На ГЛАВНУЮ........... На ПРЕДЫДУЩУЮ стр.
Лев Роднов & Мария Чернавина
ПРЕДИСЛОВИЕ
В январе 2018-го года писатель Лев Роднов и студентка ВГИКа Мария Чернавина предприняли путешествие в Сибирь – посетили места, где люди пытаются жить иначе, в гармонии с природой и с собой. Это – жизнь в атмосфере религиозной Общины. Авторы привезли из поездки сложный и интересный материал: литературный, философский, иллюстративный. Что ж, высоко поднятый идеал позволяет бесконечно и свободно стремится к горизонту, а любые «твердые» правила воспевают лишь замкнутый круг… Читайте, размышляйте.
ПУТЕШЕСТВИЕ В МИР ИНОЙ
НЕУРАВНОВЕШЕННОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
Начнем с обратного. С неожиданных диагностических итогов, которые возникли в результате публичного выступления авторов, явивших после поездки в Сибирь перед публикой свою «устную книгу» – полное собрание субъективных мыслей и чувств, привезенных из «глубинки», из деревенских недр Курагинского района Красноярского края. Это Саяны, горы, такие же старые, спокойные и мудрые, как Урал. Тема устной книги – рассказ о погружении в уникальную общину творческих единомышленников, называющих себя «виссарионовцами». Именно рассказ, не отрежиссированная импровизация, особое пространство полного присутствия. Устный тираж! Один экземпляр, существующий лишь здесь и сейчас, в реальности живой встречи. Бесследная книга. С предисловием, главами, эпиграфами и цитатами, с иллюстрациями и послесловием. Что ж, вполне понятное и объяснимое стремление к предельной форме искусства: являть в настоящем, а не реплицировать отражения событий как нечто самоценное. Такая вот личная позиция в мире, переполненном обесцененными множествами, порожденными клавишей «Copy». А потому – готовность, а не подготовка: и что ни слово – то воробей... Авторский литературно-философский, документальный эксперимент, подражающий законам природной жизни.
И камни. И ветер. И ткань зоревая.
Проворною змейкой – озноб по спине...
Нельзя не любить!
Потому что взывает
Прощальная песня к продольной волне:
От края до края, в зазубринах плёса
Вращает лучи осиянный Восток,
И сердце звучит на весь мир – безголосо,
И волны ложатся в хрустящий песок.
Нельзя не любить!
Настоящее кратко:
Мелодия далей туманна, светла –
Мгновение века поставлено на кон,
И чайка над хрустом прощально бела.
Теперь – подробнее, по пунктам: как «материковые» сограждане, студенты, врачи, творческая интеллигенция, инженеры, родственники, «истинно верующие» и просто случайные участники встречи реагировали на патетику рассказа, на портреты различных «не таких» людей из общины – иных по образу жизни, по духу? Ба! Неужели бесстрашное откровение тестирует душу и разум сильнее, чем грубое испытание?!
– О каком счастье вы говорите? На экране я наблюдаю больных, усталых людей, не имеющих никакой перспективы развития. Дети, рожденные в этой среде, стали заложниками странных амбиций и прихотей своих родителей. Это сплошь психически больные люди, их следует лечить, спасать, а не восхищаться добровольным сумасшедшим домом в горах. (Он – врач).
– Двенадцать лет я прожила в общине, и это были самые счастливые годы в моей жизни! (Она – дизайнер).
– Стремление к одухотворенности стоит того, чтобы не бояться различных трудностей и жертв. (Она – переводчик, тренер).
– Во всей этой истории с «бегущими от цивилизации» много приятного слепого авантюризма и даже эмоциональных открытий, но рационального смысла в идее «спасения» путем самоизоляции я не нахожу. В чем выражается окончательный социальный и личный продукт подобного существования? (Он – инженер).
Трехминутный фильм-улыбка…
ОН И ОНА
Два действующих лица всего: и в тексте, и в жизни – Он и Она. Всюду и всегда только Он и Она. Однако обстоятельства вокруг и образы миров такие разные, такие сменные, как узоры в калейдоскопе; и кто-то непрерывно крутит эту игрушку! Он и Она рождаются-умирают, сходятся-расходятся, стареют-молодеют, говорят-молчат, соглашаются-спорят... Ах, как бы хотелось мыслящему живому стать иными, узнать свой истинный «узор», самостоятельно покрутить калейдоскоп судьбы! Чтобы измениться, не изменяя себе, чтобы очутиться в ином, чтобы «своим» стать для кого-то еще, преодолеть одиночество фатума; например, создать или обнаружить Третьего, свободного... Пленники минут, лет и столетий называют его Бог. Круг известного бытия постоянно расширяется, но он по-прежнему замкнут, а значит, заколдован: Он не он, Она не она, Он как Она, Она как Он... Расколдоваться бы! Третий – ускользает! Смена имен и пространств ни к чему принципиально иному не приводит: Он и Она – вечны в своих круговых воплощениях. Действующих лиц только двое на полотне времени. Или это не лица даже, а всего лишь тени? Чьи? И кому принадлежит сей реквизит – ширма памяти, экран искусств, полотно непрозрачного времени?
Если хроники Акаши – абсолютная информация обо всем сущем – содержат в себе, в вечной вневременной точке данные о любых пространствах, мерностях, сочетаниях, смыслах и образах, то, как ни крути, постижение изначально заданного есть лишь повторение и умножение Абсолюта, то есть, состоявшегося... прошлого. Любое растение, становясь собой, передавая свой образ через семя от одного поколения другому, несомненно, борется за продление общего времени существования своего образа. Но для хроник Акаши эстафета «временных» и их причудливые мутации, преображения, рождения и смерти – не интересна: реальность вечного не видит и не понимает проекций в иллюзию; все, что мы имеем и из чего созданы производные наших очевидностей, добытого знания и торжествующих овеществлений, включая процесс поисков и открытий – тотальное прошлое. Точка сборки смиряет пляску иллюзий и границ не имеет.
...Над крышей пролетел большой ворон, низко, и веришь ли, на кромке его распластанных черных крыльев свил гнездо... воздушный шум, да, именно шум; поэтому там, где ворон резким махом опускает вниз свои темные острые перья, из незримого гнезда на землю непрерывно сыплются, падают птенцы: «Ш-ш-шу-х-ххх!!!» – один из них залетел ко мне в уши и свил там свое собственное гнездо. Теперь я тоже хочу летать.
Книга Саян читает всякого, кто к ней прикасается: кого-то молча, тихо, без слов и проявлений, кого-то вслух – с восторженными воплями или причитаниями плакальщицы. Каждый проявляется так, как звучит внутри себя сам и на том уровне, где поселилась его речь. На фоне великого равнодушия природы все «вечные ценности» природы человеческой, внутренней, вскипают сами по себе, а потому видны и слышны отчетливо – бурлят, вспыхивают, вырываются наружу из всех щелей, подобно пару изо рта на пятидесятиградусном морозце: «Дом! Хочу свой дом. Чтобы все было под рукой. И детей хочу, чтобы много детей в доме». Она повторяла это везде и всюду: в холодной машине без отопителя, трясущейся на ледяных кочках, в малюсеньком дачном домике, кое-как приспособленном для зимовки, в огромном недостроенном двухэтажном коттедже, в тоскливом клубе, где «глухонемые» местные гении читают стихи по кругу, в телефонном разговоре с подругой... Он это слышал. По обыкновению молчал вечером около огня, у печи. Днем он работал, занимал свое время, добывал средства. А на сердце..., а на сердце у него и у нее жила общая кошка – душа, иногда она выпускала острые коготки и пребольно скребла, как умеют делать все вольные твари. И тогда женщина молилась или украдкой плакала. А мужчина думал о работе и тоже печалился.
