бом, динь, бом,
Слышно там и тут,
Нашего товарища на каторгу ведут.
Страшный, тяжёлый звук железа, скребущего землю, опустил человечьи взгляды под ноги. Головы понурились. Не было для идущих никакого другого дела, кроме главного — терпеть муки и волочь свои цепи. Дела по-русски трудного, дела безнадёжного. Погуляли — поплакали! Движение ещё только началось, а толстушка-преподаватель с филологического факультета, спасая натёртые лодыжки, уже запричитала: «Отпустите! Я не хочу!» От малодушия её удержали товарищи, подхватили под руки и понесли дальше.
Динь, бом, динь, бом,
Слышен звон кандальный…
Демон великого русского пути проснулся и овладел шествием. К непостижимой колонне постепенно присоединялось пополнение: пьяноватые отцы с детьми на руках, спортсмены только что закончившейся «Велогонки мира», несколько солистов национального ансамбля песни, главный дирижёр театра оперы и балета, раздухарившиеся старики-оружейники. Кандалы в повозке закончились, но к колонне продолжали примыкать — музыканты духового оркестра, подтянутые, как струнки, кадеты, женщины, активисты еврейской общины, деревенские люди, замагниченные в Город обещанным грандиозным фейерверком, несколько веселящихся китайцев…
Повозка шла впереди, Дух придерживался за её никелированный поручень и по-прежнему молчал. Грэй иногда отпускал в сторону лошади ободряющий матерок. Котёночек позвонила и сообщила, что пожарный дознаватель неумолим: на Ро будет заведено уголовное дело. Грэй был мрачен. Город — ликовал в муке и мучился, ликуя.
У демонов нет времени! Они могут лишь спать беспробудно иль бодрствовать вечно. Вызванный из сна, дух великого Сибирского пути действовал как застоявшийся маг. Толпа входила в глубину роли — уже не по одному решая для себя «входить-не входить», а сообща: входить! Душа толпы беспощадна. Одинокое возражение она не потерпит — сомнёт, даже и не заметив поперечного! Плечи всё теснее прижимались друг к другу; этап чувствовал своё братство, конвой — своё. И все вместе они были — семья, русские люди! И они это знали не умом или сердцем, а каким-то животным чутьём, туполобой верой, знанием без дум и памяти — русской шкурой!
Мэр с богачами и свитой шёл впереди всех, так же глядя себе под ноги и сосредоточенно распевая. Замыкающие, кандальники в лохмотьях, для пущей убедительности картины рвали на себе тряпьё, добытое из мусорных баков, некоторые даже специально калечились до небольшой крови — в конце спектакля выдающимся страдальцам могли налить и по два стакана. Первые в колонне «играли» в историю, последние — в ней участвовали.
На асфальте после прохода колонны оставались царапины, словно когтистый зверь только что махнул здесь своей лапой, потягиваясь и пробуждаясь ото сна. О-о!!! Русские всегда «живут в след». Боле того — «след в след»! Они могут, как партизаны по болоту, пройти сквозь эпоху все, как один. И ни один бес не догадается, что здесь была — нация!
Динь, бом, динь, бом,
Путь сибирский дальний…
Дух был близок к отчаянию, к безвозвратному помешательству, плачущий разум отказывался подчиняться — он искал Ро. Её нигде не было. Только «мохнатые» вокруг. Мохнатые! Страшные и неописуемые настолько, что страх перелился в двуногом живом существе через край и… — и успокоился. Русское пугало, страх-стахолюдный, как бездонная яма в ночном беспределье, — и звёзды там есть, и великая тьма. Лишь испуганным страх помогает бежать, чтобы жить; а в России испуг из смирения сделан — не боятся смирённые встречи со смертью.
Впереди кандальников, перед лошадью казачка, в белом костюме вышагивала Ия — шоу проводилось на её деньги; бизнес-леди готовилась к выборам; как же без праздников сесть в президентское кресло, без потешек народу и водки ему задарма? — не-ет, шалишь, не прокатит в России такое!
Динь, бом, динь, бом,
Слышно там и тут…
Этап поравнялся с мраморными ступенями Храма и застыл на черепах предков, что оставались ещё лежать в этой земле под ногами, — не всё самосвалы вывезли ради спешки и мраморных прелестей.
С небес покатился колокол!
