огласилась иметь от меня детей: поэтам преступно жениться!» Ах, молодой человек, когда-то и я писал неплохие стихи…
— М-ммм?!
— Да, было дело… А потом, ставши учёным сухарём, я решил воздерживаться от чувственных словесных глупостей. А ведь зря, как оказалось! Зря! Воздержание — кратчайший путь к развращённости. Вы же сами всё видите. Во мне больше нет вдохновения. Осталось лишь — вы-дохновение. Ха-ха-ха!
Девочка пела. Я, счастливый от двух стаканов «креплёного», час назад поданных буфетчицей, «летал» в своём воображаемом царстве чувств. Стихи были какие-то не детские, да и сама талантливая девочка плюс её божественный голосок производили впечатление, что она вообще не человек — миссионер из соседнего мира. Под эту трель, свитую из музыки и слов, не один я блаженствовал и блаженствовал… До тех пор, пока не обнаружил у себя на голове ненавистную царскую корону. Она была по-прежнему очень тяжела и мешала летать, блаженствуя. В придачу ко всему, сегодняшний я-царь, оказалось, был слеп, глух и нем. «Как же я теперь царством-то своим управлять буду?» — где-то внутри заметался, как муха, испуганный вопрос. Темечко, как мудрый визирь, утешило: «Царь! У каждого из твоих подданных есть собственный царь в голове! Верь в это и ничего не бойся!» Ответ меня вполне устроил. Я открыл глаза и снова «прилетел» в центральный вестибюль. Пианино откатили в сторонку. На месте серебряного горлышка колдовал и показывал фокусы экстрасенс-гиревик. Ба! Я даже глаза протёр… Ба!!! Прямо над инвалидом-гиревиком витал ветеран-обрубок, лицо его выражало крайнюю степень ехидства.
— Молодой человек! Вас приглашает маэстро. Идите, идите, хватит сидеть с закрытыми глазами. Нам предлагают…
— М-ммм… — меня буквально вытолкнули в центр. Я был сердит. Начиналась изжога и небольшое похмелье.
— Внимание! Внимание! Любому из вас я временно, при близком контакте могу передать свои способности. Судьбу любого из вас я могу рассказать наперёд с высокой вероятностью…
Полупрозрачный ветеран-сморчок болтался над нами, как поплавок в ожидании поклёвки. Экстрасенс демонстрировал свою «высшую категорию». В большое плоское блюдо он налил чистой воды, подождал, когда вода полностью успокоится и после этого виртуозно положил на поверхность воды в самый центр стальную швейную иглу. Поверхностное натяжение жидкости удержало лёгкий предмет, игла не утонула. Потом он попросил меня сконцентрироваться на солнечном сплетении так, чтобы к игле из него протянулась «дорожка энергии». В руки при этом следовало нагнетать тепло и помогать руками сдвинуть иглу с места, не прикасаясь к ней. Минут через пять-шесть руки начали зудеть, в ладонях образовались два горяченных «пятака», а с кончиков пальцев начал стекать «холодок». Солнечное сплетение вело себя так, как если бы меня в сто первый раз тошнило, — дышалось с трудом. Я понимал, что человек — игрушка внушаемая. Но не сопротивлялся. Было интересно. После того, как все кошачьи души неожиданно «стошнились» через моё солнечное сплетение в «дорожку» — игла завертелась! Публика ахнула и зааплодировала. Жестом гиревик остановил шквал восторга.
— Статическое электричество! — крикнул кто-то из знающих.
Гиревик-экстрасенс ухмыльнулся. Меня привязали за голую ногу голым медным проводом, а второй его конец заземлили через контакт с водяной трубой. Дурак-дураком, я повторил сеанс «игловерчения».
— Вы очень способны! — похвалил меня экстрасенс.
— Случайные токи воздуха! Конвекция, руки поднесены слишком близко! — не унимался скептик.
— Держитесь! Соберите всю силу! — настраивал меня медиум.
— М-ммм…
— Сейчас мы их сделаем!
Блюдо закрыли стеклом. Меня откатили метра на четыре в сторону. И я начал кожилиться. Невероятно, но получилось! Игла совершила несколько стремительных оборотов вокруг своей оси, а потом быстро поехала к краю блюда. Где и затонула, ударившись о стенку. Вся масса воды пришла во вращение по часовой стрелке. Люди аплодировали. Я потерял сознание.
