шки твои прошептал вожделенье… Ничего тебе не сказал я тогда, испугался: и себя самого, и когтей эгоизма, и твоего недоверия. Россия моя! У нас есть ребёнок. Малыш, который нас выше. Он, рождённый случайным венчанием душ, смело ринул бы в мысли и в память, и в плоть… О, как хотел он, чтобы мы поскорее подали ему эту твёрдую часть бытия: чувствовать, говорить, обнимать… Плачет и воет сегодня бесплодное сердце моё! Сын наш прекрасен, как первая встреча с тобою, он умный и сдержанный; в дрожи я ощущаю, как ему не хватает простого — быстрого бега, запахов, дел, инструментов и игрищ, и звука, и света, тепла и насущных волнений. Мудрость и такт не дают малышу обезумить нас вновь, чтобы нынче же бросить друг к другу. Россия моя! — без пламенных чувств ты не сможешь, и я не смогу… Высота ожиданий не снисходит до форм без огня. Ро! Он, малыш наш, уже не исчезнет, как выдумка, сон, наваждение, — он уж здесь, безнадёжный, он рядом. Он, мальчик наш, не успел приоткрыть то, что, глядючи с неба, всего тяжелее — ту последнюю дверь, что ведёт в этот мир! Воплощенье любовного зова двоих не стало его пробуждением. Из за меня. Я, мужчина, покалечил судьбу нерождённой судьбы. Медлил и уклонялся, был чёрствым, нечестным… Стыд — невеликий венец достижений моих: наконец-то он есть и готов испытать мрак мужской слепоты, рушить властность моих заблуждений. Но не ведаю я, как и прежде: стоит ли мне сожалеть? Ведь цена покаяний известна — ступени иного бесстыдства. Россия! Я, падший, боготворю тебя, падшую. Чтобы взгляд поднялся, чтобы оба мы видели чадо своё. Отчего ж я один наслаждаюсь изнанкой своей — опозданием жить? Наслаждайся и ты. Отчего малый сын утешает седого отца непрестанно? Пусть утешит и мать. Как любил я тебя, как люблю и сейчас тебя, Ро! Пусть нелепо и плохо, и неправильно в мире этом любил, но провидит скучающий Бог — звероподобно и страстно я в сердце своём трепещу по сей час. Лесть моя, Ро, женщина женщин — Россия! Наш малыш не пробился сквозь пламя обид, не прошёл сквозь трясину земного расчёта. Впрочем, он и не пробовал этого сделать — он родился калекой. Без возможности видимым быть. Тела нет у него. Длинен родовый путь соблазнённой души. Неизвестность падений сладка! Собственным стать — сквозь несобственных надо пройти. В небе собственной жизни и собственной нити времён не добудешь... Сыночка наш! Сколько он проживёт? И не день, и не век. Он умрёт вместе с нами. После нас без него — пустота! Вот что страхом мой разум пасёт: недожитое хуже убийства. Продолжение истины — в жизни младенцев. Закалённых в густой глубине испытаний. Мы ведь сами манили любовью дитя наше в верную жизнь. Словно в верную гибель влекли. Присягать мы умели и свету, и тьме. И его б научили. Кабы верность земная и верность небесная во плоти сбывались! То, что видит малютка с небес, то не ведаем мы. Скажи, мы смотрели друг в друга? Да, мы смотрели… Почему, насмотревшись, стали видеть одно — лишь свою правоту? Страшный суд — это встреча с несбывшимся счастьем. Ах, зачатие в небе, — вот оно, рядом, — восхитительный дар двум нашим временным судьбам! Твоей и моей. Что же делать теперь?!
Мир вокруг загрохотал и зашатался. Пол под ногами Духа дрогнул и стал обваливаться. Свет погас.
15.57
Город тряхнуло так, что ослабевшие разумом оружейники-старожили воспряли однозначно: «Ага! Слыхали, как дало! Первые испытания, небось!» Потом земля ещё несколько раз содрогнулась. А через некоторое время из трёхсотметровой заводской пушки-трубы повалил густой чёрный дым, застилающий безупречную синеву праздничного неба, в котором, точно младенец, купалось предвечернее солнце.
