в народы на языки — защитив их от самих себя непониманием в слове и образе. Не помогло. Второй Вавилон уже приступил к репетиции — к жизни в отдельных осколках былого величия, к жизни в безумии, падших в безмерность.
Для людей выше денег могли быть только деньги!
Высшей платой за «цифровой» Вавилон могла быть только неразменная Господня монета — смерть Вавилона. Смерть! Увы, деньги не могли предвидеть этого конца, как пророки. И не могли чувствовать приближение развязки, как чувствуют это слова поэтов. Деньги могли только считать. Они заменили людям внутренний голос, и те послушно твердили: «Считаю, что чувствую. Считаю, что живу. Считаю, что верю».
Мир «счетоводов» алкал и вспухал! И румяный русский Колобок вкатился в него аппетитным соблазном: «Считаю, что я тоже умею считать!» — воскликнул новичок, воспитанный на архаичных понятиях и кодексе разбойничьей чести. Колобка обсчитали и обвели вокруг пальца в два счёта. Колобок озверел и стал мстить всем подряд традиционным русским способом — развалив себя на части и заведя внутри себя заразу.

Заказывая Духу или Грэю юбилейный вечерок или недельный семинар в Доме Счастья, люди перво-наперво заговаривали о цене, а условия помещения и прочие важные вещи многих не интересовали вообще. В России покупали… цену! Покупали охотнее то, что дешевле, что помечено лучшей приманкой — «бонусом», «скидкой», «бесплатной доставкой» и «распродажей». В качество взятого — верили! Дух никогда не торговался. Не умел.
Несколько раз в Дом Счастья приезжали свадьбы. Они иногда появлялись со стороны леска, от дома Гоблина, чтобы фотографы могли запечатлеть не Город на заднем плане, а настоящие деревья. После дождей через неглубокие грязные места женихи переносили своих белоснежных красавиц на руках. А там, где грязь была глубокой и малопроходимой, невесты топали сами.

БАНКЕТ

Грэй всегда считал, что разум женщины находится на самом кончике её указательного пальца. Вечером должны были праздновать защиту диссертации лицейского директора. Но уже с утра в ресторане появилась громкоголосая женщина, которая всем начала распоряжаться, полководчески тыча указательным перстом то в сторону кухни, то в сторону раздевалки, то поводя этим пальцем, как прицелом, в компьютерной «мочилке». Дух пошёл на учёную защиту, поэтому Грэй вынужден был выбраться от насущных дел из подземелья на свет божий.
— Чем это от вас пахнет? — бесцеремонно спросила дама.
— Говном, мэм, — так же бесцеремонно ответил Грэй.
— Понятно, — сказала «полководец банкета» и больше на запах не отвлекалась. Вершина женского интеллекта — указательный палец правой руки — неутомимо рыскал в поисках «самого лучшего варианта» для спорого слова и скорого дела. Разум-пальчик тянулся ко всему блестящему, пробовал закоулки помещения на предмет запыления, он сообщал женской головке, как разведчик, обо всём, что находил. Головка, естественно, старалась встречно: она исправно вырабатывала целую кучу чувств и желаний, от влияния коих пальчик приходил в окончательное трудоголическое неистовство.
— Покажите вот эти фужеры. Хорошо. Какие будут скатерти? Хорошо. Камин не дымит? Хорошо. Радиомикрофона нет? Плохо. Как вас зовут? Гриша? Хорошо.
Грэй был убеждён, что слово «хочу» для женщин является вершиной мыслительного процесса.

