Однажды в прокуратуре…

 

(Лев Роднов, редактор книги «Призвание – прокурор»: воспоминания об отце, его эпохе и его друзьях)

 

         Все прокуроры, и нынешние, и их предшественники, отмечают вот что: сильнейшее рабочее напряжение «слуги закона» годами выдерживают благодаря надежным тылам - семье. Собственно, будучи сыном районного прокурора, Ильи Павловича Роднова, я в таком «тылу» и воспитывался в 50-х – 60-х годах. Многое видел вблизи тогда, и многое понял чуть позже. И теперь, пожалуй, готов рассказать о том, что хранят образы памяти и сердце.

 

 

         Однажды в поселке Яр, где отец работал молодым послевоенным прокурором, сгорел наш дом. В начале 50-х переехали в Ижевск. С трудом построили небольшой новый дом, стены которого обивали изнутри (готовили ровную поверхность под обои) списанными из прокуратуры картонными корочками синего цвета – обложками с надписью «Дело». Отец, чаще всего, подбирал и привозил для хозяйства что-то малопригодное, списанное. Отходы, которые он умело вновь приспосабливал к жизни. Мать ворчала на такую бедность, а отец весело лишь отшучивался: «А чтоб не было поводов упрекнуть, и чтобы не завидовали!» Так он построил своими руками и деревянное подворье в Ижевске, и огородный домик-насыпушку за городом. Был очень горд и счастлив, что у семьи есть «все свое».

 

         Однажды он взял своего малолетнего отпрыска на работу – в прокуратуру Ижевского района. Старое деревянное здание скрипело и охало. Во внутреннем дворе мотала головой казенная лошадь по кличке Гудок. В канцелярии стояла печатающая машинка. Все было очень интересно. Но особенно запомнились не предметы, а сама атмосфера, царившая в коллективе. Люди шутили, улыбались, протягивали мне карандаши, конфеты… Посадили рисовать. Слух у детей очень чуткий. Я прекрасно слышал, как в соседней комнате отец со смехом рассказывал коллегам чрезвычайный, в общем-то, случай: возвращался ночью с работы, вдруг слышит крики о помощи – девушку преследуют двое бандитов. Отступил с девчонкой к забору и выстрелил в воздух пару раз из «Браунинга». Помогло. Бандиты убежали. Запомнилось неожиданное резюме рассказа: «Хорошо, что испугались. А то бы плохо нам обоим пришлось. Не буду же я в живых людей стрелять».

 

         Однажды мы оказались в отдаленной деревеньке, которая тоже была подведомственна Ижевской прокуратуре. Было очень странно, удивительно и приятно, то, что отца в деревеньке встречали, едва ли не как родственника. Много позже я узнал: почему. Все дело в парнях-озорниках, деревенских молодых людях, мелких нарушителях закона, которых отец всю свою жизнь спасал от суда – отпускал с миром. Имел за это выговоры и нагоняи от вышестоящего начальства. Но все равно отпускал. Он был глубоко убежден: «Тюрьма никого не исправляет. Тюрьма – это школа для преступников. Сядет озорником, а выйдет матерым бандитом. Исправляет человека не тюрьма, а сама жизнь. В тюрьме любви нет!» С какой искренностью родители пацанов пожимали отцу руку в той деревеньке! Не забыть!

 

         Однажды отец пришел домой в большом возбуждении. Включили освещение на дворе и пошли с ним пилить кучу дров. Было заметно, что отец непрерывно о чем-то думает, цокает языком, курит свой «Беломор» чаще обычного. Наконец, не выдержал, сказал: «Парень погиб. Боксер. Девушка ему во взаимности отказала, так он взял нож, приставил его к своей груди и ударом кулака вогнал лезвие в себя по рукоять. М-да… Дурак, конечно. Но какая сила воли! Какая твердость! Никому ничего не сказал, даже записку не оставил…» Вообще, у фронтовиков отношение к жизни и смерти было иное, чем просто у обывателей. Они измеряли человеческое поведение на свой, особый лад, неформальной силой – внутренним «стержнем» личности, могучей какой-либо идеей, которая могла легко парить и над жизнью, и над смертью. И сами стремились «парить» в своих оценках и взглядах так же – беспристрастно и зорко.

