ЛЕВ РОДНОВ

РУССКАЯ ЛЕГЕНДА
Энциклопедия русского Духа
п о э м а

Серия «Ижица»
Художник А. Балтин

УДК 821.161.1-3
ББК 84(2=Рус)6-4
Р609

Роднов Л.И.
Р609 Русская легенда. Энциклопедия русского Духа. Поэма /
Л.И. Роднов. — Ижевск: ERGO, 2007. — 346 с.
ISBN 978-5-98904-026-1
«Русская легенда» – новая книга Льва Роднова. Увлекательный
сюжет и немалое количество острых авторских идей и взглядов будут
интересны всем, кто ценит интеллектуальную прозу.
© Роднов Л.И., 2007
© ООО Издательский дом «ERGO», 2007

РЕКОНСТРУКЦИЯ ТАЙНОПИСИ
Предисловие

В начале было что-то, потом оно сплелось в легенду, во-плотилось, о-существилось, о-веществилось. Короче, стало повседневностью, в которой первоначальное что-то затёрлось, потеряло звучание, а вообще-то и смысл. И нужна была реконструкция тайнописи, согласно которой мы живём, осуществляемся, страдаем, но смысл которой мы не понимаем. Мой друг, писатель Лев Роднов, взялся за эту реконструкцию великой русской легенды, определяющей наше бытие и оправдывающей наше небытие. Его гипотеза предельна: Россия — родина смерти; смерти вообще, смерти как таковой. Это то место, куда даже сама смерть приезжает умирать, возвращаясь к себе на родину, обретая себя и воплощая себя. Такой посыл психологически позволяет размышлять о самом сокровенном, пытаясь ответить на вопрос: почему в жизни так мало Жизни? Текст этой книги подчинён не линейной логике, а логике ассоциаций, пара-логике бессознательного, логике, создающей многовекторные конструкции, вбирающей в себя и сталкивающей противоречия. Книга афористична, порою сквозь ритмичное повествование остротой своей прорываются неожиданные прозрения, фразы, которые долго не дают покоя, концентрируют в себе свет, боль, порыв и… наш диагноз. Книга вскрывает множество патогенных механизмов, обрекающих нас на бытие в глупости, в ханжестве, на бытие в смерти. Текст Льва Роднова вводит читающего в особый дискурс психологического и философского проживания российской маяты, осмысливания бессмыслицы и обессмысливания смыслов. Это дискурс хаотической нагромождённости неразобранного, нажитого духовного материала, казалось бы подготовленного для строительства чёго-то, но лежащего россыпями и разрушающегося. В мире, где многое становится напоказ, делается для показа, где жизнь вырождается в демонстрирование жизни, нужна иная, критическая оптика. Оптика, высвечивающая уродство, делающая зримым примелькавшееся; оптика не вездесущего контроля, а оптика фокусирующая свет. Честная и жёсткая книга Роднова может стать такой «оптической системой», взирающей в тебя, прочитывающей самого читателя в его помыслах и поисках. В конце концов, какова же судьба девочки Ро (если угодно — России), согласно реконструированной русской легенде? В принятии идеи смерти и идеи рождения. В самостоятельном прозрении и в постоянном ответе на вопрос: о чём мы? А что же в итоге? В итоге — словами Автора: «От России останется немного. Тексты». Доводится до предела мысль о жизненной… невозможности жизни. Невозможная фигура может быть показана, нарисована, вообразима, но она невозможна в координатах реального. Существование этой фигуры возвращает нас к столкновению зримого и сущего. Проживаемая нами жизнь находится, видимо, где-то в зазоре — на границах зримого и неведомого бытия. Об этой сладостно-мучительной, вечной и странной «невозможности» русского существования и говорится на многих страницах книги, которую ты, Читатель, держишь сейчас в своих руках.

Сергей Сироткин,
зав.кафедрой, кандидат педагогических наук,
доцент, Удмуртский государственный университет.

Мне грешница шептала,
как ангел заводной:
«Под Солнцем места мало —
не то, что под Луной!»

ИДЕЯ

Национальная идея России — смерть. Преображение! Россия — родина смерти. Город — её столица.