Первая полнозагрузочная плавка в мартенах шла нормально, пока печи не начали чадить и плеваться металлом во все стороны. Инженеры приказали открыть основные шторки и вентиляционные вытяжки, взвыли могучие лопасти вентиляционных турбин — раскалённые до двух тысяч градусов по Цельсию газы хлынули в штатные дымоводы, которыми давно пользовались не по назначению. Взорвалась пыль. Лопнули складские переборки. Огонь быстро достиг «розы тиров» и немалых их складов с боевыми припасами. Взрыв арсенала под первым залом Музея оружия вышиб пол, а вместе с ним и все остальные перекрытия внутри золотого оружейного символа. Труба устояла. Она, наконец-то, освободилась от надоевшей своей заткнутости внизу и обрела внутри себя лихую свободу и былую тягу — огненный смерч устремился по открывшемуся железобетонному каналу в небо, мгновенно сметая и уничтожая всё на своём пути. Погибали люди. Дурацкую повозку засосало в трубу вместе с конём.
Заводчане, спеша порадовать сограждан своими успехами, дали преждевременную отмашку «заводскому гудку» — по всему Городу душераздирающе выли противовоздушные сирены. Ия щёлкнула пальчиками и пиротехники на набережной запустили вверх тридцатиминутный грандиозный фейерверк. Труба чадила. Ничего не понимающие люди на праздничных улицах и площадях Города обнимались и аплодировали.
Ящер проснулся! По многочисленным подземным каналам и переходам огонь легко подбирался под супермаркеты и увеселительные заведения, подогревал их снизу, прожигал заслоны и защиты и вскоре выпрыгивал ало-бордовым чудищем, показывающим миру язык, из окон и проёмов. Пожар был высшей степени сложности. Гасить в Городе его было некому и нечем. Пожарные занимались эвакуацией людей.
Когда дрогнуло, забаррикадировавшиеся кандальники пили «за железную славу» своего места обитания. Толчок и грохот были очень сильными, многие попадали с нар и не устояли на ногах. Водка пролилась, но они не отступились — продолжали петь.
И вот повели, затянули...
Поют, заливаясь, они
Про Волги широкой раздолье,
Про даром минувшие дни.
Динь, бом, динь, бом,
Слышен звон кандальный.
Динь, бом, динь, бом,
Путь сибирский дальний.
Динь, бом, динь, бом,
Слышно там и тут,
Нашего товарища на каторгу ведут.
Пожар от фейерверка русские не отличают. Спаслись от прямого огня только те «камикадзе», что застряли на металлическом паучке-карусели, подвешенные на лианах, вниз головой; люди, пока были в сознании, ужасались с трёхсотметровой высоты аттракциона на вид внизу — горели торговые центры и склады, выли пожарные машины, бежали люди…
Кандальники пели до конца!
Поют про широкие степи,
Про дикую волю поют...
День меркнет всё боле... А цепи
Дорогу метут да метут.
Динь, бом, динь, бом,
Слышен звон кандальный.
Динь, бом, динь, бом,
Путь сибирский дальний.
Динь, бом, динь, бом,
Слышно там и тут,
Нашего товарища на каторгу ведут.
23.55
Городские каторжане достойно пережили взрыв внутри острога. Но когда открыли эвакуационный выход с другой стороны и закричали: «Пожа-ар!» — герои побросали кандалы и уже спасались, как все: в толпе и давке.
Котёночек и Грэй до поздней ночи в обнимочку сидели на своих полигоновских головнях и били комаров. Над Городом шевелилось зарево кроваво-венозного цвета. В этой небесной палитре постепенно сгустились тучи и разразилась проливная гроза, которая и погасила разгул огня. В почерневшую трубу со всех сторон били молнии.
ЭПИЛОГ
Ой, солдатик, солдатик, солдатик!
Из каковских ты будешь земель,
Кому верною жизнию платишь
За патроны, ружьё и шинель?
Ой, солдатик, солдатик, солдатик!
Во прицелах — картинка креста…
Кто тебе повелел воевати,
Кто подал, как на бедность, устав?
Ой, солдатик, солдатик, солдатик!
Слёзкам-ягодкам быть до поры:
Злое сердце растёт на проклятьях,
Сердце бедное плачет навзрыд.
Ой, солдатик, солдатик, солдатик!
Погуляй от пьяна до пьяна…
Пулям жарко, им крови не хватит,
А убитому жизнь не нужна.
ОНИ отлили первую пушку. ОНИ отрапортовали и отсалютовали. ОНИ приехали представительной государственно-заводской делегацией на полигон. ОНИ продиктовали свою волю: «Россия возвращает своё былое могущество!» Штольни потребовались вновь для секретных военных испытаний. Грэй на себе понял, что такое «частная собственность» в России — о, это несчастная собственность, которая возникает и улетучивается сама по себе! Частная-несчастная! Ну-ну. С тем же успехом можно объявлять «своим» какое-нибудь понравившееся облако над головой… Оценщик работал на полигоне больше недели. Грабители поступили с иностранцами благородно — дали за всё двойную цену, но потребовали за этот свой размашистый русский жест «убираться немедленно и в суды Страсбурга не соваться».
