Лев РОДНОВ

 

Содержание:

 

Сказание о Черном Коне (очерк на тему БАМа конца 80-х)

ЛЭП (небольшая повесть о стройотряде)

Страшное дело (очерк о первой кооперации на селе)

Мы – писали, вы – читали (небольшая повесть о начинающем журналисте)

 

(все эти произведения были опубликованы в периодике 80-ых)

 

*****************************************************

 

 

         СКАЗАНИЕ О ЧЕРНОМ КОНЕ

 

         ...И молвила соседка по дому, бабушка Мария: "Люди друг друга узнавать перестанут. Люди жить разучатся. Один Черный Конь работать будет. Так в Писании сказано!"

 

 

 

         Было полнолуние. Ночь поэтов и шизофреников. За окном вагона тихо качались горы БАМа, их фантастические голые пики царапали звездное небо; скалы то подступали к поезду вплотную, то неожиданно исчезали, и тогда обнажалась пропасть. А в купе, тесно утрамбовавшись на скамейке, мы пили по десятому стакану средней крепости "чифирь" и - говорили, говорили, говорили... О чем? О чем говорят в дороге! Конечно же, о жизни.

         Что ж, дорога - место откровений. Самые беспощадные исповеди могут случиться здесь.

         В Братске, как и у нас, тоже нет чая, тоже худо с сахаром. "Мы, корэнныэ сыбиряки, обыжены..." - говорил нам кооператор-буфетчик, ища сочувствия. Но чай продать - отказался.

         Эх, купе-купе... В небе полная луна!

         В Братске есть туалет с музыкой. 20 копеек и - пожалуйста!

         А у нас в купе своя оценка:

         - Скажите, а что такое человечность?

         - В обществе происходит поляризация: накопление духовных ценностей у меньшинства и обречение на духовное прозябание - остальной массы...

         Длинные, в общем, разговоры. Без конца и края. Потому что на БАМе все говорят о жизни, потому что БАМ - дорога. То есть - исповедь.

         На "магистрали века" мы появились не в лучшие времена: представители инициативной группы общественного центра по защите и развитию региона БАМа всюду собирали подписи под Обращением. Вот небольшая часть из него: "В последнее время вокруг БАМа средствами массовой информации нагнетается атмосфера огульной критики сделанного нами. Спекулируя на идеях перестройки, вчерашние пропагандисты и теоретики развития региона, стержнем которого является БАМ, сегодня позволяют себе называть магистраль и связанные с ней преобразования края "непродуманными" и даже "вредными". Авторы антибамовской кампании спекулируют и на факте убыточности эксплуатации БАМа".

         Такая неожиданность. В ушах еще не отзвучало эхо "Ура!", а уже вовсю кричат: "Караул!!!"

         Я всюду спрашивал о земляках. Их нет. Были, их помнят, но уже уехали. Работа до конца выжала их молодость, взяла их надежду и ничего не дала взамен. Обманула. Потому что людям говорили: Построите дорогу - будем строить города и заводы. Изменились обстоятельства. Теперь людям говорят: за дорогу - спасибо, а регион будем развивать через несколько десятков лет. Пока, мол, нет такой необходимости. Действительно, наверное, нет, так утверждают умные люди. Но в этот "провал" - несколько десятков лет - проваливаются, как минимум, два-три поколения бамовцев. Может, действительно, "люди жить разучились?" - Часто, очень часто вспоминались здесь слова бабушки Марии.

         Да, БАМ начали забывать. Отгремели фанфары, как говорится. И незачем стало вспоминать в эксплуатационных буднях подвиги строителей. Им это обидно. Обидно, что не стремятся больше сюда "отметиться" эстрадные знаменитости, обидно, что не везет больше агитпоезд книги, а культурная программа стала под стать разве что "голодному пайку". Впрочем, свято место пусто не бывает: и сюда пригнали кооператоры вагон с видеоаппаратурой. Пацанам нравится. По ночам крутят что хошь: хоть боевик, хоть обнаженку. За деньги - что хошь!

 

         "То" время и время "это" есть, конечно, и у нас. Когда надо что-то ударно построить, вокруг действительного энтузиазма поднимается пропагандистский крик. Герою на крик наплевать - он работает. Он вполне счастлив от самореализации, от ежедневных своих открытий новости жизни. Ну, в общем, "сталь закаляется", а "друг познается в беде".

         Потом ТО время проходит, кончается озорной, азартный вызов молодых: "Даешь!" - зато появляется тошнехонькое "давай-давай". Становится тогда на душе кисло и наступает ЭТО время, в котором даже детям "ничего не надо". Видимо, поэтому нельзя разделять жизнь на ударное освоение чего-то нового, небывалого и на прочую "всю оставшуюся жизнь". Время всегда должно быть одно - время неостановимого движения вперед и неустанного внимания друг к другу. Иначе потопчет души Черный Конь, потому что он - машина. И ему все равно. Иначе будет опять время ТО и время ЭТО. То есть получится безвременье.

 

         А из динамиков радиотрансляции агитпоезда кричала молодая рок-группа из Томска: "Разбазарили Ленина на цитаты и лозунги..." Эти ребята "катались" по БАМу с выступлениями. Они пели, а на экране перед зрителями мелькали фотографии официальной хроники десятилетней давности.

         - Не так все просто, - вздыхали зрители.

         ...Так уж устроен человек, что от первой встречи с новым местом зависит дальнейшее отношение к нему. По одежке - встречают. Ничего не попишешь, психология. Знаю по себе. В Свердловске, например, когда я туда прибыл впервые, меня побили. С тех пор столицу Урала терпеть не могу! Понимаю, что глупо, что город и не виноват совсем, а - не могу. Первое впечатление.

         Для тех, кто был на БАМе десять лет назад, первое впечатление от встречи - это незабываемой силы восторг от праздника трудовой жизни. Сегодняшнее первое впечатление - боль и тревога за ЭТО время. После фанфар. Возможно, угомонятся люди, притерпятся, как бывало уже в других местах; только наше сегодняшнее впечатление - все равно боль: как же так?! Выходит, опять нам что-то насвистели в уши? И мозоли на руках - зря?

         Поселки похожи. Дома. На морозе из труб вертикально идет дым. Вокруг горы, тайга. Поселок - это просто "выкушенный" из тайги островок. Обитаемый!

         Странные несоответствия бывают на этих "островках". Стоят, скажем, несколько бараков-сиротинушек, а рядом - большой клуб. Монстр почти, по сравнению с бараками. Потому что мечтали первопроходцы по-человечески жить: общий дом поэтому строили в первую очередь. Потому что - для радости. Радость ушла, умерла, а дом - остался: холодный, тихий, никому теперь не нужный.

         Словно сделали бамовцы-первопроходцы богатырский замах, да... кулак перетянул. Шлепнулись. А ведь лицом к лицу с тайгой ребята выиграли свой "пятачок" на земле, зажгли здесь человеческий огонь. Победили, в общем.

         Машинный век - это оборотень. Ах, как славно звучало: "Рельсы упрямо режут тайгу..." Зарезали тайгу. Себя зарезали. Ушел зверь - ушла охота. Уже есть спившиеся охотники-эвенки.

         ...А поезд ехал, а поезд шутил.

         Из окна вагона виднелись восхитительные горы, в вагоне клубе московский лектор, бывший работник МВД СССР агитировал аудиторию заниматься китайской гимнастикой у-шу, на улице крепчал морозец, а в проводницком купе нашего вагона сидели два смоленских "рожка" и оглушительно пели дуэтом. Не просто пели. Между ними неподвижно, вытянувшись, как струна, сидела проводница комсомольского поезда, впавшая в глубокий транс от необычайной громкости песенного звука.

 

         Дневниковые записи. Из коротких наблюдений "выскакивают" иногда маленькие открытия, касающиеся нашей собственной жизни. Ничего удивительного: все познается в сравнении.

         Офицер с печальным взором: "Демократия в армии? Я понимаю это как укрепление единоначалия! А то в печати стали появляться всякие "писульки" типа: создадим солдатские советы. Не надо! Видели, что из этого получается: развели демагогию на улицах и площадях!"

         Новый Уоян. В центре поселка магазины: "Детский мир", "Комиссионный", "Шашлычная", "Книги", "Промтовары". Есть соус "Кетчуп" и унты 47-го размера. В центре же стоит противотанковая пушка-памятник, смотрящая на горный хребет. Почему? Откуда?! Надпись: "Земля Городов-героев". Понятно теперь: первопроходцы позаботились о сохранении исторической памяти, потому что свято верили в будущее. Они и сейчас верят - те, кто остался. "Без веры человек - скотина" - сказал мне как-то один пожилой человек, окрестившийся в пятьдесят лет.

         Северомуйск. Улицы похожи на американские фактории времен колонизации. Во всех общественных местах - собаки. Греются. На улице минус сорок. Стоит, скажем, в отделе детских игрушек продавщица, а в ногах у нее - два-три здоровенных лохмача. Никто ни на кого не сердится. Живое помогает живому.

         Куанда. Разница с московским временем - шесть часов. Здесь вбит "золотой" костыль. Ночью переехали Витим. Угрюм-реку.

 

         Полнолуние!

         Читал ребятам вслух сонеты Шекспира. Андрейка, силовой жонглер из Вязьмы сказал:

         - Ничего стишки. Некоторые мне даже понравились. - На лице его блуждала глубокая снисходительность. - Полный атас!

         ...С правой стороны - только отдернешь шторку - горы. Будто спрашивают в такт колесам: "Кто ты? Кто ты? Кто ты?" Гордые гребни земли!

         Кто ты...

         Кто я? Зачем - они? Зачем ты здесь? Куда ты? - Миллион лет стояли эти горы, спрашивая каждого, кто приближался: кто ты? Как мгновения, мелькали времена и жизни. Слишком короток был ответ.

         Кто ты?..

         Миллион будущих лет - это смотрят горы в окно. Призрачен лунный свет. Кто ты? И есть ли ответ? Я все еще верю: он - есть. Я пытаюсь его расслышать в ночной исповеди парня из Вязьмы, пытаюсь найти его в безмолвном спокойствии гор, в этом нескончаемом перестуке: кто ты, кто ты, кто ты...

 

         Станция Чара. В 90 км отсюда - "сталинские" лагеря; истлевшая газета на столе, топор, воткнутый в чурку, брошенная тачка - здесь добывали стратегическое сырье. Теперь местные смельчаки занимаются в этих горах дельтапланеризмом.

         Тында. Черный Конь не спит! - Весь БАМ в саже от кочегарок. Топят здесь углем.

         Вечером как-то подошел на улице мужик-строитель, дохнул "выхлопом", улыбнулся: "Э-э! Сейчас разве народ собирается! Э-э... Это так, командировочные, вахтовики, обслуга. - Махнул рукой куда-то и совсем разошелся. - Вот!!! Здесь же (мать-перемать) этот (мать-перемать) был... как его? - Дин (мать-перемать) Рид! С крыши вагона пел. Ух, что делалось! Теперь - некому. Тихо".

         Над Кунермой возвышается хребет Даван, уже лишившийся девственности - его прошил насквозь семикилометровый Байкальский тоннель. Потрясающие масштабы! Потрясающие проблемы! Допотрясались. Больше не поет тут с крыши вагона при огромном скоплении народа и при огромном напряжении счастья Дин Рид. Вздрагивает лишь - почти незаметно - каждые сутки земля: 1-2 балла. Вздрагивает, не нравится ей что-то.

