ать в многочасовых очередях, добиваясь, согласно табличке на дверях начальства, «приёма по личным вопросам». Таких настырных своих избирателей депутаты не без оснований побаивались. Они доставляли им в жизни мелкие, но очень неприятные неудобства. Как вши, или гниды. Поэтому депутат, избравшись, поскорее старался «очиститься» от связи с негигиеничным и бесцеремонным народом. Башни из слоновой кости, милиционеры на вахте, секретари в приёмных помогали неплохо, но не избавляли от визитов полностью. Отменить бы «по личным вопросам», да нельзя: игра в политику требовала соблюдения определённых правил.
Как многослойная печатная плата, это клубное общество таило в себе неразрешимую загадку для непосвящённого. «Навесные элементы» тузов-баронов и братков-смотрящих при определённом политическом навыке ещё можно было успешно поменять, выбросив отслужившую «деталь» — человека — и заменив её новой. А сама многослойная «материнская плата» существующей системы была неремонтопригодна и окончательна в принципе. Её внутренние ниточки-проводнички, похожие на паутинку, состояли из телефонных звонков, подмигиваний, подаренных безделушек и сувенирчиков, красиво оформленных взяток и «откатов», празднований юбилейных дат, рассказанных вовремя анекдотов, полезной дружбы и обязательных взаимных домашних визитов, совместных пикников и мероприятий, из принадлежности к определённой профессиональной или идеологической коалиции. Связи эти были устойчивы, как орбиты планет и созвездий. И некий задающий единый «синхроимпульс» ежемгновенно опрашивал систему и каждого её участника: «Ты готов?» — «Да, я готов!» — «Ты на месте?» — «Да, я на месте!» Роль экзотической зверушки при чрезвычайно занятых господах давала мне неплохое преимущество — я был свободен от всеобщего и обязательного «включения» в схему.
Здесь, под крышей власти, были равными среди равных, как в бане, или в морге: и судья, и толстый портовый гомосексуалист, и сам мэр, и хищники от бизнеса, и главный ревизор, и главный налоговый инспектор, и главный врач, и начальник милиции. Все, голубчики, в полном сборе. Они вдыхали серо-чёрный туман и выдыхали серо-чёрный туман. Без преобразований. Косноязычные, всего боящиеся. Они пришли на землю единственно лишь затем, чтобы побольше вдохнуть и выдохнуть серо-чёрного воздуха… Равные среди равных, и они послушно выбирали над собой того, кто провозглашался головой. Во время своих засыпаний я видел, как клубящиеся пузыри наслаждались собой, сквозь полусон до меня доносились их голоса. Многие пузыри вовсю старались: их глубокие, хоть и фальшивые, переживания бывали столь искренними, что могли довести человека до инфаркта. Некоторые пузыри, проворовавшись, загнанные братками или судьбой-злодейкой в угол, вешались или стрелялись. Некоторые загадочным образом «лопались» в автомобильных катастрофах, оставляя деткам своим состояние и «вечную» память по себе в гранитном исполнении. В такие дни через весь город торжественным, плавным строем текла похоронная процессия, а избиратели, стоящие за периметром оцепления на обочинах, имели возможность плотоядно интересоваться: «Кого опять понесли?»
На казённом автомобиле меня подвозили к нашей халупе, где я ночевал довольно часто. На лимане теперь работали и ночью. Пространство освещали мощные прожекторы, скрежетали железными челюстями земснаряды. Соседи, когда-то ломавшие шапки перед неожиданно начавшим богатеть инвалидом, перестали меня замечать. Как государственную черепаху, покрытую бронированным автомобильным панцирем.
