Лев РОДНОВ

 

 

 

БИСЕР-84

 

(«Тексты-II»)

 

ТЕТРАДЬ № 14

 

*************************

 

         Мой друг — лен­тяй. Он час­то го­во­рит: «Пред­став­ля­ешь, ес­ли я на­пи­шу об этом?.. Я мо­гу сде­лать это… Я стал бы… Я бу­ду… Я…» И так да­лее. В сво­ем во­об­ра­же­нии он лег­ко и ми­гом «про­во­ра­чи­ва­ет» лю­бой ма­те­ри­ал, лю­бую ра­бо­ту, при­чем, сам удов­ле­тво­ря­ет­ся от этой иг­ры, как от на­стоя­ще­го, ре­аль­но­го дей­ст­вия и ждет от ок­ру­жаю­щих со­от­вет­ст­вую­ще­го к се­бе от­но­ше­ния, — ува­же­ния, поч­те­ния, вни­ма­ния. Увы! Дру­гу боль­но, дру­гу обид­но: не­у­же­ли лю­ди так сле­пы, что не ви­дят его по­тен­циа­лов?! На­ко­нец, он со­брал­ся-та­ки сде­лать что-то по-на­стоя­ще­му, а не в при­зрач­ной иг­ре бо­га­той фан­та­зии. Дол­го охал, ахал, крях­тел, от­вле­кал­ся, но, на­ко­нец, под­вел се­бя к не очень при­выч­но­му занятию — к тру­ду. Он ре­шил на­пи­сать боль­шую по­ли­фо­нич­ную ху­до­же­ст­вен­но-пуб­ли­ци­сти­че­скую вещь о про­жи­той жиз­ни. Си­дел за бу­ма­гой до глу­бо­кой но­чи. Ут­ром при­шел ко мне и по­ка­зал ре­зуль­тат. Про­из­ве­де­ние со­стоя­ло из не­сколь­ких фраз, уме­стив­ших­ся в пол­то­ра де­сят­ка строк и на­зы­ва­лось «Эпи­лог». Весь ос­таль­ной вихрь идей, ге­ни­аль­ных про­зре­ний, не­ожи­дан­ных срав­не­ний, то есть, весь про­чий ти­та­ни­че­ски за­ду­ман­ный труд, опять ос­тал­ся за пре­де­ла­ми воз­мож­но­стей ре­мес­лен­ни­ка.

 

         Она спро­си­ла: «По­че­му они от ме­ня ухо­дят?» — «Они бо­ят­ся тво­ей не­на­сыт­ной не­за­щи­щен­но­сти,» — от­ве­тил он. И ушел.

 

         Ан­гел все­гда го­тов лечь ря­дом. Но что ты бу­дешь де­лать, ко­гда он уле­тит?!

 

         Свет­лое дно не для тем­ной ры­бы.

 

         Длин­ные во­ло­сы в сем­на­дцать лет — это са­мо­ут­вер­жде­ние, в сорок — шир­ма, скры­ваю­щая боль­шое бо­гат­ст­во или боль­шую пус­то­ту.

 

         Ис­ку­шен­ные в ду­хов­ной люб­ви мо­гут ис­кать в зем­ном лю­бов­ни­ке от­дых, по­доб­но то­му, как кры­ла­тая тварь опус­ка­ет­ся пе­ре­дох­нуть на греш­ную зем­лю.

 

         В на­шем тру­до­вом кол­лек­ти­ве ни­ко­гда не бы­ло бо­га­то с день­га­ми, но все­гда лег­ко и чис­то ды­ша­лось в от­кры­той ат­мо­сфе­ре ис­крен­но­сти, друж­бы, иро­нии. Мно­гое во­круг за­гни­ва­ло в ми­ре и бли­жай­шем ок­ру­же­нии, но эта це­леб­ная атмосфера — спа­са­ла, по­рой, как не­при­кос­но­вен­ный за­пас, от­ло­жен­ный на чер­ный день.

 

         Во­ен­ный при­об­ре­та­ет вы­прав­ку, чи­нов­ник ма­не­ру. Эти «при­об­ре­те­ния» ста­но­вят­ся дос­тоя­ни­ем ди­на­стии.

 

         Он был рас­тли­тель юных душ — он их рас­тлял! Кри­ча­ла честь: «Он по­рет чушь!» А он — влюб­лял! Уж пу­ри­та­нин, стра­хом взят, ока­ме­нел. А он не ве­рил, что «нель­зя», и он — имел.

         Вон жиз­нью лич­ной, как ко­рабль, иной об­рос, и про­плы­ва­ет ми­мо краль: ку­да? во­прос! По­то­ро­пись, чу­дак, об­нять, на­звать сво­ей, — для се­ди­ны сво­ей за­нять не лет, так дней.

         Он ни­че­го не обе­щал, ведь он бо­гат лишь тем, что во­все не прель­щал, а был, как брат. Он был тот черт, что сказ­ки пел про див­ный рай: не ухо­ди! ведь он ус­пел за­пом­нить май.

         Зем­ля чи­та­ла об­ла­кам свой бе­лый стих, они чи­та­ли по скла­дам про них дво­их! И — ти­ши­на! Как буд­то тост, но тос­та нет… Она стоит — жи­вой во­прос: «Кто мой от­вет?»

 

         Но­вые яв­ле­ния в жиз­ни вы­зы­ва­ют но­вую фи­ло­со­фию, но­вое ми­ро­вос­прия­тие. С этой не­зыб­ле­мой по­зи­ци­ей гру­бо­го ма­те­риа­лиз­ма мы зна­ко­мим­ся ед­ва ли не с пе­ле­нок. Чудеса — это ко­гда на прак­ти­ке убе­ж­да­ешь­ся в спра­вед­ли­во­сти об­рат­но­го: но­вая философия — вот ключ к не­бы­ва­лым яв­ле­ни­ям, вол­шеб­ная нить к бес­ко­неч­ным реа­ли­ям ми­ра!

 

         Бу­к­ва «О» — знак, не­со­мнен­но, каб­ба­ли­сти­че­ский. Ок­ру­жить, оче­ло­ве­чить, очер­тить, опи­сать, ове­ще­ст­вить, оду­ше­вить, ом­ра­чить, об­вес­ти… — мас­са слов, на­чи­наю­щих­ся с этой бу­к­вы, име­ют смы­сло­вое про­чте­ние ти­па «замк­ну­тый круг»; «О» все­гда ука­зы­ва­ет на на­ли­чие замк­ну­той гра­ни­цы в по­ня­тии. Так и гра­фи­че­ски выглядит — круг, без на­ча­ла и кон­ца, тем и цен­ный, что со­дер­жит суть внут­ри се­бя.

 

         Очень пес­си­ми­стич­но: оп­ти­мист на­дею­щий­ся на оп­ти­ми­ста.

 

         Опас­нее про­чих ис­крен­ний об­ман­щик. Он не ве­да­ет соб­ст­вен­ной лжи.

 

         Без са­мо­заб­ве­ния про­по­ведь не ус­лы­шишь!

 

         Ты вос­тор­га­ешь­ся рас­сказ­чи­ком? Зна­чит, он ска­зал пло­хо: ты смот­рел, а не слу­шал.

 

         Вер­ность ох­ра­няе­ма меч­той, а не шта­на­ми.

 

         — По­че­му ты бро­сил пить? Тя­нет, на­вер­ное?

         — Нет.

         — Врешь! Тя­нет!

         — Да нет же…

         — То­гда не по­нят­но!

         — Ну… Ты мам­ки­ну тить­ку вспо­ми­на­ешь? Ведь бу­к­валь­но жить без нее не мог! Тя­нет сей­час?

         — Нет…

         — Вот и я не вспо­ми­наю. Не тя­нет.

 

         На­де­ж­ду уво­дит вре­мя. Жизнь бес­смыс­лен­но «ждать».

 

         Уми­рать нуж­но здо­ро­вым и в боль­шой си­ле ду­ха. Ина­че ду­ша не в со­стоя­нии бу­дет со­вер­шить «ми­гра­ци­он­ный» пе­ре­лет к бо­гу, и ос­та­нет­ся то­гда здесь, и шан­сы на ги­бель во вре­мя «зи­мов­ки» бу­дут ве­ли­ки.

 

         Раз­но­вид­ность эго­из­ма: мож­но лю­бо­вать­ся соб­ст­вен­ной щед­ро­стью. Раз­дай то, что «щед­рый» раз­да­ет лишь сам, ни­ко­му не до­ве­ряя, и ты ус­лы­шишь го­лос его жад­но­сти.

 

         Воз­мож­но, че­ло­ве­че­ская ду­ша об­ла­да­ет не­рав­но­мер­ным «слу­хом». Тех, кто на­хо­дит­ся к ней вплот­ную, по­сто­ян­но и неизбежно — тех она пе­ре­ста­ет слы­шать, за­бы­ва­ет о их су­ще­ст­во­ва­нии: так при­вы­ка­ние к ближ­не­му ста­но­вит­ся при­чи­ной ду­хов­ной глу­хо­ты; не су­ще­ст­ву­ет ли не­кий «поя­сок» са­мых близ­ких, по­пав­ших в эту не­про­слу­ши­вае­мую «мерт­вую» зо­ну?

 

         Есть толь­ко ложь. Всё луч­ше, что бы­ло, ос­та­вишь там, где вы­дум­ка пра­ва: спо­ко­ен, мудр. Но, как про­тив­ник, с ты­ла иная ложь всё те же шлет сло­ва. Жить — зна­чит врать о том, что не­из­мен­ны и суд, и честь, и бо­жья вы­со­та! Кто к ми­ру звал — вклю­чил вой­ны си­ре­ну, кто был убийца — сла­вит культ кре­ста. Люд­ское ста­до… Здесь спа­са­ет глот­ка, и глаз ду­рён, и сле­пы во­жа­ки, тол­па глу­па, а имя счастья — «Вод­ка»; тут сказ­ки лгут, и детям — ста­ри­ки.

 

         Она про­из­но­сит как об­ви­не­ние: «Муж­ская са­мо­уве­рен­ность не зна­ет гра­ниц!» Ска­за­но очень точ­но: без­гра­нич­ная самоуверенность — что еще на­до бес­страш­но­му сам­цу, раз­вед­чи­ку жиз­ни?!

 

         По­шли нам, день, по­го­ду и уда­чу, или, хо­тя б, дай ве­чер ис­пы­тать, а то спе­шим, как дач­ни­ки на да­чу: пло­да­ми стран­ной жиз­ни об­ла­дать. Силь­ней все­го сво­бо­да пах­нет кро­вью! Ты вклю­чишь те­ле, вы­смор­ка­ешь нос: сто­ит рас­свет, как ан­гел, в из­го­ло­вье, и, как па­лач, ду­ша твоя — во­прос: по­слал ли бог ус­ла­ду за мол­ча­нье? Обид­чи­вость твой путь при­шла вен­чать! Доз­рев­ший позд­но, вый­дешь по­сле бани — о край ста­ка­на оди­но­че­ст­вом брен­чать!

 

         Тру­сы вла­де­ют ос­то­рож­но­стью в ста­ти­ке жиз­ни, профессионалы — в дви­же­нии.

 

         Пре­дель­ная жизнь — это пре­дель­ная ос­то­рож­ность.

 

         Ло­вить наи­тие так же слож­но, как об­на­ру­жить ней­три­но: слиш­ком ме­ша­ет «фон» — ки­ша­щая «на­чин­ка» ми­ра: из­лу­че­ния, яд­ра, час­ти­цы, гра­ви­та­ция, ко­ле­ба­ния и т. д. К ка­ким толь­ко ухищ­ре­ни­ям не при­бе­га­ли зем­ные фи­зи­ки-по­ис­ко­ви­ки, что­бы пой­мать в «са­чок» при­бо­ров не­что сво­бод­ное, не имею­щее зна­ка. За­ры­ва­лись глу­бо­ко в шах­ты, эк­ра­ни­ро­ва­лись, рас­счи­ты­ва­ли. По­то­му что са­мое важ­ное при охо­те за «при­не­си то, сам не знаю что» — это ти­ши­на.

 

         Са­мое по­шлое изображение — в зер­ка­ле!

 

         Луч­шее сред­ст­во для про­мы­ва­ния мозгов — пу­ли! Лже­цы го­во­рят ина­че: пат­рио­тизм.

 

         Ес­ли по­же­лать ве­щи имен­но то, для че­го она и пред­на­зна­че­на, вещь обя­за­тель­но ис­пол­нит же­ла­ние. Не ве­ришь? На­прас­но! Так скрип­ка «сде­ла­ла» Па­га­ни­ни!

 

         По­ту­ги на­шей ци­ви­ли­за­ции на­по­ми­на­ют на­ив­ность «мыс­ля­ще­го» ми­зин­ца: «Сна­ча­ла я нау­чусь управ­лять со­бой, по­том сто­пой, по­том но­гой, по­том всем те­лом, по­том ду­шой, по­том Бо­гом, по­том…»

 

         Опыт есть об­ра­зо­ва­нье, муд­рой ста­рос­ти пе­чать: зреть, не ве­дая же­ла­нья, и — мол­чань­ем по­учать.

 

         Не­ве­же­ст­во и сто­про­цент­ная специализация — близ­не­цы.

 

         Сво­бо­ду су­ще­ст­во­ва­ния обес­пе­чи­ва­ет ложь, сво­бо­ду совести — прав­да.

