пропалую восхищался и восхищался своим упорядоченным печатным богатством. И оно его щедро миловало — он оставался нетронутым, сохраняя свой образ одним и тем же во сне и наяву. В какой-то из моментов мне удалось заглянуть вглубь некоторых тёмных пещерок, начинающихся от книг. Там, в глубине, копошились обычные убогие пещерные жители: самолюбивые человеческие желания, примитивные мысли о еде и сексе, отчаянно надувались якающие тщеславные пузыри. Метафоричность видения была понятна: каждая такая пещерка — это законсервированное представление людей о чём-либо. И внутри этого представления, конечно, как в ловушке, живёт своя эндемичная фауна и флора… Люди-трава, люди-змеи, люди-деревья, люди-жертвы и люди-хищники… Повсеместно в тёмных пещерках творился каннибализм: одна идея жадно пожирала другую идею, мысль пожирала мысль. Жизнь внутри интеллектуального мира была необычайно отвратительна. От этого бредового открытия я содрогнулся… Содрогнулся! Да, я отчетливо уловил, как живой ток пронзил меня от макушки до пят. Злость оживляла! Библиотекарь, словно учуяв что-то, резко перестал меня просвещать и перемещать между стеллажами.
— Достаточно на сегодня, молодой человек.
Санитар с пустыми глазницами, действующий как робот, помог перенести моё тело на кровать. До полного изнеможения в тот вечер и в ту ночь я слушал сочинения древних в сиплом монотонном исполнении.
Я дождался часа, когда библиотекарь уснёт, и взлетел над стеллажами. Рассерженно «выдохнул» вниз огонь — изо рта, из глаз и из растопыренных ладоней. Увы. Книги не горели. Все это бумажное войско вообще, похоже, не замечало моих стараний. Я переместился и «выдохнул» на библиотекаря, решительно сознавая, что иду на не совсем доброе дело. Ничего не произошло. Библиотекарь лишь захрапел сильнее прежнего. Мамашу я не вспоминал даже. С тех пор, как всё случилось, я, похоже, перестал имитировать то, чем занимаются всю жизнь большинство людей — театрально играть на публику: изображать присутствие, внимание, участие, любовь и так далее. Люди — искусные имитаторы. А вся их жизнь — это ещё более искусная интерпретация имитаций: кто кого переиграл? Так сказало темечко.
Над городом светила половинчатая меднолобая луна. Говорящее темечко от этого призрачного сияния активизировалось, словно ночной хищник. «Язык — вампир!» — произнесло темечко свою очередную провокацию и затихло. А я стал смотреть вдаль. Куда? На мир множественных человеческих языков, наверное. Океаны и озерца различных национальных языков покрывали континенты и тянулись во времени, они тоже клубились сумраком, правда, этот сумрак то и дело атаковал какой-нибудь ангел, с разгону врезаясь в самую глубь своей погибели. И тогда из глубины конвульсирующей прорвы начинали сверкать молнии, доноситься стенания, вопли и визги. В нередких случаях канувший ангел исчезал беззвучно и бесследно — просто так. А иногда, как исключение из правила, из тёмного шевеления вдруг выбрасывались вон ангельские ошмётки. Смутную бездну тошнило от новых ангелов. Созвездие языков напоминало ночной космос… Темечко трудилось, как суфлёр. Мол, так вот и так по сценарию... Мол, пресловутые Бог и дьявол — это всего лишь наш язык. Фонемы или понятия, зарисованные в символах. Ну-ну. Я вспомнил таблицы с двоичными, восьмеричными и шестнадцатеричными кодами — азбуку, по которой машины учили людей своему языку. Машины не понимали компромиссов и поэтому для удобства людей подстраивали свою математическую точность к не вычисляемой приблизительности живого восприятия. Машины чем-то напоминали до конца отвердевшую тьму — это были уже состоявшиеся крепости ада, его форпосты, под стенами которых погибали неосторожные глупцы — лирики и романтики. «Язык — вампир!» — повторило темечко. Почему-то именно эта тема привязалась к моей голове. Библиотекарь храпел, как ревущий динозавр. Я выдохнул на него из всех своих «огнемётов» ещё разок — опять не помогло. Снизу, от фонтана на площади, к лунным небесам возносился отборный мат в хоровом исполнении.
