< 7 >

коктейли судьбы…
Не выпьешь всё до донышка –
не протрезвеешь от иллюзий.

Бездомны
жаждущие лона,
Безродны
славящие знать,
Безумны
ждущие закона,
Безвольны
любящие власть.
Но вот
иной гонец явился,
Пространство
странное изрек,
И тайным
в тайну уложился
Краеугольный человек.
Чтоб век,
минув нетерпеливо,
Вдруг
обнаружил под собой
Опоры
девственное диво
Для
обновлённости земной.
Ликуйте,
жаждущие неба!
Отныне –
мир и простота.
Любовный дух
горячим хлебом
Снисходит
в новые уста.

Кожу рёбенка покрыли пятна экземы. Похоже на землю, покрытую пятнами городов. Мама и врачи советуют:
«Не чеши! Хуже будет».

Держать настроение нужно самому, на свой собственный лад, а не зависеть от внешних причин, которые его «держат» по принуждению. По принуждению моды, клятвы, или ещё как-то иначе.

У самолюбия
лицо смерти.
Хочешь убедиться?

Стремление к свободе ведёт к одиночеству. Стремление к высшей свободе ведёт к высшему одиночеству. Дальше куда? Остаётся одно – разрубить одиночество надвое! Пусть анитподы плодят анитподов и стремятся… к свободе. Иного выхода целому в двойственном нет!

Знак препинанья – изреченье!
Молчанье – высшая волна!
И лучший сборник сочинений –
Последней точки глубина.

