казать, Его милость. Повезло. Отче попался понимающий, в снисхождении и терпении выражается Его любовь — не жечь дурачьё в полную силу. Ну, не готовы мы ещё для созерцания огненного Кришны напрямую. Так что на зацелованных иконах правильнее было бы рисовать не лики, а...
— Святотат!
— От святотата слышу!
2.
— Алё, Генерал? Да, Моцарт звонит. Я не смогу написать статью от вашего имени, не поговорив с вами. Да, часа четыре, не меньше. И чтобы никто не беспокоил. Такого не бывает? Ну, тогда не знаю… Знаете что, Генерал, я уже устал, нигде не было такого наплевательского отношения к заказной писательской работе, как в вашей системе. Служебные полномочия и внимание со стороны властей сделали вас, господа, опричниками. Нет, я не пьян. Не настолько пьян. Просто вы меня уже достали. Суд? Какой суд? Да подавайте хоть самому Господу! Я — ваш суд, Генерал! Я без вас обойдусь, а вы без меня нет. За скромную поддержку в настоящем я честно хотел доставить вашу поганую контору в будущее. Вам не книгу надо издавать, а купить на государственные деньги одно огромное трюмо и смотреться, смотреться туда до опупения и оргазма. Онанировать и мастурбировать. Нет, это ты заткнись, козлище! Мы с тобой почти сокоешники, между прочим. Гони деньги, а не то я и Маму не пожалею, и твоей фальшивой репутации не поздоровится. А если даже и пьян, то всё равно прав. Понял? Вонять я умею не хуже твоего. Туки-туки! Чао!
— Солидно, Моцарт. Не хуже, чем из РПГ-7 вмазал. Уважаю. На, прими внутрь жидкий грех. Как пошло? Хорошо, чувствую, пошло. Ящика бухла для даосских опытов нам хватит, по моим расчётам, дня на полтора-два… Первая наша брачная ночь уже прошла. Всё пучком. Правда, ты храпел и скрипел зубами. Подозреваю, что тебя мучают мысли или гельминты. Ну, давай ещё по одной. Процесс пошёл! Маловат, конечно, диванчик для двоих, но вполне терпимо. Ложимся на дно, Моцарт. Ты ведь знаешь, что такое запой? Запой — это апофеоз исповедальной интимности, и он требует умелого с ним обращения. Закрой входную дверь на щеколду.
— Туки-туки!
— Моцарт, тащи ковёр из комнаты. Сейчас мы стеночку звукоизолируем…
— Есть, Лёлик!
— Моцарт! При жизни я очень любил шутить. Например, говорить людям правду. Оттого весь смех доставался мне одному. Моцарт, я должен тебя как следует насмешить. Моцарт, помнишь, ты упоминал о вставных генеральских мозгах? Так вот, у тебя, Моцарт, вставное сердце. Как у монаха. Поэтому весь ты состоишь из чужой памяти и она тебя мучает. Моцарт! Я хочу выпить за тебя и твоё скорейшее выздоровление, потому что в твоём сердце, как в богадельне живёт всякая шваль. В твоём сердце, Моцарт, темно и скучно, как в ночлежке. Его едят клопы и вредные вирусы. Пью!
— Точно! Чужая память, Лёлик, — это трупный яд. Чужая память! Она очень заразна. Она поселяется внутри тебя и питается твоей жизнью, твоим временем… Чужая память — опаснейший хищник! Она преобразует захваченную жизнь в своё подобие и своё продолжение. Лёлик, между нами нет чужой памяти и поэтому нам с тобой хорошо. У нас даже деньги и бабы почти общие…
— Кстати, о деньгах. Вынужден тебе сознаться, что подслушал разговор Мамы и Мамымамы. Та пачка денег, что мы сейчас с тобой пропиваем, получена не от Генерала.
— А от кого?
— От Мамымамы. Её «Святое дело» поддерживает наше святое дело. Приятно, что материально.
— Почему ты не сказал мне об этом раньше, Лёлик? Мне совестно и противно от всего сразу. Почему промолчал?
— На трезвую голову сообщать такие вещи бесчеловечно. Я — закоренелый гуманист.
— У власти слов купила власть слова. Перо, скользнув, вонзилось прямо в сердце. И автор — пал, одушевивший ад. А имя дьявола взошло в округе светской.
— Опять свистнуто!
— Лёлик, у меня не осталось ни единой мысли по поводу этих фанфаронов. Ни строчки больше не могу написать. Гадостно и пусто в голове. Знаешь, о чём они говорят на самом деле? Анекдоты, секс, спорт, спирт, баня, рыбалка, трупы, пожары, инструкции, звания, самые лучшие о семье иногда вспоминают…
— Ну. У них, на земле, так всё и устроено. По другому нельзя. Чего ж тут удивительного?
