля у вдо­вы, дур­ню хо­чет­ся баю-ба­ень­ки, пол­то­ры не под­нять го­ло­вы!

         Бу­зи­на го­рит, да кра­пи­вою мать-сы­ра за­рос­ла у крыль­ца, от­ня­ла­ся ду­ша не­кра­си­вая, за­пи­са­лась она к мерт­ве­цам. Бу­зи­на го­рит ди­во крас­ная! Шиб­ко вдо­вья на­лив­ка креп­ка! Пол­то­ра сро­ка за всё раз­ное, да еще полтора — до гуд­ка!

         Что-то мут­но ду­ше, что-то му­тор­но, хоть бы кто-ни­будь взял бы ее. По­по­лам вос­ход с ду­рью ут­рен­ней, по­по­лам за­кат и вра­нье. А вдо­ва ску­лит, буд­то су­чеч­ка, зо­ло­тая фик­са у вдо­вы, а вдо­ва жи­вет че­рез улоч­ку, да ду­ша не жи­вет там, увы. Что-то мут­но ду­ше, что-то му­тор­но, ку­ко­вать пе­ре­ста­ли ча­сы. Про­ез­жай, Гос­подь, ми­мо ху­то­ра: ты не па­хан мне, я — не сын.

 

Не хра­ни ме­ня, под­ло­го, в серд­це,

все зам­ки по­ло­мав­ши, уй­ду,

от бес­си­лья сол­жешь: «На­ко­нец-то!» —

и в люб­ви до­го­ришь, как в аду.

 

Я вер­нусь, я най­ду пе­пе­ли­ще,

губ ка­са­нье свет­ло и мерт­во…

По­се­ли ме­ня в серд­це, я — ни­щий!

Я не тро­ну во­круг ни­че­го.

 

         Не смот­ри в зер­ка­ла, не смот­ри, не иг­рай от­ра­жень­ем в стек­ле. Ночь, как ста­рость, и ду­му­шек ритм ум­но­жа­ет­ся в лун­ном ну­ле.

 

         Я с ней бы­вал го­раз­до бли­же про­чих! Ее терять — что ру­ку от­пи­лить! Фор­ту­на кон­чи­лась. Она ме­ня не хо­чет. По­ра ос­та­но­вить­ся и на­лить! Я по­пле­тусь мрач­неть по рес­то­ра­нам, дур­ной хан­д­ре ве­се­лий не по­нять; что до ду­ши, с нее бы ав­то­кра­ном ог­ром­ный ка­мень вы­ка­тить и снять. От­крыт мой дом для скор­бей и ил­лю­зий. Ту­да-сю­да сну­ют че­рез по­рог: то друг спе­шит с мо­гиль­ною обу­зой, то враг ле­тит, как глу­пый мо­ты­лек. Чи­та­ет жизнь свой спи­сок по­имен­ный; на­де­юсь я по­те­рю по­вто­рить: «Люб­лю те­бя!» — твер­жу, при­го­во­рен­ный… Мол­чи! Чтоб креп­че боль при­го­во­рить.

 

         За­чем до­бил­ся си­лою, за­чем оби­дел так? Ка­кая ты кра­си­вая, ка­кой же я ду­рак! Как пес­ня не­до­пе­тая, обор­ван­ный ку­плет… Стоя­ла ты раз­де­тая, всё го­во­ри­ла: «Нет!» Ах, заи­гра­ла му­зы­ка, не­ве­до­мый мо­тив. Как буд­то бы два уз­ни­ка жи­вут, ча­сы скре­стив.

 

         Не жи­ви­те со свя­ты­ми, то не жизнь, а су­щий ад: ду­шу вы­смот­рят и вы­нут, а ду­ша земная — гад. Ну, за­чем те­бе та­кое? Бе­ре­ги, ду­рак, по­кой! Ни­че­го со­всем не сто­ит для свя­то­го скарб зем­ной. Он вздохнет — ему и сы­то, помолчит — ему и в лад. Не спе­шит быть зна­ме­ни­тым, на­пле­вать, что не бо­гат. У свя­то­го не­до­те­пы всё не как у всех лю­дей, у не­го осо­бый опыт: мол, ты сам се­бе зло­дей. Эх! Го­ни су­ще­ст­во­ва­нье: смерть тос­ку око­ро­тит. Жаль, ду­ша зем­ная вя­нет, ес­ли ей не за­пла­тить! Со свя­ты­ми жить стра­шен­но, что ни чу­дик, то — па­лач, и, при­чем, па­лач ду­шев­ный: век не пей и не та­бачь, не хва­тай­ся за со­блаз­ны, жен­щин мыс­лен­но не трожь! Мол, для Бо­га ты за­раз­ный, от то­го, что лю­бишь ложь. Что на­пра­во, что налево — фуе­та фу­ет и прыть. А свя­той жи­вет, как дре­во, без во­про­са: «Как же быть?»

 

         Слу­чай дей­ст­ви­тель­ный, про­изо­шел он с мо­ей доб­рой знакомой П., ко­то­рая во вре­мя раз­дел­ки про­дук­тов на кух­не умуд­ри­лась так са­да­нуть но­жом по паль­цу, что от­хва­ти­ла его на­прочь. Муж не рас­те­рял­ся: на­ло­жил жгут, что­бы ос­та­но­вить кро­во­те­че­ние, а па­лец за­вер­нул в сал­фет­ку и по­ло­жил в мо­ро­зиль­ник. И вы­звал «ско­рую». Те лишь ру­ка­ми раз­ве­ли. П. го­во­рит им вме­сте с му­жем: «При­ши­вай­те!» Спо­рить не ста­ли, при­ши­ли, пре­ду­пре­див, что де­ло мо­жет кон­чить­ся за­ра­же­ни­ем кро­ви, ган­гре­ной… И день, и два по­сле это­го, и три кисть ру­ки бо­ле­ла и чер­не­ла. А после — па­лец при­рос. Сек­рет ус­пе­ха, мне ка­жет­ся, прост: и моя знакомая П., и ее муж — лю­ди очень ве­се­лые, лег­кие, поч­ти бес­печ­ные по от­но­ше­нию к сво­ему те­лу, они не ме­ша­ют ему быть здо­ро­вым… А вот это — уже ис­кус­ст­во, ко­то­рое слу­ча­ет­ся са­мо, но са­мо по се­бе не приходит — его на­до вос­пи­тать жиз­не­лю­би­ем.

 

         Ху­дож­ник Во­ва в Ка­за­ни встре­тил зна­ко­мо­го сту­ден­та-ме­ди­ка, ре­ши­ли по­пить пив­ка. По­пи­ли. А по­том сту­дент ре­шил по­ка­зать Во­ве, как де­ла­ют опе­ра­ции. Про­шли в опе­ра­ци­он­ную с груп­пой сту­ден­тов, Во­ва ока­зал­ся ря­дом с хи­рур­гом. Не­ожи­дан­но ас­си­стент стал па­дать в об­мо­рок. А Вова — ря­дом ока­зал­ся. Хи­рург как за­орет на Во­ву: «Че­го смот­ришь? За­жим дер­жи!» Во­ва схва­тил за­жим и стал дер­жать, а сам от­вер­нул­ся, что­бы не стош­ни­ло…

         По­сле опе­ра­ции хи­рург по­до­шел к Во­ве и ска­зал пер­со­наль­но:

         — Не быть те­бе, па­рень, хи­рур­гом! Ухо­ди, по­ка не позд­но, на дру­гую спе­ци­аль­ность.

         — Не быть! — так ра­до­ст­но Во­ва еще ни­ко­гда в жиз­ни ни с чем не со­гла­шал­ся. Хи­рург не по­нял. По­то­му что он знал свое де­ло и не со­вал нос в чу­жие де­ла. А ес­ли бы сунул — и об­ра­до­вал­ся бы, и пив­ка бы с Во­вой за­хо­тел ис­пить.

 

Дой­дя до дна, он в пре­ис­под­ней

све­тиль­ник серд­ца вос­па­лил,

кри­ча­ли греш­ни­ки: «Не­год­ник!» —

за то, что ан­гел их лю­бил.

 

Но в ми­ре мес­та нет для встре­чи,

и сто­ны вме­сто ал­ли­луй…

Явил­ся ан­гел! Вспых­нул ве­чер!

Черт от­дал жизнь за по­це­луй!

 

         В под­ва­лах, по­бли­же к твер­ди, где вдруг из стен про­рас­та­ет зе­лень, на­хо­дит­ся мир, на­зы­вае­мый «боль­ше не­где», — рос­сий­ская на­ша бо­лезнь: а) ис­кус­ст­ва пло­ды ог­ре­бая ва­лом, хра­ним, как кар­тош­ку, их — по под­ва­лам; б) до­б­рый чу­дак «за так» (еще бы!) в спор­тив­ный при­ют пре­вра­тил тру­що­бу; в) рас­по­ря­же­ние кон­ге­ни­аль­ное: библиотекам — по­ме­ще­нья под­валь­ные! И так да­лее. Из­ви­ни­те, не всех на­звал: ко­му «боль­ше не­где» — все­гда под­вал… Ах, кто это в до­ме вы­со­ком си­дят? Те, что под­ва­ла­ми ру­ко­во­дят! Кри­чим про­сто так, без вина — не по­ем, не зна­ем, где бля­ди, где ле­ди. Вот так и жи­вем, вот здесь и ум­рем. Больше — не­где.

 

         …И по­де­ли­ли они всё: и се­бя са­мих, и сло­ва, и зем­ли, и во­ды, и ве­щи, и про­шлое, и бу­ду­щее, и де­тей, и жен­щин, и во­про­сы, и от­ве­ты, и на­де­ж­ду, и ложь, и си­лу, и ме­ру, и смех, и плач, и еще мно­гое всё, что бы­ло в дос­ти­же­нии их по­ня­тий. И не­че­го ста­ло им боль­ше де­лить. И то­гда взгля­ну­ли они на не­бо. И за­хо­те­ли не­воз­мож­но­го.

         …И по­те­ря­ли они: и се­бя са­мих, и сло­ва, и зем­ли, и во­ды, и ве­щи, и про­шлое, и бу­ду­щее, и де­тей, и жен­щин. И упал то­гда их взгляд под но­ги. И со­вер­ши­лось воз­мож­ное!

 

         С ра­цио­наль­ной точ­ки зре­ния на­пи­са­ние сти­хов мо­жет по­ка­зать­ся чис­тым аб­сур­дом, тем бо­лее, что ок­ру­жаю­щая дей­ст­ви­тель­ность всё бо­лее ук­ло­ня­ет­ся в сто­ро­ну су­хо­го рас­че­та. Рас­чет и выгода — по­эзия тех, кто ли­шен свой­ст­ва «ви­тать в об­ла­ках». Дей­ст­ви­тель­но, за­чем? Ведь лю­бую мысль и лю­бое чув­ст­во мож­но вы­ра­зить просто — ска­зать, как уме­ешь. В том-то и со­блазн: ска­зать так, как сам не уме­ешь, как ни­кто еще не го­во­рил?!

