ли по этому поводу вслух, да не смели.
— М-ммм! — я лучезарно поздоровался с соседкой, торговавшей на рынке свежей рыбой.
— Тьфу! — соседка плюнула мне под ноги.
С приездом санитара народ от меня, словно по какому-то специальному указу, отшатнулся. И депутаты, и люди, так охотно приходившие жаловаться в наш двор. Абсурдное приключение, похоже, завершилось. Абсурдное приключение! Иначе и не назовёшь. Новый «пострадавший» — санитар — как бы затмил и меня, и мою титульную инвалидность. Всё общественное внимание теперь доставалось ему. Мой билетик на карусель-аттракцион закончился. Произошла смена седоков. Пришла пора покататься на моей бутафорской лошадке следующему «несчастному».
Собственно, в детективе наоборот, преследователи моей души бренного тела не трогали. Но это всё-таки была погоня! За мной гнались чужие. И они меня догнали. Я начал звереть от отчаяния. Меня могли спасти только бомбы времени... Те, что разбивали иллюзии.
— Ты умрёшь! — плохое темечко говорило громко и внятно.
— Хорошо... — отвечало моему злому темечку темечко доброе.
— Ты умрёшь!
— Хорошо...
В голове повторялось одно и то же. Я почувствовал, что горю. Или закипаю. Опять случился припадок с пеной изо рта и капельницей «неотложки».
... Огонь и вода растворяли всё. Огонь растворял мысли, а вода растворяла тела. Опыт был пеплом знаний. Иногда мне казалось, что между огненными людьми и людьми водными случаются смешанные браки, от которых рождаются фантастические ублюдки. Вроде санитара. Которые в воде не тонут и в огне не горят. Я парил над материками и читал эпос разных народов. И всюду находил следы санитара!
Темечко внимательно молчало. Серый туман окутывал меня и это было, чёрт возьми, приятно. Возникло диковатое ощущение «детальности» того, из чего была сложена моя жизнь. Я рассматривал своё тело, — по отдельности каждый палец, каждый ноготь, устройство ног, способ вдоха-выдоха... Было совершенно непонятно: что это? кто это? для чего это? Навязанная судьбой жестокая карусель продолжала вращаться — с травмами, санитаром, грязью, мамашиной ревнивой любовью, поверхностной дурой-подружкой и дураком-белобрысым, с глупым подсадным депутатством, с моим собственным притворством и ужасом бессмыслицы... Всё это было мне судьбою буквально навязано! А тело? Тело тоже было навязанным! Я его не просил. Жизнь — это «прилипала»! Как дурацкий мотивчик, или прилипчивый образ. Жизнь знала, что я смотрел на неё с досадой. О! Конечно, я прекрасно видел, чему радуются люди вокруг, как умело и тщательно они заготавливают впечатления впрок. Чтобы потом, когда-нибудь, состарившись, насадить на шампур отвердевшего старческого взгляда самые лакомые кусочки из обильных запасов прожитого и жарить, и жарить, и жарить их на огне своих воспоминаний. Поэтому люди сознательно торопились жить — они делали запасы. Может, и я бы торопился. Но мне никто не сказал, когда и где был дан старт, и никто не сообщил об условиях финиша. Огонь и вода! Для взгляда они — одно и то же. В их играющем непостоянстве можно было увидеть всё, что угодно. Огонь и вода! То ли само полотно смысла, то ли его главные краски. То ли девственное начало ещё не нарисованной картины бытия. То ли её конец. Огонь и вода — волшебная сердцевинка между светом и тьмой. Чему себя человек уподобляет: капельке, или искорке? И тому, и другому. Искорка изнутри разжигает разум, а капелька — гасит его. И что остаётся от жизни? П-ш-ш-шик!
— Желание мыслить, молодой человек, — это похоть духа. У вас на лице я вижу похороны. Не думайте! Дух развращает себя мыслями, опускаясь в них. Как мы в проституточек! Ха-ха-ха!
— М-ммм! М-ммм! — как я рад был тому, что библиотекарь прикатил навестить меня! В сложенном виде наши одиночества превращались в непобедимую крепость — в дружбу единомышленников.
— Не сравнивайте себя с ними. Не сравнивайте! — волосатая копна говорила ласковым, спокойным голосом, его очки отражали моё искажённое, уменьшенное изображение — гномика в коляске.