         Такая сказка. Чудо-юдо, рыба-кит. Мать-перемать, по выражению очевидцев.

 

         С тех пор, как человек захотел разнообразия - он все дальше и дальше стал путешествовать от своего домашнего очага. Потом он изобрел колесо. И стал путешествовать еще дальше. Потому что утолив один голод - любопытство, он почувствовал другой: голодна душа! А что это такое? Никто не знает, и никто ее не видел. Только от этого не легче; душа все равно чего-то просит, просит и все тут. Замолчать ее не заставишь ни сладким куском, ни плеткой. Зато... Зато она поет, когда чует неизвестный путь, когда встречается с другой беспокойной душой. Вот это невидимое, но властное "нечто" - и ищет человек: в себе, в людях, в природе, в пространстве или во времени. Искать можешь, где хочешь. Везде - есть! Слышишь? Голод души - ее песня...

         Но если, живя бок о бок, перестают люди видеть и слышать друг друга - зря, получается, свистели крылья и стучали колеса. Потому что только от настоящей встречи в душах происходит свет. Происходит в мире умножение любви и радости. Кто знает: может, мы, люди, всю жизнь ищем друг друга для главного - чтобы этот наш невидимый общий свет стал непререкаемой яркостью?

 

         Задумывалось: БАМ - кормилец. Сейчас кормилец остался без работы, почти умер, почти осиротели его дети - уже начавшая седеть молодежь, рекруты первых громких призывов.

         На ум приходит один образ: махнула цыганка ручкой, сказала: "Болеть будешь!" - и ушла, будто приснилась. Только откуда ни возьмись - болезнь. Так и БАМ: махнул какой-то дядя ручкой: "Рано!" И - осиротела вера энтузиастов. Где он, этот дядька теперь? Ни лица, ни адреса никто толком не знает.

         Смотри. Думай. А в душу все лукавыми глазами-льдинками заглядывает бабушка-соседка с библейским именем Мария: "Жить люди разучатся..."

         Не могу поверить. Не хочу. Глазам своим - не верю.

 

         Магистраль, как лезвие, полоснула тайгу надвое. Для природы это, несомненно, еще одна незаживающая рана, да и для людских судеб БАМ оказался далеко не хирургом.

 

         Религиозные деятели сильно озабочены проблемами БАМа. Предлагают построить ряд церквей в поселках и городах. Ясно, что бог не поможет. Но он - надежда. Дело не в боге, дело - в надежде. Именно ее отобрали у людей.

         И нет, не могут осветить "мировую ночь", как говорил А.Блок, вездесущие кооперативы. Хлебопеки в Тынде заявили: "Торты ветеранам войны доставляем без очереди и бесплатно". Красиво, черт побери! Только ветеранов-то в Тынде нет.

 

         Нет-нет, да и наблюдал, как прогоняли мимо солидной длины товарняки, груженые лесом. Только что это за лес! - Смотреть больно: стволы коротенькие, тощенькие, разного калибра. Лиственница. И ее завоевал человек. Потому что ничего другого не умеет. А ведь каждое из этих деревьев совершило свой жизненный подвиг - выросло на почти голом скальном грунте в условиях гор и пятидесятиградусных морозов. Диаметр лиственниц 7-15 см. А возраст каждой из них - 200-250 лет. Медаль "За отвагу" на сучок можно вешать.

 

         В Нерюнгри, где по дорогам бегают жутковатых размеров автомобили-гиганты, существует один нюанс: летом, чтобы вылететь на "материк" из Якутска, каждый отпускник предъявляет в кассу "Аэрофлота" телеграмму о... смерти близких. По такому поводу билет находится. Создается полное впечатление, что летом в европейской части страны - повальный мор.

 

         Девушка-экскурсовод говорила о запасах нерюнгринского угля с гордостью: неисчерпаемы! То же самое я слышал двадцать-тридцать лет назад, путешествуя по Западно-Сибирской низменности, только - о нефти. Больше не слышу. Кстати, и запасы доброты, человечности мы ведь на Руси считаем "неисчерпаемыми"...

 

         Бежит время. Бегут поезда. Рождаются и умирают люди. Рождаются и умирают надежды. Дороги - остаются. И часто именно рядом с дорогой происходят большие и маленькие человеческие трагедии.

         На железнодорожном вокзале, в буфете суетилась женщина-уборщица; худая, с почерневшим от алкоголя лицом. И вдруг она нашла в углу чью-то пустую бутылку, глянула на просвет, обнаружила последнюю каплю и привычно опрокинула в рот, замерев, задрав голову в ожидании: пока стечет.

         Из очереди закричали:

         - Зачем нас, женщина, позоришь! Такая ты...

         - Кто позорит? Кто позорит! - алкоголичка говорила таким уверенным басом и смотрела так яростно и прямо, что и я вдруг подумал на миг: "Кто кого позорит?!" И мне стало нехорошо. Потому что все мы - люди. И как-то это связывалось с БАМом, который сегодня так же затравленно огрызается и уже допил капли былой славы.

 

         Пора закругляться. Я запомню этот черный запыленный снег. И как летят, похожие на крупных черных мотыльков, здоровенные хлопья сажи. А в голове крутится простая мыслишка, слышанная еще от родителей: "На мой век хватит". А дети здесь уже болеют специфическими легочными болезнями...

         Летят черные бабочки, трудится Черный Конь, и черные за ним остаются следы. Смотри. Привыкай.

         - Полный атас! - как сказал бы Андрейка из города Вязьмы.

 

 

Братск-Нерюнгри.

 

**************************************************

 

 

ЛЭП

 

Повесть-мозаика.

 

 

 

Студенческому строительному отряду "Транзистор" посвящается.

 

 

 

         ...Высоковольтный изолятор корейского производства, скользнув десяток метров по вертикали, ударился о железобетонный пасынок опоры линии электропередач и, сверкая на солнце бело-коричневыми брызгами, разлетелся вдребезги. Упади он на десять сантиметров в сторону - и удар точно бы пришелся на голову Пана, Володи Пономарева, бригадира линейщиков.

         Пан стряхнул с робы керамическое крошево, невозмутимо сплюнул и задрал голову вверх. Оттуда, с высоты голубого июльского неба на бригадира растерянно взирали глаза Процесса. За Процессом в отряде уже сложилась прочная слава человека-аварии. Он был большим и добродушным по натуре парнем. В работе любил повторять: "Главное - не результат, а процесс", - за что и получил в одночасье свою кличку. Теперь же Процесс, вцепившись "когтями" в просмоленные бока опоры, замер в ожидании.

         Пан в кратких, но очень энергичных фразах выразил неудовольствие. Процесс тоже сказал. Потом они оба сказали.

         Подкатил грузовик. В кузове, верхом на бухте провода прибыл сам Плыкин, командир.

         - О чем задумались, дубки? - Плыкин перекинул через борт машины две толстые шершавые доски. - Сгружай!

         Процесс медленно, брякая цепью страховочного пояса, пополз вниз. Ворочать бухту провода, в которой, наверное, тонны полторы весу - дело хлопотное и малоприятное: по двум направляющим доскам катушка сначала совершает путешествие "туда", потом - "обратно". Обратно, конечно, легче, но все равно... Доски, бывает, потрескивают от тяжести, гнутся. Душа тогда тоже словно потрескивает, появляется бравый азарт. В такие минуты шутят особенно напористо. Вообще, юмор в отряде у нас ценили. Особенно черный.

         Со словами: "Не слезай - убью!" - Пан, обнаружив Процесса в пределах досягаемости, потянул того за сапог.

         Процесс сказал. Пан добавил. Процесс сказал, сказал и еще раз сказал. Потом сказал командир. Потом из кабины высунулся пропыленный, в потных подтеках на лице наш шофер Ваня и сказал такое и так, что машину разгрузили в три минуты. Вот что значит мастерство!

         Сквернословили в отряде только во время работы. Ну, а работали, как говорится, от зари до зари. Иногда оглядывались на себя: что, мол, обалдели мы что ли? И тут же оправдывались. Оправданий для грешного языка находилось много. Существовала даже некая "теория" насчет силы и убедительности нашего бедного по форме, но богатого по содержанию русского "эсперанто". Кто пользовался, тот знает. Мы огрубели буквально за неделю. Не целиком, а только вот в этой, лексической части своего существования, и стеснялись звучащих неприличностей лишь в присутствии поварихи и медички Тани. Впрочем, здесь, в условиях, так отличающихся от обычной студенческой суеты, у многих вскоре стали проявляться свои, устойчивые "бзики". У одних обострились философские свойства, другие неожиданно влюблялись, а один парень у нас, обнаружилось, часами мог петь романсы и арии из опер. Видимо, так уж устроен человек, что добавь ему в жизни сложностей - и попросится наружу самая суть: и хорошее, и плохое. Я, например, на время сна "завязал" раздеваться и снимать обувь. Но - писал стихи.

         - Копайте, сэр! - Обратился ко мне Плыкин и указал на прочерченный лопатой прямоугольник на земле. В будущую яму на крепком ломе потом опустится катушка, трактор подцепит провод, потащит его вдоль линии - катушка будет вертеться. И будет перекур.

         Ваня бибикнул, газанул вхолостую, командир запрыгнул в кузов, и машина умчалась, оставляя за собой шлейф жаркой желтой пыли.

         - Главное - процесс! - Одобрительно похлопал меня по обожженному солнцем плечу Процесс и саркастически улыбнулся.

         - Не себе - людям! - подтвердил Пан. И они мирно направились к следующей опоре совершать свои высококвалифицированные линейные дела, потому что были "старичками", потому что участвовали в работе строительного отряда уже второе лето. А было это - лето 1969-го.

 

         Мы действовали в Кизнерском районе, где студенческой, полной энтузиазма и отзывчивости рабсилой командовал товарищ Лимонов. Он же здесь командовал скорейшим распространением электричества на селе. Удивительно, но, оказывается, полно еще было деревень, где за околицей по вечерам тарахтел движок, дававший свет в дома, снабжавший по необходимости и зерноток, и мастерские. Лимоновский газик метался между этими, обделенными энергией больших электрических рек, точками - то по собственной инициативе, то вместе с Плыкиным, наседавшим на него с требованиями, крупными и мелкими. Лимонов радовался, глядел на скорую работу ребят, чесал лысеющий череп и помогал, чем мог. Его приветливость носила на себе и отпечаток личности, и была следствием делового удовлетворения. Стройотряды только-только входили в производственную "моду" - давали план. Просили мало. Кроме одного: "Работу давай!"

         Особая атмосфера студенческому формированию задавалась, мне кажется, еще при наборе. Романтический стимул преобладал над материальным. О деньгах почти не говорили. Разве что вскользь. Не говорили - городские.  Общежитские смотрели на вещи проще. Тем не менее, в комитете комсомола механического института при подаче заявлений в ССО всегда витала в воздухе некоторая неопределенность: возьмут-не возьмут? Не взять могли по разным причинам. Плохие оценки, задолженности по предметам - не годишься. Хулиган - не годишься. А "сухой закон" уважаешь? Не уважаешь? Не годишься! Пусть не так все прямолинейно выглядело тогда в нашей жизни, но принцип сохранялся неизменным - старались подобрать единомышленников. Собственно, почему и оставила эта короткая двухмесячная полоска существования в "Транзисторе" такой мощный, памятный след у каждого.