 

         Та­лант сна­ча­ла из­бав­ля­ет­ся от сво­его со­дер­жи­мо­го, как кув­шин от ви­на. По­том та­лант на­по­ми­на­ет флей­ту, че­рез ко­то­рую ве­тер вре­ме­ни про­ду­ва­ет жиз­ни и судь­бы дру­гих лю­дей, а че­ло­век лишь на­жи­ма­ет на ла­ды и — по­лу­ча­ет­ся му­зы­ка.

 

         Воз­мож­но, при­ро­да стре­мит­ся к са­мо­ор­га­ни­за­ции так же стра­ст­но и изо­бре­та­тель­но, как и к рас­па­ду, к хао­су. Так что во­прос о Боге — это во­прос о том, че­го мы хо­тим: слож­но­го рав­но­ве­сия или веч­но­го по­коя?

 

         Жерт­ва бу­ду­ще­го пре­вы­ша­ет жерт­ву про­шло­го. Бо­ги пи­та­ют­ся кро­вью.

 

         В ар­мии про­изо­шел слу­чай. Верующий М. сму­щал лич­ный со­став час­ти тем, что, не­смот­ря на за­прет на­чаль­ст­ва, про­дол­жал со­вер­шать об­ряд мо­литв. То­гда зам­по­лит пригласил М. на ин­ди­ви­ду­аль­ную бе­се­ду в по­лит­от­дел, что­бы по­го­во­рить ин­ди­ви­ду­аль­но, с гла­зу на глаз, по-че­ло­ве­че­ски, без фор­ма­лиз­ма, от­кро­вен­но. Го­во­ри­ли дол­го, дей­ст­ви­тель­но от­кро­вен­но, с обо­юд­ным удо­воль­ст­ви­ем. Ка­ж­дый убе­ж­ден­но от­стаи­вал свою точ­ку зре­ния. В тот же день ка­ж­дый сде­лал за­пись на бу­ма­ге. Май­ор в жур­на­ле уче­та по про­де­лан­ной по­лит­ра­бо­те: «Про­вел вос­пи­та­тель­ную бе­се­ду на атеи­сти­че­скую те­му с ве­рую­щим рядовым М». Верующий М. в кар­ман­ном блок­но­ти­ке: «До­нес Сло­во Бо­жье до зам­по­ли­та час­ти».

 

         Точ­ка встре­чи слож­но про­грес­си­рую­щих во­про­сов с про­грес­си­ей уп­ро­щаю­щих­ся ответов — есть точ­ка оза­ре­ния. Ины­ми сло­ва­ми: чем слож­нее во­прос, тем про­ще на не­го от­вет. Про­верь се­бя: ка­кой во­прос для те­бя са­мый слож­ный? прост ли на не­го от­вет? Ну, ве­ли­ки ли воз­мож­но­сти? Мо­жешь ли ты от­ве­тить на бес­ко­неч­ную слож­ность ми­ра так же бес­ко­неч­но про­сто, как он: бы­ти­ем ес­те­ст­ва? Чув­ст­ву­ешь: за­дач­ка «быть» по­труд­нее за­дач­ки «стре­мить­ся».

 

         Вся­кое по­строе­ние фор­ми­ру­ет в боль­шей сте­пе­ни сте­рео­ти­пы не­об­хо­ди­мо­сти, не­же­ли сво­бод­ная фан­та­зия. Дом, на­при­мер, как бы ты раз­но­об­раз­но его ни стро­ил, как бы вы­чур­но не изо­щрял­ся, все­гда бу­дет иметь верх и низ, так как здесь, на Зем­ле, есть гра­ви­та­ция и она — бес­по­щад­ный дик­та­тор строи­тель­но­го со­зи­да­ния.

         Во­об­ра­же­ние сво­бод­но от зем­но­го дик­та­та, по­это­му при встре­че с раз­но­об­раз­ней­шим «строи­тель­ным ма­те­риа­лом» кос­мо­са преж­ние мер­ки не под­хо­дят: кар­ти­ны, по­стро­ен­ные раз­ным во­об­ра­же­ни­ем из од­но­го и то­го же ма­те­риа­ла, не­по­вто­ри­мы и не­срав­ни­мы. Где же то­гда об­щий за­кон строи­тель­ст­ва, где тот не­ви­ди­мый «дик­та­тор», что при­да­ет хао­су це­ле­на­прав­лен­ную тен­ден­цию, в ка­кой иной «гра­ви­та­ции» ис­кать общ­ность? К че­му тя­го­теть в аван­гар­де?

 

         Чьим ди­тем ты се­бя по­чи­та­ешь, тот в те­бе и опе­кун. Кто боль­ше мать: жен­щи­на, те­бя ро­див­шая, или при­ро­да, те­бя соз­дав­шая? Вы­бе­решь что-то одно — по­не­сешь в се­бе пре­да­те­ля.

 

         Где ис­кать аб­со­лют­ную ис­ти­ну? Ко­неч­но же в аб­со­лют­ной тьме и аб­со­лют­ном мол­ча­нии!

 

         Мно­гие жа­ж­дут чу­да так же, как из­ба­ло­ван­ный ма­лыш жа­ж­дет ла­ком­ст­ва: не дашь — воз­не­на­ви­дят; без­ве­рие и фа­на­тизм оди­на­ко­во сле­пы.

 

         Ис­кус­ст­во те­ат­ра учит эмо­цио­наль­но­му па­ра­зи­ти­ро­ва­нию.

 

         Не вре­дит ли Бо­гу че­ло­ве­че­ский… труд? Труд — есть од­на из наи­бо­лее уни­вер­саль­ных форм удо­воль­ст­вия и для те­ла, и для ду­ха. А вся­кое удо­воль­ст­вие при­тя­ги­ва­ет к се­бе вновь и вновь, оно замк­ну­то на се­бя, оно об­ла­да­ет эго­цен­трич­ной са­мо­стью. Раз­ру­ши­тель­но ока­зы­ва­ет­ся, в ко­неч­ном сче­те, вся­кое удо­воль­ст­вие. Труд — это фор­ма кос­ми­че­ской нар­ко­ма­нии, бо­лезнь ра­зу­ма, дур­ная при­выч­ка чувств: дей­ст­во­вать, со­зи­дать, унич­то­жая. Но труд — это и наи­бо­лее труд­но­дос­туп­ный нар­ко­тик: на­стоя­щие ге­нии упое­ны до кон­ца сво­ей не­ве­ро­ят­ной работоспособностью — они нар­ко­ма­ны сво­его де­ла. А ес­ли де­ла нет? То­гда най­дут­ся бо­лее лег­кие «де­ла»: ал­ко­го­лизм, ко­ка­ин, га­шиш, го­дит­ся да­же обыч­ная оз­лоб­лен­ность. Сла­бые гу­бят се­бя, се­мью, де­тей, силь­ные гу­бят ци­ви­ли­за­цию.

 

         Точ­ность про­гно­за обу­слов­ли­ва­ет­ся дос­туп­но­стью и яс­но­стью ис­поль­зуе­мо­го «ра­диу­са вре­ме­ни». Что это та­кое? Вот при­мер. Опыт от­дель­ной пче­лы не в со­стоя­нии по­нять в раз­гар зной­но­го ле­та, что бу­дет иначе — при­дет зи­ма. Од­на пче­ла не в со­стоя­нии про­гно­зи­ро­вать го­до­вую цик­лич­ность жиз­ни: ра­ди­ус ее времени — один день. Даль­ше од­но­го дня ей про­сто не да­но ви­деть. Но кол­лек­тив­но­му разуму — улью — го­до­вой ра­ди­ус вре­ме­ни уже под си­лу обо­зреть: ра­бо­та­ет кол­лек­тив­ный ин­стинкт. Так же и с че­ло­ве­ком: от то­го, что ты в се­бя вме­ща­ешь, за­ви­сит твой обо­зре­вае­мый вре­мен­ной ра­ди­ус; ме­ща­нин ви­дит «зи­му» сво­его ра­зо­ре­ния, про­рок ви­дит кру­ше­ние им­пе­рий и «зи­му» ци­ви­ли­за­ций. Ра­ди­ус вре­ме­ни свя­зан с го­ри­зон­том: чем вы­ше точ­ка на­блю­да­те­ля, тем ши­ре об­зор.

 

         Ес­ли жен­щи­на го­во­рит: «Я ухо­жу!» — будь­те уве­ре­ны: вас по­сы­ла­ют ку­да по­даль­ше.

 

         В меч­тах стар­тую­щую, фи­ниш ужас­ный ждал. А он и рад: от без­на­деж­но­сти быть с ним лишь — она от­да­лась всем под­ряд.

 

         Кто мог по­зво­лить при те­бе иг­ру с ог­нем, то­му в кро­меш­ной об­щей тьме свет­ло, как днем.

 

         Ху­дож­ник ска­зал: «Я жи­ву с жен­щи­ной, ко­то­рую не люб­лю и с ко­то­рой не сплю, но я сплю с жен­щи­ной, ко­то­рую то­же не люб­лю, при­чем, я люб­лю жен­щи­ну, с ко­то­рой не сплю и не жи­ву…»

 

         Дос­ти­же­ния луч­ше из­ме­рять не вы­со­той план­ки, а ши­ри­ной диа­па­зо­на.

 

         — Ты лю­бишь ме­ня?

         — Да. Но мне это чув­ст­во без­раз­лич­но.

 

         Он и Она. Без­дум­ная, сча­ст­ли­вая самоотдача — пер­вая вер­ши­на бли­зо­сти дво­их. Се­ре­ди­на со­вме­ст­но­го бытия — это пре­тен­зия, имен­но она сво­дит жи­ву­щих бок о бок, слов­но бок­се­ров на рин­ге, в тя­же­лом клин­че. Но са­мая на­деж­ная и са­мая дол­го­веч­ная вер­ши­на жиз­ни двоих — ус­та­лость.

 

         Вар­вар-за­вое­ва­тель раз­ру­ша­ет го­род. Но ко­гда он сам по­се­ля­ет­ся в нем — стро­ит всё за­но­во. В по­втор­ном бра­ке муж-вар­вар или вар­вар-же­на ста­ра­ют­ся раз­ру­шить в «за­вое­ван­ном» всё преж­нее… Труд­но со­хра­нить двор­цы там, где и хи­жи­ны-то не дер­жат­ся!

 

         Из­бы­ток си­лы чре­ват не­на­сыт­но­стью.

 

         Про­жить покойно — зна­чит, жить без тер­ний. Лю­би­мец ближ­них, па­инь­ка-па­цан, не бой­ся, друг, за­вет на­ру­шить древ­ний: су­ди других — уз­на­ешь, кто ты сам?

 

         — Как с то­бой лег­ко! — ска­за­ла она.

         — Ты да­же не пред­став­ля­ешь, на­сколь­ко тя­же­ло мне это да­ет­ся! — ска­зал он.

 

         Мое «Я» — это «ро­до­вое име­ние», где мно­же­ст­во взаи­мо­свя­зан­ных лич­но­стей со­б­ра­ны под од­ной кры­шей. Здесь есть и свой «ба­рин» и свой «пас­тор», и свой «обол­тус-раз­но­чи­нец», и «по­вар», и «дво­рец­кий», и «юро­ди­вый», и мас­са раз­ной вспо­мо­га­тель­ной «че­ля­ди». Точ­но в ре­аль­ной жиз­ни, они да­ле­ки друг от дру­га, они уме­ют ки­чить­ся, не­на­ви­деть, уни­жать­ся и до­но­сить, тай­но лю­бить и бун­то­вать. В этом «ро­до­вом име­нии» не так-то про­сто встре­тить­ся с са­мим со­бой: ты ведь не ве­да­ешь, кто ты — по­вар, ба­рин, дво­рец­кий?

 

         Пло­хая по­мой­ка бес­по­ко­ит весь квар­тал. Воз­мож­но, уча­стив­шие­ся встре­чи с «ино­пла­не­тя­на­ми» вы­зва­ны имен­но этим об­стоя­тель­ст­вом.

 

         К че­му ис­кать кон­такт ино­пла­нет­ный? — Мы друг для дру­га чу­ж­дые ми­ры!

 

         Са­мо­влюб­лен­ные му­жи под­вер­же­ны раз­ло­же­нию в той же сте­пе­ни, что и неж­ный, ско­ро­пор­тя­щий­ся плод ман­го. Сте­пень раз­ло­же­ния лег­ко уга­дать по вы­дви­гае­мым тре­бо­ва­ни­ям. Ведь что они, в сущ­но­сти, хо­тят для се­бя: при­слу­жи­ва­ния? об­слу­жи­ва­ния? или пол­но­го слу­же­ния? Вся­кий «слу­жеб­ный плод» — пор­чен­ный.

 

         Сек­тант ра­бо­та­ет в ре­жи­ме «про­вод­ни­ка», по­это­му Ис­ти­на для него — слу­же­ние, да­же ес­ли по про­вод­ни­ку те­чет лишь си­ла ил­лю­зии. Слу­же­ние не ос­тав­ля­ет мес­та для не­серь­ез­но­го от­но­ше­ния к жиз­ни, для озор­ст­ва и для со­мне­ний. Ве­рую­щий серь­е­зен, по­это­му сво­бо­да ему не ве­до­ма.

