как если бы разумом обладал мыльный пузырь… Он бы разумно объединялся с другими пузырями, он бы разумно руководил надуванием и лопанием пузырей. Чтобы долго жить самому, главный пузырь приказал бы мелочи «долго жить» — в той же формулировке, да с иным внутренним смыслом. Ах! Ах!!! Разумность иллюзий заставляла их торопиться жить и быть из-за этой спешки исключительно бессовестными. Доходя в этой гонке до «двойной выворотки» — до иллюзорности самого разума! В имеющейся жизни, как в «детективе наоборот», перевёрнутость играла решающую роль: не умеющий переворачиваться, погибал. Эволюция и природная селекция нормального мира выводила в победители действительно сильнейших. А в перевёрнутом — победителем оказывался «сильнейший» враль. Иллюзия-разум, иллюзия-чувства, иллюзия-планы, иллюзия-память — всё оказалось совместимым в перевёрнутом мире! Именно высшие «иллюзионисты» срамились в почестях охотнее всего, принимая их за реальные достижения своего земного пути. А зрители, употребляющие фокусы сии, восторгались задним умом от самих себя: «Эх! И дурак же я был, когда поверил…» Пузыри выступали с трибун, произносили приветственные речи перед детьми и работягами, пузыри сидели в ресторанах, выглядели респектабельными мужчинами или женщинами, писали доклады, отчёты, сверочные акты, кадастровые таблицы и инструкции. Некоторые были не до конца умершими талантами и умели кое-что изображать, «как настоящее», могли ронять «почти настоящие» слёзы или «почти по-настоящему» радоваться. Но каждый пузырь знал свой конец и боялся последнего: «Пук!..» Лопнувший пузырь больше ни на что не годился. Его нельзя было надуть вторично. Пук-к! Пук-к! И — пустота. Но, тем не менее, пузыри при жизни своей радужной и краткой, неостановимо надувались. Маленькие, рядовые пузырики жили значительно дольше гигантов. Гиганты им вслух завидовали. А маленькие, в свою очередь, молча завидовали величине больших.
Кто мне ответит: почему люди верят словам?! Почему воображаемая картинка становится сильнее прямой очевидности? Нет в мире ничего, что было бы сильнее иллюзий! Человеческое слово — это, как мы все давно знаем, не истина. Но это — обещание истины!!! Слово — не поступок. Но —обещание поступка! Слово людское и есть самый главный лжец! Именно такое слово сделало «революцию», отдав власть над реальностью иллюзиям. Словом, как мечом, разили врагов. Теперь пришла пора делать «харакири» — самим зарезаться инструментом ужасным, тупым и зазубренным. Я вспомнил предвыборную «проповедь» адвоката-святоши: действительно, звучат только человеческие слова, а Слово Бога — иллюзия высшая. Молчание, из которого вышли все остальные звуки. Всякий говорящий должен бы настораживать всякого слушающего. Но этого не происходит. Потому что всякий слушающий — непрерывно говорит внутри себя сам. Все говорят! Никто не слушает и никто не слышит! Поэтому побеждает, «переговоривший» других. Я выгодно отличался в шумном предвыборном «базаре» своим молчанием. Люди подразумевали в замкнутом горле мою близость к чему-то нездешнему…
Обо всём этом я размышлял, лёжа в грязевом бассейне санатория. Меня сторонились. Даже в грязи я оказался один. Не было слышно привычного визга, хрюканья, кряхтения, не ползали на четвереньках, как свиньи, голые инвалидки. Сорокасантиметровый предел был на месте. Но изменился статус. Я, оставаясь сидящим и молчащим притворщиком, всё-таки «поднялся» в глазах любого постороннего наблюдателя: преодолел судебную тяжбу, вошёл в бизнес, полез во власть… Поднялся! Используя своё положение. «Молодец! Вы теперь — наша надежда. Вырвались из болота!» — дружелюбно и заискивающе сказал мне слова ободрения один из городских колясочников. Его душа, как душа раздавленной на дороге кошки, потянулась к моему солнечному сплетению, чтобы досрочно стартовать в заветное «куда-то»… Я только мычал. Каждый истолковывал моё мычание так, как ему было удобно в данный момент.