Грэй спас Ро от суда. Вылет из страны и перевод крупных сумм за границу были не совсем законными, но взятки в России по-прежнему творили волшебство.
Ро пряталась в квартире у Жозефины.
Грэй постучал. Дверь открыла ненавистная блядь. Она без предисловий въехала острым кулачком Грэю по губам. Грэй даже не соизволил уклониться, кровь закапала на костюм. Из за плеча подруги выглядывала слегка испуганная Ро.
— Собирайся, курица. Вылет самолёта через два часа.
Взлёт. Под крылом самолёта — стена, холмик полигона, почерневшая от пожара заводская труба, да чёрное пятнышко на полигоне — след от бывшего Дома Счастья. Да ещё остриё булавки, высунувшейся из-под земли, — золочёный наконечник часовенки Гоблина…
— Ро, нельзя пользоваться связью в самолёте!
Раз сказал, два, не понимает… Заступилась Котёночек:
— Ничего не случится. Звони.
— Ро, существуют определённые правила поведения в воздухе.
— Заткнись! — Ро грубила уверенно.
Жизнь продолжалась. Избитая фраза. Но избитая не более, чем сама жизнь. На коленях Грэй держал свой неизменный рюкзачок, который пережил и помнил столько же, сколько и его хозяин.
— Что там? — поинтересовалась Ро.
— Живые деньги!
— А посмотреть можно? — девушка развязала тесёмку и заглянула внутрь. Салон самолёта наполнился женским визгом. — Идиот! Идиот! Идиот проклятый!
В рюкзаке копошились в небольшом запасе русского навоза калифорнийские черви — они возвращались на родину.
Где-то над Тихим Океаном Ро растолкала спящего Грэя и вручила ему тетрадку.
— Держи! Это какие-то его записки. Искала деньги, а нашла вот это — в его кабинете, в Лицее. Он писал странные письма какой-то бабе, у которой нет ни тела, ни имени, ни своего дома… Которой вообще, наверное, нет! Он называл её Любимая.
ДНЕВНИК ДУХА
Любимая!
Мой прекрасный друг!
Каждый человек подобен скрипке. Он томится по неизвлечённому звуку своей жизни. Одни называют этот звук «смыслом», другие — «судьбой», третьи даже не верят в его существование... Ты мудра сердцем женщины. Ты знаешь только одно слово — Любовь. Оно наполняет музыкой бытия и тебя саму, и всё вокруг. Это — великое Слово! Пред ним замолкают мысли и склоняют голову объяснения. Потому что вечность любви наполнена тишиной. Голодные скрипки наших судеб торопливы и неразборчивы. Очень часто обыкновенный шум кажется нам замечательной песней. А действительно чудо — даже не волнует. Кто, какой Мастер держит в руках смычок? Редко кто владеет им сам. Тревожная музыка собрана в сегодняшнем миге бытия! Образы, время, удачу и крах — рождаем мы сами.
Любимая! В мире, где все привыкли притворяться, естественность трудна! Но другую тебя я не смогу полюбить, другой я не смогу сказать эти слова. Не буду услышан. Я боюсь слов. Они делают меня лицемером, а тебя — обманщицей. Ведь так легко принять за любовь — самолюбие.
Жизнь проявляет наши лица. Сначала — видимые, потом — остальные. Любимая! Я обращаюсь к заклинанию. Пусть будут прекрасными все твои лики: доброты, терпения, кротости, святости, слёз печали и слёз радости. Любимая! Я охраню твою беззащитность. И Бог даст преображение нам обоим.
Величайшее мое сокровище! Каждая наша встреча — восторг единения и мука рождения. Светлый Реквием звучит над полем жизни. Я люблю тебя, мой друг! И не хочу ничего более.
Любимая! Я всегда ценю тебя по самому последнему мгновению. По самому последнему мгновению между нами. Потому что ничего другого между нами нет. Только миг! Если ты восхитительна в нём, если невозможно устоять против тебя, если ты любишь и просишь любви — зови меня, иди ко мне! Так свершается таинство нашей вечной игры. Не убегай в прошлое, которое подобно алкоголю, не рвись так отчаянно в будущее, которое всего лишь выдумка, фимиам для безнадёжно уставших сердец. Зачем ценить это?! В том, чего нет, нет и цены. Удержать бы высоту любви в каждом из наших очарований. Потому что нельзя остановиться, потому что держит нас золотая цепь — череда судьбы. Оборвись — и канет мир во тьму. Надежда — мираж. Не уставай! Всё слилось для меня воедино в бесконечно короткой вспышке по имени Жизнь. За пределами мига — тьма. Будь, чтобы быть.