 

         И че­го толь­ко мы не вку­си­ли, и в ка­кой не ко­ле­ли по­ре! Ес­ли за­пах мах­ры над Россией — ли­хо­ле­тье сто­ит на дво­ре.

 

         Про­вин­ци­аль­ное ко­кет­ст­во: не­дос­та­ток куль­ту­ры и ин­тел­ли­гент­но­сти ком­пен­си­ру­ет­ся ма­нер­ни­ча­ни­ем. Так, мой зна­ко­мый пья­ни­ца-пре­по­да­ва­тель на­чи­на­ет от­ча­ян­но «акать» на ма­нер сто­лич­но­го го­во­ра, ед­ва зай­дет раз­го­вор о чем-ли­бо воз­вы­шен­ном.

 

         Ис­кус­ст­во и голод — вза­им­ные ве­щи: же­лу­док ур­чит, но фан­та­зия хле­щет!

 

         На­до бы ис­пра­вить: есть человек — нет про­бле­мы, нет человека — есть про­бле­ма. Что при­нес­ла твоя жизнь ок­ру­жаю­щим: во­про­сы или их раз­ре­ше­ние?

         В за­щи­ту муж­чин: есть жена — есть про­бле­мы, нет жены — нет про­блем. В за­щи­ту жен­щин: есть муж — нет про­блем, нет мужа — есть про­бле­мы.

 

         Иг­ра­ют ро­ли два пая­ца: не жить дано — во­об­ра­жать! И нет ис­кус­ст­ва от­да­вать­ся, есть виртуозность — уте­шать.

 

         Жен­щи­на сво­бод­на. Она ос­та­лась на­еди­не со сво­ей пра­во­той. Пра­во­та и сво­бо­да ее му­ча­ют. В пус­том про­стран­ст­ве во­круг се­бя она ли­хо­ра­доч­но рас­став­ля­ет мни­мые об­стоя­тель­ст­ва-де­ко­ра­ции, ко­то­рые с ра­до­стью при­ни­ма­ет за гне­ту­щую ре­аль­ность. А имен­но: тре­бу­ет­ся вы­ход из на­ду­ман­ной без­вы­ход­но­сти. Жен­щи­на, ищу­щая вы­хо­да, на са­мом де­ле ищет уте­ше­ния. Сна­ча­ла она не­дол­го по­ищет его в ком-ни­будь близ­ком, а по­том ве­се­ло по­бе­жит из тес­ных сво­их де­ко­ра­ций по го­ло­му по­лю лич­ной сво­бо­ды!

 

         В мо­де ле­чеб­ное го­ло­да­ние. При­лав­ки ма­га­зи­нов пус­ты. Ук­ра­шаю кух­ню ло­зун­га­ми: «Ес­ли ку­ша­ешь жи­ры, по­па­дешь и ты в жму­ры! На­стоя­щая свобода — это стол без уг­ле­во­да! По­вто­ряй весь день под­ряд: хлеб — нар­ко­тик, сахар — яд!»

 

         При­шло та­кое вре­мя, что до­быть ак­ку­му­ля­тор для мотоцикла — про­бле­ма из про­блем. Пла­ст­мас­со­вая ба­ноч­ка с элек­три­че­ст­вом чуть ли не до­ро­же жиз­ни. Ей Бо­гу! На мо­их гла­зах пья­ный мо­то­цик­лист въехал — лоб в лоб! — в трез­во­го мо­то­цик­ли­ста. Пья­ный про­сто «вы­ру­бил­ся», а трез­во­го вы­ки­ну­ло инер­ци­ей, спас­ло, мож­но ска­зать, толь­ко ру­ку сло­мал, но­гу сло­мал и го­ло­ву ушиб. И что? Ле­жит он на зем­ле, а ме­ня, по­до­шед­ше­го, про­сит: «Слу­шай, друг, от­вин­ти крыш­ку, сни­ми ак­ку­му­ля­тор!» Лад­но, от­вин­тил, снял, пе­ре­дал ле­жа­ще­му. Му­жик по­до­дви­нул ба­ноч­ку под се­бя, уст­ро­ил­ся по­удоб­нее, да­же за­ку­рил, уми­ро­тво­рен­ный. «С та­ким тру­дом дос­та­вал!» — объ­яс­нил сквозь гри­ма­су бо­ли. А его мотоцикл — в ле­пеш­ку. А на «пья­ном» мотоцикле — труп. А че­ло­век сча­ст­лив: ак­ку­му­ля­тор-то цел! В Рос­сии силь­нее смер­ти толь­ко ча­ст­ная соб­ст­вен­ность, по­то­му что силь­нее смер­ти толь­ко на­стоя­щая лю­бовь, а она, эта на­ша ча­ст­ная соб­ст­вен­ность, ви­ди­мо, и есть та­ко­вая.

 

         По­че­му на­стоя­щие про­фес­сио­на­лы лю­бят рас­ска­зы­вать бай­ки о сво­ей серь­ез­ной ра­бо­те? По­че­му удач­ли­вые ры­ба­ки и охот­ни­ки хва­ста­ют? По­то­му что на­стоя­щие профи — все­гда де­ти: де­ло для них — иг­ра.

 

         Не раз­же­вы­вай­те за ме­ня мои гре­хи! Мне не­при­ят­но гло­тать раз­же­ван­ное! Я раз­жую их сам!

 

         Об­ра­ще­ние на «вы» — фор­ма от­чу­ж­де­ния, или бо­лее того — фор­ма ос­корб­ле­ния. Не ве­ришь? То­гда по­про­буй ска­зать сво­ей же­не: «Вы!»

 

         Лю­би­мая ска­за­ла: «Ви­деть те­бя не мо­гу!» Что ж, зна­чит, ее гла­за го­то­вы к то­му, что­бы ви­деть дру­го­го.

 

         Флю­гер был при­ко­ло­чен на гвоз­дик к длин­но­му шес­ту, а Вер­туш­ка бы­ла при­ко­ло­че­на на та­кой же гвоздик — к са­мо­му Флю­ге­ру. Так они и жи­ли. Вме­сте. Флю­гер ста­рал­ся по­чу­ять пер­вым, от­ку­да ду­ет ве­тер и — по­во­ра­чи­вал­ся, под­став­ляя свою Вер­туш­ку по­удоб­нее, а она ве­се­ло вер­те­лась. Ес­ли был лег­кий бриз, им обо­им ка­за­лось, а, мо­жет, и не ка­за­лось, а так и бы­ло на са­мом де­ле, что они па­ри­ли в пре­крас­ной вы­со­те. Ко­гда слу­ча­лась бу­ря, шест тряс­ло, по­то­му что Флю­гер рвал­ся со сво­его мес­та, а Вер­туш­ка ра­бо­та­ла, как бе­ше­ная: в та­кие ми­ну­ты они под­ни­ма­лись над вре­ме­нем и жиз­нью. Он бе­реж­но и на­деж­но дер­жал ее, она сво­им вра­ще­ни­ем на­пол­ня­ла его су­ще­ст­во­ва­ние смыс­лом и ра­до­стью.

         Од­на­ж­ды Вер­туш­ка ска­за­ла:

         — Ты, Флю­гер, пе­ре­стал чу­ять ве­тер. Ты пло­хо под­став­ля­ешь ме­ня под не­го, я хо­чу кру­тить­ся бы­ст­рее!

         Флю­гер и сам по­нял, что гвоз­дик, на ко­то­ром он си­дел, на­чал ржа­веть и ме­ша­ет по­во­ра­чи­вать­ся лег­ко. Он бы как-ни­будь по­ста­рал­ся ис­пра­вить бе­ду, но Вер­туш­ка при ка­ж­дом сво­ем обо­ро­те ста­ла те­перь го­во­рить од­ни и те же обид­ные сло­ва:

         — Ты не нра­вишь­ся мне боль­ше! Ты стал пло­хой! По­че­му я долж­на стра­дать из-за те­бя?

         Флю­гер очень пе­ре­жи­вал. В силь­ный ве­тер он по-преж­не­му под­став­лял свою Вер­туш­ку так, как ей хо­те­лось. Но силь­ный ве­тер бы­ст­ро уни­мал­ся, и жизнь ста­но­ви­лась еще ворч­ли­вее, еще скуч­нее. И Флю­гер пе­ре­стал сопротивляться — за­мер на­все­гда в од­ном по­ло­же­нии.

         — Кру­тись те­перь, как хо­чешь! — ска­зал он сво­ей Вер­туш­ке.

         — По­ду­ма­ешь! — она нис­коль­ко не опе­ча­ли­лась. — Я пре­крас­но про­жи­ву и при бо­ко­вом вет­ре, и да­же ес­ли он бу­дет дуть сза­ди… — И она ста­ла кру­тить­ся са­ма по се­бе. Прав­да, не бы­ло в ее вра­ще­нии преж­не­го ве­се­лья. А по­том и она ста­ла кру­тить­ся всё мед­лен­нее, всё тя­же­лее: гвоз­дик, дер­жа­щий Вер­туш­ку на Флю­ге­ре, то­же за­ржа­вел. И она ос­та­но­ви­лась.

         Те­перь им обо­им бы­ли оди­на­ко­во без­раз­лич­ны и ти­хий бриз, и гро­зо­вая бу­ря. Толь­ко длин­ный рав­но­душ­ный шест рас­ка­чи­вал над ми­ром их за­стыв­шую, мол­ча­ли­вую па­ру.

 

         Де­ре­во дав­но вы­рос­ло. У не­го бы­ли боль­шие цеп­кие кор­ни, шер­ша­вый ствол и где-то вы­со­ко в небе — кро­на ли­ст­вы, воль­ная, как са­мо не­бо. Де­ре­во пом­ни­ло и лес­ные по­жа­ры, и на­вод­не­ния, оно пом­ни­ло всех, кто по­гиб рань­ше не­го, кто не смог под­нять­ся во весь рост. От этой сво­ей па­мя­ти де­ре­во все­гда бы­ло оди­но­ким и мол­ча­ло. Но од­на­ж­ды сни­зу вдруг по­слы­шал­ся чей-то го­лос:

         — Ты та­кое боль­шое, та­кое креп­кое, та­кое вы­со­кое! Я так те­бя по­лю­бил! Мож­но, я приль­ну к те­бе, и ты по­мо­жешь мне стать та­ким же вы­со­ким?

         Де­ре­во да­же не по­ня­ло по­на­ча­лу: кто это го­во­рит? Но по­том, при­смот­рев­шись, уви­де­ло. Воз­ле са­мых кор­ней поя­вил­ся ма­лень­кий бес­по­мощ­ный Вью­нок.

         — Мож­но? — всё спра­ши­вал он.

         — Мож­но, — ве­ли­ко­душ­но от­ве­ти­ло Де­ре­во.

         И Вью­нок стал рас­ти.

         — Ка­кое ты силь­ное, ка­кое ты на­деж­ное, как на те­бя хо­ро­шо опе­реть­ся, — го­во­рил Вью­нок Де­ре­ву день и ночь. И Де­ре­во по­чув­ст­во­ва­ло се­бя сча­ст­ли­вым и по­лю­би­ло Вьюн­ка всей ду­шой.

         Но вот си­лы у Вьюн­ка кон­чи­лись, а до вы­со­кой кро­ны, до на­стоя­ще­го не­ба бы­ло всё так же да­ле­ко. И он стал го­во­рить ина­че:

         — Ка­кое ты про­тив­ное! Твои вет­ви ме­ша­ют мне рас­ти, они от­ня­ли у ме­ня сол­неч­ный свет, твой ствол та­кой глу­пой дли­ны, что ни­ко­му не ну­жен! Ты за­ма­нил ме­ня к се­бе, я те­перь пол­но­стью от те­бя за­ви­сим, я да­же не мо­гу уй­ти от те­бя! Ах, как я те­бя не­на­ви­жу!

         Де­ре­во за­пла­ка­ло и за­со­хло, а Вью­нок это­го да­же не за­ме­тил.

 

         Из по­езд­ки по За­бай­ка­лью я при­вез как-то кам­ни-по­лу­дра­ги: ага­ты. Не­сколь­ко мо­их дру­зей по­сте­пен­но, в те­че­ние лет, «вы­тя­ги­ва­ли» эти кам­ни от ме­ня к се­бе, а по­лу­чив, ис­че­за­ли ку­да-то. Стран­ная при­ме­та: да­рю камни — ли­ша­юсь дру­зей… Из при­ве­зен­но­го ос­та­ва­лась не­боль­шая гор­ст­ка третье­сорт­ных ос­кол­ков, ко­то­рые уви­де­ла же­на. О, сколь­ко об­на­ру­жи­лось не­тер­пе­ния: «Дай!» От­дал. Не ве­рить же, в са­мом де­ле, в ду­рац­кие при­ме­ты? Вско­ре ра­зо­шлись.

 

         Дух люд­ско­го ста­да, цивилизации — не плоть от пло­ти; он син­те­зи­ро­ван, по­доб­но пла­ст­мас­се: так же де­шев и так же опа­сен эко­ло­ги­че­ски.

 

         Труд­нее все­го лю­ди рас­ста­ют­ся со свои­ми оби­да­ми.

 

         Веж­ли­вость изъ­яс­ня­ет­ся, лю­бовь бес­сло­вес­на. По­сле ка­ж­дой бли­зо­сти он го­во­рил сво­ей же­не: «Спа­си­бо».

