оревали, они непременно закусывали. Когда радовались — сам Бог велел кушать. Пышные знакомства обставлялись пышными яствами. Бедняки устраивали редкие празднества с избыточной пищей на столе, чтобы тоже почувствовать главную «пышность» бытия — ликование от еды. Язык пищи был едва ли не выразительнее самой речи, которую всё тот же рот жевал в обратном направлении. В рот толкали религиозную стряпню, он послушно и неутомимо работал на поминках и на свадьбах. Рот был самой важной выразительной частью мимики лица. Рот жевал и толкал в глотку куски, когда голова переваривала мысли. Рот жевал и продолжал толкать в глотку куски, когда душа пела. Словно ненасытность невидимых насыщений могла опереться только лишь на сытость удовлетворённо икающего тела. Возможно, чревоугодники — фундаментальная основа высококультурного, процветающего общества поэтов, учёных и интеллектуалов. Жующий человек счастлив! Когда двуногое прямоходящее дитя природы начинает жевать, его драгоценный мозг впадает в состояние, близкое к состоянию транса. Кушать много и вкусно — это почти гипноз. К тому же, сытый человек гораздо безопаснее голодного. Можно недокормить мозг и душу — вам это легко простят. Но нельзя обижать желудок. Грубая власть всегда очень умело управляла людьми, используя обученного дьявола — голод. Можно быть нищим духом и скудным в мыслях. Но продолжать жить с добрым сердцем. А вот людей, ставших добрыми после затяжной голодухи, я что-то не припомню… Рот отвечает за зверства. Картинные галереи мира собрали полотна художников разных веков, на которых в изобилии и с особенным тщанием изображаются две крайности — ломящиеся столы, и картины измождения. Просто и прямо. Я никогда не встречал некрологов и объявлений типа «скончался от духовной недостаточности и интеллектуального голода». И, кстати, интересно бы знать: каннибализм и интеллектуальное воровство — эти ягодки с одного поля? Как узнаешь?... Серо-чёрные пелёнки туго окутывают глаза и слух с рождения. Знания — это не когда ты научился с чувством повторять услышанное. Знание — это когда ты сам сказал. Знающий говорит от себя самого. Поэтому он говорит безыскусно.
Мы с мамашей зашли в ресторан. Она, наконец, перестала стесняться своего «народного» вида. Сооружение было подземным. После солнечного света посетителям в полутьме подземелья могло показаться, что они лишились зрения. Но постепенно глаза привыкали. И вот уж голова сама вертелась в разные стороны, разглядывая предметы чудного оформления и дизайнерское решение места. Искусственная гармония — лицо эстетов. Встречались среди этих бетонно-ажурных городских торговых «лиц» и совсем рябые, и самовлюблённые, и очень даже милые. Забавное совпадение: в подземном ресторане имелась бетонная лодочка, в которой плавали какие-то экзотические живые птички с подрезанными крылышками. Судьба любит намёки! Жаль, что не все их успеваешь заметить и прочитать. Намёк судьбы с лодочками меня навёл на мысль: пора плыть, или пора причаливать.
Молча поужинали. Снова вышли прогуляться в вечер. Штилевое море, разлитое на плоском блюде, щеголяло глянцем и полировкой. Вечер был декоративно хорош. Раскалённая секира солнца уже готовилась отсечь по линии горизонта ночь ото дня. Мамаша докатила мою коляску до того места, где возводился храм. Его достраивали. Рекламы с моей физиономией уже не было. Внутри строения загадочно светилось. Как быстро всё меняется! Я сидел в инвалидном кресле в костюме, на лацкане пиджака красовался депутатский значок. А «на кресте» — там, где сидел когда-то я, — обосновался новый нищий. И тоже с плакатом: «Нашему городу нужен приют для бездомных животных». Я посмотрел на мать. Она подала.