СОДЕРЖАНИЕ

Идея. Содержание. Вход. Пожар. История Духа. История Грэя. Девочка Ро. Тишина. Полигон. Гоблин. Город, июнь. Дух и Гоблин. Лекция. Город, июль. Китайцы. Гипноз. Дом Гоблина и Ро. Черви. Маринад. Рыбалка. Город, август. Лицей. Физик. Дурнина. Дом Счастья. Фантомное счастье. Дом счастья. Исцеление разума. Может пригодиться! Тени. Чаепийцы. Чему научили? Запятая. Пере. Банкет. Дом счастья. Частный сектор. Зима. Бомж. Смерть Гоблина. Треугольник. Весна. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. Прошло девять лет. День Города. Эпилог. Дневник Духа.

ВХОД

Говорящее сердце замыкает уста.
Желаю всем хранить равновесие в чувствах и в разуме, — смотреть на этот мир так, как будто всё в жизни давно умерло. Всё, кроме взгляда. Книга тишины прочитает тебя больше, чем ты её. Сюжет и словесные построения не столь важны, однако история тех или иных жизненных прикосновений не бесследна. Зачастую язык с неохотою подбирает слова, потому что знаки не передают сути явлений. В этой преамбуле мне нечего дать твоему любопытству.
Песчинка живёт дольше скалы.

ОНИ
Уши слышат их, но сути слов не имеют. Взор повсюду на них набредает, но проходит насквозь беспрепятственно. Память рада бы их удержать, да не может. Они опыт свой не хранят. Они душу в душе не содержат. Они любят себя изменять, изменяя себе. Тот, кто хищен из них, ищет правду средь слабых. Тот кто слаб, верит в ложь, как в спасение. Безымянным не жаль безымянных. Они праздник от праздности не отличают. Они могут гордиться паденьем и мраком, они к свету идут по приказу, они верят в вождя, как язычник в болвана. Горе силу даёт им, счастье — разъединяет. Зеркала их украшены лестью и страхом. Они славят разбойников в прошлом, они завистью кормят живущего вора. Они якобы лучше других. Самомнение — солнце ослепших. Мысль убита здесь склонностью к вере. Ну а вера сидит на цепи у надежды. Они странное племя матёрых детей: безутешен их крик, безоглядно веселье. Они ищут чему подражать. Подражая, теряют века. Меж детьми и отцами не пропасть, а мода. Они любят быть копией истин и знаний. Что присвоено вдруг, то им ныне — Отчизна! Им чужое — не враг. Они строят плохие дороги. Города их в грязи, а селенья в унынии. Они смертью рабов добывают рекорды. Ожидание счастья — это воздух и плоть их безделья. Старики беспокойны, как грозы. Разум смотрится в крах с наслажденьем пророка. Реки их обмелели, и земли разрыты. Они пробуют жить, но, увы, — доживают. Им бы нужен герой, обладающий чудом. Как всегда, — говорят они, — как всегда… Преображение — жажда их маленьких душ, вечный внутренний зов, что сильнее инстинктов. Образа помещаются в сердце. Им бессмыслица — мать, оправданье — отец. Преображаться — их дикая страсть. Они целым народом впадают в иное, в новый образ случайный, как в пьянство. Они — сонмы актёров на сцене времён. Они ролью живут, и рождаются в роли, и в роли уходят. Коротки скетчи историй их дробных! И спектакли меняются слишком уж часто. Даже нет у них собственных слов для себя. И молитва, и песня, и платье — на время, на миг. Лицедеи судьбы, подменившие культом культуру. Опираться на прожитый грех — это значит стоять на ногах. Опираться на чей-то мираж — это значит служить балагану. Они так и живут: понарошку! Их вчерашние мысли — в чулане, их прожитые чувства — в земле. Они ждут потрясений, как славы. Но они не погибнут от пуль и разврата, потому что погибель их — сцена и роль. Они — маски и грим, они куколки правил, они — речь, что нашёптана званым суфлёром и званым жрецом. Похвальба их сидит на плечах похвалы. Нет, не здесь за наитием следует слово. Здесь же люди спешат за привадой отравленных снов! Мотыльки обожают жить вечным мечтанием. Они строят плохие дома. Они сделали целым тюрьму и работу. Они копят заморские деньги. Они могут питаться и манной, и ядом. Призрачен мир, где фантазия — царь в голове. Они тешат своим лицедейством других. Театрален их жест, бутафорен их мир. Мода сменится вдруг, или сменится царь — декорации тотчас же пере-вернутся. О, судьба подражателей ловких! Все подвластно их быстрой игре: и бездушные вещи, и символ картонный. Они истово счастливы тем, что играют прекрасно: в Бога, в Родину, в миссию первых, в золотую историю сказок своих, в возрождение мёртвых и в охоту на ведьм. Они так поэтичны! Круг игры их велик. Ценность их жизни есть время спектакля. А время их — миг! Театральность пуста без последних пределов — нарисованный бог нужен им для картинной беды, для погибели и назиданья. Кто же смотрит на них, оглашённых, кто питает их бедный талант? Возрождение — жизнь после жизни — снова прежняя роль в изменившемся мире. Кому быть кукловодом — решают не куклы. Призрак искусства хозяевам служит. Лицедеи же призраку служат! Они сводят на сцене времен всю алхимию неба с алхимией ада. Они делают взрыв — свой «особенный путь» — катастрофу как свет. Имена им даны по ролям, а дела им даны, как условность. Кто придёт к ним собою самим, тот с собою покончит.

