охоронив,
он ей желал,
как пьяный, здравиц:
«Дай бог, чтоб
добрый был жених!»
Греховны сны,
но с благородством
дневной отрезок
путь держал,
и потрясался он несходством
красавиц прочих
с той, что ждал.
Он был иль не был?! Безразличен
к судьбе корявой и больной,
он был недугом возвеличен
до отстраненности немой.
Мораль прочтя от А до Я,
он понял: в ангеле - свинья.
Зачем
бороться с нищетою?
Чтоб в благоденствии пропасть?!
Сказал бедняк:
«Тебя не стою!»
И щедpо плата полилась.
Чтоб не случилось скудосердья
(но кто из нас
избег хвороб?),
слова, как пьющие соседи,
стучались рюмочками
в лоб...
И благоденствовало сердце
в опустошенной нищете,
и смело думало:
«Не деться
от жизни,
кляксы на холсте!»
Командуй!
Шепну лишь
на ушко
под ужин:
«Ты все потеряешь,
коль буду послушен...»
Любовь? Ну, да, точнее, людоедство:
себя другому
хочется отдать,
плюс видеть в том единственное средство
существованье Счастья оправдать.
Ну, приступай же
к страшному обеду;
маэстро Голод,
все тут осчастливь:
пирует жизнь
взаимную победу
до старческой
улыбчивости - вкривь...
Пирует жизнь.
И мы бы пировали,
когда б хватало жизни
не на раз.
Любовь? Ну, нет,
отдай свою вначале,
потом сравним,
кто хищничал из нас?
Фу! Людоедство
правилам претит:
собой питаемся,
отличный аппетит!
Талант его, его проклятье:
искусство мочь разъединять
и на распавшиеся части
миров разрушенных пенять.
Талант его, его проклятье:
pазрушив все, соединить
судьбы разорванное платье
на золотую веры нить.
...Не гордость алхимических аптек
(нас лечащих
наружно и подкожно)
жизнь исцелит.
Авось, не вру:
сосуд особенный
имеется в миру,
хранящий ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ,
доступный для загадки, Человек.
Есть часть меня,
спешащая вперед,
и часть,
что гиря резвому пловцу;
взрывает, плющит,
в мукомольне трет
то, что прилипнет старостью к лицу...
Мне страшно,
что я смерти не боюсь,
ее гнездо
невидимо внутри,
там есть птенцы,
и я не удивлюсь,
они однажды вылетят: смотри!!!
Как подлый вирус,
в жизнь твою проник
чужак под видом странного огня
шаманских слов,
и дремлющий двойник,
в тебе убивший смерть, убил меня.
Ворчливей старости
в жестянку
дождь долбит...
Вот - сила:
монотонность усыпит.
Какой примерки только
не бывает:
кто цепи меряет,
кто мантию судьи,
все маскарад!
Наряд не убывает,
вино мгновений
льется из бадьи.
Вот эта ночь,
примерь ее, будь ласков,
вот лунным щупальцем,
как лезвием ножа,
к тебе взовут
неведомые знаки,
но ты не знаешь
Неба падежа.
И речь твоя
красоткой-расфуфырой
опять вихляется
средь моды и весны,
То шепчет день:
«Другому яму вырой!»
То плачет ночь
в жилетку Сатаны!
Из-под мундира
некуда уж деться:
Луна, покой...
Не время ли раздеться?
Когда я действую,
ты в дым раздражена,
когда ленюсь,
ты - бешеный дракон;
как быть прикажешь, чертова «княжна»:
куда ни кинь,
ТВОЙ
действует закон.
Не густо правил у меня. Что ж, ты права:
привычки, да и те спешат блуждать,
поэтому готова голова,
печалясь,
хоть на плахе угождать.
Перед визгливым кланяюсь «вождем».
Как славно,
что я бабой не рожден!
Опять твержу:
«Не так уж плохи дни!»
Заслушался...
Себе сам завираю:
«Побудь в Аду,
в паденьи отдохни,
и вновь ступай
на приступ Рая!»
Опять твержу:
«Не так уж плохи дни...»
Я - Ад, ты - Рай
и в мире мы одни!
Твержу, твержу:
«Не так уж плохи дни...»
Церковные
призвав обозначенья,
в порядке самопоученья
молюсь тебе.
(Ехидничать? Ни-ни!)
Опять твержу:
«Не так уж плохи дни...»
Я - это ты, ты - это я:
pазъ-е-ди-ни!
Поганство мира в том,
что мы одни...,
твержу спасение:
«Не так уж плохи дни».
Так неведомо и странно:
от любви моей, от злюки,
как плохие телеграммы,
сообщаются разлуки.
Что умела, не успела,
что успела, потеряла:
одиночество стерпела,
обещание украла.
Как религия, разлука...
Это странное служенье:
звать любимую на муку,
возвышаясь в пораженьи.
Тебя уж нет,
а брешь
от стрелки в сердце
еще сочится
памятью тех дат,
когда не мог я
сердцем запереться;
я - дезертир,
любви твоей
солдат...
Не храбрость глупая бежит навстречу пуле:
глаза, сквозь спину,
до сердца проткнули!
АД - это бессмертие в бездельи.
Застегнутый
на пуговки-глаза,
из мира самолюбованья
не мог уйти,
страшней колесованья
казался труд,
всей жизни «тормоза»...
Не удались
рецепты спиритизма,
pазочарован, вены, что ли, вскрыть?
Луна в окне смертельным оком жизни
в небесной наготе смеется: «Быть!»
Законов раб,
привычек идол:
поспал, поел,
грош богу выдал...
Лелей себя,
судьба твоя болванья:
надежен панцирь самолюбованья.
Застегнутый
на пуговки-глаза,
ты сам себе отрава,
ты сам себе бальзам.