… Я обнаружил себя сидящим в несушечном гнезде и орущим что есть мочи: «Куд-кудах-тах-тах!!!» Гнёзд вокруг было много. В каждом сидела несушка и тоже орала благим матом. Орали все. Но я точно знал, что большинство — пустышки. Яиц не будет. Только крик. Хотелось заглянуть под себя, чтобы узнать: а сам-то каков? Но только я собирался узнать правду, как помимо моей воли рот открывался и я тут же обо всём забывал: «Куд-кудах-тах-тах!!!»
— Подразни меня! — попросил летучий сморчок.
Я показал обрубленному деду язык. Тот немедленно пришёл в неадекватную ярость, разогнался и врезался в демонстрационное блюдо с водой. Блюдо разлетелось на куски. Вокруг начали хаотично двигаться клочья серо-чёрного марева. Я захохотал, довольный представлением. Потому что только что обнаружил полезный способ дразнить мёртвых — их следовало дразнить до злого оживления. Буквально: даже очень небольшое зло предметно оживляло тех, кто болтался где-то рядом. Ха-ха! Доброе оживление обиженным и не до конца упокоенным не ведомо. Дед бушевал. Я кричал: «Куд-кудах-тах-тах!!!» Кто-то поднёс к моему носу ватку смоченную нашатырём. Я замычал и открыл глаза.
Вокруг творилось кое-что интересное. Блюдо лежало на полу, разбитое вдребезги, а его мелкие осколки сами по себе медленно расползались в разные стороны по мокрому полу. Среди суеверных инвалидов воцарилась паника. Самодеятельный вечер скомкался и завершился второпях. Только библиотекарь внимательно и задумчиво изучал то, что представилось его глазам.
— Молодой человек, вы тоже это видели? Знаете, однажды в антарктическом безмолвии я уже наблюдал нечто подобное… Пришлось, в числе прочих, признаться перед сумасшедшей комиссией на материке, что я тоже сумасшедший. После чего мы все вернулись к нормальной жизни на законных основаниях. А что делать? Наша старая правота слепа перед любым новым опытом. Это как никем и ничем не подтверждённая инвалидность… Я смеюсь с того раза! Наша страсть к доказательствам — это уникальный вид восторженности. Восторженность — вот самый главный стрелочник жизни. Кто чем очарован, тот туда и идёт. Причём, я вам, как родному скажу: даже после смерти! Восторженные вечностью, идут в вечность. Восторженные вещами, останутся в веществе…
— М-ммм!
— Точно! Восторженные грязью, идут…
— М-ммм!!! М-ммм!!!
— Врача! Эй, позовите скорее врача! Молодой человек, успокойтесь! Что, уже не звать врача? Хорошо. Вы же знаете: все врачи только помогают человеку умирать. Единственные, кто ему мешает это делать — реаниматор и патологоанатом. Не верьте никому и вы умрёте правильно — здоровым нравственно и духовно.
Меня отвезли на дежурной машине домой. Лёжа на кровати, я видел в окно огни рабочей площадки над лиманом, слышал скрежет металла и крики людей. Идиотский опыт с гиревиком-экстрасенсом закончился для меня плачевно. Сил не было. Я то и дело «улетал». Ночные огни производственной площадки «запустили» моё некрепкое сознание к знакомым огненным людям. Которые, как студенту-двоечнику, разжёвывали базовую элементарщину в устройстве земного общества. Главная мысль была крамольной: общество не живое. Это — «прибор». Крупный и сложный физико-химический и электро-механический «блок», который состыкован с таким же «блоком» в ином языке, или в иной материковой культуре. Блоки соединены в общую «сборку» всей планеты, которая, в свою очередь тоже включена… «куда-то туда». Как это всё работает? О, в том-то вся штука! Успешное функционирование «заведённой жизни» зависит од двух принципиально важных вещей: от правильности всей сборки и от правильной её настройки. Я как бы насквозь стал видеть «схему жизни»: в ней сопрягались настроенные в резонанс колебательные контуры-люди и контуры-страны, в нестыкуемых жизненных местах дипломаты устраивали «гальваническую развязку», всюду подавались «токи смещения» или «управляющие импульсы», действовали люди-резисторы и люди-усилители, однако все опирались в разности потенциалов на «земляную шину»… Это было чертовски интересно разглядывать! Унифицированными и легко