Умники обречены на непонимание. Если описательная литература «охватывала» всех и вся и была одинаково понятна и барину, и холопу, то интеллектуальное чтение изрядно сузило круг посвящённых до круга просвещённых, а уж духовидческий текст, язык притч и символов — был неудобоварим даже для интеллектуалов. Что читать? Это стало вопросом удобства и удовольствия. Всё переменилось в мире. Читали теперь «на слух»: миниатюрная высококачественная техника позволяла интеллигентным людям «присутствовать» на спектакле или в опере заочно — достаточно было приладить наушники и нажать кнопку плеера. Даже едучи в трамвае можно было, при помощи технического искусства, моментально покинуть этот, не лучший из миров… «Play» — и маэстро Вивальди играет лично для тебя в любом удобном, указанном клиентурой, месте! Прекрасно, не правда ли? Симфоническая музыка и радиоспектакли сопровождали теперь просвещённых пешеходов и водителей-интеллектуалов в периоды их недельных запоев… Симфония — в кармане! Об этом «монтаже» восприятия можно было только мечтать! Когда в ушах поют лучшие скрипки мира, а глаза продолжают видеть картины русского абсурда: пустые бутылки, разбитое стекло, летящие по ветру полиэтиленовые пакеты, взметённую пыль, бомжей у мусорных баков, бездомных животных, — возникает непередаваемое ощущение русского реквиема!
Может, поэтому обыкновенные рабочие лошадки и прошлой, и этой эпохи — неискушённые трудовые люди — не любили встречаться с серьёзной музыкой. Уж очень сильно начинала от неё плакать картинка
окружающей жизни. Мироточить липучей чудотоской, как облупленная икона, намоленная горюшком горьким, да не одним поколением русичей. Скажите, люди добрые, почему русские иконы плачут? Почему они не смеются? Неужто смеяться в аду не дозволено?
Богатые собой слушали симфоническую музыку и видели вокруг себя «симфоническую» русскую горесть. Бедные пели частушки и они вполне им заменяли Баха. Более того, от частушек мир вокруг расцветал незабудками! Ах, взволнуется человечек, вылетит из него искорка света, да и отправится к своему истоку, к Отцу небесному. И какая ему, Отцу, разница, каким именно способом высек человек из себя этот свет — частушкой, симфонией или метким выстрелом?! Так это или не так, никто не знает!

Гуляющая компания педагогов и оппонентов по-быстрому поздравили защитившегося, немного выпили и… включили диктофон с дневной записью. Сидели и слушали. Дух не понимал русских: как одно и то же может быть интересно дважды? Возможно, русские интеллектуалы тоже были людоедами, только застенчивыми, и поэтому предпочитали «питаться собой».

— Мы, наконец, реально приступили к проектированию модели индивидуального образования! — порадовал директор всех присутствующих авангардной поступью провинциальной педагогики.
На экспериментальной площадке «одной из лучших инновационных школ Европы» задумывалась высшая фаза «делания человека». Он, Человек, задумывался по максимуму — как апофеоз самодостаточности. Человек завтрашнего дня должен был раскрыть все свои потенции, свободно владеть любыми видами адаптации в масштабе земной цивилизации, и ни в ком и ни в чём не нуждаться для чувства персональной свободы. Звезда в космосе, а не человек! Вечный, умелый и для пользы дела — одинокий, как философский камень.

Изначальное противостояние двух самобытностей — воспитанной аристократии варягов и невоспитанного язычества древлян — было взаимополезным: при тесном общении происходила взаимная диффузия культур. Аристократы становились народниками-разночинцами, а приписные рабы выбивались, порой, благодаря везению и таланту, в дворяне. Пара последних столетий в России бродили как брага на печи.
Сегодня в каждом образованном русском Дух находил гремучую смесь «победившего раба» и «проигравшего аристократа».
Диффузионные процессы закончились. Рабы восстали по всей земле и создали общество потребления. Друг другу противостояли уже не самобытность и самобытность, а «культура денег» и «геноцид безденежья». Пропасть между имущими и неимущими поднялась сначала
на высоту кирпичной кладки дворцов, потом она поднялась ещё выше — до недосягаемых высот хорошего образования, и вот, наконец, она достигла олимпийского разрыва — одухотворённая элита пряталась и всячески укрывалась от своего неодухотворённого народа. Аксиома проста: одухотворена может быть только высокая Личность. А толпа, а народ? Увы. Толпа всегда одержима демоном. Толпа кричит: «Ура, или Аллилуйя!»
Лицеисты посягали на богоподобие. Они «проектировали» личное Совершенство.

