Лев РОДНОВ

 

 

 

БИСЕР-84

 

(«Тексты-II»)

 

ТЕТРАДЬ № 15

 

 

 

*************************

 

         Этот фри­воль­ный сти­шок был на­пи­сан в 1985-м го­ду и да­же на­пе­ча­тан в ме­ст­ной пе­рио­ди­ке. На­зы­вал­ся он за­мас­ки­ро­ван­но: «Хва­ля­ла». Вот, про­шло два­дцать рос­сий­ских лет, сме­ни­лись два ве­ка, пе­ре­чи­ты­ваю опять, а пра­вить-то не­че­го и сты­дить­ся не­че­го: всё сбы­лось, как по пи­са­но­му. По­это­му при­во­жу ори­ги­нал.

         ХУЯ­ЛА

         Бес­плат­ное солн­це бес­плат­но сия­ло. «Ка­кой не­по­ря­док!» — по­ду­мал Хуя­ла. С тех пор стал Хуя­ла о том го­ре­вать: как сол­неч­ный луч по руб­лю про­да­вать? Вы­гля­нет ут­ром из-под одеяла — све­та по­ток ос­ле­п­ля­ет Хуя­лу. «Ну-ка! — кри­чит. — От­прав­ляй­ся об­рат­но! Быть не бы­ва­ет, чтоб это бес­плат­но: толь­ко по­ка­жет­ся день из-за туч, ка­ж­дый пусть пла­тит за сол­неч­ный луч! Я вам не так се­бе, я вам не ноль!» — шеп­чет Хуя­ла, бе­ря под кон­троль не­ба вы­со­ко­го синь-си­не­ву… Где тот Хуя­ла? Уе­хал в Мо­ск­ву! Слы­шит­ся там, у крем­лев­ской сте­ны: «Дай нам, Хуя­ла, хоть свет от Лу­ны!» Стран­ные шту­ки сму­ща­ют стра­ну: вво­дит Хуя­ла на­лог… на Лу­ну. Чер­ная са­жа ле­тит из пе­чи, звез­доч­ка даль­няя све­тит в но­чи, — быть не бы­ва­ет бес­плат­ной звез­ды: «Ну, бе­ре­ги­тесь! Ну, дам вам уз­ды!» Всё по­тем­не­ло, се­бе гос­по­дин, — толь­ко Хуя­ла сия­ет один. Крик­ни-ка гром­ко: «Хуя­лу люб­лю!» — за ка­ж­дое сло­во возь­мешь по руб­лю. По све­ту про­шло­му ты не гру­сти: веч­но, Хуя­ла, над ми­ром све­ти! Жить без Хуя­лы не мо­жем ни дня, вот ведь ка­кая слу­чи­лась х… ня!

 

         Слу­шать исповедь — быть, как по­мой­ка… Ну-ка, сор из из­бы вы­но­си! Так по­аха­ем мы, и по­ой­ка­ем: ты ме­ня от ме­ня же спа­си! Я при­му, ко­ли ска­жешь ты сло­во, ше­пот рев­но­сти ис­под­тиш­ка, су­чью лас­ку при­му я су­ро­во, да­же жизнь от друж­ка до друж­ка. Я при­му и гре­хи, и от­ра­ду, мир, го­ря­чей чуж­би­ны я при­му. И сме­юсь я, стра­дая за прав­ду: лю­ди грудятся — по од­но­му! От­пус­ти, как со­бак, свои бе­ды, им дав­но раз­бе­жать­ся по­ра: тишина — это на­ши бе­се­ды, так как зав­тра слу­чи­лось вче­ра. Схо­ро­ню я на дне ожи­да­ния по­це­луй и по­ще­чин сле­ды, и, до­ж­дав­шись, по­ло­жен­ной да­нью со­бе­ру всё, что бро­си­ла ты. Из из­бы сор не­сут не в наперстке — вы­ме­та­ют­ся вон име­на! На мо­не­ток иу­ди­ных гор­ст­ку, как сво­бо­ду, ку­п­лю я ви­на! Жи­ли-бы­ли му­жик, али ба­ба, кто ко­го по­го­нял из из­бы? Эх, бы­ла б нам судь­ба, ес­ли б кабы — не сбе­жа­ло б от нас на­ше «бы».

 

         Все ку­да-то «про­би­ва­ют­ся»: ан­ге­лы к зем­ле, зем­ля­не к ан­ге­лам; ме­сто встре­чи путешественников — оди­но­че­ст­во, ме­сто, где свы­ше есть толь­ко ти­ши­на, а сни­зу их ждет без­на­деж­ная глу­хо­та.

 

         Мне не­че­го те­бе ска­зать, по­то­му что я знаю всё, что ты хо­чешь ус­лы­шать.

 

         Умер­ла те­ща. Прие­хал в по­хо­рон­ное бю­ро за­ка­зы­вать гроб. Во­ло­ки­та, ожидание — всё очень мед­лен­но и уто­ми­тель­но. По­брел ос­мот­реть за­ве­де­ние. В це­хе, где жен­щи­ны из­го­тов­ля­ют вен­ки, на сте­не ку­ма­чо­вая над­пись: «Ре­ше­ния пар­тии вы­пол­ним!» На стен­де то­же над­пись: «Со­циа­ли­сти­че­ское со­рев­но­ва­ние. На­ши пе­ре­до­ви­ки». Смеш­но. Пе­ре­шел в со­сед­ний цех. В уг­лу мно­го­ярус­но со­став­ле­ны дет­ские гро­би­ки. Ка­кой-то му­жик ку­пил их це­лый де­ся­ток и те­перь пе­ре­тас­ки­ва­ет в ма­ши­ну. Це­на за шту­ку все­го три руб­ля. «За­чем вам столь­ко?» — спра­ши­ваю. Он от­ве­ча­ет ре­зон­но: «На рас­са­ду! По­ми­до­ры вы­са­жи­вать бу­ду. И в крыш­ку мож­но, и в до­ныш­ко…» Кругом — пе­ре­до­ви­ки.

 

         Нас с дру­гом за­бра­ли в ми­ли­цию за то, что ве­че­ром мы шли по ули­це и пе­ли ре­во­лю­ци­он­ные пес­ни. Об­ню­ха­ли и силь­но раз­оча­ро­ва­лись: оба мы ока­за­лись со­всем трез­вые. Од­на­ко на­до бы­ло что-то за­пи­сать в бу­ма­гу. За­пи­са­ли ка­ж­до­му: «Рас­пе­вал на ули­це». И — от­пус­ти­ли. Че­рез ме­сяц в цех, где я ра­бо­тал, при­хо­дит по­сла­ние: «Рас­пи­вал на ули­це». Как это «рас­пИ­вал», когда — «рас­пЕ­вал»?! Это же со­всем дру­гая ста­тья! На­чаль­ник це­ха Ко­чу­бе­ев ру­ка­ми раз­во­дит: «Всё по­ни­маю, но в бу­ма­ге на­пи­са­но… Долж­ны реа­ги­ро­вать». При­вел ему сви­де­те­лей дру­жин­ни­ков, чтоб хо­ром под­твер­ди­ли кле­ве­ту. Нет, не по­мо­га­ет: «Я вас слы­шу… Но в бумаге — на­пи­са­но! На­до реа­ги­ро­вать: бу­дем на­ка­зы­вать…» Обид­но ста­ло очень. По­шел сно­ва в ми­ли­цию. Пи­ши­те, го­во­рю, оп­ро­вер­же­ние. На­пи­са­ли. Толь­ко поздно — ме­ня уж и на со­б­ра­нии про­пе­со­чи­ли, и пре­мии ли­ши­ли. А на оп­рав­да­тель­ный до­ку­мент на­чаль­ник по­смот­рел, да и вы­бро­сил его. Иди, го­во­рит, ра­бо­тай, и в сле­дую­щий, мол, раз — смот­ри у ме­ня! Уволь­нял­ся я с за­во­да с оби­дой и скан­да­лом. «По­че­му ухо­дишь?» — ста­ли пы­тать в от­де­ле кад­ров. То­гда от­ве­тил: «…Мо­жет, и рас­пе­вал, а, мо­жет, и рас­пи­вал: мое де­ло! А ваш Кочубеев — ско­ти­на! Же­лаю ему сдох­нуть!» По­ня­ли. От­пус­ти­ли.