Ну, поехали! Идея любого путешествия остается бесплодной и бессмыссленной, если она не приносит непредсказуемых изменений – новых этажей и горизонтов в сознании самого путешественника. Что и кто вокруг? Открытые люди, открытые двери, открытые темы и вопросы, открытые лица... Здравствуйте! Открытия совершаются по причине полной открытости. И земные, и небесные.
Хозяин снов, земной прохожий
Мечтой сорил, душой пылал –
Волною памяти продолжен
Тот, кто мгновение украл,
Кто был текуч, лохмат, как леший,
Силен, желанен и неждан,
И кто лицом окаменевшим
Пустынность чувств не подтверждал.
Без ностальгий, без предречений
Взмывает в миг! Ты можешь внять
Письму: вот пепел впечатлений,
Слова, свидетельство огня.
Он преображается, непрерывно меняет свою форму, словно играет с возможностью своего содержательного наполнения: эй, а так сможешь? а так найдешь меня? так вольешься? Она – воздух его пространств, она – воды его земель и корней: Она не спорит и легко соглашается с любой его внешней прихотью. Так и сшивается полотно времени, союз видимого с невидимым. День за днем, ночь за ночью. Слова, дела, музы и взгляды – все постепенно сплетается в самую крепкую на свете нить. Это – нить зрелого молчания, или нить веры.
Иллюстрация первая (интервью)
ОСЕННИЕ ЭТЮДЫ. БЕЛОЕ
Жил в одной деревеньке малыш, всего пять годиков. И вот пришла осень, а это значит, что темнеть стало рано и бабушке приходилось подолгу читать ему вслух перед сном.
Разгулялась вьюга,
Наклонились ели
До земли. С испуга
Ставни заскрипели.
И в окно снежинки
Мотыльками бьются,
Тают, и слезинки
Вниз по стёклам льются.
– Бабушка, а когда зима придет?
Бабушка гладила по голове внука и улыбалась.
А мальчик засыпал. И снились ему снежинки-мотыльки и вьюга в окне, похожая чем-то на маму.
А наутро он смотрел в окно, и мамы там не было. Там стояла осень, и она была грустная и старая. По мягким грязевым дорогам кое-как катили кони свои телеги, мелкие воробьи уплетали темно-красную рябину, сморщенную и, мальчик знал, невкусную. Малыш садился перед окном за свой большой деревянный столик, пил принесенный бабушкой кисель, брал большой лист бумаги и рисовал белый снег.
– Бабушка, а как белый рисовать? – спрашивал внук, макая кисть в белую акварель.
А бабушка в кресле под шалью сидит, вяжет, и, щурясь, читает стихи.
Где летом пели зяблики,
Сегодня – посмотри! –
Как розовые яблоки,
На ветках снегири.
Снежок изрезан лыжами,
Как мел, скрипуч и сух.
И ловит кошка рыжая
Весёлых белых мух.
А мальчик тихо выводит желтых кошек и красных снегирей на бумаге.
– Бабушка, вот – снег.
Бабушка вешает листок на стенку возле окна, и мальчик любуется своей зимой.
Так проходили последние дни осени. Бабушка все время читала внуку стихи, а он до ночи рисовал снег.
…Льдом покрылася речонка
И уснула до поры,
С звонким смехом ребятёнки
Уж катаются с горы…
Вовсю трещала печка – внук сходил в сарай и принес в дом много щепок, он ходил за ними три раза, потому что ручки у него маленькие. Сейчас он плотнее закрыл дверь в дом.
– Чтобы тепло не уходило на улицу. (и, стягивая варежку зубами) Бабушка, а есть печка, от которой бы улице стало бы холодно?
Ночью в полях, под напевы метели,
Дремлют, качаясь, берёзки и ели...
Месяц меж тучек над полем сияет –
Бледная тень набегает и тает...
Мнится мне ночью: меж белых берёз
Бродит в туманном сиянье Мороз.
Мальчик рисовал, рисовал, а зима все не наступала. Скрипело бабушкино кресло. Трещала печь.
Кошка жалобно мяукнула за дверью, и мальчик открыл ей, тут же ворвавшейся с шумом в дом.
Малыш бросил акварель и принялся ласкать ее.
– Муся, а ты видела зиму? Ты такая грязная, наверное, далеко была сегодня, там, где уже зима…
Но Муся молчала и нюхала руки мальчика, которому уже надо было ложиться в кровать и смотреть сны про зиму.
Вот она, белая, как мамина шея, слепит глазки, перехватывает дыхание, и по всему телу пробегает странная дрожь от холодка. Ах! Мальчик проснулся, и в его окно смотрелось коричневоглазое, осеннее утро. Было темно-темно. Только вокруг макушек фонарей стоял комом желтый тихий свет.
И вот малыш в отчаянии задернул окно шторкой из красных маков, сел перед ним и достал свой самый большой лист ватмана. Бабушка тем временем еще спала, а кошка сидела под дверью, лизала пушистые лапы. Малыш рисовал дорогу, по которой обычно ходил к реке – широкую, тянущуюся вдоль забора; по этой дороге у мальчика шло семейство медведей: мама-медведь и три маленьких медвежонка. Они шли медленно, погружая и вынимая большие лапы в снег. Кошка надрывно мяукнула, и малыш открыл ей входную дверь, забыв затворить.
В дырку влетал холодный воздух. Мальчик рисовал зиму. Потом он уснул.
И настало уже светлое утро, когда бабушка просыпается и начинает варить ему кисель. Но в этот раз, встав, она увидела, что у ее внука, спящего за столом, поднялся жар.
Мальчику снилась мама-зима. Она срывала красные маки и ложилась на них белым снегом; и в доме, который был напротив дома мальчика, начинал идти дым, он устремлялся прямо в серое, пушистое от снега небо, сливался с ним; и мальчик думал, как понять теперь, где горячий дым, а где холодные снежные облака – все было одним, все было одного белого цвета.
– Бабушка, а как рисовать белое? – спрашивал во сне мальчик, макая свою кисть в белый снег, выпавший на домашнее крыльцо. Но тут перед его носом пробегала кошка, оставляя мокрые следы, малыш поднимал глаза и вдали видел четыре коричневых точки, удаляющихся к реке, он бежал за ними, но ему было нелегко пробираться сквозь толстые сугробы. Медведи были уже в ледяной реке, проломившейся под их тяжестью. Теперь они плыли на тот берег, а мальчик не мог выбраться из снега, который все заметал и заметал, пока мальчик не оказался внутри сугроба, тогда малыш сильно зажмурил глазки, а когда открыл, то перед ним опять стояла коричневоглазая осень, горбатая и старая.
– Вставай, малыш, – пробормотала спящему бабушка, – там к тебе зима пришла.
Старушечка развешивала на стене рисунки, убирала со стола стаканы с компотом.
Мальчик вылез из-под одеяла – было очень темно – и побежал к задернутому шторой окну. Он забрался на стол, на котором лежал чистый лист бумаги, и тихонько за уголок отдернул ткань шторы, увидев белую улицу. Малыш не мог понять, почему все белое – и дорога, и дома, и небо. Он закрывал и открывал глаза, но видел только белый цвет.