Обман — повторяется. И слова можно повторить сколько угодно раз, подобно обману. И обман можно повторить, как слова… Воистину, иллюзии повторимы, вот в чём дело! Всё, что существует «во времени», — обман несомненный! Темечко навевало старый, знакомый ответ: «Только правда одна!» Правда, живущая лишь в мгновении. Ну, да... Карикатура «без слов» выразительнее и многоразовее той, что со словами. Только к бессловесной картинке можно приделать какую угодно подпись и смеяться в различных временах и местах над этим по-разному. Ангелы, между прочим, так и поступают с нами. Потому что карикатурная «картинка» человеческой сущности неизменна. Не математическая константа. Без слов.
Своих родственников по крови мы узнаём и называем их поэтому «близкими». В иллюзорном мире «близким» может стать человек, умело применивший для этого «родство слов». Родственником в иллюзиях. Родственником в самообмане. Родственником в надежде и ожиданиях. Так посчитать, весь мир — сплошные родственнички! В «детективе наоборот» человечество вело свою родословную не от первородного греха — от самого чёрта! Бедные, бедные люди! Бедные, потому что привыкли жить, обездушенные хитроумным обманом, и заполнившие пустоту суетой да трухой пересуд — душезаменителем. Мир иллюзии — плоский! Плоский, как зеркало, умеющее, умеющее отражать и перспективу, и глубину. Да только с той стороны зеркала нет ничего. В том-то и сила ловушки! Мы ныряем, как глупые дети, в нарисованную глубину! Что кому суждено? Реалисты разбиваются в лепёшку. А иллюзионисты, нырнув, живут в отражении припеваючи. За зеркало то простым смертным заглядывать запрещено. Опасен рубеж! Все зеркала бдительно охраняют свой тыл. А того, кто всё-таки смог заглянуть за… — ждёт смерть. В перевёрнутом мире смерть в иллюзиях означает и смерть во плоти.
Адвокат-святоша «возился» со мной — возил «инвалида» на «моей» машине по всевозможным людным местам: агитировали, собирали подписи будущих избирателей. Было странновато ощущать себя перед аудиторией — брошенным. Но инвалида любое собрание тут же безоговорочно «усыновляло». Не существовало даже начального скепсиса, обычной настороженности незнакомой публики при первой встрече; город колясочников был, как вспаханное и засеянное поле, а моя собственная коляска — комбайном, пожинающим ростки человеческих надежд. Этот «силос» и кормил любого, кто расставался с людьми ради одинокого своего существования перед ними. С непривычки людоедом быть трудно. Я старался не смотреть на тех, кому меня сватали. Смотрел лишь в блокнотик, лежащий на моих коленях. Велено было записывать на бумагу отражение краснобайских обещаний — наказы и пожелания избирателей. Я, как невидимая помойная яма, вмещал в себя и в свою память нижайшие человеческие требования: закопать разрытую канализацию, найти дотацию для детсадовской столовой, отремонтировать сырую стену и протекающую крышу в коммунальном доме, помочь в приобретении автомобиля, приспособленного для управления инвалидом… Люди слушали, а внутри у них — говорило, говорило и вновь говорило «накипевшее». И вырывалось наружу. Собрание было удобным для этого поводом. Специально предназначенным не только для «выпускания пара», но и для совершения полезной «паровой» работы. Словно со скороварки неожиданно сняли крышку, а от изменившегося перепада давлений «накипевшее» пускало пузыри в несколько раз интенсивнее, чем в повседневном своём кипении.