Власть опьяняла всякого, кто её, хоть однажды, попробовал. Попробовал бы и я, да мне не давали. Немой колясочник, я чувствовал себя среди басовитых боровов и зубров маленьким мальчиком, которого пьяные взрослые притащили в распивочную, да, увлекшись своим напитком, так и забыли, почти бросили мальца… Власть, как «дурь», заставляла попробовавших её, стремиться к этому «наркотику» вновь и вновь. Требовались деньги, чтобы добывать новые «дозы». Тем, кто избирался впервые, всё было интересно и в диковинку. Им для полного кайфа хватало и самой лёгонькой «дозы», государственного банкета, например. А искушённым старожилам для счастья требовалось куда больше. Ну, приобретение морской набережной, допустим. Я только никак не мог понять: для чего весь этот спектакль существует? Когда и так всё наперёд предрешено. Однако спектакль выборов не отменяли. Очевидно, иллюзия «законности» требовалась для кормления пошлой и порочной, но всё таки — души. Присной памяти санитар мог бы просто отобрать деньги у ветерана-сморчка. Но нет! Он их — «выиграл». Чувство собственной правоты достаётся каждому: и тому, кто погиб, и тому, кто выжил, и тому, кто проиграл, и тому, кто загрёб себе всё. Чувство собственной правоты! Какая разница: с плюсом, или с минусом, на свету, или во тьме? В колесе жизни это чувство и есть само колесо — его замкнутый обод. Ну, а как же быть с несобственной правотой, которая навязывает себя другим? О! Нет ничего проще! Нужно лишь собрать депутатский корпус в зале, пошуметь для порядка, и — законодательно «протолкнуть» какие-нибудь специальные акцизы на торговлю автомобилями. Потому что зять председателя правительства как раз этой торговлей и занимается… А народу остаётся лишь объявить: «На ваше благо, ребятушки! На ваше же благо!» Бессовестность начальников всегда сочетается с умопомрачительной глупостью общества. Чем глупее общество, тем развращённее и бессовестнее его начальник. Причём, я видел, как деформируется характер даже у по-настоящему совестливых, хороших людей, попавших во власть случайно, по милости своего неукротимого и несгибаемого идеализма. Обычно их, случайных, тем или иным способом «убирали», но до этой крайности доходило редко. Чаще всего, идеалисты сами, незаметно для себя мутировали, приспосабливая и ловко оправдывая свой чахнущий идеализм в мире растущих компромиссов. Личная выгода легко побеждала «чаяния общества». Хотя знамёна в этой битве выгод с обеих сторон поднимались самые что ни на есть «всенародные». Идеалистов просто покупали. Почему? Потому что они — покупались. А неподкупные лежали, как и положено, в гробах, или ещё не родились. Восторженные истеричные активисты, которые впадали в транс, выступая перед народом, — эти верили сами себе до первого окрика или до первой подачки. Они довольно быстро сворачивали свой энтузиазм и затыкали источник вдохновенных речей печатью скорбной улыбки. Потому что быстро убеждались в мудрой справедливости всё того же народа: «Язык мой — враг мой». Особенно, после выборов. Они, так же, как и я, угрюмо сидели на своих «инвалидных» депутатских местах — молчаливые и окаменевшие. «Чего изволите?» — издевательски спрашивал «смотрящий» по законам у законодательного собрания. Все, разумеется, хорошо знали что и как именно нужно «хотеть». И — хотели. Нажимая нужные кнопки и произнося нужные слова перед микрофонами. Я, в отличие от остальной депутатской общины, был инвалидом «в законе» — табуированным и привилегированным существом, священным тотемным животным в людоедском племени «избранников». Я мог себе позволить любую роскошь поведенческой безучастности. А они — нет.
Своеобразным оказалось и другое наблюдение: депутаты-мужчины по психотипу своему напоминали плаксивых девочек или истеричных базарных торговок. Чего только стоил один предводитель партии национал-молодчиков, распространявших «дурь», а теперь ещё и группирующихся в самостийную боевую организацию, поднимающую над собой знамёна религиозного маразма! Этот предводитель плакал, стоило ему завидеть какой-либо храм или знаменитую могилу. А бизнес-леди, попавшие в депутатский корпус и пахнущие дорогими духами, напротив, напоминали бойцовских собак. И если такая «собака» вцеплялась в кого-либо, пиши пропало: перекусит пополам! А потом ещё и проглотит, не поперхнувшись.