 

         Сколь­ко бы­ло спо­ров по по­во­ду кон­цеп­ции «ис­кус­ст­во во имя ис­кус­ст­ва»! Те­перь, мне ка­жет­ся, ча­ще на аван­сце­ну вы­сту­па­ет другое — но­ва­тор­ст­во во имя но­ва­тор­ст­ва. Твор­че­ское но­вое про­стран­ст­во за­вое­вы­ва­ет­ся ка­ки­ми-то «ло­мо­вы­ми» прие­ма­ми, от­мыч­ка­ми, про­ек­тант­ст­вом, пси­хо­де­ли­че­ским бра­конь­ер­ст­вом… По­это­му мне все­гда бы­ла ми­лее та тща­тель­ная ма­не­ра, ко­то­рую серь­ез­ный ав­тор не­из­мен­но со­хра­ня­ет в ра­бо­те со сво­им Ма­те­риа­лом.

 

         Чу­до стиха — это не­пре­рыв­ность эта­кой двой­ной пря­жи: не­пре­рыв­ность мыс­ли и не­пре­рыв­ность чув­ст­ва. Плюс вы­со­та, на ко­то­рой всё это ре­мес­ло со­тво­ря­ет­ся. Ве­чен по­лу-иро­нич­ный спор ме­ж­ду «муж­ской» и «жен­ской» по­эзи­ей: кто луч­ше? А, все-та­ки, кто?!

 

         По­эт пре­вра­ща­ет мир в сим­во­лы, и мир бла­го­да­рит его за это. Но ино­гда слу­ча­ет­ся обратное — вос­тор­жен­ный пи­ит без­ус­пеш­но при­ме­ря­ет го­то­вые идеа­лы на «не­бла­го­дар­ную» ре­аль­ность. Про­ис­хо­дит крах лич­ных ил­лю­зий.

 

         Ищу­щий лю­бовь, най­дет ее и бу­дет тре­бо­вать: «Лю­би!»

 

         Не­вос­пи­тан­ный ре­бе­нок гры­зет ног­ти и паль­цы вы­рас­та­ют ко­рот­кие, ис­пор­чен­ные. Са­мо­еды гры­зут свою ду­шу и она у них то­же вся «об­ку­сан­ная».

 

         Мы су­дим дру­гих и су­дим се­бя. Один из «при­го­во­ров» все­гда бы­ва­ет не­оп­рав­дан­но мяг­ким, а дру­гой не­оп­рав­дан­но жес­ток.

 

         Чем ужас­нее век, чем хо­лод­нее и рас­чет­ли­вей нра­вы, чем бес­по­щад­нее спеш­ка не­на­сыт­ной люд­ской жиз­ни, тем не­из­беж­нее веч­ная тя­га чис­той ду­ши к яс­но­му чув­ст­ву, не­ис­ся­каю­щей ро­ман­ти­че­ской вос­тор­жен­но­сти, удив­лен­но­му чу­ду све­то­нос­но­го бы­тия. Ах, как труд­но най­ти всё это «ве­ли­кое» и «не­бес­ное» в гру­бом ма­те­риа­ле ок­ру­жаю­щей по­все­днев­но­сти! Где, где ис­кать? И взор ду­ши не­воль­но ищет свой иде­ал где угод­но, толь­ко не здесь, не в этом ужас­ном на­шем се­го­дня. Да, те­ле­га дня пы­лит ко­ле­са­ми и гу­се­ни­ца­ми, ча­дит ды­ха­ни­ем тур­бин, скре­же­щет же­лез­ным телом — смер­тью ве­ет во­круг! Толь­ко ла­зур­ная яс­ность в еще не ос­к­вер­нен­ном бу­ду­щем, толь­ко уми­ро­тво­рен­ная чис­то­та в да­ле­ком по­ру­ган­ном про­шлом… Ду­ша па­рит над ужас­ной те­ле­гой, ду­ша уст­рем­ля­ет­ся прочь! — Что пло­хо­го в этом?! Ил­лю­зии гу­би­ли род че­ло­ве­че­ский, они же его и спа­са­ли. Спасали — чуть-чуть ча­ще.

 

         Ко­гда ме­ня про­сят рас­ска­зать о се­бе, я по­че­му-то на­чи­наю рас­ска­зы­вать о тех, ко­му я обя­зан в жиз­ни.

 

 

         Где наш че­ло­век чув­ст­ву­ет се­бя уют­нее и ес­те­ст­вен­нее все­го? Где он встре­ча­ет­ся со свои­ми близ­ки­ми и друзь­я­ми, где вы­яс­ня­ют от­но­ше­ния, где пред­по­чи­та­ют уе­ди­нять­ся до­мо­ро­щен­ные и про­фес­сио­наль­ные твор­че­ские ра­бот­ни­ки, где…? Ко­неч­но, это — кух­ня! Да, да, та са­мая, где всё зна­ко­мо и всё под ру­кой, где ис­кус­ст­вен­ная тес­но­та сбли­жа­ет нас, та­ких ра­зоб­щен­ных ны­не. На кух­нях рань­ше мы спа­са­лись от не­скром­ных глаз и по­ли­ти­че­ской цен­зу­ры, на кух­нях, в си­га­рет­ном ча­ду, за ста­ка­ном де­ше­во­го порт­вей­на мы с упое­ни­ем вды­ха­ли ат­мо­сфе­ру за­прет­ной сво­бо­ды. Но вот из­ме­нил­ся мир во­круг, и сво­бо­ды ста­ло, хоть от­бав­ляй. Сво­бо­да!.. «Что я с ней де­лать бу­ду?» — пел очень не­за­ви­си­мый че­ло­век Вла­ди­мир Вы­соц­кий. Па­ра­докс? Кто зна­ет… Мы по­кри­ча­ли на ми­тин­гах, по­от­ры­ва­ли го­ло­вы ка­мен­ным ис­ту­ка­нам, ис­пы­та­ли дру­зей и с удо­воль­ст­ви­ем убе­ди­лись в на­ли­чии вра­гов, а по­том, по­том… По­том всё вер­ну­лось на кру­ги своя — вновь жар­кие встре­чи и раз­го­во­ры на кух­нях, толь­ко уже не под ви­но, а под жи­день­кий та­лон­ный чай, вновь ощу­ще­ние лок­тя, спо­ров, про­ро­че­ских не­до­вольств и встреч, и рас­ста­ва­ний, и люб­ви. Вновь, ко­неч­но, вновь! — На этом бла­го­сло­вен­ном пя­тач­ке ком­му­наль­но­го бытия — кух­не! По­то­му что толь­ко вко­нец ни­щий или че­рес­чур бо­га­тый не пой­мет, что у на­шей са­мой обык­но­вен­ной сво­бо­ды есть свой дом — там, где сто­ит пли­та, где по­до­кон­ник за­ва­лен ве­ща­ми, а го­ря­чей во­ды нет как нет. Пусть! За­то здесь и толь­ко здесь наш че­ло­век чув­ст­ву­ет се­бя са­мим со­бой. Это как раз то, что на­до: мож­но и по­от­кро­вен­ни­чать, и по­шу­тить, и спеть для ду­ши. Здесь всё мож­но!

 

         Ге­рой один — чи­та­тель. Чи­та­тель-за­каз­чик, чи­та­тель-су­дья. Мож­но пер­со­ни­фи­ци­ро­вать «чи­та­те­ля», то­гда он смо­жет вме­ши­вать­ся в ткань беседы — ка­верз­но на­па­дать, со­ве­то­вать, зе­вать, тре­бо­вать му­зы­ку, по­ли­ти­ку, брач­ных объ­яв­ле­ний, те­ле­про­грам­му. Очень за­ман­чи­во сде­лать эта­кий ти­паж с впол­не кон­крет­ным ли­цом, ко­то­рый хо­рош в сво­ей до­тош­ной ка­приз­но­сти, до­вер­чи­во­сти или, на­обо­рот, в пол­ном от­ри­ца­нии. Ко­го взять на роль чи­та­те­ля? И хо­ро­шо бы сде­лать «крес­ло чи­та­те­ля», даю­щее пра­во на осо­бо при­ве­ред­ли­вую точ­ку зре­ния.

 

         Пе­чат­ное слово — осо­бое сло­во, не по­хо­жее на дру­гие его фор­мы жиз­ни. Од­на­ж­ды в «мо­ло­деж­ке» круп­но и не­пра­виль­но на­пе­ча­та­ли вме­сто ад­ре­са клу­ба встреч и знакомств — ад­рес ча­ст­но­го де­ре­вян­но­го до­ма… Был не­боль­шой скан­дал. В ре­дак­цию при­бе­жа­ла воз­му­щен­ная жен­щи­на и со­об­щи­ла, что к ней во двор ле­зут че­рез за­бор лю­ди, же­лаю­щие зна­ко­мить­ся. Уст­но­му сло­ву хо­зяй­ки они не ве­рят. Толь­ко пе­чат­но­му!

 

         Ал­ко­голь! С по­мо­щью этой шту­ки кто и как толь­ко не из­де­вал­ся над на­ми, обык­но­вен­ны­ми людь­ми. От раз­лич­ной про­па­ган­ды я при­вык слы­шать, мол, сам ви­но­ват, сам под­дал­ся, сам втя­нул­ся и при­вык. Мо­жет, и ви­но­ват, но я — не при­чи­на гре­ха, я — его след­ст­вие! Пой­ди­те в на­шу ду­рац­кую оче­редь у на­ших ду­рац­ких вин­ных ма­га­зи­нов и спро­си­те по­ис­к­рен­нее у лю­бо­го: «Кто ви­но­ват в том, что ты про­пи­ва­ешь жизнь?».. Ни один не на­зо­вет са­мо­го се­бя! В ви­нов­ни­ках ока­жут­ся пло­хие же­ны, пло­хие му­жья, сво­ло­чи де­ти, бед­ность, во­об­ще вра­нье. От пья­ной ро­ди­ны-яб­лонь­ки, так ска­зать, ро­ж­да­ют­ся про­кис­шие дет­ки. От­ку­да дру­го­му-то взять­ся?! Да, я сла­бо­во­лен, трус­лив, но моя вина — по­след­няя.

 

         Там, где он ро­дил­ся, все­гда бы­ло гряз­но, влаж­но и тем­но. Се­мья бы­ла мно­го­дет­ной, его бра­тья и се­ст­ры поч­ти не об­ща­лись и не иг­ра­ли друг с дру­гом; и они, и он сам, и их ог­ром­ная, жир­ная мать — все по­ме­ща­лись в очень тес­ной квар­ти­ре, ко­то­рую ко­гда-то дав­ным-дав­но, еще их пред­кам пре­дос­та­вил Хо­зя­ин. Но о тес­но­те ду­ма­ли ред­ко, по­то­му что ду­мать нуж­но бы­ло толь­ко о кор­меж­ке. Хряк очень бо­ял­ся, что их ог­ром­ная, поч­ти без­раз­лич­ная к сво­им де­тям мать, мо­жет за­да­вить ко­го-ни­будь не­на­ро­ком. Но это­го не слу­чи­лось.

         Хряк на­чал до­га­ды­вать­ся, ко­гда чу­ток под­рос, что во­няю­щий, по­лу­про­гнив­ший их де­ре­вян­ный дом — это еще не весь мир. И он стал гру­стить, сам не зная, по­че­му это де­ла­ет. При­шел Хо­зя­ин и всех вы­пус­тил на во­лю. Ах, как мно­го воз­мож­но­стей сра­зу от­кры­лось! Но, увы, за свою жизнь Хряк су­мел нау­чить­ся толь­ко двум вещам — ва­лять­ся в гря­зи и есть по­мои. Из все­го от­крыв­ше­го­ся бо­гат­ст­ва ми­ра Хряк без ко­ле­ба­ний вы­брал имен­но это.