заменяемыми в сборке были не только отдельные люди-специалисты и люди-функционеры, но и целые «блоки» — заводы, промыслы, действующие образовательные и религиозные приоритеты, даже эпохи. Потрясающе! Схема не могла себе позволить, чтобы какие-нибудь отдельные двуногие «детали» или «блоки» начали самостоятельно думать, или действовать. Упрямцы выпадали из схемы буквально. Впрочем, известная банальность в новейшем своём исполнении имела особое развитие. Ещё вчера, как говорится, схема жизни носила, так сказать, аналоговый характер. Ещё вчера в ходу были формулировки типа «возможно, если, то, наверное…» Приблизительность схемы позволяла существовать и «приблизительной», не до конца регламентированной, человеческой жизни. Но грянул гром! Тотальная оцифровка мира изменила психологию «сборки» фатально. Неопределённости стали вообще невозможны. Только два устойчивых состояния: да, или нет. Новая схема требовала того же до последней «детали». Так я увидел финальный апокалипсис. Оцифрованный человек и его мир единодушно, как строй солдат, произносил бескомпромиссное: «Да!» — исключительно в свою пользу. Терпеливая природа, тяжко вздохнув, отвечала своё: «Нет!» После чего серый туман разошёлся, а голуби, питающиеся кровью, вновь перешли на зерновой рацион. Что ж, победителей не судят. Просто не стало тех, кто умел бы судить… У природы не было «подробностей». В каждом своём проявлении она была одинаково тотальна: и в красном гиганте, и в галактической спирали, и в атоме.
Огненные люди беззлобно смеялись, глядя на мои мокрые глаза. В ушах шумело, словно весь мир штормило.
Слухи о «чертовщине» во время проведения «художественной самодеятельности» в санаторном вестибюле мгновенно распространились по городу. Дети на улице стали на меня показывать пальцем.
Накануне фестиваля юных талантов-ивалидов здоровье моё резко ухудшилось. Мучили бред и рвота. Мамаша повалилась в истерике в ноги главному врачу санатория: «Спасите сыночку! Ему нужна отдельная палата и специальный уход!» Из мэрии тоже похлопотали. Отдельной палаты не получилось, так что, я лежал на своём привычном месте, на веранде, или в «офисе», если иронизировать. В качестве сиделки ко мне приставили мамашу, а библиотекарь ставил капельницы. Кроме того, случилась бессонница. По ночам я флегматично смотрел на бетонного болвана внизу, около которого часами кружил призрак-ветеран. Он то разгонялся и с размаху врезался в бетонное своё чучело, то мочился на свои начищенные награды. К утру они тускнели и покрывались окислами. Днём их торопливо чистили, не понимая причин порчи, а в следующую ночь опять всё повторялось. Бутафорные блестяшки бетонного сморчка-обрубка тускнели очень некстати — фестиваль предполагался патриотический. Я читал его Положение: «Номера на конкурс предоставлять исключительно положительной направленности». Ну-ну. Тот, кто так думает, наверное, и на качелях готов раскачиваться только в одну сторону…
Кто-то из местных посоветовал «освятить» памятник ветерану ещё раз. Главврач и экс-авторитет приволокли для этой цели к памятнику адвоката-святошу. Было заметно, что нахальный приспособленец неуверен в успехе и боится начинать. Мне уже становилось лучше. Я выкатился поглазеть на дармовое представление.
Вор-авторитет подбадривал тушующегося:
— Все мы грешны. Начинай. Всё у тебя, браток, получится. И по ржавой проволоке идёт ток… — это расхожее утешительное заявление я многократно слышал от не совсем честных и не совсем порядочных служителей культа.
Адвокат-святоша зажёг свечку и стал читать молитву. Потом он, как зверь, стал ходить вокруг памятника. Даже спел, как мне показалось. Потом… Потом средь беля дня сморчок-ветеран возник передо мной. Он плакал: «Закопайте, суки! Закопайте!» Он опять говорил не про землю.
— М-ммм…
— Сегодня в мэрии окончательно утверждается регламент фестиваля. Приехала центральная пресса. Твоё присутствие обязательно, — вор-авторитет был сама любезность. Путь до мэрии я проделал, не вылезая из коляски, в багажном отделении его огромного джипа.