– Бабушка, посмотри, – шептал мальчик кому-то: он вряд ли помнил, что у него есть бабушка.
Этим вечером бабушка повесила на стенку белый, чистый лист, потому что мальчик не садился больше рисовать маму-зиму, а гулял весь день с ребятами во дворе.
Иллюстрация вторая (интервью)
СУБЪЕКТИВНАЯ ДОСТОВЕРНОСТЬ
День и ночь! Он играл на басовой гитаре, потому что басовые струны колеблют в живом человеке басовый инстинкт. Он не знал, что смотреть в календарь – это правило старых. Он никогда не смотрел в календарь. И поэтому молод был вечно. От предыдущих двух браков он вынес наследство – двух кошек. И Она приняла их. И по-женски мудра – сама восхищенная музыкой кошка – подпевала ему на басовой октаве. (23 января, Красноярск, - 43 С).
День и ночь! Она была так многолика! И женою, и дочерью, и далекою гостьей. Она напекла пирогов, чтобы за длинным столом Он, многоликий такой же и многоголосый, шумел про летучих пришельцев, про сакральные знания древних, про цыганскую кровь, что течет в его жилах, про новую расу прекрасных людей, не умеющих лгать. Говорящие новые люди и смех распрямили углы – Он и Она окружили собою квадраты стола, чтобы над кругом веселым и вольным зажглась невидимая печь. Теплота человеческой встречи. (24 января, д. Шалоболино, - 38 С).
День и ночь! Работы в деревне не густо. Он постоянно вынужден уезжать на заработки, уезжать надолго, зачастую мириться с нечестностью и обманом, но все равно уезжать – в мире посредников миром правят посредники... Он живет в непрестанной оглядке. Она живет в ожидании. Разделенность. Двоих как одно – спасает любовь. Пианино в распахнутом доме не умолкает: Он поет здесь голосом соседа-музыканта, шумом живой вечеринки, скрипкой и скрипом снега в сенях, а Она подпевает ему – голосом ждущих детей. (25 января, д. Тюхтата, - 35 С).
День и ночь! Одиночество может быть коллективным. Как жизнь на Земле, например. Он обожал импровизировать, ему нравилось быть в центре внимания и он умел петь. Раннее утро могло начаться с гостей и музыки. Он «разминал» воздух необычными аккордами и глубоким голосом. И еще он умел разминать мышцы. Десятилетняя Она ползала по его плечам и озорничала. А тридцатипятилетняя Она, мама, просила размять шею. Золотой туман, повисший в недвижимой утренней картине окна, во все стороны возносил немоту бытия и звенел тишиной. След босоногой собаки тянулся к крыльцу. «Сибирь хороша!» – сказал Он. В оазисе теплого дома одиночество может быть сладким. (26 января, д. Тюхтята, - 52 С ).
День и ночь! Ручная колонка железным своим хоботком просверлилась сквозь камень; до водоносного слоя – всего-то семь метров. Стирка, и печь, и кастрюли, и малые дети – все требуют: «Пить!» Ведра считать не умеют. И Она ничего не считает. И Он – наполняет любое, что пусто. Качай же, качай же, земная рука, животворную влагу, родную для всякого корня. Авось, и душа человечья, подобная влаге, пригодится, поднимется выше. Снова гости. И сердцем, и голосом связаны люди. И мальчик танцует. И девочка просит: «Целуй!» Ворон ручной на дворе отражает в пере вороненом луну и фонарь. Жить интересно! Боже, ты рядом, покуда черпает, как жизнь, человек человека. Безмятежность и безусловность – простые уроки счастливых. Здесь даже колонка – ручная. И вода не боится людей. (27 января, д. Тюхтята, - 38 С ).
День и ночь! Глаз лошадиный – волшебное око, кто в него заглянул, тот уже не вернется. Будет видеть во всем доброту и терпение, о плохом не судачить, о прошлом не помнить, о завтрашнем дне не печалиться. Он сказал: «Из всех теплокровных лишь лошадь от боли не стонет». Она поняла аллегорию очень по-женски, Она подняла на него свои юные очи: «Хочу покататься!» Н-н-но! Дорога, как вечная строчка, бежит, не кончается, без переносов и препинаний... След скрипучий, оставленный в формах, под вьюгой исчезнет, а весною и вовсе растает. Н-н-но! Мохнатые, рыжие щеки, изморозь-иней, на крупе ночной макияж, да тлеющий лед на огромных ресничках. Слова или кнут? Ничего из того! Оком языческим катится по небу лютое зимнее солнце. Кто успел аж туда заглянуть – не ослепнет от ярких своих ожиданий. (28 января, д. Тюхтята, - 38 С ).
День и ночь! Она видит отчетливо странные сны. Чувства голодны в дикой глуши. Будто б как жало, блуждают повсюду глаза одиноких, неведомых женщин, и трепещут от сплетен их языки. Будто бы тот, кто назвался Великим, небесную яму копает и катятся души доверчивых в эту ловушку. Будто б и яма другая, в земле, как карьер прирастает, на работу мужчин и детей к себе манит. Между ямой небесной и ямой земною – трава да букашки, и люди траве и букашкам подобны: живые! Сны без рук, да к реальному – ближе. Будто бы вера в стороннюю силу лишает способности собственной верою жить. Будто бы свет бесконечности чья-то ловкая тень перекрыла. Будто бы тенью от тени плодиться способен несчастный, скатившийся в яму. Будто бы правду отныне к суду приравняли. Будто бы страсть ритуальная хуже вина. Сон бежит впереди пробуждения. Она ищет ответа в ответах, но голоден разум ее и тревожна душа. Он стоит на Горе и смеется над глупостью снов. (29-30 января, д. Петропавловка, - 18 С ).
День и ночь! Дольнее время стоит, а духовное время – растет. Он берет ее в жены и центром Вселенной становится дом. Наречен Он заглавною осью: упершись ногами в земное, главою – в безбрежность. Так пусть же вращение будней переходит в порядок. И этим довольна Она. Дом их становится входом и выходом каждого дня. Как дыхание легких. Как жизнь или смерть в примирении вечного мига. Состоянием – честным богатством – делятся души друг с другом. И мирная жизнь – прибывает. (31 января, д. Гуляевка, - 24 С. Полное затмение Луны).
Иллюстрация третья (интервью)
ОЖИДАНИЕ
В деревне недавно установили компьютер. На столике, рядом с окошком, стоит теперь белая машина и светится. Детишки ходят и косо посматривают, а отец – единственный умелый в этом деле – под утро сидит напротив экрана и выводит буквы своему городскому брату. Брат с воодушевлением тыкает по клавишам.
Брат: «Ну, где вы там? Надо созвониться! Выходной. Суббота!»
Отец семейства: «Рано еще. Сейчас надо печь топить».
Вот и идет за дровами мужичок, а женушка тем временем стряпней занялась – завтрак готовит на всех.
Брат: «Я жду вас!»
Но отец не может ему ответить – он скользит по льду с двумя ведрами ледяной воды. Женушка уже накрыла на стол. Печь горит. Завтракают.
Брат: «Пошел в душ. Пока не могу ответить».
Жена набрала воды в тазик из ведер, стоящих на печке, и полощет там посуду. Детишки полезли на папу и просят залить горку. Вот он опять с двумя дымящимися ведрами воды скользит по дорожке к снежной куче. А в это время женушка уговаривает детишек надеть синие шерстяные колготки, а не красные с мишками.