 

         В де­рев­не про­изо­шел слу­чай.

         Мо­ло­дые дев­ча­та вме­сте ра­бо­та­ли, вме­сте и жи­ли в од­ном до­ме. Од­на­ж­ды они съе­ли от­рав­лен­ные кон­сер­вы, про­тух­шие, то есть, из-за дол­го­го хра­не­ния в не­при­спо­соб­лен­ном де­ре­вен­ском са­рае, име­нуе­мом «Ма­га­зин». Дев­чат на ма­ши­не дос­та­ви­ли в боль­ни­цу. Не­де­лю вра­чи бу­к­валь­но бо­ро­лись за жизнь ка­ж­дой из них. Дев­ча­та, что на­зы­ва­ет­ся, ви­се­ли на во­лос­ке от смер­ти. Вы­хо­ди­ли их кое-как. Спас­ли. Вы­пи­са­ли до­мой.

         Дев­ча­та вер­ну­лись, во­шли в из­бу, ого­ло­дав­шие с не­близ­кой до­ро­ги. Смот­рят: на столе — сто­ят не­дое­ден­ные, те са­мые кон­сер­вы, еще не­сколь­ко ба­нок. Жал­ко, доб­ро про­па­да­ет. Нау­чи­лись уже при хи­лой-то зар­пла­те счи­тать по ко­пе­еч­ке да эко­но­мить. В об­щем, дое­ли. На этот — вто­рой раз — их да­же до боль­ни­цы до­вез­ти не ус­пе­ли. Скон­ча­лись, бед­няж­ки, по до­ро­ге.

         Де­ре­вен­ский дед-фи­ло­соф с удо­воль­ст­ви­ем объ­яс­нял всем ин­те­ре­сую­щим­ся: та­кое хо­зяй­ское уп­рям­ст­во за­во­дит­ся от ни­ще­ты. А имен­но: кон­сер­вы сто­ят по со­рок ко­пе­ек за бан­ку, а жизнь — ноль руб­лей ноль-ноль ко­пе­ек. Так что съесть — вы­год­нее!

 

         К ве­че­ру со­труд­ни­ки му­зея изо­бра­зи­тель­ных ис­кусств раз­ве что не ма­те­ри­лись! Вспо­ми­на­ли Сал­ты­ко­ва-Щед­ри­на, ру­га­ли бес­про­свет­ную глу­пость со­вре­мен­ных про­вин­циа­лов-по­ка­зуш­ни­ков из вы­со­ко­го на­чаль­ст­ва. Весь день по му­зею но­си­лась, не да­ва­ла ра­бо­тать ми­нистр куль­ту­ры, весь день она на­во­ди­ла здесь «куль­ту­ру»: рас­став­ля­ла сту­лья, по­прав­ля­ла штор­ки, ука­зы­ва­ла и суе­ти­лась… Весь день в му­зее и вокруг — бу­к­валь­но под ка­ж­дым кустом — де­жу­ри­ли ми­ли­цио­не­ры. Ока­зы­ва­ет­ся, жда­ли при­ле­та аме­ри­кан­ско­го по­сла! Вдруг он за­хо­чет по­гля­деть на ме­ст­ную куль­ту­ру? — На­до же ее ОБЕС­ПЕ­ЧИТЬ! Ве­че­ром под вой си­рен по­сла, дей­ст­ви­тель­но, про­ка­ти­ли ми­мо му­зея в сто­ро­ну пра­ви­тель­ст­вен­ных дач ме­ст­ной вла­сти.

         — От­бой! — про­нес­лось по му­зею, как во вре­мя воз­душ­ной тре­во­ги. Лю­ди, за­дер­жан­ные на ра­бо­те доль­ше обыч­но­го, ра­зо­шлись, вор­ча. И слу­чись ми­ни­ст­ру куль­ту­ры при­люд­но то­нуть, ска­жем, на сле­дую­щий день — ни­кто из му­зей­ных ру­ки бы не по­дал! По­то­му что чи­нов­ни­чье ис­кус­ст­во бить хво­стом ни­как не со­че­та­ет­ся с изо­бра­зи­тель­ным ис­кус­ст­вом. А ведь ка­за­лось бы по оп­ре­де­ле­нию: од­но и то же!

         Вот я и ду­маю: сколь­ко же бы­ло та­ких по­тен­ци­аль­но-воз­мож­ных то­чек на кар­те го­ро­да, ко­то­рые тре­бо­ва­лось «обес­пе­чить» для пред­по­ла­гае­мо­го по­яв­ле­ния по­сла? Сколь­ко же это всё стои­ло? Кро­ме ми­ли­ции, бы­ли за­дей­ст­во­ва­ны и ре­гу­ляр­ные вой­ска; мел­кие до­ро­ги, вы­хо­дя­щие на глав­ное шос­се, вы­еха­ли ох­ра­нять бро­не­транс­пор­те­ры с рас­чех­лен­ны­ми пу­ле­ме­та­ми.

         На­чаль­ст­во по­ста­ра­лось. А об­ще­ст­вен­ное мне­ние да­ло свою оцен­ку: бы­ва­ет «кость в гор­ле», но мо­жет, ока­зы­ва­ет­ся, быть и из­вра­щен­ный, наш вариант — «гость в гор­ле».

         Ин­те­рес­но, ес­ли б в Ижевск не аме­ри­кан­ский по­сол прие­хал, а мар­сиа­нин, что то­гда? Ду­маю, в це­лях «как бы че­го не слу­чи­лось» — всех по­го­лов­но на вре­мя важ­но­го ви­зи­та аре­сто­ва­ли бы. Или уби­ли. У мед­но­го лба на Ру­си своя ло­ги­ка.

 

         «Не­у­жто нет ге­ро­ев у на­ро­да? — ге­рой ге­рою вдруг из­во­лил по­пе­нять. — Не­у­жто сло­во бран­ное «сво­бо­да» ов­ца на пла­ху смо­жет про­ме­нять?»… Ме­ре­щат­ся ко­ст­ры, кре­сты и дыбы — ла­фа для об­нов­ле­ния по­гон! И по­ка­за­ния да­ют не­мые ры­бы, и царь са­дит­ся с бо­яз­нью на трон. Ра­бам не божь­им ни­ще­ты в дос­тат­ке, по­след­ний гро­шик по­де­лен на мил­ли­он, и рус­ской ни­щен­ке ки­да­ет ме­лочь в шап­ку брезг­ли­вый иноземец — за по­клон.

 

         Как-то мой то­ва­рищ ре­шил ве­че­ром про­гу­лять­ся. А жил он на са­мом краю го­ро­да: до­ро­гу пе­рей­дешь и — по­ля, пе­ре­лес­ки. Прав­да, и ал­ко­го­ли­ки эти мес­та жа­ло­ва­ли. Но по­ка свет­ло, гу­лять там, в об­щем-то, бы­ло при­ят­но… «По­мо­ги­те!!! По­мо­ги­те!» Смот­рит, сто­ит де­ви­ца в тру­сах, ру­ка­ми се­бя за пле­чи об­хва­ти­ла и бла­жит: «По­мо­ги­те!!!» Под­бе­жал: «Что слу­чи­лось?!» Она, пья­ная, об­ра­до­ва­лась: «По­мо­ги бю­ст­галь­тер за­стег­нуть! Не по­лу­ча­ет­ся!»