На дурацкую свою «работу» я ездил, как в театр, не осмеливаясь послать куда подальше всех тех, кто дарил «нашему инвалиду» всевозможные сувениры: безделушки, авторучки, блокноты-калькуляторы, зажигалки, наборы оригинальных цветных презервативов и чёртиков, выпрыгивающих из табакерок… Тем же самым по отношению ко мне занимались иностранные делегации, которые бывали в городе. Зверушку — меня — бесплатно кормили в одних и тех же ресторанах, возили по одним и тем же экскурсиям, сочувственно похлопывали по холке и на разных языках произносили: «Ничего-ничего, парень. Ничего! Всё образуется». Люди во всех странах пользовались одним и тем же секретом — умением обманывать себя. Чем лучше удавался самообман, тем охотнее в него верили другие. Достоверность в мире наоборот достигалась не молчаливым поступком а крикливостью рекламы. Мучительность подобного существования для меня состояла в том, что суть спектакля я понял и за один день. Смотреть же и слушать его приходилось бессчётное количество раз. Я знал наизусть роль, речи и реплики каждого. Я знал, как фигуры передвигаются по сцене. Время появления участников диалога и тембр произносимого текста. На место исчезнувшего «актёра» немедленно приходил дублёр, который выучивал освободившуюся роль в рекордно короткий срок и играл её с превосходным усердием. Я бы мог один сыграть весь этот спектакль от начала и до конца! И за главу, и за его «статистов», и даже за народ. Никто не делал и не говорил ничего нового. Творческих трудностей не было. Такой спектакль могли бы сыграть даже мартышки.
Выставляя своё лицо на плакат, люди расставались со своим собственным. Отныне их лицо навсегда становилось — плакатным. Редко кто мог позволить себе в этих казённых стенах прежнюю свою естественность. В движениях тела, в речи, в выражении глаз и губ. А если и позволялось «что-то личное» в лице — то только печаль и скорбь. Весёлые дела в казённых домах не творились. Хотя плакатных весельчаков было, хоть отбавляй!
Свои «депутатские» деньги я получил в конверте всего дважды. После чего, нехилая по моим понятиям сумма загадочным образом стала переводиться на материк, в пользу подружки в качестве «поддержки на воспитание малолетнего ребёнка». Хотя все знали, что ребёнок — на мне. Ну, почти на мне… Видимо, тесное «сотрудничество» адвоката и подружки не прошло даром. Их общение стоило мне зарплаты. Плевать! Спорить с абсурдом — самому сойти с ума. Я знал, что инвалидов, особенно недееспособных, обирают. Это была широко распространённая практика. Ложка дёгтя в моём царстве притворщика. Просто поразительно, насколько людям низким нравится унижать всех остальных! Возможно, для них — это единственный способ почувствовать себя в «полный рост» среди подкошенных сотоварищей. Впрочем, по особому распоряжению мэра кормили, возили и одевали меня бесплатно.
В большом ходу у начальства был крик, мат и оскорбления. Иной раз, не стеснялись даже телекамер. Яростный крик выдавал с головой самых ограниченных участников этого балагана. Избранник, отведавший «дурь» власти, ставил навсегда на себя клеймо народного врага. Это условие тоже входило в правила безумной зазеркальной игры. В дальнейшем депутату приходилось принимать специальные меры личной самозащиты, чтобы уберечься от «убийственных» взглядов и вопросов своих избирателей. Тонированные стёкла в автомобиле, высокие заборы, двойные тамбуры приёмных, охранники на входе в заведение, турникеты и спецпропуска — всё это, несомненно служило личному спокойствию. Избранники, как коты, сожравшие хозяйскую сметану, не без оснований боялись своих избирателей. На встречи с ними они ходили с тем же чувством, с каким входит дрессировщик, украшенный шрамами, в клетку к незнакомым тиграм. Главным на таких встречах было — не дразнить зверей. То есть, народ. Не стоило заставлять людей делать мысленные упражнения. Лучше всего было просто раздать незатейливое депутатское «лакомство» — школе подарить мячи, инвалидам дать новые карты и шахматы, а морякам подкинуть гравированные портсигары с порнографической гравировкой. Этого достаточно. И пока избирающая публика разглядывает и ощупывает данное «лакомство» — уходить подобру-поздорову, пока ещё жива невысокая волна позитивных народных эмоций… Ну, можно произнести на прощание обязательную в таких случая фальшь: «Мы — вместе!» Привычное враньё не наказуемо.