ДОМ СЧАСТЬЯ

Старости в России боятся. Должности и мундиры людям-теням выдавались во временное пользование, и либо досрочно отнимались по причине служебных «залётов», либо в срок — по причине известного возрастного рубежа. Другие уж тени толклись у гардероба с мундирами: «Теперь моя очередь носить!» Мундир и должность часто превращали чью-то ничтожную бесплотность в могучий таран, в судьбоносный рычаг эпохи. Жаль, не могло это удовольствие длиться вечно. Обязательно находился какой-нибудь молодой нахал и кричал: «Снимай! Моя очередь подошла!» И вылезала состарившаяся тень, нехотя, из такой удобной брони, из такого обжитого и благоустроенного окопа со спецпитанием и спецраспределением. Страшно было тени: как дальше-то быть? Только ведь миг и прошёл: вдруг в нём всё началось, вдруг всё и закончилось. Никому теперь тень без мундира не нужна, никому уже не страшна! Ну, скажите на милость, кому нужна в России голая тень?
От старости до смерти дорога-то пострашнее будет, чем любая другая! Иные десятилетиями по ней тащатся: ни мундира, ни почёта тебе, ни служебной синекуры. Ничего, кроме кашля да попрёков. А свекровки-зятьки так и зыркают: скоро ли преставится привидение в шлёпанцах? Потому что смерть стариковская в русской стране — тоже радость чья-то: отмучился, маковка, жилья в коммуналке от его смерти на целых пять «квадратов» прибавилось; тото радость внучку — теперь и у него свой угол будет.

Есть в недосказанности телеграфного стиля намёк на значительность. Коротко сказано — значит, многое передумано, многое пережито. Слова оскорбляют молчащих.
Поздняя осень. Ноябрь. Ночь и горящий камин. Двое ведут разговор.
— Грэй, мне кажется, ты… опускаешься от жизни в России. Я беспокоюсь за тебя. Посмотри, как ты одет, как небрежно ты питаешься и как
много проводишь времени за черновой работой. Ты не должен так жить! Мы вместе могли бы заняться твоим имиджем и духовным воспитанием…
— Стоп! Я живу в кайф. Я работаю на земле и обеспечиваю жратвой, материалами и основными деньгами, между прочим, всю нашу бражку. И твои учёные игры там, наверху, я уважаю. Дух, дружище, то, чем я занят, мне нравится! А ты стоишь на моей спине и презрительно рассуждаешь о том, что от Грэя пахнет говном.
— Грэй!
— Стоп!
— Может, по чашечке кофе? Вот и хорошо. Знаешь, старина, мы с тобой не сможем поссориться, даже если очень этого захотим. Ты прав, как всегда. Фундамент жизни и её этажи составляют одно целое…
— Продолжай!

Тепло. На руках у Духа спит маленькая, доверчивая Ро. Двое пьют кофе и смотрят в ночь. Чёрные волны осмелевших низких туч колышутся над Городом. Дом источает уют. Люди спокойны и души их чувствуют право своё на любовь. Город через золотую соломинку — трубу — пьёт из чаши чёрного неба.

ЧАСТНЫЙ СЕКТОР

Непородистость местных лиц заметил даже Грэй. Обилие косметики и неумение ею пользоваться лишь усугубляло отрицательное впечатление: раскрашенные «мартышки» изобильно прыгали как раз по окраинам Города.
Грэй был одержим идеей безопасности территории полигона, он мечтал возвести по всему периметру капитальную кирпичную стену, желательно, с колючей проволокой поверху и электрическим разрядом для любителей шнырять по частной территории. Местные, в общем-то, не беспокоили. Но боялись не драчливого Грэя — боялись шипящего Гоблина. Воровать с поверхности земли уже было нечего, поэтому старались просто нагадить. Для личного спорта, для сравнительного удовольствия и удали, так сказать.

Проложенный к полигону асфальт сослужил местным жителям плохую службу. Он сделал окраинную улицу привлекательной для бандитов-риэлтеров. Ветхие деревянные дома один за другим начали гореть. Все понимали, что за «полтергейст» бушует в этих местах. Сначала к хозяевам приходили добры молодцы и, честь по чести, предлагали за дом с участком неплохие деньги. Хозяева, сами вросшие в свою бревенчато-дощаную обитель до одеревенения, мотали головами и занимали круговую оборону: ни с места! Добры молодцы извинялись и уходили. Через некоторое время дом неожиданно начинал полыхать. «Полтергейст» работал очень умело — всегда загоралось уголовно-незримо и обходилось без жертв. Хозяева выли над головёшками. Едва успевали обсохнуть слёзы, вновь являлись добры молодцы, уже другие, и предлагали уже половину от прежней суммы. Хозяева, вплотную припёртые нуждой к судьбе попрошаек, соглашались. Бандиты-посредники совершенно законно и по обоюдному согласию сторон вступали в права землепользователей и, вдесятеро взвинтив цены, перепродавали участок очередному «новому деревенскому», мающемуся проблемой избавления от лишних денег.
Грязь спасала окраину. Асфальт её погубил.