 

         Мои кар­ты кра­п­ле­ны со­мне­ни­ем, во кре­стях не по си­лам иг­ра… В па­ли­сад­ни­ке на­шем си­ре­не­вом но­чью вы­рос­ли два опе­ра!

         Чья-то со­весть, бро­див­шая со­ло­дом, спит от сы­то­сти и пи­тия, а ду­ша моя ма­ет­ся го­ло­дом от боль­шо­го, как празд­ник, вра­нья.

         Пом­нишь рю­мо­чек го­лос ма­ли­но­вый? Под за­вяз­ку ис­пив­ший бе­ду, как по­лез я сам на кол осиновый — на ро­жон, под чу­жую звез­ду?

         Буби — ко­зы­ри! Быт — мои пре­ния… Так и так, мол, ну­ж­да об­ве­ла: к па­ли­са­ду в каль­со­нах си­ре­не­вых ут­ром вы­ве­ли голь со дво­ра!

         Ад­ре­соч­ку бы стать­ся не на­зван­ным, чу­ет пу­ля, где пря­тал­ся я… Ум за ра­зум! Да мыс­ли не свя­за­ны, ох, от них — не­скла­ду­ха жи­тья.

         Будь здо­ро­ва, судь­ба, да — с по­пра­воч­кой. Как нам вра­ли от­цы про де­ла: про сво­бо­ду, про Крас­ную Ша­поч­ку… Как раз­де­ла­ли их до­го­ла!

         Не по­ве­рить мне в ко­зырь не­иг­ран­ный. Как на­лет­чик, счи­таю хо­ды. Я учен из­би­рать и быть избранным — по шка­ле: от кре­ста до звез­ды!

         Кто по­слал вас, ре­бят­ки, с на­прас­ли­ной? Гор­ло­дер­ским во­якам ха­на! В па­ли­сад­ни­ке на­шем опас­ли­вом нын­че в осень ходила — вес­на…

         Пей ви­ниш­ко, ма­дон­на не­вер­ная! Как ты жил? Ты иг­рал на ура. Ум за ра­зум, да празд­ни­ки верб­ные, — опе­ра, опе­ра, опе­ра!

 

         Кто дол­го копит — ра­зом не по­тра­тит. Ме­ле­ет вре­мя. Мож­но да­же вброд! Рас­чет­лив мир, хо­лод­ный ма­те­ма­тик, чув­ст­ви­те­лен, как жен­щи­на-урод.

         Всё ис­па­ря­ет­ся: и вре­мя, и ро­са. Всё тя­же­лей и бли­же не­бе­са.

 

         Гря­дет вой­на во­об­ра­же­ний, сра­жень­ям танковым — ко­нец. Ли­куй, без­род­ный уро­же­нец: меч­та ли­ши­лась про­дол­же­ния, как вера — бо­га, зала — чтец.

         Ми­ры чу­жие?.. Уди­ви их: вой­ну мир внут­рен­ний таит — в во­об­ра­жае­мых сти­хи­ях во­об­ра­жаю­щий го­рит.

 

         Лов­лю те­бя и сам лов­люсь охот­но в ту сеть, что без­рас­суд­но­стью зо­вут. И — де­ти правил — злые доб­ро­хо­ты на язы­ках унять не мо­гут зуд. Но в стран­ный миг (пой­мав­шись и пой­мав­ши) мы вос­па­рим в бес­су­ет­ную высь, и за­висть пе­ре­пол­нен­ною ча­шей взле­тит во­след, — чтоб сплет­ни на­пи­лись… Пусть ти­хий ан­гел пла­чет без работы — без глу­по­сти не сла­дить с кра­со­той; мы ло­вим миг, нас ло­вят доб­ро­хо­ты, и ре­п­лик звук — как вы­стрел хо­ло­стой! Ей бо­гу б, ни на дюйм не вос­па­ри­ли, ко­гда б про нас так зло не го­во­ри­ли.

 

         Ка­ж­дое «Я» — это пол­но­цен­ная «сре­да оби­та­ния» все­го хо­ро­ше­го и все­го пло­хо­го, но ес­ли на­вес­ти там ис­кус­ст­вен­ный порядок — «клум­бу», «де­ко­ра­цию» — то вся «сре­да» внут­ри сде­ла­ет­ся мерт­вой. Мерт­вой бу­дет и са­мо «Я».

 

         Пле­нен­ный гра­мо­той Свя­щен­но­го Пи­са­ния, иное чте­нье не спе­шит упот­ре­бить: на всё — от­вет. По­коя враг — желание — со­шло с ума: по­ко­ем хо­чет быть.

         Пи­са­нью рав­ное ис­кус­ст­во есть — про­чте­нье! (От­верг­нут скеп­ти­ки все то, что — не шаб­лон.) Ос­ви­щут риф­ма­чи сти­хо­тво­ре­ние, и бро­сит вес­ла гра­мот­ный Ха­рон…

         В ог­ра­де слов не­уло­ви­мо от­кро­ве­нье. Что свято — прочь! Не от­но­си­те­лен от­вет. Гре­би, чу­дак! Есть аз­бу­ка мгно­ве­ния: за мра­ком мрак — итог тво­их су­ет.

         Сло­ва и Ис­ти­на… Как ток на про­во­да! Бы­ла бы раз­ни­ца: из ни­от­ку­да в ни­ку­да.

 

         О! Не­воз­мож­но опо­здать! Уй­дя в иные из­ме­ре­ния, где время — плос­кость лишь, ты вдруг уз­ришь та­кую вер­ти­каль, что жиз­ни взлет бе­зумь­ем на­зо­вут: бессмертие — уход за по­ни­ма­ние.

         При­сво­ить или причаститься — вот два же­ла­ния, ос­но­ва опо­зда­ний: от­бро­сит те­ло их — ро­ж­да­ет­ся ду­ша, ду­ша без привязи — на­зва­нья нет ро­ж­де­нью!

         Пусть мир есть па­мять, а че­ло­век есть боль. Бо­ит­ся боль, что память — по­за­бу­дет. Мер­ца­ют кра­хом сме­ны по­ко­ле­ний; спе­шат, спе­шат ра­бы сво­их ил­лю­зий, во­об­ра­зив­ших жизнь как гон­ку в ни­ку­да.

         «По­стой­те, бра­тья!» — крик ду­ши ро­ж­ден­ной. «Впе­ред!» — кри­чат са­мо­убий­цы ес­те­ст­ва. О, Гос­по­ди! Все бы­ло, есть и бу­дет: по­чу­яв смерть не­соб­ст­вен­ной все­лен­ной, к сво­ей кон­чи­не не­воз­мож­но опо­здать.

 

         Это правило — для бу­ден; это — суд, ко­гда мы су­дим; это — та­нец, это — бу­бен, это — вспом­ним, то — за­бу­дем. Это — мыс­ли, как одеж­ки, это — ис­ти­ны, как с лож­ки. Жизнь есть мо­да. Гар­де­роб: сто одежек — один гроб.

 

         У нас пла­ст­мас­со­вые зу­бы, у нас ре­зи­но­вый язык, моз­ги из ка­мен­но­го ду­ба, спина — гор­ба­тый гру­зо­вик! Ли­цо все­гда за­ме­нит фо­то. Сло­вам не верь, да­вай пе­чать! У нас и со­п­ли вме­сто по­та, у нас орут, чтоб за­мол­чать! У нас кри­вей кри­во­го но­ги, мы ес­ли ходим — под се­бя. И тигр бумажный — на­ши бо­ги. И гим­ны зад­ни­цы тру­бят!