         Од­на­ж­ды он за­хо­тел люб­ви и стал силь­но бес­по­ко­ить­ся. Опять при­шел Хо­зя­ин и сде­лал очень боль­но. Лю­бить рас­хо­те­лось на­все­гда.

         По­том ку­да-то ис­че­за­ли бра­тья и се­ст­ры, а од­ним яс­ным осен­ним днем на дво­ре жут­ко виз­жа­ла мать… Но Хряк был без­раз­ли­чен к по­сто­рон­ним зву­кам, по край­ней ме­ре, к тем зву­кам, ко­то­рые не оз­на­ча­ли на­ча­ло кор­меж­ки. Хряк раз­доб­рел, он нау­чил­ся на­сла­ж­дать­ся жиз­нью в ле­ни и не­под­виж­но­сти. Оче­вид­но, Хо­зя­ин за­ме­тил пе­ре­ме­ны и на­гра­дил Хря­ка но­вой квар­ти­рой. Та­кой же тес­ной, но от­дель­ной. Хряк был сча­ст­лив, днем он ду­мал, ва­ля­ясь в соб­ст­вен­ной гря­зи, о том, что судь­ба скла­ды­ва­ет­ся очень удач­но. Хряк жил в пол­ном пре­неб­ре­же­нии к внеш­ним об­стоя­тель­ст­вам жиз­ни: ни­ко­го не оби­жал, не но­сил зла за ду­шой, не имел вра­гов, был не­по­ро­чен.

         Про­шло еще вре­мя. Яс­ным осен­ним днем Хря­ка вы­пус­ти­ли на двор и ста­ли ло­вить. У Хря­ка в тоск­ли­вом пред­чув­ст­вии сжа­лось серд­це, он кри­чал, как ни­ко­гда, гром­ко, но еще гром­че кри­чал Хо­зя­ин. По­том Хря­ка пой­ма­ли, и он сра­зу пе­ре­стал кри­чать. Он мол­ча при­нял оби­ду, ко­гда в гор­ло во­ткнул­ся длин­ный нож, и фон­та­ном по­ли­лась кровь. Хряк умер. Хо­зя­ин улыб­нул­ся.

 

         День­ги нуж­но от­ме­нить пол­но­стью и на­все­гда, как это и пред­ла­га­ли боль­ше­ви­ки на за­ре на­ше­го за­ка­та.

 

         Чем вы­ше за­вое­ва­ния че­ло­ве­че­ско­го ра­зу­ма, чем не­ве­ро­ят­нее взлет фан­та­зии, чем оше­ло­ми­тель­нее прак­ти­че­ские воз­мож­но­сти ра­зо­гнав­шей­ся жиз­ни, тем ре­аль­нее ста­но­вят­ся шан­сы гло­баль­ных катастроф — внут­рен­них и внеш­них. Человек — это со­суд, в ко­то­ром спо­соб­ны ужить­ся лед и пла­мень, Бог и дья­вол, свет ми­ра и чу­до­ви­ще тьмы. Ис­то­рия зем­лян, увы, убе­ж­да­ет: пер­вым к пло­дам по­зна­ния, про­грес­са и ци­ви­ли­за­ции спе­шит чу­до­ви­ще.

         «По­знай се­бя!» — зна­мя не толь­ко фи­ло­со­фии. Всё боль­ше че­ло­век вне­дря­ет­ся в тай­ни­ки са­мо­го мо­гу­ще­ст­вен­но­го кла­да на земле — в соб­ст­вен­ное «Я». Нау­ка ста­но­вит­ся всё боль­ше по­хо­жа на ска­зоч­ные чу­де­са, а вче­раш­ние чу­де­са при­об­ре­та­ют стро­гую на­уч­ность. И над всем этим се­го­дняш­ним действием — внут­рен­ним и внешним — как и в не­за­па­мят­ные вре­ме­на, сто­ит Сло­во. Сло­во! — ин­ст­ру­мент, пред­те­ча, ос­но­ва лю­бых про­зре­ний и за­вое­ва­ний. Оно мо­жет быть по­доб­но скаль­пе­лю в ру­ках бла­го­род­но­го це­ли­те­ля и мо­жет быть по­доб­но смер­тель­но­му но­жу в ру­ках вар­ва­ра. Слово — это и ве­ли­кий дар Бо­жий, и Ахил­ле­со­ва пя­та че­ло­ве­че­ско­го су­ще­ст­ва. В ча­ст­но­сти, его пси­хи­ки, ко­то­рая под­да­ет­ся «про­чте­нию», эле­мен­тар­но от­кры­ва­ет­ся сло­вес­ны­ми «от­мыч­ка­ми» и, на­ко­нец, про­грам­ми­ру­ет­ся. Толь­ко сво­бод­ный ра­зум че­ло­ве­ка на­чи­на­ет ви­деть ве­щи в ми­ре не «как на­до», а как они есть.

 

         Са­мое ин­тер­на­цио­наль­ное чувство — ста­рость. Лю­ди по­че­му-то ду­ма­ют, что они бы­ва­ют сча­ст­ли­вы толь­ко то­гда, ко­гда рав­ны. Ко­му, че­му рав­ны? Бо­гу? Дья­во­лу? Друг дру­гу? Не стрем­ле­ние ли к ра­вен­ст­ву по­ро­ди­ло все ужа­сы со­рев­ную­щей­ся жиз­ни?! А ра­вен­ст­ва как не бы­ло, так нет и по­ны­не. Толь­ко мла­ден­цы и глу­бо­кие ста­ри­ки не зна­ют со­пер­ни­че­ст­ва; од­ним де­лить еще не­че­го, другим — уже не­за­чем. И не вла­ст­ны здесь ни раз­ни­ца в язы­ке, ни иные «раз­де­ляю­щие» при­чи­ны. Воз­мож­но, бли­же все­го мы на­хо­дим­ся к при­ро­де имен­но в двух лишь край­них слу­ча­ях: ко­гда сде­лан пер­вый шаг в жизнь и — ко­гда го­то­вим­ся сде­лать по­след­ний. Ис­пы­та­ние жизнью — это ис­пы­та­ние ра­зоб­щен­но­стью, по­это­му, из­ви­ни­те за горь­кую иро­нию, старость — ин­тер­на­цио­наль­ное чув­ст­во. Из­рас­хо­до­ван­ное вре­мя зем­но­го бытия — луч­ший при­ми­ри­тель. Уже не на­до бо­ять­ся опо­зда­ний, не на­до за­ви­до­вать, не на­до лгать, ухо­дя от во­про­са: «За­чем жи­ву?», не на­до ни­че­го. Ни­че­го, кро­ме ти­ши­ны и ми­ра. Гос­по­ди! Ес­ли ты не да­ешь нам, лю­дям, муд­ро­сти, — что­бы не уби­вать друг дру­га, что­бы не кри­чать о пре­да­тель­ст­ве и об­де­лен­но­сти, что­бы не пла­тить веч­ной жерт­вой за не­до­ся­гае­мые идеа­лы, — то, мо­жет быть, ты, Гос­по­ди, дашь нам про­сто ста­рость? Бес­силь­ную, од­ну на всех и по­то­му без­обид­ную. Мы еще спе­шим во тьму ил­лю­зий. Но мы уже при­шли.

 

         В чем со­сто­ит на­ша нор­маль­ность? В том, что мы не­тер­пи­мы к не по­доб­ным се­бе.

 

         Се­ми­де­ся­тые го­ды… Как мы пе­ли! С кем мы толь­ко не си­де­ли! Где толь­ко не по­бы­ва­ли! И смея­лись, и лю­би­ли, и пла­ка­ли. Учи­лись го­во­рить, как на ис­по­ве­ди и слу­шать друг дру­га, как на до­про­се. Мы бы­ли не­уме­рен­но вос­тор­жен­ны, чис­ты и без­за­щит­ны.

         Че­рез три­дцать или сто три­дцать лет го­во­рить о се­го­дняш­них днях се­го­дняш­ние обол­ту­сы бу­дут так же. Ко­раб­лик рус­ской жиз­ни со­вер­ша­ет свои «круи­зы» по за­кол­до­ван­но­му кру­гу; уча­ст­ни­кам «ту­ров» без­раз­лич­ны впе­чат­ле­ния тех, кто пла­вал «до» или «по­сле» них.

 

         Все мы стре­мим­ся в еди­ную даль, но ка­ж­дый не­сет свою ве­ру. Не уме­ешь понять — лю­би, не уме­ешь любить — тер­пи, не уме­ешь терпеть — уй­ди. Что из это­го смо­жешь? Рас­ска­зать о ве­ре невозможно — на­до ве­рить са­мо­му. Молитва — это ору­жие ве­ры. Мо­лит­вой со­тво­ря­ют, мо­лит­вой ог­ра­ж­да­ют, мо­лит­вой го­нят. Страш­ный суд не на­до ждать, он все­гда с тобой — это твой вы­бор. Что ты вы­бе­решь в этом ми­ре: под­лость или по­жерт­во­ва­ние, ти­ши­ну или шум, спеш­ку или на­обо­рот? Ка­ж­дое мгно­ве­ние тво­ей жиз­ни, че­ло­век, — это и есть твой са­мый страш­ный суд, ко­то­рый ты вер­шишь сам. У Бо­га дру­гие мгно­ве­ния, имя им — ты­ся­че­ле­тия. Бог то­же со­вер­ша­ет свой вы­бор, жаль, ес­ли он ошиб­ся во всех нас.

 

         Есть в ми­ре мес­та, где чув­ст­ву­ешь се­бя так, слов­но по­бы­вал в гос­тях до­ма у се­бя са­мо­го. Буд­то но­си­ло пут­ни­ка по ми­ру, да за­бро­си­ло слу­чай­но на де­нек-дру­гой в род­ной за­бы­тый дом: и ли­ца тут все зна­ко­мые, и сло­ва го­во­рят как-то так, как толь­ко род­ня го­во­рить уме­ет, и еще что-то тво­рит­ся на душе — и укор, и по­же­ла­ние до­б­ра, и не пой­мешь, то ли встре­ча это, то ли рас­ста­ва­ние... пут­ник сно­ва ум­чит­ся в свой мир, а род­ня ос­та­нет­ся ждать. Что нас всех ждет? Кто зна­ет, ка­кие еще встре­чи, ка­кие рас­ста­ва­ния уго­то­ва­ны? Знать че­ло­ве­ку невозможно — мож­но толь­ко чув­ст­во­вать.

 

         Под­ра­жа­ние правде — это ведь то­же путь к прав­де. Ка­кая про­стая и пре­крас­ная мысль, не прав­да ли? Пре­крас­ная и опас­ная: толь­ко аб­со­лют­ная прав­да не­уяз­ви­ма для лжи. Но ни­кто из нас не мо­жет зая­вить о сво­ей аб­со­лют­ной прав­ди­во­сти. Зна­чит, вся на­ша зем­ная жизнь — это пре­одо­ле­ние лжи.

