Лев РОДНОВ
БИСЕР-84
(«Тексты-II»)
ТЕТРАДЬ № 12
*************************
Самая трудная задача для женщины — это хранить чувство благодарности.
Слова — это форма мычанья, расчет — неберущийся «икс»; любовь заменяет молчанье, а истину каменный Сфинкс.
Человек легко становится рабом пророчеств. В этом, возможно, найдутся корни вульгарных суеверий, в этом же, возможно, таится разгадка человеческой тяги-приготовления к священной — гарантированной пророчеством! — жертвенности в будущем. Примеры каждый легко подберет сам. Одному пророчество — маяк, спасательный жилет, другому — камень на шее в море жизни. Люди не так боятся вопроса: «Что с нами будет?» — сколь боятся ответа… Точнее, такого ответа, против которого и крыть нечем, и лучше бы не слышать его вовсе!
Костя. Человек-нерв. Какой-то деятель напрогнозировал ему вечную привязку к земле, судьбу не-путешественника и срок жизни — сорок семь лет. Воображение парализовало Костю: зачем теперь жить, если всё так скучно и наперед известно?
Стали говорить.
— Ты веришь в рок?
— Верю…
— Находится ли чья-либо одна судьба в русле общего рока?
— Д-да…
— Может ли судьба выйти за пределы русла рока?
— Определенно — нет!
— Правда, похоже на речку? Где вместо течения — время, жизнь. А ты — щепка в этой реке. Тому, кто приподнимется над поверхностью времени, легко рассчитать траекторию твоего движения: вон впереди мель, вон поворот, вон водоворот… И — готов прогноз! Но он верен только на данное мгновение и единственно на этот случай, когда ты — пассивен изнутри! Это очень важно: пассивен изнутри! Когда ты сохраняешь внутреннюю неизменяемость. Только при этом условии возможен внешний точный прогноз. А если изменяем? Тогда это уже не ты, и прогноз неверен: щепка гребет лапками, управляет своим движением в русле рока — огибает препятствия, лавирует. Изменяя себя (совершенствуясь, допустим), ты фактически уходишь от пророчества, уходишь от самого себя, то есть пассивную судьбу можно и должно обмануть внутренним движением!
Процесс создания произведения — это лишь черновая работа. Львиную долю труда занимает отделка, выскабливание фальши, мелкого мусора, досадных царапин, небрежности, подбор творческих гамм, звуков и красок, оживляющих форму до одухотворения. Если автор сам пренебрегает отделкой, за него это делает время: оно разрушает всё, что рушится, и тогда лишь остается неделимый перл. Автор, позаботившийся об отделке произведения, отправляет его в будущее, как судно, заранее защищенное от коррозии, а от черновой работы в будущее дойдут лишь отдельные золотые части.
Живая материя есть парадокс мертвой. Законы живого непостижимы для неподвижного.
Брат Валера сообщил: «Знаешь, в чем трагедия удачливого политического лидера? В том, что он обращается за пониманием и поддержкой ко второму эшелону общественных и партийных деятелей, которые буквально дышат в затылок своим засидевшимся консервативным шефам. Но! — Как только этот второй эшелон захватывает первенство, вся мощь его огненного дыхания обрушивается на революционера-инициатора. И он тут же превращается из революционера в шкурника-примиренца или обыкновенного поглупевшего труса».
Лидер только тогда лидер, когда ему невозможно наступить на пятки, потому что он успевает нащупать пространство новых идей и уйти вперед. Выдержать эту гонку пожизненно — невозможно для человека! Ведь это же так ясно: кто победит? Страна с президентом-марафонцем или страна с эстафетой президентов? Долго держаться за власть — вот главное общественное преступление! Там, на самом верху, как в горах от кислородной недостаточности, начинает кессонить совесть, заболевать болезнью высоты… значит, надо обезопаситься очень простым и эффективным средством — регламентом лидерства.
Серега собрался ехать в Москву на съезд левых коммунистов. Серегу вызвал Юра, представитель пресс-центра этого собрания. Оба они, и Серега, и Юрка — пьяницы, обеспокоенные тем, что жизнь проходит слишком неправильно и от того, дескать, пьющие… Приближается сорокалетний рубеж возраста и не пустой вопрос: к какому источнику припасть в жизни, какой энергией напитаться? В Москве друзья напьются и будут горячо доказывать: надо что-то менять, дальше так жить невозможно!
Был у кришнаитов. Книги, цветные фотографии на стене, предметы культа, коврик, курящиеся благовония. Подолгу выдерживают внимательный взгляд, точнее, пропускают его сквозь, как прозрачное стекло.
В жизни всегда были хозяева и слуги-исполнители. Ни те, ни другие не интересны в своей повторяющейся одинаковости… Но вот приходит в жизнь хозяин-самородок или исполнитель-самородок и все кричат: «Талант!» Так изобретатель-умница быстро приобретает массу последователей и защитников идеи. А что происходит в области духа, в области веры? Возможен ли самородок… веры? И что это значит? Открыватель еще одного пути к богу?! У кришнаитов это — гуру, учитель, толкователь божественных истин, переводчик небесного гласа, адаптирующий нечто высочайшее и невыразимое к нашему убогому существованию и косному языку. Гуру — генератор веры, точнее, транслятор высшего знания, остальные — лишь в той или иной степени способные к учению резонаторы. Быть самородком веры внутри веры — невероятно; поэтому, при всем уважении к пропагандируемым и исповедуемым высоким нравственным и моральным общечеловеческим принципам, невозможно разглядеть за восторженным послушанием и абсолютным не-сомнением динамичную личность. Ведь чем привлекает обаяние? Не тем ли, что человек позволяет сомнению свободно входить внутрь и свободно выходить прочь? Не теряя при этом равновесия духа! Вновь диалектический выбор: между паствой и личностью!
А, может, они правы? Зачем изобретать свой собственный «велосипед» там, где технология давно отработана и действует надежный дешевый конвейер: прими учение Кришны и не потребуется труда, учебы, мучительных поисков истины в одиночку. Вот оно, всё готовое, только возьми, не отворачивайся! Может, правы? Зажигая спичку, ты пользуешься плодами цивилизации, как закономерной данностью, и не помышляешь добывать каждый раз огонь пещерным способом — трением дерева по дереву. Так почему бы не воспользоваться плодами «веры», результатом тысячелетних духовных поисков? Кто скажет: почему ты не сомневаешься в спичке, поджигающей дрова в твоей печке и почему сомневаешься в молитвах, поджигающих душу?
И все-таки: могучее учение порабощает даже сильные личности, не говоря уже о слабых, которые им дышат и питаются — они «подвязаны» к этому каналу чувство-знания и эмоциональной псевдоинформативности, как телеманьяк к гипнотическому экрану. Вера несомненно может выполнять функцию сильнейшего наркотика, действие его распространяется на тысячелетия. Человек, засмотревшийся на Солнце, слепнет; душа, засмотревшаяся на бога — наркоман веры. Чудесное достижение — утрата личного эгоизма, — ни к чему не приводит: личность парализована для творчества.
Общение с кришнаитами навело на любопытное сопоставление: возможно ли создать список ответов, которые не вызывали бы вопросов? возможно ли создать список вопросов, не имеющих ответа? Здравый смысл подсказывает: феномен познавательного движения человека — сила вопроса всегда превышает силу ответа. Бога найти невозможно; ответа не будет до тех пор, пока жизнь существует в движении!