Брат: «Готов. Только чай налью. Где вы?»
А жена тем временем хлеб ставит: черную муку, воду, закваску перемешивает, и этот комок возле печки в железную тару кладет, накрывая ее полотенчиком. Другую тару с поднявшимся хлебушком она двигает на угли – печка почти прогорела.
Красные от мороза дети и папа вваливаются в дом и требуют чаю.
А брат тем временем все у компьютера буквы выводит.
Брат: «Я фильм смотрю».
Семейство чай пьет со сморщенными яблочками. Даже женушка присела на секунду и тут же вспорхнула, потому что у младшенького чай в кружке кончился.
Вот отец семейства поднялся из-за стола, и опять все принимаются за обыденные дела: дети на полу игрушки раскидывают, рисуют карандашами, громко кричат, вызывая недовольство мамы. Она же обед готовит на всех. Мужичок баню топит –суббота, однако: дрова носит из заснеженного сарайчика, воду из колонки – в баки банные заливает.
Брат: «Куда пропали-то? Эх!»
В деревне морозы серьезные нагрянули, и во второй половине дня опять надо печку топить. Отец – опять за дровами и опять – за водой.
Вот и время обеда. Жена хлебушек на стол ставит.
После обеда для женщины время – посуда, для детей – сон, для мужа – своя работа: ведро помойное вынести, в печку дров подложить, кипящую воду в бане слить, налить холодную, дорожки расчистить – весь день снег валит, и к соседу забежать напоследок.
Брат: «Целый день жду! Ведь полгода не разговаривали!»
А дети уже проснулись, требуют внимания… Но маме некогда: ужин надо готовить. Скоро темнеть начнет.
Решили в лес за банными вениками идти. В снежки играют, ветки со снегом трясут, друг друга в снег кидают, по-доброму издеваются.
Ужин готов. Женушка в окно поглядывает, но только вой собак слышит да темно-синюю дорогу видит со звездочкой – своих выжидает, совсем темно уже стало.
Лай поднялся на всю улицу – возвращаются. С пятью пихтовыми вениками. А женушка тем временем по дому хлопочет – рукава закатала и в тазиках белье полощет, ведра тяжелые с мыльной водой поднимает.
А брат в городской квартире смайлики родным шлет.
Брат: «Хотел рассказать. Недавно такой фильм клевый смотрел. Посмотрите на досуге? «Границы реального» называется. Слышали?»
А семейство давно за столом – ужинает. Дети субботнего мороженого требуют. Еще одна работенка для отца – в сельпо сбегать пока еще работает. Скоро ведь семь. В семь уже все закрыто. Ну а жене опять посуду мыть, только теперь дети взялись ей помогать, а это значит, как известно, что дело затянется надолго.
Папа пришел, но мороженое не дает – после бани, говорит. Сам – в баню пошел, проверил – все готово уже. Пора идти.
Баня маленькая, с кирпичной печкой, пол подгнивший, а потолок черный от копоти, но пар стоит, хоть ложку втыкай. Только веники зеленые видно как в белом дыму порхают.
Все дружно голыми пятками по снегу топают – из бани в дом возвращаются, от горячих тел пар идет в ночной зимний воздух.
А у брата уже глаза слипаются, он в душ сходил и спать готовится.
Брат: «Эх…А завтра вы чем занимаетесь?»
Но семейство уже спит, наевшись мороженого. Женушка сегодня решила не мыть посуду – стоят грязные тарелки со следами растаявшего белого лакомства. Шторки закрыты, а компьютер выключить забыли. Так и осталось сообщение городского брата непрочитанным.
Иллюстрация четвертая (интервью)
ПРИТЯЖЕНИЕ ВОСТОЧНОГО ПОЛЮСА
Душа играет с Богом в прятки:
«Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать,
Кто не спрятался, я не виновата!»
Вот имена их: Даниил, Андрей, Александр, Владимир, Евгений, Валерий, Павел, Силантий, Олег, Анатолий, Михаил, Ольга, Фаина, Валентина, Людмила, Екатерина, Марина, Василина, Мария, Алена, София, Анастасия, Юлия, Диана, Лариса, Светлана, Живиль, Нэлли, Татьяна, Галина.
Самое трудное свидание с жизнью – в настоящем; не спрячешься в воспоминаниях, не растворишься в отчаянных грезах. Настоящее требует полного присутствия и потому не пригодно для лжи. В настоящем нет времени. А, значит, свидание с жизнью равно здесь свиданию с Богом. Для души настоящее – дом с постоянной пропиской. И не страшно тогда путешествие в многие лета и во многие встречи. И свидание с жизнью – не под часами.
Стучу в дверь Настоящего. Она дома одна. Ее зовут Жизнь. Больше дома никого нет. Все ушли «жить» во время и вещи...
Думаю о благодарении и благополучии. Словно вижу богатых и бедных не на земле. Благополучие ограничено знанием «нормы» и стремится к ней все привести. Благодарение – безгранично!
Знаю, что такое «третий глаз». Это достижение – коллективное. Когда единомышленники и единоверцы сообща возносят над собой сумму и силу мировоззрений – горизонты предвидения раздвигаются. И тогда каждый может пользоваться общей пророческой высотой для себя.
Размышляю о «передающих средах». Без колебаний воздуха мы не сможем говорить и слышать друг друга. Без взаимных колебаний мыслей и чувств внутренний мир наш наполнится вакуумом. Что, какой эфир, какая среда передает различные волнения человеческой жизни? И почему возбужденные толпы поочередно то в земной крови тонут, то в иллюзиях очередного гипнотизера? И почему я свободен лишь в конце и в начале пути, когда жизнь моя – точка?
Она сказала: «У нас тут, считай, год за семь. Или один за семерых». Невольно сравниваю. В традиционной патриархальной деревеньке неожиданный горожанин «вскипает», буквально «кессонит», как глубинный житель, которого вдруг выбросило на поверхность, болеет и мучается от остановленного времени. Здесь же этого нет. Внешнему «медленному» времени противопоставлено время внутреннее – событийное время многогранных и глубоких людей. И они сконцентрированы духовно и физически. Это гомеровское время, вертикальное, внутренняя «башня» реально построенной личности. Цель для благодарения. Создание персонального прижизненного внутреннего «трамплина». Именно с этой высоты, а не при помощи сэлфи или памятников, каждый стартует, дойдя до своей последней свободы. До точки.
Он поднял вверх указательный палец и театрально произнес: «Импровизация! Этим можно заниматься лишь в настоящем!» Дети наперебой закричали: «А у нас в садике импровизация! А у нас в школе занятия отменили из-за морозов! А у нас мама заболела... А у нас дрова привезли! А у нас...» – Ни один не сказал: «У меня». Он ушел. Дети легли спать. Она заварила чай, пригласила к столу, задумалась: «Что с ними будет потом? В деревне нет институтов. А в городе нет чистой воли». Светоносные дети спали. Они здесь воспитывались и росли в сплошном благодарении – в умении дара – когда неиссякаема возможность дарить жизни прибыль.
Настоящее нейтрально, а потому подсказки его беспристрастны. Благополучие молится: на выгоду, на талант, на полезные связи, на счастливый случай, на деньги, на образование, на профессию, на фюрера, на мессию, на инструкции и заветы, на документы и собственность, на ожидание или лотерейные шансы. И наоборот. Благодарение – источник молитвы и веры, где каждый заветом является сам для себя. Присмотрись! Почти в любом из домов есть и то, и другое. Однако демон благополучия по-прежнему пожирает ангелов благодарения. А теперь догадайся: почему природа не защищает себя?