 

         Ор­де­нов у бо­га, пра­во, не до­про­сишь­ся, так за­чем, ска­жи, зем­ные ор­де­на? Как ста­кан­чик дернешь — пе­ре­ко­сишь­ся: ста­нут по фи­гу, что ба­ба, что стра­на.

 

Еще бы­ли зем­ли, как уг­ли. Ши­пе­ло и вы­ло.

Не­яс­ное Сло­во ви­та­ло в эфи­ре дре­мот­ном.

И к ро­ку приль­нув­ши, судь­ба всей зем­ли по­за­бы­ла,

Что вы­ше лю­бов­ной уте­хи есть жертва — сво­бо­да!

 

Еще бы­ли ду­ши, как змеи: хо­лод­ные, злые.

И в тре­щи­нах вре­ме­ни пти­цей ба­рах­та­лась со­весть,

И мерт­вый по­ря­док тес­нил, уби­вая, сти­хию:

По­эзию смер­ти жизнь пи­шет, как скуч­ную по­весть.

 

Не­яс­ное Сло­во ме­та­лось, сту­ча­лось, хо­те­ло

В при­ста­ни­ще слить­ся с бе­зум­но пы­лаю­щей плаз­мой.

Судь­ба про­зе­ва­ла! — Дос­та­лось лишь сла­бое те­ло

Смеш­но­го при­ма­та, го­ря­ще­го зна­ни­ем гла­за!

 

То­гда и слу­чи­лось сме­ше­нье люб­ви и сво­бо­ды,

Ут­ра­ти­ло Сло­во без та­ин­ст­ва мощь за­кли­на­ний.

И зем­ли ос­ты­ли. И ду­ши раз­верз­лись, как во­ды,

И вы­тек­ло прочь все ви­но не свер­шен­ных же­ла­ний.

 

Средь яв­лен­ной ре­чи гу­ля­ет не­мот­ное Не­что!

И не с чем срав­нить то, что чу­ешь за об­ла­стью зву­ка!

И жерт­вою став­ши, ты вы­шел ро­ж­де­нью на­встре­чу:

От пред­ков сти­хии к кло­ко­чу­щим в пла­ме­ни вну­кам!

 

Что вплав­ле­но в Об­раз, как об­ру­чем, взя­то в срав­не­нье,

Замк­нул ток не­бес не при­мат, заи­грав­ший­ся слу­чай.

От­ны­не в шар веч­но­сти вкра­п­ле­на точ­ка мгно­ве­нья -

Зем­лею, звез­дою, ду­шою и жиз­нью го­рю­чей!

 

 

 

         Ан­ти­христ ве­чен и не­уто­мим. Не верь, что слаб­нет жиз­ни кнут и ге­ний! Суть сча­стья в том, что ты тя­гал­ся с ним, и по­ра­жен был — до сми­ре­ний.

 

         Чем свет­лее «наш путь», тем чер­нее наш юмор. Я сме­юсь, вспо­ми­ная рас­ска­зы о дя­дях с на­га­ном. Я сме­ял­ся так дол­го, что для благ и для по­чес­тей умер. Хо­хо­тал, как боль­ной, ко­гда по­нял: не жил, был, есть и буду — бол­ва­ном!

         В год го­лод­ный спа­сет всю се­мью дя­дя Пе­тя; дя­дя Пе­тя зар­пла­ту не всю про­пи­ва­ет. Дя­дю Пе­тю съе­дят ра­ди лич­ной на­жи­вы его оз­ве­рев­шие де­ти, и по­это­му дя­де на­га­на (за­ме­сто ле­ка­ла), пред­ставь­те се­бе, не хва­та­ет!

         Я сме­юсь на учеб­ник с на­зва­ни­ем «СССР», я сме­юсь, как ак­тер (из при­ез­жих про­вин­циа­лов); мне в пив­ной, как бы я ни ста­рал­ся, не ска­жут: «По­жа­луй­ста, сэр!» Я — лю­би­тель сем­на­дца­ти­лет­них ста­ру­шек из оа­зи­сов на­шей свободы — под­ва­лов. Я был сде­лан зна­чи­тель­но рань­ше, чем скрип­ну­ла кой­ка; жил под пан­цир­ной сет­кою гно­мик по име­ни Ле­нин, мне ска­за­ли, что я есть сол­дат сво­ей ро­ди­ны, бра­вый и стой­кий, от­че­го я на ра­до­стях вы­пил и стал ал­ко­го­лик, бо­га­тый лишь тем, что я бе­ден.

         Ве­ра в уши впол­за­ет оти­том ду­ши, как ни стран­но, и рот за­ты­ка­ет ну­ж­да под на­зва­ни­ем «Долг». Жму на газ. Всю ма­ши­ну тря­сет. Я — по­те­рян­ный вин­тик. Эй, гу­ля­щая ма­ма, На­де­ж­да, по­смот­ри, я — ваш го­лый сы­нок!

         Я ус­тал хо­хо­тать от ве­ли­ких эпох не­бы­ва­лых и эр…

 

         Как бы ни стре­ми­лись двое к слия­нию в люб­ви, ни­че­го, кро­ме взаи­мо­унич­то­жаю­ще­го стра­да­ния это «сра­ста­ние» в жиз­ни (в бра­ке, на­при­мер), увы, не при­но­сит. По­че­му? Мо­жет, по­то­му, что, объ­е­ди­нив­шись че­рез лю­бовь в од­ну жизнь, дво­им на­до в этой жиз­ни от­ка­зать­ся от ин­ди­ви­ду­аль­но­го ума?! Любовь — не­пре­рыв­ный ток — не долж­на упо­доб­лять­ся си­ам­ским близ­не­цам: ина­че для «вы­со­ко­го по­ле­та душ» она бу­дет по­доб­на ба­та­рей­ке с замк­ну­ты­ми на­ко­рот­ко клем­ма­ми. Все вы­ше­ска­зан­ные слова — лишь по­пыт­ка рас­шиф­ров­ки дав­но из­вест­ной муд­ро­сти: «Муж и жена — од­на са­та­на». Ах… Эти «ба­та­рей­ки» ли­бо слиш­ком ста­рые, ли­бо «се­ли» от внут­рен­не­го ко­рот­ко­го за­мы­ка­ния.

         И еще. Не за­гнив­шая за дол­гие го­ды, про­ве­ден­ные ря­дом, от­сто­яв­шая­ся от му­ти лет жизнь суп­ру­гов ста­ри­ков, — «од­ной са­та­ны» — на­по­ми­на­ет лес­ное бо­ло­то на тор­фя­ни­ке: во­да его за­стой­на, чис­та и це­леб­на. Та­кое в люд­ском бу­ре­ло­ме встре­ча­ет­ся не час­то. Ку­да как ча­ще: два «ге­не­ра­лис­си­му­са» при од­ном войске — семье — гу­бят и се­бя, и вой­ско: им до «од­ной са­та­ны» да­ле­ко, по­сколь­ку каждый — сам са­та­на, при­сво­ив­ший лю­бовь дру­го­го.

