ерки, цитаты, публикации, важные их методички какие-нибудь… Мама, ты…
— По-моему, Моцарт, фото на каждом развороте — это лишнего будет. Не журнал ведь.
— Настаиваю: на каждом! Сегодняшний читатель слаб, он, как ребёнок, не держит внимание долго, он увиливает от совместной смысловой работы — пропускает содержание. Поэтому я специально хитрю. Глаз на любой странице книги невольно цепляется за пятнышко-иллюстрацию, — далее он невольно тянется к подписи, читает, выделенную крупно, короткую, но яркую мысль; мозг наконец-то просыпается, оценивает шедевр, заинтересовывается и уже согласен на дальнейшее путешествие — прочитать по соседству абзац-другой, просто текст, чтобы осмыслить информацию «вглубь». Всю книгу ни один дурак сегодня читать не будет. Живём быстро, люди привыкли «выхватывать» то, что им подвернётся. Нынешние люди научились интересной штуке — достраивать любой отрывочный кусочек информации до целого представления о ней. Эпоха клипов научила каждого быть провидцем и пророком. Книга должна быть устроена, как океан. В любой своей случайной «капле» она должна полноценно содержать качество всего. Мама, у нас у всех на плечах уже не голова…
— А что тогда? Кочан?
— Процессор! Очень мощный процессор! Для него каждый полученный клип — это «зерно», из которого мозг современников в считанные мгновения выращивает полноценную цивилизацию. Внутри своего воображения, разумеется.
— Ох, Моцарт, и за что тебя только бабы любят?
— За ремесло, Мама. Я — духовный самец!
— Туки-туки! Голубки! Позволю себе вмешаться в беседу высокочтимых интеллектуалов.
— Чего тебе, Лёлик?
— Они уже здесь!
— Кто?!
— Они!!! Чужие! Они занимают нас, входя внутрь человека через глаза!
— Лёлик, я вынесу из твоей квартиры телевизор. Ты опять ночью смотрел порнуху?
— Это было отвратительно! У них нечеловеческие сиськи!
— Алё! Привет, моя настоятельница. Да, уже принёс кое-что. Тебе интересно?! Ой! Ма, ты же старенькая и при святой службе, и ты читаешь совсем другие книжки, тебе это не в кайф. Ма, кайф — это не ругательство. Кайф — это радостное чувство, какое возникает, например, от хорошей проповеди или молитв. Ну, хорошо. Ты сама настаиваешь на том, чтобы я читала тебе его тексты. Ладно, слушай, читаю с экрана.
Мужчины обдумывают свои действия, женщины «обдумывают» свои чувства. Бывает и наоборот. То есть, мужчины поступают и ведут себя, как женщины.
— Тебе, что, правда это нравится? А-а-а… Для ознакомления? Ну-ну. Он же болтун. Они вместе с моим, как встретятся, ничего кроме ахинеи нести не могу. Ладно, ладно, не критикую. Хорошо, буду смиренной и терпеливой. Моцарт пижон, каких свет не видывал. Он говорит, что его слова можно положить на что угодно. Как свет. Вот, ещё.
Кому интересны наши биографии, кроме нас самих? Кому интересны цифры достижений и перечень дел, которые уже произошли? Кому нужны фамилии и портреты? Только владельцам зеркал на земле. А как отразиться иначе, в невидимом, «взлететь» над повседневностью — войти в общечеловеческую память, влиться в иную, безымянную атмосферу самого духа земной жизни? В человеческой ли власти вообще, подняться выше быта и работы, войти в историю? И на чём подняться? На восковых крыльях из поспешной легенды? На гордости и почестях? Не выйдет! Портреты, биографии, награды и фамильная гордость очень уж «заземляют», вниз тянут, как гравитация… Чтобы взлететь выше и дальше собственного времени, — до самой свободы! — придётся от всего «именного» отказаться. О, живущий собою в себе! Другим ты интересен совсем не тем, чем бываешь интересен себе самому. В этом ошибка самовлюблённых, не умеющих влиться в любовь без причин. Человек интересен не тем, что он успел сделать, а тем, из чего он сам сделан. Так говори же, душа, покажись! Увы, здесь-то, чуть выше привычного бега, и наступает наша высшая немота — немота мысли, слепота чувств. Язык площадной шарманки не вмещает языка облаков. Обученный слух наслаждается только известным. И взгляд наслаждается так же. Облака видят всех. Облака видят все. Облака покрывают слепых. В облака прорастают с великим трудом… Ах, человек! Труженик и исполнитель, страстно скормивший и время своё, и жизнь ненасытным делам. Отдающийся ЗДЕСЬ целиком, и не умеющий отдавать себя ТАМ… Что же ты плачешь, немой? Не находится мыслей и слов — значит, не будет у памяти крыльев. Эй, не горюй! Видеоплёнки, фото, Почётные грамоты и заметки в газете всё-таки смогут прихватить «на орбиту не-бытия» кое-что и из твоего «личного имущества»: комикс биографии, щепотку фраз, соль цифири, сладкие глупости… Завидуй лёгким! Это — силачи неба. Только они способны по-настоящему подниматься и поднимать. Временное превращать в вечное. А навстречу им — тяжёлые спешат: те, что из простого сложное делают — умные люди, видящие руками. Умные смотрят в опыт. Они хватают живое безымянное, чтобы превращать его в наречённое мёртвое. Очарованые веществом, в вещество опускаются. Вечен спор этих сил — ваяющей и восходящей. Жизнь земная в беззвучных словах не сильна. Лучше смерть соблазни на беседу. Она скажет тебе: «Свету смерть — не помеха!».