Он затянул хомут на шее коня и прищурился: «Эй! Обратил внимание на то, что при расставании люди здесь не печалятся?» И точно! Бывало, посидишь с деревенским другом у стола, послушаешь-поговоришь душа в душу, обменяешься «прямым переливанием» жизнь-в-жизнь, да уж и ехать пора... А в прощальных словах непременная «печалинка», словно горящий уголек из печи на пол выкатился: «Ты-то уедешь, а мы-то опять останемся...» – того гляди пожар в одинокой душе случится. Тревожно обоим. А здесь – иное совсем дело. Конь приплясывает, сытый, полудикий, на шее затейливые «рога» вместо обычной упряжи – шведский военный хомут, по интернетовским чертежам сделанный. Слезы текут от мороза. «Далеко вы забрались!» – бодрюсь, как умею. А Он лишь хохочет: «Это вы далеко живете!» Вот ведь как! Неслышимое поэтическое эхо внутри меня послушно вторит, передразнивает: «Вдали от жизни, вдали от жизни-и-и-и...»
Благополучие роет яму. Он кочевал от одной женщины к другой, был покладист, мягок и весел, умел слушать и сочувствовать, немедленно откликался на любую постороннюю просьбу, стремился обнять, согреть и прижать к себе весь мир, а еще он постоянно слышал в своей голове музыку, чистую, светлую, и играл ее при случае, словно сам Шопен в этот миг добирался до клавишей инструмента. Был уже в возрасте, однако лицо его непрерывно излучало радость лучшего в районе первоклассника. Но неожиданно он на минуту-другую мог впасть в глубочайший пессимизм и лицо тогда менялось, становилось вдруг серьезным и неподвижным: «На Бога нечаянно оглянулся, – оправдывал он метаморфозу, – окаменел, значит».
Критик питается критикой, пессимист пессимизмом, исследователь исследованием, верующий... И так далее, в любую сторону. Она спросила: «А почему ты не стремишься к Учителю? Почему не хочешь с ним встретиться? Ну, хотя бы подняться в Обитель. Посмотреть. Почему?» – «Честно? Не интересно». Мое настоящее подсказывало, что главная Обитель – это сами люди, созревшие телом, разумом и душой в благоприятных для этого условиях. Строительные леса не могут быть важнее дома. Ритуал не может преобладать над содержанием. Плод веры – это не готовый храм, а готовый Человек. Человек – источник веры, а не ее потребитель. Только так. Если наоборот, то вера – бесчеловечна.
Он имел техническое образование и ощущал мир как сверхсложное бесконечное волнение, подобное сложению различных радиоволн, ничем не выдающих своего присутствия в, казалось бы, абсолютной пустоте и покое. Жизнь – это несомненное волнение. Поэтому сложение всех волнений в гипотетической сингулярной точке дает покой и прозрачную неощутимость Абсолюта. Но до этого еще далеко. За краткое время личного земного существования можно лишь стремиться к переходу из одного чувственно-мыслительного «диапазона» в другой. Опускаться или возноситься. Даже гуманитарии соглашались с этим представлением, то и дело произнося нараспев магическое слово «ви-бра-а-ции». Он бесстрашно практиковал идеализм. Глаза и слух его детектировали любое наблюдение в позитивное нечто. При этом он не боялся с удовольствием толкать качели жизни и в ту, и в другую стороны. Очень жалел «односмысленных», так он называл упертых фанатов: «Возвышенные?! Это очень ограниченные люди! Между прочим, ты, случайный гость, входишь в их доверчивые внутренние миры, просто так открываешь дверцы веры и убеждений изнутри... Зачем? Хозяева любопытны, но беззащитны. Следует быть очень осторожным в своих свободных откровениях, чтобы нарушение внутренней чьей-то ограниченности не привело к катастрофе внешней». Это правда. Точка опоры внутреннего мира находится внутри личного мира. Чужой может ее запросто повредить, сдвинуть на какой-то миллиметр. И – рухнет мир.
У идеи благополучия нет будущего. Это – знамя рака: жизни для себя, живущей за счет жизни-донора. Исцеленные знают на собственной шкуре: заботу о балансе между благодарением и благополучием опаснее всего вручать самодовольному разуму. Именно он ненасытен, как говорится, до самого конца. Так многие живые сегодня спасаются бегством в природу. Уж не в отчаянии ли своем ищут они спасение? Наблюдения. Вопросы. Можно ли, находясь внутри Системы, быть независимым от нее? Или находясь внутри желудка, надеяться, что тебя не «переварят»? М-да... Для самых послушных и самых упрямых из подобной ситуации всегда есть два гарантированных выхода. Смешно.
Она разочаровалась в Учителе, разобравшись в том, что слепая вера порождает лишь «гопников Бога». Она возвращается в мир: «Какой мне нужен муж? Мне не нужен мужчина ни в виде третьей руки, ни в виде волшебного зеркальца для меня, ни зарубежный экскурсовод в виде Конька-Горбунка. Я хочу быть при муже, а не чтобы он – при мне. Какой мне нужен Бог? Тот, которого мы – двое как один – создадим с моим мужчиной. Бог – это ребенок нашей любви. И он же Отец нам, защитник и покровитель мгновений. Бог – это всегда на миг, потому что за пределами мига живое становится мертвой выдумкой. Любой же бог «вечный» – наживка, на которую в посредническую виртуальность ловкачи выманивают жителей настоящего и потрошат их оскопленные души, карманы, мозги...»
Человек умирает, а его вибрации – остаются. Человек рождается, а вибрации бывших родственничков уж тут как тут. Карма! Глядя на наследственную экзему, Она при помощи «светового столба» и «теории зуда» объяснила причину труднопроходящей болезни: «Кто-то из предшествующих твоих родителей потерял равновесие, побывал в зудящей толпе, участвовал в революции, например. Расчесал родовую судьбу до крови. Потом умер сам или его убили. Не важно. Расчесанное – передается. Чтобы излечиться, нужен подходящий здоровый пример, световой столб за спиной, каким, кстати, обладают все чистые люди, с его помощью – возможно восстановление кармического равновесия на вертикальном пути личной эволюции. Знаешь, почему работая в холерном бараке, доктор и монах не заражаются? Световой столб! Они как архангелы. Их вибрации недосягаемы для музыки разложения. Карма – это непрерывная жизнь. Один общий для всех «раз», то есть. К сожалению, свет легко погасить на любом из участков живого пути, например, соблазниться жадностью или ревностью... И тогда чесотка судьбы беспрепятственно передается из поколения в поколение и сто, и тысячу лет... Ты просто встань на ее пути и зажги свой световой столб!»
Он видел сон. За столом сидел предводитель собрания, в руках он держал картонную плиту с изображением райских картин, а в самой плите был вырезан крестообразный профиль, сквозь который всем собравшимся предлагалось просунуть голову. Новички, чьи головы были по форме круглые, квадратные или звездообразные, скучали и после первой же неудачной попытки становились маленькими, как уродливые микробы. А завсегдатаи клуба смело возвышались над столом, гордо неся на плечах крестообразные черепа, которые идеально подходили для прохождения сквозь картонное «ушко». Они не только «профильно» говорили и слушали друг друга, но и за пределами своего клуба повсюду вырезали полюбившуюся фигуру: на столбах, на заборах, на домах и машинах, на природных явлениях и даже на чьих-то податливых душах и мягком детском разуме – вы-ре-за-ли! Он открыл глаза и увидел, что сон продолжается...
