< 26 >

как положено.
Пассажиры планеты Земля нервничают, они не без оснований чувствуют себя заложниками в этом беспримерном космическом полёте. А в полёте участвуют и дураки, и террористы, и фанаты идей. «Кто виноват?» – на русский лад вопрошают взволнованные пассажиры. И находят ответ: державы-дураки, страны-террористы, государства-фанаты. Затем наступает очередь второго сакрального вопроса: что делать? Скорее всего, дураков будут учить, бандитов уничтожать, а фанатов изолировать. Если успеют, конечно.
Когда мы начинаем вспоминать своё детство? И почему? Очевидно, с какого-то момента бытия наступает нехватка открытий, всего того, что случается впервые, и тогда голодный мысленный взор обращается к неистощимому источнику – к началу начал. Личное прошлое надёжно, как ангел-хранитель. Конечно, оно не способно вести в неведомое, зато оно щедро, как аппарат искусственного дыхания, питает уставшую душу.
Мы уйдем, а книги – останутся. Это правильно. Плохо ведь, когда иначе: книги уходят, а мы – остаёмся… Это значит, что людское время опять завихрилось, в нём появилось встречное течение, вновь образовалось застойное место, болотце истории. Книга делает течение времени видимым. Книга – это братская могила человеков в небе. Плохо, когда случается переворот и земля становится братской могилой для книг.
Одни тратят время жизни на то, чтобы «стать» человеком, другие тратят не меньше усилий и времени, чтобы им «казаться». Знаете, я подозреваю, что в итоге всех усилий «стать» и «казаться» – одно и то же.
Религия клонирует души, образование клонирует разум, а техника вот-вот научится клонировать форму. Кто такой «клон»? Он ведь не только одинаково со всеми выглядит – одинаково думает, одинаково чувствует. А это началось за много тысяч лет до нас. Клонирование спускается с неба.
Я есть возможность для другого человека. Другой есть возможность для меня. Складываясь, наши возможности преодолевают невозможное.
Слова – удивительные разведчики! Они способны подняться над событием и даже намного опередить его, способны создавать в любых временах мосты и ловушки, они – гении образа: слова рисуют то, что видит и слепой.
Вокруг реального невидимого всегда вертится масса шарлатанов, спекулянтов, которые сами по себе мало что значат, зато «при ком-то» или «при чём-то» они — величина! Невидимку-веру можно «раздуть» до величины чудовищной. И шарлатаны тогда обретают чудовищную власть.
Прошлое – прекрасный напиток! Его можно пить душой и сердцем. Отстоявшееся, перебродившее время необычайно светло! Мутное «сусло» повседневности, «тяжёлый осадок» перемен – всё на дне; не баламуть прошлое до самого дна, не порть вина времени! Прошлое — не урок; прошлое существует для наслаждения.
Для создания чего-то действительно бесценного достаточно снять бирку с ценой. Именно «бирка» мешает мне любить в государстве то, чего здесь нет, не было и никогда, наверное, не будет – Родину. На всём, на всём вокруг есть своя непомерная цена: долг, вера, обязанность, деньги, кровь…
Я знаю, что все люди чужие. Но к любому из них я отношусь, как к родственнику. И мне не понятно: почему родственники относятся друг к другу, как чужие?
Где-то в носу у нас свисают, как мох, малюсенькие клетки мозга, отвечающие за сигналы обоняния. Все остальные раздражители мы получаем в закодированном виде, через специальные приборчики-рецепторы, так сказать, через посредников. А вот обоняние мозг почему-то не доверяет никому: сам нюхает, напрямую. Наверное и впрямь, истина – в запахе! Самые тонкие наблюдения относятся именно к этой стороне чувств. Ну, например, даже я заметил: в первые годы нашей совместной жизни жена перед сном ела мятные таблетки, а сейчас – ест чеснок. Моим мозгам есть над чем поразмышлять напрямую…
Идеализм внутри человека должен расти и увеличиваться пропорционально росту всей внешней безнравственности, иначе не удержать в равновесии ни самого человека, ни его мир. Старики справедливо говорят: «Плохо!» Впрочем, они умрут и, как всегда, будет «ещё хуже», то есть, по-другому. И появятся иные старики, но скажут прежнее: «Плохо!» Поэтому я учу своих детей сразу двум вещам: идеализму и старости. Так я желаю им счастья.
Замечательно, когда больной всё время говорит о здоровье: он нацелен на лучшее. Но в жизни гораздо больше противоположного: больной говорит о болезнях. То же и в искусстве. Самая трудная вещь в искусстве – это оптимизм.
Обычно я жду, когда вижу, как сразу несколько дорог судьбы предлагают свой выбор. И не просто жду, а – замираю в особой неподвижности, полнейшем опустошении и безразличии ко всему. Это важно. Потому что каждая из дорог – это ещё не пойманная Жар-Птица, и важно её не спугнуть, важно не мешать ей, чтобы она сама тебя выбрала. Какая выберет – туда и пойду.
В идеале время – это точка. В точке времени нет. Как у Бога. Может, поэтому русская душа так стремится «дойти до точки»? Каждый здесь ищет свой собственный вариант. Живое мгновение – не для толпы.
Беззаконники создают законы. Для того, чтобы подданные могли верить в «правду» от имени закона.
Жизнь – это физическое место, в котором накапливается особая «сумма» бытия: время, опыт, сила, деньги, вещи, традиции. Подлость государства заключается в том, что оно делает «местом вложений» не самого человека, а какие-нибудь конторы. Поэтому «прибыль» себя самого получить очень трудно.
Поделиться слабостью можно только со слабым.
Родительская беспомощность выглядит, как непрерывное ухаживание; политическая беспомощность – как тотальный контроль.
Чтобы скрыть собственное важничанье, мы обожаем говорить о чужой гордыне.
Когда-то, давным-давно, мир вокруг был никакой, копеешный, а Человек – богат. Решили они сыграть друг с другом. Игра называлась: «Жизнь».