 

         Ду­ша вер­ну­лась, как лов­чий со­кол, и при­нес­ла «до­бы­чу»: миры — пре­крас­ны! Бес­кры­ло те­ло. Ду­ши хо­зя­ин по­знал стра­да­ние; пле­бей, по­няв­ший, что он пле­бей, сво­бо­ду пря­чет под мас­кой зло­бы! О, жад­ность: это — си­ла! Ле­ти, Охот­ник! Кол­пак за­пре­тов не­про­ни­ца­ем для смерт­ных. Но сто­ит сдер­нуть! И — кры­лья Зре­нья над жу­тью Зна­ния, круг со­вер­шив­ши, оше­ло­мят. Сго­ра­ет те­ло. Как лов­чий со­кол, ду­ша по­слуш­на. Но от ее до­бы­чи пле­бей­ст­во пло­ти гло­та­ет пу­лю или ша­га­ет с многоэтажности — в ни­ку­да, чтоб сбро­сить мас­ку и улыб­нуть­ся тем, кто се­бя счи­та­ет жи­вым; над­мен­ность тру­па не­ве­ро­ят­на! Сво­бод­но те­ло. Те­ло сво­бод­но в смер­ти. Зна­ешь, кто ему по­мо­га­ет в этом?

 

         Не­дви­жим в со­сре­до­то­че­ньи, ход внеш­них сфер во­брал зра­чок. И уси­ля­ет бег вра­ще­нья ги­по­те­ти­че­ский вол­чок! В уни­вер­саль­ном ка­так­лиз­ме две ипо­ста­си сме­ют сметь: то смерть, бе­ре­мен­ная жиз­нью, то жизнь вы­на­ши­ва­ет смерть…

         Но есть та­кое от­ре­ше­ние, что вопль твой и звезд­ный вой, сой­дясь в не­мыс­ли­мом вра­ще­ньи, за­жгут не нимб над го­ло­вой: но — ка­ж­дый жест при­кос­но­ве­нья, и зла вра­чую­щий от­каз, и пус­то­ту мо­гу­чей ле­ни в лю­бой из бездн раз­вер­стых глаз.

         Бег­лец ча­сов, слу­жи­тель да­ли, про­тив­ник хаоса — Закон — сто­ит на веч­ном пье­де­ста­ле, умом и чув­ст­ва­ми сме­шон! О, ка­ру­сель, вращеньем — брыз­ни! Шеп­ни, что «быть» рав­но есть «сметь». То жизнь, бе­гу­щая от жиз­ни, то смерть, то­ро­пя­щая смерть.

 

         Вре­ме­на­ми он мог по­зво­лить се­бе быть щед­рым, без ожи­да­ния воз­дая­ния за доб­ро. Глу­бо­ко скры­тая под­лость его со­стоя­ла имен­но в том, что «мог по­зво­лить»; пла­ни­руе­мая выгода — это зло вто­ро­го по­ряд­ка. В це­лях мас­ки­ров­ки он умел вы­клю­чать свою жад­ность.

 

         Пат­ри­ар­халь­ный ук­лад жизни — са­мая на­деж­ная «под­став­ка», на ко­то­рую мо­жет опе­реть­ся диа­лек­ти­че­ская спи­раль ее раз­ви­тия.

 

         Мы нуж­ны друг дру­гу до тех пор, по­ка спо­соб­ны те­рять дру­го­го или — ухо­дить са­ми.

 

         Ко­гда в пе­соч­ных ча­сах кон­ча­ет­ся «вре­мя», их пе­ре­во­ра­чи­ва­ют. Ко­гда ре­во­лю­ци­он­ный пла­кат-вос­кли­ца­ние уми­ра­ет, на­до за­ме­нить вос­кли­ца­тель­ный знак на во­про­си­тель­ный.

 

         Я все­гда до­ма.

 

         По ли­цу кра­си­вой жен­щи­ны мож­но про­чи­тать «прей­ску­рант» ее раз­врат­но­сти: кра­со­та, имею­щая це­ну, про­да­ет­ся!

 

         Толь­ко смерть — это серь­ез­но. Толь­ко жизнь — это смеш­но. Жизнь и смерть — это нор­маль­но.

 

         Лю­бить в по­след­ний раз сле­ду­ет, на­чи­ная с са­мой пер­вой люб­ви.

 

         Сло­во «ес­ли» — ин­ди­ка­тор от­чу­ж­де­ния.

 

         Она вы­би­ра­ет Его. Он ее не лю­бит. Она об­на­жа­ет все са­мые сла­бые сто­ро­ны сво­ей жиз­ни и ха­рак­те­ра. Он же­ла­ет ис­пра­вить уви­ден­ное. Она по­зво­ля­ет. Про­ис­хо­дит ими­та­ция люб­ви.

 

         Пом­ню о любви — зна­чит, жду ее. Вспоминаю — зна­чит, про­ща­юсь. Мгно­ве­ние ме­ж­ду «пом­ню» и «вспо­ми­наю» на­зы­ваю Лю­бовь.

 

         Вся­ко­му хо­чет­ся по­быть ос­корб­лен­ной не­вин­но­стью, но не­вин­но­сти на всех не хва­та­ет; дос­та­точ­но лишь ос­корб­ле­ний.

 

         Гре­му­чая смесь дур­но­го вос­пи­та­ния и пло­хо­го на­строе­ния.

 

         Об­ще­ст­во на­гра­ж­да­ет не ге­роя, а се­бя в его ли­це, но за то, что на­гра­да пре­под­но­сит­ся ге­рою лич­но, — в бу­ду­щем об­ще­ст­во и ге­рой бу­дут по­хо­жи на… по­ку­па­те­ля и про­дав­ца. Те­перь, что­бы со­хра­нить ста­тус ге­роя, ге­рой-про­да­вец вы­ну­ж­ден не ге­рой­ст­во­вать, а учить­ся вы­год­но про­да­вать свой при­мер.

 

         Ре­ко­мен­дую в День ро­ж­де­ния го­во­рить че­ло­ве­ку-имен­ни­ни­ку осо­бо изо­щрен­ные га­до­сти. Ес­ли он их пе­ре­жи­вет, эф­фект «ро­ж­де­ния» бу­дет пол­нее.

 

         Цве­ток пе­щер­ный по­ра­зил во­об­ра­же­нье! Про­щаль­но хру­ст­нул сте­бель в тем­но­те: cтупай на свет! По­блек, как в уни­же­ньи, под­зем­ный уни­кум в бле­стя­щей суе­те…

         Вот точ­но так же хо­ро­ша про­вин­ци­ал­ка в не­бро­ской жиз­ни се­рень­кой сре­ды. По­лю­бишь ли?! Или бед­няж­ку жал­ко, цве­те­нья блек­лость, ук­ра­ше­нье тем­но­ты?

         Не в том от­ча­я­нье, что цвет со­рвать по­смел ты, а в том, что жерт­вы жаждала — она! И хлы­нул свет! И хруст, и крик мо­мен­та, и оз­лоб­ле­ние под­ня­лось, как сте­на.

         Ка­кая тьма! Ка­кой цве­ток во тьме! Он свет — по ка­п­ле! — со­би­рал в сво­ей тюрь­ме.

 

         Она че­го-то хо­чет, ах, кто ее пой­мет?! — То день-день­ской хо­хо­чет, то це­лый год ре­вет. Ме­тут го­да по­ро­шей, не хо­лод и не зной: она бы­ла хо­ро­шей, она бы­ла пло­хой. Имея взор опас­ный, гля­дит из-под оч­ков: «Ка­кой во­круг ужас­ный из­бы­ток ду­ра­ков!»

         Ах, лю­ди, что же бу­дет? Она че­го-то ждет: по­лю­бит и разлюбит — и ча­са не прой­дет! Сам черт ей ро­жи ка­жет, сам бог зо­вет гу­лять. То «два­ж­ды два» до­ка­жет, то, вро­де, «пять-ю-пять…» Бе­жать бы как на даль­ность, да гу­бы шеп­чут: «Стой!» — Не схо­дит­ся ре­аль­ность с кар­ти­ноч­кой-меч­той. На стар­те бу­дет фи­ниш. Она не ве­рит: «Ложь!» Пой­дешь направо — сги­нешь, налево — про­па­дешь.