 

         Однажды отец произнес: «Вырастешь - не ходи в юристы, сын. Всю свою жизнь я борюсь с человеческой грязью! Всю жизнь! Не об этом мы на войне мечтали… Знаешь, грязи не становится меньше от того, что с ней борются. Не ходи по моим стопам. Не советую». Эту речь он повторял на разные лады то дома, то, неожиданно, на рыбалке, то за рулем казенной «Победы» или помахивая вожжами. При этом любил свою работу до самозабвения. Такая странная смесь избыточной внутренней доброты человека и избыточной внешней нездоровой среды. Словно специально судьба сводит противоположности вместе, чтобы уравновесить в общем потоке бытия черное с белым. Такой же «тематический» контраст я, уже в качестве журналиста и писателя, неоднократно встречал и среди военных, и среди политиков, и даже… среди тюремных паханов: нежная душа в оболочке грубой жизни сохраняет себя, вопреки всему!

 

         Однажды в наш однокомнатный деревянный дом пришли соседи. Много соседей. Всех рассадили, а отец занял место во главе стола, на котором соседи разложили свои какие-то бумаги. Так выглядела юридическая консультация, в которой отец никогда не отказывал. Поэтому в наш дом приходили не только ближайшие соседи, но и хозяева домов с соседних улиц. Все знали всех. Причем, знали не просто в лицо, а по внутренним человеческим качествам и по несомненной взаимной полезности. Деревянный город! «Горизонтальное» мышление огородников и членов уличкома, которое делало жизнь каждого видимой для других, «как на ладони». Дом на Карла Маркса, 265. Напротив жил дядя Миша Черных, начальник ижевской милиции, которого домой привозили на «эмке». Люди без обиняков обращались друг к другу за взаимвыручкой. Я помню, помню этих притихших людей в нашем доме, которым отец растолковывал законы и права. Отец свято верил, что закон и правда – это одно и то же… А время было криминальное, пьяное. Стояли на углах синего цвета пивнушки, шпана стаями устраивала поножовщину на пустырях, о крупных бытовых преступлениях всем городом говорили в грохочущих трамваях и в магазинных очередях. Стекольщики-карабасы пугали детвору зычным криком. Военные-инвалиды, превратившиеся в убогих алкоголиков, выставляли на показ свое горе и просили милостыню на каждом углу. Вились повсеместно юркие разноцветные цыгане. А в небе уже летали рукотворные звездочки, гордость страны - спутники. Листовки валились по праздникам прямо с неба. Ремеслуха с пряжками ремней на руках «держала» район от шпаны… Ах, время! Кто сегодня «проконсультирует» наверняка: где будущее? в ком? как шагнуть в него правильно?

 

         Однажды я закопал в огороде дневник с первой школьной двойкой. Испугался почему-то. Отец был строг: «Где дневник? Что значит «потерял»? Меня не обманешь! Запомни навсегда: меня не обманешь! Показывай, где закопал». Провели эксгумацию. Пролили слезы осознания и раскаяния. А в горькое утешение было сказано самое больное: «Двойка – это тоже государственная оценка. Ты получил то, что заслужил». Много раз я убеждался в этой мистике: отца – не обманешь! Словно насквозь видит и читает мысли! Как, каким образом?! И все друзья у него были такими же. В конце концов, рассказал секрет: «Потому что я сам никого не обманываю. Поэтому и любой обман вижу сразу». Это был замечательный жизненный урок.

 

         Онажды он вернулся домой верхом на Гудке. Очень уж скучал по простой крестьянской жизни, поскольку воспитывался и вырос в деревне. В семье крестьянина-середняка. В окружении многочисленных сестер. В живом труде и на живой земле. Скучал по простоте! Поэтому с наслаждением чистил коня, сделал для него теплое стойло в сарае, специально ездил куда-то и косил для него сено на зиму, разговаривал с животным: «Человек должен любить труд. Именно любить! Тогда никакие на свете трудности ему не будут в тягость». Жеребец громко ржал в ответ, словно тоже радовался их совместной трудовой дружбе.

 

         Однажды случился какой-то юбилей. В дом к нам пришли отцовские друзья-прокуроры. Пели «Рябинушку». Громко, протяжно. О работе и войне не говорили. Пели «Рябинушку» по второму и третьему разу… Потом все вместе выходили на крыльцо, неумеренно курили, кашляли, и мечтательно, всерьез рассуждали о скором коммунизме.

