было спрятаться от того, из чего ты весь состоишь? В любой момент из любой неизвестной дали за какую-нибудь «твою» ниточку могли потянуть… О! Это напоминало жуть и отчаяние сна, из которого нельзя выйти. К счастью, «космонавт» уже не мог смотреть в упор на смотрящего, но я чувствовал, что он продолжает «чувствовать меня в упор»… Занервничаешь тут. Прозвенел звонок на большую перемену. Подружка потащила меня к белобрысому. Красавчик добродушно скалился: «Я слышал, у тебя есть кляссер с марками?» Гадкое тёмное облако опутало меня всего и воля внутри меня сама собой, без видимых причин опьянела. Вечером мы втроём собрались на родительской квартире подружки. Я принёс кляссер, доставшийся мне по случайному наследству, кляссер, кожаный, королевской величины альбом, в котором были очень ценные марочные блоки. Некоторые из них стоили по нумизматическим каталогам и классификаторам целое состояние — можно было купить на эти полувыцветшие старинные бумажки и машину, и две, и три. Я это, к сожалению, знал. Но был скромен и тих. Трясущимися поспешными руками белобрысый и подружка вдвоём вынимали из целлофановых пазух кляссера мои сокровища. Красавчик угодливо тарахтел скороговорочкой: «Я дам тебе вместо старых марок вот эти, новые. Смотри, какие цветы на них замечательные нарисованы! Я дам тебе взамен в два раза больше марок!» Что-то внутри меня молча плакало. Я только что разочаровался в человечестве. Урок был платный. Потом красавчик вызвал такси по телефону и куда-то укатил один. А я поплёлся на автобусную остановку. Подружка наградила меня на прощание дежурным поцелуем. Отчего плакать захотелось вечно.
…А вдруг я — шизофреник? Такая мысль пришла вдруг в голову. И в тот же миг суфлёр под темечком гадко подтвердил: «Да, шизофреник!» Но это был какой-то другой — совершенно другой! — а не мой знакомый суфлёр! Я затрепетал от растерянности аж на каком-то, как мне показалось, клеточном уровне. И понял: на плохие вопросы мне будут давать ответы только «плохие» ответчики. Это наводило на серьёзные размышления. Человек — корабль, плывущий в океане образов. А у полноценных кораблей есть не только капитан, но и жизненно важная для корабля должность — лоцман. Который способен и обязан провести посудину сквозь опасные подводные препятствия. В общем, я решил, что буду, по возможности, избегать саморазрушающих опытов и негативных вопрошаний-бумерангов. Утонуть в себе самом, разбившись на рифах самоедства, — эта перспектива меня не прельщала.
… А вот и история болезни с аппендицитом и последующим разлитым перитонитом. В военкомате затребовали медицинскую карту. Я принёс. Военком сильно ударил меня в живот и пообещал завести на симулянта уголовное дело. За подделку медкарты. Он вопил, что после того, как брюшина сгнивает, живот пожизненно висит и брюшной пресс не держит ударов, а я выглядел вполне подтянуто. Начальник призывной конторы напоминал грубо сколоченный деревенский шкаф, от которого пахло водкой и луком. Однако при взгляде со стороны, из моего парящего состояния, военкома вообще не было видно. Он не существовал в природе всеобщей памяти мира в принципе. Я злорадно хихикал. Он помнил только сам себя, поэтому с исчезновением этого краткого собственного усилия, навеки исчезало и всё остальное. У развёрнутого знамени в вестибюле заведения стоял застывший лупоглазый часовой. На полотне самого знамени, как в песочнице, дружно играли плоские, ещё не наевшиеся человечины, детки ангелов и чертей. Судьбы земных рекрутов решались на втором этаже. Смешно было наблюдать, как голый, абсолютно бесправный раб-студент стоит перед комиссией, а сугубые важные «пузыри» в погонах и в белых халатах беднягу поучают: «Мы убедились, что вы не симулянт. Но отвечать комиссии следует не «спасибо», а, как положено: служу Отечеству! Ну-ка, повторите. Молодец. Вам дана отсрочка до окончания высшего учебного заведения». Опять смешно. Я приподнялся над военкоматом до высоты деревьев, прицелился получше, открыл рот и выдохнул