А что?! У каждого своя «спецодежда». У кого-то смокинг и дорогой автомобиль. А у кого-то телогреечка, да старый велосипед, доставшийся по наследству от дедушки-почтальона. Главное же не в этом. Главное — в той надписи, что красуется над вратами ада: «Мы!»
Нормальный человек испытывает тягу к обобщениям. Ну, вот его и «обобщают».
Спасали видения. Сердобольная повариха из буфета частенько наливала мне перед заседаниями стаканчик-полтора «креплёного», после чего я засыпал и «улетал», как из пушки. Буфетчица, единственный человек в этом казённом логове, кто до конца понимал мою маету. Потому что она маялась так же. В буфете у депутатов развязывались языки и галстуки. В расторможенном состоянии их плакатное благочиние исчезало за ненадобностью. Труднее всего было, будучи в «этом», наблюдать «это». В буфетчице я угадывал коллегу-притворщика. Думаю, так утопленник боится воды до тех пор, пока не утонет. Ха-ха! А уж на дне — все свои! Ждут не дождутся! «С прибытием, дорогой! Ничего, ничего… Всё образуется!» Утопленники не дышат. Им на дне — хорошо. В перевёрнутом мире дно и есть самый «верх»! Всё самое тяжкое, самое бездыханное само в эти впадины валится. Ведь в аду они выглядят, как вершины.
В общем, везде и всюду жизнью правил «детектив наоборот». Однажды на улице я встретил своего следака, он был уже на пенсии: «Так-так, сынок, так-так. Ты теперь, сынок, не их, ты теперь самого себя бойся… Так-так». Следователь опасался, что и я «одепутачусь» в душе, поглощённый силой казённого дома. И согласился бы, может, да не дают. Кроме инвалида-экзотики, статичных «голосователей» насчитывалось ещё человек пятнадцать. Среди них были молоденький милиционер, рабочие порта, охранница из психоневрологического интерната и им подобные. Группа братков-дельцов, которая пыталась у города «оттяпать» в частное владение морскую набережную, при голосовании «по важным пунктам» всякий раз доплачивала статистам наличными. Перепадало и мне. Обиды и следы несправедливости годовыми кольцами нарастали на моём Древе Познания. Они, обиды и несправедливости, заставляли запретное древо расти быстро и давать горькие плоды. А годовые кольца на соседнем Древе Жизни должны были прибывать в результате радости и счастья. Увы. Редко эти два древа бывают одного роста и одной силы. Да и плодоносят-то далеко не во всякий сезон. К чему это я? Ах, да! Моё Древо Жизни поливала только буфетчица.
Хотелось, чтобы бредовые видения посещали меня почаще. Но, как назло, их становилось всё меньше и меньше. Может, и впрямь на здоровье благотворно влияли и грязи, и здешний климат. Даже мамаша перестала жаловаться на змею в голове.
Стая лжецов и трусов обладают поразительной убедительностью и бесстрашием, когда они вместе. Я видел их мир изнутри. Вот где был бред наяву! Они жили по законам бреда и думали так же. Ад в их лице любовался собою. Я, поскольку было велено, тоже многократно голосовал за выкуп городской набережной в частные руки. И совсем не думал, что это может как-то отразиться на моей скромной жизни. Однако отразилось. Не понятно как и где, за какую взятку и у кого газетчики откопали мамашину медкарту с упоминанием наследственной склонности к шизофрении. Ничтоже сумняшеся, найденное было перенесено и на меня. Оппозиционной прессой уже был отпечатан тираж со статьёй в защиту красавицы-набережной. Шельмующий заголовок гласил: «Депутат-шизофреник, или Общество согласных». Только не вышло пошуметь. Тираж уничтожили. Успел вмешаться экс-авторитет, милейший вор-пахан, депутат, руководящий службой помощи обездоленным детям. К тому же, по чистой случайности, помещение редакции в ту же ночь сгорело. Покровитель-авторитет подошёл перед заседанием ко мне лично и привычно похлопал по холке: «Ничего! Ничего! Мы своих в обиду не даём». После этих слов внутри у меня по всему телу разлилось благодатное и благодарное холопское тепло: обогрели! С барского стола крошки от основной «дозы» перепали и мне. Употребление их внутрь, действительно, необычайно пьянило разум и сердце. Дно притягивало. Могло наступить необратимое «глубинное опьянение», после которого всплытие уже не интересовало. Мысли мои и нервы затрепыхались. Лишь в последний момент темечко успело шепнуть: «Гусь свинье не товарищ, а господин!» И — я выплыл на свет, в свою одинокую бедность.