Тускнеть награды перестали. Ночью, коротая бессонницу, я выехал на прогулку вниз. На дне фонтана с открытыми глазами лежал сморчок. Земные «фантомы» дёргали его и он, похоже не знал, как с ними расправиться и куда от них деться. Я искренне пожалел старика. Даже предоставил бы ему свою «кошачью дорогу», чтобы старик сбежал от этого ужаса в заветное «куда-то», но человек слишком уж велик и кошачья тропка для него мала.
На лимане работал копровый молот, забивающий в болото новые сваи. В такт его ударам я подтягивался на турнике. Во мне накапливалась запредельная остервенелость. Я опять не хотел жить. И опять — не хотел иначе, чем раньше. На сей раз: решительно, зряче, от нежелания находиться среди всего «этого». Гиревик нечаянно что-то «повернул» внутри моего существа. Я стал без помощи бреда беспрепятственно «читать» мир на всех его явных и неявных полках и стеллажах. И вскоре обнаружил: читать нечего. Мир многократно перепевал и переписывал и перерисовывал сам себя. Мир вокруг скучал, но боялся себе в этом признаться. Он был одной огромной и бесконечной Скукой. Мир внутри меня пришёл к тому же. Два мира скорбно смотрелись друг в друга. А руки всё дёргали и дёргали сидящее тело вверх, а тело — вбивало и вбивало своим задом в сиденье кресла-коляски чёрную вселенскую скуку, как последнюю сваю: «Бух! Бух! Бух!» Я сопротивлялся и заставлял себя думать о том, что мир вещей прекрасен. Что вселенной снится вещий сон — сон о веществе: о звездах, о туманностях, планетах и овеществленных идеях… Дух Вселенной мечтает стать одним сплошным веществом! Как точка. А потом — бухнуть очередным первовзрывом. Вечный дух… Вещий сон… «Бух! Бух! Бух!»
— М-ммм!!!
— Сыночка мой! Наджабитесь! Не надо бы так.
— М-ммм!!!
Ну, кто бы мне поверил несколько лет назад, скажи я о таком! Что я буду трусливо сидеть в инвалидном кресле не по своей воле — симулянт-богач, симулянт-патриот и симулянт-гражданин. Знаменитый, как нарисованный талисман на рекламируемом товаре. Несомненно, я был самый «плоский» изо всех плоских господ, что когда-либо красовались на буклетах и плакатах. Моя реальная «глубина» была не толще бумажного листа. Но кто об этом знал? Студенческие мечты дальше «хорошенького» не заходили: хорошенькие девочки, хорошенькая карьера, хорошенькая зарплата… Что ж, у судьбы патологический слух: услышала. Хорошенькое подменило просто хорошее, а уж дальше, видать, покатилось само.
Прикатили деятели с центрального телевидения. Они всем здесь начали распоряжаться с уверенностью инквизиторов. Непокорных сжигали на кострах.
Попробую объяснить. Луну без Солнца не увидишь. То, что не имеет собственной светимости, волей-неволей, приходится освещать дополнительно. А это — уже искусство! Отражённый свет должен быть обязательно «ослепительно красив» — в этом, насколько я понимаю, суть постановочных телевизионных шоу. А то! Коррекция одноразового изображения производится значительно быстрее, чем коррекция живого оригинала. В телевидении всё подчинено именно изображению! А мир подчинён — телевидению. И инквизиторы этим безнаказанно пользовались. На их кострах жарились чьи-то репутации, пылали горы рекламных денег, а в колдовстве их софитов начинали сиять даже бездарности. Но фестиваль детей-инвалидов смутил даже самоуверенных профессионалов из центра. Дети были талантливы, просты в общении и не понимали заказного поведения ни на сцене, ни перед камерами. Изобразительная «коса» нашла на «камень» природной человеческой естественности. Многие девочки отказывались от макияжа, а мальчики наотрез не хотели переодеваться из парадного домашнего в чужое парадное. Главный распорядитель шоу орал на них. Некоторые участники, пожав плечами, вместе с родителями разворачивались и уезжали. «Вы — преступники! Вы срываете праздник, который увидит сам президент!» Талантливым деткам на «самого президента» было глубоко наплевать. А вот от бесцеремонной грубости шоуменов и фальшивых аплодисментов было стыдно. Действие напоминало пытку. Многие творческие выступления записывались заранее, с дублями и противоречивыми советами режиссёров. Чтобы потом, в чистовую, за монтажным столом свести якобы «прямой эфир» без единой технической и идеологической помарки. Чтобы «самому» понравилось… Получается, все работали только на него одного, а не на самих себя. Даже в «картинке». Это отточенное до блеска показушничество было противно не только детям.
