КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ
У каждого ангела есть человек
Конец IV
Сказка
— Боже! Посмотри, я уже есть! У меня всё-всё-всё есть! Видишь, у меня хорошенькие попка и грудка, и ещё Мама говорит, что я очень-очень умная. Я сама научилась играть на рояле. Ну, почти сама… Жаль, что к нам в дом никто не приходит и у меня нет друзей. Только книги. А ещё я умею разговаривать без слов с деревьями и животными. И с мертвыми умею. Хи-хи! Они совсем не страшные и не злые, совсем не такие, какими их изображают. Жизнь — это просто такая капелька, которая в самом конце испаряется. Потому что смерть — это огонь. И, значит, зла после смерти нет совсем, оно сгорает. А жизнь, испарившись, превращается и превращается. Во что? Да во что угодно! Облака в лужи, а лужи снова в облака. Боже, я бы спела тебе песенку про облака… Хочешь? Про самые добрые на свете облака! Но почему-то ты не дал мне голоса? Знаю, знаю! Ты тоже немой от рождения, как и я, и тоже молчишь не нарочно. Угадала? То-то! Что нахмурился? Я тебя за это жалеть не буду, и ты меня не жалей. Такая у нас работа, па. Ты ведь не против, если я буду называть тебя так? Тебя же всё равно все Отцом называют. Ты давно привык, наверное. А я теперь — безотцовщина… Моего настоящего папу злые силы забрали в злую сказку. Козлищи пришли ночью, с ружьями, сильно кричали и ломали мебель. Папочка нам обещал вернуться, но не успел. Не успел вернуться к нам обратно, в добрую-предобрую нашу сказочку, в семью. Ой! Я чуть-чуть поплачу, Боже… Уфф-ф! Надо быть сильной и надеяться только на себя. Так Мамамама из могилки говорит. И папочка мой так же говорил. Он был настоятелем в Твоём храме и люди его называли очень почётно — Генерал. Папу все очень любили. Каждую неделю на башне звонил колокол. Ты, Боже, слышал, какой у него был голос! Бум! Бум! Будто богатырь поёт! Больше не звонит. Висит, страшный, не шевелится. Папина душа вернулась и поселилась в нём и никого теперь к себе не подпускает. Злая-презлая душа — заклятием отравленная. Теперь колокол вместо папы называют Генералом. Обидно. И люди его теперь боятся. Потому что от него умирают все мамины женихи. Сто штук уже умерли, ей богу. А Мама такая красивая! Такая молодая! Она сказала, что вновь выйдет замуж только за того, кто сумеет разбудить Генерала. Чтобы снова в наш Храм вернулись люди. Чтобы доброго и хорошего на нашей земле было больше, чем плохого. Только никто, никто не смог колокол разбудить... Две или три тысячи лет зря старались! Молчишь? Ну, молчи, молчи. Так тебе и надо. Ни собственных слов, ни собственных мыслей, ни собственных чувств даже нет у тебя. Тебя можно раскрасить, как пустую картинку в книжке для детей. Ты можешь быть каким угодно! Ты совсем не понимаешь, где друзья, а где враги. Потому что ты старый. Я не буду тебя раскрашивать! В злой сказке на моего папу наложили заклятие, а ты даже не помог… Ой, я ещё немножко поплачу. Ты ведь на меня не сердишься, Боже! И я на тебя не буду. Немые мы с тобой, бедняжки. Немые, немые! Нет, нет, не бедняжки, конечно: молчание — золото! Для того, чтобы всех слышать. Молодец, па. Для чего тебе слушать наши жалобы? Ты ведь их не слушаешь, правда? Это, наверное, совсем не интересно. Ишь, как рассмеялся! Я знаю: ты слушаешь только души. Тс-ссс! Мамамама сказала, что язык души — молчание… Па, я совсем запуталась. Дай какой-нибудь знак, что ты здесь.
— А-а-апчхи!!!
— Что с тобой, моя девочка? Ну, не дрожи так, не дрожи. Я видела, ты была в Храме и молилась. Это хорошо, дочка. Хорошо. Разговаривай с иконами хотя бы ты. Потому что я этого делать уже не могу. Куда ты меня зовёшь? В подвалы? Не стоит усилий, мы в них не попадём. Без мужчины в доме все внутренние замки давно проржавели, а внешний вход заледенел и завален снегом. Не волнуй, пожалуйста, свою маму. Чего ты так испугалась? Там кто-то есть? Фу, насмешила! Ну, кто там может быть? Это кошки. Они проникают всюду. А подвалы под Храмом для них — прекрасное убежище на зиму. Тепло и много вкусных мышек. Скоро Рождество, дочка. Мы нарядим ёлку рядом с будкой Косого и положим под неё много-много подарков для нашей собачки. Согласна? Ну, давай обойдём двор и посмотрим, нет ли на снегу чужих следов. Ты уже обошла? Нет ничего? Значит, тебе просто что-то показалось, моя хорошая. Бывает. Храм очень большой, холодный, наверху наш Генерал весь в инее, а мы с тобой здесь одни… Вот и показалось. Декабрь, дочка, стужа на улице — стужа на сердце. Холодно. Садись-ка у камина, грейся. Наша комната — единственное здесь тёплое местечко в такое время. Грейся, грейся. Дров у нас много, не пропадём. Хочешь сыграть, дочка? Я люблю, когда ты играешь. Смотри-ка, и Гиви, хомячок наш из своего уголка вылез. Он так забавно садится на крышку рояля, когда звучит музыка. Лапками дирижирует. Держи, Гиви, орешек. Играй, дочка, играй. Мы тебя слушаем.