— Молодой человек! Знаете, мне сегодня привиделся странный сон. Обычно я вижу голых молоденьких красоток. А сегодня я видел нечто необычное… Это могло бы стать темой диссертации. Ночью, во сне, я буквально глазами видел, как один язык поедает другой. Язык — в смысле, речь. Жаль, конечно, молодой человек, что вы меня не в состоянии понять адекватно. Но всё равно слушайте. В банальной истории мы можем наблюдать, как существовали и существуют языки-доноры, языки-паразиты, языки-отшельники… Вы какой язык изучали? Английский? Французский? Очевидно, вы даже не поняли, что иная речь атакует нас, захватывает в плен и заставляет на себя работать. Наш родной язык «присасывается» к чужому языку, а тот милостиво даёт себя поглощать. И, таким образом, сытый побеждает голодного… Я напишу об этом в филологический журнал!
Из глаз у меня потекли слёзы — я впервые за долгое время от души хохотал. «Огнемёт» из ночных галлюцинаций навеял на этого храпящего динозавра вполне конкретные образы. Библиотекарь заметил влагу на моём неподвижном лице и чрезвычайно возбудился.
— Вы плачете, молодой человек?!
Так я заработал его безраздельное уважение. Если, конечно, можно назвать «уважением» ту бесцеремонность, какой он меня награждал.
— Хотите поговорить? Если честно, то я поражён тем, что вы оказались адекватны языку образных понятий. Сегодня я почитаю вам современников…
Спасли несчастного процедуры. Меня втолкнули в санаторный реабилитационный конвейер. И я ежедневно стал принимать солевые ванны, уколы и пилюли, меня трясли на каких-то специальных вибростендах, сжимали и растягивали, подвергали лабораторному и томографическому обследованию, показывали народному целителю-костоправу, укладывали на ковёр в зале для медитаций, били электротоком, делали массаж и пытались погружать в гипноз, втыкали в меня серебряные иглы, орали в ухо дикие приказы «немедленно встать и идти», даже возили в специальном экскурсионном автобусе в горы и на море — результаты были неутешительными. Днём меня пользовала медицина, вечер и ночь — пользовал библиотекарь. Он почему-то вообразил, что моё молчание — это универсальный ключ к постижению феномена человеческой речи. В общем, он меня имел в оба уха. Веранда при библиотеке и стала моим «стационаром». Подозреваю, так случилось не без протекции волосатого книгочея.
В один из дней целитель-костоправ долго водил своей пятернёй по моему позвоночнику. Потом недоумённо процедил.
— Да ты, парень, наверное, бандитом был? У тебя один из позвоночных дисков на сто восемьдесят градусов повёрнут. В драке врезали? Все нервы пережаты. Понимаешь? Ток по проводам не идёт.
Ещё бы я не понимал! В любой схеме, если перерезать жгут с проводами, функциональности — конец.
— Бандит! Ей богу, бандит! — уже вполне уверенным голосом произнёс целитель. После чего двинул меня своей пятернёй по спине так, что я немедленно потерял сознание.
Наступил вечный покой. Подобно ветеранам былого, подобно обессилевшим бабушкам и дедушкам, я опять стал питать своё воображение тем, чего нет и уже никогда не будет — воспоминаниями.
…Я постепенно приходил в себя. Пробовал возвращённое. Мог медленно мычать, кивать головой. Вполне сносно действовали ослабевшие, дистрофичные руки. Кое-как работали мышцы спины и пояса. Остальное — не починялось.
— М-ммм-м… — еле смог прогудеть я собственным языком, нет, не языком, горлом, когда очнулся.
— Бандит! Бандит!!! — заорал целитель и на его крик сбежалась целая рота восхищённых тётушек-врачей. Они взахлёб хвалили и прославляли костоправа. Притащили откуда-то бутылку вина, распили, кто хотел. В кабинете началось южное, темпераментное веселье. Меня незаметно укатили.
04. В СОРОКА САНТИМЕТРАХ
Проснуться пришлось от того, что библиотекарь рвал и метал.