Почему-то через сравнение удаётся сказать больше, чем напрямую. Удачное сравнение играет, словно блесна, и людское доверие клюёт на неё гораздо охотнее. В чём-то я сам себе напоминал клиента, который пытается раскрутить проститутку на сильную ответную любовь. На чувства. На непрофессиональное поведение. Что ж. Проституткой была сама жизнь. Она не могла ненавидеть или любить кого-то выборочно. Она это делала для всех одинаково и поровну. А вот баланс между крайностями люди нарушали уже сами, склоняясь в ту, или иную сторону. Не всё ложилось в масть. Обвинения доставались главному мистическому знаку — судьбе. Я много размышлял об исчезновении-возвращении в этой жизни. Идеи и верования появлялись и исчезали, как кометы. Люди составляли их временный газо-пылевой светящийся хвост. Уход блуждающих странников радовал. Возвращение волновало: а вдруг непрошеный гость врежется?
Только видения не повторялись. Иллюзорное зрение всегда нащупывало что-то новенькое. А земные глаза видели одно и то же. Между первым и вторым свободно блуждал серо-чёрный туман, оставляя за собой в каждом из миров атмосферу тревожной драматичности. Спектакль, в общем-то, играли один и тот же, а вот декорации менялись сами собой. Отчего сильно менялась интонация героев и героинь.
— Ваш мальчик часто приходит ко мне. Клянусь, он гений. Он волнует меня своими вопросами. Верите ли, мы подружились вне возраста, — библиотекарь не заигрывал, он говорил вполне искренне. Зато, к сожалению, я давно утратил искренность слушателя. И кивал в ответ с фальшивым интересом.
— М-ммм...
— Гений! Даже не сомневайтесь! Он взломал код и едва не стёр всю нашу секретную бухгалтерию.
— М-ммм!
Регулярно, как обычно, в санатории «гулевали», поправляя своё здоровье, автогонщик-гиревик и чета теннисистов-чемпионов. Появились и новые завсегдатаи приездов на ставшие популярными грязи: кое-кто из правительства, кое-кто из покалеченных генералов новой войны. Им рассказывали байку, про то, что около памятнику обрубку по ночам бродит сам обрубок и всех пугает. Привидение! Он, мол, бродит там и ругается. А ночью горе его было заметнее: «Закопайте, суки!» Я тоже думал, что старикашка был обречён, как минимум, лет на сто. Ангелы и голуби любили сидеть на его бетонной голове. Так бы и продолжалось. Но амнистия санитара оказалась вторым ключом для сморчка. Он открывал замки своей дальнейшей судьбы досрочно.
Опять приезжали белобрысый и подружка, жили в коттедже. Ко мне не заходили на этот раз. А я всё вспоминал и вспоминал милые объятия актрисы-колясочницы. Чувственный эпизод, ставший вдруг высшей вершиной моей чувственности. Где она? Что с ней сталось? Как она прижимала меня к себе когда-то! Как втискивала в себя! Никто и никогда больше не дарил мне такой роскоши — все только втискивались в меня самого. Только она была бессловесна и высока до симфонического великолепия в слиянии двоих. Разлука очистила мои грёзы от ненужной шелухи бытовых подробностей. Я любил то, чего уже никогда не увижу. Ах, где это всё теперь? Отчётливо, физически я ощущал прилив удовольствия, повторяемого в воображении. Но стоило открыть глаза — нет никого. Фантом был дорог для меня. Впрочем, вряд ли иная сторона в своих воспоминаниях бережёт меня так же. Значит, наши внутренние ценности — одиночки по сути своей. Мы и приходим-то на землю лишь за тем, чтобы убедиться: ничего здесь нет важного, первостепенного. Кроме удивительных удовольствий. Удовольствия смеяться. Удовольствия бояться. Удовольствия грустить. Удовольствия ждать. Удовольствия убивать. И так далее.
— М-ммм...
— Мычишь, гнида?
— М-ммм!
— Ладно, не трясись. Мне по барабану твои косяки.
Санитар был ненавистен мне как никто на свете. Я ненавидел его самоотверженно. Без личных чувств. Это была ненависть в чистом виде. Видовой расизм. Когда детина нагулялся, он самолично принялся меня катать по всем местам: в банк, в конторы, — ему вдруг всё стало интересно, как любознательному ребёнку.
— Нравится? Сам намалевал!
— М-ммм!
— Люблю, когда красиво!