         Лимонов при первой встрече только спросил, улыбчиво оглядывая строй:

         - А почему именно "Транзистор"?

         - Приборостроительный факультет, - загалдели разом.

         - Угу. Электрики. Свои, значит, люди.

         А мы стояли, подравняв носочки, готовые к трудовым подвигам, все, как на подбор в желтых - из солдатской какой-то материи - формах, в изобилии украшенные блестящими солдатскими пуговицами. Новье!

         Я не помню, как мы втягивались в работу. Она просто началась. Не было втягивания. Вот так и вижу: лица, рассветы, железо, бетон, чашка с кашей...

         - Я - полезный, - говорил Лимонов, когда его "ели" заботы. Кто знает, может, и мы прикасались к неведомому огню настоящей жизни? Наверняка! И умножалось в мире доброты, когда, отказавшись от самогонки, проводили лампочку в сарай бабушке-удмуртке - "за так". За ковш воды из колодца, за крест на дорожку...

 

         Каждое утро начиналось с линейки-разнарядки. Но до этого момента нужно было совершить подвиг - проснуться. Просыпались мы в муках, очень рано. Сначала болели мозоли, пока не исчезли. Потом, пока не привыкло к нагрузкам, болело тело. Потом уже ничего не болело. Просто смертельно хотелось спать. Черт знает к чему может адаптироваться организм! Мы спали на этой самой утренней линейке, мгновенно засыпали во время неожиданных пауз во время работы, спали даже в тракторных тележках, нагруженных крючьями, изоляторами, ломами, бурами, прочим металлическим угловатым скарбом. Пока тележка, громыхая на деревенских ухабах, тряслась за колесным трактором до какого-нибудь дальнего объекта за десять-двадцать километров - спали! Вповалку. На шевелящемся, бьющем под ребра железе - спали! Как йоги. А на тележке было написано: "Скорость ограничена до 30 км/час. Перевозка людей категорически запрещена!" Ни то, ни другое часто не соблюдалось. О несчастных случаях как-то никто не задумывался. Жили упрямо. За несчастный случай держали встречу с инспектором по технике безопасности, который раза два за лето сваливался нам на голову, ковырял какие-то дырки в наших полусамодельных картонных удостоверениях и стращал концом света. То есть отчислением из отряда. Было по настоящему страшно. Особенно пугал бушующий Плыкин - бушующий под одобрительно-осудительным оком инспектора. Инспектор уезжал. Плыкин переходил на "эсперанто". Жизнь текла дальше. Мы пахали на все сто. Желая опять одного - отоспаться.

 

         Есть такая, варварская с точки зрения цивилизованной медицины, метода: если заболел, нужно посидеть в ледяной воде, потом долго лежать под мокрой простыней, а когда почувствуешь, что вот-вот отдашь концы, - встать и бежать до изнеможения. Потом - снова в ледяную воду и так далее. До полного выздоровления. Словно барон Мюнхгаузен, выдергиваешь возможности своего физического и духовного "я" на новый уровень. Берешь и ставишь организм перед выбором: или ты приспособишься, или... Ну, и он, конечно, выбирает первое. Так воспитывали спартанцев, так, говорят, воспитывают и сегодня на Востоке.

         Нечто подобное произошло и в коллективе отряда. Даже явные хлюпики стали суперхлюпиками - но уже по высшей шкале, по шкале сильных личностей. В газетах психологию перегрузки называют, не расшифровывая, воспитанием в трудовом коллективе. А если нет воспитания, не получается? Ошибка, что ли? Дудки! Значит, нет перегрузки.

 

         Мы словно заново учились самому простому - дружбе. Ерничали. Раздражались. Но все больше любили свое неожиданное братство. Выходных практически не было. Жизнь происходила в работе.

         Тракторист Гена, рабочий ПМК, - щуплый востроносый мужичок лет пятидесяти дневал и ночевал в отряде. Юркий, в промасленной, надвинутой на самые глаза кепке Гена со своим стареньким ДТ-74 шустрил повсюду: на просеке, в болоте, в поле.

         Как-то во время завтрака он подсел рядом:

         - Поедешь со мной, кудрявый. Опоры будем развозить.

         Занятие это нехитрое, справится и маломальский стропальщик - завести под бревно трос, зацепить крюк, подождать пока затянется петля, потом зацепить еще одно, еще, еще. И - на трассу. Бревна на стальном поводке послушно ползут за трактором, дрыгаются на поворотах. А ты стоишь у трактора на запятках, чувствуя под ногой пружинящий трос, опять нарушая все запреты ТБ. В кабине - жарко.

         День, когда мы вплотную познакомились с Геной, был днем несчастий.

         После линейки на Гену сначала орал Лимонов, потом на него наорал Пан. За ночь исчез трос. Накануне был. И вдруг исчез. Из ора я понял, что ночью Геннадий куда-то мотался. Мне хотелось всех помирить, и я сказал:

         - Главное - трактор на месте. А трос сделаем...

         - Чтоб - трах-тиби-дох! - через полчаса - трах-тиби-дох! - кузница... - трах-тиби-дох! - трос был!

         В горне деревенской кузницы тлела кучка каменного угля. От черного чрева шла толстая брезентово-металлическая кишка к самодельным мехам. Наддув был ручным.

         - Качай, кудрявый, - сказал Гена. И добавил, - Начальство от суеты произошло. А мы с тобой - от обезьяны. Трудись, человеком будешь...

         Трос мы отрубили на машинном дворе. Теперь с одной стороны надо было сделать "ухо" под крепежный "палец", с другой - прикрепить связку тросов потоньше, каждый из которых заканчивался крючком, который Гена называл "чекирем". Вот эти чекири мы и тюкали, разбрызгивая от наковальни красивые обжигающие искры окалины.

         - Шестери, шестери! - Подбадривал Гена. И я бегал то от мехов к кувалде, то обратно.

         ...Разговаривать в кабине едущего, лихорадочно трясущегося ДТ, с непривычки тяжеловато: тебя слышат, ты - нет.

         - .....?

         - Не по-онял!

         - .....!?

         - Громче!

         - Чего дома не сиделось, студент?

         - А!..

         - Девка-то есть?

         - Есть.

         - У меня тоже есть. Недалеко тут. Рожа овечья, а все, что надо, - человечье. - И он засмеялся, может, сам поражаясь простой легкости жизни полевого сезона.

         - А жена?

         - Имеется!

         О чем я думал тогда? Помню, что мучительно перебарывал в себе неприязнь к чужой позиции. Понимал: не все в этом мире - цветочки. Но Геннадий продолжал травить в том же духе, принимая подручного на равных. Плевать он хотел на мое чистоплюйство. Бытие преподносило уроки. Непонятно почему, но Гена мне нравился все больше. Открытостью, что ли? Отсутствием "двойного дна" в душе? Какой есть, мол, такой и есть.

         В отряде мы все постепенно становились такими, какие есть. В результате чего чрезвычайно, видимо, расширялась зона психологического взаимопонимания. Для естественности не существует "вето".

         Мы дотарахтели до бригады пасынщиков - ребят, занятых прикручиванием проволокой-катанкой четырехсоткилограммовых железобетонных "ног" к деревянным столбам. ЛЭП-10, которую мы тянули, покоилась именно на них. Трактор-столбостав шнеком, похожим на деталь мясорубки, дырявил землю, стрелой поднимал опору, втыкал ее на место. Землю сгребали лопатами, трамбовали, топая. Но до всего этого надо было еще растащить опоры вдоль всей намеченной трассы.

         Пасынщики вертели ломами, натужно крякали.

         - Чепляй!

         В лесу, на просеке мы засели. ДТ, попрыгав по валежнику и пенькам, завис на одном из них. Встал, как постамент. Брюхом, поддоном напоролся на препятствие, приподнялся и - беспомощно, как жучок, заскреб гусеницами по мягкому торфянику. Гена подергал рычаги туда-сюда. Кепка у него сползла на самый кончик носа. Трактор еще рванулся пару раз и вообще заглох. Из тишины роем налетела всевозможная кусачая нечисть.

         Из-под сиденья Геннадий достал ножовку, какую продают в хозяйственных магазинах. Потрогал зубчики, посмотрел зачем-то пилу на свет, как смотрят кинопленку. Молча приготовил кусок брезента. Примерился как ловчее нырнуть под трактор и исчез. Только подметки наружу остались. Послышалось противное ширканье. У меня сердце замерло! Если пень обломится - хана.

         Я зашел с другой стороны и тоже сунулся в месиво из черной грязи и ободранных, сильно пахнущих корой веток.

         - Ку-ку!

         - Ку-ку. На, с той стороны поширкай.

         Время остановилось. В немыслимом, идиотском загибе деревенело тело, руки ободрались. Дважды являлся Плыкин, моргал, курил. Не подгонял.

         Ножовку, наконец, стало заметно "заедать" - сверху давил наш "танк". Осталось только завести его и дернуть вперед.

         - Хорош. Все наверх, - скомандовал Гена.

         Вылезли, чумазые. Заржали дико, глянув друг на друга.

         В тот же день утонули в болоте, там, где трасса выбегала из просеки на безлесое, топкое пространство. Вытягивали наш ДТ мелиораторы своей специальной, широкогусеничной техникой. От невероятного усилия буксировочный трос лопнул, его мохнатый конец шарахнул по кабине. Слегка оглушило. Кабину в месте удара изрядно вдавило.

         Геннадий подвел итог.

         - Ты, кудрявый, у меня вроде талисмана.

         - Как это?

         - Кое-что происходит, а ничего не случается. Выпить хочешь?

         - Нет. Мне нельзя.

         - Больной что ли?

         - Сам ты больной! Не хочу.

         Опоры таскали без счета. Пасынщики, как роботы, вязали и вязали. Мы с Геной лихо подкатывали на своей таратайке, я вываливался почти на ходу вон, цеплял "чекирь", махал: "Пошел! Давай!" И снова мы ползли по просеке между коварных пеньков, рисковали на болоте... От столбов, таскаемых волоком, в земле получилась канава.

         Плотные сумерки застали нас в соседней деревне, в нескольких километрах от школы-интерната, где располагался отряд. В довершение злополучного дня сломался "палец" в одном из звеньев левой гусеницы. Ковырялись, натягивали трак обратно уже при свете факела из солярки.

         - Все, кудрявый, пошли ужинать. Ждут.

         От усталости я не стал спрашивать куда, зачем и почему. В домике на отшибе нас встретила сухонькая, молчаливая женщина. Пахло жареным луком. Я раздваивался: во-первых, хотелось рухнуть и спать, но - во-вторых! - очень беспокоился, что Плыкин потеряет...

         - Здесь погоди, - оставил меня Гена в сенях. Из комнаты он вернулся с большой бутылью - "четвертью". Бабушка моя раньше в такой посуде хранила керосин.

         В темноте сунул стакан:

         - Держи.

         - Зачем? Поехали в отряд, пора уже.

         - Ладно, успеем.

         Я покорился. Не стал нарушать деревенского этикета. Глотнул раз, другой, с трудом осилил до конца. Честное слово, ничего более мерзкого в жизни не пробовал! Но не произнес ни слова. Мало ли, вдруг обижу...

         - Закуси...

         - Не.

         Он налил себе. Попробовал.

         - Тьфу, черт! Ты чего не сказал? Это ж подсолнечное масло! Не ту бутыль взял, сейчас принесу...