12.15
Скороспелый гигантский храм нависал над колонной своим великолепием. На ступенях стояли люди, держащие хоругви. Каторжанам раздали зажжённые свечи. Архиепископ — мохнатое чудище, на которое смотрели ослепшие глаза Духа, — явился перед народом и окропил, благословляя, идущих. И тех, кто был угнетён, и тех, кто угнетал. И тех, кто пришёл во фраках, и тех, кто пришёл сюда в лохмотьях.
— Благословляю дело ваше! — произнёс «мохнатый».
Дух видел, как разлетается во все стороны от мерзкого существа трупный яд брызгами, как попадает он в души людей и заражает их неизлечимым разложением. Одна из таких брызг впилась Духу в лицо. Дух страшно закричал и скорчился. Грэй обнял друга и кое-как успокоил его. Старушки на ступенях Храма одобрительно зашептались:
— Вот ведь какая сила-то у нашего батюшки! Бес выходит, бес!
Откуда-то из зрительской толпы выпрыгнули поклонники восточных религий, босоногие девчонки в сари, очень жизнерадостные и подвижные, с пятнышками в центре лба. Они тоже хотели «благословить» идущих на свой лад и раздавали им съедобные ритуальные фигурки, выпеченные из сладкого теста. Девушки торопливо, словно опасаясь преследования, совали сладкое этапникам и конвою. Глазам Духа казалось, что кто то стряхивает с ночной палубы искорки курящихся сигарет… «Неверных» грубо отогнали — наряд спецназа и казаки, словно специально, сидели в засаде и ждали случая, чтоб отличиться на миру, перед всеми.
…Русский бог — убийца! Да что там! Любой бог, ставший русским, становится в этой земле убийцей! Основоположник православия или диалектического материализма — не важно. В ушкуйной России не может быть двух равноправных «паханов», ни на земле, ни на небе. Победивший бог обязательно уничтожит всех остальных. Он не потерпит никакой делёжки при славе и власти. Вседержитель Руси един и всемогущ. Свято место это пусто не бывает! Боги в России меняются, как «вахтовики», но манера править единовластно остаётся: только в России новый бог убивает старого.
Физик, поочерёдно показав пальцем сначала на каторжников, а потом на архиепископа, произнёс:
— Эти убивают друг друга, а этот — пожирает их души. О духовном вампирстве на Руси я ещё напишу…
Физика никто не услышал. Грянул церковно-казачий хор. Каторжники победили: на них, несгибаемых, любовался весь Город; они гордились собой, потому что ими гордились другие! Уважить себя да потешить — русскому любая причина годится! Едва надышавшись традиционных мук, люди и впрямь впадали в реальное состояние исторического «ребёфинга»; не актёры — а, гляди ж ты, роль пришлась впору, ничего и придумывать-то не надо. Звуки, пыль, да заунывная песня для радости.
Дух ощупывал новым своим взглядом пространство: где-то здесь должна быть Ро, где-то здесь… Она просто испугалась «мохнатых», она захотела жить и поэтому убежала. Убежала! Ты права, Ро! Дух ощупывал ослепшим своим зрением открывшийся перед ним космос — Ро по-прежнему не было нигде. Но серебряная ниточка тянула — тянула! — и это было продолжением надежды! Где ты, Ро? Ослепительная, как ангельская белизна! Желанная и любимая! Дух искал: свет, свет, свет и ничего, кроме света. Ро! Серебряная нить подсказывала: не волнуйся, сердце человеческое, — она здесь, где-то рядом, и можно будет скоро найти друг друга… Это ещё больше усугубляло внутреннюю тревогу ополоумевшего слепца. Где рядом?! Где здесь?!
14.00
Помещение пересыльной тюрьмы чем-то напоминало штольню — такое же длинное и такое же крепкое. Добротность, с какою было сработано здание острога, изумляла: высокий сводчатый потолок, точнейшая кладка, разумная аккуратность — всё так и просилось
на восхищённую русскую оглядку: «Да-а, умели делать раньше!» Остатки гипермаркета вымели из внутреннего помещения подчистую — остались лишь голые стены да трёхярусные строительные леса, похожие на нары.
У входа в острог стояла солдатская полевая кухня и открытая бочка с водкой, из которой черпаком доставали очередную порцию наградного зелья и подавали его «каторжанину» в медной кружечке старинной работы. Кружечек было несколько. Общий этап пил из общей посуды.