Депутат Коля верит в то, что он говорит, а говорит он каждый год — по-разному. Так женщина-истеричка полностью убеждена в своих словах только в момент разговора; в иной момент и в иной обстановке убеждения могут измениться на противоположные. Удивительно, что какими бы противоречивыми не были слова — в момент произнесения они искренни! Закон истериков и политиков — верить в самозаговаривание. Раскусить этот орешек для неискушенного уха и характера не просто, потому что искренность обезоруживает бдительность.
Лучше уж горько пошутить вместо совета: политиком можно, как женщиной, любоваться, ублажать капризы, хвалить, играть на слабостях, но никогда нельзя полагаться на его надежность и постоянство здравого смысла.
Старая дева начинается там, где одинокие претензии превращаются в одинокий компромисс.
Темперамент моей жены направлен на то, чтобы всё в доме шипело, крутилось, вертелось, работало, копилось, состояло, чтобы имелось, если не изобилие, то хотя бы накопление, если не гармония, то хотя бы порядок, если не благородство, то хотя бы приличия. Трудная задача! За всем не уследишь: ни рук, ни глаз не хватает. Не жена, а белка в колесе! Так что, с ее точки зрения, вполне естественно увидеть в менее темпераментном окружении и первостатейных лентяев, и врагов порядка, и неблагодарных нахлебников. Ой, кто же это такой плохой и нехороший?!
Жена нашла интересный выход: она стала попрекать все мои домашние дела и приводить в пример… мужа ее подруги. (Подруга имела неосторожность несколько раз похвалить своего мужика за хозяйственность. Этого оказалось достаточно для эталона и «канонизации».) Когда я при личной встрече поинтересовался у подруги, правда ли, что «икона» — самый лучший робот по обслуживанию женских хотений и велений? — подруга хохотала в изумлении: «Бред! Только в магазин ходит. Ты, по сравнению с ним, просто находка!» — и чужая белка застучала лапками по колесу Фортуны.
…Помнится, наступало в доме шкодное счастье неконтролируемой свободы, когда родители уезжали по делам или на отдых. Тогда можно было навести полный дом друзей — хоть всю улицу! — и этим наслаждаться.
…Позвонил отец-пенсионер, живущий отдельно с мачехой-пенсионеркой, радостно закричал в трубку: «Приходите в гости! Обязательно приходите! Когда придете? Приходите! Хозяйку мою сегодня ночью на скорой помощи увезли: воспаление легких. Я — один. Всей семьей приходите, я вам мяса дам». К слову сказать, я у отца из-за неуживчивой мачехи был последний раз года два назад, а жена вообще там не бывала. И вот — счастливый случай: «Приходите! Ее надолго упрятали…»
Уважать прошлое и уважать будущее — есть, к сожалению, разница!
Менее совершенная модель мужа отличается от более совершенной тем, что в первом случае надо по каждому поводу делать отдельные распоряжения, а во втором — муж самостоятельно угадывает желания жены и распоряжается собой соответственно. Можно предположить, что женщина в доме склонна принимать безоговорочное послушание за подтверждение негаснущей любви.
У разума есть «инстинкт самовыражения».
Художник Гришин сказал: «Не дребезди!» — почерк творца виден и по штриху.
Неподвижность убеждений характерна для слуг: «На чем остановился, на том стоять буду до конца!» Духовная смерть приходит первой.
Вова, ни жить, ни быть, занялся графикой: достал резцы, наворовал линолеума, прекратил пьянствовать, засел дома — месяц резал без остановки днем и ночью, целый ворох линогравюр наделал. Потом собрал всё в кучу — резцы, гравюры… — и выбросил в мусоропровод.
Прошел какой-то срок. Ни жить, ни быть — занялся живописью. История с мусоропроводом повторилась. Художник Вова — гейзер.
Может, импульсивным творческим натурам следует держать подольше паузу безделья? Тогда и гейзер творчества будет повыше. Все-таки обидно за нулевой результат: будто бьет человек по капсюлю своей, заряженной творчеством, жизнью, а сил для воспламенения не хватает — главного выстрела не получается: пороху маловато, пыж слабоват, картечь просыпалась…
Видимо, творчество — это и умение держать внутреннее давление чувств и мысли, и мастерство ремесленника при их освобождении.
Возможно, коммунаров соблазнила прямолинейная логика спасителя, который готов жертвовать ради спасения человечества (вечный искус!) собой, а если потребуется, то и всем человечеством: «Возьмем грех на душу, перестреляем всех несчастных, и тогда останутся жить одни лишь счастливые…» Так и вышло: Россия — страна блаженных.
Управляемое саморазложение — это когда ты говоришь: «Захочу — выпью, а могу и не пить…» Управляемость скатывающейся жизни создает эйфорию ложной подчиненности судьбы твоей якобы независимой воле. Есть и управляемое самосозидание — это вечный кайф ученичества.
Пусть будет так: ты чувством обожжешься, но не умрешь, а только обгоришь, — от зеркала, уродлив, отвернешься, с красавицею не поговоришь. Пусть будет так: ты выучишь проклятья, но, проклиная, будешь возвещать: что мир сей, как неопытная сватья, должна душа безмерно посещать. Пусть будет грех, чтоб выплыло святое со дна душонки с воплями: «Спасись!» Но, выплывшим, увидится такое, что вновь душа попросит: «Утопись!» Пусть будет так: ты выйдешь за ворота, отдашь разбойнику одежду и припас. У голого себя ты спросишь: «Кто ты?» И — браво! — промолчишь на этот раз. Пусть будет кровь, чтоб, в страхе цепенея, ты превозмог геройство и обман, чтоб не кивал, на тех, кому виднее, — ты миловать научен будешь сам! Пусть будет всё, что жаждет появленья. В ладошке смерти — вытаявший снег… Пусть будет светом мука сотворенья того, что ты назвал бы: Человек!
Шестилетнего Алеху ругать можно только… шепотом — иначе, при повышенном голосе вообще не услышит и не поймет даже о чем речь; от оранжерейного эго возникла повышенная чувствительность: при первых же признаках дискредитации его, Алехиной, исключительности — наступает ступор, защищающий хилую нервную систему от перегрузки. А «перегрузка» — всего лишь наставление. Внешне это выглядит так: выпученные, немигающие глаза, стойка «смирно» — чувствительный хитрец прячется в образ болвана. Человеческий росток с двойным нравственным семенем.
Иноземный разведчик мог бы донести: «Чрезвычайно сложно притворяться человеком! Всё время совершаешь ошибки: то забываешь лгать, то выполняешь в точности данные обещания, то начинаешь свободно мыслить и излагать. Люди сразу чувствуют чужака и в контакт не вступают».
Выдумать новое невозможно. Возможно лишь сопоставить данное.
В семье начальника от медицины постоянно едят тухлятину, хотя два холодильника в доме забиты продуктами и дарами от излечившихся больных. Секрет необычных вкусов очень прост: социализм научил людей думам о после-после-послезавтрашнем дне жизни и крайней бережливости. Поэтому свежие продукты лежат до последнего срока, а те, у которых душок, съедаются, их уже не жалко. Подобным способом хранят тушенку военные интенданты: НЗ на случай войны пополняется, а банки, пролежавшие на полке десяток лет, реализуются. Чисто российское изобретение!
Творческий мозг подобен раздоенному вымени, и если регулярно не «сцеживать» мысли в какую-либо форму — придет болезнь.
Гуманность? Это бесстрашие перед будущим!
Для прогрессивного консерватора годится алгоритм: «Нет, нет и еще раз нет, но все-таки… да!»