вниз огонь. Военкомат сгорел. Детки чертей и ангелов с писком разлетелись в стороны. Остальное просто исчезло. Я сдул пепел и стал рассматривать на открывшейся новой картине деревенский кирпичный завод — примитивное земляное сооружение, из которого после продолжительной топки дровами люди доставали, обжигаясь сквозь рукавицы, кривые сизые кирпичи. И я там был. Пробовал махорку. Таскал горячие кирпичи. Снова пробовал махорку. Снова таскал тяжеленные стопки «сизарей». Пока не лопнули в животе все послеоперационные спайки и не наросли в мышцах нужные связи. Всё случилось как бы само. Я лишь упрямился: «Подохну, или буду вновь нормальный. С точки зрения эволюции оба результата справедливы и они меня устраивают». Не подох. А военком всё равно потом не поверил. Вот я и выдохнул огоньком… А потом — вдохнул… Вдох-выдох — за погасшей картиночкой всегда есть другая картинка. Знаете, бравада с первым стаканом проглоченной водки, была всё-таки очень тяжела. Какой-то глупец потянул за шнурок, от которого раздвинулся странный театральный занавес. И закрутился сценарий: я сначала украл из служебной раздевалки лошадиное седло, потом увёл со сцены деревенского мерина, оседлал его и съездил верхом в зрительный зал, где в довершение спектакля украл у публики несколько жирных гусей. Гусей мы жарили в глине и в лопухах всей нашей студенческой группой. В конце концов, видения завертелись с такой хаотичной быстротой, что их трудно стало отделять одно от другого. Но вот круговерть вновь ненадолго породила нечто стабильное. И что же я вижу на сей раз? Ну-ну, это-то уж наверняка сон: я и подружка лепим глиняные комки и бросаем ими друг в друга. Я чувствую, как тело моё приходит в ужасное расстройство. Ах! Так не должно быть, но мы продолжаем лепить из подножной глины красноватые ядра и с остервенением продолжаем их швырять друг в друга. «Что это?!» — Вы когда-нибудь задавали вопрос своему темечку? А ответ, знаете ли, тут как тут: «Это — бомба времени. Самое страшное из всех существующих во Вселенной оружие. Лепится своими собственными руками. Обычно из глины. При попадании в противника разносит неприятеля на бесконечные временные части. На многочисленные осколки — от нескольких дней до многих тысяч лет. В настоящем от такой бомбы практически не остаётся ничего». Ну, вот. Хорошее у меня темечко, всё знает. Интересно лишь, кто его за ниточку на самом деле дёргает — я со своими вопросами, или кто-то другой?
… Никого нет. Куда все вдруг подевались?
03. БРЕВНО
— Мой сыночка, мой! Открой глазки, мой хороший! Мой сыночка, мой!
Воркующий, ласковый голос мамаши вывел меня из чего-то такого, чему нет названия. Не могу сказать, что это тьма, или что-то вроде сна. Нет. То, во что проник журчащий голос моей мамаши, напоминало, скорее, ветер или течение — нечто без вещества, без слов и, наверное, даже без времени. Течение туго и неостановимо струилось вокруг меня и через меня — от макушки к ногам — по всем телесным ниточкам и меридианам, как электрический ток по проводам. В меридианах ощущался слегка вибрирующий холодок. Я тяжело и нехотя вспоминал о том, что я — это я.
— Открой глазки, мой родной, открой!
Тупость была абсолютной. Ни боли в теле, ни каких-либо желаний. Воображение не работало. Я безучастно слушал настойчивое журчание голоса своей мамаши. Нет, пожалуй, не совсем безучастно. Оно меня раздражало точно так же, как раздражал когда-то трясущийся по утрам будильник. Спать долго по утрам я не любил, но трясущийся механический подлец будил не меня — он будил дух противоречия во мне; можно было после этой какофонии, после резкого звукового варварства, проваляться в постели ещё — отомстить будильнику ленью и утренней негой.
— Проснись, мой сыночка, проснись, мой единственный! Посмотри, кто к нам пришёл!
Тело было неподвижным. Рук и ног я не ощущал. Рот не открывался и язык в нём лежал, как приклеенный. Глаза… Глаза тоже сами не открывались. Что же я мог? Мог слышать, мог едва-едва, далеко не полной грудью дышать.