         Но мне хватило. Я ушел в кабину мучиться и дремать. Гена явился примерно через час, уже изрядно пьяный. Долго дергал "пускач", завел. Поехали, включив единственную, заляпанную грязью фару.

         Гена вел трактор с закрытыми глазами. Он спал. Я, сидя рядом, рычагами поправлял траекторию движения, как мог. Получался классический зигзаг. Благо была ночь и безлюдная глушь.

         Ну, и в дополнение: бог наказал меня за попытку отступничества от "сухого закона" - трое суток я тайно маялся фантастическим стулом. Знал о моей беде только Гена, который при встречах сразу же начинал говорить "за жизнь". В напарники он меня больше не брал, видимо, из суеверия.

 

         Был отрядный вечер. Праздник. Поварихи состряпали что-то вроде печенья. Поставили столы, свечи, вскипятили чай. Устроили импровизированный костер с красной лампочкой внутри. Читали по памяти любимых поэтов. Пели под гитару "Люди идут по свету...", "Седина в проводах от инея..." Впервые ощутили грусть от того, что судьба когда-нибудь разведет всех по разным дорогам.

 

         Начал подозревать, что человек-авария совсем не Процесс, а я. Вот случай. С комиссаром "Транзистора" Гришей Фалалеевым мы направились демонтировать старую, на давно подгнивших столбах, деревенскую линию. Как ее убирать? Меня осенило.

         - Давай, Гриша, - говорю, - обрежем провода с краю и потянем.

         - Давай.

         Я сползал наверх, поработал кусачками. А на земле мы ухватились за концы и ну качать что было мочи. Пошел первый столб, за ним, как падающие "доминошки", потянулись - через вязку проводов - остальные. Деревня возопила голосами старушек, квохчущих кур и полуспятивших собак. Как в страшном бреду, столбы, не держась на своих сгнивших основаниях, валились куда попало. Никого не задавило. Кое-где попортило палисадники.

         Дневную норму мы выполнили, как по волшебству.

         Я заработал выговор.

 

         Еще случай. Лошадь Чайка на колхозной конюшне пользовалась дурной репутацией. Под гору она могла понести, то есть пойти вразнос, установить рекорд скорости и не реагировать на вожжи. Я не первый раз запрягал эту, смиреннейшую с виду, скотину, которая все время по дороге желала пить, и я носил ей воду из каждой встречной колонки в собственной фетровой шляпе. Короче, я считал ее если не родней, то уж младшей сестрой - точно.

         Долго выбирал телегу с оглоблями подлиннее; задумай лошадь опять понести, хоть задними ногами о колки биться не будет, хоть не так обезумеет.

         На телегу погрузили две сорокалитровые фляги с битумной краской, необходимой для защиты металлических бандажей на опорах. Чтобы не ржавели - их красят этаким помелом. Помело я воткнул в одну из фляг, а крышку просто прихлопнул. Встал, как заправский лихач, на телеге в рост. Гикнул. Свистнул. Гаркнул. Мы кое-как поплелись.

         Так было до спуска с горы. Под гору Чайка понесла. Может, и обошлось бы все по-хорошему, но дорога снизу, аккурат на мостике через речку, делала крутой изгиб вправо. И, согласно всем законам физики, я, фляги с помелом и сама телега полетели туда, куда их влекла инерция. Я упал на спину на прибрежный песок, дыхание остановилось, а надо мной, в лазурном небе плыла и кувыркалась, плещущая черным зевом фляга... Лошадь не пострадала. Ветхая колхозная упряжь порвалась от напряжения, освободив животное.

         Вечером Плыкин поставил меня перед строем. Прочитал нотацию. Я стоял униженный, в черных битумных разводах. Врачиха Таня дала однодневный больничный - по причине отбитых внутренностей. Больничное время я провел на кухне за чисткой картошки. Чистил и сочинял. И сочинил: "Линия, линия, линия! Черные свечи-столбы..." Позже эти слова станут песенкой, гимном ССО "Транзистор". А пока я постигал на практике библейскую истину: страдания помогают человеку возвыситься над суетой. О чем и толковал поварихам.

 

         Речь бойцов отряда состояла, по большей части, из коротких реплик. Разглагольствованиями и тирадами не пользовались. Писем не писали. Исключение составляли Вова Шилкин и Яша Тененбаум. Исключение в смысле разглагольствования. Они были неразлучны, как сиамские близнецы, понимали друг друга с полуслова и поэтому никогда не приходили к общему мнению. Разговоры их отдавали чем-то одесским, бабелевским...

         - Яша, ты хочешь кушать? - Вопрошал Шилкин.

         - Яша хочет кушать, - немедленно отзывался Яша.

         - Давай завяжем с неблагородным делом и пойдем кушать харч, - говорил Шилкин, восседая на траверсе анкера.

         - Я подумаю за нас обоих, - говорил Яша.

         Тененбаум шел в столовую один, вываливал двойной обед в какую-либо подходящую по емкости жестянку и возвращался к рабочему месту, где парил на перекладине анкера в раскоряку упрямый Шилкин.

         - Вова, я слышал, что питаться надо регулярно, иначе мы умрем, - приговаривал Яша, подвязывая приносной обед к бечевке, спущенной сверху.

         - Приятно и вам подавиться, - душевно благодарил облагодетельствованный.

         И так далее.

 

         Гораздо серьезнее вел себя Володя Григолия, интеллигент-первокурсник. Он был невысок, лобаст и носил очки. Это именно он, кстати, часами мог петь арии из опер. Он единственный из нашего отрядного мужского населения не употреблял ядовитых глаголов.

         Однажды случилась редкостная гроза. Сверкало и гремело знатно. Бригада забежала в дом без стекол: то ли недостроенный, то ли уже брошенный. Не важно. Сверкало и гремело по первому сорту. А Григолия сидел на мокром подоконнике и безголосо, но громко и очень правильно выводил: "То-ре-а-дор, сме-ле-е в бой!.." Молнии отражались в его, поднятых к небу, очках. И такое вдохновение читалось на лице всегда тихого Григолии!

         Мы же его не любили, мы же над ним издевались! Он терпел.

         И вот случилось нечто. Когда арию поют по радио - это ерунда, это за самолюбие не дергает. А вот когда выясняется, что тот, с кем спишь рядом, знает слова, тобой невразумленные...

         Короче, мы открыли для себя Григолию. Мы его зауважали. Он нас победил.

         И я спросил себя: почему, чтобы уважать кого-то, надо самому побыть дураком?

         Или я не прав?

 

         На Гене теперь "ездит" Процесс. Странно, я испытываю что-то вроде ревности. Они нормально сработались, без приключений. Гена откуда-то привозит цивильные сигареты, пачку иногда выдает мне:

         - Кури, кудрявый, на здоровье.

         Процесс у него клянчил тоже. Не дает. Я делюсь с Процессом дефицитным куревом, как заговорщик.

 

         Приезжал в отряд корреспондент из республиканской "молодежки! - Паша Никитин. Писателю подсунули "писателя", то есть меня.

         - Давай, давай, давай, старик, рассказывай: как у вас тут, чем живете, ЧП бывают? А? Бывают? Электричество у вас какое? Десять киловольт? Нормально! - Уфф!

         Кто знал, что впоследствии самому придется хлебнуть корреспондентской доли?.. Тогда же я, пыжась, басил о том, как воспитывает нас строительный отряд, какой замечательный Плыкин, настаивал на упоминании Лимонова и целого списка рядовых. Подробно рассказал о том, как трещат под бухтой провода доски при погрузке...

         Прошла неделя-другая. Напечатали "мемуары", которых я не писал. Стояла в конце моя фамилия. А перед ней, то есть во последних строках статьи - слова: "Трещат доски - это и есть романтика!"

         За это посмешище газетчиков я возненавидел люто.

         Один Гена заступился:

         - Чего кобенитесь? Для вас ведь он старался.

         - Не виноватая я! - Стучал я себя кулаком в грудь.

         - А не виноватая, так и переживать нечего.

         Легко сказать! Правда, она тогда правдой выглядит, когда самому от нее не тошно и другим - не тошно. А тут всем тошно. Точнее, всем смешно, а мне тошно. Запутаться можно! Слова - вещь блудливая, рабочий пот в них сохранить не так-то просто...

 

         С предложенной для освоения суммой капиталовложений отряд, похоже, справлялся досрочно. Поговаривали о возвращении. О том, где и как отметим "волю". Уже прощально поглядывали мы на стены нашего интерната, залепленные "Молниями", выпусками "Комсомольского прожектора", вырезками из газет... Вот тогда прошел по отряду слух: будет Муркозь-Омга. Муркозь-Омга! Самая дальняя деревня района, хуже, чем на отшибе - в тайге, считай.

 

         Собрание напряглось.

         Говорил Гриша Фалалеев, комиссар:

         - Ребята! Договорные обязательства мы уже, считай, выполнили. ПМК просит взять дополнительный объем работ. Объект находится в тридцати километрах отсюда. Условия тяжелые. Лес. Болото. Сроков, считай, никаких. Это штурм. Дело добровольное...

         Собрание ворчало.

         Говорил Лимонов, говорил Плыкин.

         Собрание ворчало.

         Стали голосовать. Все проголосовали "за".

 

         Считалось особым развлечением - посмотреть, как неопытный новичок впервые лезет на столб. Если бригадир линейщиков, Пан, совершал сложные манипуляции руками и ногами одинаково свободно, как дикая кошка, то для Григолии подобное упражнение было настоящим испытанием.

         Муркозь-Омга спутала обычный распорядок жизни. Человеческие руки требовались всюду. Мы вынуждены были стать универсалами. Очередь лезть вверх дошла и до Григолии.

         - Товарищи, объясните, как тут все правильно сделать, - обратился он к обступившей его минутной толпе.

         - Главное - не результат, а процесс... - Это сказали чуть ли не хором. Процесс даже зарделся от удовольствия.

         Пан воспользовался "эсперанто".

         Подошли Шилкин Тененбаум.

         - Вовочка, ты застрахован? Нет? Тогда береги себя! Это очень просто делается. Ставишь ножку вот сюда... застегиваешь ремешок... Зацепись страховочкой и тогда мама не обидится. Вот! А теперь сучи ножками. Вот! Да что же ты обнимаешь его, как жену? Легче, легче!

         Григолия, сверкая очками, судорожно карабкался по пропитанному смолистым антисептиком дереву. Добравшись до верхних крючьев с изоляторами, где предстояло делать вязки - крепить натянутый провод - он замер.

         - Отпускай руки! - Вопили снизу.

         Легко сказать: "Отпускай!" На высоте четвертого этажа надо оттолкнуться от опоры и, упершись, как дятел, ногами в ствол - зависнуть. Тело, поддерживаемое страховочной цепью,  становится под углом, спиной к земле...

         - Мама! - Сказал Григолия и отпустил руки. Побыл так немного и, как ни в чем не бывало, приступил к работе. Зрителям сразу стало неинтересно. Родился еще один линейщик.

 

         Муркозь-Омга! Она испытывала нас на прочность. Мы уже не давали шефских концертов, не возились с пионерским лагерем для деревенских детишек, не читали просветительских лекций перед местным населением... Все это уже было. За все это уже было сказано огромное спасибо. Деревенские парни не задирались даже тогда, когда кто-то из отряда умудрялся крутить любовь с ихними девчатами... Благодаря царившей в отряде искренности мы не были чужаками ни друг для друга, ни для них.

 

         Муркозь-Омга! До начала занятий в институте оставалось десять дней...