Были в гостях у отца. Старик болеет, но держится на спокойном старании жить. Его концепция здоровья сегодня: надо беречь себя. А ведь еще десять лет назад он утверждал обратное: нечего себя беречь, пусть организм закаляется от болезней — ведь борется, ведь побеждает же! У отца глаза зомби, в них потух огонь сопротивления. И вот чего я боюсь: отец чувствует, что моя сыновняя любовь к нему обретает запоздалую настоящую силу; почитание родителя становится высоким и безусловным; сына мучает невозданная благодарность за подаренную жизнь. Боюсь, что отец воспримет эту любовь как последнюю итоговую точку смысла своего бытия и — расслабится окончательно, умиротворится, обрадуется смерти… Поэтому посылаю ему мысленный ток своего тепла, а при встрече — не договариваю, не раскрываю створок внешней сдержанности, надеясь увести старика от умиротворения. Но покой его крепок уже: он спокойно сообщил, как дура-мачеха уничтожила все фотографии моей матери, его жены, его единственной светлейшей любви. Мать умерла в 49 лет.
Ничего навсегда не дается. Ничто не уйдет навсегда.
Сегодня смотрят с иронией и сожалением на человека, пытающегося выдумать в устоявшемся языке какие-то открытия, новые слова. Увы, язык уже сделан. Им просто пользуются. А не придет ли в мире такое время для сонма мыслей? Кто будет ими пользоваться наподобие слов? И кто будет этот говорящий?!
Времена цветения чувства, силы, ума и веры — не совпадают.
Сергей — мотогонщик, профессионал на ледовых дорожках, одиннадцатикратный чемпион страны, человек могучей натуры, добрый, переживший сложнейшие травмы, — вдруг оказался бессилен перед отвернувшейся славой. Состарился, стали забывать. Некоторое время держали еще испытателем-конструктором на машиностроительном заводе при КБ, но и там со временем предпочтение отдали не «свадебному экс-генералу» от спорта, а нашли молодых, расторопных, генерирующих идеи. Обиделся, стал прикладываться к рюмке, замолчал, заугрюмел и вовсе запил. Стал шофером-вахтовиком, летает теперь на Север вкалывать, зарабатывать деньгу, крутить баранку «Урала». Испытание простой работой оказалось еще тяжелее, чем испытание потерянной славой. Сама мысль, что он теперь рядовой, что бригадир может на него наорать, заставить подчиниться — это невыносимо! Сергей пьет, потому что жизнь без фанфар хуже смерти. Фанфары звучат теперь лишь в его воображении — это музыка самооплакивания, сладчайшая из музык! Сергей теперь снаружи — потухший костер, а изнутри — концертный зал, где всегда играют «Реквием».
Убереги чад своих от радостей, выигранных через первенство и тщеславие.
Инверсия понятий часто позволяет всё расставить по своим законным местам. Например. Инакомыслящие — это работники власти: аппарата партийной верхушки, директора, главные, замы, замы замов…
У каждого свое представление о необычном. Кого-то может удивить просто волосатое яблоко.
Тю-тю-тю! Прочный комфорт жизни неприхотливого человека можно испортить навязчивой отзывчивостью.
Подобно тому, как даже трусливая собака рычит на человека со слабой волей, излучающего боязнь, так малый ребенок может реагировать на ласковую, просительную интонацию матери — это интонация-провокатор, сигнализирующая о том, что нет препятствий для становления малолетнего тирана.
Женщина неожиданно изменила прическу, передвинула мебель. Для чего? Сама она, как правило, объясняет новации очень невнятно, примитивно, близко к объяснению: «Я так хочу!» А что заставило? Думаю, всё дело в несоответствии, в рассогласовании равновесий внешнего мира с внутренним: нарушается покой, привычный комфорт существования, который хочется вернуть, потому что, если человек не мазохист, его властно зовут к себе приятные ощущения.
Внешний мир изменить быстро не под силу даже гениям. Значит, надо изменить мир внутренний и будет опять баланс. Вот и доказал: внутренний мир женщины — во внешностях! Шутка.
«Делай, что хочешь, только не ври!» — говорил мне, повторял изо дня в день всё детство мой отец, понимавший, что выработка потребности к выговариванию, к самоочищению и исповедальности — это мудрый механизм человеческой души, пытающейся избавиться от балласта отягощенной нравственности через откровение, т. е. через отождествление своего Я со всем окружающим сообществом не умозрительно, а на самой реальной практике.
…Школьный дневник с первой в жизни «двойкой» я закопал в огороде, больше испугавшись не наказания, а самого факта существования «оскверненного» дневника.
— Где дневник? — спросили меня родители. И я тут же повел возмущенных домашних «пинкертонов» на «эксгумацию».
Отец взял ремень и выпорол меня, впервые в жизни замахнувшись на ребенка.
Сегодня, через тридцать лет после того дня, он неожиданно вспомнил и признался:
— А я две недели потом работать не мог… Переживал, на больничный ушел! Нервы…
Тридцать лет отец мучался вопросом: не соврал ли он самому себе, замахнувшись?
— Это был один из самых лучших уроков! — утешаю, говорю ему искренне.
— Правда?! — И смотрит. Но чувствую: ему без разницы, что я говорю и что понимаю — он занят собой.
Не заигрался ли отец на старости лет в само-исповедальность? Не занят ли он полуфразой «только не ври», и не забыл ли «делай, что хочешь?» Не от этого ли человек теряет волю к жизни?
Неповторимость автора имеет две возможных полностью оригинальных точки в творчестве — начала и конца, местного начального колорита и новой, недостижимой доселе высоты. Но! Полет от неповторимости начала до неповторимости конца лежит через повторение, взятых ранее, чужих высот.
В минуты ожесточения мира ожесточаются все миры, включенные внутрь.
Сегодня в автобусе: над выходом под прозрачным пластиком фотография гения восточных единоборств, полуобнаженного, с двумя дубинками в руках… С женщиной случилась неожиданная истерика: «Басмач! Вот они! Вот! Здесь уже! Басмач, сволочь, басмач!» Пассажиры тут же разделились в поддерживающих мнениях и уже сами начали ссориться: так сухая трава загорается от любой искры… Ни в одном голосе не было доброжелательности.
Остановка. Мимо женщины к выходу пробирается семья с ребенком на руках. Женщина: «Что ж вы толкаетесь-то?» Отец семьи оборачивается в еле управляемой ненависти: «Молчи, дура!» Словно всех мучает избыток ненависти, жажда мщения, словно всех зовет под свои знамена крикливый горн уничтожения правил жизни, а заодно, может, и самой жизни!
В мире изменяется всё, кроме упрямых стариков.
Видел молодых цыганок, громко и щедро лопочущих на своем родном языке, независимых в своих ярких эпатирующих одеяниях. А ведь это культура! — она сохранилась неизменной во время беспощаднейших взаимовлияний и ассимиляций. Почему? Не в примитивизме ли быта дело? Простейшие выживают там, где сложным организмам даже находиться не по силам; более того: разрежь этих простейших на тысячу кусочков и — будет тысяча простейших, живых, как ни в чем не бывало. Культура-Феникс выживает за счет простоты формы, содержание при этом она, конечно, может иметь любое и любой сложности.
Кто ответит: что такое «романтика смерти»?
Язык чувств — надсловесный, страстный диалог человеческого «я» и «якающей» природы.
Вот правило трех «нет» для матери: не задавай вопросов, не распоряжайся, не говори обильно. И тогда твой ребенок получит украденные возможности: спрашивать самого себя, распоряжаться собой, слышать смысл.