…Русь, зима планетарного духа, всё здесь стремится к спячке! Поэтому снятся холодным «горячие» сны. Работа зимой падает прямо с неба. Всегда есть, чем заняться на земле: добыть тепло, чтобы выжить, заранее подумать о пищевых запасах, чтобы не умереть, и поклоняться великому спасительному инструменту — лопате.

ЗИМА

Хватаю прошлое, как ящерку, за хвост,
благословенна будь, наивность! –
и красного заката красный воск,
и грешников игра в невинность.

О, я его поймал, тот миг – любить! –
когда клонились дерева над нами
и ласточки, крича, стремились вить
невидимую нить под небесами.

Нет, всё не так, мой друг, произойдёт…
За кем погнался я, тот гонится за мною,
и прошлое, как хищник, рвёт и пьёт
кровь тишины и плоть земную.

На влагу губ осядет медью слов
обиженность и чувств неизречённость.
Не покидай меня, наивность, я готов
для звёздочки одной быть небом чёрным.

О, зима! Исповедь красок, стылый взгляд деревенских прудов, восхищающий стражников времени. Всякий год непорочность приходит сама, первый снег облегчает пуховой молитвой уставшую землю, ни дождей и ни слякоти нет, обожжённые чёрные листья причастию рады, на великую серую даль вдруг ложится покой, белый-белый, ровняющий всех, и поэты зовут его саваном — красота тишины сочетается с белой аскезой, как бескровная связь, как родство с запредельем; коли свет не играет, дробясь, то и небу дышать ни к чему. Холодно русское время. Праздничны люди в остуде своей.

Череп земли поседел. Снег укрыл некрасивую грязь. Взгляд ворчливых стерилен теперь. Никого не осталось в деревянных проулках: ни перекатывающихся от одного дома к другому хозяев, ни кокетливых кур на улицах, ни болтливого Физика, шатающегося по полигону. Никого. Никого и ничего.
Ро училась стряпать в доме Гоблина и никак не могла слепить края пирожка. Сок вытекал.
— Тонкое от тонкого рвётся! — загадочно произнесла по поводу этого неумения пышнотелая хозяйка.
Зима в том ноябре объявилась потеатральному. Серьёзный снег выпал сразу и уже не таял.