— Видишь, как на тебя «клюют»? Пользуйся положением, парень! — святоша-адвокат постоянно пребывал в благодушном настроении. В результатах задуманного он не сомневался. Не сомневались в этом и его «овцы», знающие, что серо-чёрная ложь всё равно всё сделает так, как ей надо. Во мне же, бессловесном и неподвижном, они видели призрачный шанс хоть чуть-чуть, хоть ненадолго отодвинуть проклятую обрыдлость — серо-чёрного пастуха своего: бедность и беспросветность. Чтобы канаву закопали, чтобы крыша не текла, чтобы сырой грибок перестал разъедать стену…
Кто-то из участников предвыборной гонки подбрасывал в почтовые ящики жителей талоны на приобретение продуктов со скидкой. Кто-то раздавал спиртное и вещи. Мой краснобай додумался было раздавать людям бесплатную «освящённую» грязь в бутылках, но потом сообразил, что нет пророка в своём отечестве, что не стоит перегибать. «Освящённая» шла нарасхват и втридорога только на материке. Что ж, всякий приличный детектив, даже «детектив наоборот», должен был включать в себя погоню. Моя «гонка» отличалась большим своеобразием. Особенно впечатлял один, постоянно повторяющийся участок предвыборной деятельности — повторное сидение «на кресте». Только теперь я уже собирал не деньги — «подаяние» тоже поднялось. Я собирал подписи в свою поддержку. Люди подходили, говорили мне приятные слова, заполняли графы в бумажном листочке, желали удачи «всем нам». Невольно они косили глаза, осматривая строительство «моего» храма и прислушиваясь к командному голосу новоявленного бритоголового святоши — адвоката. В перерывах между нашими совместными поездками по собраниям, он руководил стройкой: то чехвостил рабочих, то восхищался результатами их труда. Наблюдая суету вокруг и слушая её голос, я сделал открытие: физическое действие в иллюзорном мире и впрямь не имеет никакого значения, поэтому правильнее всего, плюнуть на него, перестать мучиться совестливостью, и перестать обращать внимание на окаменевшую ерунду. Зато смыслы бытия продолжали оставаться смыслами даже в иллюзорном мире! Я сидел в коляске «костюмированный» — в костюме и при галстуке. Пот стекал по спине струйками. Я предполагал, что настоящий свой сюжет жизнь раскручивает на «поле смыслов», а не на поле действий. Действия лишь символизириуют великую невидимую игру. Так токарь точит чугун, а крошка сыплется вниз… Отвердевшие земные иллюзии людского мира как раз и казались мне такой «крошкой», отлетевшей при обработке от главной болванки. Отходы тоже побывали в деле, поэтому и воображали себя «изделием»… Вот почему меня заинтересовал эксперимент: «увидеть суть» в гуляющей публике, в грузовиках и их матерящихся водилах, что паслись подле строящегося храма, в дурацких бумажках, заполненных колдовскими подписями в мою поддержку… Сути не было видно нигде и ни в чём. Или я, слепой, ослеп в своём воображении?! Даже серо-чёрный туман стал прозрачнее, а ласковые слова горожан в мой адрес стали казаться приятной правдой…
В мире смыслов бушевал кризис. Один и тот же смысл могли сегодня брать для вожделенного с ним соития самые разные люди и организации. Как невесту… напрокат.
— Ну-ка, подними руку… Так, хорошо. И лицо делаешь вполне аристократичное. Молодец. Запомни: руку поднимать будешь только по моей команде. Запомнил?
— М-ммм?
— Сам понимаешь. Мною тоже командуют. И командуют тем, кто командует мной. Это — жизнь!
Невольно я стал искать в пирамиде самого главного «командира». Странно. Среди тех, кто подчинялся друг другу, его не было. Люди командовали себе подобными, совершенно не ведая, для чего они это делают?
— М-ммм!
— Подчиняйся! И станешь человеком.
Физиономия инвалида-бизнесмена, радетеля общества, смотрела на меня с большого плаката, укреплённого перед въездом на строительную площадку. Плакат призывал жертвовать «на благое».
По городу также расклеили плакаты с моей физиономией. С поднятой вверх рукой, я сиял из коляски: «Он вас не предаст никогда!» Я стал популярен. Как же! Поднялся от простого нищего до бизнесмена-политика! И до чего же быстро!
— Молодой человек! Что вы теряете, развлекаясь таким образом? Ничего. А что приобретаете? Тоже ничего. Так почему бы не сыграть? Людям нравятся сказки и на этом легковерии дурачков играют все, кому не лень. Можно даже выиграть! Если не в развлечениях, то хотя бы в приобретениях. Вещи и власть — это тоже, в конце концов, развлечение! — библиотекарь, похоже, немного завидовал мне. Желчь в его интонациях сквозила всё чаще.
— М-ммм!
— Из вас сделали живое обещание. Чучело надежд. За это можно потребовать неплохую компенсацию. Таки пусть ваши хозяева полюбят вас за деньги. Вы же, в свою очередь, полюбите деньги. Клянусь! И все вокруг тогда будут любимые и любящие. К сожалению, люди не понимают, что вы «подсадная утка». Они, наверное, не понимают, что «подсадные» — вообще все! Почему никто не крякает до голосования? Почему все крякают только после него?