 

         Ка­ж­дая ве­ра чис­та, как ты­ся­че­лет­ний род­ник, и сча­ст­лив бу­дет тот бо­га­тырь, что смо­жет по­кло­нить­ся лю­бо­му из этих ис­точ­ни­ков; ка­ж­дый его на­по­ит до­сы­та. На­по­ит, но не бу­дет дер­жать под­ле се­бя не­от­вяз­но, — бо­га­тырь ос­та­нет­ся пут­ни­ком.

         Сло­вом ис­це­ля­ет­ся те­ло, вни­ма­ни­ем ис­це­ля­ет­ся боль­ная ду­ша.

         Че­ло­ве­че­ская жизнь по­доб­на рас­те­нию. Она вы­зы­ва­ет вос­хи­ще­ние, ко­гда по­бе­ж­да­ет пус­ты­ню. Для ве­рую­щих наш мир — пус­ты­ня. Ко­гда смот­ришь на ли­ца стар­цев, так и ка­жет­ся, что они слы­шат ка­кую-то да­ле­кую, очень кра­си­вую, зо­ву­щую к се­бе му­зы­ку; эта му­зы­ка силь­нее прочих — зо­вет и зо­вет, ма­нит к се­бе. Слы­ша­щий му­зы­ку зем­ной жиз­ни, не от­вер­нет­ся и от не­бес­но­го Ре­к­вие­ма.

         Вся­кий ве­рую­щий бо­гат свои­ми испытаниями — в этом его сча­стье, в этом его ис­це­ляю­щая му­ка. Внут­рен­няя чис­то­та ис­тин­ных ве­рую­щих ис­пе­пе­ляю­ща! При­шед­ший из суе­ты и встав­ший ря­дом, прон­зи­тель­но чув­ст­ву­ет: как гря­зен он, как мут­на и не­вы­ска­зан­на си­ла его блу­ж­да­ний.

         О жиз­ни не­яв­лен­ной, внут­рен­ней, по­та­ен­ной мо­гут го­во­рить лишь два рас­пах­ну­тых, два все­силь­ных в сво­ей без­за­щит­но­сти, ве­рую­щих в лю­бовь серд­ца. Лишь бы серд­це го­во­ри­ло пер­вым, а ум лишь под­ска­зы­вал. Не на­обо­рот.

 

         Люди — это че­ло­ве­ко­по­доб­ные су­ще­ст­ва. Воз­мож­но, что, дей­ст­ви­тель­но, Че­ло­ве­ка на зем­ле не бы­ло ни­ко­гда. Кто до­ка­жет об­рат­ное? Кто или что угодно — толь­ко не оче­вид­ность! Оче­вид­ность го­во­рит язы­ком ре­аль­но­сти: за­висть, страх, жес­то­кость, об­жор­ст­во и го­лод, ложь во бла­го и ложь во зло, глу­пость и са­мо­до­воль­ст­во, без­во­лие слом­лен­ных, ти­ра­ния идиотов — вот мир зве­рей, на­зы­ваю­щих се­бя «лю­ди».

 

         Быть са­мим собой — это ко­гда ты ду­ма­ешь не о се­бе.

 

         Доказывают — не­оче­вид­ное. Грязь жизни — внут­рен­няя ли, внеш­няя ли — оче­вид­на, ее не на­до до­ка­зы­вать, в ней, к со­жа­ле­нию, при­хо­дит­ся жить. За­ли­тые ма­зу­том ре­ки, изу­ро­до­ван­ная зем­ля, вы­жжен­ная рав­ни­на об­ни­щав­ше­го ду­ха, гиб­ну­щий ге­но­фонд. На­пра­ши­ва­ет­ся очень про­стой, но оше­лом­ляю­щий вы­вод: на­ша жизнь прак­ти­че­ски пол­но­стью ли­ше­на естественности — лю­ди вы­ну­ж­де­ны ис­кус­ст­вен­но су­ще­ст­во­вать в сво­ем, ис­кус­ст­вен­но соз­дан­ном, ми­ре. Уж не от­сут­ст­вие ли ес­те­ст­вен­но­сти при­чи­ня­ет са­мые глу­бо­кие, са­мые не­пе­ре­но­си­мые му­ки?! Очень страш­но: жизнь в этом мире — не на­стоя­щая. Как вер­нуть­ся к соб­ст­вен­ной под­лин­но­сти? В оди­ноч­ку? С дру­гом? С лю­би­мой? Со все­ми вме­сте? Со все­ми пойдешь — сам про­па­дешь, один пойдешь — дру­гих по­за­бу­дешь.

 

         Без ком­мен­та­ри­ев. Пись­мо в ре­дак­цию: «Мне всё на­дое­ло и оп­ро­ти­ве­ло! На­дое­ли раз­го­во­ры, раз­ные встречи — всё! Ни­ко­го не хо­чу ви­деть. На­дое­ло си­деть до­ма, на­дое­ло чи­тать, учить, писать — всё! Буд­нич­ная и од­но­об­раз­ная жизнь. На­дое­ло ни­че­го­не­де­ла­нье. Как мне хо­чет­ся, что­бы всех вас не бы­ло ни слыш­но и ни вид­но! На­дое­ло ре­веть, на­дое­ло бо­ять­ся и стра­дать: хо­чу, что­бы сле­дую­щее ут­ро не на­сту­пи­ло. Это счастье — не жить с ва­ми! Да и вам всем глу­бо­ко по­фиг, есть я или нет. Га­зе­ты и журналы — на­дое­ли. За­муж не хо­чу. Гос­по­ди, что я не ви­де­ла?! Стир­ка, убор­ка, ру­гань… Луч­ше од­ной, спо­кой­нее. Гос­по­ди, кру­гом об­ман. Кто вам ска­зал, что лю­дям жи­вет­ся по люб­ви? Сказ­ки о прин­цах на­дое­ли. В 20 лет всё так без­раз­лич­но! Мо­жет, в дру­гой жиз­ни (а как хо­чет­ся ве­рить, что она бу­дет еще) я ста­ну кош­кой или со­ба­кой, или, на ху­дой ко­нец, ни­кем. Толь­ко бы не ви­деть вас всех вме­сте взя­тых: с про­бле­ма­ми и по­ли­ти­кой, сплош­ным врань­ем и под­ку­п­лен­ны­ми улыб­ка­ми. Не­на­ви­жу вас всех вме­сте взя­тых!» Н.».

 

         Страш­но не от зве­ри­но­го об­ли­ка, а от зве­ри­ной су­ти. Лю­ди ста­но­вят­ся всё боль­ши­ми хищ­ни­ка­ми, им тре­бу­ет­ся ма­те­ри­ал, ко­то­рый, хоть на вре­мя, за­пол­нял бы пус­то­ту ду­ши, ума, серд­ца. Ах!!! Пус­то­ту ума за­ткнет бол­тов­ня вклю­чен­но­го при­ем­ни­ка; что де­лать с очер­ст­вев­ши­ми чув­ст­ва­ми? Они уве­ли­чи­ва­ют «до­зу» раздражителей — те­перь это не вздох и взгляд лю­би­мой, а гру­бость, са­дизм и при­ми­тив­ный ужас; не­раз­ви­тый твор­че­ский потенциал — то­же пус­то­та, ко­то­рую удоб­но до кра­ев за­лить апа­ти­ей, нар­ко­ти­ком, ви­ном. Увы, при­ро­да, дей­ст­ви­тель­но, не тер­пит пус­то­ты. Внут­рен­няя при­ро­да существ — то­же. Всё очень про­сто: ес­ли ты сам не по­за­бо­тишь­ся о ка­че­ст­ве внут­рен­не­го сво­его «кон­тен­та», то эту удоб­ную пус­то­ту ав­то­ма­ти­че­ски за­пол­нит рас­то­роп­ная га­дость лю­бо­го сор­та.

         Встре­тив­шись, об­вен­чав­шись од­на­ж­ды, ду­ши не­из­беж­но при­хо­ди­ли к зем­ным объ­я­ти­ям, а те­перь наоборот — бес­ко­неч­ные объ­я­тия впо­пы­хах по­че­му-то не ве­дут к же­лан­ной встре­че на бо­же­ст­вен­ной вы­со­те бы­тия. Жизнь сейчас — сплош­ной не­раз­вя­зы­вае­мый узел, а по­сле жизни — так, узе­лок на па­мять для тех, кто счи­тал­ся «близ­ки­ми». Па­ры да­же в по­сте­ли го­во­рят об идио­тах-друзь­ях и до­ро­го­виз­не. Зна­чит, оз­ве­ре­ло в лю­дях то, что ка­за­лось са­мым прочным — их ду­ша.

         Не­у­же­ли не яс­но: жить в этом мире — нель­зя! Ин­стинкт са­мо­со­хра­не­ния ес­те­ст­ва за­яв­ля­ет о се­бе всё гром­че. Слиш­ком дол­го лю­ди при­спо­саб­ли­ва­ли сре­ду оби­та­ния «под се­бя», слиш­ком силь­но из­ме­ни­лась са­ма сре­да, слиш­ком да­ле­ко она от­кло­ни­лась от при­род­ной гармонии — при­шла не­при­ят­ная по­ра из­ме­нять се­бя «под сре­ду». Соз­на­тель­но со­гре­шить и осоз­нан­но покаяться — удоб­ное ли­це­ме­рие.

         Оз­ве­ре­ние за­раз­но. Оно мо­жет ско­пить­ся в опас­ных ко­ли­че­ст­вах в лю­бой час­ти люд­ско­го су­ще­ст­ва, а ско­пив­шись, нач­нет рас­про­стра­нять­ся даль­ше, за­вое­вы­вать про­стран­ст­во жиз­ни; зверь, по­се­лив­ший­ся в за­вис­ти, обя­за­тель­но до­бе­рет­ся и вле­зет в ду­шу, от­ра­вит чис­тое серд­це. Зверь, жи­ву­щий в ду­ше, пред­став­ля­ет мир как од­но боль­шое пре­сту­п­ле­ние, и се­бя са­мо­го в нем — пре­ступ­ни­ком.

 

         А ис­то­рия слу­чи­лась та­кая. Ста­рая ти­хая жен­щи­на, из­рас­хо­до­вав­шая за­па­сы мо­ло­до­го ко­гда-то здо­ро­вья, энер­гии и ве­ры во имя так и не на­сту­пив­ше­го «свет­ло­го бу­ду­ще­го», ко­ро­та­ла по­след­ние свои дни в по­след­нем ожидании — оди­но­кая, все­ми по­за­бы­тая-по­заб­ро­шен­ная. От люд­ских глаз ста­руш­ка скры­ва­лась в од­но­ком­нат­ном ком­му­наль­ном убе­жи­ще, а от все­го прочего — как скро­ешь­ся? Гла­за у ста­ри­ков смот­рят в про­шлое, им хо­ро­шо там; из прошлого — навстречу — яс­т­ре­би­ным яс­ным оком гля­дит на ста­ри­ков их соб­ст­вен­ная юность. Со­ко­лы! Но жизнь про­изош­ла и ус­по­кои­лась. Ста­рая жен­щи­на умер­ла. Кто те­перь ска­жет, что она бы­ла «не­уто­ми­мым бор­цом за пра­вое де­ло», что воз­глав­ля­ла ко­гда-то что-то, ру­ко­во­ди­ла, при­зы­ва­ла? От­при­зы­ва­лась. Смерть со­бра­ла на де­леж­ку ве­щей объ­я­вив­ших­ся вдруг род­ст­вен­ни­ков. Ком­му­нал­ка оси­ро­те­ла. Толь­ко ос­та­лись в уг­лу сре­ди ку­чи му­со­ра бро­шен­ные род­ней не­нуж­ные вещи — узе­лок да фо­то. Боль­ше жиз­ни са­мой бе­рег­ла ста­руш­ка эти бу­маж­ки, в узел­ке с над­пи­сью: «Пись­ма от Ми­ши», от по­гиб­ше­го на фрон­те лю­би­мо­го, да еще фото — «Са­ра­пуль­ская об­ла­ст­ная шко­ла под­го­тов­ки со­вет­ских кад­ров. Вы­пуск 1937 го­да». А в бумажках — вся жизнь че­ло­ве­ка, вся его за­про­то­ко­ли­ро­ван­ная ду­ша. Со­сед­ка по квар­ти­ре не вы­дер­жа­ла, по­доб­ра­ла ду­шу, вы­ну­ла из му­со­ра: жи­ви! А из про­шло­го, с ма­лень­ких оваль­ных фо­то­гра­фий смот­рят на нас зрач­ки, хо­лод­ные и прон­зи­тель­ные, как на­ве­ден­ное ду­ло. По­ка еще ря­дом на сним­ке и па­ла­чи, и жерт­вы. Па­ла­чи, не ве­даю­щие, что они па­ла­чи, и жерт­вы, не ве­ря­щие в свою ро­ко­вую судь­бу. Они хо­те­ли по­стро­ить все­об­щее сча­стье.