...Пацан в инкубаторе в какой-то мере повторял мою судьбу. Так мне иногда казалось. От нечего делать, я стал потихоньку привыкать к мысли, что у меня есть ребёнок. Это, конечно, не устраняло одиночества, но хотя бы разнообразило его. Многие депутаты посдавали своих отпрысков «на воспитание за деньги». Справедливо, впрочем, полагая, что для юного поколения так будет лучше. Многие депутатские семьи состояли из стандартного сочетания: старый муж и молодая жена — обоим было некогда заниматься кем-либо, кроме себя самих. Муж по обыкновению «ковал деньги» и заседал, а жена — гуляла в соответствии с запросами своей фантазии. Элитный инкубатор и был создан специально для того, чтобы заседающие могли беспрепятственно заседать, а гуляющие гулять. В инкубаторе деток воспитывали и учили по самым передовым методикам. А во взрослом домашнем мире они, скорее всего, получили бы уроки равнодушия и нелюбви. Так что в перевёрнутом мире плохое от плохого — снова хорошее получается. Многие депутаты избавлялись от своих «грызунов» таким образом. Благодаря чему у мелкоты был шанс вырасти людьми. Сына депутата-инвалида в инкубаторе содержали и учили бесплатно.
06. ЧУДЕСНЫЕ ГРАНИ
В один из сезонов в санатории вновь появился силовик-гиревик. На сей раз он не кидался на женский пол по поводу и без повода, а демонстрировал степенность, соответствующую диплому экстрасенса высшей категории. Что это такое — никто толком не знал. Но слово «высшей» накладывало на поведение здоровяка-колясочника печать особой значительности. Он отпустил бородку клинышком, приобрёл манеру дырявить собеседника, как электробур, немигающим взглядом и постоянно собирал вокруг себя публику, диагностируя желающих, а также пророчествуя и показывая фокусы. Гиревик приехал не для того, чтобы поправлять своё здоровье, а натурально работать — пиариться и выжимать деньгу из легковерных. К тому же, в городе шла подготовка к межрегиональному фестивалю среди юных инвалидов, одарённых талантами. Начальство суетилось, обыватели ходили в приподнятом настроении: «Скоро наш город вся страна увидит!» На лужайке перед бетонным болваном-ветераном колотили скамейки, внизу ставили свет, инженеры центрального телевидения заранее монтировали гигантские краны-кронштейны и натягивали стальные тросики для «летающих» камер. Из повседневной жизнь превращалась в срежиссированное цирковое представление. Скептически на всё смотрели видавшие виды старожилы: всякое сегодняшнее действие в городе не приводило к новому качеству завтрашнего дня — оно лишь взбаламучивало жизнь. Но людям и «взбаламучивание» было в радость. Многое в этой мутной радости было неожиданным. Например, о том, что «грязевой король» и «наш уважаемый депутат-инвалид» объявлен главным меценатом проводимого праздника, сам я узнал далеко не первым. Если без подробностей и мата — от попрошайки на улице.
Гиревик-экстрасенс привез с собой девочку-колясочницу, которая писала стихи и необыкновенно красивым голосом их пела. Вечером в санатории они вдвоём развлекали колясочников, городских зевак и свободный медперсонал.
— Как вам это нравится, молодой человек? Хорошо, правда? Все поэты умирают не так, как остальные. Они умирают в будущем. А потом лишь постепенно подтягиваются сами к своим небесным могильникам… Они хоронят себя в небе. Вы этого не знали? Ах, как поёт, как поёт! Серебряное горлышко! Нас, к сожалению, только закопают или сожгут. Ах, какой голосок! — библиотекарь наслаждался.
— М-ммм!
— Да, дорогой мой, настоящий поэт, как евнух. Или… инвалид. Ха-ха-ха! Песней он с лихвой компенсирует недостающее. Я всегда говорил своей жене, когда отправлялся в очередную экспедицию: «Ты же знала, на что шла, когда с-