Если человек объясняет временное изменение своих человеческих качеств «исполнением служебных обязанностей», то смело можно говорить об «исполнении человеческих качеств» в оставшиеся часы.
Литературному перепроизводству грозит кризис. Что останется из того огромного вала, который написан? Что будет жить, что обречено? Думаю так: массовый культурный навык сделают каждого человека как бы писателем, умеющим и наблюдать, и осмысливать, и формулировать самостоятельно. А из огромной литературной кучи останутся, наверное, лишь некие формулы духа, способные вызывать генерацию мысли — это и будет новым Заветом.
Отсутствие вопросов — это победа Учителя.
Всё бурлит. Каждый спешит застолбить свое «я» в одиночку или скооперировавшись. Такое ощущение, что экспонента развития мира уже близка к точке срыва и пора позаботиться о выборе пути: вечность или возврат? Лететь в никуда обременительно для тела, как, впрочем, и возврат убийственен для души.
Факты, факты… Евгений Клячкин, ленинградский бард приглашен к нам в город Лешкой К. Это последняя гастроль барда в Союзе. Уезжает в Тель-Авив. Евреи покидают страну, где сегодняшняя культура — лишь воительница за свое существование. Нищая воительница!
Серега возвращается со съезда коммунистов-радикалов. Местные чиновники нервничают, возмущены «своеволием». Серега больше не надеется на себя, Серега надеется на себя среди всех. Этим и опасна любая, даже самая прекрасная по своей идее, революционность.
Вдвое опять повысили цены на ювелирные изделия. Подруге позарез нужна стала серебряная цепочка. Самочка обязана быть соблазнительной. Это закон, ужесточающий свой диктат от полу-удовлетворений. У подруги на работе появился молодой человек, начавший с подарков. В нашей библиотеке прибавилось на книгу Мандельштама, убавилось на Волошина. Пусть. Не храни ее, судьба, от любви, но обереги ото лжи! Время терять любимых!
«И жить торопится, и чувствовать спешит!» — утверждал полтора почти века назад А. С. Пушкин. Что-то сегодня изменилось в этом. Может, жить торопятся, а чувствовать — не спешат? Разве что избранно чувствовать: ненависть, раздражение, недоданность.
Где же ты, искусство данности: бери, что есть, радуйся этому, живи и умножай, если можешь, а смог — отдай дальше, для новой данности? Где?! В наступлении дня на землю есть естественная уверенность, а в твоих желаниях много ли естественности? Искусство данности не парализует свободу тела и самостоятельность мысли, но, в то же время, направляет, корректирует действия с неизбежностью рока. Фатализм обстоятельств и фатализм желаний связуемы в тебе.
Холодная, голодная, огромная страна, — свободная, народная опухла от вина! Синеет небо весело, в витринах синева: почто носы повесили, кальсонная братва? Холодная, голодная, огромная земля считает по копеечке, гуляет до нуля! Не красная смородина, а звездочки с куста; сегодня мама — родина, а завтра сволота! Огромная, печальная, без края, без конца, скажи-ка, мама-родина, кто будет за отца?! С утра горят пожарищи: мы все одна семья! Когда пришли «товарищи», закончились друзья! Холодная, голодная, всегда нехороша, волчицею бездомною кусается душа! Почто житуха пыжится, зачем дудит в дуду? Корите — не обижусь я, гоните — не уйду! Огромная, безумная, расставила посты, кругом земля-обманщица щедра до нищеты. Не знамя, а знамение: в кровавой суете родила мама гения на пользу сволоте! Огромная, холодная, жива почем зазря, свободная, народная — без бога и царя.
Грамотный неграмотного всегда оболтает, да победить не сможет. Человек, пришедший ко мне, представился так:
— Колхоз «Путь Ильича», Александр Гаврилыч Иванов, наследник демона! — и протянул пачку листов, исписанных ровным почерком.
— Какого демона?
— По демону я иду… Такой же неспокойный! За Лермонтова всегда молюсь!
Наконец, выяснилось, что Иванов — пенсионер, одинокий, а сельсовет творит над ним произвол: оттяпал часть огорода. Иванов изложил на бумаге страстный донос на все безобразия, творимые местным руководством. Но как изложил? Полуграмотный стиль, масса орфографических ошибок, никакой логики в изложении — уж не мастак, так не мастак: землю всю жизнь обрабатывал, с пчелами занимался, топором махал.
— Обращались куда-нибудь с этим? — спрашиваю.
— Писал! Ни ответа, ни привета. Теперь к тебе пришел вот.
Эту картинку жизни можно переворачивать, как песочные часы, и тогда песочная правота времени будет пересыпаться из одной колбочки в другую, из одного смысла-самооправдания в другой… Представьте-ка: к профессионалу-земледельцу пришел «на прием» за кусочком хлеба дебелый министерский олух. Глянет работяга-крестьянин на такого, плюнет и может не дать милостыню, пусть, мол, лучше подыхает отродье! А наоборот? То есть, как есть сейчас? Полуграмотный кормилец идет за помощью к законникам и воротилам, да толком сказать не может, не обучен такой премудрости, не то что бюрократическому витийству. Глянут на такого просителя в казенном доме и со всей искренностью почувствуют к нему с высоты своего умения — гадость и омерзение; подыхай, мол, такая жизнь, без жалости! Она и дохнет. И тогда две злобы в песочных часах друг на друга начинают смотреть, и ложатся часы набок, и кончается тогда течение времени, и начинается голод.
Два друга, два тракториста из района, два честных парня-работяги попали, благодаря прихоти выборных игр, в парламент страны. Искусственно и в единочасье попавшие в среду интеллектуального противоборства, парни теперь проливают перед своими избирателями собачьи слезы: «Мы же ничего не можем там сказать! Мы ничего в этом не понимаем!» Вот-вот! На это и рассчитывают подлецы от политики, умудрившиеся однажды прикрепить на взнузданную клячу-народ еще один хомут — псевдоучастие в псевдополитике. Дескать, сознательная лошадь лучше повезет.
Мозг — это только «желудок» для мыслей. Сколько я знаю людей, у которых всегда «несварение». Бедняжки!
Если хочешь, чтобы порок стал сильнее, вступи с ним в борьбу.
Коммунистический царь ввел организованное издевательство над пьющими россиянами. У магазинов — дикие очереди, бывает, давят насмерть. Запрет принес дополнительную прибыль государству-лицемеру. Расчет оправдался: раб унижен, но терпит, — можно двигаться дальше. В этом вся Россия!
Оперативность оценки, безошибочность чутья в беседе с незнакомым соплеменником целиком зависит от одного забавного внутреннего искусства: попробуйте (причем, в одно и то же мгновение!) верить своему собеседнику сразу на все сто процентов и на столько же — не верить. Сказанное, зажатое в такие «тиски» вашего внимания, практически мгновенно теряет словесную «воду». Остается суть. Всё очень просто!
Красивая жена обходится значительно дороже умной.
Снова, вновь и вновь думаю о временах жизни: времени потери друзей, времени потери любимых, времени потери детей… Конечно, в каждую из этих потерь следует вложить смысл постижения: «Только то подлинно твое, что отдано тобой». Потеря — не случайность, потеря — результат! С каждой из этих утрат я отождествлял самое себя или буду еще отождествлять? Ум странника холоден, а летящая душа не помышляет о возврате!
— Чем это ты занят? — перебивает мои мысли вопрос жены.
Пауза. Возвращение в реальность.
— Сейчас допью чай и пойду на работу.