 

         Най­дя для се­бя элик­сир бес­смер­тия, мы, на­ко­нец, до­ка­жем, что глу­пость веч­на.

 

         Она иг­ра­ла в де­воч­ку, ста­рея: пле­вать, кто ря­дом, толь­ко бы не жмот. Быть ря­дом с нею вро­де ло­те­реи: про­иг­ры­вай! — вы­иг­ры­ва­ет «спорт». Она хо­те­ла боль­ше, чем име­ла, а я имел лишь то, что не хо­тел. Она све­тить, как лам­поч­ка, уме­ла: включающий — на ого­нек ле­тел.

 

         Мол­чит об этом пра­виль­ная прес­са, но ка­ж­дый «въе­хал», от ЦК до бла­та­ря: за­чем ис­кать пя­ту у Ахил­ле­са? По яй­цам пнул и — нет бо­га­ты­ря!

 

         Трам­вай был позд­ний, чуть ли не по­след­ний, ноч­ной. В са­ло­не без­люд­но. Толь­ко жен­щи­на и муж­чи­на. Он по­до­шел к ней, улы­ба­ясь, со сло­ва­ми: «Все-та­ки, как хо­ро­шо быть сво­бод­ным от ком­плек­сов, быть рас­ко­ван­ным! Прав­да? Как хо­ро­шо ви­деть и чув­ст­во­вать дру­го­го че­ло­ве­ка, ни­чем его не обя­зы­вая. Про­сто так! По­ни­мае­те, про­сто так! Уже позд­но… Ну, улыб­ни­тесь же! Да­вай­те я дое­ду с ва­ми до ва­шей ос­та­нов­ки и про­во­жу вас…» Жен­щи­на с ужа­сом об­на­ру­жи­ла, что муж­чи­на трезв, в жиз­ни она не ис­пы­ты­ва­ла та­ко­го стра­ха, она вы­ско­чи­ла из трам­вая за­дол­го до сво­ей остановки — в спа­си­тель­ную оди­но­кую тьму.

 

         До­че­ри не бы­ло скуч­но с от­цом лет до две­на­дца­ти. Потом — скуч­но. И вот — сно­ва ин­те­рес­но. По­то­му что ей те­перь два­дцать, а отец лю­бит рас­су­ж­дать вслух: «Дух, моя до­ро­гая, па­ра­зи­ти­ру­ет на че­ло­ве­че­ском те­ле: все­ля­ет­ся, ис­поль­зу­ет в сво­их це­лях и по­ки­да­ет от­ра­бо­тан­ный ма­те­ри­ал…»

 

         Ес­ли те­бе уже не­че­го це­нить, не­кем до­ро­жить и ни в ком ты не ну­ж­да­ешь­ся, — пре­дос­тавь се­бя то­му, кто ну­ж­да­ет­ся в те­бе. И ты пе­ре­вер­нешь свой мир, по­доб­но пе­соч­ным ча­сам, за­ве­дешь его на но­вый ход: всё бу­дет за­но­во!

 

         Ле­том во­да ста­но­вит­ся гряз­ной и от это­го цве­тет: при­ро­да са­мо­очи­ща­ет­ся, ор­га­ни­зуя при по­мо­щи те­п­ла, бак­те­рий и волн цве­ту­щую грязь в зе­ле­ные катышки — но­вый слой се­зон­но­го ила; к осе­ни все ка­тыш­ки уп­лот­ня­ют­ся, тя­же­ле­ют и опус­ка­ют­ся на дно, во­да к хо­ло­дам ста­но­вит­ся осо­бен­но свет­лой… Ка­ким «илом» и на ка­кие глу­би­ны мы ося­дем в се­зон хо­лод­но­го ума и про­зрач­ных душ?

 

         Ху­дож­ник ска­зал: «Не ра­бо­тать я в этот мир при­шел, а что­бы жить не зря!»

 

         Ложь в обыч­ной жиз­ни поль­зу­ет­ся псев­до­ни­мом: Ве­ра.

 

         Че­ло­век зна­ет не­сколь­ко ты­сяч слов и мыс­лит сло­ва­ми. Со­ба­ка раз­ли­ча­ет до мил­лио­на за­па­хов и мыс­лит за­па­ха­ми. Так чей «сло­варь» бо­га­че?

 

         По­гиб­нуть в борьбе — не зна­чит быть уби­тым.

 

         «Бу­кет» бо­лез­ней пе­ред смертью — это пол­ная «ком­пен­са­ция» за не­про­жи­тые по­сти­же­ния.

 

         Бог ви­дит всё, его мол­ча­нье скорб­но, оно про­зрач­но, как про­зрач­на пус­то­та, и в этой чис­то­те нет осу­ж­де­нья, вол­не­нья нет и жа­ж­ды на­зи­да­ний: всё видеть — выс­шая ра­бо­та; беспомощность — ве­ли­ко­го удел. Срав­ни: ог­ром­ный лай­нер оке­ан­ский вдруг в де­ре­вен­ский пруд по­пал… Что смо­жет он?! Му­жик са­мо­до­воль­ный де­нек-дру­гой на чу­до по­ди­вит­ся, да и рас­пи­лит чу­до на кус­ки: не­хай ле­жит, авось, в хо­зяй­ст­ве при­го­дит­ся.

         Бог це­лым был лишь в дет­ском пред­став­ле­ньи; взрос­лею­щий ос­кол­ки под­бе­рет, и в не­бо го­ло­ву за­драв­ши, от­ре­шен­ный, вдруг за­мол­чит и дет­ст­во ощу­тит: все ви­дят всё! — гра­ни­ты, тра­вы, лю­ди… но вме­сто ми­ро­из­ре­че­нья лю­бая плоть спе­шит из­речь се­бя.

         Убо­го из­ре­че­нье. На­ив­но ве­рить, что сле­зо­то­чень­ем воз­мож­но звез­ды вы­ма­нить с не­бес; суть Бо­га не­дос­туп­на сле­пым и гру­бым путникам — сло­вам. Бог ви­дит всё! Так сто­ит ли, ре­бят­ки, ко­рот­кий век рас­хо­до­вать на прят­ки?

 

         Зна­ют всё толь­ко де­ти. Взрос­лые зна­ют толь­ко то, что ус­пе­ли за­учить.

 

         «Ус­тал я!» — го­во­рит че­ло­век. И пе­ре­во­зит свою ус­та­лость из од­но­го мес­та в дру­гое.

 

         На­стоя­щий от­дых, так же, как и сво­бо­да, при­хо­дит «из­нут­ри», а не сна­ру­жи: суе­той суе­ту не унять.

 

         Мно­гие лю­ди в ра­бо­те на­по­ми­на­ют ап­теч­ные пу­зырь­ки, на ко­то­рых долж­но быть обя­за­тель­ное пре­ду­пре­ж­де­ние: «Пе­ред упот­реб­ле­ни­ем взбал­ты­вать!»

 

         От оди­но­че­ст­ва спа­са­ясь, бе­жишь по зем­лям и ча­сам: ку­да, за­чем? Гре­ша и ка­ясь, не во­лен быть, но, спо­ты­ка­ясь, жи­вешь спа­си­те­лем ты сам. От оди­но­че­ст­ва спа­са­ясь, пе­ред про­хо­жим душу — хрясь!.. Мол­чит на­корм­лен­ная за­висть: ты спас его, упав­ши в грязь.

 

         Лю­бая долж­ность в Рос­сии име­ет ста­тус: на­чаль­ник ис­то­рии.

 

         Де­вят­на­дца­ти­лет­ний юно­ша ти­хо, но твер­до всю­ду за­яв­лял: «Я го­тов воз­гла­вить лю­бую круп­ную ор­га­ни­за­цию, хоть сей­час. Я твер­до знаю что и как нуж­но де­лать. Я ни­ко­гда не по­сту­п­люсь свои­ми убе­ж­де­ния­ми, а мои убеждения — глу­бо­ко пар­тий­ные…» Юно­ша, сын круп­но­го пар­тий­но­го чи­нов­ни­ка, был вос­пи­тан в со­от­вет­ст­вую­щем ду­хе. И вот се­го­дня, ко­гда столь­ко во­круг из­ме­не­ний, от этих затх­лых слов ко­му-то смеш­но, ко­му-то про­сто пле­вать­ся хо­чет­ся, ко­му-то ис­крен­не жаль пар­ня, его мо­ло­дых, но уже ока­ме­нев­ших от «идео­ло­гии» моз­гов. Он не­по­ко­ле­бим в сво­ей ве­ре быть ли­де­ром. Ка­за­лось бы, у его карь­е­ры нет ни­ка­ких шан­сов на реа­ли­за­цию: вре­мя, мол, не то. Не сле­ду­ет то­ро­пить­ся с ос­мея­ни­ем. Воз­мож­но, его шан­сы про­сто ог­ром­ны, ес­ли во­об­ще не сто­про­цент­ны. По­че­му? По­то­му что ни­ку­да не дев­шая­ся мас­са обес­си­лев­ше­го пар­тий­но­го мон­ст­ра с кри­ка­ми «Ура!» под­ни­мет этих са­мо­уве­рен­ных вы­ско­чек над сво­им раз­ла­гаю­щим­ся трупом — най­дут­ся мо­ло­дые си­лы и кровь для ус­та­рев­шей не­жи­ти! Им, этим вы­скоч­кам, да­же, соб­ст­вен­но, де­лать ни­че­го не на­до, дос­та­точ­но де­ма­го­гии, со­гла­сия, дек­ла­ра­ций: всё про­изой­дет автоматически — пар­тий­цы уви­дят в конъ­юнк­тур­ной мо­ло­до­сти свое спа­се­ние и про­дол­же­ние.

 

         Ска­зал Учи­тель: «Врач, ре­бя­та, ну­жен то­му, кто бо­лен; здра­вый сам с усам». И, так ска­зав, гу­лять по­шел на ужин в кош­мар­ный дом к об­жо­рам и лгу­нам. Он пил, как все. Ви­ном об­ре­ме­нен­ный, ис­кал то жа­ло­сти, то ра­зом всех жа­лел. И дух слеп­цов, про­зрень­ем ис­це­лен­ный, гал­дел и в стра­хе го­ре­ст­но трез­вел. В зем­ной тще­те лю­бил он де­вок щу­пать, но про­зре­вал за бабь­ей бол­тов­ней, что бли­зок час не пла­кать, а по­ду­мать над точ­кой жиз­ни, чер­ной го­лов­ней! Он чи­фи­рил на при­ис­ках и на­рах, бы­вал во фра­ке, пря­тал­ся в мун­дир, бе­жал сай­га­ком в бра­конь­ер­ских фа­рах, и по­сти­гал над­мен­ность как ку­мир. Всё ис­пы­тал бес­страш­ный тот Учи­тель, по­ка не по­нял: жиз­ни в жиз­ни нет… Вор­чит швей­цар: по­след­ний по­се­ти­тель из ка­ба­ка спе­шит под лун­ный свет.

 

         Ги­бель! Са­мый от­ча­ян­ный ры­вок к зре­ло­сти: гру­ст­но и хо­ро­шо… Я на­блю­дал: пор­че­ные пло­ды в са­ду со­зре­ва­ют бы­ст­рее; при­ро­да как бы зна­ет о пор­че и по­это­му очень то­ро­пит­ся. Па­да­ли­ца вкус­на, но ее не­воз­мож­но со­хра­нить.

 

         Мно­го­го, ес­ли не все­го, мож­но до­бить­ся в зем­ной жиз­ни, ес­ли ис­поль­зо­вать стиль бы­тия «ку­куш­ки­но яй­цо»: на­до про­сто уметь под­кла­ды­вать се­бя в хо­ро­шее ме­сто, а уж вы­лу­пив­шись в чу­жом гнез­де на пра­вах «род­но­го», мож­но и зая­вить о сво­ей един­ст­вен­но­сти. Сле­пая че­ло­ве­че­ская доб­ро­де­тель «вы­си­жи­ва­ет» оди­на­ко­во усерд­но лю­бых птен­цов. «Ку­куш­ки­но яй­цо» в люд­ском ис­пол­не­нии име­ет осо­бен­ность: «вы­си­дит» те­бя завод — бу­дешь за­во­дча­ни­ном, чи­нов­ный аппарат — бу­дешь чи­нов­ни­ком, духовенство — ду­хов­ни­ком… Мо­жешь сам вы­би­рать ку­да «под­кла­ды­вать­ся», «вы­си­жи­ва­ние» про­изой­дет ав­то­ма­ти­че­ски.

 

         Что име­ешь ты в ито­ге жиз­ни? Дух? Идеи? Ве­щи? Или про­сто сум­му про­жи­то­го то­бой вре­ме­ни?

 

         Есть кни­ги, вы­пол­няю­щие во взаи­мо­дей­ст­ви­ях жиз­ни ту же функ­цию, что вы­пол­ня­ет де­то­на­тор во взрыв­ном уст­рой­ст­ве. Или дру­гой об­раз, дру­гое срав­не­ние. Спи­чеч­ной го­лов­кой мож­но дол­го во­дить по мяг­ко­му бархату — не за­го­рит­ся, по тер­ке чиркнешь — пла­мя! Не во вся­кой кни­ге най­дешь хо­тя бы ку­со­чек «тер­ки»… Но есть тек­сты, плот­ность ко­то­рых та­ко­ва, что од­но лишь упо­ми­на­ние о их су­ще­ст­во­ва­нии воз­бу­ж­да­ют в уме, спо­соб­ном к тре­нию, огонь и свет!

