гордость,
прочие «геройства» -
лишь следствие.
Иль это ты, дружок, забыл?
Все в этом точном миpе фамильярно:
что не почувствую
за то не извинюсь;
«Я» минус «Я»
во мне живут попарно:
вот «вычтусь» весь,
тогда, дружок, соединюсь.
...Брось мысли, долг,
вещей своих мешок,
и снова каменный вдруг крикнет петушок!
Закрыть глаза,
предаться зренью сна:
невиданное манит
зовом смерти;
что значит «жизнь»,
не возбужденная ль волна
мгновений
в хаотичной круговерти?
Хозяин кто
неявному зрачку,
поводырю от страха
до поступка?
Безумный мир безвреден только дурачку;
от вопрошаний:
жутко! жутко!
Ищи опору, женщина,
во мне,
в падении лови
мгновенье взлета!
Что значит «смерть»? Желанный пункт вполне:
сединами
приятно убелен ты...
Предшественник
закрыл глаза в любви
и ты закрой:
нить зренья не прерви.
Принадлежать себе?!
Так вот что ценишь ты!
Кто я при этом? Собственность твоя.
Так «хороша» ты,
что вокруг шуты
кричат: «Я твой! И я! И я!..»
Грех там шутить,
где ценности «в себе»:
серьезен я,
как объявленье на столбе.
Ценю, как ценит
риск политикан,
неясность жизни, жадности залог:
цветенье коротко...,
чтоб надышаться впрок,
я с чертом бы ударил
по рукам!
В огне любви
Снегурочкою тай,
я сохраню потерю,
ты - теряй!
Цветенье: фрр!..,
хоть кайся, хоть долдонь:
моргнуть успел,
уж холоден огонь.
Таким был вдох,
что выдохнуть не мог:
зов жизни принял
за охотничий манок!
Зачем мы,
как лягушку в формалин,
себя бросаем в то,
что говорим?!
Любимая,
черт на спор ждал вранья;
кто нечисть та?
да это ж... я.
Ты часть меня,
а я непостоянен
и потому
способен принимать
чужое увлечение,
ведь равен
любой из нас пред тем,
что НЕ УЗНАТЬ.
Как нумизмат,
коллекцией плененный,
торгуется,
страшится на обмен,
так сердце ждет,
азаpтом вдохновленно,
нездешней тишины
и перемен.
Мы встретились:
как сплав, огнем связуем,
спектр новых свойств - непредсказуем!
Два ослепления предшествуют прозренью
два палача
склонились над судьбой,
что справа, Чувство, мастер разоренья,
что слева, Мысль,
философ гробовой.
Так, враз сойдясь над жертвой, спорят двое эти,
боль причинив,
движенья инструмент.
Постыло все... Благословенно третье:
наитья ослепляющий момент!
Бpосок в ничто,
смещенье горизонта;
неведом мир,
пока еще ничей!
Вот отдых! Нет..., презревши все резоны,
ты крикнешь ненавистных Палачей!
Бог шепчет:
«Истиной
за Истину плати.»
- Чем?!
«Взгляда лезвием
над ниточкой пути.»
Отдав божественное
в руки Сатаны,
воскликнет всяк, сакраментальное: «Грешны!»
Отдав божественное
в руки Сатаны,
испробуй рассчитать обратный случай:
ну, как? не можешь? действия сложны?
Иль (Бог с тобой?) способность не из лучших?
И каждый крикнул вдруг: «Любовь моя, за мной!»
Мы друг для друга
стали Сатаной.
Напрасно мучались
и голос, и глаза:
не бог она - простая егоза.
Сопротивляться,
значит, победить;
все дело
в долготе сопротивленья.
То хорошо,
чему названья нет:
война небес
невидима для зренья.
Твой меч - покой. Рогатенький брюнет
горючий опыт копит,
как поленья.
В упрямстве есть расчетливость скупца:
тоpгуясь, жду победного конца.
Актеры, эй,
соединяются начала:
грех - проповедник,
он же и пророк,
а мир, фигляр,
то ступит величаво,
то водку пьет,
то дергает курок.
Сыграть себя (себя ль?!) дано пред небесами,
где черен свет
навылет ознобит,
где чуда ждем,
являясь чудом сами...
Не поровну ли:
жив я и убит?
Невыразимо ЗНАТЬ.
Как знает правду семя,
лишь случай
может семенем играть.
Что за спектакль:
ты с этим ли, с теми,
и не пора ли
попросту удрать?
Не зная роль, играю сцену я,
пытая зрителя:
эй, кто - судья?
Сидит, как мышка, Золушка в углу,
глядит на мертвую
на мышку на полу.
Прекрасное способно вызвать страх,
едва зайдет за грани восприятья;
любовь моя, не верь, что я смеюсь:
смеется страх, ведь я тебя - боюсь.
Искусство сильных: статься одиноким;
покой прозрачный нравится лучам!
На шее камень? Значит, крепче будут ноги,
что, путь кляня, все волокут башки кочан.
Одно лицо
у похоти и страсти,
как различишь,
коль видимости нет?
Что ж, похотью назвать ты можешь страсть;
душа взлетела,
остальное - грязь.
Ночной провал
в постели одинокой
не освежит
распластанную плоть,
и вновь заря,
улыбчива, жестока
заставит жить,
чтоб поле лжи полоть.
Так обмануться,
чтобы... обмануться:
большая ложь
для маленькой - канон.
Ночной провал,
как кованая бутса
завоевателя ступила в дом.
В том доме спят:
жена, собака, сын
и часть меня,
похожая на дым...
Я буду век
соперничать незримо
(ведь втайне ты
вниманием горда):
соперники, друзья, мечты, витрины,
скамейки, ветры, взгляды, города...