Разговор с собой в присутствии других становится актом искусства или проповеди, если другой в этом обнажении узнает себя. Душа, как всякое живое существо, тоже требует гигиенических процедур, однако «умыться» в одиночку она не способна – для этого требуется высокая исповедь, высокий язык и высокий слушатель. Воды духа охотно заливаются в «умывальник» прекрасных стихов или музыки. Впрочем, задушевное откровение и бесстрашная честность также годятся. Он и Он – два давних деревенских приятеля – договорились: говорим друг другу все, что на душе копится. Так и сделали. Жить по-соседски стало светло и чисто! Другие соседи прознали и тоже просят: «А можно, и мы послушаем вас?» Пожалуйста! Только для других соседей этот «умывальник» ничуточки не подошел: «Да вы инквизиторы какие-то! Извращенцы! Мазохисты! Да разве можно такие вещи в глаза друг другу говорить? Да еще и совместную радость от этого испытывать? Тьфу!!!» – М-да... Высоковато, видать, два друга умывальник тот подвесили.
Он выбрался из ямы огромного карьера, где провел на вахте целых четыре месяца и уселся рядом со мной в самолетном кресле. Сразу, еще до взлета, заговорил: «Люди бывают: магнитящиеся, примагничивающие и совсем немагнитные. Как материалы. Проблемы, понимаешь, у всех разные. Магниты не знают, как избавиться от «примагнитившихся». В противовес, не имеющие собственного магнетизма, но способные примагнититься – пожизненно «прилипают» к какому-нибудь самому сильному магниту, или «ищут себя», переходя от одного к другому. А немагнитные... Ты их видел? Я не встречал ни разу. Но говорят, что один все-таки есть, я даже его имя знаю: Бог. Ха! Ха-ха-ха!».
Читай!
Безвременная сага:
Ночей бездонных темный лоск –
Копировальная бумага
Пробита литерами звезд.
Природа – сон Бога. Разум – сон природы. Человек – сон разума. Виртуальность – сон человека. Реальность кочует, поэтому плотность времени не постоянна. Многомерным в пути становится даже контекст. Где ж маяки? Беспредельность спасается идеалом, а правила бегают в замкнутом круге. Провидеть и знать напрямую б, а не слепо выбирать из того, что «дано»... Ночь, день. Прошлое, будущее. Жизнь, смерть. Я сижу на берегу океана времени и ничего не делаю. Просто смотрю на то, как происходят приливы и отливы. Неужели и это лишь сон? Здесь нет никого, кто торгует.
Не все, что прикоснулось к путешественнику, стало впоследствии воспоминанием, рассказом, словесной или какой-то иной картиной, отражающей отраженное – искусством, субъективным эстетическим и философским документом. Отдельные вспышки-мысли, как изумрудная драгоценная изморозь, еще долго метут вслед, догоняют, осыпаются перед внутренним взором пишущего, искрясь словами и метафорами, и – тают, тают, тают на языке...
Иллюстрация пятая (интервью)
О ПРОИСХОЖДЕНИИ
Абсолютно любой ребенок смело может говорить: «я имею легендарное происхождение», – и это будет сущей правдой, ведь перед тем, как человек приходит на этот свет (из того света, тоже – света), рождается легенда. Сначала рождается легенда, потом рождается человек. Человека никто не видит до его рождения, но все усиленно готовятся к его появлению у акушера на белых руках. Не всегда, но часто человек уже имеет имя, хотя не имеет собственного себя (а когда же человек начинает быть «я – собственным»?)
1. МНЕ СНИТСЯ СОН
Ночь. Пытаюсь считать белых, как вата, овечек, шатающихся по Машиной комнате. Я молю их о краюхе сна. Хочу быть там, вместе со спящей Машей: во сне, а не здесь, одна.
Стена оклеена старыми календарями с напомаженными девицами, из-под стола пахнет какой-то пудрой, на полу – длинношерстный искусственный белый ковер, достояние их семьи. Мне восемь лет, и я не могу спать не-дома. Когда стрелка часов пересиливает себя и начинает еще один круг, то есть когда наступает двенадцать часов, я говорю подруге, что сейчас же должна ехать. На велике до дома быстро. В поле растут мои любимые цветы – пикульки.
Ставлю опрометчиво велик снаружи, возле калитки. В окнах – по желтку. На веранде – темною. Вхожу.
Сначала слышу запах. Наклонившись над кухонным столом, подобрав темные волосы, мама мажет блины сливочным маслом.
Я здесь, мама!
Держу в руке черно-белую фотографию в стеклянной рамке. Я на нее смотрю только потому, что люди на ней мне кажутся необычайно красивыми, такими красивыми, что не верится, что это мои бабушка с дедушкой. В дедушку я вообще не верю. Поэтому хочу стать художником. Ведь то, что он был гениальным архитектором и умер в 27 лет, я знаю с трех лет наизусть: «Не снимай на холоде куртку, простудишь почки, как Андрей, вон…».
«Я умерла вместе с Андрюшей, так и живу ради детей, сорок лет уж одна», – голос в моем будущем телефоне.
От второго дедушки помню только лик. Буквально – лик. Лицо спившегося блаженного в гамме древних новгородских икон. Он лежит на кровати, повернувшись ко мне. Это – мой дедушка. На фотографиях я его не узнаю.
Выбегаю на веранду. Почтальонша. «Вячеслав, дедушка, умер: письмо пришло». Маминого лица не помню.
Мне шесть лет. Впервые вижу, как мама покупает бутылку пива – сегодня папа окончательно ушел из нашего дома к другой девушке. Мама сидит на полу посреди комнаты, прислонившись к какой-то деревянной стенке.
Не люблю шить, не умею танцевать. А на новый год мне подарили набор для шитья. А подруге, ненавидящей кукол, – куклу. И, дура, не хочет обменяться. Люблю двусмысленные истории, происходящие между моими куклами, и «варить» кашу, смешивая глину и воду. Иногда можно туда добавить опилок и бузины, нависшей над уличным туалетом. В туалете стоит огромный старый магнитофон. Можно нажимать на кнопки.
Когда вечером приходит одна особа, они с мамой в туалете курят. Чтобы отучить, насылаем с друзьями туда черных кошек с желтыми глазами. В итоге –отучаем навсегда.
Детство – период огромных возможностей. И невозможностей. Невозможно пойти на речку без взрослых. И то – только за ведро собранного крыжовника.
Где-то там сиреневые ягодки, где же вы? Все руки исколоты. Собрала полтарелки. Жарко. Позади меня, в паре метров – улочка, ведущая на речку, и крики деревенских, и скрип надувных кругов…
А на ветку ирги взгромоздился красный шарф – отпугивать птиц. Подхожу – все ягоды куда-то делись. Ни птиц, ни ягод.
Прячу за спиной две сухих рыбехи. Стыдно. Вот и мама заметила. Мне нельзя есть животных. Я не хочу есть животных. Я не могу есть животных.
«Фу! Белобратка!» – так меня обзывают из-за того, что мои родители верят в Бога, в которого не верят местные православные.
На фотографии: я с метлой, краснощекая, шерстяная – перед старым-старым храмом. В месяц, когда мы уезжали из села, на позеленевший храм вешали колокола. Я стояла и наблюдала процесс. Мне казалось, меня снимают районные журналисты.