 

         Хвост — ве­ли­ко­леп­ный ин­ст­ру­мент для вы­ра­же­ния лю­бых эмо­ций. Не зря ли жад­но­ва­тый го­мо са­пи­енс про­ме­нял его на длин­ный язык?

 

         Со­юз ле­ни и фи­ло­со­фии не­по­бе­дим!

 

         Ис­кус­ст­во скор­бит и оп­ла­ки­ва­ет ку­да ча­ще, чем сме­ет­ся. Оно все­гда поч­ти за­ня­то от­ра­же­ни­ем не са­мой жиз­ни, а ее ре­аль­но­го похмелья — бо­ляч­ка­ми, от­кло­не­ния­ми… С пе­ре­пою не смеш­но, с «пе­ре­жи­ву» то­же.

 

         На­сту­пит вре­мя, ко­гда при­ро­да яв­но­го и не­яв­но­го вый­дут из рав­но­ве­сия, и от чудес — бо­же­ст­вен­ных и бесовских — не­ку­да бу­дет деть­ся ни днем, ни но­чью. Вот то­гда при­дет Сле­дую­щий и чу­дом по­ка­жут­ся его деяния — из­бав­ле­ние от чу­дес

 

         Есть ли у че­ло­ве­ка судь­ба? Да, фак­ты под­твер­жда­ют. А у му­ра­вья? У аме­бы? У ато­ма? Мо­жет, судь­ба че­ло­ве­ка на­хо­дит­ся внут­ри судь­бы Все­лен­ной, а судь­ба муравья — внут­ри судь­бы че­ло­ве­че­ской? То­гда од­ной судь­бой всех сра­зу не из­ме­ришь!

 

         В Рос­сии лич­ное сча­стье ор­га­ни­зу­ет­ся в ущерб кол­лек­тив­но­му. И на­обо­рот.

 

         Пи­са­тель по­сле­до­ва­тель­но ста­но­вит­ся сво­бо­ден: в сло­ва­ре, в жан­ре, в те­ме, в сти­ле… (Последнее — сво­бо­да в вы­бо­ре стиля — осо­бый пункт. Пи­са­тель-ре­мес­лен­ник всё вре­мя пи­шет в од­ном клю­че, по­то­му что бо­ит­ся быть не­уз­нан­ным и из­бе­га­ет экс­пе­ри­мен­тов. Од­но­сти­ле­вый пи­са­тель всю жизнь пи­шет как бы од­ну и ту же кни­гу.) Не­по­вто­ри­мость, лег­ко уз­на­вае­мую осо­бен­ность сле­дов твор­че­ской лич­но­сти луч­ше пе­ре­не­сти в не­по­вто­ри­мый строй мыс­ли или в не­по­вто­ри­мый строй чувств. Де­ло да­же не в ав­то­ре, а в тех со­че­та­ни­ях твор­че­ско­го не­что, ко­то­рые он вы­ужи­ва­ет из хао­са.

 

         Ма­че­ха: для сво­его все­гда ма­ло, для прие­мы­ша все­гда жал­ко.

 

         У Пи­кас­со есть кар­ти­на «Де­воч­ка на ша­ре». Ко­гда я смот­рю на нее, то ду­маю о том, что для вы­со­ты и гар­мо­нии дос­та­точ­но уме­ния дер­жать­ся на верх­ней точ­ке рав­но­ве­сия. Мож­но чуть по­за­ко­вы­ри­стей: ме­ра есть оп­ти­мум, оп­ти­мум есть ми­ни­мум мак­си­му­ма или мак­си­мум ми­ни­му­ма; ис­кус­ст­во воз­ни­ка­ет на их сты­ке. Жить на сты­ке мак­си­маль­но­го ми­ни­му­ма и ми­ни­маль­но­го мак­си­му­ма, в об­щем-то, удоб­но, ес­ли не его­зить лиш­не­го и не вы­пен­д­ри­вать­ся боль­ше сво­их воз­мож­но­стей. Уто­ми­тель­но жить толь­ко на скло­нах ша­ра.

 

         Че­ло­век бе­жал к кас­се. «Здрав­ст­вуй­те, день­ги!!!» — кри­чал он.

 

         Всё жи­вет по сво­им струк­ту­рам. Про­за му­зы­каль­на, пуб­ли­ци­сти­ка ма­те­ма­тич­на.

 

         За­бав­ные га­ран­тии да­ет ад­ми­ни­ст­ра­ция го­род­ско­го клад­би­ща. Не­при­кос­но­вен­ность мо­ги­лы га­ран­ти­ру­ет­ся в те­че­ние 20 лет по­сле по­гре­бе­ния. А по­том?! Ока­зы­ва­ет­ся, срок жиз­ни пре­вы­ша­ет срок смер­ти в не­сколь­ко раз. Как это пре­крас­но: длин­ная жизнь, ко­рот­кая смерть!

 

         Ху­дож­ник ска­зал: «Я жи­ву в се­бе, а не в го­су­дар­ст­ве».

 

         Ху­дож­ник ска­зал: «Я яв­ля­юсь ос­но­ва­те­лем но­во­го сти­ля в жи­во­пи­си. Это — ма­хо­пись: бе­решь кисть с крас­кой и ши­ро­ко ма­жешь по хол­сту, ни­где не ос­та­нав­ли­ва­ясь. Ис­пол­ня­ет­ся ис­клю­чи­тель­но с по­хме­лья».

 

         Быть полезным — это, с точ­ки зре­ния при­ро­ды, не­по­нят­ная ус­лов­ность и пол­ная хи­ме­ра. Кто ты есть: сор­няк или злак? Уж луч­ше быть по­лем, на ко­то­ром рас­тет всё!

 

         Де­бил, за­ко­ло­тый в псих­боль­ни­це до жи­вот­но­го со­стоя­ния, рыл­ся в ва­зоч­ке с раз­лич­ны­ми кон­фе­та­ми, бой­ко, как бель­чо­нок, при этом не­зло­би­во го­во­рил, не то вор­ча, не то по­яс­няя ок­ру­жаю­щим: «Я пло­хое не ем!» За де­ся­ток се­кунд он вы­брал из ку­чи сла­до­стей шо­ко­лад­ные и мгно­вен­но за­пи­хал всё ра­зом в рот: «Остальное — ба­рах­ло!» — тут же со­об­щил си­дя­щим важ­ную ин­фор­ма­цию…

 

         Без­на­деж­но «со­зи­дать» в ми­ре, ко­то­рый пре­вос­хо­дит те­бя в этом. Всё, с че­го ты на­чи­на­ешь, и то, чем ты кон­чишь, все­го лишь со­гла­сие.

 

         Общность — это ко­гда ты за­ста­вил зву­чать свое оди­но­че­ст­во в уни­сон с оди­но­че­ст­вом бо­га.

 

         Рус­ский дух — это ко­гда внут­рен­няя по­ря­доч­ность про­ти­во­сто­ит внеш­не­му по­ряд­ку.

 

         Дос­та­точ­но ме­ха­ни­че­ской слу­чай­но­сти для то­го, что «за­пус­тить» не­ве­ро­ят­но слож­ный ме­ха­низм ро­ж­де­ния и жиз­ни. И ни­че­го боль­ше не на­до! Толь­ко толк­нуть! Не на­до ме­шать и по­прав­лять. Ведь не при­хо­дит же ни­ко­му в го­ло­ву учить эм­брио­на то­му, что он и сам умеет — жить и раз­ви­вать­ся. Жизнь — это ав­то­ма­ти­ка при­ро­ды, име­нуе­мая судь­бой.

 

         Плоть — это за­вое­ва­ние фан­то­мов, их вер­шин­ное дос­ти­же­ние, ма­те­риа­ли­за­ция. Сто­ит ли удив­лять­ся. что чу­ди­ща, ро­ж­ден­ные в во­об­ра­же­нии, так вол­ни­тель­ны и близ­ки нам: все-та­ки род­ня…

 

         Звезды — это уз­лы ми­ро­зда­ния.

 

         Сти­хи бы­ва­ют двух ти­пов: «кон­сер­вы» и «от­мыч­ки». Консервы — это ко­гда при чте­нии ты пи­та­ешь­ся чу­жим чув­ст­вом, чу­жим вре­ме­нем и чу­жи­ми мыс­ля­ми, а отмычки — это ко­гда чу­жие сло­ва от­мы­ка­ют твои соб­ст­вен­ные чув­ст­ва, мыс­ли и го­ри­зон­ты вре­мен.

 

         Сле­до­ва­ло бы уточ­нить: сатана — это дви­га­тель тех­ни­че­ско­го про­грес­са.

 

         Сло­во че­ло­ве­че­ское и Сло­во Бо­жье при встре­че сли­ва­ют­ся в од­но це­лое, в не­что фе­но­ме­наль­но третье: в суть из­ре­чен­но­го, а уж от из­ре­чен­но­сти до ове­ще­ст­в­ле­ния Слова — все­го один шаг, и имя это­му ша­гу Вре­мя. Че­ло­ве­че­ское сло­во тя­нет­ся к дроб­но­сти и мно­го­знач­но­сти, слов­но вет­ви и ли­стья рас­ту­ще­го де­ре­ва. Бо­жье Сло­во тя­нет­ся к про­сто­те, в ко­то­рой за­клю­че­на вся мно­го­знач­ность.

 

         У Шу­та за­зво­нил те­ле­фон:

         — Как жи­вешь, ста­рик?

         — Что со мною бу­дет? Жи­вуч, как смерть!

         — Да я серь­ез­но…

         — То­гда смер­те­лен, как жизнь!

 

         Не ру­би­те го­ло­вы Гид­ре. Бей­те в серд­це.

 

         В до­ме кон­чи­лась соль. По­шел в ма­га­зин. Ба­бу­ля-про­да­вец при­го­ва­ри­ва­ет: «Бе­ри, бе­ри, боль­ше бе­ри. Ско­ро со­ли не бу­дет. Соль неф­тью за­ли­ли». Взял пач­ку. По­хо­дил по от­де­лу, вер­нул­ся, взял еще па­ру. До­мой при­шел, а в го­ло­ве всё мысль вертится — мо­жет, ма­ло взял? Черт! До че­го же за­раз­на па­ни­ка! Осо­бен­но в Рос­сии, где поч­ти лю­бой слух — под­твер­жда­ет­ся.

 

         Пят­на­дца­ти­лет­ний че­ло­век при­нес в ре­дак­цию свои сти­хи: в ка­ж­дой строч­ке скво­зил мо­тив ги­бе­ли, мо­тив смер­ти. «Дай­те мне справ­ку, что это яв­ля­ет­ся по­эзи­ей и воз­раст тут ни при чем», — зая­вил мо­ло­дой че­ло­век. «А то ро­ди­те­ли со­мне­ва­ют­ся!» — до­ба­вил он. Два сти­хо­тво­ре­ния бы­ли по-на­стоя­ще­му силь­ные. Год на­зад этот па­рень, «ус­лы­шав­ший» ре­к­ви­ем ми­ра, его ша­ман­ский ритм, пы­тал­ся от­ра­вить­ся.

         «Всё или ни­че­го!» — вот ло­зунг лю­бо­го, всту­паю­ще­го в ре­аль­ный мир. Это са­мый пер­вый ло­зунг. Ос­таль­ные ло­зун­ги, ко­то­рые слу­ча­ют­ся по­том, — мень­ше. По­это­му первый — по мак­си­му­му. Его так и зо­вут: юно­ше­ский мак­си­ма­лизм. Где «всё» — это сво­бо­да са­мо­реа­ли­за­ции, сво­бо­да лю­бых по­пы­ток фи­зи­че­ско­го те­ла и те­ла ду­ха. Лю­бая не­пре­одо­ли­мая рег­ла­мен­та­ция (за­кон, на­при­мер) сбра­сы­ва­ет мак­си­ма­ли­ста в «ни­че­го». И то­гда, что­бы по­лу­чить всё, ос­та­ет­ся… убить се­бя или — убить весь мир. Сла­бое боль­шин­ст­во, коо­пе­ри­ру­ясь в стаи, ут­вер­жда­ет се­бя, «уби­вая мир», меньшинство — «уби­вая се­бя». И там, и тут есть по­бе­ди­те­ли. Пе­ре­шаг­нув­шие смерть, ста­но­вят­ся пра­ви­те­ля­ми. Пе­ре­шаг­нув­шие смерть, ста­но­вят­ся по­эта­ми. Веч­на борь­ба пра­ви­те­лей и по­этов.

         В пят­на­дцать лет юно­ша ис­кал сво­его Пра­ви­те­ля и на­шел его. Всё или ни­че­го. По­то­му что, дей­ст­ви­тель­но, стран­но ки­вать на воз­раст, ко­гда дек­ла­ми­ру­ет смерть.