         - Па-а-а-дъем! - От этой команды волосы на голове вставали дыбом даже во сне. Мы добровольно нарушали всякие инструкции и правила по охране труда. Вчера вернулись затемно, поужинали и свалились замертво. Никто не щипал гитару, никто не травил байки. Только мой сосед по спальне, Вова Шилов, пробормотал: "Люди, тише, ради бога, тише! Голуби целуются на крыше..."

         - Подъем! - Плыкин, бодрый, энергичный, уже побритый сдернул с меня одеяло. Я лежал на матрасе, скрюченный, ничего не соображающий, в спортивном трико и в сапогах. На Плыкина я смотрел, как вошь на солдата.

         - Срам, - сказал Плыкин, - Приказ - умываться!

         Из удобного интерната, обжитого и знакомого, мы переехали поближе к объекту - в какую-то полуразвалившуюся школу. О быте, увы, уже не думали. Умываться ходили через небольшое поле к ручейку, вытекавшему откуда-то с фермы. Запросто пили эту воду. Врачиха Таня давно махнула на нас рукой; она, пожалуй, была самой "безработной" единицей в отряде. Никто не болел всерьез. Только Пану как-то порвало кожу на руке ударом тока... За сутки зажило!

         Я взглянул на часы. Обычный подъем в 6.00 сменился подъемом в 4.30.

         Гена, кстати, перенял мою манеру: он тоже спал в сапогах.

         - Вставай, кудрявый, тонуть пойдем.

         Преувеличения тут не было. От последнего поля, где заканчивалась малоезженая, пыльная "грунтовка", мрачной стеной начинался лес, сильно заболоченный снизу. Не знаю, какая умная голова и в каком кабинете проводила по карте линию будущей трассы, но то, с чем мы встретились, подавляло. Просто не верилось, что в этой сельве можно работать. Я и не подозревал, что в Удмуртии есть такие места. Есть, однако.

         Вольно или невольно, но мысли каждого были заняты именно этими невеселыми перспективами.

         ...Григолия ел третью добавку за завтраком:

         - Совершать подвиги - норма поведения титанов. Мы - титаны.

         - В столовой ты титан, - беззлобно поддел его Процесс.

         - И в столовой тоже, - Григолия жевал. - Ты, Процесс, когда-нибудь обращал внимание на одно обстоятельство: взлету духа предшествует физическое уничтожение. Нас ждет взлет духа!

         - Браво. Не надо бис, - сказал Яша.

         Прохладное утро после жаркого завтрака было приятно. Пока Гена дергал "пускач" ДТ, пока цеплял тележку с надписью "Перевозка людей категорически запрещена", - мы "разлагались", смолили крепчайший, но дешевый "Лигерос", кашляли, прочищая глотки, пили по очереди студеную воду из фляги. ДТ за лето, видимо, сдал и заводился теперь не сразу. В его механических кишочках накопился износ. По захламленному школьному двору медленно плыл сигаретный дым. Воздух содрогался от нараставшего негодования тракториста.

         - Процесс! Важен процесс! - Сказал Процесс. Намотал на свой здоровенный кулачище конец сыромятного шнура, аккуратно отстранил Гену чуток в сторону, вздохнул, - Себя не жалеем... - и сокрушительно дернул.

         Чтобы не вываливаться на ходу через невысокий борт тележки, ехать предпочтительнее было лежа. Или на корточках. Ни то, ни другое сделать не удавалось по причине многолюдности. Плюс инструменты.

         Мы проезжали участок дороги, где в полной готовности стояла уже, поднятая "Транзистором", ЛЭП. И что-то происходило в этот миг в душе каждого. Нет, не сентиментальное. Линейщики щурились, на глазок издалека проверяя что-то свое. Пасынщики ощупывали взглядами "ноги" столбов. Гена смотрел на бездорожную целину без эмоций. Я вспоминал разметку трассы, скитания по полям и лесам с рулеткой и колышками. Теперь пристрастно щурился: прямая ли? А пролеты проводов, по-птичьи ныряя то вниз, то вверх, уводили взгляд к горизонту. Душа сдержанно ликовала. Это можно, кстати, легко было вычислить по новому интенсивному закуриванию в кузове.

         - Падай, дубки! - скомандовал перед лесом Плыкин и мы, гремя железом и костьми, десантировались. Дальнейшее продвижение грузов и людей производилось на санях. Нам они пригодились летом в нарушение всем известной пословицы. Сани семи-восьмиметровой длины мы застилали соломой, наваливали на нее все, что требовалось, садились сами и - кум королю! - буквально плыли за беспристрастно ныряющим в глубокие водяные ямы трактором. Сквозь клекот, треск сучьев, чавканье жижи, дробную надсадность движка слышны были той же силы проклятия Гены. Из кабины он вылезал, как водолаз, только без костюма.

         - Не воткнем. Столбоставом в этом киселе копать? - Пан словно разговаривал сам с собой. Народ прислушивался. - А, может, и воткнем столбики. Кольями укрепим. А, может, и не воткнем... Процесс, ты как считаешь?

         - По результату.

         И все засмеялись вежливо - мимо проплывала девственная природа. В особо крупных ямах сани заливало сверх соломы. От черной жижи мгновенно намокали зады. Вот тогда смеялись старательно!

         День продолжался.

         Вновь таскали опоры. Я вновь лазил под трактор пилить злополучный пень-"мину". Без болтовни, без ахов. Чудно: пока привыкаешь к чужой жизни - она в диковинку, а привык - сам диковина. Подумалось: приеду - мать с отцом не узнают. И рисовалось в воображении: грудь - колесом, глаза - огонь, характер - кремень... Но кое-чему мы все-таки научились.

         - Яша, ты когда-нибудь видел столбы в воде?

         - Яша видел столбы в воде.

         - И они стоят?

         - Они стоят.

         - Тогда я спокоен.

         - Спи, друг!

         Чрезвычайные обстоятельства на Шилкина и Тененбаума не действовали. Друзья не прекращали своих бесконечных диалогов, что сильно оздоровляло напряженную атмосферу последних дней. Ведь за что цари ценили шута? За ум! За стратегический ум - особенно!

         - Яша, мы это сделаем?

         - Яша не сомневается.

         Причем, один из них при этой беседе лихорадочно скакал, втыкая колья под основание падающего столба, а другой преспокойно, как лемур на ветке, висел и философствовал. Столбы, полувалились, но не падали совсем. Наклонялись на двадцать, тридцать, шестьдесят градусов к земле - кому как повезет. Жидкое лесное месиво под ногами держало плохо.

         - Эх, зимой бы! - сообразил я.

         - Умен! - сказал кто-то. Кто - не знаю. Потому что сам я в это время поехал по наклонной с десятиметровой высоты. Больше всего в такой момент хочется отцепиться и прыгнуть прочь.

         Всюду мелькало веснушчатое, ощерившееся улыбкой со стиснутыми зубами, лицо Плыкина:

         - Навались, дубки! Оплата - аккордная.

         Мелькал Лимонов. Да простится мне каламбур - хвалил наше болото, как кулик.

         С натянутыми проводами линия встала, выпрямилась, последними своими пролетами широко шагнула через красный глинистый овраг и - вот она, Муркозь-Омга. Сделали низковольтную разводку по деревне, "воткнули" понижающий трансформатор, установили грозоразрядники, сняли со всей линии "закоротки" - отрезки заземляющих, на всякий случай - проводов. Готово, товарищи. Готово! Го-то-во!!!

 

         Человек передвигается по жизни и оставляет за собой куски этой самой жизни - своей собственной. Там кусок... Тут кусок... Бывает, реветь охота, до того жаль оставлять, до того велик кусище. Лету 1969-го мы оставили нашу коллективную душу. Душу "Транзистора-69". Кто помнит, тот знает. Кто знает, тот помнит.

 

         Вместо эпилога.

         ПМК раздала нашим многочисленным передовикам щедрые подарки - приемники, фотоаппараты. Вместо одного договорного плана отряд выполнил два. Мы получили по шестьсот с лишним рублей каждый. Когда въезжали в Ижевск и увидели обыкновенный трамвай - заорали от восторга.

         На вечере встреч - при галстуках, в платьях, неузнаваемые и, вместе с тем, знакомые до потрохов. Все очень вежливые. Красивые. Умные. Словно прошли какое-то очищение. "Эсперанто" никто не вспоминал. Приезжал Гена. Налил полный изолятор, перевернув его чашкой вверх, и - выпил за нас. "Век помнить буду!" - сказал.

         Деньги я отдал родителям. Мать купила мне золотые часы. Это было шикарно!

 

         Прошло почти двадцать лет с тех пор. Многое вокруг и в самих людях изменилось. Больше, наверное, стало сухой дисциплины, выгодного порядка. Может, меньше стало романтики. Или мне кажется?

         ...Весной 1988-го праздновали двадцатилетний юбилей работы студенческих строительных отрядов республики. Много и хорошо говорили. А потом на сцену дворца поднялись незнакомые люди и запели: "Линия, линия, линия - черные свечи-столбы..." В груди защемило. Черт возьми! - Это же наше время до них дотянулось. Наше.

 

**************************************************

 

 

СТРАШНОЕ ДЕЛО...

 

(ОЧЕРК О ПЕРВЫХ ШАГАХ СЕЛЬСКОЙ КООПЕРАЦИИ В УДМУРТИИ)

 

 

 

         ...Живому, я думаю, надо учиться у живого. Как там все устроено? Почему это вдруг у природы согласия куда больше, чем у человека? Человек-то ведь - тоже природа! Только в природе все живое и неживое помогает друг другу без расчета и выгоды. Просто помогает. В этом главный расчет и главная выгода. Закон оптимума. Ни больше, ни меньше, а в самый раз. Никто никому специально не вредит, никто себе больше нужного не хапает, никто со своим аршином судить-рядить не лезет. Взять, скажем, клетку, обыкновенную живую клетку, из миллионов которых состоит организм. Она, клетка то есть, сама отлично знает, сколько и чего ей надо употребить и сколько произвести. А если ей дать сегодня одну инструкцию, завтра - другую, послезавтра - третью, то все развалится. Вообще все! Потому что получится полный хаос. Точнее, полный бардак. Потому что нельзя забывать о самой главной "частной" собственности - личной жизни каждого, куда с инструкциями вмешиваться просто не рекомендуется. Кем не рекомендуется? Ну, например, здравым смыслом. Человек в обществе похож на маленькую клетку, маленькую, но - живую. И внутри этого своего хозяйства ему никем иным быть нельзя, кроме как хозяином. А если кто-то лезет к тебе непрошеный с советом или чем иным, то есть подозрение: не нахлебник ли? А он все равно лезет. Ему деваться больше некуда - нет другого умения... Паpазит это! Плачет тогда закон природы - закон гармонии. Добра, то есть.

 

                                               *       *       *

 

         Били крестьянина, били! И при царе-косаре били. И при социализме. И с места его сгоняли, и хлеб у него отбирали, и в общественном загоне его держали, да только и убить толком не убили, а силушку отобрали. Такой он теперь и есть: ни живой, ни мертвый, без хозяина и сам себе не хозяин. Свободы ему хочется. Сколько не живет человек, ему всегда свободы хочется. Потому что она - свобода - всегда вперед его жизни забегает. Так вот у крестьянина это хотение самое естественное, самое простое: работать, братцы, не мешайте! Потому что он - кормилец. Кор-ми-лец! И счастье его в основе такое же бесхитростное, что позавидовать можно: накормил кого, глядишь, и своя душа досыта нарадовалась.