         По­ма­ды цвет бор­до­вый, как смотрит — не ска­зать! Она цве­ток са­до­вый, по­ра ее сре­зать, а то все хо­чет, хо­чет, ни­кто, мол, не пой­мет… То день-день­ской хо­хо­чет, то це­лый год ре­вет.

 

         Сомк­ну­лись, на­ко­нец, как в труд­ном бра­ке, в од­ном пись­ме и па­ро­дий­ность, и за­вет, и ти­ши­на. Во­об­ра­же­нье чер­тит зна­ки, ко­то­рым в ми­ре слов на­зва­ний нет! Ночь, чер­ная, как глаз гип­но­ти­зе­ра, яв­ля­ет не­мот­ную при­сталь­ность не­бес. И длит­ся веч­но ожи­да­ние ви­зи­те­ра, и лю­бо­пыт­ст­вом, как ко­ст­ром, про­жжен бал­бес…

         И то, и то, и это по­се­тив, вер­нешь­ся, по­лю­бив­ши при­ми­тив.

 

         Да! Есть рас­ход про­ти­во­ре­чий: жрец твер­до­ло­бый, и бан­крот, и тот, кто ле­чит нас увечь­ем… Бес­че­ло­веч­но все, что веч­но, но ценно — что на­обо­рот. Вос­пи­тан всяк по­лу­ма­ши­ной: ты по­вто­ря­ешь, иль жи­вешь?! То ма­нит бог сво­ей вер­ши­ной, то черт зо­вет в свою дру­жи­ну… Гла­за за­кро­ешь и — хо­рош! Ни рас­сто­я­нья, ни уют противоречий — не убь­ют.

 

         Про­стая ариф­ме­ти­ка ле­жит в на­ча­ле безд­ны, — что ни чис­лом, ни сло­гом не по­нять, лу­чом не вы­ве­рить и шес­тер­ней же­лез­ной не пе­ре­мочь то­го, что плоти — не род­ня. Го­ним впе­ред про­зре­ни­ем пра­пра­щу­ра; ско­пив со­бы­тия, ты их опе­ре­дишь! И в бу­ду­щем най­дешь се­бя про­па­ще­го, и в быв­шее, сколь смо­жешь, по­спе­шишь… Су­ма и сум­ма бы­тия на­пол­нят­ся до края, сло­ва ус­нут, вспорх­нет ци­фи­ри глу­пой стая.

 

         Был у ме­ня лю­би­мый че­ло­век. Но он ушел. Ос­та­лось су­ще­ст­во по име­ни Же­на. По­хо­жи внеш­не эти близ­не­цы!

 

         Ис­кус­ст­во редкое — на­пи­ток жиз­ни про­бо­вать. Не всяк пой­мет: об­жо­ра хо­чет есть!

 

         Не от­ра­жа­ют ли зер­каль­но про­стые эле­мен­ты ми­ра и свя­зи, и взаи­мо­дей­ст­вие ме­ж­ду ними — свя­зи и взаи­мо­дей­ст­вие ми­ров оду­шев­лен­ных? Ус­той­чи­во­му эле­мен­ту со­от­вет­ст­ву­ет ус­той­чи­вый мир. Мо­жет, по­это­му раз­ви­лась тя­га че­ло­ве­ка к инерт­ным ме­тал­лам? А на­син­те­зи­ро­вав но­вых, ис­кус­ст­вен­ных со­че­та­ний ве­ществ, не соз­дал ли че­ло­век ка­та­ст­роф где-то ТАМ?! И не по­ра ли ждать «от­да­чи», как по­сле вы­стре­ла?

 

         Что названо — уже при­свое­но. Проль­ет­ся вре­мя и даст всхо­ды явь.

 

         Ес­ли по­смот­реть на Зем­лю, как на боль­шую «го­ло­ву», то плен­ка жиз­ни на ее по­верх­но­сти на­по­ми­на­ет «се­рое ве­ще­ст­во» че­ло­ве­че­ско­го моз­га: все зна­ют, что оно есть, а зачем — не­по­нят­но.

 

         Как тол­па реа­ги­ру­ет на сво­его ку­ми­ра? В ней, в тол­пе, враз при­сут­ст­ву­ют два край­них же­ла­ния: ли­бо от­дать­ся ку­ми­ру, ли­бо ра­зо­рвать его на час­ти.

 

         Вы бу­де­те на­ив­но по­ла­гать: мол, про­шло­го ку­лак раз­жал­ся, и вы­пус­тил немого — до­го­нять… Нет! Я — до­ж­дал­ся! По­оди­ноч­ке и всех вме­сте вас под­ка­рау­лил я в со­сед­нем ко­ри­до­ре, и, как в но­ка­ут, р-р-раз! — от­бил вам вре­мя. Вас не лю­бовь, а ужас бу­дет греть: жизнь — по­вто­ре­нье?! Мы все об­ре­че­ны ус­петь под ско­мо­ро­шью медь, рас­кла­ни­ва­ясь, жить ус­лов­но­стью бо­же­ст­вен­ной аре­ны. Вы ду­ма­ли, что я вас до­го­нял?! А я сле­дил из тем­но­го пар­те­ра, как ве­тер вре­ме­ни ро­нял и плоть, и ве­ру. Я дол­го ждал! В за­са­де бу­ду­ще­го ху­же быть, чем в смер­ти! Дав­ным-дав­но за­ви­ты се­ти. И вот — пой­мал: вас, рез­вых и дву­ли­ких, и са­мо­го се­бя в ки­ша­щей мас­се, и весь аре­ны круг… Эй, друг! По­жерт­вуй для ка­ли­ки заб­ве­нье в ча­се не­мо­го по­сти­же­нья хо­да всех ча­сов.

         О! Не бу­ди­те сов, ус­нув­ших в ожи­да­нии: силь­ней мол­ча­ний за­кли­на­нья нет!

 

         Ан­тей бес­по­мо­щен в от­ры­ве от Зем­ли. Те­атр без зри­те­ля па­ра­ли­зо­ван. Жи­ву­щий без ну­ж­ды, не про­зор­лив. При­вык­ший чув­ст­во­вать, рас­суд­ком не взвол­но­ван. Муд­рец без чувств — оп­ре­де­лен­но­сти слу­га. Обиль­ный стол — до­са­да для гур­ма­нов. Сер­деч­ный ум — бо­га­тый ба­ла­ган. Уп­ря­мый дух — за­ба­ва для ти­ра­нов. Се­бя изрекший — жи­тель пус­то­ты. Чем истинней — тем бо­лее под по­кро­вом… Для те­ни те­ла све­то­чу рас­ти б. Сми­ре­нию огонь не уго­то­ван. Где при­хоть есть, там нет оп­ре­де­ле­нья. Ис­ка­тель фор­мул при­хот­лив до око­ле­нья.

 

         Муж­чи­на «под­ви­жен» в сво­их ув­ле­че­ни­ях: жен­щи­на­ми, ях­та­ми, охо­той, ли­те­ра­ту­рой, по­ли­ти­кой, друзь­я­ми, ра­бо­той… Ес­ли жен­щи­на одер­жи­ма иде­ей до­моу­строи­тель­ст­ва, то она все­гда бу­дет ста­рать­ся пре­вра­тить муж­чи­ну в «не­дви­жи­мость» — са­мый на­деж­ный, с ее точ­ки зре­ния, «ка­пи­тал». Жен­щи­на не­даль­но­вид­на. Жен­щи­на кон­сер­ва­тив­на. Имен­но по­это­му она, за­час­тую, «ра­зо­ря­ет­ся», то есть те­ря­ет всё: ве­ру, на­де­ж­ду, лю­бовь… — на од­но­го люм­пе­на люб­ви в ми­ре ста­но­вит­ся боль­ше.