От имени Автора — лев роднов

ПОЖАР

Оркестр в саду качал, как помпа,
Из лёгких музыкантов пену мая,
Чтоб возрождались: инвалиды, прокуроры,
Закройщицы, бухой ремесленник и бывший снайпер —
Ночная патока весны слепляла люд
Вокруг веранды, источавшей благодать.
От звуков веяло Манчжурией и смертью непорочной —
Хотелось жить, сынишку-русачёнка
Трепать рукой, освободившейся от пива.
И — танцевать! Неважно, как и в чём,
Пусть в сапогах, но горячо и безоглядно,
Как будто приговор заржавевшему чувству
Уже свершён: и лучший поцелуй — всегда прощальный…
Родное время. Ныли по утрам заводы,
Сипели паром из железных дырок в небеса,
Стекольщики блажили, кувыркались «ЯКи»,
Дразня шпану заоблачной романтикой машин,
Шипело радио, как камбала на сковородке,
Из черноты «тарелок» черпал пайку слух,
Гналась от бедности соседка-многодетность,
Ловила сетью и топила самогон
На двух гудящих, как тревога, керогазах,
А вслед за ней гнались: повестки, штрафы…
Дышали бури в тубах деревянных улиц,
Горели пробки, бранью исцелялись старики —
В лежащем граде, в лабиринтах лжи и лести
О, счастье, выли псы, живущие при скотобойне.
Божились водкой и клялись на кулаках
Под пену музыки в оазисе культуры
На миг сбежавшие от страха краснолюбцы.
Сколь искренне веселие рабов! Оно — дитя поминок!
Был мальчик-русачёк, введён и впечатлён насильно
Энтузиазмом, как проказой, жертвенным трудом,
Негрешным воровством с соседских огородов
И поркой в честь огромной лужи Духа,
В которой, аки по суху, носились демоны девизов,
А исполины — сохли. И чтоб не сдохнуть, многие легли.
На чудищах трамваев висли гроздья
Живых сосудов для хранения заветов оскопленья:
Внутри дракона выжить — раз, и выкормить потомство — два.
На этом счёт кончался, а жажда песен крепла.
И ныне так. Лишь с тою разницей, что в небе спутник
Уже не первый. А нота апокалипсиса длится,
Её узнать легко: ответов звон бьёт немоту вопросов.
Танцуй! Пусть видит бедное дитя, что ты богат безумьем,
Что сапоги опять скрипят, что пиво льётся и трепещут груди,
Что из родительской могилы бьют лучи,
И правда в том, что в световом тоннеле
Заложник семени задержан был на временную жизнь —
Из света в свет!