Влюбленности уйдут,
как лепестки,
оставив плод:
поруганную верность,
и распадется гордость
на куски,
и тайное офоpмится
в поверхность.
Меж двух зеркал,
обиды и стыда,
пройду я, наконец,
не содрогаясь;
мы все шагнем
когда-нибудь туда,
где плод упавший - будущая завязь.
Поврозь умрут пусть
тело и душа,
избави их
от встречных притязаний;
восход Любви влюбленностью глуша,
как пьяница,
иллюзиями занят...
Так что считал ты верностью непрочной?
Порочный цвет
такой же точно!
Соревновались в похвальбе ремесла,
взгляни: толпы бурлящая струя
орет, объединясь, многоголосо:
«Я первый, первый! Я! Я! Я!»
Лицо соревнования - гримаса.
(Примерь-ка, за отсутствием лица!)
В толпу, поименованную «масса»,
шагни с улыбкой подлеца.
От понедельника до воскресенья
ты весь таблица действующей лжи;
вне похвальбы ни шанса на везенье,
вот это житие, скажи?
Локтями двинув, чужаку твердишь: «Не суйся!»
Глухой, слепой... Что ж, соревнуйся.
Нет больше радости,
а ты твердишь: «Люблю»,
но только грусть рождается в стараньи,
так муравей
покусывает тлю,
тем самым получая пропитанье.
Улыбка бдительно
дежурит на лице,
мол, незачем
знать тайну обнищанья,
и кружится,
что мушкою цеце
вокруг тебя
фальшивое трещанье.
Жаль, не мастак я упражняться в трескотне,
а то б наврал:
мол, ты незаменима.
Забудь меня.
Чтоб помнить обо мне:
что не присвоить,
беpежно хранимо...
Так-так! Сердитые стучали каблучки;
ношу улыбку я,
как в дряхлости - очки.
Что выбрать лучше: крылья или руки?
Полетов труд
не оставляет след...
И не предметом ли особенной докуки
становится, порой, порханье лет?
Ремесленник,
достойная фигура,
но сколькие
с вершины ремесла
бросались в бездну,
вены взрезав хмуро
касанием
смертельного крыла!
Невидимого следа сотворенье,
веди, коль ты
безумьем помазан:
души забвением
обманется старенье,
а в ремесле
отыщется бальзам...
Жизнь тянется
струною на колке:
«Дзынььь!»
Только эхо ускакало налегке.
Бывают
странные стеченья,
когда терпением презрен,
и невозможны разночтенья
молчаний,
вестников измен.
И глаз пустых перевороты
потщишься вдpуг
не замечать,
не узнавая друга:
«Кто ты?»
вопрос вдруг будешь приручать.
Сместятся все ориентиры;
чем неустойчивее твердь,
тем будут ласковей вампиры
и душу пить, и славу петь.
Чтоб ты
в пожизненном проклятьи
их мир изменчивый питал:
хотите душу? душу нате:
шут лицедействовать устал...
Любое слово
слышать мог бы,
пытай,
терпенье в бездну брось:
«Кто ты?» -
увы, устали оба
два наших имени поврозь.
Бывают
странные стеченья,
когда терпением презрен,
и невозможны разночтенья
молчаний,
следствия измен.
Когда закончилось
зимы оцепененье
и солнце высушило
труп былой травы,
пришел огонь,
от сора исцеленье,
и жизни окончание, увы.
Да что ж это такое,
как выключенный свет:
- Оставь меня в покое!
- Оставь меня в покое!
- Оставь меня в покое!
любовь кричала вслед.
И, вспомнив все плохое,
неправый вышел прав:
- Оставь меня в покое!
- Оставь меня в покое!
- Оставь меня в покое!
до нитки обобрав...
О чем грущу легко я?
Исполнил, как умел:
- Оставь меня в покое!
- Оставь меня в покое!
- Оставь меня в покое! -
исполнил - онемел.
Не дай вам Бог,
судьбу возглавит гений:
pодится радость
в послушании, увы,
ведь преданность
не ведает сомнений
и потому сама без головы.
Язык ума
и чувств многоязычье
pубеж взаимности постигнут в немоте,
но прежде восклицательностью зычной
жрецы судьбу поднимут на кресте.
И рабство назовут патриотизмом,
и догмы мертвые возденут на щиты,
и немота, как страшный афоризм,
докажет уравненье нищеты.
Нам, что ни гений,
гибнем в... подражаньи:
к свободе - через послушанье?!
Что философия? Тактический костыль
на том пути,
где цель недостижима,
и, ежели что,
вмиг головой в кусты
ныряют мудрецы,
поскольку лживы.
Растерян сторож при заветах, ученик,
неведомость пpиpавнена
к затменью:
даешь порядок!
Болтунов возни
словесной
выслушал до опупенья.
А философия
то девой, то каргой
прикинется,
обманет ожиданья,
и ты, увлекшись,
входишь в миро-зданье,
чтоб жизни пыль
почуять под ногой.
Не тут-то было
встать перед Всевышним,
опять сбежал!..
Ну, что ж, поищем.
То день, то ночь, круг суток, круг тысячелетий:
то разум бодрствует, то длится сон века...
Вот время времени! Очнись, возьми любовь за плечи
и все забудь, и потечет судьбы река.
Дела бессмысленные, точно сон глубокий,
а, может быть, к открытиям шаги:
вещам хозяин ты, произведен вещами в «боги»;
подарком памятным беспамятству - солги...
О, времени охотничьи силки! Настороженна
любовь, презрительна: судьба твоя мелка,
высоко небо лишь одно; и скорбь приходит в жены
к твоей оседлости. Прощай, судьбы река!
То день, то ночь: с судьбой не разминуться;
успеешь что