ой ждут.
Будь!
На авось взаимность нам
вдруг да явится
тварью бешеной?
Мы учились:
в обмане - истина;
нежен с этой был,
да нежнее с той...
Кто это?
Ты?
Горе мое!
Отнюдь...
Город. Железо.
Осени эхо:
«Будь!»
Взываю к мощи;
не услышать бы врасплох
движенья двуединый Голос;
земной театр от суеты оглох,
поизносились посохи эпох,
но не продвинулись актеры ни на волос.
Луч мудрости полумелькнул
в сказаньях вед,
оставив лишь пpимеp
для повтоpений;
исподтишка соблазн,
как костоед,
все рушит,
и дробится белый свет
на глупость, празднества
и звеpства озарений.
Я знает «Я» и даже «МЫ», как инструмент
ничей, а, значит, утонченный...
Ах, мыслей бег,
путь Мёбиуса лент,
и слух,
неисправимый декадент,
толкают веру в пасть неведомости черной.
Вчерашние подмостки миpно встали в ряд,
но фарс оваций замогильных
насильно держит
(спереду назад)
тьмы чистых глаз,
и доблестей парад
свет мира портят,
что обжоры на коптильнях.
Явись, Прекрасное,
хоть в рубище: явись!
Пусть лопнет короб представлений.
Часы,
как нападающая рысь,
а смерть,
почти постигнутая высь,
делящий занавес:
любовь от преступлений.
Шамань, свет рампы,
тьме наперекор!
Шаманит тьма.
Не умолкает Хор.
Размеpы Вечности
к себе не приспособить,
так и живем:
кто сколько отщипнет,
или подобному
стремимся уподобить
pосток того,
что в «общем» не растет.
Знак дуализма чужероден, неприятен,
век-психопат
в поспешности прямой
пьет воды лет твоих. Отметки «белых пятен»
на каpтах путника, бpедущего домой.
Любви коснулся ты:
вот оттиск сил нездешних,
pосток души стремглав стал поспешать
туда, где Реквиемом каждый лист изнежен,
зрачки, как бездна:
незачем дышать!
О, Господи!
Я так люблю ее:
как трупный яд,
все прошлое мое.
Мечта должна
гореть и греть:
без угольков
поджаришь пятки!
Бог любит песни?
Будешь петь.
Не в духе Бог?
Полюбишь прятки.
Мечта горит, не обожгись,
прочь отойдешь,
погасишь ЭТО...,
а закричишь и Божья высь
проверит:
что ты за монета?
Откуда счет ведет огонь,
не продолженье ль тьмы светила?!
Горит мечта.
И - только тронь! -
сожжет жизнь
яростная сила.
Серьезности обидно: почему
сгоpает все,
что в боговом дому?
Ты - взгляда клеть. Крылами помашу:
люби кого-нибудь,
свободы я прошу.
Взглядом руки лизать:
август псом заскулил...,
где беспечность, влюбленности свойство?
Все по силам сказать,
все услышать нет сил:
в этом червь твоего беспокойства!
Спасаю жизни скарб,
я одинок, как Ной,
на небе звезд полуночный гарем...
Не надо ни одной.
Ты женщина!
Иначе ты не Муза.
Зачем ты искренность скрываешь за расчет?
Ты одержима бесподобностью союза,
ты жизнь моя,
что в прах не истечет.
Ты женщина:
мотив сопротивленья
витает в воздухе квартирных дней и дел,
ты аура моя, защита, исцеленье.
Лица овал скривленный отболел.
Ты - слезы
в фосфорическом мерцаньи,
ты сыть блаженного: восторг в том и укор;
в твоих расчетливых объятьях прорицанье:
за Музой мчится
Жизнь-конквистадор.
Погибну я, быть может, скажешь: «Ах!..»
Так бык лесной смерть носит на рогах.
Ведь надо же,
случился оборот:
любил, покинут был, и вот
пишу, бесчувственный,
о «разрушениях» отчет.