Обрубок ввинтился в пупок санитару, что-то «высидел» внутри него и теперь выходил через его макушку, но не серо-чёрным туманом, как я ожидал, а премилыми маленькими облачками фиолетового цвета. Санитар как бы платил долги. При этом в нём активно просыпалась невесть откуда взявшаяся сила — сила дальнейшего творчества. Грубо прорезавшиеся таланты требовали немедленного выхода. Санитар творил жадно, буйно, коротко. Сначала много рисовал. Потом его увлечения брызнули, как свежие побеги на старом пне: аккордеон, филёнчатые двери, резьба по дереву, художественная фотография, компьютерная жизнь, пивной клуб, парапланеризм, горнолыжные спуски — всё получалось, за что ни возьмётся. Народ только ахал. Как будто кто-то внутри зека, изголодавшийся по хорошему, неожиданно проснулся и теперь торопился взять своё. Всё сразу.
Я продолжал сидеть в коляске и мычать. Громила, впавший в детство, принял мою игру. Устройство мира — система балансная. К тому же, cистема хороша инерцией. Инерция создаёт ощущение «вечного» двигателя. Стоит ли нарушать стихийно сложившееся удобство? Тем более, что санитар на себе ощутил удивительный прогресс: мир становится интересным в тот миг, когда ты сам меняешься — это раз, а в тот момент, когда ты меняешься, ты становишься интересным объектом и для других — это два. Человек богат своими ценными изменениями, а не своими неизменными ценностями. Поразительно! Недоживший фантом-обрубок в сиреневой майке, вставленный в недорождённого детину дал карикатуру на добро. Да, пожалуй, так... Как мужчину и женщину гонит друг к другу инстинкт размножения, так пресловутые добро и зло не могут обойтись друг без друга. В нормальном мире они размножаются в честной борьбе противоположностей. А в перевёрнутом? Ответ известен: добро и зло в иллюзиях просто клонируются. Путём тиража, или массовых объявлений. В какой-то мере санитар был уникален: нравственный мертвец хотел жить! Хотел! Этот пример удивлял и подталкивал к престарелой надежде: добро на самую малость, на самый чуток сильнее зла...
А тем временем, шарага действовала с размахом. Моё изображение трепали на всех материковых рекламах. Финансово-экономическая пирамида «грязевиков» достигла вавилонских размеров. Санитар, к сожалению, не был осторожным и опытным в финансовых делах. Он не понимал, что государство — бандит самый главный. Он заставлял библиотекаря снимать со счёта наличные деньги, умопомрачительные суммы, за которые потом никто не смог бы официально отчитаться… Я, как автомат, ставил подпись в документах.
— Существует опасность... — пытался вразумить его библиотекарь.
— Не бзди, мухомор! Прорвёмся!
— М-ммм! М-ммм!
— А ты... Сам замолкнешь, или помочь?
— М-ммм...
Санитару в делах очень нравилось, что инвалид — это универсальная кукла, при помощи которой открывались двери даже в закрытых учреждениях. Вроде бы, жизнь опять входила в свою привычную, нарисованную колею. Только суеты и тревоги с прибытием санитара стало гораздо больше. Мы неоднократно бывали «на кресте». Храм вырос и был почти готов к открытию. Библиотекарь с утра до вечера цокал языком, корпя над махинациями: левый поток денег и материалов увеличился многократно. Где мы только не побывали с моим мучителем! Как же! Депутат-инвалид и исправившийся член общества рядом! Радетели жизни на земле!
— М-ммм!
— Не шерохайся лишнего, гнида. Я твоей мамаше деньжат подкинул. Она мне руки целовала. Дура.
— М-ммм!
— Сказано, не шерохайся, значит, не шерохайся!
При работе с дерьмом следовало соблюдать технику безопасности. Все настоящее и натуральное состояло в прямом родстве с грязью. А поверх натурального возвышался мир, целиком состоящий из обмана и рекламы. Сложение первого со вторым должно было создавать впечатление высшей правды и откровения. Попавшись на этот хитроумный кайф, человек, даже с критическим и образованным разумом, не мог слезть с крючка шарлатанов. Действовала могущественная пирамида «грязевиков» умело. В больших материковых городах люди собирались в гигантских залах, пели молитвы, общались и были счастливы. Глаза их горели. Они вовлекали в свой кайф новых членов. Грязь затягивала.