 

         Однажды я понял суть печального обаяния этих людей, одинаково скрепленных изнутри добротой и терпением. Огромного, почти двухметрового роста дядю Сережу, - Сергея Григорьевича Кирпикова, - друга отца, заядлого рыбака, ветерана войны, невозможно забыть. Теплейшая душа! Она греет даже тогда, когда и человека-то уж нет. Этот как инфракрасное излучение: костер давно погас, а тепло от него – все идет и идет… Горячее время, горячие сердца, горячая дружба. Я все это видел и чуял тогда. Чую и сегодня. Все отцовские друзья по службе имели одинаковый какой-то, особенный взгляд. Мудрый, глубокий, «слушающий», что ли, излучающий в ответ понимание и успокоение. Глаза этих людей были несомненным живым «родничком» эпохи, дающим своему времени и опыт, и любовь. Любому при встрече они позволяли заглядывать и в свой внутренний мир - глубоко, до самых основ, до принципов. Мудрые знали: только искренне заглядывая в душу другого, ты учишься заглядывать в себя самого.

 

         Однажды отца (он уже работал в прокуратуре Октябрьского района) забрали в центральный аппарат. Боже! Как он мучился, как переживал, мечтая вернуться обратно «к людям» на «боевую работу». Даже болеть начал: «Я к живым людям привык! Не могу я бумажки перекладывать!» Коллеги услышали, поняли, вернули «рабочую лошадку» на место. Сразу ожил, воспарил, петь за рулем начал.

 

         Однажды отец удивил: «Преступника не переделаешь, свою голову к другому человеку не приставишь». Работу свою он любил за то, что она позволяла верить в немыслимое: да, преступника не переделаешь, пока не изменится его сознание. Значит, есть смысл бороться за красоту ума и человеческих качеств! Бороться с преступностью в головах – труд почетный. Что ж, прокуроры занимались пропагандой здорового образа жизни среди населения. Для меня это был – близкий личный пример отца. Курил он, правда, как паровоз: «На войне привык к этой заразе!» Седой уже, он с огромной теплотой отзывался о новых сотрудниках, пришедших на смену прокурорам-фронтовикам: «Воспитывать кого-то специально не получится. Выдержка и порядочность. Больше ничего не требуется». Я встречался десять лет назад с Эдуардом Германовичем Денисовым, одним из любимых учеников отца, ставшим впоследствии прокурором Московской области, гособвинителем по делу ГКЧП. И мы оба вспоминали, как Илья Павлович любил повторять дома и на работе: «Терпение у меня адское!» Так оно и было. Вывести из себя, что называется, прокурора с крестьянской закваской, прошедшего войну в авиации, дважды пережившего падение и взрыв боевого самолета, не удавалось никому. Тихие интонации запоминаются навсегда: «Людей нужно любить! Иначе их не вытерпеть!» Иногда Илья Павлович вспоминал один и тот же производственный случай, который ранил его, пожалуй, сильнее, чем война. Преступник на допросе неожиданно плюнул прямо в лицо: «Утрись, сифилис!» Прокурор стерпел, умылся, долго и внимательно смотрел на преступника, а потом спокойно продолжил допрос дальше. Часто повторял: «Запомните, хлопцы: поединок между хамством и выдержкой всегда выигрывает выдержка».

 

         Однажды он заболел, диковинной в те времена, геморрагической лихорадкой. Чуть не умер. Едва на инвалидность не отправили. Лечился трудом. Сам с собой разговаривал, помахивая то молотком. то лопатой: «Трудиться не будешь – жизнь тебя быстренько скрутит и в утиль спишет! И моргнуть не успеешь! Чик и все. Был и нету. Труд – лучший доктор: от всего вылечит!». Я не помню отца унылым, или живущим «просто так». Он словно успевал жить сразу несколько жизней – в параллельных каких-то пространствах: мечтал, работал «на износ», читал литературу, резал и разделывал домашнюю скотину, чинил забор, копал весенние канавы, долбил лед на тротуаре, обихаживал землю в огороде, курил серу в погребе. Никогда не жаловался, ни на что, ни разу.

 

         Однажды мама собрала большой стол. Опять случился какой-то праздник. В советское время праздники были редки и поэтому они запоминались своей неповторимостью. Для меня эта неповторимость – фамилии и имена прокуроров. Да, да! В нашем доме часто звучали фамилии, к которым я привык с детства, как к чему-то очень родственному: Петров, Юртов, Кирпиков, Абашеев, Кришталь, Походин, Тубылов, Кузьмина, Щекотова… Иногда эти люди появлялись в нашем доме на каком-нибудь празднике, или юбилее. Опять пели неизменную «Рябинушку». Все, конечно, спрессовалось в единое впечатление: сильные голоса, добрые чьи-то руки треплют меня-пацана по русой голове и ласково приговаривают: «Скоро все будет по-другому! Скоро!» В душе от этих слов разливалось счастье, и бесконечная любовь к коллегам и друзьям отца окутывала и защищала мир. Они все были очень крепкими, это чувствовалось сразу.