         В общем, не живем, а - пробуем. Пробовали, пробуем и долго еще, видимо, пробовать будем. Так люди говорят. За жизнью ведь надо ухаживать, как за невестой. А если от нее кусками что понравится откусывать - вдарит. Так вдарит, что не оклемаешься. Но привыкли. Даже радоваться научились шиворот-навыворот. А именно: если вокруг все плохо и у тебя плохо - это смешно. Ха-ха! Это концепция застоя, концепция безвременья. На словах ее, кажется, отменили, а без слов - тут она, никуда не делась.

 

                                               *       *       *

 

         Концепция N 1: "минус", помноженный на "минус", результируют в "плюс". Так, кстати, и выглядит победный рапорт "от имени и по поручению".

 

                                               *       *       *

 

         До села Архангельское от основного тракта вправо убегает ветка колхозной дороги. Зимой ничего, относительно ровно, а в межсезонье у пешего путника здесь одна голова из колеи торчит.

         Иду. Топаю. Легкие дышат морозцем, глаза с наслаждением "дышат" лесным пейзажем. Моя случайная попутчица, бабуся лет шестидесяти, тащит из райцентра на согбенной спине рюкзак с продуктами, правой рукой на ходу тыча клюкой в скользкую дорогу. От помощи отказывается, глядит только близко перед собой в землю, на бугорки. Зато разговорчивая!

         - Дураки! Люди просто не знают, что они хорошо живут.

         - А если б знали?

         - Не топили бы в говне друг дружку.

         И все в таком духе. Ничего не боится! Жизнь-то, можно сказать, уже прожита, чего бояться? Людей не испугаешься пуще страха. А Бога - отменили.

         Короче, жизненные критерии бабуся весь свой век толкала не наверх, как это вроде бы принято, а наоборот, придавливала их пониже. Отчего и происходило маленькое мрачное счастье: хорошо, мол, что к стенке теперь не ставят. Это хорошо, конечно. Как вспомню, понимаю: отлично живем!

 

                                               *       *       *

 

         Концепция N 2: для того, чтобы жизнь научилась ценить себя, ее полезно ставить к стенке. ("Пятый угол" называется, когда великолепное решение приходит именно в безвыходной ситуации).

 

                                               *       *       *

 

         В Архангельском живет семья Ушаковых. И млад, и стар. С первой концепцией они не согласны по принципиальным соображениям: жизнь - не бумажка: только "плюс" на "плюс" даст в результате "плюс". То есть: если ты хорош, то и дети хороши будут. А не такое: если ты гад, если я гад, то, авось, ребеночек другим будет. Плюсы в действительности надо делать только из плюсов. Все остальное - шарлатанство. Поворотили Ушаковы и вектор жизненных критериев. Хватит вниз толкать, натолкались! А что касается "пятого угла", так этого добра хоть отбавляй. В деревне безвыходных ситуаций во сколько! Выберешься - гением можно стать.

         В общем, решил молодой Ушаков взять арендный подряд. Фермером заделаться. А был Ушаков Олег до недавнего времени первым секретарем райкома комсомола. Всем был начальник, а себе самому - нет. Теперь наоборот.

         Только это "наоборот" пока тоже чисто теоретически. Нет пока ни договора, ни условий для независимости, того нет, сего нет... Как же так? Ведь фермерство - это такое личное пользование, от которого происходит большая общественная отдача. В арендном подряде Олега четыре человека: сам Олег, его жена Света, племянник Андрей Захаров и его отец Аркадий Филиппович. Пока с уверенностью сказать "мое" они могут лишь о своих рабочих руках и своем рабочем времени - с семи утра до семи вечера.

         Намедни приезжал на ферму с новомодным - семейным - обслуживанием первый секретарь РК КПСС тов. Тюлькин. Пожилой. Умудренный. Махнул ручкой направо, махнул ручкой налево: "Побелить, покрасить..." Непонятно, вообще-то. Никто же к нему домой не суется, где шкаф поставить - не советует.

         Так и получается. Чья дудочка громче дует - то и остальные в тон стараются. Бухгалтерия колхоза, например, в свою сторону гнет: подавай ей отчеты, технологические карты, наряды. Зачем? Взялся - сделал. Вот формула. И если внутрь этой формулы соваться с разных сторон со своими поправками и уставами, то опять будет хаос. То есть бардак.

         Как быть?

         Тут, мне кажется, надо обратиться к

         Концепции N 3: с пеленок мы убеждаемся в одном чудесном открытии, которое сопровождает любую неуспокоенную судьбу аж до самой смерти. А именно: ларчик просто открывался. Каждый неоднократно на собственной шкуре убеждался в этом. Чаще, разумеется, с опозданием. С опозданием потому, что не учитывался не менее важный пунктик: так же просто, как открывается, ларчик может и закрыться. Что и происходит. Причем просто открывается и закрывается он только один раз. Один-единственный! Разок. Разочек. И все. Потом будешь пыхтеть над новым открытием до скончания века, если не дольше. И дети твои пыхтеть будут. И дети детей. Потому что внутри ларчика есть секретный замочек. Называется - "Вера". Да-да, та самая, в бога, в человека, в здравый смысл, в идею. Секрет замочка как раз в том и состоит, что он - одноразовый. Либо - "да", либо - "нет". И - конец. Без повторной попытки в идеале. Ну, так вот. Когда чрезвычайно мощная и ясная мысль "земля - крестьянам!" вошла в сознание, ей поверили. А потом ее убили. И теперь современное крестьянство напоминает знаменитую бабу из сказки: у разбитого корыта...

         Но повторная попытка все-таки есть, решаются на нее те, кто посильнее. Практикующие идеалисты.

 

                                               *       *       *

 

         Для "попытки" Ушакову выделили животноводческое помещение, в которое он, как с миру по нитке, согнал 143 бычка на откорм. Выделили тракторишко МТЗ-80 с телегой, где-то нашли заброшенную водогрейку. Сам Олег в покинутой жителями деревне Кельдыш раскопал кошевку, запряг в нее казенного жеребца по кличке Дон и стал называть арендное животное в целях придания жизни юмора - Додоном.

         Контора колхоза пообещала на будущее предоставить лицевой счет. Надо ждать. Колхоз имени Ленина - хозяйство "богатенькое". Пять миллионов рублей государству должны. Арендаторов предупредили: долги колхоз будет выплачивать и за ваш счет. Понятно. Они - согласны. Они на все согласны. Нет выбора. Кроме великого желания вернуть веру: земля - крестьянам!

 

                                               *       *       *

 

         Вот ведь какое дело! Яма, куда автоматический транспортер-навозоудалитель сгребает отходы говяжьей жизни, - общая на два помещения. В одном - арендаторы, в другом - колхозные рабочие. Есть, однако, разница. На ушаковской половине чинят, чинят, чинят, скребут, скребут, скребут, чистят, кормят, пьют чай и снова - чинят, скребут, кормят... Ушаковские бычки еще не знают, что к новому году наступит голодуха и главной задачей будет не привес, а - лишь бы не упасть. У соседей задача "лишь бы не упасть" тоже есть. Но там падать неприятнее. Грязно, навозно, полно под ногами изгаженной, никуда не годной соломы. Вот эту-то солому соседский транспортер тоже гребет в злополучную общую яму. Беда в том, что то, что не жидко, из ямы не выковырять. Сиамские близнецы получились. Один заболел, и второму худо.

         Это образная картинка, взятая из того, что есть, сильно напоминает "сиамскую близость" более крупных масштабов. Бюрократический "навоз" сильно вредит нормальной циркуляции вновь налаживаемой жизни. Потому что яма-то - общая! Колхозная яма глубиной в пять миллионов рублей!

 

                                               *       *       *

 

         В целом круги жизни лучше видны либо по молодости, либо по старости. Творческий серединный возраст часто заслоняет обязательности правил.

         Обратимся к молодому.

         Андрюше Захарову восемнадцать лет, самый молодой из арендаторов. И, пожалуй, самый неразговорчивый. Если не спрашивать, он, как по поговорке, - не сплясывает. А уж если спрашивать - отвечает без обиняков.

         - Как бычков кормить, откуда знаешь?

         - Олег сказал.

         - Он откуда знает?

         - Книжки, наверное, читал.

         - Устаете?

         - Сильно устаем.

         - А в клубе бываешь? Жену выбирать или повеселиться.

         - В кино хожу иногда. Редко. Спать все время хочется.

         Андрей закончил глазовское СПТУ-32, тракторист. В свои восемнадцать лет все еще похож на подростка. Только смотрит по-взрослому, в чисто деревенской манере, будто все время пристреливается - короткими, прямыми взглядами. Стрельнет - скажет. Помолчит, будто спрячется. Потом - опять стрельнет...

         - Что народ вам говорит?

         - Много получаете. Машину купите. Помещики. Отец пришел в кузницу гайку для трактора выточить. Его выгнали: гайки, мол, для помещиков не делаем.

         - Плохой народ?

         - Всякие есть. И хорошие. И плохие.

         - Хорошие - это кто?

         - У них душа хорошая. Приходят, помогают даже.

         - А зоотехник у вас бывает?

         - Не-а.

         - Значит, нет у него души?

         - Нет, получается...

         У транспортера-навозоудалителя порвалась цепь, и Андрей потопал помогать Олегу. Светлана в тусклом коровьем бараке разбрасывала корм. Аркадий Филиппович, отец Андрея, сегодня был выходной. Ввели-таки выходные, додумались, что если каждый день всем хором будут вкалывать - скоро ноги протянут. А тут ведь даже заболеть нельзя. Нет такой возможности. Вот и отдыхают, отсыпаются, через три дня на четвертый.

 

                                               *       *       *

 

         Кстати, о зарплате "помещиков". Сто с копейками. До действительных доходов еще о-о-ох как далеко. Тем не менее, соседи уже плюются: ишь чего захотели - жить хорошо! Да-а, опасное это, оказывается, желание - жить хорошо. Впрочем, этот эффект давно известен: высунулся - будут голову отрывать. Знали ведь, на что шли.

 

                                               *       *       *

 

         Почти незримый, как господь бог, стоит за всеми делами Олега его отец, пенсионер, ветеран войны с дырками на теле, бывший ветеринар, вояка и работяга. Первый советчик, как говорит сам Олег. От отца в характере наследников есть крестьянская "кость" и "жилка". Петр Трофимович Ушаков. Бородатый дед с острыми, внимательными глазами. В тяжкие минуты сам выходит работать к сыну на ферму: жену свою, Валентину Ефимовну, оставляет щи варить.

         Петр Трофимович считает, что над крестьянином всю дорогу только издевались. Он, конечно, не где-нибудь сидит, где иначе считают... Он - крестьянин. Под занавес, ближе к пенсии дали ему за труд "медальку", так он ее от неясной своей обиды так зашвырнул через купол старой церкви, что "только свяркнула" - резкий старик, красивый.

 

                                               *       *       *

 

         Монолог П.Т. Ушакова - 63-х лет от роду, кавалера трех боевых орденов Великой Отечественной войны, строителя героической железнодорожной ветки Ижевск-Балезино, отца шестерых детей - по поводу своей и не своей жизни в свете последних разрешений: "Природа - есть мера".