В тот же месяц мы с мамой поехали на Гору: мы пошли на Гору. Пешком по сырой Саянской тайге –вверх.
Я впервые ем красную смородину, растущую темными кустами вдоль деревянных дорожек. Общий лагерь для приезжих. В лагере открытая столовая, всех кормят. Жутко голодные, мы поглощаем ржаные лепешки, суп с травой и чесноком и смотрим на таежный дождь.
Это – самое человеческое (для – человека) место. Из растущей вокруг травы три воодушевленные, улыбающиеся всем женщины готовят на полсотни уставших от работы мужчин. Это – их путь к Богу.
Всю неделю болит живот; мама сказала, это потому, что я прохожу «чистку»: мой слабый организм не выдерживает «сверхчистой энергетики места».
На Горе живет человек в белом, но мама хранит на полочке красный кусочек ткани: раньше этот человек носил красный хитон. Клочок вызывает у меня трепет.
Пытаюсь представить, к какой части тела прикасался этот кусочек. (а у него есть тело?!) Я не спрашиваю у мамы, врет он или нет, что он – Христос. Пусть – да. Лишь бы меня не «шныряли» местные ребята.
2. МАМЕ СНИТСЯ
Мама говорит: ее сердце – мое сердце.
Ночь. Сырое одеяло. В горле не дает дышать ком. Это душа не может освободиться от болящего и не дающего покоя тела. Это кто-то чужой прячется за стеной, за шторами, за зеркалом, зная о твоем одиночестве. Где-то за стеной мама и папа – спят, их – нет. Почему я есть сейчас, а их нет?
Вниз, вниз, вниз по лестнице с шестого этажа – на улицу, в жизнь!
Моя легенда еще не закончена. В девяносто восьмом на Горе я видела Марию во время литургии. С младенцем, Маша! А потом родилась ты. Поэтому – моя легенда еще не закончена.
3. ПАПЕ СНИТСЯ
Я не знаю, что снится моему папе. Его голос – мой голос. Его руки – мои руки.
Мой дом: с крыльца – вид на предгорья Саян через заросли папиной картошки и заросли маминых цветов. Справа – дорожка к старенькой баньке и сараю, полянка. На полянке растет волнистая трава. Мы ходим в баню ночью, ночью поют кузнечики в кустах, и какая-то белая травка источает сладкий-пресладкий запах. Я опускаюсь ниже. Я лежу на сырой круглой поляне.
КАРМАШЕК (Я ИЛИ НЕ Я?)
Кто-то как-то сказал, что мы – человеческий род – носим в себе гены всех предков (всех – людей), даже не зная толком, зачем; так ребенок в своем кармашке носит ненужные спички, камешки, булавки. Но кто нас – их – выдумал и «высадил» на этот свет, в эту землю?
Семья – это люди, которые знают друг о друге главное: легенду происхождения. Они могут ничего больше не знать, но это – знают наверняка. Мои две бабушки, как сговорившись, сказали то, что объяснило давнее чувство слепого пятна на двадцатом веке. Они пробормотали, что всю жизнь посвятили работе и что рассказывать им, в общем-то, мне нечего, кроме как об их «несчастной» обыденности.
Они, вероятно, слукавили. Но факт остался. Семья сохраняется тогда, когда сохраняются «легенды происхождения» каждого члена. Происхождение – это путь от рождения до смерти.
Создание легенд – это работа по сохранению памяти: того, что держит людей во временном «кулаке», что является плодородным полем для семечка новой жизни, рожденной из того света в этот – свет.
Я родилась – со своей легендой, заложенной в меня моими родителями, и – в нашу общую семейную легенду – поле, подготовленное предками ради и для меня.
«Я-собственная» – это «я-создатель». Я продолжаю ЛЕГЕНДУ.
…Иду по абхазской улочке, срываю круглый вяжущий виноград Изабелла с изгибающихся, как женщины Родена, веток. Задаю своей маме, по образованию и духу связанной с миром природы, вопрос про то, зачем эволюции многообразие видов. «Чтобы сохранить себя», – отвечает наученная мама.
Пусть это будет один из вариантов семейной истории: одна из легенд нашего происхождения.
«Самое главное, чтобы училась, замуж не выходила пока», – бабушкин голос в телефоне.
Иллюстрация шестая (музыкальная)
Я вхожу в пространство, где, как в детстве,
Ширь и высоту преодолели сны,
Где во тьме, как в океане поднебесном,
В толщах вод, там кто-то перевязывает клетки-узелки,
И плывут, не зная, сколько под собой имеют
Дали, одноклеточные корабли,
И в снегах лежат ушедшими царями
Выдранные ветром языки
Древа! Корни, пламенея, первый голос – дышат,
Племя наклонилось над огнем,
Быль, сожженная, воздушные миры колышет,
И слезится Бог, увенчанный железным алтарем.
Но, помимо скорби, мимо правды,
Пробегают смертные тела,
По земле сырой, высокотравной,
В лужах отразившись: в зеркалах.
И на росстанях пред расстоянием – расстаться
Нагадает век мой, век, родивши от огня
Пепел, а потом и землю; ширь узнавши,
Океан низвергнув, на него легла она.
Кораблями птицы вдруг упали
Деревянными, кровь вытекла из ран,
Человек из духа и печали – человеческой –
Божественным
Восстал.
АВТОРСКАЯ ЗВУКОВАЯ ЖИВОПИСЬ ПО СТЕКЛУ, ДЕРЕВУ, ВОЗДУХУ И ПРОЧИМ ПРИРОДНЫМ МАТЕРИАЛАМ
От двери стелется морозный дым. Наплывы льда по контуру двери – багет, в который вставлена картина ожиданий: вот-вот войдут! Уж слышен шум в сенях. С той стороны картины отец грохочет унтами, скрипит под каблуком январь, топор проснувшийся клюет дрова. А дети – ждут! Две босоногих девочки на дверь глядят завороженно: вот-вот войдут... Морозный дым, как кошка, ластится к ногам.
Немое может отразиться лишь в немом: Река стоит – слова подобны снегу, белейшим пеплом небо усыпило время. Лишь черной полыньи зрачок венчает ниточку следов, что вдета в чью-то избу.
Всё одинокое обращено пониманием внутрь. Вот проехали сани: «Ш-ш-ш-ш!» Вот приблудный ветришко трясет провода: «М-м-м-м!» Вот пилорама свою, слишком громкую букву швыряет: «Э-э-э-э!» В каждой деревне есть свой алфавит. Каждый себя понимает отдельно и собственной буквой звучит здесь. А как сложатся буквы все вместе – симфония будто б! Слушай – услышишь! Одиночество кончилось, значит.
В долинах пасутся, склонившие головы к пище. Кормление взора и духа иное – предчувствие края, мотив бесконечности, голод пути. Как женские груди вздымаются сопки. Взгляд мой седой, как младенец к соскам, припадает к вершинам.
Бросил кто-то клубочек на карту – от деревни к деревне легла колея. Каждый шаг здесь, над сельской дорожкой, – семейный альбом: а помнишь? а веришь? а хочешь? Ботинки мои отразятся в дороге. Дорога моя отразится в оглядке. Оглядка моя отразится в словах. Отразить отраженное просто.