Из русской печи несло жаром, пироги шкварчали на чугунной сковородке. Стряпушки, молодая и старая, поджидали первую партию румяных красавцев. Вертлявая Ро лихо упражнялась в русском языке, водя пальчиком по строчкам журнала:
— Первой стала цифра. И увидели они, что это хорошо. И сделалось так... — девочка, мало что понимая, читала вслух отдельные места из статьи на тему прогресса цивилизации, написанную Физиком для молодёжного альманаха. Альманах же хозяева с удивлением обнаружили в своём почтовом ящике, сделанном из старого скворечника, с откидным верхом. Взяли на растопку. Над полупорванной страницей статьи красовалось изображение Физика в обнимку с мерином, а на заднем плане, помельче, видна была разноцветная россыпь поющего табора.
— Гли-ко, и ты тут есть! — обрадовалась бабуля, заметив на изображении белое пятнышко детского платья.
В этот момент в дверь бесцеремонно ввалился, напускавши под порог холодных клубов, в рабочей одежде Грэй. Левой рукой он держался за спину, а правой прижимал к себе кота, торчащего изза пазухи.
— Выручай, ба!
— Чего опять наделал? Опять в шахту к чёрту лазал?
— Не, не к чёрту, ба. Штабель с машины пошёл — завалило нас, понимаешь. Поправь кота, ба!
— Кота?! Да ты сам-от еле на ногах держишься, ну-ка, раздевайсь! Дочка, подержи кота. Чего с котом-то?
— Хвост сломало.
— Тьфу ты, нечистый! Ложись на лавку сам. Покорячило ведь тебя. Ну ничего, ба тебя сейчас быстро…
Жаренье пирогов пришлось временно отложить. Костоправ стала осторожно трогать спину, рёбра, ощупывать мышцы. Потом её движения приобрели другой характер — силу, резкость, удары. Пользуя пациента, бабуля сыпала прибаутками:
— От человека к человеку доплывёшь через реку, а от реки до реки только через годки. Колодезь родился, водицы напился, поехал-поехал, да назад воротился: под землёю черпнёт, тут заглотнёт — на небо отправится, да не воротится. Понизу заколодит — поверху запогодит. Что своим назовёшь, то отдашь во-первой, а кто спит во-вторях, тот уже во царях. Ты боли, моя боль, ты не прячься за печь, на ухвате сидит молодец, кто без боли целует, тот с болью уймётся. Умом богатые на бегу крылатые, а у сердца крыла — забытьё добела… Дочка, подай-ка траву с плиты, коричневая такая! И со стола смети… Ух ты, голуба, два ребра у тебя помяты! Дочка, погладь кота-то, погладь, и киселя ему налей. Тебе не холодно, родная? Доху накинь.
Руки бабули сноровисто шныряли уже не только по поверхности пострадавшего тела, но и погружались сквозь мягкие, податливые места внутрь, нащупывая и «поправляя» внутренние органы. Грэй орал благим матом. По какому-то, одной ей ведомому наитию, старушка уверенно правила и правила, точно попадая своими суковатыми пальцами в нужные точки жизни. Отчего затаившаяся в болезненных закоулках жизнь отдельных органов вздрагивала и послушно присоединялась к общему потоку телесного бытия, текущего через «прозрачного», то есть здорового теперь, человека. В округе знали: даже переломы, побывавшие под руками бабули, заживали за неделю.
— ...От запрета не вред, если в пользу запрет. Не беда, что не крещён, был бы до смерти прощён. Три древа растут, корнями три древа тут, крона одна видна, крона другая уму дорогая, третью не удержать, третья — душа: троемирие, троемирие, троемирие — все в одной ягодке спят.
— Ой, ба, больно!
— Было больно, стало довольно.
Грэй встал, попробовал себя в наклонах.
— Лучше ведь. Честно, лучше! — помятые рёбра перебинтовали.
— Ой, дочка, гля-ко, гля, тесто опять поднялось!
Из окна дома видна была входная калитка полигона, автоматический шлагбаум. Комфортабельные машины въехали на территорию и припарковались на специальной площадке перед рестораном, люди, вышедшие из них, были похожи на чёрных грачей, важно вышагивающих в пашне снегов — дорогие тёмные пальто, степенные манеры усиливали сходство.
— Гляди, дочка, гляди, какие важные!
С бабулей никто не уживался. За её долгую жизнь в доме перебывали несколько мужчин, крепких, основательных, хорошо к ней относящихся, но… ни один не удержался рядом до конца. Кроме Гоблина. При близком общении выяснялось: избранница обладала худшей разновидностью доброты, — она забрасывала всех настырным советованием, покрывала пространство активной стоокостью и подтверждала личным примером идею неутомимости в любой работе. Рядом с неиссякаемым уникумом терпение обыкновенного человека иссякало довольно быстро. И только Гоблин пришёлся этому дому в самую пору. Горячие лучи женского тепла и заботливости проходили сквозь него беспрепятственно, как сквозь хорошо промытое стекло, не нагревая внутренний мир до вредоносного градуса.
— Ой ты, мати-яти, и «казиношница» при них! Глянь, глянь, дочка!
Ро гладила кота и даже ни разу не взглянула в ту сторону, где приезжие люди чтото взволнованно обсуждали.

Делегация приехала с предложением — пробурить сверхглубокую скважину и качать на продажу из подземного озера уникальную воду, возраст которой, по оценкам специалистов, миллиарды лет. Дух упёрся, он не хотел тревожить ящера… Вслух же он давал другие объяснения: на территории полигона планируется создать зелёный супермаркет — экологическое чудо, подарок горожанам, магазин-грядка. Подземные и надземные воды и так буквально пронизывали этот край, в нём было «слишком много воды», как сказал один гастролирующий лама, — субстанции, склоняющей жизнь в бесследное ничто. Ещё лама сказал: «Воду следует уравновесить огнём».
Делегация уехала. Демоны соблазна и упрямства поочерёдно зачерпнули из родника идей, глотнули из невидимых ладошек ледяного хрусталя, призадумались и стали прислушив-