За время, проведённое на потешном ходе, изменилось поведение участников: около бочки с водкой — ни давки, ни спешки, ни ругани на нервах, ни лишних разговоров; путь в железах одинаково угомонил всех и отучил спешить. Куда спешить? Туда, туда, куда не опоздаешь, даже если и захочешь опоздать… Что беда, что радость на Руси — спешить некуда!
Каторжане подходили к раздаче спокойно, степенно выпивали положенную кружку, получали в руки пластмассовую тарелку с кашей и куском хлеба и — проходили внутрь тюрьмы. Некоторые крестились перед порогом, иные благодарственно кланялись. Всё перепутали люди от радости: словно и не тюрьма это была вовсе, а божье место!
— Идите, идите, болезные! — иронично подбадривал конвой гремящих кандалами.
Люди копились внутри закрытого помещения по специальному хитроумному плану хозяев шествия. Чтобы не растерять металл, кандалы, устроители праздника придумали сконцентрировать идущих именно в остроге, самодоставкой, так сказать, где железа можно было просто снять и бросить на пол. Ах, уж эти сценарии! Хозяева планировали металл сдать в переплавку, мэр намеревался с высокой трибуны поблагодарить людей за участие, Ия надеялась на благодарность будущих избирателей. Каждый стремился убить в этом деле своего зайца. Сказать всем «спасибо» и, после каши и водки, отпустить людей с миром. Но… Но не тут-то было! Несколько сотен горожан, только что сплочённые на крови и поте, спаянные общим ходом, окрылённые общей песней и болью и ошеломлённые высшим результатом деяний своих — восхитительным единением тел, умов и душ, — отказались… снимать оковы. То ли водка виною всему оказалась, то ли что то другое. Но очутившись внутри острога и рассевшись по нарам и на полу, кандальники наотрез отказались от свободы. Они сжились с железами и не хотели выходить наружу. Такого никто из устроителей шоу не ожидал. Люди вели себя так, словно пришли после долгих блужданий к себе домой. На радостях этапную песню затягивали уже не в первый раз, выучили и знали наизусть. Брошенные листочки с текстом слов песни валялись на всём протяжении пути колонны. Гуляющие их подбирали и пробовали напевать.
Что, братцы, затянемте песню,
Забудем лихую беду.
Уж, видно, такая невзгода
Написана нам на роду.
Динь, бом, динь, бом,
Слышен звон кандальный.
Динь, бом, динь, бом,
Путь сибирский дальний.
Динь, бом, динь, бом,
Слышно там и тут,
Нашего товарища на каторгу ведут.
Спектакль удался на славу, все были счастливы. Витало, как ангел, меж живыми такое забытое чувство родства, что словами и не скажешь! Оно пьянило и отрезвляло одновременно, жало взволнованные сердца друг к дружке — хотелось петь ещё и ещё, чувствовать небывальщину русскую — общий собор. Путь каторжан, путь сибирский! Уж не сам ли дьявол процарапал когтем своим эту борозду в тысячи вёрст бесконечных? Проснувшийся демон Сибирского пути урчал от наслаждения — он был жив! он хотел жить дальше!
— Тебя за что? — спрашивал бомжующий Арс городского мэра, оказавшись на нарах с ним рядом.
— На городской канализации сэкономил, хотел коттеджик сыну сделать… — будто бы врал мэр. — А ты?
— А я Родину предал… За измену!
Люди говорили о себе вроде бы в шутку, а получалось — всерьёз. И то: что ни скажи в кандалах — правдой будет. Не бывать русской правде без оков! Привязь для всего здесь нужна: и для мужа к жене, и для казённого человечишки — к станку своему иль к бумажке отчётной какой. Без кола да без привязи Русь разбредается!
Грянули песню в который уж раз.
Нашего товарища на каторгу ведут…
Могучее эхо взлетело под потолок, ударилось в него, отразилось, немедля вернулось к певцам и вонзилось, как сабля, в самое сердце! Да так, что аж захолонуло оно, сердчишко тщедушное, от своей неизбывности! Зазвенели голоса ещё громче, ещё крепче. Единение, мать его яти!!! Пел поп, пела свита мэра и банкиры, пели бомжи и переодетые опера-стукачи, музейщики и кандидаты наук, лицейский директор, отдельной группой сбились в остроге ряженые конвойные и тоже пели! Ничто так не объединяет русских людей, как горе и песня! Песня без горя — не песня! Песня была хороша, а горе — и того лучше!