 

         Всё в жиз­ни име­ет свое на­ча­ло и свой ко­нец. Ес­ли не под­тал­ки­вать жизнь в не­тер­пе­нии и не за­мед­лять ее на­роч­но, то путь от на­ча­ла до кон­ца бу­дет спо­кой­ным и плав­ным, как ход пла­нет или как пол­ный век растений — от се­ме­ни до се­ме­ни. И ес­ли не на­ру­шать за­ко­нов при­ро­ды, то в кон­це пу­ти ты обя­за­тель­но вер­нешь­ся к его ис­то­ку. По­то­му что жизнь — ко­ле­со, удоб­ное, не­уяз­ви­мое в сво­ем бес­ко­неч­ном ка­че­нии по тро­пин­кам про­стран­ст­ва и вре­ме­ни. Не мни его зря! Не де­лай из вол­шеб­но­го кру­га уг­ло­ва­тых фигур — дви­же­ния не ос­та­но­вить всё рав­но, а тря­сти бу­дет из­ряд­но.

 

         На­ко­нец-то вы­рва­лись в ко­ман­ди­ров­ку! Едем! Смот­рим, слу­ша­ем, за­по­ми­на­ем. Во­ди­тель ма­те­рит­ся: то до­ро­га в «гар­мош­ку», то «лы­сые» ко­ле­са на об­ле­де­нев­ших при­кам­ских гор­ках не тя­нут. В рай­цен­тре шле­па­ем на блан­ках бес­по­лез­ные для нас ис­пол­ко­мов­ские пе­ча­ти. Бес­по­лез­ные, по­то­му что ко­ман­ди­ро­воч­ный фонд ре­дак­ции еще ле­том ис­сяк. В ис­пол­ко­ме ни­кто не спра­ши­ва­ет: кто мы, за­чем, ку­да, с ка­кой це­лью. Всем — до… са­ми знае­те до че­го. В цен­тре поселка — оче­ред­ная не­до­стро­ен­ная же­ле­зо­бе­тон­ная рас­ко­ря­ка, при­зван­ная сим­во­ли­зи­ро­вать веч­ную па­мять или веч­ную сла­ву че­го-то… В честь ко­го столь­ко бе­то­ну на­ли­ли? Про­хо­жие не зна­ют.

 

         В 1977 го­ду в крест не­дей­ст­вую­щей церк­ви в се­ле Мос­то­вое ша­рах­ну­ла мол­ния. Два дня го­ре­ло. Крест, огонь, раз­ру­ха… — не хо­чет­ся ви­деть во всем этом ка­ких-то зло­ве­щих сим­во­лов. Но не по­лу­ча­ет­ся. В сим­во­лах раз­ру­ше­ния есть мис­ти­че­ский маг­не­тизм. А в са­мом раз­ру­ше­нии? Ведь ло­мать мож­но, то­же ра­ду­ясь. Я про­бо­вал.

 

         Сво­бо­ды бо­ит­ся ог­ра­ни­чен­ность.

 

         Под не­бом Кия­сов­ско­го рай­она до­ве­лось ус­лы­шать та­кую мысль: жизнь со­сто­ит из че­ре­до­ва­ния пи­тья (пьян­ст­ва, в смыс­ле) и ра­бо­ты, по­это­му нет ни­ка­кой прин­ци­пи­аль­ной раз­ни­цы ме­ж­ду су­ще­ст­во­ва­ни­ем в го­ро­де и су­ще­ст­во­ва­ни­ем в де­рев­не. А все про­бле­мы про­ис­хо­дят, яко­бы, лишь от одного — от на­ру­ше­ния рит­ма «че­ре­до­ва­ния»: нель­зя пить-пить-пить-пить... или ра­бо­тать-ра­бо­тать-ра­бо­тать... на­до все-та­ки со­блю­дать пра­виль­ность: по­ра­бо­тал-вы­пил, по­ра­бо­тал-вы­пил… Та­кая, знае­те ли, тео­рия. Не для круг­лых от­лич­ни­ков.

 

         В де­рев­не Ши­хо­стан­ка встре­ти­лись с оди­но­кой ба­буш­кой, ма­лень­ким че­ло­ве­че­ским во­ро­буш­ком, за­те­рян­ным сре­ди за­сне­жен­но­го про­стран­ст­ва. Ночь. Ти­ка­ют хо­ди­ки на сте­не. Ба­буш­ку зо­вут чуд­но, в ду­хе ми­нув­шей эпохи — Дом­на Фи­лип­пов­на. От­жи­ла свое поч­ти, от­гор­ба­ти­лась. Что го­лос, что те­ло, да и ду­ша, на­вер­ное, — всё вы­со­хло, окук­ли­лось от пус­то­ты и не­на­стий. Но нет, на­ча­ла от­таи­вать, си­дит на кро­ва­ти, гла­дит кош­ку, по­ка­чи­ва­ет ма­хонь­ки­ми нож­ка­ми в раз­но­цвет­ных нос­ках, жа­лу­ет­ся, что ко­за «за­ку­по­рос­ни­ча­ла»; слов­но и впрямь, как за­су­шен­ная хо­ло­дом ба­боч­ка, ка­кие слу­ча­ют­ся в не­то­п­лен­ных из­бах, по­чуя­ла те­п­ло, за­ше­ве­ли­лась, ста­ла ожи­вать…

         — И по­ми­рать не по­ми­раю, и жить не жи­ву, — го­во­рит. — А кош­ку с со­бой спать не кла­ду. Хра­пит боль­но!

 

         Всем хо­чет­ся от­дох­нуть от жиз­ни. Что за на­пасть! Го­ро­жа­не едут к под­зо­лам и суг­лин­ку, а землеробы — по­бли­же к ас­фаль­ту. Эта­кий веч­ный кру­го­во­рот в по­ис­ках мес­та, где бы от­дох­нуть от все­го преж­не­го. Мой то­ва­рищ за боль­шие «ты­щи» ку­пил дом в де­рев­не, на­вя­зал се­бе на шею ра­дость соб­ст­вен­но­сти, скор­мил ко­ло­рад­ско­му жу­ку го­ру кар­то­фе­ля, ли­шил­ся по­коя по вы­ход­ным, зато — сча­ст­лив: «Се­бя, ко­неч­но, не пе­ре­де­ла­ешь, так хоть ме­сто по­ме­нять…»

 

         Человек — это су­ще­ст­во, ко­то­рое всю­ду ищет храм. А что, ес­ли «ис­ко­мую ве­ли­чи­ну» при­зем­лить, сде­лать ее со­вер­шен­но обы­ден­ной, об­лечь в фор­му из­бы, до­мо­тка­ных шта­нов, бе­ле­ной пе­чи? То­гда не при­дет­ся ни­че­го ис­кать, по­сколь­ку храм бу­дет под бо­ком. Что­бы прий­ти к та­ко­му кон­цу, при­дет­ся, ви­ди­мо, ба-а-аль­шой крюк дать на до­ро­ге судь­бы.

 

         В де­рев­нях про­ща­ют­ся так:

         — Ос­та­вай­ся с Бо­гом!

         — По­ез­жай­те с Бо­гом.

         И всё. И разъ­е­ха­лись, буд­то и не бы­ло этой встре­чи. И не бу­дет, на­вер­ное, дру­гой. Но ос­тал­ся на­век ме­ж­ду про­стив­ши­ми­ся еди­ный зна­ме­на­тель, рав­няю­щий всех, жи­ву­щих в чис­ли­те­ле. Мо­жет, бог. Или при­ро­да. Или лю­бовь. Как угод­но. Сла­бое свер­ху дро­бит­ся, чис­лит­ся, а си­ла сни­зу под­дер­жи­ва­ет, зна­ме­ну­ет.

 

         Ес­те­ст­вен­ность внеш­ней жиз­ни, по­стро­ен­ной людь­ми, це­ли­ком за­ви­сит от то­го, что они счи­та­ют ес­те­ст­вен­ным в сво­ем не­ви­ди­мом, внут­рен­нем ми­ре. Про­верь­те се­бя: как про­сто всю­ду нау­чи­лись ро­ж­дать­ся сло­ва о не­на­вис­ти, мес­ти, жад­но­сти, уп­рям­ст­ве, не­до­ве­рии, оби­де… Как уве­рен­но и ес­те­ст­вен­но они зву­чат в че­ло­ве­че­ских ус­тах! И толь­ко о любви — о един­ст­вен­ной ос­но­ве всей жиз­ни! — го­во­рить слов­но бы стыд­но. Ко­гда, на ка­ком из по­во­ро­тов об­ло­мил­ся пу­те­вод­ный лу­чик? Бог прав: пер­вым бы­ло и бу­дет все­гда Сло­во. Что про­из­не­сешь ты для се­бя, то и со­тво­ришь во­круг. И по­ру­шен­ную цер­ковь, и мерт­вый пла­кат, и свою бо­лезнь, и свое вы­здо­ров­ле­ние, и свой но­вый дом.