 

         Тош­но! Тош­но по­вто­ре­нье ве­сен в кри­ке во­ро­нья; уезжаешь — для заб­ве­нья, приезжаешь — для вра­нья. Поцелуй — твоя при­выч­ка, воронье — мне со­ло­вьи! Глу­по, стран­но, не­ло­гич­но ве­рю в «свя­то­сти» твои. Всё смеш­но в том ра­зе, пра­во, весь — под ти­ною мол­вы: кто по­ми­лу­ет раз­зя­ву? Он? Она? А, мо­жет, вы?.. Уез­жа­ешь? Про­во­жаю. При­ез­жа­ешь? Жду. Ау? Я те­бя не про­дол­жаю: при-бли­зи­тель­но жи­ву! По­це­луй­ная от­мыч­ка, бла­го­дать со сто­ро­ны! Ядо­ви­та моя птич­ка. Здрав­ст­вуй… Тош­но от вес­ны.

 

         Под гру­зом соб­ст­вен­ных при­ме­ров не про­сто взять чу­жой при­мер! Так ис­пол­ни­тель сло­во «ве­ра», ус­лы­шав, ве­ру­ет в хи­мер. О, без­раз­ли­чье-из­ба­ви­тель, как по­ско­рей те­бя при­влечь? По­сте­лью не­бо по­сте­ли­те, чтоб в не­бе­са од­на­ж­ды лечь! Да­ле­ко­ват при­мер вы­со­кий, — уж боль­но свой при­мер тя­жел… Что вы­со­ко, то — оди­но­ко! Бы­лое бу­ду­ще­му лжет. Бо­ит­ся всяк, жи­вя, бо­ле­зен: при­мер примеру — бес­по­ле­зен!

 

         Ра­бо­леп­ный ужас я ис­пы­тал лет в семь-во­семь. Не­да­ле­ко от на­ше­го до­ма на­хо­ди­лась шко­ла для глухонемых — ре­бят, имев­ших ре­пу­та­цию жес­то­ких дра­чу­нов, страш­ных и опас­ных в сво­ей не­мой со­ли­дар­но­сти. «Нем­ты-ы-е-е идут!» — кри­чал кто-то наи­бо­лее бди­тель­ный на на­шей ули­це, и то­гда да­же взрос­лые му­жи­ки ос­во­бо­ж­да­ли тро­ту­ар.

         — М-м-э-бг!.. М-э-э-гы! — ужас­ный па­рень за­жал ме­ня у ку­чи сва­лен­ных дров.

         — Че­го на­до? — на­су­пил­ся я, зная, что он ме­ня всё рав­но не слы­шит.

         — Мы-э-ы-ггг! — он что-то вро­де тре­бо­вал от ме­ня, но бить по­ка не со­би­рал­ся. — М-ыыы-гг! Ы-э-э!

         — Это? — по­ка­зал я на свой зна­чок на кур­точ­ке.

         — Ы-ы-ы! — ра­до­ст­но за­ки­вал ти­ран. Что ж, жал­ко бы­ло со­всем но­вый значок — я по­про­бо­вал убе­жать. Но па­рень ме­ня сца­пал и, стук­нув ра­зок, ото­рвал зна­чок сам. Тут же пре­об­ра­зил­ся, при­жал ла­до­ни к серд­цу, за­ки­вал опять.

         — Г-э-ыыг!

         — По­жа­луй­ста! — хму­ро ска­зал я, и мы ра­зо­шлись.

         Не зря мы боя­лись нем­тых. Да­же на­па­дая по­оди­ноч­ке они зна­ли: за ка­ж­дым из них — си­ла всей глу­хо­не­мой шко­лы.

         При­мер этот я вспом­нил для срав­не­ния. А срав­ни­вать при­шлось вот что. Нет-нет, да и на­ез­жа­ли к нам в кон­то­ру круп­ные пар­тий­ные на­чаль­ни­ки. Ум­ных сре­ди них бы­ло ма­ло, за­то «нем­тых» — ка­ж­дый пер­вый. Прие­дут, и на­чи­на­ет­ся: «У-у-гы-гы-э-э?!» — та­кое ощу­ще­ние, что не зна­ют, за­чем прие­ха­ли и что имен­но хо­тят спро­сить. Ну, и спра­ши­ва­ют у нас. Мы уга­ды­ва­ем: вот об этом вы, ува­жае­мый то­ва­рищ, хо­те­ли по­ин­те­ре­со­вать­ся? «Гы-гы-гы!» — в от­вет, по­то­му что от­ве­тить на уров­не зна­ния пред­ме­та «нем­той» не в со­стоя­нии. А ес­ли не уго­дим, не уга­да­ем, на­до готовиться — обя­за­тель­но «стук­нет»!

         — Гы-гы-э! — очень сер­дят­ся, ес­ли не уга­да­ем, че­го хо­тят.

 

         Шо­фер­ская ко­ман­да, ра­бо­тав­шая в на­шей кон­то­ре, все­гда бы­ла мно­го­пью­щей и в аб­со­лют­ном сво­ем большинстве — раз­вра­щен­ной. Во вре­мя ноч­ных де­журств шо­фе­ра под­са­жи­ва­ли в ма­ши­ну пья­ных де­виц, ша­таю­щих­ся по го­ро­ду без при­ме­не­ния, и пря­ми­ком вез­ли в га­раж. Об­щи­ми усилиями — раз­вле­ка­лись. Но и это, ви­дать, на­дое­ло. Ус­та­ли от од­но­об­ра­зия. Вот то­гда и при­нес кто-то че­ло­ве­че­ский заменитель — здо­ро­вен­ная та­кая ре­зи­но­вая ял­да, на­по­до­бие кон­ской. Пья­ных в «умат» де­виц удов­ле­тво­ря­ли вруч­ную, на по­те­ху все­му га­ра­жу. Ин­ст­ру­мент из ре­зи­ны по­лу­чил на­зва­ние: «ко­кен-ква­кен».

         Толь­ко один че­ло­век в га­ра­же не одоб­рял это­го из­вра­ще­ния. Вась­ка. Он все­гда го­во­рил, что всё долж­но быть по-че­ст­но­му, по-хо­ро­ше­му. Пить вод­ку с ним бы­ло од­но удовольствие — лег­кий был че­ло­век. Лег­кий и на­деж­ный. Про ко­кен-ква­кен он так ска­зал: «За­чем над жен­щи­ной из­де­вать­ся? Ею поль­зо­вать­ся на­до. А издеваться — это не­хо­ро­шо…» — в ус­тах от­ца мно­го­чис­лен­но­го се­мей­ст­ва эти сло­ва зву­ча­ли убе­ди­тель­но.

         Сам Вась­ка в ноч­ные де­жур­ст­ва спе­ци­аль­но за дев­ка­ми не охо­тил­ся. Под­би­рал, толь­ко ес­ли са­ми на­пра­ши­ва­лись. Но и то не всех еще. Пе­ред тем, как со­вер­шить муж­ской акт, обя­за­тель­но тре­бо­вал пас­порт и тща­тель­но пе­ре­пи­сы­вал от­ту­да все дан­ные.

         — Ма­ло ли что! — го­во­рил он рас­су­ди­тель­но.

         — За­чем им но­сить по но­чам с со­бой пас­порт? — удив­лял­ся я Вась­ки­ным рас­ска­зам.

         Вась­ка в свою оче­редь то­же удив­лял­ся:

         — Ду­ра­чок, что ли? Кто же им без пас­пор­та-то по­ве­рит?!

         Ес­ли бес­пас­порт­ные все-та­ки встре­ча­лись, этих он без раз­го­во­ров вез в га­раж на ко­кен-ква­кен. Не жа­лел нис­коль­ко. Лю­бил Вась­ка по­ря­док, а скрытность — тер­петь не мог!

 

         Все те­перь экс­т­ра­сен­сы. При­шла мо­да на не­до­ка­зуе­мое. На­таш­ка ска­за­ла: «Я — ведь­ма. Пи­та­юсь от­ри­ца­тель­ной энер­ги­ей». Жень­ка ска­зал: «Без по­ло­жи­тель­ной энергии — пом­ру». И На­таш­ка, и Женька — мои дру­зья. Так и ка­жет­ся: вхо­дят в ме­ня две энергии — по­ло­жи­тель­ная и от­ри­ца­тель­ная. Взаи­мо­дей­ст­вуя, они ро­ж­да­ют энер­гию аннигиляции — са­мую «эко­ло­ги­че­ски» чис­тую.

         Во­об­ще та­кая ор­га­ни­за­ция «пи­та­ния» по­хо­жа на схе­му мос­то­во­го рас­пре­де­ле­ния то­ка: ко­гда мост сбалансирован — че­рез диа­го­наль мос­та ток не те­чет. Удоб­ная, чув­ст­ви­тель­ная схе­ма для из­ме­ре­ния то­ков жиз­ни. Главное — по­мес­тить се­бя в то­ке жиз­нен­ной энер­гии имен­но в «диа­го­наль», и при этом не по­те­рять «ба­ланс», т. е. не сго­реть. Ни от из­быт­ка «плю­са», ни от из­быт­ка «ми­ну­са». А что зна­чит «из­бы­ток»? Его ведь во­об­ще нет! Есть толь­ко не­уме­лый «ба­ланс».

         С экс­т­ра­сен­са­ми по­ве­дешь­ся… Ну, вот и на­брал­ся.

 

         У со­сед­ки по кабинету — сек­ре­та­ря парт­ор­га­ни­за­ции на­шей конторы — не бы­ло штем­пе­ле­воч­ной ко­ро­боч­ки, ку­да на­до бы­ло бы ма­кать для яс­но­сти пе­ча­ти ма­лень­кий штам­пик «Уп­ла­че­но КПСС». По­это­му, как ни ды­ши на штам­пик, от­тис­ки в би­ле­тах по­лу­ча­лись сла­бые. А бе­гать за «ма­ка­ни­ем» в дру­гую комнату — лень.

         — Дай-ка, — го­во­рю, — по­мо­гу.

         Взял штам­пик, вы­су­нул свой бес­пар­тий­ный язык и при­жал не­на­дол­го. На язы­ке получилось — «Уп­ла­че­но КПСС». Очень сим­во­лич­но по­лу­чи­лось: ведь не где-ни­будь, в идео­ло­ги­че­ской кон­то­ре ра­бо­та­ем. И сек­ре­тарь ра­ду­ет­ся: от­тиск по­шел что на­до!

 

         Та же со­сед­ка по ка­би­не­ту, сек­ре­тарь парт­ор­га­ни­за­ции на­шей Кон­то­ры: «Гос­по­ди! Да ко­гда же это всё кон­чит­ся? — Со­б­ра­ния, от­че­ты, звон­ки ка­кие-то… Что ни дурак — су­ет­ся ука­зы­вать». Бы­ва­ло, пла­ка­ла да­же от рас­строй­ства за бес­тол­ко­вость су­ще­ст­во­ва­ния, от осоз­на­ния об­ман­чи­во­сти уве­ро­ван­ных ко­гда-то идеа­лов. Ос­та­лось толь­ко парт­би­лет ра­зо­рвать да вы­бро­сить… Но всё не рва­ла, не вы­бра­сы­ва­ла. А для са­мой се­бя жить ста­но­ви­лось все про­тив­ней.

         Я ей го­во­рю од­на­ж­ды: «Глу­пая, че­го ты ма­ешь­ся? Это му­жи­ки, ко­гда Иде­ал ру­шит­ся, пус­ка­ют се­бе пу­лю в лоб — хоть се­бе, хоть дру­гим. А ба­бе что?! Все­гда есть от­лич­ный вы­ход: ро­жай!»

         Те­перь си­жу в ка­би­не­те один. Чув­ст­вую се­бя как бы ви­нов­ни­ком не­по­роч­но­го за­ча­тия. Мне бы ра­дио­стан­цию, я бы и ос­таль­ных са­ги­ти­ро­вал!

 

         Ре­дак­то­ра за­во­дской мно­го­ти­раж­ки я не­ожи­дан­но для се­бя стал при ка­ж­дой встре­че оди­на­ко­во ис­пы­ты­вать: «Всё хо­ро­шо? Пар­тий­ная со­весть и со­весть че­ло­ве­че­ская не рас­хо­дят­ся?» — и в гла­за при­сталь­но смот­рю. Он сна­ча­ла от­шу­чи­вал­ся. По­том от­мал­чи­вал­ся. И вдруг в сто­ло­вой на всю ка­туш­ку как за­орет: «Ты низ­кий, пло­хой че­ло­век! Ты са­мый по­до­нок, ка­кой есть! Ты — грязь че­ло­ве­че­ская!» — и даль­ше во­все ма­том. Ни­че­го се­бе, ду­маю… Я ведь все­го один-един­ст­вен­ный во­прос че­ло­ве­ку за­да­вал. Не­у­жто, от­вет на­шел­ся?

 

         Дочь с ма­те­рью гу­ля­ли по ба­за­ру, уви­де­ли: про­да­ют кро­ли­ков. Кро­шеч­ные! Зато — де­ше­во. В кон­це ле­та де­ло бы­ло. В об­щем, взя­ли, при­нес­ли до­мой, уст­рои­ли в дет­ской ван­ноч­ке. Кор­ми­ли, раз­го­ва­ри­ва­ли с ним, но­си­ли в фо­то­ате­лье фо­то­гра­фи­ро­вать­ся с доч­кой. Руч­ной был, тварь, хоть и глу­пый.

         Бли­же к Но­во­му Го­ду от­та­щи­ли уша­сто­го к род­ст­вен­ни­ку, му­жи­ку: «За­ко­ли!»