В момент очищающего просветления поющие и впрямь видели себя такими, какие есть уж… И жалели, жалели себя, мол, не исправишь, что вот так вот всё получилось… Как так? Да вот — так! Так сложилось, хоть могло б и иначе сложиться…
Динь, бом, динь, бом…
Грэй присел на нары к каторжанам — после «кружечки» похмелье и мигрень отпустили его голову. Внутрь тюрьмы, вопреки строгим условиям карнавала, пускали всех желающих. После второй «кружечки» Грэй тоже присоединился к заведённой каторжной публике и забубнил: «Динь, бом, динь, бом…». Правда, у него не было на ногах кандалов, но самого себя ему было жаль по-русски, до отупения, до слёз, и шпага-эхо, вернувшаяся откуда-то сверху, била в негритянское сердце точно так же, как коренному соседу.
Рота солдат с автоматами вошла в острог с чётким приказом — снять с зачинщиков неповиновения кандалы принудительно. Назревала драка. Грэй ожил. Перед ним был конкретный враг, значит, была конкретная жизнь. Но назревающий конфликт успел погасить генерал-силовик, который, гремя кандалами, отошёл в сторонку и позвонил куда следует по своим каналам. Рота развернулась и ушла.
— Уррррааа!!!
Вокруг генерала немедленно образовался тесный кружок просителей. Потешные каторжане просили не отбирать у них кандалы, оставить.
— Да на кой ляд они вам?!
— На память!!!
Генерал разводил руками и беспомощно повторял одну и ту же фразу — заклятие нынешней современности русских:
— Частная собственность! Частная собственность! Не могу. Частная собственность!
— А посидеть ещё можно?
— Сидите, сколько хотите.
— Урррааа!
Люди не расходились. Потекли разговоры. То там, то тут возникали самостийные очаги песни — остальные с рёвом подхватывали полюбившиеся слова. Кандалы на себе никто не развинчивал. Демон Великого пути ликовал: «Знай наших!» Никто не смотрел на часы. Водки и каши было предостаточно — армейские котлы и резервные бочки внесли под своды и закрыли входные ворота изнутри, на брус. Пили, но пьяных не было. Водка и кандалы — сочетание отрезвляющее. Карнавал в Городе объявил «всеобщую мобилизацию» и закованный авангард городского «ополчения» достойно нёс свою долю и пил свою чашу. Люди из разных сословий впервые смотрели друг на друга с… любовью. Как перед смертью. Как перед боем. Прощаясь навеки! Русская жизнь: зал ожидания или камера — кто отличит одно от другого?! Что то внутри каждого человека предельно напрягалось, и водка горела на этом напряжении не для кулачного куража на сей раз — для высоты и крепости русского духа!
Бомжи наполнили помещение запахом барака. Никто не курил, терпели. Пошёл «срок» — люди сидели и сидели на своих нарах, не обращая внимания на возмущённые удары в дверь с той стороны. Говорили. И вновь пели. И снова говорили. И не желали отвинчивать железа, что так славно скрепили всех вместе. Словно чуяли: самое лучшее, что случилось в их жизни, — эта песня и эти вот своды. Вот оно, вот! Уберечь бы любовь, не щадя живота своего! Вот оно, вот… С этим жаль расставаться да вновь разлетаться по креслам аль по трущобам… Навсегда или нет? Али будет похожий разочек ещё?
Русское прошлое не документально. Оно — внушаемое. Но в народной массе, умело покрытой подходящей проповедью, оно обретает силу реальности.
Если к шествию колонны можно ещё было присоединиться в начале карнавала, то постепенно, по мере набирания закованными людьми груза одинаковых «мук» и «страданий», — их удаление от мира становилось надземным, недосягаемым и нездешним. В острожной тюрьме уже никто не мог присоединиться к кандальникам запросто так — желающий, чтобы стать здесь своим, должен был проделать тот же путь! Русские небеса — для обречённых. Для несдающихся. Для попирающих смертью смерть.
Лишь несколько человек не дошли до конца. Не дошёл вместе со всеми Смотрящий, донесли под микитки до золотой трубы, но «помиловали» и отпустили от лап самосудной помощи филологиню. Физик перед входом в пересыльный острог по деловому взглянул на часы, пожал плечами и повернул вспять — готовиться к важной лекции.