11. ВОЗВРАЩЕНИЕ САНИТАРА
Ветеран-обрубок покинул свою постоянную привязь подле мраморного мемориального комплекса. А меня опять глодала тревожная бессонница. На рассвете я обнаружил обрубка в сиреневой майке, парящим над крышей соседнего коттеджа. Сморчок не ругался, лицо его выражало покой и безмятежность, он радостно смотрел куда-то вдаль, словно ожидал приближения чего-то очень желанного, долгожданного и приятного. Странным вообще было то, что он «отвязался». Я привык видеть его болтающимся подле бетонного болвана, словно шавку на цепочке. Мысль о том, что привидение должно быть навечно приписано к месту своей недожитости, казалась мне логичной. Родившийся человек, например, не может сам по себе покинуть притяжение земли. Точно так же фантом, привидение, родившись неполноценным, не может избавиться от ненужной связи с вещественностью. Конечно, это горе для невидимок. Вещество было как бы выше и старше всего остального. Поэтому «отпускало» первым. Но не всегда до конца. Сморчок и впрямь болтался в небе, как сиреневый поплавок, — ждал поклёвки. Трудно было понять с какою целью и каким ветром его занесло именно сюда. Он явно чего-то ожидал. Весь вид его говорил о торжественности предстоящего момента. Ну, как если бы на военный парад пришли его внуки, а он бы осуществлял перед ними работу главнокомандующего. Я несколько раз встряхивал головой, полил себе на темечко из ковша холодной воды, — видение не исчезало; даже в солнечных лучах оно было ярким и устойчивым.
Я как не знал, так и не знаю, что заставляет нас, людей, фантазировать. Словно существует нечто, способное щекотать воображение. После чего фантазия охотно достаёт из коробочки памяти знакомые образы и назначает им то одну роль, то другую. Так дети играют одной и той же куклой, поочерёдно назначая её то продавцом, то доктором, то новой мамой для остальных куколок. Извилины несомненно что-то «щекотало», поэтому наблюдал я сморчка в новом амплуа необычайно ярко. В мою сторону он не смотрел. Он вообще не смотрел на землю. Лишь красноречиво молчал. Самодовольная ухмылка бывшего вояки выдавала его ликующее внутреннее состояние, словно крупные группировки ненавистного врага попали в котёл окружения и были готовы сдаться без боя... Фантазия — штука престранная! Разговаривая с ней, мы разговариваем с зеркалом. Поразительно не то, что зеркало способно на ответ, а то, что и оно может иметь «собственность» — собственное мнение и даже собственное изображение. По мотивам оригинала, конечно. Но — собственное. Нет ничего более фантастичного, чем фантазия! Почему я видел ветерана, а он меня нет? Взгляд — это детектор! Взгляд между соседними мирами — полупроводник. Он проводит «картинку» только в одну сторону. Взгляд... Да это же, точно, детектор лжи! Видение «правды» не может быть одинаковым и с той, и с этой стороны. Правда всегда односторонняя! Я размышлял об этом, потягиваясь в кресле и разглядывая сморчка в его небесных подробностях.
А вот и «поклёвка»! Всё прояснилось. Перед полуднем прибыл санитар. Адвокат-святоша привёз его на «моей» машине. Мучитель вернулся! Он попал под амнистию и был освобождён досрочно. Рожа детины лоснилась. Санитар поправился и стал ещё здоровее. А дальше произошло странное зрелище, какого видеть мне ещё не приходилось. Громила вывалился из автомобиля, укрепился на двух ногах во весь рост, осклабился, осматривая преобразившиеся окрестности, потянулся, расправил плечи что былинный твой богатырь, — и повёл, повёл, повёл скоблящим хозяйским глазом, как рубанком, по свежим строениям: «Хорошо!» В этот самый миг с конька крыши вниз спикировала сиреневая торпеда. Ветеран врезался санитару точно в центр живота. Серо-чёрный туман заклубился. Санитар продолжал стоять, ухмыляясь, как ни в чём не бывало. Я видел, что сморчок «пробил» пупок детины, шмыгнул в недра чужого тела и устроился внутри своего убийцы, как ворона внутри гнезда. Старик явно уселся на «кладку яиц». Я наблюдал за неожиданными преображениями сквозь ветви и прутья забора. Почему-то хотелось надеяться, что санитар и не вспомнит про меня. Я боялся, затаившийся. И я веселился. Если мир вот так устроен, то его делал большой шутник. Обрубок надел на себя санитара, как китель. Правда, без наград. Но фантом был весьма счастлив в своём новом «гнезде». Я чувствовал и понимал это. Зрелище и впрямь потешало: санитар не догадывался, что стал «контейнером» для кого-то. Видимо, отношения между убийцей и убитым не заканчиваются просто так. Внутри санитара сморчок уже едва угадывался — он словно растворялся во внутреннем пространстве чужой жизни. Но я знал: он там. Над крышей больше никто не маячил. И, как выяснилось чуть позже, спонтанный полтергейст у бетонного болвана тоже пропал. И смех, и грех. Санитар стал главным «памятником» для не дожившего жизнь обрубка и брюзги. Что же не успел дожить этот вредный старик? Возможно, он и сам этого не успел узнать. Понятно, не дожил физического своего срока. Но ведь, наверняка, не дожил и многие данные ему таланты. Ха-ха! Просто обрубил их когда-то, пойдя в службистику. Ха-ха. Или он не дожил карьеру оперного певца, например. Ха-ха-ха.