Пауза. Я улыбаюсь. Это — улыбка блаженного.
Если ты хранишь свое сердце в недоступности, но позволяешь ему любить — его услышит лишь такой же узник.
Ву Кхак Минь (Вьетнам) умер триста лет назад, но был до того эгоистичен, что не пожелал расстаться с индивидуальностью души — голодал сто дней, пока она не «вылетела» вон, а тело стало ее ждать, не портясь и не разлагаясь во влажном тропическом климате. Индивидуальная, не примкнувшая к общему мировому духу душа — своеобразный «выродок», вершина эгоизма личности, ведь любое поле, дух приобретет лишь силу хаоса, если будет состоять из самоуправляемых индивидуальных первокирпичиков. Скажем, трудно представить, что будет с лучом света, если каждый фотон начнет вести себя так, как ему заблагорассудится. Аномальный фотон — не фотон, это «дурной свет».
Логика художника несокрушима: «Пьян был. Не помню. Не было, значит!!!»
Как в древности земной наблюдатель встречал в небе невероятных драконов, так сегодня тысячи наблюдателей фиксируют в свободном пространстве НЛО. Цивилизация рвется в космос, гонимая не столько мечтой, сколько жадностью плодожорки. Увы, искусство летающей рыбы непонятно искусству ныряющей птицы.
Поиск истины для отдельной личности похож на жизнь одинокого колеса: без движения — падает. Зато множество колес, сцепленные воедино, устойчивы и в неподвижности, но — неповоротливы!
Из Ленинграда на каникулы приехала студентка Настя. Сессию сдала на повышенную стипендию, но сама считает, что оценки поставлены незаслуженно. Вместо отдыха Анастасия учит дома то, что уже пройдено. Это не показуха, ей опротивела неопределенность мира. Она втайне хочет стать выдающимся аскетом, крупным специалистом. Даже в ее любви есть глубоко скрытый расчет, затыкающий вольницу чувств кляпом доказательств. Бедная Настя! Ты будешь с опозданием «учиться» своей любви одна — после того, как увидишь в зачетке чувств неисправимый «неуд».
Достаточно в хаосе появиться одной-единственной константе, как весь хаос упорядочивается. Оглянись: хаоса в мире не существует!
Ползут по дорогам давилен горбы, в давильнях спешат на работу рабы. Качнись на ухабе, автобус, качнись: водитель, постой, от работы очнись! Рули на проселок, поищем, мой друг, где падают звезды, где берег и звук. Трясется, гудит обездушенный конь, лишь тянется шлейфом бензинная вонь. Плотней, чем поленница колотых дров, потеют рабы, да боятся воров.
Ползут по дорогам давилен горбы: рождается утро, морщинятся лбы, — давильня, давильня! локтями под бок! нарывы словесные брызжут, как сок. В казенных домах и рубли, и еда, боятся рабы опозданий туда: отдаться, принять, закрутить, передать — нельзя, невозможно никак опоздать! А глас репродукторный бодро им врет: «Без вас всё погаснет! И утро — умрет!» И каждый, кто едет в давильне людской, — «Скорее б погасло!» — желает с тоской. Качается горб, вертит сношенный скат, как бомбы на взводе, терпенье и мат…
Но раб пожилой наставляет семью: «Я честную жизнь отработал свою!» Давильня, давильня, крепка твоя власть! Здесь каждый спешит на сиденье упасть. Была бы дорога, работа была б! Водитель веселый — всех едущих раб.
Человек — это квант эволюции.
Идеал в руках убийц становится абсолютным оружием! Потому что стремление к идеалу безусловно. В этом блеск и трагедия обмана.
Сильный будет жалеть тебя, глупого, а слабый — пользоваться твоей глупостью.
Женщина укрепляется иллюзией: внутреннее мужское упрямство она принимает за полностью отсутствующую внутреннюю волю. Женщина курит, легко соглашается выпить, многословна и кокетлива, одевается ярко, в беседе ловко демонстрирует комментирующий ум, безоговорочно уверена в своем исключительном праве пола на уступки и первенство. Я люблю ее. Но «люблю» и «вижу» — разные вещи; я вижу в ней поведение проститутки-интеллектуалки, и, чтобы не оскорбить ее так называемое достоинство, я улыбаюсь.
— Убери ухмылку! — это всё, что она поняла. Улыбка смущает иллюзионистов.
Утрата связи между искренностью и интересом заставляет смотреть в гостях нудные семейные фотоальбомы, а в своем доме — доставать свой такой же архив.
Новая литература? Это всегда поступок, в результате которого появляется литература о «новом».
Костя не притворяется, это его главный талант, за который и пострадал — ушла жена, увезла за собой всю мебель. Костя столкнулся с проблемой устройства элементарного быта.
— Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, это вы давали объявление о продаже двух кресел? Как!.. Как продали уже?! Св… — не притворяющийся Костя едва не вымолвил в телефонную трубку: «Сволочи!» — в этом его несокрушимое обаяние, которое многие принимают за невыносимость.
Костя предложил идею антикатастрофы, но очень страдал от осознания плагиата; до идеи упорядоченности Создатель додумался раньше.
Фальшь, именуемая убеждением, обычно действует в два приема: сначала она заставляет обмануть себя самого, а уж только потом — обманывать других.
Личность, жестко вставшая на платформу убежденности, выражает не себя, а самодостаточность платформы.
Из двух удовольствий приходится выбирать: либо удовольствие читать, либо удовольствие писать. Много пишущий, мало читает, много читающий своего не скажет.
Секрет прозы: в ткань повествования вводятся, выражаясь языком программистов, «маркеры», психологические установки, памятки, незавершенное действие или действие с предполагаемым развитием, вопросы, оставленные без ответа и т. д., а через некоторое время прозаик возвращается к этим «маркерам» и — происходит у читателя радость: он узнает установки, вытаскивает их, наконец, из полуподсознательного уровня на уровень сознания, радуется, что его собственные предположения сбылись, вопросы и их развитие угаданы верно — это возвышает самолюбие читателя так же приятно, как полностью угаданный, к примеру, тест на интеллектуальную исключительность. В этом и есть секрет прозы. Проза не учит, проза — тешит.
Возможно, кому-то придет охота прочитать эти записи. Что ж, они зазвучат полнее, если в параллель к ним просматривать периодику девяностого года: события и коллизии времени находятся там, а настоящие записки — только эхо.
В результате конкурентного развития каждое полушарие нашего мозга — логическое и абстрактное — дало свой цветок веры: упование на расчет и упование на чувство. На одно нынче молятся технологи, на другое — богословы. Оба цветка тянутся к небу — за оплодотворением!
Удачливых людей поджидает опасность, подобная болезни водолазов-ныряльщиков — глубинное опьянение: чем проницательнее становится специалист в своей области, тем приятнее ему погружаться в пучину узкого знания. С какого-то момента можно с уверенностью сказать, что всплыть обратно к разнообразию жизни у «ныряльщика» от науки не хватит уже ни сил, ни времени.
Если у армии не останется возможности доказать свою доблесть на стороне, она докажет ее на своем народе — убив его или поставив на колени. Хорошей армии, как хорошему спортсмену, нужна постоянная тренировка, без нее она теряет форму. Если нет партнера, то есть врага, можно использовать «грушу», то есть — свой народ. Этой ахиллесовой пятой армии пользуются ослабевшие правители и правительства. Когда трон начинает шататься, правители разрешают армии пустить кровь. И армия показывает единственное, на что способна — доблесть убивать и быть убитым. Правительство тут же начинает призывать народ гордиться славой военных. А сочетание гордости народа и славы армии делают трон вновь неуязвимым и незыблемым.