Солнце палило. Балаганную повозку оставили у входа в Музей оружия. Широкий вход-зев в чрево трубы имел высокое арочное оформление, дававшее тень, и Дух мог там передохнуть. Старого друга Грэй оставил ненадолго внутри повозки, объяснив, что скоро вернётся и они поедут искать Ро вместе. Дух то ли кивнул, то ли Грэю показалось. Похмелье, к тому же заквашенное прогулкой по солнцепёку, было сильным. Да и вообще голова у Грэя шла кругом! От того, что вожжи русского бизнеса начали отвязываться от клячи русской истории… Всё пошло наперекосяк. Голова — кругом! кругом! И от усталости. И вообще!
Все в Городе ждали заводского гудка, по сигналу которого должна была начаться торжественная первая плавка в возрождённых оружейных мартенах. Заводчане и городская администрация договорились: загудит на заводе — стреляем фейерверком в Городе. Людям, взвинченным политпропагандой, в очередной раз казалось, что с началом гудка обязательно начнётся новая, лучшая жизнь. Реальная и счастливая. Горожанам вливали в уши старые обманы и показывали с экранов новые сказки. И они — ждали и верили!
Настоящего заводского гудка, ни парового, ни электрического, уже не нашли. Всё было срезано и сдано в утиль. Поэтому воспользовались шефской помощью — сигналом противовоздушной обороны, ревуном. Гудок должны были заменить сирены воздушного налёта, одномоментно включаемые во всём Городе по специальной команде. Молодёжь не знала, что это такое, — ревуны, — а ветераны помнили настоящие бомбы. Но условность никого не смущала. Как чуда, ждали промышленного пробуждения — апофеоза Дня Города. День удался, что надо! Солнце жарило. Люди на площадях и улицах млели и томились, они глотали тоник, не успевающий охладиться, а их дети поедали расквашенное жарой мороженое айсбергами. И лишь в острожной тюрьме четырёхметровые стены держали прохладу безо всяких кондиционеров.
15.46
Дух увидел свет!
Она! Она!!!
Он выбрался из балаганной повозки и вытянул перед собой руки, и пошёл к центральному входу в Музей оружия! Часовые округлили глаза. Билетёрши, получившие приказ денег с посетителей в праздничный день не брать, оказались любезны и предупредительны: «Дедушка, вам помочь?» Убогим — все двери открыты. В нижнем зале Дух остановился. Прямо перед ним ослепительно сияла Она.
Он безмерно волновался, руки его тряслись, они то сжимались в замок, то повисали плетьми. Он разлепил ссохшиеся губы и заговорил еле слышным шёпотом.
— Росиия! Россия… Ответь! — Она молчала! И тогда он, слегка и впрямь свихнувшийся от всего пережитого, признался ей в том, что так его волновало.
— Ро! У нас родился сын… Ро! Россия! Ты не знаешь об этом…
Охранник с автоматом, мальчик, подошёл к говорящему:
— Дедушка, это же фотография, вы говорите с фотографией! Идите в острог, это напротив, ваш праздник там!
Дух не слышал слов. Он видел ослепительное сияние, идущее от огромной настенной фотографии, вынутой из 160-летнего прошлого, увеличенной и реставрированной. В центре фотографии стояла курносая девочка с раскосыми глазами.
— Россия, я люблю тебя! У нас есть сын! Россия!
Она молчала.
Дух шептал.
— Больше не могу держать эту тайну в себе. Не могу! У нас есть ребёнок! Сын. И он диктует мне эти слова… Сын!!! Младенец. Инвалид поднебесный. У него... у него нерождённое тело. Понимаешь ли это, мой тающий друг?! В этом-то мы и виновны, и уже ничего не исправить. Время, как сон, утекло. Юность покрыта, как сталью, холодом разума, а возраст — ах, возраст! — поле выжженной памяти да знойность невсхожих желаний под миражами фантазий. Сердца вдруг распались на прежнюю разность, разъединились, их чудесный союз безоглядно иссяк. Сын!!! Он теперь в западне: и обратно уже не подняться ему, не вернуться в эфир, и сюда добежать — не хватило пути. Ро! Он кричал в мою бедную душу: «Спаси!», — чтоб я в женские у-