— М-ммм…
— Официально я работаю на вас, молодой человек. Наш краснобай официально вас продвигает. О вашей положительности по городу ходят нелепые слухи. Вы набрали при голосовании шестьдесят семь процентов голосов. Больше всех остальных! Вы теперь — официальное лицо. Дайте мне на вас посмотреть.
— М-ммм…
— И что вы страдаете? Вас теперь ждёт гарантированное будущее.
— М-ммм…
Меня поздравляли. Лично приезжал, переизбранный в четвёртый раз, мэр. Мамаша держала фарс за чистую монету: «Обо мне не думайте, сыночка! Зарплату дадут — не отказывайтесь. И пенсию свою сохраняйте! Мало ли что! Скоро нам опять на комиссию…»
Вся империя инвалидов держалась на этих основах — на «мало ли что» и «опять на комиссию». У меня было чувство, что я… эмигрирую. Что сейчас я поднимусь на палубу отплывающего корабля и в последний раз помашу рукой оставшимся. На прощание.
Дали приличную зарплату, которую адвокат-святоша у меня не отбирал, на заседания гордумы стали возить на служебном транспорте. Сверчок-статист, конечно, знал свой шесток. Я получил незначительную должность зам-зам-зама, якобы ответственного за контроль по каким-то ревизионным проверкам. Это было легко, я просто подписывал, не читая, всё, что мне подсовывали. На заседаниях депутат-колясочник, в основном, спал. Для меня специально соорудили персональное рабочее место, крайнее в ряду. Постоянный мой судья-сосед чуть-что толкал меня в бок, когда нужно было проснуться, чтобы нажать одну из кнопок — «за», или «против». Всего-то. Нажимал, как велели. Смотрел на соседа-судью и делал так же. Спалось на заседаниях очень хорошо. И сны были очень приятные. Во снах я старался найти бесстыжую актрису, чтобы поскорее предаться с ней делу куда более естественному и приятному, чем то, в котором я участвовал. С привидениями же во плоти надо было играть по законам привидений. Законы здравого смысла, естества и реальности привидения-иллюзионисты не любили и злобно атаковали любое их проявление. Через месяц-другой большинство депутатов просто перестали ездить на заседания, отказавшись от бесплодного времяпрепровождения. Я был исключением, поскольку не принадлежал себе, меня — возили.
Я возненавидел так называемую «власть»! Вот уж где было полное «собрание сочинений» уродливой человеческой природы. Похоже, что этот «многотомник» сочинила сама перевёрнутая жизнь, а уж до-сочиняли себя перевёртыши сами, — украшаясь абсурдными деталями бытия, которые были одна невероятнее другой. Все, кто когда-либо являлся мне в серо-чёрных видениях, были здесь. Ангелы с ядовитым взглядом и ящеры с глазами ангелов. Осьминоги, притворяющиеся птицами и птицы, притворяющиеся осьминогами... Сам себе я казался беспомощной жертвой землетрясения или цунами. Здесь не было случайных людей, всех приводила на депутатскую скамью корысть неминучая. Я неожиданно оказался внутри закрытого клуба, члены которого радостно приветствовали друг друга и были хорошо и давно знакомы. Ад — вышел! А по дороге в мэрию он зашёл в магазин, купил для себя красивую одежду, попутно получил высшее образование и научился говорить красно. Ад изрыгал деньги и поглощал деньги. Он был великолепен в этой своей ненасытности!