— Едва не засыпались, братан! А ловко мы с тобой, Моцарт, от козлищ ушли. В город нам, конечно, теперь не вернуться. Зарежут сразу же. Тебе-то ничего, ты — кот. Нажрался на помойке и будь счастлив. А мне жить надо. И зачем я только тебя с собой приволок? Здешний подвальчик, конечно, первый сорт: плюсовая температура, тряпья полно, варенье сладкое появилось откуда-то — две большие банки. Жаль, хлеба нет. И за водой приходится ползать за ограду через подземелье. Похоже, об этой подземной норе никто не знает. Живём очень тихо! Крыс мы будем ловить здесь, а жарить снаружи, в лесу. Хлеб своруем у крестьян. Ловко, да? До весны дотянем. Ты, главное, не высовывайся. Видел, какой волкодав во дворе на цепи сидит? Не гляди, что одноглазый. Зажуёт, моргнуть не успеешь. Береги себя, Моцарт. Знаешь, почему я тебя так назвал? В честь музыки. А ты, гад, ни одного, даже самого паршивого «мяу» за столько лет наших совместных мытарств не издал. Презираешь, что ли? Я, смею заметить, музыке когда-то учился. Думал, ты мне серенады петь будешь, пока я под дурью лежу. Лежу и вижу, как выхожу я на сцену со скрипочкой, маленький такой чистенький мальчик, а ведущая объявляет: «А сейчас выступит несравненный наш Лёлик…» Обожаю этот сон. Он лучше того, когда я вижу козлищ, которые пришили и отца, и мать, и деда, и двух сестёр… И только Лёлик, сопля трусливая, самый маленький — под кровать нырнуть успел. Тогда не заметили, что малька не добили. А когда спохватились, я уж далеко был. Без бэ, Моцарт, не вру! Нормально, между прочим, устроился, всему, чему положено, научился. Не хуже других жил. Эх, Моцарт! И зачем я играть начал? Всё проиграл. Вчистую. И стальную финку, и кастет, и место в банде, и полбанки первоклассной порошковой дури… И что хуже всего — напоследок я проиграл жизнь. Поставил на кон и — проиграл. Нечего было больше поставить. А жить-то охота, Моцарт! Ты помнишь, как мы бежали? Несколько раз козлища могли накрыть нас с потрохами. Гадом буду, Моцарт, я тогда про Бога вспомнил. Помоги, говорю, сука, подыхаем ведь. Прямо взмолился. Тут наш скотовоз как свернёт с трассы на боковую, а там — домов кучка. И храм этот здоровенный с готовеньким подвалом. Меня как будто кто специально к каменоломне подвёл. Шнырь туда! Козлища и утёрлись. Знаешь, у них всюду есть глаза и уши. Козлища силу из людей выпивают, как пауки. А здесь их почему-то нет. Даже следов их нет. Сколько мы с тобой тут обитаем? Недели две, наверное. Место сказочное. Даже застеклённое оконце есть. Курорт! Мне нравится. А тебе? Молодчина! А это знаешь что стоит за ларём? Это, глупая твоя голова, канистра с бензином. Не подвал, а клад! Ну-ка, брысь! Я подышать хочу. Пары этой жидкости окрылят мою музыкальную фантазию. Вдох-вдох-вдох… Ещё вдох-вдох-вдох… Не дышим теперь… Полетели!!! А-а-ааапчхи!!!
— Мамамама, ты не спишь?
— Нет, я не умею спать.
— У меня вопрос… Про привидение. Оно чихало в нашем подвале. Честное слово, я слышала!
— В нашем подвале тайно живёт бездомный мальчик. И его друг, кот. Мальчика зовут Лёлик, а кота Моцарт. Они бежали от смертельной погони и наш дом защитил их от гибели.
— Вот это да! Их немедленно нужно позвать наверх! Они наверное голодают. И мёрзнут.
— Не делай этого пока, моя девочка.
— Почему?! Это ведь доброе дело.
— Ты их только испугаешь и они побегут вновь. Согласись, смерть под Рождество — это не лучший подарок... Я тебе вот что посоветую. Притворись, что вообще ничего не замечаешь. Не волнуйся за них зря: кое-какую еду я беглецам незаметно посылаю. И никому не сообщай о том, что знаешь.
— Даже Маме?
— Конечно. Тайна целиком служит добру до тех пор, пока о ней никто не знает. Так что потерпи, дорогая.
— Мамамама! Мой рот и так молчит, а теперь должны молчать и мои мысли? Это жестоко! Во сне я часто пою.
— Пой, милая, сколько хочешь. Внутри каждого живого человека спит своя музыка… И каждый будит её, как умеет.
— Что ты хочешь этим сказать, бабушка?
— Ты пой, пой! Музыка — это великая немая! Она без слов говорить умеет, как и ты, моя красавица.
— А Лёлик — это принц?
— Принц?! Нет, не принц. Скорее, богатырь без Родины.
— Зачем ты вернулась, малышка?
— Мамамама, а можно я на твоей могилке снежную горку для катания сделаю? Можно? Спасибо! Ты теперь будешь считать, сколько всего раз я скачусь. От холмика, где мы с тобой разговариваем, до самой будки Косого. Жаль, что ты не сможешь сесть со мной в санки.
— Смогу. Я чувствую всё, что чувствуешь ты.
— Потому что ты так устроена… там?
— Глупенькая! Потому что ты меня любишь! Здесь!
— Опя-