— Изгоняйте, изгоняйте цифрующих из Храма! Нечего вам пялиться на нормального человека. Вон, вон! Кто вам разрешил? Главный врач? А собственная совесть вам что говорит? Ха-ха, профессия! Падальщики! Хотите «чудо» показать? Тогда вам прямая дорога — к нашему костоправу. Ступайте, пираньи-писаки, ступайте вместе со своими телекамерами восвояси. Да, здесь именно Храм! Истинно здесь!
Меня пришли заснять местные телевизионщики, дабы триумфально подтвердился уникальный дар здешнего целителя. Библиотекарь был против.
— Они на вас, молодой человек, свою славу и свои деньги ковать хотят. Я с этим боролся и буду бороться. Зачем? Вы не понимаете главного: в маленьком городе очень просто навсегда сделаться маленьким человеком. Я не хочу. Я — борюсь. За величину себя самого и всего, что со мной соприкасается!
Полупрозрачный пузырь окутал волосатого и стал стремительно надуваться. Около того места в бороде, где предположительно должен был находиться рот, клубилось тёмное облачко. Ад, похоже, таился внутри людей, он постоянно искал в людях слабые места и вырывался наружу при первой же возможности, как пар из кастрюли. Пузырь благополучно лопнул. Тёмные туманоподобные миазмы устремились от бороды библиотекаря к моим ушам. Тут меня стошнило.
— Врача! Врача! — заорал библиотекарь и нажал большую красную кнопку рядом с кроватью.
Пока откачивали, пока из капельницы в вену стекала какая-то жидкость, библиотекарь держал меня за свободную от иглы руку и ласково приговаривал.
— Требуйте от жизни настоящей плотности! Понятно? Такой же смысловой запрессовки, как в настоящей философии. Любая беллетристика по сравнению с миром концентрированной мысли — беспомощная ерунда. Калека. Без рук, без ног и без языка. Не обижайтесь, я не про вас, конечно. Послушайте цитаты… Правда, хорошо? Мастер ведь просто рисует картины «ничейного» невидимого мира, а мы, здесь, почему-то чувствуем себя обвинёнными. Хорошо сказал, да, хорошо? То-то! Только в настоящих текстах можно вслух произнести знаки препинания: двоеточие, запятую, точку с запятой, тире… Плотный текст позволяет произносить непроизносимое — выражать мгновенное касание к постоянно меняющемуся смыслу через интонацию и паузу. Вы, молодой человек, кажетесь мне олицетворённым двоеточием. После вас, точнее, после вашего изумительного, но такого красноречивого молчания, хочется резюмировать…
— М-ммм-м! — я застонал.
Вместо библиотекаря рядом со мной в инвалидной коляске натужно гудел большой трансформатор. От книжных полок к нему тянулись этакие нити, которые его питали своим током. А трансформатор — гудел от работы: повышал напряжение, понижал, перераспределял, связывал воедино наведённые поля… Сам по себе он не мог ничего вырабатывать. Ему обязательно требовалось напряжение извне. У-ууу-у! Трансформатор в своей работе был замкнут сам на себя. Он стремился к стопроцентному коэффициенту полезного действия — к искусству смешивать одно с другим не просто так — без потерь! Мне он тоже предлагал присоединиться к процессу и уже примотал к своим клеммам часть моих нитей, выходящих их паха, из головы и из груди.
— М-ммм-м!!! — я застонал как можно громче.
Библиотекарь понял по-своему: «Ладно, сменим пластинку. Слушайте сочинения наших соотечественников…»
Кепочка с козырьком, спортивные просторные штанишки да куртка-балахон с пришитым к ней карманом-«кенгурятником». Вот и вся экипировка. В таком виде санитар вывозил меня на прогулку. К тому самому центральному фонтану и газонам вокруг него, по которым сосредоточенно ползали те, кто учился передвигаться заново. Ползал и я, борясь с гравитацией и прихотями своих малоуправляемых мышц и конечностей. Кого только здесь не было! Каждый — со своей историей. Пьяный мужик, которого мы видели в первый день своего пребывания в санаторном городке, оказался шахтёром. Бедолагу ад нашёл и придавил в обрушившемся штреке. Из всего забоя в живых остался только он один. Шахтёр очень скучал по своей семье. Раз в две недели администрация шахты исправно присылала ему неплохой денежный перевод, на который крепыш-мужик, прикованный теперь к коляске, и поддерживал состояние своей спасительной алкогольной нирваны. «Уж лучше пить, чем скурвиться на местных бабочках!» — охотно пояснял он свой выбор в минуты просветления всем желающим.