У каждого здешнего красавца или монстра имелся свой коронный способ угодить аду, а, значит, и угодить себе. Если верить легенде, то из рая можно было уйти почти добровольно. Из ада — никогда! Даже после изгнания из ада его ослушники просто перемещались по иерархической лестнице в другое место. Ад был непобедим в своей абсолютной приспособляемости к чему угодно. Возможно, он сам и выдумал идею светлого бога и рая, чтобы ещё больше оттенить своё вечное и неувядаемое могущество — техническую грамотность, инициативность и боевой задор, который даже в седовласых депутатах обнаруживался с той же избыточностью, что и в более юных хищниках. Осенённые народным доверием, друг друга осеняли лицемерием. Поначалу, сразу же после выборов, эти люди, как уцелевшая после артобстрела «живая сила», повыползали из своих офисов-блиндажей, щелей-кабинетов и коттеджей-укрытий. Со всех сторон были слышны восхищённые восклицания: «Ба! Ты опять здесь? И как тебя, паразита, опять избрали? Ты же ничего не делаешь! Не умеешь, наверное? Ха-ха-ха!» — «Научусь! Вот у тебя, обманщика, и научусь! Ха-ха-ха!» Люди с удовольствием пожимали друг другу руки, вполне довольные тем, что «костяк» клуба практически неизменен. Количество «билетов» в руководящую верхушку было ограничено, но и количество тех, кто мог себе позволить купить их, было ограниченным тоже. Предложение и спрос в политических высях вступали в разногласие только в период предвыборного обострения. А так — одна семья! В которую братки и иже с ними втиснули голосующую рекламную куклу — меня. Братки тоже хотели дёргать кораблик жизни за штурвал, лучшие из них тоже хотели считаться порядочными, влиятельными и уважаемыми людьми города. В этом политическом клубе я сразу и автоматически занял место, отведённое для безобидной экзотической зверушки. Бывалые зубры и боровы, подходя к коляске, трепали меня снисходительно по холке и многозначительно наставляли: «Ничего! Ничего, парень… Ничего!» Произносимый текст полностью отображал их внутреннюю суть: «Ничего! Ничего, пообвыкнешь потихоньку. Ничего!» Моё молчание и физическая неподвижность заставляли, так или иначе, проявляться в трепании по холке почти каждого. К этому я никак не мог привыкнуть. Стоило сравнивать! На социальном дне моя беспомощность и неподвижность приводили к тому, что я был бит и унижен. Здесь, в зале для заседаний и в кулуарах меня не били, но каждый считал своим долгом «отметиться» у коляски и заверить её водителя: «Ничего, парень, ничего! Бог тебя не забудет. Я лично прослежу за твоей опекой».
В зале для заседаний городские законодатели откровенно скучали. Они «отбывали» здесь «непреодолимые обстоятельства» своего хлебного места. Чтобы не скучать, многие из них переговаривались между собой, шуршали бумагами договоров, в полголоса могли обсуждать какие-нибудь совместные частные планы. Докладчики, попеременно работающие с трибуны, не обращали на гул в зале никакого внимания. Потому что, сойдя с трибуны, докладчик сам занимался тем же. Жизнь, изображающая жизнь, была очень изобретательна. В перерывах состоятельные господа заметно оживлялись и те частные интересы, что на заседаниях обсуждались в полнакала, под сигареты и кофе звучали, наконец, в полную свою громкость. Бас, бас, ещё бас, два дисканта, чей-то фальцет, снова бас… Ансамбль дельцов в основном старался басить. Басовитая нота свидетельствовала о твёрдых решениях и уверенном характере говорящего. Внешне, правда, это так не выглядело: какая-нибудь крупнейшая сделка венчалась школьной лексикой: «Ну, забеги завтра ко мне с договорчиком. Обкашляем за чайком. Как сам-то? А семья? Всё нормально? Отлично! Ну, забегай, забегай…» Слово «забегай» употреблялось часто, за уменьшительностью и незначительностью фраз маскируя крупные махинации. Я же видел и слышал, что творилось в этой «забегаловке». Как говорится, на депутатском столе решались одни дела, а под столом — другие. Подстольная жизнь была основной. Депутатский антураж представлял из себя лишь «ложную позицию», какие армия делает, чтобы сбить с толку потенциального врага. Наивные людишки шли к «товарищу депутату», а он, разумеется, кивал, но в это же самое время невидимые присоски и щупальца оплетали беднягу и изучали заблудшего: нельзя ли чем поживиться? Глубоководные хищные рыбы, там, где царствует вечная темнота, ловят так своих доверчивых жертв «на фонарик». В депутатском исполнении — на «фонарик» телерекламы, показного сочувствия и незначительных подачек. Депутатам досаждали сверхупрямые ходоки, маньяки правды и справедливости, какие есть в любом городе. Эти — записывались на приём, они способны были по многу раз выслушивать «обесцвеченный» ответ секретаря-крысы: «Зайдите на следующей неделе», они способны были высижив-