 

         Бе­се­дую с по­этом: Пом­нишь: «Пер­вым бы­ло Сло­во?» Ты сам — ис­точ­ник или «транс­ля­тор»? Транс­фор­ма­тор. Те­бе не при­хо­ди­лось стал­ки­вать­ся с не­обыч­ны­ми со­стоя­ния­ми жиз­ни? Ко­неч­но, при­хо­ди­лось. Бред, на­при­мер… Как же! Чем от­ли­ча­ет­ся про­сто со­чи­нен­ная стро­ка от на­пе­ча­тан­ной? В на­пе­ча­тан­ной есть ма­гия. Ка­кая ма­гия? Ма­гия ис­по­ве­ди. Бы­ло бы что ис­по­ве­до­вать. Есть два, как ми­ни­мум, ти­па чи­та­те­ля: один ищет в кни­ге «нор­му», на­хо­дит и по­лу­ча­ет от это­го лич­ное удо­воль­ст­вие, а дру­гой для удов­ле­тво­ре­ния ищет «су­ма­сшед­шин­ку» в ав­то­ре… Ты ка­кой? Я — с су­ма­сшед­шин­кой. Ста­ра­юсь та­ким быть. Ис­кус­ст­вен­но не­нор­маль­ный? От­час­ти. От­ку­да ты ве­дешь от­счет ми­ра? От се­бя? При­хо­дит­ся… Ведь я — са­мая се­ре­ди­на это­го ми­ра. А от се­ре­ди­ны счи­тать удоб­нее все­го. Твор­че­ский че­ло­век все­гда эго­ист в сво­ем твор­че­ст­ве? Да, по­жа­луй. А как быть то­гда с про­по­ве­дью бес­ко­ры­стия? Ни­как. Ге­ний и злодейство — ве­щи со­вме­ст­ные. По­эт, как из­вест­но, жи­вет на са­мой гра­ни­це ме­ж­ду ра­зум­ным и бе­зум­ным. «На­ру­ши­те­ли» на гра­ни­це име­ют­ся? Да­же мыс­ли и те — пе­ре­беж­чи­ки!

 

         Сво­бо­да на­чи­на­ет­ся с тол­кот­ни и суе­ты об­ще­го стар­та. В са­мом на­ча­ле уже есть про­иг­рав­шие, но еще нет об­ма­ну­тых.

 

         Мень­ше все­го ро­ман­тиз­ма дос­та­ет­ся на­стоя­ще­му, ре­аль­но ося­зае­мо­му мо­мен­ту жиз­ни. Боль­ше все­го «ро­зо­во­го креп­ко­го» (был та­кой де­ше­вень­кий на­пи­ток при со­циа­лиз­ме, 1 р. 07 к. за пол-лит­ру) в пла­нах или вос­по­ми­на­ни­ях.

 

         Па­ца­ны иг­ра­ли «в вы­жи­ва­ние» на не­оби­тае­мой ска­ле в се­вер­ном мо­ре. Ря­дом с людь­ми жи­ла ку­ри­ца. Ку­ри­цу зва­ли «Ми­ми». Пер­вое вре­мя она жи­ла ря­дом с людь­ми, при­вя­зан­ная за ла­пу. Мими — не про­сто тре­тий уча­ст­ник ис­пы­та­ния оди­но­че­ст­вом, Мими — «стра­те­ги­че­ский» про­дук­то­вый за­пас. Вско­ре ку­ри­цу от­вя­за­ли. Она не убе­жа­ла. На­обо­рот, ве­ла се­бя ху­же не­вос­пи­тан­ной двор­няж­ки. Нау­чи­лась во­ро­вать. Од­на­ж­ды Ми­ми вы­рва­ла су­харь изо рта хо­зяи­на и мол­ча бро­си­лась с до­бы­чей в глубь ост­ро­ва. Во­ров­ку дог­на­ли. Су­харь поч­ти не по­стра­дал. Ост­ров пре­вра­тил до­маш­нюю ин­ку­ба­тор­скую клу­шу в на­стоя­ще­го хищ­ни­ка.

         Ми­ми вы­дер­жа­ла ро­бин­зо­на­ду вме­сте с людь­ми, съе­ли ее уже на ма­те­ри­ке.

 

         Мы — пу­те­ше­ст­вен­ни­ки. По­то­му что всех нас не­сет не­ве­до­мо ку­да еди­ное течение — ре­ка вре­ме­ни. Кто-то чуть-чуть от­ста­ет, кто-то слег­ка об­го­ня­ет это те­че­ние. Со­рев­ну­ем­ся! На то и пу­те­ше­ст­вие. Иные ны­ря­ют в глу­би­ну, а иные меч­та­ют «при­под­нять­ся». Ах, как уто­ми­тель­но бы­ва­ет, по­рой, это стран­ст­вие, от ко­то­ро­го нель­зя от­ка­зать­ся! Уси­лия жиз­ни и ли­цо че­ло­ве­ка об­ра­ще­ны в бу­ду­щее: ка­кие опас­но­сти, ка­кие под­вод­ные кам­ни, ко­вар­ные ме­ли и опас­ные по­во­ро­ты еще ждут? Не­уто­ми­мый взгляд бе­жит впе­ре­ди че­ло­ве­ка и вре­ме­ни. И мы уве­ре­ны в се­бе и в сво­ем пу­ти. «Как жи­вешь?» — спра­ши­ва­ем друг дру­га. И ка­ж­дый от­ве­ча­ет: «Нор­маль­но». По­то­му что так оно и есть.

         Но лю­ди не мо­гут пу­те­ше­ст­во­вать, «сплав­ля­ясь» по те­че­нию вре­ме­ни, без от­ды­ха, без при­ва­лов. И на­зы­ва­ет­ся лю­бой из та­ких привалов — юби­лей. Гла­за «юби­лей­ных» уча­ст­ни­ков по­хо­да жиз­ни об­ра­ще­ны не к бу­ду­ще­му и да­же не к на­стоя­ще­му, а ис­клю­чи­тель­но к про­шло­му. Впро­чем, мож­но вы­вер­нуть на сто во­семь­де­сят и всю го­ло­ву, но луч­ше это­го не де­лать, а то даль­ше поплывешь — за­дом на­пе­ред, всле­пую.

         Да­ле­кое бу­ду­щее все­гда ка­жет­ся нам сказ­кой, но вот оно, на­ко­нец, на­ста­ет и, увы, раз­оча­ро­вы­ва­ет. Не бе­да! Да­ле­кое про­шлое пред­ста­ет не ме­нее ска­зоч­ной кар­ти­ной. Про­шлое! Не на­до его бо­ять­ся. Оно не сбу­дет­ся, по­то­му что уже сбы­лось: муть жиз­ни осела — бы­лое кри­сталь­но яс­но, оно не под­ве­дет, оно на­деж­но, как са­ма ма­те­рия! Прошлое — не раз­оча­ро­вы­ва­ет.

         Да здрав­ст­ву­ют юби­леи! Юбилеи — это оа­зи­сы, где вре­мя пре­кра­ща­ет свою веч­ную ра­бо­ту. Юбилеи — это са­мое не­ве­ро­ят­ное из всех дос­ти­же­ний че­ло­ве­че­ской ци­ви­ли­за­ции. Ибо ни­ко­му еще не уда­ва­лось на зем­ле об­ма­ны­вать вре­мя так, как это уда­ет­ся юби­ля­рам. Сек­рет юби­ля­ра прост: гла­за его не на мес­те. На за­тыл­ке.

 

         Да, ко­неч­но, лю­бая пы­лин­ка в ми­ре един­ст­вен­на и не­по­вто­ри­ма. Но до­ка­за­тель­ст­во сво­ей ис­клю­чи­тель­но­сти ве­дет к тра­ге­дии. Луч­ше про­сто быть, чем до­ка­зы­вать. Мне не­по­ня­тен фа­шизм, пар­тии, сбо­ри­ща. Это так ба­наль­но: хо­чешь что-то из­ме­нить, улуч­шить, спасти — нач­ни с се­бя. По­гля­ди для на­ча­ла в зер­ка­ло. Ты се­бе нра­вишь­ся? Что ж, то­гда ты ни­че­го не уви­дел.

 

         У Ио­ан­на Бо­го­сло­ва в Апо­ка­лип­си­се я вы­чи­тал: не ищи­те Бо­га в хра­ме, Его там нет. Это — о на­шем вре­ме­ни. Бог, по­хо­же, пе­ре­мес­тил­ся из «об­ще­жи­тия» в ме­нее про­сто­рную, но бо­лее удоб­ную «квар­ти­ру» — в лич­ность че­ло­ве­ка. Я в это ве­рю, я это чув­ст­вую! В на­ших де­рев­нях не­од­но­крат­но встре­чал: ста­руш­ку-храм, де­воч­ку-церковь — серд­ца, не знаю­щие вы­го­ды, лю­бовь, не ог­ля­ды­ваю­щую­ся на ус­ло­вия. Че­ло­век-храм то­же мо­жет быть раз­ру­шен, за­топ­тан и ос­к­вер­нен, но Бог жи­вет имен­но там. Боль­ше уже про­сто не­где.

 

         Как я се­бя чув­ст­вую? Как тот, ко­то­рый на­сту­пил сам се­бе на мо­золь и да­же не из­ви­нил­ся.

 

         Смех — на­де­ж­да на вы­здо­ров­ле­ние. Смех над собой — здо­ро­вье. Улыб­ка кра­сит и че­ло­ве­ка, и на­цию, и при­ро­ду. Но не на­до оболь­щать­ся. Ки­сло всё в ми­ре, очень ки­сло. Мно­гие ге­рои пе­ред смер­тью улы­ба­лись.

 

         Слово — очень опас­ное ве­ще­ст­во. По­жа­луй, са­мое опас­ное из всех про­чих че­ло­ве­че­ских «иг­ру­шек». Чем опас­нее иг­руш­ки, тем слож­нее мир. Или на­обо­рот. Не раз­бе­решь. Же­ле­зо, элек­три­че­ст­во, ра­диа­ция, пси­хи­че­ские феномены — на кой черт всё это бы­ло вы­зы­вать из не­бы­тия? Но ла­ви­на жиз­ни пу­ще­на и ее не ос­та­но­вить. Как вы­жить? Я знаю толь­ко один способ — это мол­ча­ние.

 

         В лю­дях, на мой взгляд, есть од­но са­мо­убий­ст­вен­ное качество — не­на­сыт­ность. По­че­му вся­кий раз, про­воз­гла­шая ра­вен­ст­во, уча­ст­ни­ки не сле­ду­ют сво­им сло­вам? Сам для се­бя я дав­но сде­лал пе­чаль­ное от­кры­тие: лю­ди жи­вут пло­хо от то­го, что всё вре­мя хо­тят жить «еще луч­ше».

 

         Есть все­го две под­лос­ти: ви­деть, но не го­во­рить или наоборот — го­ро­дить со­сле­пу.

 

         Воз­мож­но, лю­ди на земле — это еще да­ле­ко не за­вер­шен­ная бо­жья кон­ст­рук­ция. Ва­риа­ция, от­кло­нив­шая­ся от сво­его зо­ло­то­го идеа­ла. Но иде­ал ос­тал­ся, ос­та­лась не­пре­рыв­ная тя­га к не­му. Мы все хо­те­ли бы жить чи­ще, спо­кой­нее, яс­нее. Ка­ж­дый вою­ет за свой мир ужас­ны­ми сред­ст­ва­ми: день­га­ми, пу­ля­ми, ло­жью, ле­стью, на­зой­ли­во­стью. Лю­ди слиш­ком тя­же­лы, что­бы взле­теть про­сто так, вос­па­рить. Ну­жен со­лид­ный раз­бег. Ес­ли и ле­та­ем, то по прин­ци­пу «пред­ме­тов тя­же­лее воз­ду­ха». Ма­ло ведь кто же­ла­ет стать про­сто вы­ше, чем он есть — все хо­тят воз­вы­сить­ся. Я не по­ли­тик, не ге­не­рал, не са­мо­влюб­лен­ный маль­чик в ко­жа­ном пид­жач­ке. Я — пло­хой. Ви­жу свое «пло­хо» и го­во­рю об этом. Мо­жет, от стра­ха за се­бя. По­че­му же со­се­ди-то сер­дят­ся?