Улыбка блаженного освещает Апокалипсис!
В доме живет очень ласковая собака. Она играет, заискивает, скалится, желая понравиться каждому, кто ее окликнет. Даже в специальной книге про нее написано: «К несению службы не годится, любит всех». Такая порода.
В доме живет очень ласковая женщина. Вокруг так много ласки! Отчего же мне печально?
У руля партийной власти стоят особые люди. Не дураки. Не тупицы. Антивещество! Антивещество по отношению к миру искусства и творчества. Они любят «брать на себя ответственность», хотя никто их об этой услуге не просит. Даже наоборот.
Во Дворце культуры открыли выставку «Эротика». Пока в экспозиции были представлены лишь обнаженные женские тела, выставка благополучно работала, но как только там появились изображения обнаженных мужчин — посыпались угрозы и приказы «сверху»: выставку немедленно закрыть! Почему? Большинство из «берущих ответственность» — мужчины.
К распутству и нигилизму подталкивают два запрета: запретная мораль на тело и табу на мысли.
Что такое любовь? Я не знаю! Не знаю! Не знаю, сколько бы ни постигал глубины и сложности жизни! Ведь только самый примитивный ум может назвать любовью влечение двоих, их небольшой уют, их мир наслаждений, ревности, глупости… Любовь во всем: в каждом слове, в каждом времени, в каждом предмете — она не знает границ ни в мечте, ни в веществе! Горе, если одному хватает для любви одного лишь утешения, комплиментов, потакания своим желаниям, прихотям, воспевания привилегий пола, а другой вдруг увидел иной мир, иную даль, иную возможность мира, потому что любовь — это всегда бросок в неведомое, через край, через невозможность! Что тогда? Господи! Одна любовь становится для другой смертельным чудовищем!
Каждый свободен в своем выборе. Каждый свободен в своей любви. Но только направление душевного тока позволит отделить в опаснейшей свободе любви высокую жертвенность от обыкновенного блядства; любовь — отдает, самолюбие — требует; подаянием не насытишься!
Ты идешь, значит, ты сделал свой выбор.
Женщина начала гулять. Вернулась в середине ночи, прокуренная, наглая.
Спрашиваю утром: «Пришло время расставаться?»
— Ты так считаешь? Но, пойми, я же люблю тебя! Просто мне хорошо с ним, я с ним — другая… — в ее голосе мне чудится скрытое злорадство, защита своего «законного» права на получение удовольствий, каких требует, тщательно оберегаемая в глубинах натуры, самочка. В чем я виноват? В том, что не посвятил всё свое время, проведенное с ней, комплиментам и ухаживаниям? Да. Предпочел освободить силы жизни для иного движения, работы. Козочка осталась на лугу. Какое-то сверхчутье безошибочно определяет почти во всем «запах» лжи.
Вот два безотчетных поступка, разделенных временем: в начале нашей любви я… нюхал ее халат, как преданный зверь, заполняя зачем-то в ее отсутствие знакомым запахом свой, стонущий от избытка счастливости, восторг. Этим утром я зачем-то безотчетно подобрал брошенный лифчик и понюхал его: пахло омерзительным табачным перегаром.
Наблюдал, как женщина тешилась с гороскопом: «Ну, вот! Видишь! Я натура впечатлительная, непоследовательная, могу увлекаться. Чего же ты хочешь? Это заложено во мне, за-ло-же-но! И от этого никуда не денешься: нельзя требовать от человека то, что ему не дано. Не да-но! Понял? Я ни в чем не виновата!»
Какой восхитительно простой способ объяснить любую свою слабость и уж в дальнейшем не сопротивляться ей. Моя любовь счастлива от своего ничтожества: можно теперь, начитавшись «объяснений», опустить крылышки, не дергаться, плыть по течению.
Даже если гороскоп верен, не будет ли отважнее попробовать пройти весь его круг, впитать в себя, в свою жизнь все его черты и характеры, все его счастливые и несчастливые знаки? А это безволие, эта подчиненность стартовой данности: зачем? зачем финишировать на… старте, сославшись на данность, точнее, оправдав этим свою жизнь, трусость и безволие души? Чем ты отличаешься тогда от скотины? Только тем, что твои инстинкты более многочисленны и сложны? Хрю-хрю… Побори страх: данность — это лишь точка опоры для первого шага, а дальше — иная данность и снова шаг… Иди, любимая! Иначе разомкнутся наши жизни.
Вот приходит утро: «Здравствуй, жизнь моя!» — «Убирайся к черту, спать желаю я!» Вот приходит полдень: «Здравствуй, жизнь моя!» — «Убирайся к черту, есть желаю я!» Вот приходит вечер: «Здравствуй, жизнь моя!» — «Убирайся к черту, лечь желаю я!»
Вот приходит полночь… Вот приходит утро… Вот приходит полдень… Вот приходит вечер… В зеркале качается глаз голубизна: не вернулась заполночь любимая жена.
Судьба закончила вращенье, целует душу забытье: в тебе нет силы на прощенье, во мне нет воли на житье.
Презрение поддержит женщину в ее новом выборе. Презрение — питательная среда для женских поступков. «Аленький цветочек», только наоборот: полюбила в облике человеческом, а увидела в облике чудища и — кончились терпение и доброта красавицы.
Женщина не должна ставить на прошлое. Платить придется разочарованием в себе.
Школьники, выпускники одиннадцатого класса, обратились со странной просьбой: «Выступи в нашем рукописном журнале». С чем? О чем? Не могут сказать точно. Был бы счастлив, если они, действительно, почувствовали в мире, переполненном информацией, рациональностью и безжалостной спешкой конкурентов, голод на Слово. Надо, надо говорить! Каждому! О чем? О ком? После того, как человек научится говорить, его почти невозможно научить слушать?! Кто ты, что ты, зачем ты? — нет иной попытки для ответа, кроме слова! Слово универсально и для плоти, и для духа. Уж не посредник ли? Что мы ищем, сопоставляя два мира — внутренний и внешний, пытаясь за счет кривизны одного мира выправить кривду другого, а выправив, ужасаемся новым искаженным перспективам? Мы ищем Человека! В себе, в окружающих, в боли и в любви, в страсти и аскетизме, в потакании мысли и в оглушении вином — всюду мы ищем одно: что называть Человеком? Потому что то, что мы называем этим именем сегодня — далеко от абсолюта и гармонии, да и гармонию всяк понимает на свой собственный лад. Поэтому не совпадают масштабы человечности, морали, духовных высот, не совпадают усилия различных человеческих жизней. И вновь череда рождающихся, умирающих, воюющих и созидающих существ Земли бежит по ниточке времени навстречу убийственной загадке: что есть Человек? Ищи! Ценой каждого своего мгновения — ищи! Потому что за каждое твое мгновение заплачено мириадами мгновений твоих предшественников. Человек! Он всюду, во всем, в каждом, в прошлом и в будущем, он — это ты, это все мы, найди его обязательно! Задача невероятная, потому что человек необъятен, как Вселенная. Именно потому невероятна и прекрасна жизнь, не стоит губить ее ограниченной жаждой и слепым служением цели. Ищи Человека! — У этого пути нет конца.
Едва пригрело солнце, едва пробились наружу из ветвей первые листья, — Яблоня проснулась и заплакала: «Ох, не вырастут плоды, ох, не хватит мне солнышка!» День и ночь Яблоня громко причитала над своей судьбой: «Ох, ночью кроты обгрызут мои корни! Ох, побьет меня градом! Ох, размоет дождь землю! Ох, спалит меня молния! Ох!..».