 

         Однажды отец имел серьезное объяснение с женой. Я невольно подслушивал: «Ненормированный рабочий день – это норма для прокурора. Ничего не поделаешь: ночь-полночь, звонок и – пошел на работу!» - примерно так отец относился к срочным вызовам и авральной многосуточной работе в экстренных случаях. Мама была этим недовольна. Но «адское терпение» отца успокаивало и ее, очень добрую и отходчивую женщину. Когда отец допоздна задерживался в районе, или на происшествии, мама допоздна читала мне вслух хорошие книги. Так в доме глушили тревогу. Отец возвращался и добро воцарялось. Вообще, о доброте вслух не говорили, но она присутствовала всюду, как главный закон жизни добропорядочных людей. И на службе, и вне ее. Этой атмосферой буквально пропитывались все действия того времени. Я точно знал: доброта неподдельна.

 

         Однажды Илья Павлович все-таки «расвспоминался» на тему войны. Военные воспоминания отца – редкость. Люди, побывавшие в кровавых переделках, не очень-то любят ворошить страшную былую реальность. Ну, разве что под третью-четвертую рюмочку, да и то иногда. Зато в огромном деревянном Детском клубе, куда мы всей семьей иногда ходили в кино, отец увлекался любой киноверсией войны, как ребенок. Наивное, романтичное, доверчивое поколение восторженных людей – «кость державы». Самые светлые мечты – в будущем. Самые сильные воспоминания – в прошлом. О том, как рвутся вокруг самолета взрывы от зенитных снарядов. О том, как, выходя из вражеского тыла после первого крушения, ели собаку… О том, как лютой зимой в аэродромную землянку угодил немецкий фугас и почему-то не разорвался, а отец, подкопавшись под застрявшую огромную бомбу, вывинтил взрыватель… О том, как до слез читали стихи Симонова, как кричали «В бой за Сталина!», как бомбили Берлин. Прошлое – целиком романтично. И я несу высочайшую ответственность перед этой святой оглядкой.

 

         Однажды наступила старость. Пенсия. Рыбалка. Стопарик-другой в огородном домике-убежище с верным другом, Сергеем Кирпиковым. Стал жаловаться Илья Павлович на слабость, на боли… Говорю отцу: «Знаешь, я ведь всегда гордился твой выдержкой. Не сдавайся, пожалуйста! Или живи достойно, или…» Отец посмотрел на меня, подумал и ответил спокойно, с добрейшей, как всегда, улыбкой: «Знаешь, сын, я, пожалуй, буду умирать. Решил». Через два месяца его не стало. В то утро мне в редакцию позвонил Виктор Михайлович Походин, прокурор республики: «Приезжай в больницу. Заберешь». Сквозь окна палаты светило солнце. На лице Ильи Павловича играла улыбка.

 

         Однажды! Это то, что случается только один раз, но при этом не кончатся никогда. Я по-прежнему смотрю в глаза ветеранов, как в отцовские. Это – родные для меня люди. Родные во времени, в принципах, в достойном упрямстве отпущенного им срока. Один из друзей отца, Мансур Авзалович Сагдеев, увы, не успел дать последнего интервью в эту книгу, в честь нынешнего юбилея… В начале ноября я с опозданием пришел в его тихий дом, пахнущий лекарствами. На постели лежал беспомощный, почти бессловесный человек с горящими глазами. На лице след от пули немецкого снайпера затянули морщины. Мы по-мужски сжали руки и  посмотрели друг другу в глаза. Установили последний взгляд на «прямое переливание»… Отцовские глаза! Глаза его эпохи! Глаза его твердости и надежды! Глаза любви. Что сказать на прощание? «Не оглядывайтесь, Мансур Авзалович, не оглядывайтесь! Ни сейчас, ни потом!» - «Я слышу вас. Я понял».

 

         Однажды, однажды… Мысли – продолжение разговора с самим собой. Особый резонанс, по которому единомышленники узнают друг друга без слов. Кто научил меня этому? Да вот же они, все мои «однажды», что стали судьбой и наукой. Однажды! Это – жизнь! Каждый готов к неповторимому уроку так, как усвоил его от примера своих учителей.