омылся - спать пора. Тут она, конечно, под одеяло и - ко мне. А мне уже не надо. У меня своя «свекла» на кухне кипит! Ладно. Утром пересилил себя, улыбнулся, обнимаю ее в прихожей, понимаешь. А она как заверещит: «Ой, я на работу опаздываю!» Тогда я всю картину целиком увидел. Увидел, понимаешь, и сказал: «Если ты все время свою свеклу варить будешь, то когда сваришь - едоков не останется». Свекла! Так и развелись...
Тобольск - город рассказов. Здесь Ершов родился, который «Конька-Горбунка’ написал. Здесь тюрьма есть. Здесь божий храм на двух хозяев был: с одной стороны - крест на маковке, с другой - звезда. Так как: музей революционной и боевой славы. А в храм на двух хозяев ведет лестница-рентерея. Жуткой длины лестница! Тюрьма, пивнушка и храм - на крутояре, почти летят над Иртышом, а под горой тоже город, здесь во время наводнений диваны по улицам плавали... Всякое рассказывают.
И я рассказал Чуваку про синусит-симулит, постучал себя по лбу пальцем. Чувак понял. Сказал:
- Понял. Пошли. Тебя Санечка вылечит.
Санечка оказался еще одним Чуваком, только очень старым, на мой взгляд. Личико его напоминало сморщенную куриную жопку, в мелких складках которой бегали васильковые глазки. Санечка обретался, в отличие от некоторых, вполне цивилизованно - в портовой гостинице, точнее, в одноэтажном мрачноватом бараке-насыпушке, над которым охрой по жести было намалевано: «Гостиница». В коридоре стоял оцинкованный бак с привязанной на цепь кружкой. Санечка один занимал двухместный номер. Окно смотрело прямо на помойку.
Санечка встретил вошедших словами:
- А-ля-мафо-мадера-фикус-кокен-квакен-хопсен-мопсен-кочерыжка с волосам!
В переводе это означало: «Рад видеть. Зачем приперлись?»
- Шиза косит наши ряды, - сказал Чувак и кивнул на меня, - у парня крыша едет. Четыре сутки в катерах кантуется.
- У меня голова болит, - сказал я. Вообще-то голова в этот момент не болела, но Чувак велел сказать именно так.
Мы лечились всю ночь, истратив на это почти ящик семнадцатиградусного плодово-ягодного лекарства.
Где-то рядом работала большая сибирская река, гугукали сухогрузы, танкеры, кто-то кого-то крыл на всю реку через мегафон-матюгальник; в темноте порта под каждым кустом, казалось, происходило шевеление, напоминавшее о разбойниках и шпане. А в номере гостиницы два непонятных человека непонятно зачем за бесплатно накачивали странствующего придурка алкоголем. Впрочем, нет, не за бесплатно. У меня очень внимательно работали уши. Внимательно раскрытыми держал я и глаза, старался, по крайней мере, держать. Таращил. Именно тогда я, пожалуй, сообразил, что самый дорогой товар - внимание.
Потом - не помню.
Потом, помню, Саня-старичок многократно декламировал: «Когда вы видите, какое я говно, я вижу: вам от этого полегче!» И каждый раз счастливо ржал, резко обнажая золотое состояние во рту.
Похоже было на высказывание моего студенческого друга-циника. В его варианте это звучало: «Знаешь, старик, ничто меня так не окрыляет, как чужие неудачи!». Заявление действовало хуже пощечины, поскольку за Сан Санычем я признавал недюжинный талант. То есть рассчитывал на стереотипную добродетель и снисходительность здоровяка. Шиш!
- Саня, а как тебя по отчеству? - спросил я вдруг.
Васильки остановились в своих складках и стали сверлить мою переносицу цветными сверлами:
- Сан Саныч.
Я безотчетно похолодел.
- Вас, юноша, следует учить.
- Учиться?
- Нет. Учить, - многозначительно изрек васильковый старичок. Было ему, кстати, как выяснилось, всего сорок два года, двадцать из которых он провел на «зоне».
Потом - не помню.
Потом, помню, Саня и Чувак прямо через окно вылезли наружу и устроили рядом с помойкой сортир-экспромт. Они сидели очень деловито, с большим достоинством. И текла беседа.
- ...Фадеев-то, говорят, застрелился.
- Ну. Из-за «Молодой гвардии», говорят. Налажал он чего-то там. Потом уж определили. В немецких архивах документы нашли.
- Да нет... Из-за сына он там...
- Вообще-то, конечно... Из-за чего-то не будет... Если только из-за личного.
- Охамели в корень! - раздался истеричный женский крик. Как черт из табакерки, с той стороны помойки выскочила смотритель гостиницы.
Орлы не спеша засупонились и тем же макаром - через окно влезли обратно. Крик прекратился, будто его выключили.
- Учись, студент, - сказал Сан Саныч. - Наглость - второе счастье.
- А первое?!
Насчет первого счастья, счастья номер один, мнения разошлись.
Счастье - это нечто, что всегда остается на «потом».
Главное - помнить!