А плоды, тем временем, зрели и наливались соком, им были безразличны волнения матери-яблони. Наконец, пришло время сбора урожая: «Кому нужны мои дети, кто их возьмет? Посмотрите, какие они красивые и сладкие!» Но никто почему-то не захотел сорвать замечательные плоды. Они упали и сгнили. «Ох, как я была права!» — в отчаянье закричала Яблоня. Но никто в саду не пожалел ее.
У меня есть много товарищей, которые начинают дела со слов: «Боюсь, не получится…» А когда получается — радостью не с кем поделиться, потому что заговор вначале сильнее результата в конце.
Не надо меня ценить, а надо меня любить. Сердечная рвется нить: в любви не бывает цены! Ты видишь: вот дом пустой — не с этой я и не с той, не грешник и не святой, люблю только то, что люблю.
Любить СВОЕГО мужа или СВОЮ жену очень удобно — личных проблем становится значительно меньше.
Если счастливая женщина начинает вдруг жаловаться вслух, то за ее дальнейшее счастье придется платить.
С художником Г. случилась история. Художник был не простым, а думающим пьяницей. То есть, принадлежал к тому редкому племени осквернителей покоя жизни, которые применяют философию на практике.
Художник Г. покинул мир, закрылся на загородной дачке и трое суток кряду горько пил в одиночку, думая о тщете и о бренном. Трудно сказать, до чего бы он додумался дальше, но в лесной глуши его отыскала знакомая девица, которая тоже в эти дни думала о тщете и о бренном.
— Убей меня, — спокойно попросила девица.
— Ладно, — лениво согласился исполнитель. — Снимай туфли, в галошах пойдешь. В лес. Здесь не буду.
Минут двадцать девица жалела туфли, потом решительно переобулась в галоши, и двое зашагали в чащу. В руках у Г. были топор и веревка.
В лесу он привязал ее к дереву, поясняя: «Чтобы не размазывала кровь по земле, если ползать еще будешь… Да и рубить на твердом стволе удобнее…» Девица серьезно и мужественно готовилась к отходу. Художник был тоже серьезен и равнодушен: мысли о тщете и о бренном полностью лишили его гуманности и сострадания. Он замахнулся топором… Девица закрыла глаза…
— А, черт! — сказал палач с досадой. — Забыл свет погасить на даче! И дверь не закрыл!
Он бросил топор на землю и ушел.
Часа четыре художник сидел в помещении, размышляя и потягивая портвейн. Потом вернулся в лес.
— Сволочь! Мерзавец! Скотина! — заорала привязанная девица, завидев палача. — Развяжи сейчас же! — Он развязал. Девица стукнула его напоследок и убежала жить. А мастеру жить или умереть было без разницы. Он взял топор и веревку и пошел допивать портвейн.
Прогресс внутреннего и внешнего миров человека имеют одинаковую особенность: для того, чтобы шагнуть вперед, надо избавиться от формы прошлого, сохранив, по возможности, содержание — известная, парадоксальная банальность, заставляющая буквально рушить всё снаружи в революционном буйстве, либо выворачиваться, убивая свой дух изнутри. Тот прогресс, какой мы знаем, — тот путь густо усеян костьми и трупами. Трупами материй, трупами идей и верований. Грубо, безумно, вечно в каком-то состоянии аффекта совершается диалектическое «отрицание отрицания». Может быть, прогрессу, жестокому пути постижений жизни пришла пора обучаться культуре… убийства?! Стопроцентно сосредоточившись в благоговейной радости на культуре прихода в мир, не проиграл ли человек весь смысл бытия, позабыв о культуре ухода?
Отработавшие вещества должны покидать организм (организм общества, в частности, если говорить о политике и политиках) регулярно и добровольно, иначе — запор, боли… Организм управляет ходом отходов, а не наоборот.
Завтра в городе объявлен большой митинг. Возможно, будет побоище: я видел из окна редакции, как милиционеры тренировались накануне в применении дубинок, щитов и аэрозолей. Если это случится, будет очень нехорошо, потому что в культуре убийства все три стороны — народ, власть и сила — не владеют главным: беззлобием.
Культура прихода зависит от окружения. Культура ухода — от тебя самого.
Стиль жизни: понос желаний.
Удовлетворенная обида может восприниматься как состоявшаяся свобода.
Многотысячный митинг прошел относительно спокойно, без особого экстремизма и крайних мер. Обошлись криком с трибуны. Забитые русичи даже в злобе сдержанны.
Почему толпа собирается вместе? Что происходит в невидимом мире идей? Идеология — это окаменевшая вера. Настоящая вера не знает идеала. Поэтому бунт вечен.
Самоуверенность мужчины не знает границ! Терпение женщины не знает предела! Страшны лишь ограниченная самоуверенность, обусловленное терпение.
Искусством неуверенности исследователь должен пользоваться так же уверенно, как умением дышать.
Очень важно, став общественным деятелем, не поддаться соблазну принести себя в жертву высокому служению общему делу, заявив: «Я больше не принадлежу себе!» Такой «служитель» мертв для прогресса и настоящего движения, он теперь всего лишь заложник собственного имиджа, раб общественной легенды.
Художник вышел из запоя, хвастает: «Представляешь, до чего дожил! Купил вчера водки — до сих пор стоит в холодильнике! Не трогаю! Не надо!»
Было. Много раз подобное было. Скучно. Не озорно, не удивительно. Будто малый малец доложил когда-то мамке, что больше не грызет ногти, а мамка похвалила. Мальцу уж тридцать годков, а он всё норовит сорвать похвалу за то, что больше не грызет ногти… Скучно. Было.
Сидели днем в редакции, говорили об интегральной йоге, об одиночестве, о неведомом, о космических энергиях… Телефонный звонок! Из трубки панический голос бывшей жены: «С тобой всё в порядке? У нас на стене приподнялась и страшно грохнула гитара. Жуткие ощущения!» Полтергейст.
Страсти мира вызывают защитную реакцию — равнодушие.
Истинная беспредельность всегда начинается с примитива. Чем примитивнее, тем беспредельнее. И наоборот. Если видишь, что огород городят — это тупик, конец, скорый и гарантированный.
Жить мне уже давно не страшно, просто скучно. Я многое умею и пользуюсь этим, но что это приносит? — чем больше прибавляется умения, тем обширнее становится скука. Стиль моей жизни, да и всех, кстати, остальных моих подельников по времени — это городить огород. И до тех пор, пока я занимаюсь этим самым горожением огорода, усложнением жизни, — до тех пор мне будет тесно! Всегда, всюду и во всем. Зная о своем конце, я выбираю наиболее дальние пути к нему: космос, любовь, бог, смерть, абсолют. Но и там тесно. Я смотрю туда же, куда смотрит всякий, воздевший очи горе. Детям моим следует обогнать меня, выпихнуть из моей рамки, тогда можно будет посмотреть дальше. Излишек скуки помогает откупиться от собственной совести и плодит паразитов. Нет ничего прекраснее примитива! Когда я занимаюсь в постели любовью, мне некогда думать о загадках небесных сфер.
Жизнь превратилась в очень длинный разговор. Из которого получился очень маленький круг вопросов. Это и есть ответ.
Опыт ведет к опрощению. Самая страшная жажда — это жажды простого: захочется постругать перочинным ножичком липовый прутик, захочется погладить котенка, захочется шепнуть обезумевшей от любви подруге: «Я хочу!»