— Не раздражай его. Улыбайся и делай всё, что он скажет, — святоша-адвокат успел заскочить к нам во двор дать мне необходимые наставления.
— М-ммм?
— Не спорь. Ты не представляешь себе власть его покровителей. Удача тебе поможет, сын мой.
Боже, как я опять боялся!
Хотелось наивно полагать, что санитар никогда не заглянет в наш бедный угол. Что он обо мне забыл. Что я его больше никогда не увижу рядом с собой. Но как только амнистированный зек осмотрел хоромы, которые, ясное дело, для него и предназначались, он сразу же направился именно в наш двор. Паника моя достигла предела. Всё внутри неподвижного, молчащего существа, притворившегося «несущественным», сжималось и ёжилось от страха. Санитар! Непонятна, непостижима была его непотопляемость в этом ядовитом море людской жизни. Непонятен был источник его силы. Непонятны его простые, как бросок зверя, действия и цели. Мне казалось, что он был непобедимым и неуязвимым воровским посланцем иных миров. Перед обыкновенным санитаром снимал шляпу даже экс-авторитет. Эти тайные тайны были от меня скрыты. Поздравить с «возвращением» к поганцу-верзиле приезжал городской бомонд. Санитар! Кем он был на самом деле? Да и было ли это «на самом деле»?! Возможно, остальных, так же, как и меня, просто колодило от одного лишь присутствия громилы. Он ничего не боялся: ни грязной работы, ни грязных денег, ни грязной репутации. Ничего! Словно он сам был сыном грязи, её единственным наследником. Ведь и мир всё больше становился грязным. И он им правил. Жуткие фантазии роились в моей голове. Визитёры делали освобождённому небольшие, но дорогостоящие подарки, вручали оригинальные сувениры, преподносили денежки в конвертах. Я понимал: люди покупали своё право отсутствия — лишь бы не находиться рядом с сыном черноты. Любой ценой. Чтобы жить привычно и спокойно. Чтобы этот межгалактический «грязевик» не смотрел в их сторону воровским своим оком. Чтобы не пробудились его непредсказуемые аппетиты. Санитар в моих перепуганных глазах вырос до размеров неодолимого монстра. Возможно, он и был им. Я помнил ужасные побои и унижения. Мне нечем было откупиться от мучительного рока. И вот — чудовище рядом. Пришло поглядеть на одну из своих игрушек... На меня. Знаете, бывают у ребёнка покупные игрушки, а бывают любимые — самодельные... Я, к сожалению, оказался для вернувшегося гада его «самоделкой».
Прополаскивая ветер в своей религиозной чёрной спецодежде, адвокат-святоша заискивающим лисёнком крутился и вертелся вокруг громилы. Даже голос у него становился от этого высоким и тявкающим. Во дворе санитар застыл напротив меня в позе штурмовика, воткнув здоровенные кулачища в бока. Он долгим, изучающим взглядом трогал меня за лицо и за костюм. Я корчился изнутри. Потом мучитель дёрнул за поводок:
— Ладно, гнида, живи пока.
И — господа ушли.