 

                                               *       *       *

 

         Природа - есть мера! Петр Трофимович тоже не согласен, чтобы "плюс" получался из "минуса" на "минус". Он уверен, что прямоту жизни без куска хлеба не сделаешь. А куска хлеба будет до тех пор мало, пока в конторе двумя задами на одной табуретке сидеть будут. Дед судит, потому что у деда есть тайный калибр, он им людей меряет. Как? Очень просто: тяжело на любой работе. Именно - на любой. Если это - работа. Простейшая логика, против не попрешь, зато сколько сразу становится видно! Если не тяжело, значит, не работа, значит, не работник.

         Три вышеупомянутые концепции на Петра Трофимовича действуют. Особенно действует последняя, про ларчик. Закрылся ларчик.

         Дед говорит: "Единолично жили - не пили, не гуляли так. Ленин говорил: учиться, учиться, учиться. Сталин пришел: убивать, убивать, убивать. При Брежневе: пировать - воровать... К нам министр соцобеспечения приезжал. Я ему: ты за чей счет золотые зубы носишь? За мой! Не то бы тебя немецкий сапог стоптал. В восемнадцать лет добровольцем ушел! Восемь лет ложку за голенищем таскал. За четыре года на Камчатке все зубы там оставил - цинга. До Праги с пехотой ползал! Теперь вот пенсию дали пятьдесят пять рублей... На что мне жить прикажете? Цены повысились. На что табак куплю? Не сам ведь курить начал - война научила..."

         И еще дед сомневается: от кого ему умирать - от государства или от колхоза? Чтобы детям наследственные выгоды остались. От государства вроде бы выгоднее, но тогда надо уезжать из колхоза.

         - Так и не знаю: с чертом внутри помру, али нет?

         "Черт внутри" - это неудовлетворенность. Так ли жили? Так ли жить будем? "Черт внутри" - это три концепции с захлопнувшимся ларчиком. Мы все, наверное, этого боимся. Да что там! Теперь - попытка Олега.

         А Олег загибает пальцы. Он еще не совсем понял, что природа - есть мера. Он верит в себя, в свою Свету и двух сыновей, верит, что в одиночку всех переможет. Такое бывает.

         - Во-первых. Если ферма моя, то почему я не могу там держать свою корову или заколоть бычка? На личное хозяйство времени нет! Почему там даже кроликов завести не позволено?

         - Во-вторых. У колхоза корнеплоды под снегом пропали. Кое-как мы накопали две тонны. Нас же за это дело опять к стенке прижали.

         - В-третьих. Каждый колхоз аренду на свой лад понимает. По соображениям административной выгоды. Поэтому свободы в работе у меня нет.

         - В-четвертых...

         И так далее.

 

                                               *       *       *

 

         Была когда-то давным-давно такая девица - Пандора. Не то Пандора, не то сама Жизнь. Сложили о ней легенду: открыла как-то коробочку, а оттуда - беды посыпались без конца и края. Сплошные "минусы". Но слышала Пандора, что есть на белом свете Рог Изобилия. Может, подождать, потерпеть, может, выпадет и он, заветный, из коробочки? И все тогда хорошо будет.

 

                                               *       *       *

 

         Нет, не выпадет, не дождемся. Потому что каждый "черта внутри" носит, и пока он есть внутри - беды будут сыпаться. Страшное дело! А мы ничего, сидим, чай пьем, о работе разговариваем. Додон за стеной копытами бряцает. И нам приятно от того, что мы живые, что у каждого есть понятие и желание. Потому что дедов ларчик захлопнулся, а наш еще - нет. И надо попробовать. Попытка - не пытка. Хотя, пытка, конечно.

 

**************************************************

 

 

МЫ - ПИСАЛИ, ВЫ - ЧИТАЛИ...

 

(ОПЫТ ВОСПОМИНАНИЙ О ТОМ, КАК ПРИ ГАЗЕТЕ "КОМСОМОЛЕЦ В УДМУРТИИ" ВЫХОДИЛИ ПЕРВЫЕ ВЫПУСКИ СПЕЦИАЛЬНЫХ ПРИЛОЖЕНИЙ "СТУДЕНЧЕСКИЙ РИТМ" - ГАЗЕТЫ В ГАЗЕТЕ - ПОСВЯЩЕННЫЕ РАБОТЕ СТУДЕНЧЕСКИХ СТРОИТЕЛЬНЫХ ОТРЯДОВ РЕСПУБЛИКИ.)

 

 

 

         Скажу истинно:

         это было - давно.

         А потому:

         каждое слова - правда.

         Клянусь редактором!

 

         Короче, так. Моим первым взрослым другом, был, пожалуй, редактор многотиражки Ижевского механического института Владимир Иванович Русанов. Он по-детски всему на свете радовался, - мгновенно и очень непосредственно; уважал изобилие пива на столе и если уж смеялся, то ржал, как лошадь.

         Владимир Иванович приметил меня на одном из шумных институтских вечеров, где я, наглый, но необстрелянный первокурсник горланил со сцены стихи собственного изготовления:

         Мать-деревня!

                   Дура-баба!

                            Заунывная тоска...

         Я токовал, как тетерев. Мне казалось, что все были в восторге от содержания; и только много позже до меня дошло, что все были в восторге от клоуна. Владимир Иванович был в восторге от моей наглости.

         - Слушай! - сказал он тогда. - Приходи завтра в газету. Мы тебе настоящее дело подыщем.

         Оп-ля! У меня, естественно, выросли крылья и в кабинетик редакции "Механика" - проходной комнаты по пути в партком - я летел чуть ли не на реактивной тяге. Под мышкой я волок "бомбу" - килограмма два новых стихов.

         - Выбрось это, - сказал редактор, бегло ознакомившись с содержанием увесистой пачки. И закурил.

         - Почему?!

         - Газета стихи не печатает. Стихи, брат ты мой, штука вечная, а газета живет один день. Согласен?

         - Вы же сами... Вы же приглашали...

         - Ага, - сказал он и объяснил вкратце что почем. Через три часа, пропустив две лекции, я достаточно подробно уже знал: что такое "газетчик".

         И мы начали сотрудничать. То есть редактор сидел в кресле и пускал в потолок клубы сизого дыма, а я упражнялся в написании "не вечного" - интервью, заметок, репортажей.

         Через год мой общественный работодатель перестал мне говорить "Молодец!", потому что отпала нужда в подбадривании, а говорил лишь: пойдешь, мол, туда, сам не знаю куда - принесешь сто строк к четвергу. И я шел, и исполнял все в относительной точности, потому что, как говорится, вошел во вкус.

         Летом съездил в стройотряд.

         Потом прошел еще год.

         На этом вхождение в тему заканчиваю. Поскольку начинается сама тема и лучше - не отвлекаться.

 

         В 1970 году, ближе к концу летней сессии, лицо Русанова выплыло из сигаретного тумана с вполне конкретным предложением.

         - Старик! - сказал он. - Я не верю в непорочное зачатие, но наша бюрократическая кормилица снесла вполне приличное дитя. Нам предлагают в течение всего лета выпускать при республиканской молодежке свой листок по ССО. А? - спросил он. - Ты будешь иметь ставку литературного сотрудника: восемьдесят рублей в месяц. Плюс гонорар.

         - А ты? - спросил я.

         - А я сто пятьдесят. Я - редактор.

         И началось.

         Базировались мы тогда в центре Ижевска, по Пастухова, 13, рядом с драмтеатром. Здесь тоже во всех кабинетах усердно курили, а из комнаты в комнату сотрудники перебегали так, что казалось: черт копытами стучит. Жизнь каждого из молодых ребят-журналистов крутилась тогда, как шарики в голове. А шарики у них крутились! Зайдя, скажем, на минутку в кабинет к ответственному секретарю Льву Бякову, можно было, не заметив времени, выйти обратно через час или два. Беседы, разговоры, идеи, розыгрыши. Например, такой: звонит Лева из соседней комнаты, просит принять срочную информацию. Кто-то принимает. Он диктует: "Орденоносный Ижевский радиозавод приступил к выпуску новой модели радиоприемника "Сириус". От предыдущей модели она отличается встроенным в приемник телефоном и самогонным аппаратом". И кто-то принимал. И засылал в набор. И хохотал вместе со всеми, "разоблаченный". Потому что в редакции никогда не кончались две вещи - текучка и дружба. От текучки происходили глупости. От дружбы - эти глупости исчезали.

         Иных уж нет. Лева Бяков умер от кровоизлияния в тридцать пять лет. Кто знал тогда! Я встретил здесь людей, которые делали "книгу на один день" - газету - так, словно в запасе у них была вечность. Транжирили жизни щедро. Собственно, это и была плата за каждый день "книги на день".

 

         "Студенческий ритм" должен был выходить регулярно раз в неделю. Объемом - в газетный разворот. Сколько для этого надо написать страничек? Ну, пожалуй, если средний класс напишет сочинение по литературе на тему "Образ Печорина", то, сложив все сочинение в одно, получим необходимый "разворот".

         Моя трудность заключалась в непрерывности суеты. В недельный срок мне предписывалось предоставить в редакцию сочинения на темы: "Образ стройотряда "Солнце"; "Образ стройотряда "Энергия" или еще - "Образ ССО "Экспресс" и т.д. Никого не волновало, где и как я возьму обойму этих "образов". Самолета у меня не было, машины - тоже; до каждого из отрядов приходилось добираться на чем бог пошлет. Мое положение в течение всего лета напоминало положение классической Марьи-искусницы, которая к утру делала то, что по нормальным представлениям сделать и за месяц-то невозможно.

         Редактор сидел в редакции. Я - ездил. Нас было двое. Это позже, когда "Студенческий ритм" стал выходить отдельным летним выпуском, он заимел свой, по сравнению с нашим - многочисленный - штат. А я был один. Литработник. В сокращении именовался: "литраб".

         Забегая вперед, скажу, что за лето я напрочь сносил четыре пары добротных башмаков на кожаной подошве. Мое служебное рвение мать оценила так: "На тебе и золото помеднеет!"

         Расскажу технологию круговорота корреспондента в природе чуть подробнее. Значит, так. Допустим, только что сдал я очередную "порцию" материалов и фотографий (фотографировать тоже приходилось самому), я без захода в "порт приписки" - домой, - тут же, безо всякого отдыха и перерыва мчался вновь на автовокзал, потел в очереди за билетом, трясся до райцентра, а там: "голосуй" веселее! Или - пешком. Добравшись до студентов, я нападал на командира, вероломно выпытывал у комиссара "жареные" факты, долго ли, коротко ли беседовал с бойцами, которые разглядывали всклоченного "литраба" с ошалевшими от недосыпа глазами, как нечаянную экзотику. В общем, говорили и осматривали объекты в пожарном порядке - бегом-бегом - и я вновь жал на прощанье крепкие студенческие руки, надеясь и моля об одном: чтобы не подвел фотоаппаратный "чик". Уж лучше потерять блокнот, чем "запороть" пленку. Понятно почему. Словесная информация восстановима (наврать можно, в конце концов), образ же неповторим.

         Дорога к Ижевску - мытарства в обратном порядке. Но я не терял времени и писал на вокзалах, в транспорте. Продолжал писать дома, одновременно проявляя негативы. Делал отпечатки. Снова писал, пока веселые студенческие рожи глянцевались на стекле. И снова - писал до глубокой ночи. Утром, пошатываясь, я возникал в дверном проеме. Навстречу из голубого дыма выплывали голубые глаза Владимира Ивановича.

         - Что-то ты плохо выглядишь, - заботливо говорил он.