Тупик,
наивный и проклятый,
Плодит добром
от страха страх.
Порядком
временным объяты,
Изгои юных дней. В стадах
Блуждают, портятся,
взрослеют,
В прыжке
танцуют на весах.
Дорога в ад
во тьме белеет –
В железах, в бусах,
в образах.
Глава горда
и взгляд подножный
Одет умело в мир зеркал;
Мечта больна
о невозможном:
Овеществляется финал –
От страха страх,
воспетый стражем.
По трупам лезет к небесам
Патриотизмов
гадкий бражник...
Гробы поют на голоса!
О, Боже!
Как начать желанный
Поход, свободный от чудес?
Уж осень в кителе парадном
Стоит. И ордена роняет лес.
От страха страх
не даст безумцам
Плаща
с отцовской теплотой...
Так сладко
в детство оглянуться
И плыть,
прощенными, домой!
А час забвений
славен шумом.
Не нужен трезвый дурачок
Знаменам, гимнам,
гордым думам.
К плечу сплотившие плечо,
Стоят,
застывшие в застывшем.
Лишь страх от страха
держит шаг.
Богоподобные мартышки
Пустыней дышат, не дыша!

Хозяин весел без вина,
Болезнью учит хвастуна:
«Неповторим не тот, кто просит,
А кто – даёт, даёт, даёт...»

Особенная нотка в музыке моего внутреннего мира – общение с заключёнными. Почему-то всегда к ним тянуло. Возможно, привлекал сам авантюризм контактов, соблазнительный флёр общений. Зеки в России всегда были свободнее граждан. Свободнее внутренне, употребившие эту свободу во вред себе и другим. Вред меня заботил мало, меня интересовала формула свободы. Те, с кем я случайно встречался на почве романтических провинциальных приключений, были легки на откровения, нуждались в человеческом участии и душевном тепле. В качестве «Золотого ключика» между мирами мы обычно использовали стакан, до краев наполненный напитком дружбы и доверия – «бормотухой». Огромная Россия не одну тысячу лет воспитывала своих чад на сверхнедоверии: самоедством, пытками, доносами, тюрьмами, рекрутчиной, рабством, проверками, героической глупостью или духовным оскоплением. Разумеется, тюрьму не любят ни тюремщики, ни заключенные. Её никто не любит. Однако Россия – тюрьма несомненная: и тело, и разум, и чувства содержатся здесь в обязательных кандалах. Такова традиция. Особый «наш» путь, особое «русское счастье» – преодолеть непреодолимое и полюбить жизнь, хоть на миг, хоть на полрюмочки, полюбить другого живого человека таким, каков он есть: без унизительного недоверия и проверки. Зеки на это упражнение годились сразу же. Они рассказывали мне о своей бездомности, о благородстве внутренних порывов и жестокости случая, о собственном безволии и надежде на мифы; я легко оставлял случайным неопрятным людям, ворам, ключи от собственного дома, легкомысленно брал на сохранение их деньги и документы, говорил с паханами на философские темы, орал под гитару сам и слушал ответно слезливый «наив» под бренчание жалобной первой струны. На краткий миг тюрьма исчезала, потому что мы жадно слепли от глупого, но самого верного русского счастья – забыться, забыться, забыться! Проверяющий этого не поймет.
…Как-то в разговоре с офицерами колонии я неожиданно повернул русло беседы в направлении телевизионного сценария. «Мужики, у вас ведь в зоне есть баня для заключенных? Есть. А не слабо голяками вместе с вашим подопечным контингентом на парок? Идея такая: сидят голые мужики, обсуждают общие какие-то темы. Жизнь, которая, как известно, одна-единственная на всех. Ну, сидят, парятся, а потом хорошему приходит конец: каждый одевается в свой мундир – одни в форму, другие в робу… Мундиры ведь правят жизнью!»
Сниматься офицеры перед телекамерой не побоялись, согласились сразу же. А зеки идею забраковали. Слишком уж «западло»!
Глупый вопрос, заданный правильно, обнажает глупость ответов. Вопрос – это наша жизнь. А

.: 27 :.