а она появлялась в этих местах, то сразу же пряталась-исчезала в фермерском доме. Гоблин к девочке относился ровно, а его жена-стряпушка звонкий колокольчик на резвых ножках просто обожала.
— Бабуля, а ты была красивой в молодости?
— Была.
— Как кто? Как Снегурочка?
— Как невеста из теста!
Русская доброта развращает. Бабушка глаз не сводила с непоседы, трогала её косички, водила смотреть на нутрий, кормила шанежками, показывала Ро, как топится баня, доверяла пасти гусят, читала ей русские сказки и осыпала доверчивое детское внимание присказками-бормоталками. Впервые в жизни Ро ощутила, что она — центр Вселенной! Что взрослые созданы исключительно лишь для того, чтобы угождать ей, ублажать и считаться с её желаниями. Русская доброта была как водка. Чрезмерное употребление которой вело к деградации. Родителям и старикам в России традиционно не хватало собственной жизни и они «жили детьми», любя их, как своих куколок. Гипертрофированная забота — старческий эгоизм — легко превращался в детский эгоцентризм.
— Ты неправильно меня любишь! — заявила однажды Ро после дня, проведённого в доме Гоблина.
История дочери фермерской семьи была мало кому известна в округе. Дочь звали Надежда, она была единственным ребёнком и с детства её окружала любовь матери и потакания отца. Когда дочь выросла и вышла замуж, она начала изводить мужа требованиями в свой адрес. Муж ушёл. Остался ребёнок, мальчик. Мать истерично любила малыша и потакала ему так, как будто яростно мстила за своё несбывшееся счастье. В двенадцать лет пацан попытался освободиться от оков материнской заботы — любовь матери к «собственному» ребёнку мигом превратилась в ненависть к ещё одному самостоятельному чужаку. Началась ежедневная битва. Она орала и угрожала, не давала пищи и закрывала дверь на ключ. Он выбрасывал вещи из окна, бил посуду, орал на мать встречно и даже несколько раз поджигал квартиру. Она нашла выход — стала горько пить. Через два года она, не победив, повесилась. После похорон парня как подменили: он стал взрослым, рассудительным и спокойным. В пятнадцать лет пацан уже работал и учился, жил в квартире один и нареканий от соседей не слышал. К деду Гоблину и добрейшей бабке-стряпушке — ни ногой!
— Значит, Богу так было угодно! — утешал себя Гоблин, с маху вгоняя вилы в компостную кучу.
ЧЕРВИ
Бизнес Грэя набирал обороты в режиме взлётного форсажа.
Узнав о комедиантском венчании Грэя, Гоблин аж заурчал от удовольствия. Набожность фермера-шипуна имела неясное происхождение; она не была похожа на всенародную повальную поверхностную моду божиться и креститься, охватившую печальную страну, как психическая эпидемия. Можно было лишь догадываться, что Гоблин пришёл к своему Богу, чудом уйдя целым и почти невредимым от радиационной гибели в прошлом и от чего то ещё. Бога он назначил автором своего спасения, а заодно, и произвёл его в покровители будущего. Русские верили охотнее, чем думали. Что ж, легче лёгкого было присвоить внушённым образам статус сверхъестественного и далее — лишь поддерживать приятное впечатление личной причастности к сверхъестественной причине. Главное, поучали «уловленных» пастыри, — не «мудровать», не ставить точную науку превыше неточных предчувствий и суеверий… В собственных религиях многих народов, выросших из собственного язычества, причина и следствие были свинчены друг с другом до тугой затяжки. В русском варианте византийская религия-приёмыш, погубившая и изведшая языческий фундамент славян, сильно лукавила: причину-жизнь сильные мира сего содержали в соответствии с запросами текущего госзаказа и политрекламы, а следствие-счастье можно было получить только после смерти… Гаечку людской души холопов с болтиком её плоти духовные отцы нации хранили раздельно: вечное — в вечном, временное — во временном. Человек, как уникальное хранилище и того, и другого, в расчёт не брался.
Гоблин научил Грэя читать над червями «Отче наш», креститься правой рукой и убедил повесить в обеих штольнях по иконе. Практичный Грэй не преминул заметить: от молитвы черви в «этажерках» и на «подвижных грядках» — специальных ящиках, заполненных отходами, — работали веселее, они с энтузиазмом соревновались: кто лучше и кто больше превратит дерьмо в золото.