— Смерть! Смерть! Ты просто слепой! Зачем ты привёз меня в эту дыру? Зачем?! Ты ищешь здесь какую-то несуществующую идею, великое оправдание для невеликого себя? Это я подожгла твою богадельню. Я! Я!!! Россия — это смерть. И, знаешь, какая? Особенная, мучительная, которая заставляет ослепших дурачков любить её… Таких, как ты, Дух. Люди умирают здесь медленно, по частям, смакуя гибель свою по кусочкам. Сначала подыхает душа, потом разум, потом чувства… А уж когда наступает черёд для тела — это, действительно, избавление. Избавление от себя самого — трупа. Здесь нет ничего, кроме смерти, и никогда не было. Она всюду, во всём, в каждой пылинке этой проклятой страны, в каждом её мгновении, в каждом взгляде и в каждой двуногой гадине, мечтающей о счастье! Здесь прославляют мёртвых. Слепой! Ты не видишь, что опущенные люди не сильны в жизни, что они не умеют и не хотят подниматься, объединившись. Они сильны лишь в падении, в разрухе, в убийстве, в чёртовом их равенстве на самом дне. Смерть, смерть, смерть — желанное начало. И для толпы, и для каждого из них. Ты что, не понимаешь, что они на неё молятся, что это — единственная любовь лентяев и неудачников? Русская смерть заразна! Она проникла в жизнь, она научилась носить её одежды и говорить на её языке. Смерть — языческий культ её деток. В честь неё они готовы навсегда превратиться в стадо безропотных овец, гордящихся своей безропотностью и своим оскоплённым разумом. Так вот, героический конец — не для меня. Я не хочу жить в куче вашего поднебесного навоза. Мне не нужна ваша несуществующая «правда» — хватит! Я не желаю всегда быть настороже, чтобы не спятить, не свихнуться от трупного яда, вытекающего из русского прошлого, и не опьянеть от реальных иллюзий, взятых из нереального будущего. В царстве смерти слишком много говорят о духовности, потому что этого здесь нет и в помине. Духовное — бессловесно! Тебе ли этого не знать?! Здешнее небо кишит самовлюблёнными каннибалами и убийцами. Настоящего словно бы и нет вовсе. Потому что смерть ненавидит настоящее! А я его обожаю. Дух, я, я... я любила тебя. Я…
Девушка, крайне возбуждённая обвинительной речью, опустилась на колени и неожиданно поцеловала человека, безучастно лежащего на носилках. Глаза Духа были открыты, губы бледны и плотно сжаты, одежда местами прогорела. Полукругом топтались у носилок спасатели, поджидающие экипаж медицинской «неотложки». Пахло гарью. Пожарные машины готовились к отъезду. Оперативная работа кончилась. Среди наступившей тишины стали слышны птичьи разговоры, да негромкий матерок специалистов, собирающих свой технический инвентарь; и как шум в шуме — привычно покрывал Город и окрестности отдалённый гул гигантского оружейного завода. Июньский ветер волнами окатывал пустырь полигона то теплом, то холодом. Деревянный терем — единственное диковинное украшение этой окраины — сгорел. Духа вынесли из огня спасатели; после оказания первой медицинской помощи пострадавший пришел в сознание, но был ко всему безучастен.
— Сама призналась, бильдюга, задержать бы надо, — начальник караула, молодой, решительный парень направился к девушке и уже протянул было руку, чтобы поднять её с коленей, но не успел… Гибкая и стремительная, как смуглая змейка, поджигательница отпрыгнула в сторону и, не оглядываясь, побежала по сухой тропинке в сторону Города. Начальник караула потянулся за рацией, но вдруг передумал. — Хер с ней. Пусть менты ловят, это, в конце концов, их работа.