Это здесь, на земле, мы непрерывно говорим диалогами и монологами. Вслух или мысленно. А с того света разговор жизни улавливается иначе: это — знаки. Не приметы, не слухи, не суеверия. Знаки! Причём, они одинаковые на всём пути от ада до рая, просто на каждом горизонте бытия выражаются по-разному. К сожалению, я не смог прочитать этого знака — «живи, гнида». Страх ослепил меня. Страх, страх... Даже не за жизнь, которой я не особенно дорожил. Другой страх! За тот «знак», которым я сам являлся. Как бы это сказать словами? Каждый человек — я это видел — представлял из себя комбинацию знаков. В этом было отличие людей от «однозначных» млекопитающих. В уникальности людской конструкции таилась большая сила. И большая слабость. Люди даже не подозревают о том, что произносят самое сокровенное, когда говорят: «Я хочу что-то значить в этой жизни!» От себя лишь добавлю: и не только в этой! Значимость — сложная данность от рождения, а вот «проявить» данность — это уже труд. На земле люди пишут свои книги чернилами. А на небесах они пишутся — взглядом! И там, и тут — знаками. Досада берёт, когда в интересной книге жизни попадаются вырванные страницы, или плохо пропечатаны отдельные слова, нечёткие буквы. То же и в аналогиях. Шлёпнет, бывало, Господь по своей печатной машинке, запустит в действие невидимые кулисы и литеры, шлёпнет литера, в свою очередь, по ленте образов — отпечатается воля высшего мира в знаке низшего. Читай, голубчик! Хочешь — себя самого, а хочешь — других, как себя самого. Читать-то умеешь? Или неграмотный?
В тот же вечер в коттедже состоялась грандиозная пьянка. Уже не в первый раз я наблюдал эту невозможную общественную смесь из депутатов, братков, городской интеллигенции, артистов, руководителей, банкиров и бизнесменов. Поначалу, в трезвом виде, они ещё как-то дистанцировались друг от друга и держались отдельными кастовыми стайками. Однако после двух-трёх «разжижающих» тостов кастовые барьеры отчуждённости таяли, растворялись и гуляющие получали ненаказуемую и неосуждаемую возможность жить по-человечески — свободно перемешиваться друг с другом, как угодно. Как соль и сахар в одной воде. Санитар сыпал направо и налево пошловатым зековским юморком, а присутствующие откликались на эту атакующую пошлость с неестественной быстротой и угодливостью. Я бы даже сказал — со сверхнеестественной готовностью! От фальшивых людей мне всегда было плохо. От сборища фальшивых, притворяясь подобным, я едва ли не умирал. Врун среди врунов! Но им было хорошо, а мне нет. Вообще, всё, что со мной вдруг приключилось, само по себе было явлением сверхнеестественным. Подгулявших господ я опять наблюдал воочию. Напившись до скуки, они вдруг обо мне вспомнили. Я оказался как бы частью их пошлой вечерней программы. Меня выволокли из халупы, перевезли в коттедж и, усадив около растопленного камина, заставили выпить. Ночь была и без того душной, а около огня я весь облился потом. В мою честь стали произносить странные тосты. «За дружбу». «За верность». «За крепость мужских связей». «За надёжную взаимность». В общем, за правильную мужскую дружбу и хорошую жизнь. При этом лица говорящих были обращены не ко мне, а к санитару. Я был рекламным чучелом непомерно разросшейся шараги. И, получается, меня благодарили за то, что я благополучно сыграл свою роль на чужом огороде. Отпугивал лишних крыс. Пока санитар ездил «на дачу», то есть, сидел в тюрьме, здесь ему подельники готовили домашнее гнёздышко на берегу моря. Точнее, на берегу грязевого залива. Так хозяину было приятнее. Собственно говоря, из грязи он и восстал, красавец-коттедж.
Люди вокруг меня пили, ели, говорили, лезли ко мне обниматься и целоваться. Они были похожи на разумных животных из какой-нибудь мультипликации. В данное время и в данном месте, за высокой кирпичной оградой собрались исключительно пауки, которые днём притворялись людьми. Не у всех пауков дневной опыт мимикрии получался одинаково хорошо. То ли дело ночью! Из серо-чёрного тумана то и дело выглядывали мифологические существа. Паук с лицом миловидного молодого человека, лиса с паучьими лапками, паукообразный медведь с клешнями, стайка крылатых внучат-паучат, вооружённых змеиными жалами, похотливые крольчихи на восьми лапах... Что-то недопечтаталось в ударе литерой Бога! Что-то недопроявилось в веществе. Знаки путались. Их невозможно было прочитать правильно — от одного к другому. Зато каждый знак вопил и знакомым образом назначал центром мира себя самого. Каждому глупцу хотелось быть центром хаоса. В картине мира каждый такой живой шевелящийся штришок, составлял что-то вроде детского «каля-маля» — то, что дети рисуют, впервые взявши в руки кисть. К ночи своё «каля-маля» к веселящейся компании присоединил, прилетевший ночным рейсом, начальник материковой тюрьмы, той самой, в которой санитар отбывал свой недолгий срок. Тюремный начальник прибыл к морю в специально подгаданный отпуск — «отдохнуть по знакомству». Просто не верилось, что весь этот бред наяву жуёт, рассказывает анекдоты и даже носит на себе человеческую личину. В этом плоском мире широта души определялась широтой выгоды. Шабаш гулял! Здесь играли на мзду и карьеру. Слабые дарили сильным по максимуму — себя самих. Так прозорливый шахматист может пожертвовать важную фигуру в игре, чтобы выиграть партию целиком. А прозорливый делец, проявляя гостеприимство и радушие, втайне тоже рассчитывает на судьбоносный куш.