Я и не ведал, что на материке моё изображение так широко пропагандировалось — улыбающийся инвалид был рекламным отцом огромного загипнотизированного сообщества. Понятным и удобным флажком финансовой пирамиды, торгующей «натуральным здоровьем». Печать с крестом и костылями в материковой рекламе не фигурировала.
Пришла пора применить бомбы времени.
— М-ммм! — шлёп! В монолит феодальной стены коттеджа врезалась фигурка святоши-адвоката, аляповато слепленная мною из полусырой грязи. Адвокат разлетелся вдребезги. На стене осталась от него лишь грязная клякса. Злоба внутри меня удовлетворённо пела.
— М-ммм! — шлёп! Вдребезги разлетелся дух и образ городского экс-вора-предводителя.
— М-ммм! — шлёп! Кляксой на стене закончилось существование мэра.
Шлёп! Шлёп! Я делал бомбы времени! Я лепил их из пластилинообразной грязи, придавал некие узнаваемые черты фигуркам, одушевлял их мстительной, трепещущей своей злобой и — швырял в стену. Шлёп! Шлёп! Я разметал вон образы всех иллюзий: подружки, белобрысого, костоправа, главного врача санатория, высокогорного знахаря... Всех! Я разбил о стену «свою» мамашу. Библиотекаря. Пацана. Со слезами на глазах я запустил бомбой времени в инвалидку-развратницу и образ её навсегда исчез из всего, что отмечено временем. С особой тщательностью я лепил себя самого. И — тоже разбил. Стена напротив меня была запачкана отвратительными кляксами, слившимися в одно вонючее грязное пятно. Фигурку санитара, напоследок, я бросил с такой силой, что едва не вывихнул себе плечо. Бомба взорвалась, но... Санитар не исчезал! Я повторил убийство образа. Ничего не получалось. Жуткий страх схватил меня самого, смял и швырнул в серо-чёрную тьму — рот предательски стал наполняться пеной...
— Так-так, сынок, так-так, — провалиться в небытие мне не дал неожиданный приход следователя. Он был уже совсем старый. — Давай я тоже слеплю! — Слепил шарик и по-стариковски бросил его в стену коттеджа. — Шахтёра нашего помнишь? Взорвал себя динамитной шашкой на подсолнуховом поле.
— М-ммм! М-ммм?
— Да. Не знаешь теперь, кому и завидовать.
12. РОКОВАЯ КОМБИНАЦИЯ
— Для чего ты на них ишачишь?
— Все работают...
— На предательстве состояния не сколотишь.
— Это точно...
— Ты ведь их не уважаешь?
— Нет, не уважаю.
— Так для чего ты на них ишачишь?
— Отстаньте от меня, юноша!
Пацан и библиотекарь часами могли сидеть рядом у монитора. Космос и космос. Один лохматый, в очках, на коляске, а другой — в шортиках и футболке, стриженый почти наголо. Эти двое почти постоянно чему-то друг от друга учились. Зубр-экспедиционник и желторотый школяр умудрялись находить такие темы, перед которыми они оба оказывались одинаково беспомощными. Библиотекарь выставлял, например, тезис о тотальности зла и разрушений. Мальчик тут же напоминал, что энергия, выделяемая при синтезе ядер, намного превышает энергию распада. И ещё молодой непрерывно клевал, как дятел, облезшее, полутрухлявое древо жизни своего старшего друга.
— Они тебе платят?
— Конечно.
— А ты им?
— Не понимаю...
— Ты отдаёшь им ресурс своей жизни.
— За деньги, юноша! За деньги!
— Не ври. Деньги тут ни при чём.
Библиотекарь запил. А после того, как санитар избил единственного сведущего в нашей бухгалтерии специалиста, волосатый запил ещё горше. Выводили его из запоя принудительно.
— Одиночество, молодой человек, подобно антарктическим льдам. Оно послойно и навеки запечатлевает весь ваш жизненный путь. Никаким рассказом не передать эти ощущения — о восхитительном путешествии сквозь пустоту... Знаете, мы поднимали керны льда с глубины в несколько километров. Иногда в ледяных кернах попадались мошки, кусочки травы...
— М-ммм!