Любимая! Я не знаю твоего имени, не знаю, какого цвета твоё небо, на каком языке ты говоришь, в каком времени мы встречались. Но я помню одно: всегда ты со мной, в каждом моём живом вдохе. Любимая! Я вижу и нахожу тебя всюду, в любой наречённости и в каждой чужой новизне. Ты прекрасна! Твое вечное прощение и греховный мой искус — вот что называю я нашим мгновением.
В любви твой взгляд останавливает мои мысли… Эта сила принадлежит тебе так же, как принадлежит солнце каждому из нас. Расширенные зрачки любящей жизни! — на тёмном дне этого великого колодца я вижу всё пройденное время, вижу, вижу, как в пылающей истоме разливается лава, морщатся материки, как бушуют океаны и плачет небо, как дрожит земля: всё в твоём взгляде, Любимая! — звон оружия, стенания пленных, клятвы лгунов и оскорблённая вера, — всё в этих зрачках, которые любят; через эти живые колодцы на меня смотрят: история, вечность борьбы и миллионы лет предшественников. Я не могу не любить тебя, друг мой, я — раб твоей загадки.
Любимая! Спасибо, что я слеп, что велика глухота моя. Спасибо, что не прозорливец я, не пророк, не ведун, спасибо, что могу насладиться красотой жизни сегодня и не видеть её конца завтра. Иначе невозможно было бы жить. Я смотрел бы на детей малых, а видел бы в них завтрашнюю правду. И нельзя бы стало любить их в начале. Я смотрел бы на чудесные творения рук человеческих, а видел бы только пыль и тьму бездыханную. Не обнять бы тогда тебя, Любовь мою, в радости, чтобы не заплакать тут же от видения разлуки. Ничего бы тогда! Спасибо за тишину жизни моей, за то, что не рушится она сразу. За это благодарю.
Любимая! Я говорю своей жизни «Да!» так же сильно и искренне, как говорят это на исповеди. Что услышу в ответ? «Да! Да!» — отвечает мне жизнь: и смеющаяся юность, и плачущая старость, и холодный рассчёт делового мира, и колеблющиеся голоса разуверившихся пасторов, и чванливые умники, боящиеся жить, и глупцы, боящиеся умереть, — мои единственные сограждане по планете и учителя. Чувства сильнее бесчувствия. Любимая! Ты — единственная, несущая миру: рождение и погибель, соблазн и покаяние, испытание тьмой и неизбежное просветление. Любимая! Великое множество лиц твоих и времён бессловесны; высшим покоем и силой исполнены все наши «Да!»
Любимая, ты — Музыка жизни! Слова договаривают недочувствованное, музыка — дочувствует недоговорённое. Любовь существует в невидимом переплетении того и другого. Произнесённая, воплощённая, сбывшаяся, она исчезает навсегда. Чтобы повториться музыкой жизни, возрождаясь в иных воплощениях!
Любимая! Моё ожидание — в прошлом, в настоящем, в будущем! Всюду! Ему слишком мало одного времени, оно ненасытно и неутомимо. Я звал тебя всегда! Ты меняла свои имена и наряды, но — приходила, чтобы смирить и возвысить. Моё ожидание не исчерпано временем. Я люблю тебя во всех и во всём: в разливах рек и ликах цветущих полей, в человеческих существах, в тварях и вещах, в слепом жестоком случае и в лукавой игре воображения. Кто же даёт эту вечную силу живущему кратко? Неведом и прекрасен круг земных испытаний! Кто отправился в путь, тот и счастлив; родина мыслей и чувств — ожидание высшего света; чистый взгляд, чистый голос и чистая вера души — дом, в котором чужих не бывает.
Любимая! Все мы стремимся в единую даль, и каждый несёт свою веру. Не умеешь понять — люби, не умеешь любить — терпи, не умеешь терпеть — уйди. Что из этого сможешь, Охотник? Что же ты выберешь в мире подсказок: подлость или пожертвование, тишину или шум, спешку или окаменение? Самолюбец ревнив, и только любящий — берёт и даёт, не выбирая.