Священную землю русских предков Грэй рассыпал по кормушкам, в которых трудились калифорнийские черви.
Грэй установил в штольнях мощное электроосвещение, в верхней выделил для кормления и разведения червей утеплённую секцию и установил автоматические теплоагрегаты и вентиляцию. Двухнедельный курс-интенсив не прошёл даром. Грэй, в отличие от аборигенов, не занимался слепой самодеятельностью и поэтому не делал ошибок. Он привёз литературу и теперь вместе с Гоблином читал чертежи, задумывался над таблицами, иногда звонил в американский Центр плодородия,
советуясь в деталях производства. Гоблин только диву давался: пластичность и лёгкость натуры Грэя в одночасье превратили лётчика-пенсионера в завзятого мастера по земле и экологии. Алкоголь ничуть не мешал Грэю трудиться на все сто. Он почти всегда ходил «под газом», но это только добавляло энергии его трудовому накалу; Грэя ни разу не видели пьяным по-русски — до свинства, до потери разума, до забвения всех проблем.
— Россия — это белая Африка! — любил говаривать Грэй. Сорокаградусный «Снайпер» компенсировал ему разницу материковых температур.
Грэй, как исконный крестьянин, вставал очень рано и работал до позднего вечера. Гоблин стал его незаменимым партнёром. Одному с немалыми плантациями ежедневно подрастающих шампиньонов справиться было бы трудно. Да и «этажерки» червей требовали немалого внимания. Грэй время от времени на своём грузовичке уезжал в «глубинку» за сырьём. Размеры штолен позволяли наращивать начатое производство, казалось, до бесконечности. Были бы силы. Во время отъездов Грэя Гоблин безупречно поддерживал жизнь подземного хозяйства.
На рынках и в магазинах Города появились свежие грибы.
На полигон приезжал рэкет. Гоблин что то шепнул главарю и «ребята» растворились, будто их и не было вовсе.
— Что ты им такое наплёл? — Россия веселила Грэя в любых своих проявлениях. Ему казалось, что вся волшебная страна — бутылка с дурманом. Пей — не напьёшься! Плыви — не доплывёшь! Живи — не хочу!
— Пушкина почитал.
— Какого Пушкина?
— Калибра 7.62.
— Послушай-ка, что пишут, — Гоблин нацепил на лицо-Луну круглые очки и зашипел. — Земля — источник всей практической жизни людей. Нельзя напиться из замутнённого источника! А он сегодня даже не замутнен — загажен и испорчен. Бесплодие — расплата за эгоизм. Рациональная наша цивилизация обрекла невидимые человеческие души на голодную смерть. Следом за невидимым голодом замаячил голод видимый: бесплодной становится сама планета. Труд тех, кто пытается вернуть земле плодородие, похож на подвижничество, а речь их об этом зачастую поднимается до философского звучания. Потому что задача действий проста как на войне: выжить…
Выдался свободный, ещё не поздний, вечерок. У полюбившегося костерка сидели все вместе: Ро на коленях у Грэя, Гоблин с экологическим журналом, Дух жарил мясо.
— Человек — очень «задумчивое» существо. По-настоящему крепко он задумывается дважды: в первый раз — над тем, как создать проблему, во второй — как её решить... — Дух орудовал шампурами, приговаривая в своей обычной манере, на языке образов. — Вообще, зачем живём?! Кто то ломает голову над этим в двадцать лет, кто то в тридцать, кто то никогда. Но, знаете, ближе к смертному одру число «задумчивых» заметно увеличивается...
— Блукания это всё, — отмахнулся Гоблин. — Дальше слушай: мы живём в интересное время: закончилась эпоха духовной деградации человека; следующий этап эволюционного развития — возрождение...
— Ро, ты знаешь, где живёт человечество?
— На планете Земля!
— Нет, девочка, ошибаешься, оно живёт в тебе. Не понимаешь? Если ты сама не вырастешь, не разовьёшься, то и человечество у тебя будет маленькое.
— Как... как звёздочки?
— Как пылинки.