         Я бросал на стол тексты, фотографии. И коротко спрашивал:

         - Куда?

         - Через пятнадцать минут, старик, из штаба пойдет машина в Глазов. Они за тобой заедут. Я звонил, договорился.

         - Машина - это хорошо... - неопределенно радовался я. Потому что асфальта в то время до г. Глазова не было и ехать туда на машине считалось авантюрой. По крайней мере, риск посидеть по уши в грязи был реален весьма.

         Начинался новый цикл круговорота корреспондента в природе.

 

         В деревне Нынеке произошел случай. Оказия. Я, как всегда, на перекладных добирался до места. Сначала в диспетчерской какой-то нефтебазы долго делал словесные реверансы перед мрачноватого вида тетей. Потом моим "такси" был бензовоз. Потом... Что потом? Ну, да. Я выпрыгнул из машины прямо перед работающим отрядом: старую школу сносили, новую - ставили. Работала, грохоча, бетономешалка; в ее ненасытный роток двое парней подбрасывали совковыми лопатами цемент и песок.

         - Я из газе-е-еты! Из "Студритма", - проорал я. Но люди, словно и не замечали меня. Как игрушки в руках витринных роботов, мелькали лопаты в руках ребят. Кто-то подходил с носилками, кто-то ковырялся с опалубкой; в стороне девчата разгружали кирпич. - Оглохли, что ли?

         - Чего орешь? Не на футболе, - сказал один.

         - Я думал, вы меня не слышите.

         - И слышим, и... - он окинул взглядом пришельца, отдельно остановился на "корах" - ботинках на кожподошве, - и видим.

         - А кто у вас командир?

         - Ну, я, допустим.

         - Замечательно. У меня несколько вопросов...

         Тем временем меня окружили несколько человек и стали с пристальным любопытством разглядывать подетально. Один аж присел, в упор разглядывая мои "коры".

         - Такой? - спросил кто-то. И я сообразил, что вопрос относился ко мне.

         - Такой-такой. Точь в точь.

         - Обалдели, что ли? - я засуетился от непонимания происходящего. - Может, хвост или рога видны? - осведомился я саркастически.

         - Видны, - утвердительно и серьезно кивнул командир отряда. - На-ко, помаши маленько, - и он неожиданно быстро всунул мне в руки лопату. Во мне взыграла незлобная гордость, и я с азартом принялся за работу. Пробовал на ходу говорить о том, зачем приехал, но говорить в такой обстановке не имело смысла. Ребята отвечали однозначно, сморкались, зыркали - темп работы не оставлял места для слов.

         Прошел час.

         Потом я перестал наблюдать за временем. Потом позвали на обед. Ложку я держал в руке с оторванными мозолями.

         - Зачем приехал? - спросил командир, фигурно хлюпая над тарелкой с рассольником.

         Здрасьте! Начинай все сначала. Сказка про белого бычка.

         - Почему спрашивали: такой я или не такой?

         Причина, оказывается, была. Незадолго перед моим визитом в Нынеке побывал представитель районной прессы. Что ж тут удивительного? Но удивительное было: с нелицеприятной яростью бросали ребята в пространство целые куски цитат из произведения, мною никогда не виденного, но узнаваемого - в те времена - в эфире и на бумаге. Произведение это - слащавая ложь, когда на элементарные будни навешивался обесцененный ярлык "великого" подвига.

         - Не жалея сил! По-ударному!.. Только высочайшая сознательность и дисциплина... Сегодня - рекорд, завтра - норма! - сыпалось со всех сторон, как шрапнель. Ребята атаковали меня газетными штампами, как бумерангом, к счастью, не моим собственным.

         - Сдаюсь! - закричал я. Но к этому моменту мы уже почти подружились, потому что по атмосфере коллектива я понял: мне выдают особый аванс - доверие.

      Говорят, что на своих ошибках учиться - надежнее. Но в тот раз я усваивал урок чужого "неуда". И с тех пор страсть как боюсь "штамповать". Хотя, бывало, конечно... Но не врать - лукавить - любая газета позволяет себе до сих пор. Ох, доля ты горькая! С детства знаю: врать - нехорошо. Тьфу, тьфу, тьфу!

 

         "Студенческий ритм" проглатывал добытые из разных точек республики стройотрядовские "образы" с ненасытностью Молоха. Я крутился, как вьюнок на кукане.

         - Ну, ты даешь! - говорил мне при мимолетных наших встречах "газетный папа" - Владимир Иванович. Больше он ничем помочь не мог. И - закуривал.

         Может, кому-то покажется интонация не "той"? Бросьте! Владимира Ивановича я вспоминаю с благодарностью и улыбкой. Потому что в газете, как в религии, начало пути - добровольное послушание.

 

         Один мой знакомый, достигнув сорокалетнего возраста, ввел для себя странное ограничение: после шести часов вечера на улицу из дома - не выходить! Он боялся неприятностей. Я назвал его особенность "комендантским часом изнутри". Пока не буду объяснять, что мне за этим видится. Приведу еще один пример в параллель.

         Малоизвестный писатель достиг однажды некоей "средней" для страны популярности. И... перестал летать самолетами. Хоть убей - ездил из Москвы на Дальний Восток, где жил, и обратно только поездом. Ездил часто. Мучился ужасно.

         Так вот. Один ввел "комендантский час изнутри" абсолютно добровольно и лишь для себя - испугавшись повседневности. Другой - испугавшись жизни в целом. Один хотел спокойно дожить свой век, другой - свою вечность.

         Но их объединял страх! - Вот что мне за этим видится.

         У "Студритма" тоже был свой "комендантский час". А именно: можно было сколь угодно долго и сколь угодно широко освещать трудовые подвиги студентов-энтузиастов, но нельзя было написать о том, как в Юкаменском районе студента-лэповца убило током, нельзя было писать о парне из другого отряда, который повесился из-за несчастной любви...

         Как-то я принес из очередной экспресс-поездки Русанову острый материал: собственно, это были лишь добросовестно зафиксированные высказывания студентов в адрес глупости, происходящей в стране. Редактор мгновенно понял, что его за такое печатание и обкомовским "током" ударит, и "повесят", как говорится. Внутри редактора сидел "комендант", давший табу: не выходить, не летать.

         Этот страх вел к пропасти вранья. Не кого-то в отдельности. Всех нас. Самое страшное, что мы все понимали. "Студритм" был в меньшей мере, чем остальные республиканские издания, подвержен закабаленности традиций. Но! Дитя Системы - послушное дитя...

         - Старик, это не пойдет. Поверь, очень жаль, - говорил он просто и проникновенно. А потом мы рассказывали анекдоты про рыбу, которая гниет с головы. И оба ржали, как лошади, по-русановски. И мелькали всуе имена Брежнева и Хрущева. И вертелся в редакции, оттопырив ушки, куратор от КГБ, которого все знали в лицо. В общем, каждый устанавливал свой "комендантский час".

         Но от чего бог миловал "молодежку", так от того миловал: здесь никогда не теряли оптимизм и веру в лучшее завтра, здесь никогда собственную ценность не ставили выше ценности общей жизни. Поэтому любили и ходить, и летать, и ездить. И не вешались.

         Что запомнилось особенно сильно?

         Особенно сильно запомнилась командировка на строительство гигантского КАМАЗа. Там работал наш сборный отряд "Удмуртия".

         В организме тогда, точно радиация, скопилась бессонница. И в Набережные Челны я прибыл с единственной мыслью: спать! Не тут-то было: весь день пришлось потратить на поиски отряда, потому что объекты автогиганта были разбросаны друг от друга на десятки километров, соединенные лишь бетонными артериями дорог. Найти в этой круговерти техники и людей "своих" - задача не из самых легких.

         Я мотался из конца в конец, спрашивал, объяснял, мне объясняли... Нет, опять не то, опять не там, опять не туда... И вновь я поднимал руку на трассе. Тормозил первый же автомобиль со свободным местом в кабине! Вот что запомнилось особенно сильно! - Здесь жили единым дыханием стройки и не кочевряжились друг перед другом: кто конный, кто пеший. И если ты просишь, значит, тебе надо. Поэтому готовность номер один - это готовность помочь.

         Ночевал я в палатке отряда. Ночью кто-то меня растолкал, разбудил еле-еле: "Пойдем! Посмотри! Дома такого не увидишь!" И мы стояли с ребятами на влажноватой прохладной земле босиком, и вибрировал воздух от сочетания космической ночной тишины и космического упрямства далеких, работающих моторов; по всему черному горизонту, из края в край, с включенными фарами тянулись, выстроившись в гигантское кольцо, могучие скреперы. Это было потрясающе! Душа немела так, словно там, вдалеке рыли не котлован, а - рождалась Вселенная... И я на своей продрогшей шкуре ощутил тогда эту готовность номер один. Готовность помочь.

         Увы. Нельзя возвращаться к тем местам, где испытал восторг, где ждали тебя открытия... Не так давно я полдня простоял на отличной камазовской дороге, "голосуя" без надежды и успеха. Одиноким, скромно одетым пассажиром "брезговали" даже такси. И это тоже - запомнилось.

 

         "Студенческий ритм" знали в отрядах; в день выхода "газеты в газете" тираж "Комсомольца Удмуртии" увеличивали, и то, что было сверх обычного - отправлялось по дислокациям. Не знали только в ССО, что разные фамилии под материалами - всего лишь букет псевдонимов одного человека. Догадываетесь, кого?

         - Мать-деревня! - радовался Владимир Иванович моим возвращениям. - Что-то ты совсем плохо выглядишь...

         И я получал новое задание.

         В то лето я не написал ни одной стихотворной строчки. Может, потому, что было некогда, а, может, потому, что заканчивался в жизни тот срок, когда все воспринимается романтически.

 

         "Студенческий ритм" выжил, выжил и я. Судьба нас вновь сводила вместе в дальнейшем, но тогда - впервые - она каждого испытывала на прочность.

         Самым "прочным" оказался Владимир Иванович. На следующий год он заранее напросился в редакторы. Ему это дело понравилось.

         - Отлично поработали! - воодушевленно хлопал он меня по плечу, вспоминая тот наш газетный тандем образца 1970-го.

         - Отлично! - соглашался я совершенно искренне. И не надо было помнить о том, что врать нехорошо, потому что никто не врал, потому что и вправду было - отлично!

 

         На каком-то сугубо важном итоговом собрании в середине сентября мне вручили грамоту обкома ВЛКСМ "За большую работу по идейно-политическому воспитанию молодежи" и приложили к грамоте ценный подарок - желтый кожаный портфель.

         На дворе стояло теплое бабье лето. Настроение было прекрасное. Я наконец-то разыскал лучшего своего друга, с которым не виделся бог знает сколько, и мы двинули на природу, на Юровский мыс, на пруд - отдыхать и "разлагаться".

         Как все было великолепно! Мы достали лодку. Мишка, мой друг, лениво плюхал веслами, а я доставал из желтого портфеля газетные вырезки и читал вслух "избранное". Потом я читал стихи, вставая в лодке и размахивая руками.

         - Мать-деревня! Дура-баба! - неслось над прудом.

         Было так хорошо, что мы перевернулись на самой глубине. Пока хохотали, пока выбирались на берег, пока отогревались у чьего-то рыбацкого костра я не вспоминал... А, как отогрелся - вспомнил! Портфель - утонул! Утонула и грамота. И чем докажешь теперь, что все это было на самом деле?

 

**************************************************