Итак,
pазрушены:
уют и сна покой;
ложусь спать с ЭТОЙ, вижусь с ТОЙ;
покинул Бог меня
и не шепнуть уж:
«Боже МОЙ...»
Все мрак.
Все мрак! Итак:
увы, наивен вор,
сказав «моё»
тому, что спер;
нет больше чувств: конец, самоубийство, приговор.
Тик-так.
А, впрочем, милые,
хоть ЭТА ли, хоть ТА,
милей привычная меж вами п у с т о т а.
Ты будешь ведьмой:
ведать будешь ты,
хлебнешь сполна от непосильных мыслей;
лицо отсутствует
у высшей доброты,
кто зеркало,
тот сам к себе завистлив...
Гербарий слухов,
бродят женихи:
самец, колдун,
а, может, раб?
Хи-хи!
Эй, непокорная,
кого кто покорял?
Ты - ведьма!
Я - лишь твой «матеpиал».
Терпенье сломлено чередованьем настроений,
одежды сброшены,
и ночь, как Высший Суд,
вот тайна: тайны - нет... Как Феникса творенье,
любовь крылата,
но когда лишь крылья жгут.
По краю пропасти, увы, гуляют Разум с Чувством,
махни платком:
где наша пристань
общих лет?
Не дай Господь,
обняв мечту,
понять, что пусто
в кольце двух рук:
есть тело,
но души там нет.
Так нелегко сгореть,
но как легко остыть!
Жизнь балансирует, двойная тяжесть: быть.
О вечном говорят без многословья,
а те, кто знают подлинно, молчат;
смысл ищет юность, старость ждет здоровья,
pоль середины - нечто от врача.
Искусство-врач рецептами обильно,
машина-врач для доки полубог,
всяк знахарь тож: Восток коптит курильню
и лечит Запад тем, что век - жесток.
А вечное плывет куда-то мимо...
Гордились чем? Накликали болезнь!
И к юности с рожденья пилигримы
стареют, не понявши неба сень.
Кто спорит, спорьте. Душу очищая,
в пылинке бесконечность ощущаю.
Я так хвалил тебя,
что понял: не-до-сто-ин!
Твой Образ
победил Оригинал
и сжато сердце
логикой простою:
остановись,
ты правду обогнал.
Остановись.
Ты небылицы догоняешь.
Когда догонишь,
кто тебя поймет?
Устанешь...
и на площади пивная
любовь твою
когда-нибудь уймет.
Уйдет она,
но ты, наедине с химерой,
все будешь ждать таинственный сигнал;
ничто не сможет трауру быть мерой:
тускнеет Образ
и - Оригинал.
Ночь независима,
щиплю аккорд гитарный,
почти горжусь
игрой игры коварной.
Непрочен мир,
как все непрочно в мире,
на путь борьбы ступая,
как на твердь,
в победный час ты слышишь панегирик,
но не готов
от счастья умереть.
Искал и я
покорность и упрямство:
как провокатор,
действуя в обход,
за шутовством я прятался
и пьянством,
нарочно спутав
вечер и восход.
Фиглярский зуд был формулой кривлянья,
я разрушал
стабильность и уют;
глаза мои,
не знающие нянек,
вы видели,
как в душу мне плюют!
Идти, идти, шурша дорожной крошкой;
перебегают путь,
как дьяволицы, кошки!
ТЕТРАДЬ 27
Я сомневаюсь:
стоит ли делить
любовь на два
отдельных восприятья?
В единстве вижу и того, кто рад сулить,
и ту, с кого соскальзывает платье.
Вот парадокс:
грех сходится с моленьем,
и снова драма ищет обновленья.
Я чую все:
я чую каждый волос!
Уж нет нужды
в словесной мишуре,
убог посланец чувства,
слог и голос,
и мозг, как зверь затравленный в норе.
Смотри: смотреть,
еще не значит видеть,
но, если ВИДИШЬ,
чувства не зови!
Чудовище!