У каждого на предмет счастья существует своя собственная сентенция. Поэтому так мучителен поиск счастья коллективного. Счастья-социума. А есть, небось, еще большее счастье, страшно сказать - какое!
- Не трогай «фазу». Долбанет, - сказал Барон внутренним голосом и кончиком шпаги ткнул в стакан с плодово-ягодным. Стакан выпал из моих рук, все вокруг окропив.
- Готов, - сказал Санечка.
- Счастливчик, - сказал Чувак. И добавил: - А меня и ведро не берет, понимаешь.
В Тобольске, кстати, похоронены декабристы. Они прилетели сюда на крыльях кандалов в поисках счастья-социума. Но Чувак начала девятнадцатого века их не понял. Не понял, что их благородное стремление к благу - его прямая его выгода. И уж тем более не понял это Чувак из XX века, отвинтивший с могилы декабристов чугунный крест. А это опять-таки свинство. И не зря, наверное, мечтают самые неиспорченные из школьников о любви а-ля Наташа Ростова... Мечтают. Потому что нет уверенности, что не явится вдруг Чувак, не скажет вдруг: «Свекла!» - и не порушит все. Короче, отвинтит счастье прямо по живому.
Может, мы живем неправильно? От выгоды, а не от блага. Не от того танцуем. Ведь логично предположить: если все выгоды собрать вместе - блага не получится. А поделить благо на всех - все равно будет благо. Выходит каламбур: дело вовсе не в шляпе, дело - в общем знаменателе.
...Вечером познакомились. Ночью пообщались. Наутро у всех голова одинаково болит. Общий знаменатель! Почти счастье.
... В начале девятнадцатого века вдохнули свободы. В начале двадцатого - выдохнули. В конце двадцатого - дышать нечем. Почти счастье! Думали: крылья для общего пользования растут, вырос горб. Выносила эпоха в том горбу ребеночка - дядю Борю, Батора... Лица и имена разные, а знаменатель - один: трепещи своими мелкими крылышками, если есть таковые, летай внутри Горба. Такая уж «плоскость». В трех измерениях. Не сразу и разглядишь, если привык мерить лишь вдоль и поперек. То есть крест-накрест. Только так уже не меряют давно. Нет этой мерки. Отвинтил ее Чувак и на барахолке в субботу утром за «полтинник» толканул. Был, кстати, счастлив.
В те же дни в порту произошел еще один случай. Ко мне подошел мужик. Поговорили. Объяснился мне, что первый день на воле. Отдал вдруг на хранение - на вечер - целую пачку денег. Извинился. И пошел в ресторан «за бабой». Боялся, что не рассчитает, переберет и потеряет гроши... Зато доверился первому встречному! Я был тем счастлив безмерно.
А потом я обнаружил его за углом, на лавочке. Мужик сидел скрючившись, один, без бабы и рыдал навзрыд в три ручья. На коленях он держал какую-то ледащую кощонку, которую неостановимо гладил по головке клюковатой своей рукой. Господи! Я закрыл глаза.
О чем это я? Ах, да, о счастье! В результате некоторых наблюдений я полагал, что наиболее эффективный призыв счастья на свою сторону происходит с помощью широко известного «доказательства от противного». В натуре это выглядело как надпись на теле: «Нет в жизи щасья». Именно такая надпись красовалась на левой руке у дяди Бори: «ирод проклятый» утверждал, что «принял на себя писание» в одесских катакомбах в сорок первом.
- Общество - это осел, - любил, бывало, говаривать дядя Боря. - Перед ослом, как положено, привязана бутылка водки. На горбу - тюк. Сзади - телега. На телеге - воз. Осел упрям, но глуп. Поэтому он реагирует только на уменьшение или увеличение бутылки. На все остальное - не реагирует. И если тот, кто сидит на возу, уменьшает бутылку, то, в первую очередь, глуп сам. Потому что без бутылки вообще все останавливается.
Логика у дяди Бори была - кремень. Сам он без бутылки даже собственный огород весной не копал. Потому что бутылка - соблазн то есть - единственное счастье осла. Общественного производителя, то есть. Осел не думает о судьбах мира, осел всегда о еде-питье думает. О судьбах мира думает тот, кто едет...
- Хочешь быть ослом? - спрашивал дядя Боря.
- Не-а, - говорил я, пугаясь.
- А мне нравится, - говорил дядя Боря. - Потому что когда осел научится думать о судьбах мира сам, без бутылки и без того, кто на телеге, - сам по себе и останется. Остальное - отвалится. Короче, пока я - осел, у меня есть перспектива. Вера то есть. То есть, есть надежда, что я не скотина.
При этом он тут же просил честно и непосредственно «трояк без права отдачи». Получал деньги. И, сияя, мчался к пивной. Цель! Еще не смысл. Но уже близко.
Счастье - это когда одной рукой держишься за «фазу», другой держишь заземление. И терпишь. Так вот, если терпишь запросто - это счастье.
И если попадаешь в чужую «фазу» и чужое «заземление» , то терпежу тоже должно хватать запросто. Иначе «своим» не признают. Может, даже бить будут.
Чувак с-