Актриса, упавшая на съёмках фильма с лошади, проводила своё время в искусственном озерце, наполненном солевой грязью, которая считалась лечебной. Грязь привозили самосвалами из лимана. Люди раздевались донага и с выражением просветлённого высшего вожделения на лицах устремлялись в эту чёрную жижу. Некоторые даже хрюкали от удовольствия. Меня тоже несколько раз купали в этой солёной земляной каше, но я так и не понял удовольствия. На солнце каша моментально сковывала тело сухой корочкой и это было малоприятно. Облегчение наступало лишь во время обильного омовения под душем с пресной водой. Актрису соль почему-то не разъедала. Русалка могла самостоятельно доползать от озера до обмывочных кабинок и обратно. Краны всюду были расположены так, чтобы их мог включать и выключать даже лежащий человек. Нечто фантасмагорическое присутствовало во всём этом грязевом шевелении. Бесполые, абсолютно голые, тела десятками шевелились тут и там. Все они были одинаково перемазаны чёрной земляной панацеей. Все мечтали о чудесном исцелении и здоровье. Иногда были слышны возбуждённые радостные реплики новичков. А чуть выше этой лечебной красоты над людьми витал знакомый тёмный туман, который они не видели, а я — видел. Чем-то эта грязь над грязью напоминала линзу смога над промышленным городом. Это, как я поэтически полагал, собирались в единую искусственную туманоподобную массу не очень-то стерильные человеческие мысли и чувства. Молоденькая актриса не была исключением, около неё тоже курился адский дымок. Однажды она подползла к моей коляске — червяк с человеческим лицом и женской грудью — и обыденно спросила: «Будешь?» Я, конечно, понял, о чём она говорит, и — отвернулся. Червяк уполз.
В городе было очень много детей-инвалидов, свезённых сюда со всей страны. Дети младшего возраста изумлённо глазели по сторонам и в подробностях запоминали здешнюю жизнь. Детки постарше, подростки — уже сами пробовали участвовать в сексуальных забавах, пьянстве или даже пытать свою удачу на картёжном поприще. Девчонку, прыгнувшую от несчастной любви из окна многоэтажки, здесь уже дважды лечили дополнительно — от сифилиса.
Я смотрел на этих людей, на себя самого, на звенья уже свершившейся жизни, и понимал, что мы не можем составлять одного целого ни друг с другом, ни даже сами с собой. Нет для этого условий. Жизнь большинства людей протекает в режиме краткой сводки новостей: прошло детство — одна новость, закончил школу — другая новость, учился и работал — третья… Раз-два-три! А там и старость пришла — последняя новость. Причём, одно сообщение с другим вяжутся весьма условно. Новости просто свалены в небольшую кучку по имени Жизнь. Ах, а много ли их, новостей этих? Да, пожалуй, десяти пальцев хватит, чтобы перечислить, а то и лишку будет.
Легендой городка был бывший автогонщик, обладавший двумя неистощимыми умениями: поднимать гири и сексуальной неукротимостью. Обычно он почти совмещал оба этих занятия. Я нередко его видел совокупляющимся под каким-нибудь кустиком, а рядом с его коляской неизменно стояла пузатая «двухпудовка». Я не осуждаю людей. Жизнь — энергия. И если у неё нет возможности идти верхом, она пойдёт низом. Особую касту в этой модели занимали живые мумии — старики: у них уже не было вообще никакой энергии. Старики-колясочники равнодушно взирали на суету. Впрочем, старики были в санаторных угодьях большой редкостью. До этих мест добирались только бывшие знатные особы, у которых ещё сохранились кое-какие связи и общество согласно было отвешивать им напоследок почётные полубесплатные поклоны. Чего стоил ветеран какой-то там войны, у которого вообще не было ни рук, ни ног! Он требовал, чтобы на прогулку его выносили в парадном кителе и при всех наградных регалиях. Представляете? Сидит в коляске, снятый с вешалки китель с орденами и медалями, пустые рукава заправлены в карманы. А сверху из кителя торчит голова старикашки и всех кроет матом. Иногда почётный обрубок эпохи умудрялся вываливаться из инвалидного кресла на траву, но обычно его никто не торопился поднимать — обрубок отчаянно плевался и кусался.