 

         На кри­вую жизнь есть лишь од­на управа — пря­мое зер­ка­ло са­ти­ры. И то­гда кри­вая жизнь воз­му­щен­но кри­чит: «Ме­ня ис­ка­зи­ли!»

 

         Мы все хо­тим сча­стья. Я ду­маю, оно не долж­но быть ни лег­ким, ни труд­ным. Оно долж­но быть та­ким, что­бы не за­ме­чать его вовсе — то есть, про­сто удоб­ным, как всё здо­ро­вое. Ина­че все­гда бу­дет по­вод сме­ять­ся сквозь сле­зы или пла­кать сквозь смех.

 

         Земля — не са­мое под­хо­дя­щее вре­мя для зна­комств: охот­нее здесь ссо­рят­ся. Но не­у­же­ли мы при­шли на Зем­лю для то­го, что­бы по­глуб­же вы­рыть свой ин­ди­ви­ду­аль­ный окоп­чик? Что я хо­чу? Ид­ти на свет, а не на клич за­зы­ва­лы.

 

         1990 г. Вот и при­шел день спро­сить се­бя: а что же у ме­ня есть до­ро­го­го? Са­мо­го до­ро­го­го! Та­ко­го, что­бы про­дать, что­бы на­вер­ня­ка ку­пи­ли. Ве­щи? Так од­но ста­рье по уг­лам рас­тол­ка­но. Ум, со­весть? Так ко­му они нуж­ны в этой су­то­ло­ке. Мо­жет, ро­ди­ну с мо­лот­ка толк­нуть? Ну, это и без ме­ня уже… На­до, на­до тор­го­вать по ут­рам и ве­че­рам! Ес­ли о се­бе сам не по­ду­ма­ешь, ни­кто о те­бе не по­ду­ма­ет. Мыс­ли о се­бе! Ка­кой си­лы дос­тиг че­ло­век в этом ис­кус­ст­ве! За­будь о других — они чу­жие. По­то­му что то­же ду­ма­ют толь­ко о се­бе. Ка­кая раз­ни­ца, кто там, по ту сто­ро­ну при­лав­ка? Главное — чу­жой! Хва­ли то­вар шиб­че, всу­чи по­до­ро­же. Ду­ра­ком прикинься — ду­ра­ка пой­ма­ешь. Ка­ж­дый тя­нет одея­ло жиз­ни в свою сто­ро­ну. Бо­га­тая го­ло­вуш­ка бо­га­той мош­не при­слу­жи­ва­ет. Мозг, как гры­жа, серд­це, как чи­рей, ду­ша, как по­кой­ник. Эй, ку­пи что-нибудь — про­дам!

 

         Боль­шие от­кры­тия все­гда обо­ра­чи­ва­лись боль­шой бе­дой для лю­дей. Страх за по­след­ст­вия дол­жен пред­ше­ст­во­вать ра­до­сти от­кры­тий.

 

         Нет ни­че­го омер­зи­тель­нее и дур­нее, чем пля­ска ли­кую­щих ра­то­бор­цев на тру­пе по­вер­жен­но­го ко­лос­са. Я не при­над­ле­жу ни к чис­лу по­клон­ни­ков быв­шей КПСС, ни к ко­гор­те ее не­при­ми­ри­мых про­тив­ни­ков. Од­на­ко у вся­кой ре­во­лю­ци­он­ной эй­фо­рии есть свое не­из­беж­ное по­хме­лье. Ины­ми сло­ва­ми, вби­ва­ние оси­но­во­го ко­ла в мо­ги­лу ком­му­ни­сти­че­ской пар­тии од­ной от­дель­но взя­той стра­ны ни­как не оз­на­ча­ет про­ща­ния с ком­му­ни­сти­че­ской иде­ей во­об­ще. Ра­но хо­ро­ни­те!!! «Честь бе­зум­цу, ко­то­рый на­ве­ет че­ло­ве­че­ст­ву сон зо­ло­той…» Бе­зум­цы, мер­зав­цы, ге­рои, уго­лов­ни­ки де­ла и слова — вот корм­чие; ах, как лег­ко вос­пла­ме­ня­ют­ся ис­сох­шие че­ло­ве­чьи ду­ши ог­нем идеи все­об­ще­го равенства — во­пло­ще­ни­ем рая на зем­ле! Го­ре­ли, го­рят и бу­дут го­реть чум­ной не­на­ви­стью гла­за го­лод­но­го по­дон­ка, ле­ни­во­го ра­ба, про­даж­ных фи­лан­тро­пов и саб­ле­зу­бых мес­сий-од­но­дне­вок. Ве­ли­кий ове­чий по­ход к все­об­ще­му бла­го­ден­ст­вию про­дол­жа­ет­ся. С той лишь раз­ни­цей, что ба­рач­но-рас­пре­де­ли­тель­ное ра­вен­ст­во за­ме­не­но со­рев­но­ва­тель­ным бес­пре­де­лом. Идея при­зрач­но­го на­род­но­го сча­стья за­пус­ти­ла в Рос­сии фан­та­сти­че­скую мя­со­руб­ку: ка­ж­дая на­цио­наль­ная, пар­тий­ная, ту­со­воч­ная или про­чая «ов­ца» по­лез­ла в рай в оди­ноч­ку. За со­циа­ли­сти­че­скую ре­во­лю­цию рас­пла­ти­лись кро­вью, за де­мо­кра­ти­че­ские эксперименты — рас­пла­тим­ся, ви­дать, ду­шой. Кто ведь как ищет бла­го­ден­ст­вия. Как в ариф­ме­ти­ке: од­ни ста­ра­тель­но скла­ды­ва­ют и ум­но­жа­ют, другие — толь­ко де­лят, ну, вы­чи­та­ют, на ху­дой ко­нец. Вы­чи­та­ние и деление — вот и всё, что нуж­но знать лю­бо­му рос­сий­ско­му ца­рю-ба­тюш­ке. Аминь! Ка­ков вы­ход? На мой взгляд, он чрез­вы­чай­но прост: ком­му­низм воз­мо­жен лишь в от­дель­но по­стро­ен­ной лич­но­сти. А до тех пор, по­ка ра­вен­ст­во, брат­ст­во и сча­стье бу­дут ис­кать со­об­ща, дум­ным и кол­хоз­но-ба­зар­ным ме­то­дом, бу­дет и поч­ва для меч­та­ний о дур­ном не­сбы­точ­ном ра­вен­ст­ве. Не верь­те ни­ко­му: на­де­ж­да об­ре­чен­ных дей­ст­ву­ет вер­нее яда — она не сбы­ва­ет­ся ни­ко­гда.

 

         А. В. судь­ба кру­ти­ла, сжи­ма­ла, рас­тя­ги­ва­ла и мя­ла, как уп­ря­мый об­ра­зец на ис­пы­та­тель­ном стен­де. Мно­гое за де­ся­ти­ле­тия ус­пе­ло об­ло­мить­ся, вы­кро­шить­ся, трес­нуть. Ос­та­лась го­лая уце­лев­шая сердцевина — сам по се­бе че­ло­век, ка­кой есть, та­кой и есть: по­те­рял мно­го, за­то и лиш­не­го не при­ли­п­ло.

 

         Пря­мо­та, иду­щая от без­ог­ляд­но­го ес­те­ст­ва, обая­тель­на, в ка­кой бы фор­ме она ни бы­ла вы­ра­же­на.

 

         Мученик — это не тот, кто про­сто тер­пит. Мученик — это че­ло­век, ока­зав­ший­ся «не по раз­ме­ру» сво­ему вре­ме­ни. То ли оно бол­та­ет­ся на нем, как ста­рый пид­жак на вет­ру, то ли жмет не­впро­дых. Хоть с бу­тыл­кой, хоть без бутылки — не раз­бе­решь­ся сра­зу. Раз­ве что по­рас­су­ж­дать. День се­го­дняш­ний, до­пус­тим, при­над­ле­жит по­ли­ти­кам, завтрашний — эко­но­ми­стам, послезавтрашний — по­лу­бла­жен­ным меч­та­те­лям. Ка­ж­дый жи­вет в сво­ем «дне», как ку­лик в бо­ло­те, и хва­лит, и ру­га­ет­ся, и спо­рит с со­се­дя­ми по вре­ме­ни.

 

         Дей­ст­вия та­лан­та, за­час­тую, без­от­чет­ны. Талант — это ведь не толь­ко кар­ти­ны, кни­ги, пес­ни, чер­те­жи или ин­три­ги. Это — не­кая из­бы­точ­ность жиз­ни в те­бе са­мом. Соб­ст­вен­но, та­лант­ли­вый че­ло­век ста­но­вит­ся как бы ра­бом или за­лож­ни­ком этой сво­ей из­бы­точ­но­сти. От­ку­да она? От слу­чая или свы­ше? По­ди раз­бе­рись! По­вы­шен­ный уро­вень внут­рен­ней че­ло­ве­че­ской энер­гии по­до­бен ве­сен­не­му па­вод­ку: он не­ис­ся­ка­ем, не все­гда удо­бен и жа­ден до но­вых про­сто­ров.

 

         В прин­ци­пе, ка­ж­дый че­ло­век изо­бре­та­ет свою соб­ст­вен­ную жизнь, как велосипед — по­вто­ря­ясь в не­по­вто­ри­мом.

 

         А что, со вре­ме­ни со­тво­ре­ния ми­ра в нем из­ме­ни­лось ко­ли­че­ст­во ба­наль­но­стей? Ис­ти­на ба­наль­на. Ка­ж­дое по­ко­ле­ние и ка­ж­дый че­ло­век вы­ра­жа­ют это за­но­во и по-сво­ему. Вот и вся но­виз­на.

 

         Жен­щи­ны мыс­лят цве­том: «Это ка­жет­ся ма­ло­ве­ро­ят­ным, но дол­го­вре­мен­ное на­блю­де­ние по­ка­за­ло, что фон, цвет, ок­ра­ска на­шей ком­на­ты, цвет на­шей одежды — всё это при­тя­ги­ва­ет оп­ре­де­лен­ный вид энер­гии. Мы и не по­доз­ре­ва­ем, что по­куп­ка той или иной цвет­ной ве­щи мо­жет в кор­не из­ме­нить на­шу жизнь. По­про­буй­те са­ми вспом­нить при­ме­ры из соб­ст­вен­ной жиз­ни: ме­ня­ют­ся обои — ме­ня­ет­ся жизнь…»

 