 

         Ее ло­ги­ка: «Я те­перь ста­ра­юсь жить так, что­бы толь­ко мне бы­ло хорошо — то­гда всем во­круг от ме­ня хо­ро­шо бу­дет… Это очень лег­ко: мне те­перь всё нра­вит­ся!»

 

         Пись­ма сочинять — му­ка для ме­ня ве­ли­кая! Сколь­ко лю­дей оби­де­лись! Шлют кон­верт за кон­вер­том, а я мол­чу. Не по­то­му что че­го-то там… а про­сто, ес­ли че­ло­век до­рог и за­пом­нил­ся, то я его как бы в са­мом се­бе ношу — все­гда ря­дом. За­чем еще пи­сать-то?! Све­дет судьба — по­го­во­рим, буд­то и не рас­ста­ва­лись. А ес­ли не по­лу­чит­ся разговор — чу­жие, зна­чит, ста­ли. Хоть так кру­ти, хоть этак — ни к че­му пись­ма, ко­ли лю­бишь и пом­нишь. За­чем спе­шить сви­де­тель­ст­во­вать: ку-ку, мол? Пись­ма-то все­гда на де­вя­но­сто де­вять процентов — пус­то­та, ни мыс­ли, ни чувств тол­ком нет. Тьфу! Ес­ли мо­жешь молчать — мол­чи! — со­ве­то­вал клас­сик. От это­го бу­дет ка­зать­ся, что и ума, и чувств — че­рез край! За­гад­ка, так ска­зать.

         К че­му это я всё? Ах, да! Ве­че­ром как-то мы здо­ро­во над­ра­лись. На­пи­лись, то есть. Утром — по­ды­хаю! — еле при­пер­ся в ре­дак­цию. Сел за стол, тря­сусь, мер­цаю­щий пульс внут­ри слу­шаю… Ре­дак­то­ру, Паш­ке, еще хуже — ему с ут­ра в об­ком пе­реть­ся! Ну, ни­че­го, кол­лек­тив у нас за­ка­лен­ный, очень твор­че­ский! Тут и Паш­ка поя­вил­ся.

         — Бе­ри бу­ма­гу, ста­рик, — го­во­рит мне мрач­но, склад­ка над пе­ре­но­си­цей, си­не­ва под гла­за­ми, — бе­ри, бе­ри! Пись­мо Бреж­не­ву на­ка­тать на­до. День ро­ж­де­ния у не­го.

         Го­ло­ва хоть и бо­лит, но ре­ак­ция у ме­ня еще здо­ро­вая.

         — Иди на х..! — го­во­рю.

         — Вы­го­вор по­лу­чишь! По­че­му на ра­бо­те с по­хме­лья? — Паш­ка от­но­сил­ся к ру­ко­во­ди­те­лям ти­па «нев­ра­сте­ник»: мог дров на­ло­мать, но мог и из­ви­нить­ся по­сле.

         — Охе­рел, что ли? — даль­ше спра­ши­ваю. Сло­вар­ный за­пас не ве­лик с ут­ра, но на ин­то­на­цию нажимать — хо­ро­шо по­лу­ча­ет­ся.

         — Об­ком пар­тии по­лу­чил ЦУ из Мо­ск­вы: на­до на­ва­лять ге­не­раль­но­му сек­ре­та­рю к юби­лею пись­миш­ко-по­здрав­ле­ние. От име­ни рес­пуб­ли­ки. Пар­тий­цы на­ши по­со­ве­то­ва­лись и ре­ши­ли, что луч­ше все­го по­здра­вить это­го пер­ду­на от име­ни мо­ло­де­жи. По­ру­чи­ли ком­со­мо­лу. А там — кто? Там и пи­сать-то не уме­ют! По­про­си­ли ме­ня. Я се­го­дня не мо­гу. Так что — да­вай! К обе­ду что б бы­ло всё го­то­во! Нач­нешь так: «От име­ни мно­го­ты­сяч­но­го от­ря­да ком­со­мо­лии Уд­мур­тии…»

         Ме­ня аж за­му­ти­ло от не­спра­вед­ли­во­сти. По­че­му имен­но я? Даль­ше спи­хи­вать-по­ру­чать про­кля­тое пись­мо бы­ло не­ко­му.

         При­шла по­сте­пен­но ос­таль­ная по­хмель­ная «ко­ман­да». Паш­ка стро­го при­ка­зал в ком­на­ту ко мне не за­хо­дить: «Не ме­шай­те, он пись­мо Бреж­не­ву пи­шет!»

         Я оту­пе­ло гля­дел на чис­тый лист бу­ма­ги. Увы, ни­ка­ких дру­гих слов, кро­ме «хе­ров», в го­ло­ве не име­лось. В ком­на­ту ино­гда за­гля­ды­вал Паш­ка: спра­ши­вал ко­рот­ко, то­ро­пил по-свой­ски. Я си­дел, мыс­лен­но кроя и Паш­ку и Ге­не­раль­но­го вме­сте со всей их­ней пар­ти­ей… Я уж со­всем бы­ло от­ча­ял­ся, ко­гда ру­ка са­ма не­ожи­дан­но вы­ве­ла об­ра­ще­ние-ти­тул: ДО­РО­ГОЙ БЛЕ­ВО­НИД ИЛЬ­ИЧ!

         Даль­ше пошло — как по мас­лу!

         При­ска­кал Паш­ка, про­чи­тал, бурк­нул: «Мо­ло­дец!» И — по­нес бу­маж­ку, по­пра­вив кое-где, — на­верх, на­верх… Что­бы там то­же при­ло­жи­лись и по­пра­ви­ли кое-где да чуть-чуть. И — даль­ше: на­верх, на­верх… Что­бы Бле­во­нид Иль­ич на сво­ем празд­ни­ке рю­моч­ку хлоп­нул бы, про­чи­тал и что­бы ему со­всем при­ят­но ста­ло: на­до же, как пом­нят, как лю­бят ба­тюш­ку!

         День про­шел. У ко­го-то об­на­ру­жи­лись день­ги; мы еще ски­ну­лись, еще за­ня­ли и — сня­ли стресс от тру­до­во­го на­пря­же­ния.

         И я ве­се­лил­ся. А, знае­те, как ме­ня то­ва­ри­щи по ра­бо­те на­гра­ди­ли?

         — Бле­вон­тий! — го­во­рят. И всё тут. Всем очень смеш­но бы­ло. А, во­об­ще-то, ме­ня Лё­вой зо­вут. Но я, к со­жа­ле­нию, не ев­рей.