         Ели под бой ку­ран­тов, вспо­ми­на­ли. Дочь с ма­те­рью на­пе­ре­бой: ка­кой лас­ко­вый был, ка­кой смеш­ной!

 

         Я за­ме­тил: хо­ро­ший ха­рак­тер встре­ча­ет­ся толь­ко у не­чет­ных жен.

 

         Ко мне при­шел дав­ний при­ятель, пу­ти-до­рож­ки с ко­то­рым как-то са­ми со­бой ра­зо­шлись. Рань­ше, ока­зы­ва­ет­ся, нас объ­е­ди­ня­ла вы­пив­ка. Те­перь эта ни­точ­ка лоп­ну­ла, по­то­му что то­ва­рищ мой пре­сло­ву­то­го Змия ка­но­ни­зи­ро­вал и по­кло­ня­ет­ся ему ос­мыс­лен­но, а я ушел в аб­со­лют­ные трез­вен­ни­ки. По­ка мы в про­шлом дру­жи­ли за столом — то­ва­рищ гла­вен­ст­во­вал. Лю­бил гла­вен­ст­во­вать! Чу­жо­го мне­ния тер­петь не мог! Я ему как слу­ша­тель и как уче­ник под­хо­дил: ра­до­вал­ся ска­зан­но­му, удив­лял­ся ис­крен­не.

         А те­перь я сам свое мне­ние вы­ра­ба­ты­ваю. Он это­го про­стить не мо­жет. Чуть ли не с по­ро­га на­чал мне вы­го­ва­ри­вать: «Ты же ни­че­го пут­но­го не сде­лал! И не сде­ла­ешь: я знаю, что го­во­рю! Не сде­ла­ешь! Так… об­со­ски му­со­лишь».

         Я слу­шаю, улы­ба­юсь, не за­де­ва­ют ме­ня его сло­ва. Это ведь он не ме­ня гря­зью по­ли­ва­ет, это он от се­бя бе­ду за­го­ва­ри­ва­ет: чур, чур! Дол­го ки­пя­тил­ся. А са­мо­лю­бие мое всё не вы­ле­за­ет, всё не за­щи­ща­ет­ся. Бе­ше­ным мой то­ва­рищ быв­ший ушел. В по­ло­ви­не пер­во­го но­чи по­зво­нил, го­лос аж зве­нит от бе­ло­го ка­ле­ния:

         — Коз-з-зел!!! — и труб­ку бро­сил.

         Ви­дать, так до но­чи и ду­мал: чем ме­ня уесть. А я, че­ст­но го­во­ря, про не­го и не вспом­нил. Не­хо­ро­шо по­лу­чи­лось.

 

         В по­сел­ке Ува я и мой на­пар­ник по ко­ман­ди­ров­ке ос­та­лись без гос­ти­ни­цы. Ну, во-пер­вых, по­то­му что не по­за­бо­ти­лись за­ра­нее, по те­ле­фо­ну, а во-вторых — за­бо­тить­ся всё рав­но уже бес­по­лез­но: по­езд при­был в по­се­лок позд­но но­чью. Да и вы­пи­ли мы по до­ро­ге, не­удоб­но в гос­ти­нич­ную дверь с офи­ци­аль­ным на­стоя­ни­ем та­ра­ба­нить.

         По­мог зна­ко­мый, хоть и сам жил на птичь­их пра­вах с чу­жи­ми людь­ми, на квар­ти­ре. При­вел, из­ви­нил­ся, пред­ста­вил. Всё чин чи­на­рем. Хоть и поздно — хо­зяе­ва стол на­кры­ли, спирт­ное вы­ста­ви­ли. Си­дим, бе­се­ду­ем. Вдруг слы­шу от­ку­да-то с кух­ни:

         — Да ско­ро ли ты, ста­рая кар­га, сдох­нешь-то?! — хо­зяй­ка бра­нит­ся и ме­ди­цин­ский гор­шок-суд­но от­ку­да-то из-за за­на­вес­ки та­щит. Ле­жит кто-то за печ­кой. Ти­хий. Но я его чув­ст­вую: не пьет­ся, не естся — чуть­ем при­слу­ши­ва­юсь. Не вы­дер­жал, по­шел по­гля­деть: ко­му это смер­ти же­ла­ют?

         А там ба­буш­ка ле­жит! Вы­со­хшая, как му­мия.

         — Два го­да, как па­ра­ли­зо­ва­ло. Не­мая она. Ни­как не сдох­нет! — Объ­яс­ня­ет мне сер­ди­тая хо­зяй­ка си­туа­цию. — Из­му­чи­ла всех, под се­бя га­дит.

         Ка­кой черт ме­ня дер­нул! Сел ря­дом с ба­буш­кой, за пер­га­мент­ную ру­ку взял, рас­чув­ст­во­вал­ся от ал­ко­го­ля. Ру­ку гла­жу, в гла­за за­гля­ды­ваю, ду­шу ищу:

         — Ус­та­ла ведь ты, ба­буш­ка? — го­во­рю.

         Она возь­ми да от­веть:

         — Ус­та­ла…

         Так и по­го­во­ри­ли ти­хонь­ко. Она, ока­зы­ва­ет­ся, от хо­зяй­ской зло­сти не раз­го­ва­ри­ва­ла. Се­мья эта, где мы за­но­че­ва­ли, бы­ла из ве­рую­щих. За­ме­ти­ли бе­се­ду, доб­ро­же­ла­тель­ность сра­зу кон­чи­лась, ко­сят­ся, чув­ст­вую, как на не­чис­то­го. А мы по­вор­ко­ва­ли. Ба­буш­ка мне ви­на пить не ве­ле­ла. Улыб­ну­лась и — спать ре­ши­ла.

         И мы вско­ре ус­ну­ли. А ра­но утром — пе­ре­по­лох! Умер­ла ба­бу­ся! Ус­по­кои­лась. Два го­да на не­мой зло­сти ду­ша дер­жа­лась.

 

         Не­сколь­ко слов о про­дук­тах жиз­не­дея­тель­но­сти «ду­хов­но­го те­ла» человека — иде­ях, меч­тах, кар­ти­нах, кни­гах, пе­нии… С этой точ­ки зре­ния ста­но­вит­ся со­вер­шен­но по­нят­но ес­те­ст­вен­ное же­ла­ние лю­бой твор­че­ской еди­ни­цы «из­ба­вить­ся» от ус­во­ен­но­го и пе­ре­ра­бо­тан­но­го ма­те­риа­ла, что­бы ос­во­бо­дить «пи­ще­вой тракт» для даль­ней­ших цик­лов. Но — гос­по­ди! — как мно­го не­сча­ст­ных, умуд­рив­ших­ся прой­ти лишь один «цикл», и не спо­соб­ных на боль­шее; эти ма­ло­мощ­ные «твор­цы» до кон­ца жиз­ни тас­ка­ют за со­бой свое, ока­ме­нев­шее от вре­ме­ни, ду­хов­ное дерь­мо, не в си­лах с рас­стать­ся с «ос­тав­лен­ным сле­дом». М-да… Во­вре­мя на­до бы­ло рас­ста­вать­ся, т. е. сра­зу, те­перь оно не го­дит­ся да­же на «удоб­ре­ние» — для це­лей по­вы­ше­ния пло­до­ро­дия об­щей ду­хов­ной поч­вы. «Как на­ка­кал, так и смя­кал» — лю­би­ла при­го­ва­ри­вать моя по­лу­ре­ли­ги­оз­ная баб­ка по по­во­дам дет­ско­го са­мо­лю­бия и бес­по­мощ­но­сти.

 

         «Из мол­ча­ния вышли — к мол­ча­нию при­дем». Но не в ту же точ­ку! Ца­ра­па­ем зу­ба­ми и лап­ка­ми свой путь Ис­ти­ны. Сколь­ко ко­му да­но «вит­ков»? Ве­ли­ка ли «дель­та» от мол­ча­ния до мол­ча­ния? От мол­ча­ния до мол­ча­ния… Сколь­кие об­ма­ну­лись и со­шли, спрыг­ну­ли с «ор­би­ты» до сро­ка: не удер­жа­ли рав­но­ве­сия, ка­пи­ту­ли­ро­ва­ли, ис­пу­га­лись не­по­силь­ной ра­бо­ты. Есть эго­изм жиз­ни, а есть — эго­изм смер­ти… Он то­же мо­жет по­бе­дить.

 

         Двое. Он и Она. Раз­но­го рос­та два чув­ст­ва. Раз­но­го рос­та два ра­зу­ма. По­это­му дво­им по­пе­ре­мен­но при­хо­дит­ся: то силь­но на­кло­нять­ся, то вста­вать на цы­поч­ки. Лю­бовь не­рав­ных и му­чи­тель­на, и не­удоб­на для жиз­ни.

 

         Жен­щи­на! Ты жа­лу­ешь­ся на не­дос­та­ток вни­ма­ния с мо­ей сто­ро­ны. А, мо­жет, ты пу­та­ешь? И на­зы­ва­ешь вни­ма­ни­ем про­цесс об­слу­жи­ва­ния?!

 

         Ин­те­рес­ная жен­щи­на все­гда чем-то ин­те­ре­су­ет­ся, а не­ин­те­рес­ная ждет, ко­гда за­ин­те­ре­су­ют­ся ею.

 

         Пус­тыш­ки го­лод не уто­лят, а к дур­ной при­выч­ке при­охо­тят.

 

         Один мой за­ка­дыч­ный дру­жок по­да­рил сво­ей же­не фран­цуз­ские ду­хи за 37 руб­лей. Его же­на лю­би­ла вы­пить. До­ро­гой по­да­рок до то­го жен­щи­ну рас­тро­гал, что в тот же ве­чер они на­пи­лись вдво­ем до бес­чув­ст­вия. Ра­но ут­ром она, му­ча­ясь, уш­ла на ра­бо­ту. Позд­но встав, он, уми­рая от по­хме­лья, вы­пил фран­цуз­ские ду­ха за 37 руб. (Зар­пла­та в те го­ды со­став­ля­ла 85 руб­лей в ме­сяц.) Го­рю же­ны не бы­ло пре­де­ла. Ве­че­ром она ку­пи­ла ви­на, и они сно­ва пи­ли вме­сте. По­том под­ра­лись.

         Поз­же, в ком­па­ни­ях я час­то слы­шал ее го­лос, в ко­то­ром бы­ла не­скры­вае­мая гор­дость: «Мой муж, ме­ж­ду про­чим, да­рит мне фран­цуз­ские ду­хи за три­дцать семь «ко­лов».

         Ус­лы­шав та­кое, мно­гие дру­гие же­ны смот­ре­ли на сво­их му­жей с не­на­ви­стью.

 

         В на­шей ре­дак­ции ра­бо­тал фо­то­кор Са­ша Бат­рак. Гор­дил­ся тем, что в чет­вер­том клас­се его вы­гна­ли из пио­не­ров за под­жог чер­да­ка шко­лы. С тех пор ни к ка­кой пар­тий­но­сти Са­ша Бат­рак не от­но­сил­ся. Жил вне по­ли­ти­ки. Но вот ведь беда — ра­бо­тал в идео­ло­ги­че­ском «ор­га­не», в ком­со­моль­ской га­зе­те. И при­шло в го­ло­ву ком­со­моль­ским чи­нов­нич­кам, что не мо­жет быть в «ор­га­не» че­ло­ве­ка без ком­со­моль­ско­го би­ле­та. Мол, взно­сы мож­но не пла­тить, раз по воз­рас­ту вы­шел, а иметь билет — на­до бы… Ку­да де­вать­ся? При­шлось три­дца­ти­лет­не­му от­цу се­мей­ст­ва, уже лы­со­ва­то­му, ид­ти в рай­ком ВЛКСМ на тор­же­ст­вен­ный при­ем в ря­ды чле­нов. И ведь при­ня­ли! Без еди­но­го во­про­са! По­то­му что Бат­рак за­ра­нее пре­ду­пре­дил сек­ре­та­ря: «Бу­дешь спрашивать — по­шлю всех на хер!» Уж что-что, а на это он все­гда был го­тов.

 

         Тор­го­вый ра­бот­ник по сти­лю жиз­ни по­хож на про­фес­сио­наль­но­го революционера — все­гда го­тов к тюрь­ме.

 

         Лег­ким ста­ло во­ров­ст­во, как в туалете — ес­те­ст­во!

 

         Мой то­ва­рищ жил в ком­му­наль­ной квар­ти­ре на пер­вом эта­же. Од­на­ж­ды но­чью к со­сед­ке по­лез лю­бов­ник че­рез ок­но на кух­не. На по­до­кон­ни­ке ле­жа­ли про­дук­ты, ко­то­ры­ми пи­тал­ся мой то­ва­рищ. Лю­бов­ник все их по­да­вил. Не­лов­ко лез.

         То­ва­рищ при­сое­ди­нил к жес­тя­но­му лис­ту с улич­ной сто­ро­ны ок­на фа­зо­вый про­вод 220 вольт, вы­клю­ча­тель про­вел к се­бе в ком­на­ту. Стал ждать ноч­но­го гос­тя, но тот по­че­му-то боль­ше не по­яв­лял­ся. То­гда то­ва­рищ по­звал ме­ня и ко­вар­но по­про­сил взять­ся за же­ле­зо. Уда­ри­ло то­ком! То­ва­рищ из­ви­нил­ся: очень уж, мол, хо­те­лось ис­пы­тать кон­ст­рук­цию, са­мо­му страш­но, а про­сить ко­го попало — оби­дит­ся. Вот, пи­шу те­перь об этом… Сме­юсь по­след­ним.