Коттедж был обставлен, что надо. На стоимость одной ореховой тумбочки мы с мамашей могли бы существовать год, а то и два. Я не знал, как устроена схема, по которой действовали все эти люди — усилители сигналов, буферные каскады, умножители напряжения, разделительные ёмкости, сглаживающие фильтры, излучатели и резонаторы, успокоители... Я — не знал. Как не может знать своей судьбы пресловутая щепка, которую тащит на себе река. Хотя, наверное, это и есть судьба. Щепка вертится в водоворотах, где-то она застрянет, а то вдруг потащит случайного пловца встречным береговым течением или вмёрзнет пловец в лёд... Но как бы то ни было, известное стремление внутри неизвестного существует. Лёд растает — щепка поплывёт дальше. Судьба! Малюсенький значок, плывущий на границе двух глубин, двух стихий. Рок прикажет: то ли в небо взлетать, то ли ко дну отправляться. Судьба! Живой двурукий значок. Ни к кому не прибившийся и ни с кем ещё не составленный в «последнее слово»...
Ночью над лиманом запустили, как полагалось в таких случаях, умопомрачительный фейерверк. Салюты огненными одуванчиками взрывались высоко в небе. Ночь расцветала огнями и грохотом. Не спящие мальчишки на прилегающих улицах ликовали и кричали, соревнуясь в громкости с гавканьем крупнокалиберных петард. В чёрном глянце ночного лимана, мне казалось, шевелятся знакомые черепахи, казалось, что они тоже выглядывают на шум и не понимают: почему вдруг плоская тоска стала цветной? Серо-чёрные человекообразные тени отделялись от гуляющих и ныряли вниз головой в лиман. Я их понимал тоже: фантомы жили в каждом «двоякодышащем». Изгнанники рая. Или изгнанники ада. На земле, в людях, они встречались. Работали, ленились, мечтали каждый о своём возвращении... Поодиночке и целыми племенами. Фантомы, например, ныряли в землю не от лихости, а чтобы забыться. По той же причине, что и приличные люди, умеющие пить до самозабвения, ныряют в бутылку. Изредка кто-либо из серо-чёрных пытался нырнуть иначе — вверх. В небо, как в омут. Ну, наверное, чтобы опомниться... Все путешествуют: кто-то с того света на этот, кто-то наоборот. В общем-то, всё элементарно: день-ночь, хочу-не хочу, здесь-не здесь... Почему люди спят? Темечко ворчало: «Вечный сон далеко не так вечен, как о нём принято говорить. Не успеешь забыться — разбудят. Не успеешь опомниться — усыпят».
— Всё хорошо. Ишь, как народ-то разгулялся! Ничего, парень, ничего! — мэр в третий, или в четвёртый раз за вечер пожал мне руку.
— Полёт нормальный! Держишься молодцом! — главврач и костоправ в сопровождении исполнительницы цыганских песен отвесили мне чопорные поклоны.
— А что? О такой жизни многие лишь мечтают! — адвокат-святоша приободрял непонятно кого.
Каждый словно оправдывался перед собой, что ему и впрямь хорошо в перевёрнутом мире. А я, как и прежде, служил удобным «приёмником» для не совсем искренних излияний господ.
Санитар «гулял» в коттедже несколько суток кряду. Опозорился в почестях по всей программе. Потом появились «девочки». В сексе санитар был пристрастен: его возбуждали только проститутки-инвалидки. Братки бы и шути-