— Черви — духовные учителя всего живого! — «Снайпер» развязал язык Грэя до панибратства. — Дух, ты ищешь какую-то несуществующую ерунду там, где её нет и быть не может, — в своих учёных ля-ля и в книгах. Дух, смысла в словах нет! Нет, понимаешь! А, знаешь, где он хранится? Здесь! — Грэй вскочил и с силой топнул по земле. — Учителя живут у тебя под ногами, они живут в земле, у них нет ничего: ни глаз, ни мыслей, ни счёта в банке. Только рот и задница. Да ещё работа. А, знаешь, где и на чём они работают? В дерьме и на дерьме! Много дерьма — много счастья. И работают будь-будь!
Грэй слегка перебрал, поэтому раздухарился чуть больше обычного.
— Это черви, Дух!
Гоблин в полголоса шипел под нос какую-то песенку и ухмылялся.
— Они умеют с тобой говорить? — спросила Ро.
— Они умеют делать то, что не умеет делать никто в мире! Малышка! Все, кто дышит, жизнь на земле превращают в гов… Да, в говно! В смерть, в отходы, в склады смерти. И только черви возвращают природе то, что возвращает ей жизнь.
— Как это? — заинтересовалась Ро.
— Червяк — это такая волшебная живая трубочка, с одного конца залезаешь в неё мёртвым, а из другого конца вылезаешь живым.
— Как золотая труба над Музеем оружия?
Мужчины от души рассмеялись.
— Ха-ха-ха! Вряд ли из той трубы выберешься целёхонек.
Гоблин поддержал просвещение.
— Дочка, червяк никогда не устаёт и не жалуется. Он сидит в своей кормушке и перерабатывает то, что ему дают.
— А почему он не уползёт на свободу из деревянного ящика? Это ведь не трудно. Он что, никогда не пробовал сбежать?
Гоблин и Грэй хитро переглянулись.
— В том-то и дело! Калифорнийский работает день и ночь. А наш — уползёт обязательно.
Иносказания ребёнок не понял.
— Так пусть они научат друг друга!
Ро знала, что после работы червей в «этажерках» и на «грядках» получался очень дорогой земляной порошок. Биогумус.
Как только отходы приобретали содержательную ценность в результате содержательной деятельности, так полезное во всех отношениях начинание Грэя сталкивалось с непреодолимым количеством каких-то надуманных препятствий. Всякое самостоятельное содержание вообще не имело в России ценности! Что же ценилось? О! Ценились шаманские танцы: и в отношениях полов, и в работе, и даже в работе учёных советов. Приветствовались также бриллиантовая пыль в глаза и комплименты в боевой раскраске. Жизнь русских была прос-та до натуральности; сложное содержание заимствовали у других и само умение позаимствовать приравнивалось к открытию — чужое содержание с этого момента считалось своим собственным. Жизнью управляли формы! Петушиные формы генералов, формы налоговой отчётности, формы обращения к вышестоящему начальству, формы бизнеса и формы политики. Формы появлялись раньше содержания, они были пусты и поэтому дрались и спорили друг с другом из за того, чтобы хоть чем-то наполниться. Формализм! — Нарицательная, всеобъемлющая сила этого слова была понятна в России даже ребёнку. Настоящее содержание — крупная тяжесть. Не мудрено, что «пустых» от реального содержания коробило, оно их отвращало или даже доводило до злобного исступления. От самого тяжёлого — духовного содержания — многих вообще тошнило.
Содержательная успешность предприятия Грэя не погибла по двум причинам. Первая — бизнес-натиск был неожиданным и имел изначальную независимую финансовую опору. Вторая — русский тупик. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Ценнейший биогумус, который производили черви, «не пошёл» на местном рынке — в деревнях понять не могли, зачем «из говна говно делать», да ещё и деньги за это просить, а Город потреблял мизер продукции — лишь на цветочные горшки да на экспериментальные грядки любителей-энтузиастов.