Я к ревности
приду через терпенье,
но тем сильней
терпение мое;
все даты встреч
похожи на ступени
к блуждающей вершинности ее.
Приятно мне,
запутавши причины,
проблемы
поменять на простоту;
переселюсь я
в твоего мужчину,
в предметы быта,
в сердца пустоту...
В постели мужней ты,
уста к устам:
незримый, буду я присутствовать и там!
Кому доверишь
силу волшебства,
когда кругом
следы несовершенства?
Ведь каждый мнит,
что выше божества
его ничтожное «преосвященство»!
Природы дух
всегда настороже,
pад подарить
смертельную игрушку:
вот этот мир!
И счастлив ты уже,
облапошивший
жизнь свою простушку.
Вот в этом-то и мнится «волшебство»,
мол, всяк хозяин
взора и именья,
и слаще ложь,
и горше от того,
что нет черты:
где чудо? где паденье?
В семнадцать - вызов,
в соpок - услуженье:
мечта и смерть
обнялись в обнаженьи.
Как будто бы
по ниточке вьюнок, -
прильнула к времени привязанность моя:
да, буду ждать я,
даже за порог
шагнув, как говорят, небытия.
Что было плоть,
то сделается прах,
но в заколдованном стремлении расти
ты оживешь
в умах и временах
совсем иных:
в небытии цвести.
О, Господи!
Зачем же эта нить
опорой дням твоим погибельным была?
Мне в будущем
тебя не сохранить,
когда б ты в прошлом
нить оборвала.
Пусть в будущем
иссякнет нить сама,
сезон закончится,
придет моя зима.
Нет, надо быть особой масти психом,
чтоб знать, мол, мир
тобой руководим,
Пленяет
красочностью буйство,
в мишенях жизни
«сто из ста»:
порабощает нас искусство,
освобождает простота.
Но сколько
в том порабощеньи
безумья, силы, чистоты;
от согрешенья до прощенья
дорогу выберешь ли ты?
Кто мог
отдаться без разбора
и нищете, и королю,
авось, поймет
в лучах позора
непреходящее: «Люблю!»
Душа, капризное растенье:
царит и рабствует сама...,
так не напрасно ли цветенье
железа, камня и ума?и душу заячью,
позорную трусиху,
возвысив, молвить:
по-гля-дим!
Взгляд ищет ту,
с кем свято обрученье.
Нет имени.
Есть голое влеченье.
Как демон, вылезу из собственной судьбы,
ловушки слов
раскинув пред тобою;
поймешь ли ты,
отдавшись без борьбы,
азарт охотника
в охоте за судьбою?
Как защитишься ты
от собственной тоски?
Ловца приемли
до уничтоженья:
и шкуру дел, и душу
дай в тиски,
и полюби!
Ему в знак пораженья.
Он - это я... Я - демон... Демон - это все,
что быть могло
на грани дня и ночи.
Я - демон.
И судьба судьбы ее -
не человеку игрище,
бег гончей!
Кто звал меня,
фантома ворожбы?
Я здесь: без имени,
без чувства,
без судьбы.
Приезжий цирк
гордился трюкачом,
он жег себя
и боль не ощущал...
Любил и я
быть само-палачем,
чтоб милый зритель «цирк» мой посещал.
Ждал эгоизм
отчаянного: «Бис!»
за подвиг быть возлюбленным твоим:
я трюкачом
спешил из-за кулис
и уходил ожогом болевым.
Гордишься ты,
как вкусами гурман,
тем, что готова
в зрелище искать
свой приговор
на мой самообман -
с улыбкою манеж пересекать.
Нигде не больно,
плакать не гожусь,
спасибо «зрителю»: трюкачеством горжусь!
Надежнее, чем смерть, партнера нет;
она одна
соперничать достойна
в игре, где ставкой выбран белый свет,
и тень загробная
след в след,
и жизнь ни в чем
не подконвойна!
Жизнь, как пират,
на бочку мечет кость,
ей верится,
что в случае удача,
и веселится гостем
в мире гость,
собрав
в единственную горсть,
судьбу
от плача и до плача.
Растет история Игры,
как на-гора.
Гора вдруг рухнет!!!
Но... останется игра.
Ни лень, ни подвиг
не выигрывают спор:
неутомим в надежности Партнер.
Кумир обязан
быть оригиналом
и смерти мощь
искать в учениках,
чтоб подчеркнуть трагическим финалом
часов своих величественный крах.
И жалкий зов
с небес многоголосьем
легко сольется:
душу приготовь;
ночь губит нас,
мы милостыню просим,
не дав любви
небесную любовь.
Неужто ты
в турнире попрошаек
гордишься, встав
с протянутой душой?
Вот твой кумир.
Лишь небо вопрошает:
«Зачем зовешь в мирок свой небольшой?»
Хи-хи: не ест
тщеславие раба,
а я ведь раб, не правда ли? (хи-хи!)
Не для любви,
для ПОЛЬЗЫ любишь ты
и от того ты
делаешься зла,
что чувство - зверь,
не выносящий тесноты,
в отличье от домашнего козла...
Кладешь ладони
к сердцу и ко лбу...,
я вижу:
ты обманешься во мне!
На целомудрие похожа искушенность,
невинность в ней предчувствует сестру:
предмет познанья -
круга завершенность,
неужто вру?!
Любовь, ты вечная,
пока не осторожна,
поэтому
возможная всегда;
иди ко мне, сквозь
правил злых таможню
шепни мне: «Да!»
И дрогнет крепость искушенности пред зовом
тишайшего на свете голоска:
венчаются любови сон
с позором,
живи легка!
О, как бы мы ни рвались в том кругу,
с бегущим прошлым разминуться не могу.
Он был хромой,
и не красавец,
себя в мечтах п-