Вот шанс его насытить:
отдать весь мир,
весь - именем Любви!
Я знаю: страх жилец
всегда заплечный...
Прочь, мразь!
А ты, любви моей поток,
иль ты застыл
в огнях Дороги Млечной,
изобразив
соблазна потолок?
Что ж, мир широк:
от божества до шлюх.
Чутье не в моде,
вечно в моде - нюх.
Кто ты, невидимый
помощник мой,
погонщик лени,
права и сомненья,
не ты ли, видя,
что беглец хромой,
давал
неутомимое стремленье?
Зачем, скажи,
все так чудно бежит:
и спотыкаясь,
и кляня ухабы?
Скиталец слаб,
и слишком вечен Жид,
гонцы не помнят
звезд своих пpохладу...
Судеб не счесть
и силу провидений:
спасибо есть
земного дня узда.
Беги! И космос,
льдистый, темный гений
покажет,
где горит твоя звезда.
Как смерть Кощея
(чье бессмертие - в бою),
я душу женщине любимой отдаю!
Жила на свете поэтесса,
она хотела умереть,
она делам служила мессу,
душе служить
не смела сметь.
Игру в нечаянного принца
вничью закончив кое-как,
она теперь невеста-вице:
полумудрец, получудак.
На сцене лет обиды соло
поет и пляшет напоказ;
она была на все готова,
жаль, не дала душа приказ...
И, как положено, в подушку
с ее ресниц стекала дурь,
казались ей чужие души
набором злых карикатур.
Погода вьюгами болела,
хлестала землю
ветра плеть,
она жила, она умела
скрывать хотенье умереть.
Ты оттолкнула, я и отошел.
Неужто так непрочно преклоненье?!
Мне горечь горечью приправить хорошо б:
безвкусна жизнь,
коль вкус нашла в гоненьи.
Закpыться, убежать бы
под замок,
ты в час беды
по-прежнему беспечна;
«бедой» назвал я
жизни хилый срок:
мгновенье вместе,
поpознь - бесконечно!
Слиянье губ,
невpический толчок;
ты приняла восторг мой, как глумленье;
как пьяный мот,
скудеет поколенье
на муки духа:
всяк здесь стаpичок.
Прощай!
Года идут по кругу.
Я не вернусь:
услуга за услугу.
Эй, что ты делаешь?
Я не пойму:
приспособленье
ты зовешь «свободой»?!
Покой достатка ли
в чужом дому
тебя печалит
завистью особой?
Ты знаешь,
у хотения есть дно,
дно кажется
опорой воспаренью...
Ценитель мой!
Коль носом в полотно
уткнешься,
не узришь произведенья.
Ведь каждый мнит,
что он и есть стихия:
Любить и ненавидеть
в каждый миг!
Любимым, может,
буду за грехи я,
и ненавидимым
за прочий лик.
Но нет, поврозь,
все дальше, дальше...
Нормально, в целом;
не хватает фальши.
Как две державы
линию соседства
убрали вдруг
по здравому уму,
так я в дpугом
искал свободу, детство,
чтоб подчиниться
с легкостью ему.
Бесплотен призрак
и несвязна речь:
не может дpуг
границу пересечь.
Любовь похожа
на матрешку:
pазобрана
до меньшей из сестер,
выглядывают с кухни
из окошка
ее глаза, как приговор.
Мечты, увы, на половинки
pаспались,
раскатившись по углам,
и вычищены
мужние ботинки
с недоуменьем пополам...
Упряма
меньшая сестренка,
уж незачем
себя саму делить:
кастрюли, междометия, пеленки, -
вот это следует любить!
Она и любит.
Любит тяжко.
А что внутри?
Лишь - деревяшка.
От «мастерства» знать следствие, причину
окаменел
мечтатель-петушок;
просторы чувства
в логики пучину
не умещаются,
не правда ли, дружок?
Стpемительным
неведомы расстройства:
что за охота
тратить нервов пыл?!
Расчет на