— Нам тогда казалось, что мы все присутствуем при оригинальном открытии. Мы были таки специалистами высокого класса и могли так думать. Глупцы! Родина наградила нас премиальными и на этом всё закончилось. Новые керны не приносили новых сведений. А ведь мы были молоды и хотели для себя исключительной оригинальности! Молодой человек! Мы были слепы. За оригинальность самой природой назначена высшая расплата! Какая?! Оригинал — это инвалид из будущего! Да что мы всё об одном и том же! Хотите выпить?
— М-ммм...
— Ну, как хотите.
Библиотекарь отомстил санитару-драчуну. Страшно отомстил. Он произвёл какие-то действия с финансовой информацией и движением средств по счетам. После чего вся вавилонская башня «грязевиков» зашаталась и начала падать. Библиотекарь подставил предприятие под особую проверку. Из центра. Тут же накатили и местные крысы с ревизией. Плюс ко всему был нанят бандитский контраудит. Через пару недель все закончилось откупной в колоссальных размерах. Сдать пришлось коттедж, машину, даже компьютерное оборудование. Трактора, землечерпалки и грузовики тоже исчезли. Отобрали из долгосрочной промышленной аренды лиман. Разрушилось всё. Осталась лишь грязь на кирпичной стене от моих бомбовых бросков. Да наша халупа. Библиотекаря тяжко мурыжили и неоднократно избивали. Братки его, в конце концов, вообще увезли в неизвестном направлении. А я опять в этой грозной ситуации был ничей, тихий и никому не нужный, этакий «глаз тайфуна». Никто меня ни о чём не спрашивал. Подставное лицо шараги крыс не интересовало.
Не пустили в передел собственности ни гвоздочка и ни досочки лишь из умыкнутого адвокатом-святошей.
Построенный храм в городе срочно готовили к открытию. Хищные гости из центра были пригашены на важное торжество. Первую службу вёл адвокат-настоятель — хозяин местных душ. Меня тоже привезли к открытию. Было много народу. Смиренный, стоял в первых рядах почётных граждан санитар.
Адвокат-святоша заливался на все лады.
— Господа! Вот и становимся мы причастниками Божеского промысла! Слово Его звучит сегодня в каждом из нас и становится Его естеством и Его реальностью. У Бога все пути — чудесные. И мы благодарим Его за это. Переступая порог храма, вы переступаете в себе страх и неверие. Помните это! Только здесь вы имеете действительную встречу с Господом. Только здесь можете принять божественное семя — Его Слова. Храм наш построен! Благодать снизошла на всех нас, чтобы произвести новую, лучшую жизнь. Отныне хвала и благодарение Всевышнему не пересохнут на наших устах! Наши пути — Его, а Его пути — наши, и все Его мысли — это наши мысли, а наши мысли — Его. Слава Господу! Аминь!
Толпа ломанулась внутрь. Несколько ресторанных певцов, имеющих в прошлом академическое образование по классу вокала, тянули заунывное. Меня в давке перевернули. Я весь был в синяках и кровоподтёках. Инвалидная коляска валялась в стороне, колёса её перекосило от погнутых и поломанных спиц. Мамаша тоже беспамятно ломилась внутрь вместе со всеми, но вдруг оглянулась...
— Сыночка мой! Сыночка! Сволочи одни кругом! Пойдём поскорее домой, мой хороший. Идём, роднулечка! Ну их, проклятых! — она наконец-то перестала «выкать» в мою сторону. Я сотрясался от смеха. Наверное, это была истерика. Руками я пытался содрать с себя приличный костюм. Потом, уже дома, исступленно истязал себя на турнике: гасил страх физикой.
— Сыночка мой, бедненький! Сыночка... Бог тебя любит за муки твои. А я бы тебя лучше любила за простое какое-нибудь счастье...
На сей раз я опять возлежал в грязевой ванне, попивал горячее красное вино, а мамаша делала мне массаж шеи. Казалось, муки мои пришли к умиротворённому и скучному финалу. К бесконечному бедному быту. О погибшем библиотекаре я старался не думать.
13. ВОРОВСКОЙ СУД
Начинался ветреный день. Очень раннее утро. Жёлтый солнечный зрачок вылез из-за горизонта и, не мигая, уставился на земное благоухание. Святоша-адвокат поднял меня ни свет ни заря по «очень важному делу». В машине он со мной не разговаривал. Шоссе гудело под колёсами, в окнах проносились картинки улетающей куда-то назад чужой жизни: лавочки с вывесками, оставленная на улице беспризорная детская коляска, виноградник за ч-