Жене нужны ботиночки, купить их в магазине невозможно, то есть их просто нет; обувь в стране большевиков — по талонам. Жена каждое субботнее утро ходит на рыночную площадь, куда съезжаются поторговать сельские автолавки — можно, если повезет, купить дефицит. Давка бывает дикая, могут затоптать насмерть; жалости озверевшие люди не знают. Жене нужны ботиночки, жена чувствует себя раздетой, обманутой, нищей, обиженной, в минуты несдержанности она может искренне сказать: «Всё плохо! Всё, всё, всё!!!» Я бы сшил ботиночки из собственной кожи, если б она попросила, я не боец очередей, у меня нет блата. Что тут поделаешь?
— Любимая, ты знаешь сказку про голого короля?
— Знаю.
— А про голую королеву?
— Нет!
— Тогда слушай…
«Пригласили как-то королеву погостить в соседнее королевство. Стала она одеваться: платье примерила — не понравилось, накинула на плечи меха — не подходят, обувь перебрала — вовсе рассердилась. Никакая вещь из гардероба не нравится — всё ношенное.
— Портные! — кричит. — Сапожники! Ко мне! Оденьте меня!
Стали одевать-обувать, уговаривать, а угодить — не могут.
— Господи! — кричит королева. — Я же голая, мне надеть на себя нечего! Всех казню!
— Ваше величество, вы прекрасно выглядите! — говорят ей.
А она за свое:
— Голая! Голая! — И, действительно: ее в одежде видят, а она, что ни примерит — видит себя без ничего… — Совсем голая!
И поняли слуги: убедить голого мужчину в том, что он одет — можно, а вот убедить одетую женщину, что она не голая — нельзя!»
— Хорошая сказка? — спросил я у жены. И она улыбнулась.
И я понял, что в этой жизни можно потерять всё, что имеет цену: деньги, должность, дом, родину, документ, друга, даже любовь, если хотите, но нельзя терять то, что сохранить труднее всего — нельзя терять Улыбку! Цена потерянной Улыбки — ты сам, вся твоя жизнь.
Если в любви один считает, что может себе позволить всё, что захочет, а другой думает: пусть любовь позволяет себе всё, что захочется… — это сосуществование двоих, где любовь научилась быть паразитом!
Я знал одного некрофила, он много лет жил с мертвой женщиной: днем она работала в «горячем» цехе металлургического завода, а в постели сразу же начинала храпеть.
Чему и как верит наша мамочка? Меньше всего наша мамочка верит своим собственным глазам, ушам и прочим личным чувствам. Чуть побольше она верит глазам, ушам и чувствам соседей. Еще больше — глазам, ушам и чувствам друзей и коллег по работе. А чему мамочка верит безоговорочно? Безоговорочно наша мамочка верит только популярным брошюрам серии «Знание», столичным знаменитостям и ночным программам Центрального телевидения.
Вечером дедушка А. П. вспомнил давнюю историю: в молодости он приобрел пальто индивидуального пошива, все очень хвалили покупку и молодой владелец ходил гордый и уверенный в своей замечательной одежде до тех пор, пока не заглянул как-то в мастерскую к другому портному: «Руки бы оборвать тому, кто это сделал!» — закричал портной, едва завидел изделие конкурента. А. П. был, конечно, обескуражен: ведь всем пальто очень нравилось по-настоящему, без лести… Портной тогда пояснил: «Листочка! Смотрите, как вам листочку пришили!» Листочка — это такая полоска ткани над карманом, декорация. Так вот, одна листочка была пришита тканевым ворсом неправильно, вверх… Такую мелочь мог заметить только профессионал. Вывод прост: взгляд профессионала отравлен специализацией — слишком глубок и слишком узок. Профессионализм делает радость от жизни не универсальной.
Реставратор Володя, прекрасный мастер, мужик пятидесяти лет имел чудесное свойство ума и характера — любую, саму сложную путаницу и непонятность жизни сводить к чрезвычайной простоте и через это сведение получать для себя дальнейшую незыблемость и равновесие духа. Однажды Володя увидел НЛО, плохо спал ночь. Из прочитанной по этой теме литературе выделил предложение и гипотезы одного ученого-натуралиста и, как водится, сделал свой собственный простой вывод: «Деревья родились здесь, на Земле. А всё, что размножается при помощи хреновни — инопланетного происхождения!»
Каждый родитель желает своим детям добра. Я и мои товарищи боремся с прогнившей, омерзительной в своем лицемерии и беспощадной беспринципностью властью, исповедующей духовное рабство, именуемое послушанием и единомыслием. Отец, сталинский «сокол», честный служака своего времени искренне советует: «Не мути!» Он абсолютно уверен, что добро — это послушание, помноженное на честность раба. Это один из наиболее сильно развитых большевистских обманов, именуемый социалистической педагогикой: единой и для малыша, и для возраста расцвета, и для заката жизни. В этой «педагогике» главные критерии — рацион кормления «истинами» и их дозировка. Внутренние потребности отцовской души всю жизнь приспосабливались к искусственному рациону — другого варианта он теперь не признает. Такие же новые «соколы» наплодились от предыдущих… «Не мути!» — советует отец, опираясь на свой жизненный опыт сталинщины. Он желает мне добра, то есть духовной смерти и дрессированной совести. Я не отвечаю: грех издеваться над добрым стариком!
Манифест пофигиста: «Всё пофиг! Этот лозунг ведет к двум бесконечным далям: бесконечному разрушению или бесконечному созиданию. Мы выбираем гуманизм, созидание. Каждый, достигший возраста духовного рождения, может совершенно добровольно примкнуть к партии пофигистов. Как отдельная организация пофигисты не существуют, потому что им пофиг — обкомы, горкомы и прочие «комы», пофиг — партийные билеты, собрания, отчеты, клятвы, выговоры, должности и партийные взносы. Пофигисты не обязаны куда-либо вести за собой, призывать и показывать пример личной жизни по разрешенному образцу. Пофигистам пофиг слова, сказанные из репродуктора и слова, нашептанные из-за угла. Пофигисту гуманистического толка абсолютно пофиг где и с кем бывать, абсолютно пофиг любая философия и идеология. Пофигисту по силам спуститься в Тартар и выйти обратно, вознестись в рай и не задержаться там; пофигистам неведомы страх и блаженство. Пофигист может безопасно работать в самой агрессивной духовной среде, с самыми опасными идеями. Пофигисту неведомы самолюбие и тщеславие; пофигист просто не заметит этого ни в себе, ни в других — ему пофиг! Диапазон его возможностей в чувстве и в логике не знает ограничений в силу пофигизма! Созидающий пофигист счастлив обнаружить рядом себе подобного: суммарный пофигизм обеспечивает благоденствие в движении, чего не может обеспечить ни одна империя, именующая себя «вечной», ни одна партия, объявляющая «истины», ни одна сила власти, исповедующая культ борьбы или послушания. Делая те же дела, что ты делаешь сегодня, сейчас, в данный момент, но не сожалея о своей жизненной участи, а радуясь безграничности пофигизма, ты обретаешь свободу в любом действии, в любом проявлении бытия и в любом времени».
Ожиданием и расчетом ты лишишь себя удивления в будущем; без надежды на удивление даже праздник жизни превращается в однообразное существование.
Примета времени. В пятнадцати километрах от центра города есть колхоз имени отчества — «Путь Ильича». Почему-то над этим бредовым творчеством в названиях многих подобных населенных пунктов никто не смеется.