— Это я, мой золотой! Ну, давай вместе попробуем…
Мамаша поступила со мной, как с покойником, только наоборот — руками осторожно приоткрыла мне веки. Оказалось, глазами я двигаю. Сначала вокруг были различимы лишь какие-то неясные белые пятна. Потом резкость улучшилась: несколько человек в белых халатах внимательно меня изучали.
— Слава Богу, он опять очухался, слава Богу! Сыночка, ты меня узнаёшь? Я твоя мамочка, мой ненаглядный! Маленький мой…
Я с большим усилием скосил глаза в её сторону.
— Узнаёт! Узнаёт! Смотрите, он узнал меня!
Белые халаты колыхались в течении невидимых мировых струй и о чём-то совещались. Я стал прислушиваться к разговору, в котором участвовала и мамаша.
— Как давно больной находится в парализованном состоянии?
— Год, миленькие! Скоро уж год как будет. Вот ведь какая беда… А я работаю, денежки теперь нам ой как нужны стали, каждый день его одного, мальчика моего, оставляю. Вечером чищу, ворочаю его, как могу. Всё одна, одна! И мою, и меняю, что положено. Нам бы его пенсия по инвалидности ой как пригодилась! Сами же видите — первая группа.
— Комиссия решит. Кормите как?
— И не спрашивайте! То с ложечки, то через пипетку… Целый год так!
— В интернат для полностью недееспособных сдать не хотите?
— Что вы! Пожалуйста, не говорите при нём такого. Мой сыночка, мой, никому его не отдам!
— Вы обрекаете себя на очень трудную жизнь…
— Я для него и живу!
— Коллеги, а если это — искусная симуляция? А мы назначим государственную поддержку?
— Как вам не стыдно! Как вам не стыдно!
— Успокойтесь. Члены комиссии имеют право сомневаться и их долг профессионально во всём убедиться, чтобы дать нужное определение.
— Пенсию нам дайте! Ничего нам больше от вас не требуется. И специальную коляску помогите получить бесплатно.
— Хорошо. Больной должен пройти полное обследование в нашем стационаре. Привозите.
— Какое обследование? Какое… Вы что, слепые, сами не видите нашу беду? Как я его повезу, на чём? Двенадцатый этаж!
— Хорошо. Мы пришлём бригаду.
— Ой, сыночка, миленький! Ой, прости меня, дуру! — С этими причитаниями мамаша повалилась на меня сверху и от этого давления тело немедленно обделалось, жидко и вонюче. Комиссия спешно ретировалась.
Больницу я не помню. Спал, кажется. А вот нижняя полка в поезде, следующем в южный городок, наполненный санаториями для инвалидов — столицу колясочников — я запомнил очень хорошо. Вообще, начиная с поезда, моя персональная память, как блудная птичка, полетав где-то там, вернулась в меня, как в родное гнездовье и стала, как ни в чём не бывало, высиживать своих обычных «птенчиков» — думы.
Я осознал своё положение. И я теперь непрерывно думал об одном и том же: как умереть? Но для этого требовалась хотя бы одна действующая рука, или умение ходить. Ничего этого у меня не было. Я пробовал прекратить дышать. Но природа предусмотрела незатейливую хитрость против самоликвидатора: как только в голове начинало мутиться от недостатка кислорода и я успешно начинал терять сознание, так в этот самый момент включались автоматические инстинкты и лёгкие вновь исправно прокачивали воздух. Я лежал и думал: почему разум мой искусственно стремится к смерти, а тело бессознательно всегда стремится только к жизни? На соседней полке тряслась мамаша. Больше в купе никого не было всю дорогу. Ехали долго. Под потолком находилось радио, которое нельзя было выключить. Иногда я впадал в полубредовое состояние и видел, как в том месте, откуда доносились звуки динамика, начинала сгущаться и клубиться тьма. Кто-то под темечком шепнул: «Выход ада!» Из волнующейся туманной тьмы доносились песни и информационные выпуски. Где-то люди гуляли, где-то цунами смыло купающееся побережье и дома, где-то террористы палили в людей и угоняли самолёты, где-то одно политическое враньё кроваво и правдиво боролось против другого политического вранья, где-то призывали население к самоубийственному смирению и терпению… Где-то! Всюду, всюду можно было умереть! А я так хотел именно этого, но не мог ничего сделать. У меня не было никакого определённого «где-то». Если, конечно, не считать клубящейся не выключаемой тьмы около динамика.