Котёночек издалека устроила Грэю бизнес-пас в Арабские Эмираты. Гумус пошёл туда трёхтонными контейнерами как по маслу! Арабы в песчаной пустыне бурили скважины, засыпали поверхность изначальным комбинированным плодородным слоем, завозили на искусственный
оазис растения, людей и мясомолочных животных и — запускали рукотворный гомеостаз, который в дальнейшем наращивал свою массу сам только за счёт энергии солнца и старательной сообразительности людей. В каждом таком мини-рае работали два вечных двигателя — атомная электростанция и черви. Гениальный человеческий рывок открывал в безжизненной пустыне один оазис за другим. Биогумуса требовалось много, очень много. Его могли бы здесь принимать эшелонами. Платили очень хорошо и сразу. Лафа! Грэй написал письмо местному министру сельского хозяйства, чтобы тот помог придать делу государственный размах, — Россия буквально тонула в отходах и животных фекалиях: Грэй знал, как сделать из Города северный вариант Арабских Эмиратов.
У Грэя начались проблемы с контролирующими и разрешающими органами власти. Контейнеры с продукцией, так хорошо и чётко начавшие радовать исламский мир русским качеством, стали задерживаться в пути, а то и теряться вовсе. Сделать хорошего человека плохим в России очень легко — надо лишь заставить его оправдываться. От этого всепоглощающего занятия — оправдания — кончилась здесь и жизнь, и работа не у одного поколения светлых голов.
Тем не менее, счёт в банке пух и поправлялся. Грэй готов был наращивать обороты, принимать на работу людей и обучать их. Производственные перспективы, деловые связи и личный энтузиазм, казалось бы, открывали такую дорогу, по которой каждому можно было въехать на золотом велосипеде в персональный коммунизм. Дерьма в России хватило бы на всех с избытком! Но усилия Грэя были малопонятны для тех, кто торговал здесь нефтью, газом, лесом, территориями и промышленными объектами. Русские осмысленно проедали себя, наперегонки продавали и перепродавали крупную национальную недвижимость, кремлёвские «частники» присваивали стратегические объекты — целые отрасли промышленной и энергетической направленности. Всё, что можно было украсть или присвоить, называлось теперь «заработать». Само собой, лакомых кусков на всех не хватало. А тот, кто и в самом деле работал, находился в самом невыгодном положении. Грэй хохотал до упаду, когда кто то из торговых партнёров обронил: «Работать в России очень не выгодно».
— А что выгодно?
— Быть незаметным.
Непонятное содержание всегда обуздывали через прокрустово ложе русского формализма.
Развитие червеводства ограничили сверху. Грэй, просочившийся к министру, был ошарашен услышанным тет-а-тет резюме: «Скажи спасибо, что тебя вообще здесь терпят». Грэй попытался дать, как это было широко принято, амортизационную взятку, но в стране, к сожалению, началась очередная кампания: высшая московская коррупция объявила усиление мер борьбы со всей остальной коррупцией. Шакалы послушно поприжимали хвосты, превратившись из провинциальных ханов и бонз в воплощение чистоты и непорочности. Грэй пытался надавить на гражданскую совесть и чувство личного обогащения одновременно — бонза дрогнул и, защищаясь от искушения, пообещал вызвать охрану. Тогда Грэй призвал к двум имеющимся в кабинете душам третьего свидетеля — Господа Бога Нашего Вседержителя. Но невидимый свидетель должного эффекта тоже не произвёл. Облечённый властью, трус и мздоимец, заорал.
— Пошёл на хуй, черножопый! Сиди и не высовывайся!
Никаких официальных распоряжений в недрах сельскохозяйственного министерства не родилось, но в одночасье все ближайшие к Городу животноводческие комплексы баснословно взвинтили цены на навоз для единственного оптового покупателя — Грэя.
Грэй растерялся. Никакое перо не в силах описать того бедствия, каким животноводческие отходы являлись для полей и рек. Там, где десятилетиями разливалось зловонное жижево, уже ничего не росло. Умирали в реках бобры и раки от весенних стоков, несущих по оврагам и балкам аммиачную смерть. Плодились над зловонными морями и озёрами мухи и заразные микробы. Земля стонала от засолений и бесплодия. Сапрофаги — земляные жители, гномы плодородия — умирали навсегда. Верующие ждали Апокалипсиса сверху — он поднялся из-под ног… Грэй лично видел в одной из деревень трактор, утонувший в навозе по крышу кабины.