— Ма, ты не спишь? Честно говоря, я не всё понимаю из того, что он пишет. Похоже на бормотание шамана. Но на странице текст работает красиво, завораживающе. Ритмизированная шизофрения. Да нет, никого я не обижаю. Мне-то что. Пусть. Представляешь, и вот эта абракадабра появится в книге рядом с какой-нибудь безотносительной фотографией. Заказчик хотел, чтоб за него слово доброе замолвили. Гарантированно доброе и гарантированно понятное. За гарантированные деньги, между прочим. А тут — заклинание не хотите ли?! Кстати, наш аванс на «Святое дело» ещё не перегнали? Жаль. Ещё читать? Ну, ты даёшь, ма!
Кто готов к завтрашнему дню? Только тот, кто вчера был готов ко дню сегодняшнему. Эти люди — мост. На их постоянную готовность опирается изменчивая практика.
Не бывает непосильных препятствий. Бывает лишь непосильная лень.
Природа заранее знает о том, что может произойти: засуха, наводнение, землетрясение… Человек — не знает. Поэтому он заранее либо надеется на то, чего не имеет, либо сожалеет о том, что ещё не случилось.
— Лёлик, я принес тебе пирожки. Ты ешь пирожки? С капустой. Мамамама специально для нас произвела. Извини, что вчерашние.
— Вчерашние пирожки лучше завтрашних.
— Лёлик, дай сюжет на обложку.
— Пожалуйста. На днях случилось мне выйти в ненастье за сигаретами. И вот, проходя по сырой асфальтовой дорожке, что тянется подле кладбища, я не мог не заметить чудесной картины под ногами. Она меня изумила и восхитила! Картина называется: «Прогулки дождевых червей». На традиционное полотно, как ты понимаешь, Моцарт, увиденное я не перенёс. Потому что всё уже было сделано. Главное — я увидел. Этого достаточно. Рукам волю можно и не давать. Тираж шедевра — ноль экземпляров! Природа! Высокий класс! Настоящее искусство обязано быть бесследным.
— Погоди, а на обложку это как годится?
— Нормально. Черви в погонах! Им приспичило, вот они и повылазили напоказ. По-моему, подходит. Ну-ка, повернись в профиль… Точно! Не зря старался, сейчас покажу. Я, знаешь ли, под диваном нашёл небольшой запас скульптурного пластилина и подумал: чего ж добру-то пропадать — вылеплю я лучше бюст героя на родине. И — вылепил. Вот. Вылитый Вольтер! Только без ушей. Осталось лишь акриловой красочкой покрыть. Под бронзу.
— Ты кого наваял, Лёлик?
— Тебя, конечно! Правда, хорош? Уши, извини, сделать не смог. Потому что меня выгнали из художественного училища как раз в тот момент, когда сокурсники учились лепить детали лица. До ушей я не дожил.
— А за что выгнали?
— … Давно это было. Смеркалось. Я расписал в общественном туалете дно фарфоровых унитазов. Под хохлому. Хотел, чтобы людям понравилось.
— Лёлик, я договорилась, чтобы тебя положили на обследование.
— Спасибо.
— Опять упрямишься! Тебе что, жить надоело?
— Да. Причём, очень давно. Кризис среднего возраста наступил в моём случае примерно лет этак в двенадцать-тринадцать. Жил я тогда недалеко от славного города Батуми, который посещали беззаботные курортные люди со всей страны. Однажды бессовестная пожилая дама заманила мальчонку, торговавшего апельсинами, к себе в номер и изнасиловала. Так состоялась половая премьера молодого человека, только-только начавшего верить в любовь. С тех пор я, Мама, не доверяю женщинам и не испытываю восторга от факта собственного существования. Мог бы руки на себя наложить, даже пробовал однажды. Да руки коротки оказались. Не накладываются почему-то.
— Дурак. Одна лишь Мамамама всех призывает тебя терпеть. За что?
— За то, что я уже не торгую апельсинами, а ей не приходит в голову меня изнасиловать. Между прочим, я прочитал «Библию», которую Мамамама мне подарила на нашу свадьбу. Всю прочитал. Свадьбы как не бывало. А «Библия», вот она, — аккурат нужной тяжести предмет, чтобы прижимать при просушке художественные аппликации.
— Я тебя сама отвезу и устрою.
— Извини, не поеду. Не хотелось бы тебя огорчать, Мама, но жить ради болезни — это выше моих сил. Тем более что внутри меня началась эпоха Возрождения. Так что, некогда мне ерундой заниматься. У вас тут, на земле, не так уж и хорошо. Сама знаешь.
— Ты убиваешь себя.
— Любой даос согласится: вечен лишь тот, кто убит. К тому же, я не хочу пасть от посторонней руки. Своя, хоть и короткая, не ошибётся.
— Мамамама за тебя молится.
— Очень трогательно