— Мысль! Мысль, Лёлик! Она не нужна им в жизни! Вообще не нужна! И в книге они её не понимают. Нечем понять, нет у них такого органа. Лёлик, они все — натуральные герои. Их жизнь — это стопроцентное прямое действие. Зачем им мысль, когда есть инструкция или приказ? Зачем думать, когда надо лезть на десятый этаж и вынимать из огня ребёнка! Лёлик, ты понимаешь: в прямом действии мысли нет! Вообще нет. И, более того, она там и не нужна. Она даже опасна для настоящего действия. Лёлик, они ведут себя, как боги. Отупевшие, но все-таки с нимбами. В газетах они читают о себе героическую чушь. А ведь они реально рискуют жизнью. Даже гибнут и их тогда торжественно хоронят, а траурный строй воспитывается: вот, мол, следующим могу быть я… Лёлик, ты ведь знаешь, чем газета отличается от книги. Без наличия мысли информация в книге равна нулю. Они хотят, чтобы я поместил на цветные вклейки коллективные портреты сотрудников всех их отделов и подразделений. Чтобы кучи голов на странице, как икра чернели… Я им говорю: не надо из фотографии делать братскую могилу. А они: надо! надо! Лёлик, это — не книга. Я хотел им создать на страницах особенное пространство, куда они могли бы зайти, и узнать себя, конечно, по именам и изображениям. Но — пойти, благодаря тексту, дальше самих себя сегодняшних. В мысль! В новое качество своих чувств, в новую грамоту отношений. Я уверен: идеальные образцы должны существовать и они должны притрагиваться к реальности! С любовью и бесконечным терпением. Лёлик, я хотел стать для них незаметной и удобной ступенькой, чтобы помочь подняться… Книга — это эпоха их личного Возрождения…
— И они тебя сломали, Моцарт. Потенция у автора кончилась.
— Свобода внутри меня, Лёлик, кончилась. Подчиниться охота, на службу к восьми ходить, не думать ни о чём, на зарплате сидеть… Все уже при какой-нибудь палубе состоят, худо-бедно плавают в говне нашем. А я — не на палубе. Я в говне этом самом сажёнками с ними соревнуюсь. Они на меня сверху вниз смотрят и отличить не могут: где гэ, а где я?
— Свобода — это просто перечень желаний. К сожалению, для нас с тобой «крыжечки» поставлены только напротив некоторых несущественных позиций. Большинство желаний так и остаются несбыточными. Как, собственно, и свобода.
— Свобода — это коллекция многоточий, Лёлик.
— Не ищи пресловутую свободу на земле, Моцарт. Её здесь не было, нет и не будет. На земле в избытке есть лишь две вещи: наше бессилие и Управление Силами. Мы никогда не полюбим друг друга. Я имею в виду нас, частных агнцев, и государственных козлищ. Мы, даосы и ламопоклонники, относимся к ветви тех приматов, что вложились в эволюцию самым лучшим образом — самоустранением от дел. Наша нежная духовная свобода существует лишь в устном исполнении. А козлища этим пользуются. Моцарт, для того, чтобы стать свободным в чём-нибудь твёрдом, в твёрдой валюте, например, тебе придётся самому стать законченным козлищем. Другого Дао не существует. Свобода — это свалка многоточий, Моцарт. Песок, что когда-то был Горой.
— Лёлик, там, правда, есть хорошие парни, они называют меня «товарищ писатель». Они рассказывают интересные вещи. Не по инструкции. Один из них так и сказал: катастрофа — это не лавина и не наводнение с жертвами; катастрофа — это когда начальник идиот. Каждый из них тоже автор книги — автор чувств. А высокопоставленные трусливые идиоты, прочитав, ревнуют к искренности и поскорее вычёркивают любое подлинное такое «авторство». Генерал не идёт воевать за книгу на моё поле битвы, — туда, где сильна воля мысли и непобедима власть слова. Не-е-ет, ему удобнее затащить свободное литературное слово на туполобый плац, чтобы сделать его бескрылым и беспомощным. Дембельский альбом должен обслуживать самые примитивные эмоциональные потребности заказчика: бля-стеть!
— Охотно верю, Моцарт. Жизнь, как ты сам понимаешь, качели. Нельзя на них садиться и раскачиваться лицом к мрачной пропасти: страшновато будет. Пересядь, Моцарт! Пропасть должна быть за тобой, а не перед тобой. Сидеть нужно обязательно лицом к свету. А?! Когда ты обращён к свету лицом, тень и пропасть не имеют над тобой власти. Качнёмся ещё на пару пива?
— И сказал Он по. И стало всё по. И увидел Он, что это — по.
— Ничего не поделаешь, Моцарт. Все мы тут одноразовые инвалиды: одно тело — одна жизнь, один разум — одно убеждение, одна душа — один «по…». Местная единица измерения такая, вроде «коэффициента интеллектуальности», или «лошадиной силы». В миге ведь тоже мысли нет. Я это в Библии читал. Мысль живёт только за пределами настоящего. Моцарт, ты — культурный человек. Тебе нужен резонанс, эхо, чтобы ты мог сыграть на струнах вечности. А нету эха! Очень уж нескладную ты и неподходящую «балалайку» для этого выбрал! Козлища обречены ничего не услышать. Их иллюзии — это смерть для настоящего. Я знаю, Моцарт, в чём твоё главное несчастие. Ты — реликт. У тебя есть чувство Родины. А здесь ценятся лишь изменники родины — государство и государственные люди: воры, попы, политики, мундиры и мундирчики… Моцарт, Родина тебя не защитит, козлища её забодали насмерть. И ты Родину не спасёшь от козлищ вокруг. Разве что в себе осколочек сохранишь, как нравственный сувенир…
— Слушай! Опять трезвонят! Лёлик, теперь они и меня начали раздражать!
— Пусть трезвонят. Я их помилова-