 

         В мо­ло­до­сти я по­зна­ко­мил­ся на од­ном из ин­сти­тут­ских ве­че­ров с де­вуш­кой. Мы ста­ли дру­жить. Да­же про­бо­ва­ли це­ло­вать­ся. Но люб­ви не по­лу­ча­лось. Ко­неч­но, хо­те­лось че­го-то не­обык­но­вен­но­го! А — че­го? Прин­ци­пи­аль­ное уст­рой­ст­во ор­га­низ­ма де­вуш­ки ни­чем не от­ли­ча­лось от ты­сяч та­ких же «уст­ройств», зна­ко­ма бы­ла и сфе­ра раз­го­во­ров, лег­ко уга­ды­ва­лись же­ла­ния, мож­но бы­ло поч­ти без­оши­боч­но про­гно­зи­ро­вать ее по­ступ­ки. Всё по­то­му, что мы, лю­ди, оди­на­ко­во уст­рое­ны. А ведь хо­те­лось ка­ко­го-то со­вер­шен­но не­обы­чай­но­го схо­ж­де­ния! — Не в по­сте­ли, не в бол­тов­не, а вот так, ко­гда буд­то мол­ния… И — не объ­яс­нишь! Это­го не бы­ло. Бы­ла ка­че­ст­вен­ная, креп­кая друж­ба. Но не лю­бовь. Я очень хо­тел най­ти в ней не­по­вто­ри­мость, толь­ко ей при­су­щий от­пе­ча­ток жиз­ни и лич­но­сти. Не су­мел.

         Од­на­ж­ды На­та­ша, так зва­ли де­вуш­ку, при­гла­си­ла ме­ня к се­бе до­мой в гос­ти. По до­му хо­дил, ча­дя па­пи­ро­сой «Се­вер», вось­ми­класс­ник Ми­ша­ня. С та­кой же па­пи­ро­си­ной по до­му суе­ти­лась мать Ми­ша­ни и Наташи — «ма­терь Же­ня», так ее на­зы­ва­ли де­ти. Мы с Ми­ша­ней вы­пи­ли су­хо­го ви­на. По­го­во­ри­ли. В дру­гой раз вы­пи­ли вод­ки. Опять по­го­во­ри­ли. По­том мы под­ру­жи­лись, а, мо­жет, по­лю­би­ли друг дру­га, и я стал при­хо­дить в дом уже толь­ко к Ми­ша­не. На­та­ша тер­пе­ла, сколь­ко мог­ла. По­том вы­шла за­муж. Ей бы­ло не­при­ят­но, что са­мым не­обыч­ным и не­по­вто­ри­мым в на­шей встре­че ока­зал­ся брат-ба­ла­мут. Имен­но с ним мы дол­гие го­ды бро­ди­ли от за­ду­шев­но­сти до за­ка­дыч­но­сти. И об­рат­но. А На­та­шу ста­ли на­зы­вать На­таль­ей, стро­го и офи­ци­аль­но. По­то­му что она ни­ко­гда не при­над­ле­жа­ла к на­ше­му ми­ру обол­ту­сов.

 

         По­жар­ное ми­ни­стер­ст­во в кон­це пя­ти­де­ся­тых го­дов ре­ши­ло снять учеб­ный фильм. В де­рев­не Тру­до­вая Пче­ла, что за Ма­ли­но­вой Го­рой. Ко­гда едешь на ка­те­ре по Ижев­ско­му пру­ду, де­ре­вень­ку эту ви­дать: до­ма сто­ят в од­ну ули­цу, в один ряд, ка­ж­дая све­тел­ка гля­дит в зе­ле­ную даль.

         Де­нег на фильм вы­де­ли­ли мно­го.

         В Тру­до­вую Пче­лу прие­ха­ли за­каз­чи­ки и, не го­во­ря что для че­го, на­ня­ли луч­ших де­ре­вен­ских плот­ни­ков. Егор — бри­га­дир. Вы­да­ли бо­га­тый аванс. Му­жи­ки, обод­рен­ные, на­ча­ли стро­ить. Так ста­ра­лись, как се­бе ни­ко­гда не де­ла­ли. Уг­лы ру­би­ли ак­ку­рат­но, в «за­мок», без еди­ной ще­лоч­ки. Не пи­ли да­же ви­на, так ста­ра­лись!

         По­кры­ли кры­шу ши­фе­ром, про­ко­но­па­ти­ли, печь сла­ди­ли, ос­тек­ли­ли ра­мы… Тут и прие­ха­ли две груп­пы. Од­на с ки­но­ка­ме­рой, другая — по­жар­ные ма­ши­ны на­из­го­тов­ку. И — по­дожг­ли дом на ви­ду у всей де­рев­ни. Дом го­рит, по­жар­ни­ки из «киш­ки» по­ли­ва­ют, ки­нош­ни­ки ка­ме­рой стре­ко­чут. Во­круг по­жа­ра Егор бе­га­ет, не сво­им го­ло­сом кри­чит ма­тер­но: та­кой труд про­пал! Не по­стичь!

         Ко­гда до­го­ре­ло поч­ти, Его­ра в «кадр» пус­ти­ли, прав­да, ки­нош­ни­ки уже свер­ну­ли свою ап­па­ра­ту­ру. Егор в го­ло­веш­ки су­нул­ся, об­жег­ся, сбе­гал до­мой по-бы­ст­ро­му, при­во­лок в ку­ла­ке це­лый пук бу­маж­ных денег — аванс — и бро­сил в уго­лья с про­клять­ем. День­ги тут же сго­ре­ли. А два дру­гих плот­ни­ка де­нег не жгли, их во­об­ще ни­кто на по­жа­ре не ви­дел. Фильм де­ре­вен­ским обе­ща­ли по­ка­зать, да так и не по­ка­за­ли впо­след­ст­вии. Об­ма­ну­ли, по­лу­ча­ет­ся. Вот с тех пор Егор пить на­чал и со­вет­скую власть ру­гать. По пьян­ке, ко­неч­но.

 

         На­бель прие­хал из Ле­нин­гра­да в Уд­мур­тию по­сле раз­во­да с же­ной. Ос­та­вил всё: де­тей, дом, иму­ще­ст­во. В Уд­мур­тии же­нил­ся на ко­рен­ной уд­мурт­ке с дву­мя деть­ми. Взял фа­ми­лию же­ны: Ко­ре­па­нов. Еще че­рез пол­го­да сме­нил пас­порт, где в гра­фе на­цио­наль­ность бы­ло чер­ным по бе­ло­му за­пи­са­но: уд­мурт. Всту­пил в пар­тию. Вско­ре стал на­чаль­ни­ком школь­ных мас­тер­ских. Кар­та­вил, кста­ти, жут­ко. Но это не ме­ша­ло его се­мей­но­му и об­ще­ст­вен­но­му сча­стью. А у ме­ня с ума всё не идет один во­прос: за­чем На­бель-Ко­ре­па­нов прие­хал в Уд­мур­тию?! Сам он го­во­рил, что «спок-г-ой­ная жизнь — это п-к-гре­мия за сп-г-лош­ное бес­пок-г-ой­ст­во».

 

         Ес­ли ты за­нят всю жизнь од­ним-един­ст­вен­ным де­лом, ты мо­жешь стать гар­мо­нич­ной лич­но­стью. Од­ной гар­мо­нич­ной лич­но­стью, урав­но­ве­шен­ной и спо­кой­ной. А ес­ли этих «лич­но­стей» в тебе — две, де­сять, сто? Един­ст­вен­ный спо­соб не сой­ти с ка­на­та жизни — по­ми­рить мно­же­ст­вен­ность ин­те­ре­сов, оби­лие внут­рен­них «я». Ведь ес­ли дать пре­иму­ще­ст­во ко­му-то од­но­му из них, то­гда ос­таль­ные вы­ну­ж­де­ны бу­дут уми­рать, чах­нуть. А, уми­рая, вы­де­лять «труп­ный яд» — внут­рен­ний огонь про­ти­во­ре­чий. То­гда мо­жет по­гиб­нуть жизнь в це­лом. Про­ще: ес­ли в те­бе по­бе­дил ком­мер­сант, то по­эт обя­зан уме­реть!

 

         Жен­щи­ны стоя­ли у ав­то­ма­та для про­да­жи слад­кой га­зи­ро­ван­ной во­ды и вот этой-то слад­кой жидкостью — дру­гой ав­то­мат не выдавал — мы­ли толь­ко что ку­п­лен­ную в го­род­ском ЦУ­Ме пла­ст­мас­со­вую ка­ни­ст­ру. Опо­лос­ки вы­ли­ва­ли не на зем­лю, а в ста­кан, ко­то­рый с бла­го­дар­но­стью про­тя­ги­вал, му­чи­мый жа­ж­дой, ал­ко­го­лик. Жен­щи­ны гром­ко и не­ес­те­ст­вен­но смея­лись: воз­мож­но, их му­чи­ла се­бя не ве­даю­щая со­весть. Этот слу­чай рас­ска­за­ла же­на. Про­си­ла за­фик­си­ро­вать как смеш­ной.

 

         «Со­ба­чий син­дром» — это ко­гда го­во­ришь че­ло­ве­ку то, что он и сам зна­ет, но не в со­стоя­нии сфор­му­ли­ро­вать. Пре­одо­ле­ние «со­бачь­е­го син­дро­ма» — ра­бо­та тя­же­лая и не­бла­го­дар­ная прин­ци­пи­аль­но, ка­ж­дый в от­вет воз­вра­ща­ет свы­со­ка: сам, мол, знаю…

 

         Ре­бе­нок бе­рет у ро­ди­те­лей всё, да­же не за­ду­мы­ва­ясь о бла­го­да­ре­нии. Мудр тот ро­ди­тель, ко­то­рый это­го и не ждет.

 

         Лень долж­на быть со­зрев­шей, тогда — это очень цен­ное дос­ти­же­ние; во­круг по­кой, а в цен­тре него — со­зрев­шая лень: смерть, муд­рость, не­су­ет­ность, мол­ча­ние и не­ви­ди­мость.

 

         В бы­ту смеш­лив, пе­ча­лен на бу­ма­ге, не тра­гик и не ар­ле­кин, все­гда с людь­ми, ко­гда бро­дя­га, ко­гда поэт — все­гда один!

 

         Со всех сто­рон бе­да, со всех сто­рон от­ра­ва: не ешь, не пей, не спи, не стой, не под­хо­ди! По­спеш­на сле­ва смерть, смерть мед­лен­ная спра­ва: об­рыв, ту­пик, конец — по­след­ний по­бе­дил… За­рой­ся в зем­лю весь, уй­мись бе­то­ном гроба — ог­ром­но­го жи­лья для умер­шей меч­ты, — но хо­дит смерть и здесь. Гля­ди, мер­за­вец, в оба! Ко­ман­ду­ет Ко­сая: «В ше­рен­гу! Ты! Ты! Ты!» А, мо­жет, в не­бе­са су­ме­ешь ото­рвать­ся? Ведь был же у Ика­ра шанс про­бо­вать: в но­чи! Но — нет: убий­ца-свет за­ста­вит при­зем­лять­ся, ни­чтож­ным пра­хом ля­жешь, как рез­во ни ска­чи. Итак, на рот пла­ток, а в уши по за­тыч­ке; со­дер­жит на­ше жи­то все яды мерт­ве­ца, ле­та­ют в не­бе­сах от­рав­лен­ные птич­ки и в мо­ре ло­вит сей­нер «плу­то­ний» и тун­ца. Со всех сто­рон бе­да, со всех сто­рон от­ра­ва: не ешь, не пей, не стой, не спи, не под­хо­ди! Се­ст­рич­ка сле­ва смерть, смерть пад­че­ри­ца спра­ва… Об­рыв. Ту­пик. Ко­нец. Ты слы­шишь, Гос-по-ди?

 

         По­сто­ро­нись! Лю­бой из этой своры — мои деньки — как спу­щен­ные псы! Ах, го­ды, ко­пят­ся, как са­ло ко­пит бо­ров, пе­ред за­кла­ни­ем вста­вая на ве­сы. Со­мни­тель­но и смут­но то, что веч­но. По­то­ро­пись, мгно­ве­нье ух­ва­ти, по­кай­ся, пра­вед­ник, де­ше­вым зво­ном ре­чи, и — греш­ным делом — пра­во но­чи уве­ди. Она твоя, она — ра­ба сво­бо­ды! Пе­ре­кре­стись: ты ве­ришь ни во что! В те­ку­щем вре­ме­ни ни­кто не зна­ет бро­да, и страх глу­бок, как зна­ме­на­тель под чер­той. По­то­ро­пись ос­во­ить­ся в тер­пе­нии; сколь хо­ро­ша по­го­ня не спе­ша! Бла­жен, кто ждал бес­сроч­но, не на вре­мя, — и день, и год на при­вя­зи ду­ша. Как день и ночь, все­гда в про­ти­во­бор­ст­ве, так миг и век встре­ча­ют­ся в те­бе. Ста­рай­ся, глу­пень­кий. И, черт с то­бой! — упор­ст­вуй: судь­ба твоя без раз­ни­цы судь­бе.