         Во­про­сы, во­про­сы… Как вы счи­тае­те, лю­ди иг­ра­ют в го­су­дар­ст­во или го­су­дар­ст­во иг­ра­ет в че­ло­ве­че­ские судь­бы? Что та­кое судь­ба? Ее мож­но спла­ни­ро­вать? А вы­иг­рать? Все зна­ют, что про­иг­рать свою судь­бу лег­че, чем вы­иг­рать. По­че­му? Ска­жи­те, дети — это на­ши иг­руш­ки? Жить играючи — серь­ез­но ли это? Ко­му ве­зет боль­ше, серь­ез­ным лю­дям или лег­ко­мыс­лен­ным? Что бы вы счи­та­ли круп­ным вы­иг­ры­шем в сво­ей жиз­ни в а) 5 лет, б) в 18 лет, в) в 40 лет и г) 100 лет? Со­че­та­ют­ся ли в жиз­ни эти два по­ня­тия: иг­ра и спра­вед­ли­вость? Ра­ду­ют ли вас чу­жие уда­чи? А слу­ча­лось ли так, что вас ра­до­ва­ли чу­жие не­уря­ди­цы? Есть ли на пла­не­те су­ще­ст­во, азарт­нее че­ло­ве­ка? По­че­му лю­ди иг­ра­ют да­же в смер­тель­ные иг­ры: гу­сар­скую ру­лет­ку, опас­ные пу­те­ше­ст­вия? К че­му при­ве­дут иг­ры уче­ных? Кто с кем иг­ра­ет: мы с при­ро­дой или она с на­ми? Вы хо­те­ли бы сно­ва стать ре­бен­ком, что­бы жить иг­раю­чи? Надежда — раз­но­вид­ность став­ки; на что на­де­ять­ся важ­нее: на день­ги, на за­слу­ги, на об­ще­ст­вен­ное по­ло­же­ние, на де­тей, на дру­зей, на го­су­дар­ст­во, на не­ча­ян­ные об­стоя­тель­ст­ва, на бо­га или толь­ко на се­бя? По­че­му слу­чай на­зы­ва­ют «сле­пым»? Вы ве­ри­те, что слу­чай дей­ст­ви­тель­но слеп? Вы ве­ри­те в то, что в ми­ре нет ни­че­го слу­чай­но­го? Вам не при­хо­ди­лось иг­рать со сво­им соб­ст­вен­ным здо­ровь­ем? Го­во­рят: «Иг­ра во­об­ра­же­ния». Во что лю­бит иг­рать ва­ше во­об­ра­же­ние? Все на­стоя­щие де­ла де­ла­ют­ся от из­быт­ка жиз­нен­ной силы — иг­раю­чи; у вас есть та­кое де­ло? Мо­ло­дежь иг­ра­ет в бу­ду­щее, старики — в про­шлое; по­про­буй­те оп­ре­де­лить, к ка­кой по­ло­ви­не че­ло­ве­че­ст­ва вы при­над­ле­жи­те? Где и в чем грань пе­ре­хо­да от од­ной иг­ры к дру­гой? А что де­лать с на­стоя­щим? Кто вы для сво­их де­тей: ох­ран­ник, муд­рый вождь, друг или «иг­раю­щий тре­нер»? Что вы чув­ст­вуе­те, ко­гда мас­со­вик-за­тей­ник про­из­но­сит: «Иг­ра­ют все!» Вам хо­чет­ся по­бы­ст­рее при­сое­ди­нить­ся? Или, на­обо­рот, отой­ти в сто­ро­ну? По­че­му?

 

         Клас­сик ми­ро­вой ли­те­ра­ту­ры С. Мо­эм пи­сал: «Ес­ли че­ло­ве­ка впе­ре­ди не ждет ни­че­го, кро­ме го­ре­чи и раз­оча­ро­ва­ний, то я мо­гу лишь при­вет­ст­во­вать его по­сту­пок: бро­шен вы­зов силь­ней­ше­му из инстинктов — ин­стинк­ту жиз­ни…» Речь идет о са­мо­убий­ст­ве. Страш­ные сло­ва, жестокие — не­че­ло­ве­че­ские в сво­ей бе­зыс­ход­ной на­го­те сло­ва! Как боль­ной за­ра­жа­ет­ся о боль­но­го, как эпи­де­мия со­би­ра­ет свой пе­чаль­ный «уро­жай» — так че­ло­ве­че­ская ду­ша реа­ги­ру­ет на «эпи­де­мию» ка­зен­щи­ны, на ее бес­по­щад­ную об­щую мер­ку, не­дос­та­точ­но чут­кую, что­бы ус­лы­шать чей-то оди­но­кий го­лос.

         Те­ло дос­та­точ­но кор­мить, и оно бу­дет жить са­мо по се­бе. А ду­шу? Ду­шу на­до лю­бить, на­до ее по­ни­мать, на­до учить ее — гла­за в глаза — быть силь­ной.

         Гла­за в гла­за! Толь­ко так. Педагогика — это ведь не толь­ко шко­ла и се­мья. Это — вся ок­ру­жаю­щая жизнь. Ок­ру­жаю­щая и сей­час, и в про­шлом, и в бу­ду­щем. Су­ме­ет это «ок­ру­же­ние» убе­дить те­бя в ра­до­сти и смыс­ле бытия — хо­ро­шо. Не сумеет — ты най­дешь пус­то­те за­ме­ну.

         Вос­пи­та­ние не мо­жет быть ука­зом, на­зи­да­ни­ем, хо­лод­ной ре­ко­мен­да­ци­ей. Воспитание — это со­труд­ни­че­ст­во жиз­ней: силь­ной мо­ло­дой и опыт­ной ухо­дя­щей.

         По­дав­ляя лич­ную во­лю, мож­но вос­пи­тать лишь аб­со­лют­но­го сол­да­та.

         В ко­неч­ном ито­ге, лю­бой ме­то­дист бо­ит­ся сво­ей бес­по­мощ­но­сти. Имен­но бес­по­мощ­ность не мо­жет при­знать сво­их про­сче­тов и — за­щи­ща­ет­ся. Бес­по­мощ­ность лю­бит мун­дир боль­ше соб­ст­вен­ной жиз­ни. Боль­ше чу­жой жизни — тем бо­лее. Мундир — это всё, что у нее есть.

 

         Россия — это пе­ре­вер­ну­тый мир, здесь прак­ти­ка мерт­ва без тео­рии.

 

         Что тре­бу­ет­ся для то­го, что­бы уз­нать че­ло­ве­ка? Съесть с ним на па­ру пуд со­ли. Но это­го яв­но не­дос­та­точ­но для по­зна­ния рос­сий­ско­го ва­ри­ан­та дружбы — здесь ни­как не обой­тись без боч­ки ви­на. А познание — про­цесс бес­ко­неч­ный, и од­ной боч­ки ока­зы­ва­ет­ся слиш­ком ма­ло.

 

         (По мо­ти­вам бе­сед с ижев­ским историком И. К.) «Рос­сий­скую ин­тел­ли­ген­цию пред­ста­вить трез­вой не­воз­мож­но да­же тео­ре­ти­че­ски! Я не­од­но­крат­но раз­мыш­лял над не­по­вто­ри­мым фе­но­ме­ном рус­ской ин­тел­ли­ген­ции. По­че­му она ТА­КАЯ? По­че­му бо­га­тый, об­ра­зо­ван­ный че­ло­век, у ко­то­ро­го есть и дом, и се­мья, и обес­пе­чен­ное бу­ду­щее вдруг, как маль­чиш­ка, на­смерть за­ду­мы­ва­ет­ся о смыс­ле жиз­ни, и, так и не най­дя от­ве­та, ри­су­ет на бе­лой ру­баш­ке сле­ва кру­жо­чек и стре­ля­ет в не­го? В этой рус­ской не­объ­яс­ни­мо­сти пы­та­лись ра­зо­брать­ся и стран­ст­вую­щие куп­цы, и ка­би­нет­ные фи­ло­со­фы, и по­эты. Ответа — нет. Но все от­ме­ча­ли од­ну ха­рак­тер­ней­шую осо­бен­ность об­ра­зо­ван­ных рос­си­ян (это от­но­сит­ся и к про­шло­му вре­ме­ни, и к со­вет­ско­му пе­рио­ду ис­то­рии стра­ны) — это не­ве­ро­ят­ное, поч­ти па­то­ло­ги­че­ское стрем­ле­ние к доб­ро­воль­ной жерт­вен­но­сти. Рус­ская ин­тел­ли­ген­ция жерт­вен­на по са­мой сво­ей су­ти. А для реа­ли­за­ции этой про­грам­мы судь­бы нуж­ны, фор­маль­но го­во­ря, точ­ки при­ло­же­ния. Лев Тол­стой стра­ст­но вос­кли­цал, как о выс­шей меч­те: «Вот бы по­стра­дать за ко­го!» Ре­во­лю­цио­не­ры: Ки­баль­чич, Пе­ров­ская, — на­пле­ва­ли на бле­стя­щую карь­е­ру, всё про­ме­ня­ли на воз­мож­ность «по­стра­дать за на­род». Та же си­ла тол­ка­ла доб­ро­воль­цев на шты­ки и до­ты впо­след­ст­вии.

         Лю­бая тео­рия в Рос­сии ста­но­вит­ся ве­рой! Имен­но по­это­му ста­ло воз­мож­но бо­го­от­ступ­ни­че­ст­во. Теория — про­дукт моз­га. Вера — епар­хия ду­ши. Не мозг, ду­ша ви­на про­сит!

         Для на­шей ин­тел­ли­ген­ции ха­рак­тер­но обезьянничанье — сво­его ни­че­го не жаль, да и се­бя не жаль. Да­же рус­ский язык по­сле ре­во­лю­ции го­то­вы бы­ли за­быть: все учи­ли ла­тынь и эс­пе­ран­то, что­бы сво­бод­но про­све­щать «ми­ро­вой про­ле­та­ри­ат». Ка­ж­дый в этой стра­не зна­ет: по­след­нюю ру­баш­ку с се­бя снять — выс­шая сласть.

         На За­па­де пья­ни­цу осу­ж­да­ют, здесь — жа­ле­ют. Здесь на те­бя доб­ро­же­ла­тель­ное вни­ма­ние об­ра­тят не то­гда, ко­гда ты вы­рвешь­ся из об­ще­го по­то­ка, а ко­гда упа­дешь, спо­ткнешь­ся. Пья­но­го на Ру­си ис­по­кон ве­ку жа­ле­ли. Ска­жи­те, где, в ка­кой еще стра­не са­мый бо­га­тый храм воз­ве­ден в честь… дурака — храм Ва­си­лия Бла­жен­но­го?!

         Рус­ские лю­ди по­ляр­ны во­об­ще, интеллигенция — в осо­бен­но­сти. Ме­ры здесь не зна­ют. Жизнь здесь при­вык­ли чув­ст­во­вать, а не про­счи­ты­вать. Рус­ские фи­ло­со­фы уже не­од­но­крат­но вы­ска­зы­ва­ли мысль, что раз­гад­ка рус­ской ду­ши про­ста: фе­но­мен воз­ник на сты­ке двух культур — ев­ро­пей­ской и вос­точ­ной. Ду­ша на сты­ке по­сто­ян­но «ки­пит» и не улав­ли­ва­ет­ся ни в ка­кие ло­ги­че­ские рам­ки.

         Как ох­ла­дить веч­но ки­пя­щую рус­скую ду­шу? Ра­бо­той. Без­дель­ем. Пу­те­ше­ст­ви­ем. Ро­ма­ном. Ви­ном. Са­мо­убий­ст­вом.

         Взгля­ни­те, как вы­ра­жа­ет­ся на За­па­де сим­во­ли­ка еди­не­ния че­ло­ве­ка с Богом — это, как пра­ви­ло, оди­но­кий шпиль. К Бо­гу там идут в оди­ноч­ку. У нас же и в сим­во­ли­ке за­ло­жен смысл кол­лек­ти­виз­ма: лу­ков­ка на ку­по­ле церкви — это не­кое «МЫ», ко­то­рое за­тем лишь пе­ре­хо­дит в уст­рем­лен­ное в не­бо «Я». Та­кую фор­му ве­ры без са­мо­по­жерт­во­ва­ния про­сто не прой­ти».