Любимая! Словом исцеляется тело, вниманием исцеляется больная душа. Человеческая жизнь подобна растению. Она вызывает восхищение, когда побеждает пустыню.
Человек богат своими испытаниями — в этом его счастье, в этом его исцеляющая мука. Внутренняя чистота испепеляюща! Любимая, тебе ли это не знать?! Пришедший к тебе из суеты и вставший рядом, пронзительно чувствует: как грязен он, как мутна и невысказанна сила его блужданий.
О жизни неявленной, внутренней, потаённой могут говорить лишь два распахнутых, два всесильных в своей беззащитности, верующих в любовь, человеческих сердца. Лишь бы сердца говорили первыми, а ум — лишь подсказывал.
Любимая! Спрячем мысли о выгоде и пользе, или спрячемся от них сами! Душа в душе отдохнет. Как сделать так, чтобы никогда не разомкнулись наши руки, чтобы не иссякла, не оборвалась между нами невидимая нить — память? Как поверить, что судьба — наш друг, а не злая служанка? Слишком ненадёжен мир вокруг, слишком тороплив он бывает и жаден. Давай же удивимся сегодня друг другу: не мелочны ли стали наши желания, не превратились ли мы с тобой в живых куколок, не называем ли мы заботы о повседневности «счастьем»? Что нас ждёт впереди? Я не спасу тебя, Любимая, от неизвестности,
но я обещаю быть рядом. В твоих глазах — свет и радость. Мы сбываемся в сбывшемся.
Любимая! Пpости! Hе говоpи ничего в ответ. Ответа не существует. Он затеpялся в шуме машин, в голосе споpов и сутолоке истин, он pаствоpился, устал и иссяк. Его унесли тучи, его pастpепал ветеp, волны пpевpатили его в песок. Уроки молчания самые трудные. Покой пpиpоды не может сpавниться с бесстpастностью опыта…
Что подаpить тебе, дpуг мой? Любой подаpок — лжец. Я не могу довеpить вещи то, что должен пеpедать невидимо, — Любовь. Возьми её из уст в уста. Она вся — в тишайшем моём: «Пpости!»
За то, что ум занят хмуpыми мыслями.
За то, что вpемя ушло на бездаpные битвы с хамством, инстинктом, гульбой и пошлостью.
За то, что pождённые и неpождённые дети твои озлобленны и pастоpопны.
За то, что память ума коpотка и бессильна.
За то, что стpах стал выше мудpости.
Любимая! Я смогу тебя спасти! Я сумею. Я знаю как. Это дpевнее искусство души забыто, но не утрачено. Hикто из нас не слышит pазговоpа птиц и не понимает голоса деpевьев и не видит настоящего. Потому что ослепляет себя иглами желаний. Миру не хватает всего лишь обыденности! Самой пpостой и только потому вечной: когда огонь согpевает и помогает готовить пищу, когда скpипит pассохшийся пол, когда усталость pеальна, но теpпение — сильнее. И потому лишь миp есть миp, и он длится и длится, и всё дpожит светящимся листочком волшебного огня над пpаздничной свечой... Любимая! Ты всё смогла. Тебя нельзя победить, потому что ты — беззащитна.
Любимая! Даже если сомкнутся уста и глаза мои будут закрыты, даже если ослабнут знакомые узы и свет превратится в отсутствие плоти, то и тогда, мой единственный друг, ты — мой вдох и мой выдох, мой ангел и кнут. Я буду всё чувствовать, слышать и знать. Ты — моё небо. Небо небес! Не столб атмосферы над нами и не длины ночного пространства, сорящего звёздами. Небо жизни — на ниточках любящих взглядов: их нельзя отводить друг от друга ни на миг, ни на даже полмига. Те, кто жил, те, кто жив, и грядущие жизни — едины в своей ненаглядности. Это небо — работа души и ума, эхо печали и радости, страха, забот и восторга любого из нас. Высок человеческий взгляд, высоко и небо его. До наития и безмятежности, до одино-
чества и воспарения. Хрупок миг! Небо может упасть — стоит только мигнуть…
Я смотрю на тебя, свет мой близкий и ласковый: ты — родная росинка в дожде наших дней. Голос нашей любви — это голос детей, это — радость свершившихся планов и дел. Это — знак тишины между нами. Кто любим, тот обязан быть вечным и правым. Вечным в праве своём отвечать на любовь твою властью и силой. Красота поселяется там, где не холодны искры в глазах и где платой за верность никто не назначит монету. Бездна любви, из которой мы вдруг рождены, не зовет нас обратно. Потому чт-