Сколько стоит живое? И душа, и разумное поле, и жаркая страсть? Печь растоплена! Стол выгнул спину и держит, как праздник, перловую кашу и чай, и варенье из сладкой черники, и зажженной свечи лепесток. Сон играет с детьми в догонялки. Мороз занавески на стекла накинул: луна не заглянет, сосед не подсмотрит! Полночь: прошлое с будущим свиделись – тихие стрелки сошлись в карауле. Мурлычет в углу холодильник. Муж с женою обнялись – жарко-прежарко! – как ледокол проплывают, живые, сквозь глупость и зависть, сквозь бедность и трудное милое счастье, и долгое стылое время вокруг. Лишь пегая кошка в ногах суетится. Цену мгновениям кошка не знает.
Огромная, темная ель царапает небо на том берегу: «Ты так высока! Ты видишь, что будет потом?» – ни слова, ни звука, ни знака в ответ. Большая река мимо ели течет: «Уж тысячи лет твои воды читают и скалы, и камни, и льды, и песок. Ты знаешь, что будет потом?» – смеется бурлящий поток, как девчонка. Мимолетны, как сон, облака – высоки, безграничны, беспечны – пастушком бродит ветер меж них: «Ты бесцельно приходишь, бесцельно уйдешь. Что потом – расскажи?» – прячется ветер в ущелье, таится. Человек человеку вопрос задает: «Что потом?» – Он смотрит на ель, на речные пороги, на небесный закрученный ветреный кнут... Будто знает, что будет потом.
Боже, как ангелу трудно пробить полынью между небом и твердью! Холоден мир человеческий. Застывшее трижды покрыло всю землю. И застывшие души. И застывшие речи. И застывшие меры вещей. Зима над зимой возвышается. Корой ледяною покрыты и мысли, и чувства, и право движений. Обнимись, человек с человеком, зажгись поцелуем, гони прочь незримую зиму улыбкой, не бойся живого, живой! Видишь свет впереди? Это ангел сквозь холод и лед приближается встречно. Вот и встреча твоя. И выход в иное. И варежки сброшены в снег. И два имени словно одно. И судьба твоя, девочка, шепчет сквозь стылые слезы, обняв и прижавшись: «Мой! Мой! Мой!»
Возьми-ка соломинку, мальчик! Дуй осторожно. Красивым и радужным станет пузырь. Вот летит он куда-то, уж сам себя дальше готов надувать. Присмотрись! Что ты видишь за тоненькой пленкой? Огни городов, океаны и горы, кипящее небо и тверди равнин. Очарователен мир разноцветный! Осторожней, мой мальчик! Не прикасайся к чудесному шару, а просто смотри. Учись быть таким же, как Бог.
Язык дороги проскрипел: «Привет!» Зевнула полночь полною луною. Дымы печные собрались в большую стаю. Как глаз дракона, желтое окно светилось вдалеке. Часовня тихим боем заостряла тишину. И как точильный камень, воздух сыпал крошку. «Не вслух!» – просили дерева в молитвенных стояниях. Язык дороги просьбу подтверждал: «Сейчас как никогда!» А за горами чудился кедровый терем, в котором ждут неведомо кого. Надежда слишком хороша, покуда безымянна. Любая дверь бессовестна, как лоно: «Кто там?» – не можешь знать... Зрачок окна, ночи голодной око, как световой булавкой жалит в грудь.
Морщины заката расправил восход. Смеются цветы на окне – орхидеи. Зачем тебе, женщина, эта забота в сибирской тайге? Морщинится скатерть, морщинятся окна в узорах, морщинится пламя в гудящей плите. К закату стремятся восходы. Лишь цветы на окне ничего не боятся. Цветы на окне не сироты. Что ж, не знают цветы женских сказок про «будет» и «был». Ты, конечно, устанешь от стирки и слухов, от плиты и детей, от пустого кармана и тесного быта. Время сочится морщинками в руки... Но цветут орхидеи и ночью. Он – пришел! Он целует ладони твои, он в глаза твои смотрит, как в солнце. Восходом желанным готова ответить ты взглядом на взгляд.
Мотив поднимается и поднимает, а твердый итог не изменишь. Чем выше парит твоя речь, тем легче словам уподобиться волнам. Свобода не ведает слов о свободе. Так высока тишина, обнаженная ночью, морозом и звездною солью! Знак препинания – треснувший ствол и раскатистый гул над поселком. Знак препинания – лёд на стекле лобовом. Знак препинания – всё, что ведет заводные миры от одной тишины до другой. От поленницы переметённой к переметённой словами душе. От запятой после первого «Здравствуй», до запятой после слова «Прощай!» Знак препинания – выдох и вдох – несказанного счастья: это и улица в снежных алмазах, и дымные запахи труб и курений, и путеводная россыпь следов к магазину. Здесь, на возвышенном месте, знак препинания ведает больше, чем буква. Знак препинания – смерть. Знак препинания – жизнь. Под какой же неслышный мотив заводные миры хороводят? Кто услышит и кто подпоет? Лишь влюбленный фонарь-дирижер запятые сквозь прутья и ветви, как желтые нотки, рассыпал...
Отпил я из чаши, а в чаше – не убыло. Добавил я в полную чашу – не перелилось ни капли. Меры не знает живое в живом. Полнота ничего не боится. Это – Жизнь! И твоя, и моя, и любая иная. Меж горами долина, в долине деревня, днем залита от края до края сияющей силой, ночью объята дремотным покоем: полная чаша! Слышишь, люди поют за столом, и всерьез говорят, и дурачатся, и друг друга ревнуют, и готовы соседу помочь, и на споры иные горазды, и к миру восходят все вместе: полная чаша! А вот и блокнотик мой, подорожник, листочками новыми стелется, просит: «Сорви! Приложи!» Сорву я листочек, прикрою царапинку в полной душе: что сказаным стало – не убыло, что сказано будет еще – не перельется.
Ты назови меня именем Путь. И отпусти. Не оглянусь я ни разу, чтобы видеть детей моих – Время, Дорогу и Память. Дети в спину толкают меня, и просят, и плачут, и смертью своею пугают. Не оглянусь. Потому что ты дал это имя мне – Путь. Пусть прорастают сквозь спину мою очи Времени, песня Дороги и молчаливая Память. В безоглядности этой есть Вера моя, что женою мне стала в походе над бездной. Мы заплатим собою за все, что присвоенным будет. И вновь дети детей назовут меня именем Путь. Чтобы дети детей могли перейти от шагов к горизонту к движению в зенит.
Все, что единственно – всё безутешно. Неподвластны замене ни шепоты сердца, ни окрики мыслей. Неповторима тропинка, ведущая к милому дому, неподдельны объятия отца, неповторим голос первой любви и последней печали. Все единственно в неизреченном, бесследном пространстве: и бесценные наши вещицы, и вещие сны, и присутствие тихой мелодии в бьющемся пульсе и в каждой секунде. Если собственный голос силен, разве можно утешиться эхом? Если образ прекрасен, то может ли быть отражение лучше? Если прямо родство, то зачем искушать его выдумкой? Все, что утешенным быть может в мире – игра, а не жизнь. Властолюбивой замене покорны: и повторные новости в свежей газете, и повторные клятвы повторных лгунов, и земельные споры и споры небесные, и потерянный рубль, и законное место. Высота безутешности, будь же ты выше утехи любой! Ты единственна так, как единственна жизнь. Вот мы смотрим друг в друга пронзительней смерти. И живем потому. Безутешная пара моя!
Красноярский край, Курагинский район, январь, 2018 г.
P. S. Устная книга (диктофонная запись вечера-импровизации в центре городских проектов «Лифт», 9 февраля 2018 г.)