Открывать и закрывать глаза я научился сам. С закрытыми глазами мир представлялся значительно ярче.
В новенькой коляске мамаша, обвешанная сумками, обливаясь потом, катила меня по асфальтовым улицам странного городка. На проезжей части дорог машин практически не было. Зато всюду раскатывали колясочники. Их здесь было сотни, тысячи! Большинство передвигались сами, ловко вращая поручни обрезиненных надувных колёс. Один инвалид валялся под тенистым деревом, явно пьяный вдрызг, коляска его, перевёрнутая, валялась рядом. Но никто не обращал на пьяного никакого внимания. А таких же, совсем неподвижных, как я, катали родственники, или нанятые сиделки. Некоторых в холодке оставляли совсем без присмотра и они сидели, окаменевшие живые статуи, которые могли лишь спать, или вращать глазами. Под ногами у этих жалких изваяний резвились, как малые дети, те, кто «гулял» — передвигался по стриженой траве газонов на карачках или ползком. От всего этого ужаса я захотел умереть пуще прежнего. Но мать меня везла и везла сквозь нескончаемый фантасмагорический парад увечий. Влажный жаркий воздух благоухал ароматами юга. Под шинами коляски пролетали асфальтовые трещины. Нас ждал реабилитационный санаторий каких-то спецслужб, куда мамаша выхлопотала для меня бесплатную путёвку — по великому блату и за великую взятку.
— Скоро, мой маленький мальчик, скоро уже! Потерпи.
— Новенький? Эй, парень, приходи вечерком к центральному фонтану, мы там играем в карты на деньги. Мамаша, дайте ему побольше денег. Здесь все играют!
— Куда прёшь, старая! Не видишь, люди спешат культурно насладиться!
Мы едва не столкнулись с группой колясочников, возвращавшихся со стороны моря. Это были грубоватые мужчины и женщины самого разного возраста, которые везли на себе пучки всякой зелени, мясную снедь, вяленую рыбу, жбаны с разливным пивом и бутылки с вином. Мамаша моя затравленно озиралась по сторонам и лишь прибавляла шагу. Пот валился с неё вниз, как тропический ливень. На неровностях дороги коляска подпрыгивала и я наблюдал, как подпрыгивают мои безвольные конечности. Именно наблюдал. Потому что чувств по-прежнему не было.
Свободных мест в санатории не оказалось. Мамаша повалилась на пол и стала громко рыдать. Ей сделали укол и куда-то увели. Меня осмотрели, что-то записали в журнал, засунули в бумажную папку с тесёмками мои документы и — я поехал. Сначала на лифте, потом по длинному коридору с жилыми комнатами, из большинства которых доносились звуки весёлой жизни. Санитар, кативший меня, был молчалив. Мы пересекли большой холл с диванами и, миновав лёгкие распашные двери, оказались на застеклённой веранде. Другие распашные двери вели с веранды в помещение библиотеки. Две кровати и две прикроватные тумбочки были поставлены на веранде так, что с них, как на ладони, открывался вид на центральную площадь больничного городка и фонтан посередине. Санатории располагались правильным кольцом вокруг, их блистающие окна отражали игру бьющейся на солнце воды и копошащихся тут и там покалеченных человечков-мурашей. Санитар выполнил поручение начальства, довёз новичка куда сказали, шумно высморкался в умывальную раковину у стены и ушёл восвояси.
Прибежала ополоумевшая от жары и неприятных административных неожиданностей мамаша, готовая в любой момент опять повалиться.
— Сволочи! Как я тебя оставлю в таком гадюшнике? Маленький мой, миленький, родной-золотой-ненаглядный… Отпуск ведь дали только на неделю. Как жить? Никто понять не хочет. Ох, горе мне, горе! И обратный билет сегодня же… Как ты один, без меня, три месяца тут пробудешь? Кто подмоет? Кто накормит? Умрёшь, сына! Ох, горе мне, горе!
— Умрёт — закопаем! — весело отозвался на мамашины причитания колясочник, неожиданно выехавший из вторых распашных дверей. Он был необычайно волосат. Седые космы на голове и космы бороды, начинавшейся от глаз, составляли единое целое — мохнатую копну, поверх которой были нацеплены круглые «увеличительные» очки, а где-то в глубине копны угадывались живейшие глаза интеллектуала. Голос был сиплым. — Я библиотекарь. Ваш сын, пока не освободятся места в стационарных номерах, поживёт вместе со мной.