Вы знаете, кто стоит в этой очереди? Вы знаете, где она начинается и куда тянется? Эта очередь – наша жизнь.
Лучше всего эту очередь наблюдать со стороны, воображая себя независимым от фатальной картины. И что же находится в поле зрения? Очередь! Очередь за собственной смертью. Длина этой очереди поистине огромна! Юные щенята, скуля и резвясь, задирают взрослых, но это не избавляет их от недрёманного ока и уз опеки; заботливые, выстраивают они своих чад в те же шеренги, в которых воспитаны были и сами; очередь соблазняет! очередь манит и учит! – власть её безусловна и выбора не существует. Однажды рождённый, ты станешь её новой сытью. А за чем же стоим-то? Что дают? И почём? Юным вряд ли вопрос интересен. И – противен ответ финалистам. А чуть выше голов стоит глянуть – Бог ты мой! – не одна эта очередь, не одна. Много их. Множество. Многое множество множеств! Вот учёные люди стоят, машут шляпами детям своим и очками сверкают, и слова говорят наособицу, будто книгу читают, и на жизнь смотрят, как на искусство – ценят знаки и значимость. А другие становятся в развесёлой длины балаган; песни, танцы и смех их на зависть безумен – эти счастливы тем, что имеют, и счастливы там, где стоят, им начало с концом – не указ.
Так за линией линию жизни чья-то чертит рука. Безупречная и бездушная в этой странной игре. Вот покорно стоят в бедной цепи рабы, вот наследные принцы блюдут чистоту своих древ родовых, вот пьнчужки толкают друг друга и ссорятся глупо, бездарно, уныло; а не выдержит кто-то тоски этой длинной, место покинет своё, побежит оглашённый, да и канет досрочно. А пустоты затянутся тут же: монолитен сей важный поход! Каждый ищет свой ряд. И в ряду том чует личное место. И другого готов потеснить, лишь бы сбыться, свершиться, собою пространство людское занять. И лелеет, и холит любой обладатель своё обладание, хоть и знает, что пропасть в конце неизбежна. Что там, что?! Там трухою врёмен осыпается пыль человечьих судеб.
Иногда происходит чудное: перебежчики мечутся с места на место – то из принцев в бродяги бегут, то из грязи спешат в золотые мужи. Перебежчики – редкость. Дух овечий парит над людьми! Ну, а кто не смешон? Жизнь – это вход в тишину. И закон встречи с ней есть закон ожидания. Это очень смешно – быть серьёзным, когда всё так нелепо. В никуда осыпается прах. А от самого конца животрепещущей очереди к её началу ползёт удивительный слух, что не кончится очередь прахом, что продолжится ход и над пропастью – не все в пустоту, мол, из шеренги шагнут, безбоязненно, и не всем, мол, она станет твердью. Где-то там, за пределом пределов сольются в единый надземный поток и учёный, и пошлый холоп, и убийца, и жертва его. А чтобы сделался слух этот плотью иной, неосязаемой, новой, невидимой, рождают верующие верующих – продолжение для усопших. Они тянутся так же, как все: бесцельно в начале собравшись в единый поток, готовы бесцельно исчезнуть в конце. Эстафета спешащих по кругу финиша не имеет. Старая плоть порождает юную веру, чтобы юная плоть не боялась бессмыслицы.
Бесконечность перед нами и позади нас одинаково непредставимы. Молох работает неутомимо, мелет и мелет, – труха бытия осыпается вниз, стон воспаряет. Бездельники любят кричать: «Ах, спаси и помилуй!» Дерзкие строят себе костыли долголетия. Трусы разум свой прячут в забвениях. Зверь и птица, и большая и малая тварь, и человек с его гордостью вечной – все стремятся в одном и в одно. Вот ведь что. Так длинна эта очередь! «Э-ээй!» – любопытствует юность. Эхо не возвращается. «Э-ге-гей!» – кто-то кричит, оглянувшись напоследок. Эхо не возвращается. Звук бессилен, а вид мимолётен. Кто свою очередь отстоял до конца, изумлённо твердят, как один: «Словно миг пролетел!»
Был велик и охален конструктор вращений вселенских. Когда всё заработало вдруг, он смеялся и хлопал в ладоши. Кто бы стал сожалеть о песчинках в песочных часах?!
Нетерпеливые злобно кричат: «Кто последний? Подвинься!» А последние знают, что первых не будет. Что ж, не слепой и сторонний промысел был скульптором здешним – скука и страх, голод и гордость породили сей мир иллюзорный. Невозможность продолжиться в плоти завершилась возможностью стать наваждением. Песней, книгой, легендой и мифом, памятью знающих и верой непомнящих. Головы сделаны выше подошв, и головы держат нетвердую твердь – облака представлений. Наши планы, идеи и мысли – вот та самая «пыль», что висит словно радуга над красотой жизнепада. Здешний свет обогреет ладони и лысину, а нездешний – убийственной силы.
Почему «Я» человек, а не бабочка? Почему своё стояние в очереди, если не будет бабочек, «Я» поймёт как утрату? Почему бабочке безразличен человек, почему ей безразлична очередь? Бабочка счастлива, когда над нею есть небо. Человек счастлив, когда над ним есть крыша. Человек никогда не сможет стать бабочкой, потому что она никогда не согласится жить под крышей.
Описание принципов человеческой очереди почему-то кажется важнее описания окружающей её природы. В том числе, и природы времени. Важно знать, что ничего не важно. Все в природе это знают. Все, кроме человека. Наслаждаться жизнью, не стремясь к наваждениям, не сожалея ни о ком и ни о чём – этим «безумием» награждены лишь поэты. Деньги и вещи, движимые и недвижимые ценности, видимые и невидимые наши сокровища – они есть или их нет?! Начало очереди жадно просит: «Дай!» А конец очереди умоляет: «Возьми!» Но между первыми и вторыми – огромная дистанция, «глухой телефон». Что уж говорить о дистанции между теми, кто будет после и теми, кто был до нас? Взгляните: цветы уже созданы и мы ими любуемся. Цветёт ли и сам человек в надежде на чьё-то любование? Цветы ведь не могу любоваться собой. И мы – не можем любоваться собой. Не должны. Мысль можно выразить ещё и так: наследие моё огромно, а наследников нет! Хорошо, если эта проблема касается только денег и вещей, которые можно просто раздать. А если это другое? Если это то, что существует вне вещей?! Тогда – горе: очередь столкнёт и это.
…Глядишь, незаметно и скоротаем своё мгновение: за разговорами, путешествиями, ссорами и объятиями. Прозвенит будильник, проснётся дочурка и весело скажет: «Пора!» И я соглашусь печально: «И вправду пора». О чём сожалеть? О месте в очереди? Не более того. Так стоит ли сожалений то, что вообще ничего не стоит? Чья-то очередь идёт быстрее, движется, как у солдат на войне, чья-то медленнее. Странные люди! Они боятся заблудиться там, где заблудиться не дадут. Имя бога – Смерть. Повторяя друг друга и повторяясь друг в друге, ступая след в след, осторожно и крадучись они несут на себе свой опыт и свою науку. След в след! Так появляются каноны и служители ортодоксов. Неужели «оставить след» в жизни важнее самой жизни?! Очередь сводит людей с ума: след может сделаться целью пути. Да где ж это видано?! Грядущая пропасть уносит явленья бесследно, бескрылым же страсть как охота «остаться». Смешной и обидный человеческий миг бытия – что ни след, то ловушка. В пропасть сойти заповедано! Так отцы и деды ушли. Это – сюжет. А сюжет порождает размышления, которые заменяют нам реальность. Возможно, размышления и есть та самая глубина, и та самая «радужная пыль»; если слишком долго смотреть на неё, галлюцинации внутри черепа и галлюцинации, принадлежащие внешней бескончности найдут друг друга.
Обида как вид ожидания; многие в нетерпении пытаются обмануть естество, обманувши себя, – воспарить, вознестись над беспощадною карикатурой. Как, как вознестись-то? Да как угодно: размахивая кадилом или впадая в самодельный гипноз. Воображаемое сладостно смешивается с той феерией, что парит над гудящим и стонущим колоссом жизнепада. И уж не различить где чьё. Думается, что при взгляде с того света – этот не так уж и плох. Как, впрочем, многое из подразумеваемого «там» понапрасну нам кажется ангельским.
У кого-то очередь тянется всё время под гору, у кого-то поочерёдно то вверх, то вниз, а у самых счастливчиков она – всегда в гору: некогда восходителям думать о посторонних глупостях, о каком-то там «начале» или «конце». Двигаться надо!
Ах! Расскажу-ка другу-художнику этот сон, эту апокалиптическую карикатуру. Послушает он, усмехнется, небось, и

.: 8 :.