 

         Я — ро­бот! Я — очень слож­ный ро­бот! Я очень нрав­люсь са­мо­му се­бе! Умею всё: разъ­е­ди­нять при­ро­ду и соз­да­вать мо­де­ли, ру­ко­во­дить ма­ши­ной и со­чи­нять, лю­бить и жерт­во­вать, и не­на­ви­деть. Ищей­ку-ду­шу мой ин­тел­лект-хо­зя­ин для поль­зы дер­жит на по­вод­ке. Я — ро­бот! Я, го­во­рят, от­го­ло­сок Бо­га, ко­то­рый имя дал: Че­ло­век. Я — ро­бот Бо­га. При­ка­зы не­ба не под­ле­жат со­мне­нию! Я вы­пол­няю их, но не так, как не­бо то­го хо­те­ло. Как на по­кой­ни­ка, во­ет ду­ша-ищей­ка на прак­ти­цизм. Я от­ку­па­юсь по­ряд­ком от хао­тич­ной жиз­ни. Ро­бот! Я соб­ст­вен­ное по­до­бие де­лаю из же­ле­за! — Гля­ди­те, Бог, и смей­тесь: этот урод из жес­ти во­об­ра­жа­ет! Он очень нра­вит­ся са­мо­му себе — он уме­ет всё. Это я его нау­чил по­ряд­ку! Те­перь нас двое, по­ни­маю­щих вдвое. А имен­но: Бог — есть ро­бот! Ха! Ха! Ха! Это от­кры­тие уни­вер­саль­но: един я во вся­ком «Я», но различен — в ли­цах.

 

 

ИГ­РЫ ПОД­ВИЖ­НОЙ МО­РА­ЛИ

 

         В ка­би­нет к вра­чу-муж­чи­не за­шла хо­ро­шень­кая жен­щи­на.

         — Я — врач! — на­пом­нил врач сам се­бе мыс­лен­но. — Раз­де­вай­тесь! — ска­зал он.

         — А вы?! — уди­ви­лась она.

         Врач во­ткнул се­бе в уши сте­то­скоп. Он вздох­нул и при­ло­жил рас­труб слу­хо­вой труб­ки к те­лу па­ци­ент­ки, стал вни­ма­тель­ным.

         — Ко­бель ты, а не врач! — ска­зал из­нут­ри кто-то. — Я на эту шлю­ху, ме­ж­ду про­чим, по­ло­ви­ну всех до­хо­дов спус­тил.

         Врач оби­дел­ся, но как про­фес­сио­нал, он был сдер­жан.

         — Пред­ставь­тесь, по­жа­луй­ста, — по­про­сил он мыс­лен­но.

         — По­жа­луй­ста. Але­ша По­по­вич, со­вет­ский ма­фио­зи. Ме­ж­ду про­чим, со­вет­ская мафия — са­мая луч­шая ма­фия в ми­ре.

         — Попович — это от­че­ст­во или… на­цио­наль­ность?

         Но тут врач пе­ре­дви­нул сте­то­скоп чуть в сто­ро­ну, и уже дру­гой го­лос ска­зал:

         — На­до по-про­сто­му вы­ра­жать­ся, по-ра­бо­че­му. Эх ва­шу мать, Ни­ну Мак­су­дов­ну! Сколь­ко же тер­петь-то мож­но? От име­ни про­сто­го тру­же­ни­ка…

         Врач ис­пу­гал­ся и бы­ст­ро пе­ре­дви­нул хо­бо­ток сте­то­ско­па ку­да-то вниз. Тут же ба­ра­бан­ные пе­ре­пон­ки про­гну­лись от дав­ле­ния.

         — Вы обя­за­ны пла­тить взно­сы! Нет-нет, день­ги убе­ри­те, не ду­май­те о них во­об­ще. Вы бу­де­те пла­тить мне взносы — соб­ст­вен­ны­ми деть­ми!

         — Кто это? — по­ду­мал врач.

         — Я — сол­дат пар­тии!!! — вла­ст­но уда­ри­ло в пе­ре­пон­ки.

         Слу­шать еще ни­же бы­ло бо­яз­но. Врач обо­шел жен­щи­ну и при­ло­жил­ся к сол­неч­но­му спле­те­нию. Там раз­го­ва­ри­ва­ли уже сра­зу не­сколь­ко со­бе­сед­ни­ков.

         — Те­бя как зо­вут? Ты им­по­тент? Нет? А где то­гда твоя ба­ба, и че­го ты всё шля­ешь­ся, шля­ешь­ся и ни­че­го не со­прешь?

         — Мою ба­бу зо­вут Му­за, она при­хо­дит ред­ко и не­на­дол­го… Вот по­смот­ри­те на порт­ре­тик.

         — Это же моя ба­ба!

         — Нет, моя!

         — И моя!

         — Ти­хо! Але­ша По­по­вич идет с этой… с Му­зой.

         Вра­чу ста­ло не­удоб­но, что он слу­ша­ет чу­жие раз­го­во­ры, и он при­ста­вил ме­тал­ли­че­ский круг­ля­шок сте­то­ско­па к соб­ст­вен­но­му лбу. Тут же в ушах про­зву­ча­ло:

         — Че­го из­во­ли­те, Со­крат Ива­но­вич?

         — Я — врач! — ре­ши­тель­но вспом­нил врач.

         — Оде­вать­ся? — спро­си­ла жен­щи­на.

         — Со­глас­но ре­цеп­та, — ска­зал Врач.

         — Ре­цепт по-ла­ты­ни? — уточ­ни­ла жен­щи­на.

         — Да. И пе­ре­дай­те при­вет Ни­не Мак­су­дов­не, — ска­зал врач.

         «Я про­стой тру­же­ник, — по­ду­мал врач. — По­че­му у ме­ня не ев­рей­ская фа­ми­лия? С ев­рей­ской фа­ми­ли­ей мне бы пла­ти­ли боль­ше. Ес­ли бы, ко­неч­но, не пар­тий­ные взно­сы и не али­мен­ты…»

         — Я за­пи­шу вам по­ма­дой на сте­не но­мер мое­го до­маш­не­го те­ле­фо­на, — ска­за­ла жен­щи­на.

         — Спа­си­бо, — ска­зал врач. — Вы вдох­нов­ляе­те ме­ня: я за­бы­ваю свою про­фес­сию.

         — Раз­де­вай­тесь! — ска­за­ла она, за­би­рая у вра­ча сте­то­скоп и при­де­лы­вая слу­хо­вые ду­ги к сво­им ушам. — Так-так, по­слу­ша­ем…

         — Су­ка ты, а не Му­за! — ска­зал из­нут­ри кто-то.

         — Сле­дую­щий! — крик­ну­ли из ко­ри­до­ра.

 

         Люб­лю те­бя. В тебе — всех жен­щин ми­ра! И твой про­тест: ты хо­чешь быть од­на. Не на га­рем бу­хар­ско­го эмира — моя лю­бовь на мир по­де­ле­на! В те­бе я ви­жу ли­ца и яв­ле­нья, и ду­ла ночь, го­то­во­го к стрель­бе, и юность, и ус­та­лость в от­да­ле­ньи… Но ты не ви­дишь это­го в се­бе!

 

         Ко­гда б не рвать нить пу­по­ви­ны, срок спус­тя, — и мать воз­не­на­ви­де­ла б ди­тя!

 

         На лис­те на медном — че­кан. Мас­тер спит. Мол­чит ме­талл. Он ус­тал быть че­ло­ве­ком. Он ус­тал быть. Он — ус­тал!

 

         Как «пе­ре­вер­нуть мир»? На­до очень силь­но толк­нуть его впе­ред, или наоборот — тя­нуть на­зад. На­до про­сто вы­брать что-то од­но. То­гда «пе­ре­вер­нет­ся» бы­ст­ро. По­ру­чить де­ло ли­бо от­лич­ни­кам, ли­бо од­ним лишь дво­еч­ни­кам. Па­ра­докс Рос­сии в том, что верх здесь бе­рут по оче­ре­ди то «дво­еч­ни­ки», то «от­лич­ни­ки», и ко­ле­со жиз­ни «пе­ре­во­ра­чи­ва­ет­ся» со­от­вет­ст­вен­но: то впе­ред, то на­зад. Ни ту­да, ни сю­да, в ито­ге.

 

********************************

 

         1984-1986 гг.