ИСТОРИЯ ДУХА

Свою кличку Дух получил ещё в скаутском отряде. За то, что имел в пра-пра-прошлом дворянские корни, и за то, что запоем читал о России всё подряд. О стране, в которой он никогда не был, но о которой слышал много удивительных сказок. Мальчику казалось, что где-то там, на севере, небеса спускаются до самой земли, ледовые дома опасно непрочны, потому что купаются в холодных сырых облаках, а живые полустеклянные люди почти парят, всё время рискуя потерять контакт с этим миром. Он знал из книг: русские страдают и сами себя за это уважают, в то время как остальное население планеты над ними потешается. Это знание наполняло мальчика возвышенной патриотичной печалью и будило в нём неудобную для жизни и бизнеса черту — сострадательность. Русский ген уверенно подсказывал: «Эй, парень! В твоих руках ничего не окажется, если планы и фантазии опираются не на землю…». Родителей своих он не помнил, знал лишь их лица по фотографиям, да сохранил в памяти кое-что из рассказов добрейшей бездетной четы, в русском доме у которых воспитывался до официального совершеннолетия. Потом судьба выбросила на стол персонального бытия сразу две козырные карты — интересную службу в гуманитарной миссии и доступ к науке. Дух побывал на всех континентах, проповедуя искусство быть собой и распределяя гранты среди тех, кто стремился к независимости мышления. Дух искренне любил упрямых оригиналов, понимающих и ценящих свою самобытность. Унификация жизни на земле и одинаковая техническая рациональность в поведении людей превращали неповторимый цветник земных культур и традиций в какой-то одинаково стриженый газон, в быструю и удобную повседневность машинного мира, принципиально не отличающего оцифрованное счастье материальной выгоды от идеи красоты вообще. Дух препятствовал, как мог, глобальному процессу ментальных ассимиляций — подражанию диктату цивилизационной моды ценой самозабвения. Набравшись опыта, он стал читать лекции в университетах, куда его охотно приглашали друзья и коллеги. Россия в его талантливых интерпретациях продолжала оставаться нераскрывшимся бутоном, потенциальным цветком, который век за веком питался самым лакомым из божественных нектаров — человеческой кровью. Эта аллегория будоражила воображение любой аудитории. Дух не просто выходил на кафедру и читал, нет, он всякий раз публично импровизировал, впадал, как одержимый учёный, как шаман, в транс темы — по-русски раскачивая амплитуду представлений о свободе личности до крайностей: быть или не быть, всё или ничего, пан или пропал. Эти вдохновенные речи о народе-язычнике и его размашистых понятиях завораживали. Через двадцать пять лет служба закончилась академическими почестями и прижизненной славой слависта-проповедника. Учёный перешёл на более спокойный, оседлый образ существования, снимая уютную квартирку в небольшом прибрежном городке. Изредка приезжали гости. Изредка выходили его новые книги. Однажды в обществе анонимных алкоголиков Дух-лектор повстречал единственного своего настоящего друга — Грэя, серого негра, прекрасно говорившего по-русски, бывшего военного лётчика, споткнувшегося на весёлом пристрастии к спиртному. Массу времени друзья проводили вместе.

ИСТОРИЯ ГРЭЯ

Кожа негра имела слегка сероватый оттенок, похожий на лёгкое посеребрение. Оптимистом Грэй был неисправимым, его не смущали ни трудности, ни победы. Он оглушительно хохотал там, где люди улыбались, и улыбался там, где люди плакали. Его шкала жизнелюбия сильно отличалась от общепринятой и, возможно, в силу именно этой особенности мировосприятия Грэй был одинок. Духовно одинок. Потому что земных женщин и земных собутыльников в его жизни не сосчитал бы никто. Комиссовали беднягу по причине психических феноменов, которые спонтанно начали вдруг проявляться вне всякой логики и объяснений. Русским он безо всяких видимых усилий овладел ещё в юности, сразу и без акцента, — пять лет учился когда-то в интернациональной группе астронавтов под Москвой. У самого Грэя было ощущение, что новый язык просто «вспомнился». Как? Этого он не знал. Грэй влюбился в Россию и в русских безоговорочно. Его восхищало здесь всё: дикорастущие девчонки, драки, мужчины, мгновенно переходящие от мрачности к весёлым песням и обратно, непредсказуемость поступков, враньё политиков и капризы местной погоды, пренебрежение к качеству пищи и обилие анекдотов. Язык русских открыл для Грэя вход в обитаемую вселенную, где ни одно из светил не ведало постоянства: хаотичная свобода принципов с лёгкостью взрывала в русской истории сверхновые и бесследно уничтожала сияющих, казалось бы вечных, гигантов, искривляла прямолинейность интеллектуального света и здравого смысла, спутывала чувства в змееподобный свадебный клубок, скрещивала тьму и свет в удивительных гениях и монстрах, и эти монстры вновь рождали гениальных монстроподобных детей — русских одиночек, способных нести в себе силу постоянно мутирующего зерна, и в нём — продолжение своей непостижимой и неведомой вселенной… Россия! О, это было восхитительно: просыпаться утром и не знать, что тебя ожидает к вечеру! Астронавта из Грэя, увы, не получилось. В России случились очередные политические потрясения и сводный отряд потихому расформировали. Народ разъехался кто куда. Но все годы последующей службы в родной эскадрилье Грэя не покидало ощущение, что он обязательно ещё вернётся на самую интересную в мире землю. Туда, где всякий раз можно начать жизнь с самого начала. Как? С похмелья. С балаганного трёпа. С причуды. Просто сменив имя или убеждения. Бросив без сожа-