Развитие споткнулось. Русские пожалели своего дерьма. Грэй вынужденно ездил в дремучие северные районы, в самую глушь, отдаляясь от Города на несколько сотен километров, где русская бесхозяйственность была еще в той приятной стадии, что плевать она хотела на звонки и «настоятельные рекомендации» из центра.
Однако Грэй по-прежнему был эйфоричен. Иногда он звонил Котёночку и с увлечением рассказывал какой-нибудь очередной эпизод из русского «блядства». Котёночек заливисто хохотала и напрашивалась приехать погостить. В ответ Грэй расписывал даме прелести жизни в строительном вагончике и пугал «русским стулом» — туалетом на улице. Котёночек только взвизгивала от предчувствия экзотических удовольствий.
Ах, Грэй! Он сам, как неутомимый заморский червь, круглосуточно «пропускал через себя» патогенную русскую среду, пытаясь превратить её в пользу, упорядоченность, выгоду и радость. Русский абсурд сопротивлялся и, как дробильная горнорудная машина, молол и, в свою очередь, ломал всякого, кто в эту машину сунуться осмеливался.
Цельную, романтическую жизнерадостность Грэя можно было разбить. Но её нельзя было уничтожить. Жизнерадостность Грэя, как разбитое зеркало, продолжало сверкать в каждом своём осколочке и отражать только то, что могло отразиться, — свет, свет и ничего, кроме света!
Предприятие Грэя, начавшее расти так мощно, требовало для себя новых вложений, новых просторов и новых шагов. Без этой перспективы оно обречено было быть одиноким карликом, как и тысячи подобных ему предприятий в стране, — беззащитным и беспомощным перед непредсказуемым произволом властей. Карликом! Как семя баобаба или секвойи, проснувшееся в цветочном горшке на подоконнике дома забулдыг… Страна не старалась сделать из своих карликов гигантов, она стремилась к обратному — всякого «высунувшегося» окорачивали и законным, и незаконным образом под одобрительное и плотоядное урчание толпы: ату его, суку! лучше других жить захотел?! Практическое, рукотворное стремление к лучшему безоговорочно осуждалось теми, кто стремился к нему лишь теоретически — в пьяной похвальбе, предвыборном вранье или молитвах. Грэй упрямо играл в «русскую рулетку» на свой, гулливерский, лад: он продолжал быть весёлым великаном в стране печальных инвалидов.
Гоблин подливал керосинчику в огонь.
— Старина, здесь принято «хранить достигнутое» и не стремиться дальше.
«Потолковое» устройство русского бытия Грэя никак не устраивало. Лбом здесь прошибали стены. Русские так привыкли. Но одна стена была абсолютно непрошибаема — та, что перекрывала свободное восходящее направление развития. Высота находилась под запретом. Высота взглядов. Высота свободы. Высота отношений.
И ещё Гоблин сказал:
— Грэй, ты отличный парень! Знаешь, хорошие люди в России не бывают богатыми.
— Знаю, знаю. Только мёртвые — лучше всех!
Работая с навозом животного происхождения, Грэй невольно стал замечать кое-что похожее и в жизни Города: как и где люди мусорят, как, где и по какому поводу они плюются. Впрочем, плевки, как национальная визитка, выдавали русских в любой стране мира. Русские начинали плевать на мир и друг в друга ещё в детском саду. А заканчивали — последним «тьфу!» уже на одре. Так проходила их «плёвая» жизнь. Русские охотно и часто употребляли слово «наплевать!» как решение проблемы — это слово играючи рубило гордиевы узлы русских проблем не хуже меча. Наплевать! — какая торжественная и победная окончательность, какая гордость собой и своим размахом таится в устах восклицающих бяк! При помощи плевка списывается вексельная задолженность, аннулируется чья-то злодейская кровь и высыхает чей-то пот, исчезает ложь правителей и не страшат неудачи судьбы. На-пле-вать!!! Плюнуть и отвернуться — это значит в России сохранить своё здоровье и психическое равновесие. На-пле-вать! О, надо обязательно плюнуть на принципы и мораль — иначе не получится русского бизнеса. На-пле-вать. Не выгодно не только работать. Не выгодно жить честно.
— Плюнь ты, старик, на своих червей! Давай откроем оптовый склад сэконд-хе-