— Как вам не стыдно? Что значит «закопаем»? — взвизнула мамаша, с трудом себя контролируя.
— Понимаете, скалы кругом. Грунт тяжёлый. Копать, говорят, действительно очень трудно…
— Да я тебя самого сейчас закопаю! — с этими словами мамаша пошла врукопашную.
Волосатый библиотекарь сипло захохотал, отмахиваясь и рискованно крутясь на своей коляске.
— Тише, гражданочка, тише. Клянусь вам, ничего таки плохого с вашим сыном не случится. Пагубное влияние улицы ему, как я понимаю, не грозит, а внутренний медперсонал санатория своё дело знает — квалификация высока, дисциплину внутри санатория пока что держат. Имею чай. Хотите чаю?
Мамаша сдалась так же неожиданно, как и напала.
— Хочу!
Так состоялась мирная неформальная передача моего тела с рук на руки. Мамаша выпила пиалу зелёного чая, несколько раз повторила подробную инструкцию по уходу за мной и даже поведала собственную версию семейного несчастья.
— Мальчика поразил гром небесный! Ангелочка моего ненаглядного! Но за что?! Не понимаю, за что?
Она скоропостижно поплакала, взглянула в последний раз на часы и помчалась на вокзал. По всему лицу у меня были размазаны её слюни и сопли.
— Молодой человек! Рад поделиться с вами самым дорогим, что у меня есть в этой жизни. Вечным покоем! — торжественно изрек волосатый.
От переезда и обрушившейся в сознание местной круговерти меня опять «повело». Я, как сквозь угарное банное отупение, слышал голос библиотекаря. Бум-бум-бум… Очертания библиотечной веранды накладывались полупрозрачным образом на мои галлюцинации. Он закатил меня внутрь своей территории и что-то увлечённо рассказывал, размахивая руками и показывая пальцем то на один книжный стеллаж, то на другой. Лабиринтообразные ряды имели «детский» рост, по три полки всего на каждой конструкции, в высоту не более полутора метров. Из его рассказа я уловил, что он когда-то был арктическим полярником, увлекался философией, преподавал, даже писал и издавал книги, но травму позвоночника заработал через хобби — в горной лавине, что в одночасье превратила его из авантюриста-учёного в колясочника-спинальника. Он не пожелал вернуться из реабилитационного санатория обратно в свой город, к привычной жизни. Остался здесь навсегда, найдя для своей, успокоившейся наконец-то, мятежной души отличное одинокое пристанище — логово книг. Бум-бум-бум… Я усваивал информацию мучительно. Ну, как если бы мне рассказывали обо всём этом в душной парилке, а я бы потихоньку терял сознание, но не мог бы никуда выйти…
— Молодой человек! Вы, я вижу, не испорчены пороками этого мира. Вы для меня — просто неожиданный подарок судьбы. Слушатель! Ах, слово-то какое! Я постоянно буду читать вам вслух самые лучшие труды выдающихся гениев человечества — титанов культуры и корифеев философской мысли. Знаете, я великолепно читаю! Студенты на моих лекциях никогда не спали.
Я понял, что меня ждёт изощрённая круглосуточная пытка. Теперь библиотекарь ни за что не выпустит меня из этой своей бумажной, соскучившейся по новому узнику, тюрьмы.
В галлюцинации каждая книга на полках превращалась в ещё одну разновидность «выхода ада» — около корешков с названиями клубился знакомый тёмный туман. Авторы произведений и их герои, как пещерные жители, выглядывали из тумана и скалились. Иногда они молниеносно исчезали, иногда начинали расти до устрашающих размеров. Некоторые легко покидали свои пещеры и так же легко проходили сквозь стекло веранды. Я ошалел: никто не защищён от ада! Он — всюду: в словах, в технике, в вещах, в отношениях… А на этом свете библиотекарь продолжал просвещать новичка без устали. В поле моего зрения попадали не только книги. На площади, на месте фонтана клубилась чудовищных размеров бездонная дыра. У санитара, вызванного поменять мне памперс, вместо глаз тоже были серо-чёрные дыры. Однако сам библиотекарь своего вида в моих галлюцинациях не изменил. Он на-