На сам фестиваль «сам» прислал телеграмму, в которой содержались слова, написанные роботом. Эти слова со сцены прочитал робот-мэр. Роботы, сидящие в рядах почётных гостей, показательно аплодировали телеграмме робота громче остальных. Дети тоже растерянно хлопали в ладоши, нехотя примеряя на себя власяницу взрослых: а каково это, быть роботом?! Похлопал и я. Меня выкатили на видное место, чтобы каждому инвалиду-участнику инвалид-меценат лично вручал цветы и сувенирные значки. Въезд на импровизированную сцену был специальный, пологий. Мне было грустно. Девчушку с серебряным голоском и экстрасенса-гиревика не допустили. Они хотели выступать только вместе — в этом состоял «сеанс одновременного исцеления», ради которого они и приехали на фестиваль. «Шарлатанов убрать!» — гаркнул главный распорядитель и тему закрыли.
Наконец, началось. Гимн страны воткнулся ходячим в одно место, как горячее шило. Все они вскочили и вытянулись в струнку. Инвалиды сидели. Им никто не «отдавал честь» и они её никому не отдавали. Каждое слово в государственном гимне было враньём. Каждое!
— Мы клянёмся перед памятью великих героев… — отряд местной молодёжи умыли и причесали, а также заставили их выучить слова, которыми они звонко сыпали перед объективами и микрофонами. Кое-кто из этих юных «звонарей» был мне знаком — например, подросший гадёныш на роликовых коньках, торговавший «дурью».
Нет смысла рассказывать о торжественном открытии, речах, музыкальных и иных конкурсах, о патриотическом вранье и возложении цветов к бетонному обрубку — всё это напоминало радужную игру щедрого южного солнца на поверхности летящего мыльного пузыря. Пузырь взлетел и лопнул за один вечер. Большего от него и не требовалось. Детки получили грамоты и призы, а взрослым раздали от моего имени «специальный бонус» — освящённую грязь. Все были счастливы.
На заключительной ноте фестиваля адвокат-настоятель будущего храма произнёс пламенную речь: о нравах, о подонка, о памяти и прошлом, о великих муках и мучениках, о том, что только духовным трудом даётся жизнь… Обрубок — воздушная торпеда — врезался и в него. Как слону дробина! Будущий настоятель только высморкался.
Декорации разобрали. Бессонница продолжалась. Ночью из фонтана вылез сморчок и опять стал поливать виртуальной мочой свой земной «якорь» — монстроподобное изваяние того, кем он был раньше. Дед уже не ругался, он, скорее, скулил: «Закопайте, суки! Закопайте…» На фестиваль приезжали его родственники — «наследники славы героя». О своём шумном «наследии» они узнали неожиданно, от телевизионщиков. Вообще, в эти дни перед микрофонами было сказано столько слов о доброте, сочувствии и единстве жизни, что их с лихвой бы хватило всему человечеству на несколько тысяч лет для автономного существования в бесчувственном космическом пространстве. На кладбище психоневрологического комбината, где действительно было закопано тело обрубка, никто из родственников так и не ходил. Там не было телекамер. Родственнички роняли натуральные слёзы в более удобном месте и публично.
«Закопайте…» — скулящий сморчок поливал на себя самого всю ночь. Под утро я кое-как уснул на улице. Но блаженство сна длилось, к сожалению, очень недолго. Меня разбудил человеческий вопль: «Чудо! Чудо! Смотрите, чудо!!!» Из глаз бетонного болвана что-то текло, награды сияли в лучах утреннего солнца, как новенькие. «Миро! Это миро!» — люди фанатично кинулись собирать то, что выделилось из «плачущего солдата». Такой полтергейст я видел впервые. За деда было обидно, а от людей — противно.
Библиотекарь тоже присоединился к любопытствующим: «Люди поклоняются следствиям, потому что не видят причин» — он не собирал «каменные слёзы», как остальные. Похоже, от людей ему стало противно намного р-