Вся атмосфера санаторного городка напоминала грязевое озерцо, в котором мы, люди, были полезной и питательной для кого-то солью земли — этакий крутой замес из различных судеб. Демоны и ангелы, на время скинув с себя рога и перья, резвились в этих солёных, как слёзы, «водах» с детским восторгом.
Шутили, в основном, тоже не высоко. Не выше пояса. Но и это было благом. Грубый и пошлый юмор отвлекал от печальной внутренней сосредоточенности кардинальным образом — прямым ударом по инстинктам. Инстинкты просыпались — от обнажённой пошлости становилось весело, как в первобытные времена. Изысканная филологиня, недавно покалеченная в горнолыжном спуске, с нескрываемым наслаждением сыпала сальностями. Газорезчик, взорвавшийся вместе с ацетоновыми парами, просочившимися в гигантский заводской отстойник-коллектор, любую тему и любой разговор с удивительной виртуозностью переводил в своё профессиональное русло — на философию отходов человечества и проблему их безопасной утилизации. Шахтёр постоянно говорил, когда мог говорить, о том, что он обязательно повесится, «чтобы не обременять семью», но после того, как в соседнем санатории из-за педофилии взрослых действительно повесился девятилетний мальчик, шахтёр на некоторое время замолчал. Потом стал требовать автомат. Многие от души смеялись, представляя, как шахтёр с автоматом наводит справедливость вокруг.
Действительно, городок, как воронка, втягивал и втягивал в себя ручейки чьих-то судеб, урча перемешивал их и проглатывал в своё безвременное нечто; городок-калека вытягивал своих несчастных строго «по профилю» — из какого-то потустороннего теперь мира регламентов, всевозможных обязательств и обязательных правил. Чтобы втолкнуть любого, кто свалился в бурлящую страстями воронку, в хаос начала — в игру без правил. Я видел, как покалеченные становились падшими. Не все, конечно, но большинство. Люди словно мстили большому и полноценному миру за несправедливость рока. Мир, видимый и невидимый, был целью атаки, а орудием мести, наконечником отравленного копья — были они сами. Физическое ограничение и нравственная распущенность явно нравились друг другу в здешних краях. Жаркое южное солнце, отсутствие строгого режима и ока родных и близких, тоска и думы — всё это только ещё больше подогревало бродящую, как брага у печки, заквашенную на горе жизнь. Впрочем, несгибаемые жизнерадостные оптимисты тоже имелись и были заметны. Например, парочка, муж и жена, колясочники с рождения, оба — чемпионы страны по настольному теннису. Эти двое никогда не унывали, на лужайке они с удовольствием занимались развратом, как и все прочие, но не друг с другом, а каждый со своим партнёром. При этом муж и жена могли вслух обсуждать многочисленные планы, предстоящие семейные дела и поездки на чемпионаты.
Раз в неделю библиотекарю звонила мамаша, интересовалась делами. Волосатый расписывал ей мои успехи, как мог. На его имя от мамаши пришли деньги. «Для сыночки. На конфетки».
Однажды на прогулку выкатился библиотекарь. Он тут же разыскал колясочника в рясе и вцепился в него, как бойцовская собака в резиновую куклу.
— Святой отец! Вы же знаток загробной жизни. Скажите на милость, какая жизнь важнее: здешняя, или та, что потом?
Святой отец, так же, как и я, не мог ничего ответить. Но я хотя бы мычал, а этот издавал при волнении пронзительнейший визг.
— А-аааа!!!
Грузный батюшка поскользнулся на службе на пролитом лампадном масле и пал до того неудачно, что повредил не только позвоночник в двух местах, но и голову: лишился главного своего жала — сладкозвучной речи.
— А-аааа!!!
Святой отец родом был из тех же глубинных мест страны, что и я сам. Он не распутничал, поэтому я старался держаться к нему поближе. Земляк всё-таки. Из отверстий его тела адский пар не выступал. Он был над ним и под ним, но тёмной субстанции, судя по всему, не наблюдалось внутри организма. Батюшка был мне симпатичен. А когда он кричал своё пронзительное: «А-ааа!!!» — всё внутри у меня обрывалось от жалости.
Библиотека-