м состоит твой? Что ты слышишь, когда молчишь, а что ты видишь, когда глаза твои закрыты? Не станет тебя — что заменит тебе глаза и уши? Сильные одиноки в своём пути, слабые в неподвижности, что из этого тебе знакомо? Реальность от сна отличается лишь одним — последовательностью (мысль Паскаля); а в чём последовательность твоей жизни? О чём ты думаешь, не зная, и о чём ты знаешь, не думая? Какой лжи ты боишься? Кто ты на земле? Вот ведь сколько вопросов сразу!
— Дочь! Какая ты хорошая! Разговор продолжается. У меня теперь очень мало собеседников. Лёлик на сей раз не возродился. Все вокруг заняты скоростью, общаются междометиями, звонками… Уж лучше смотреть на жизнь, как привык, со стороны: бегаем, суетимся, опаздываем. Словно мы — живые буковки и нам надо успеть заявить о себе или сложиться в гармоничный какой-нибудь узор. На день, на век. Потом буквы снова рассыплются и снова будут бегать, как сумасшедшие, в поисках себя или подходящей компании. «Ах, как мы выглядим?!» Уж как есть. И это — всего лишь улыбка реальности. Чтобы успеть осмыслить настоящее — прочитать его — приходится совершенно бесцеремонно бросать на лист всё, с чем сталкиваешься. Относиться к ближнему так, как относишься к себе — с вечной банальной мыслью, что главная ценность бытия не может быть выражена одним единственным знаком: личной жизнью. Клоун играет жизнью, чтобы не дать ей играть собой. Мне кажется, что многие наши несовершенства не могут претендовать на звание «порока», скорее, это относится к слишком пристальному наблюдению за каким-нибудь несовершенством в себе… Дорога любви, по которой идёт природа, не имеет «святынь», а дорога самолюбия — сплошь утыкана знаками «священных» ограничений. Быть, или не быть? В небе, в поле мысли, на земле, после смерти тела? Вечный вопрос! И он неразрешим в одной лишь теории, в каком-нибудь единомыслии, в общем чувстве или «главном» слове; его решение — только поступок. А уж потом только — теории, слова… К этому я пришёл. Спасибо, дитя, за то, что ты не боишься «глупых» вопросов о смысле и тебе тоже интересно исследовать принципы нашего явления во плоти, и, что само по себе феноменально, — вне её. Никто ведь не знает, как следует жить. Поэтому живём, как получится. Живём вслух! Живём в тираже. Верный признак того, что опять ищется неизвестный ответ на неизвестный вопрос: возможен ли знак равенства между знаком восклицания и знаком вопроса? Между жизнью и смертью. Нет ничего дороже наших сегодняшних слов и мгновений! Этого письма! Твоих друзей! Твоих опозданий и суеты, в конце концов! Всё это прекрасно! Понимаешь? Не «ешь» себя понапрасну, дочь, а то откусишь вдруг лишнего, налетит свирепая стая на подранка и сожрёт без остатка милую девушку целиком. С кем я тогда буковки составлять буду?
— Бумаги всевозможные собрал, билет забронировал, международные автоправа получил, страховку купил, бюрократов полюбил всей душой, потому что понял: иначе — не получается в мире. Абсурд, абсурд… В страховой компании, например, женщина-клерк отодвинула вдруг заполняемые бумаги, пристально посмотрела на меня и проникновенно спросила: «Как вы относитесь к вопросу воскрешения из мёртвых?» И смех, и грех. Сектантов с поврежденным разумом становится всё больше. Дамочка при должности и ей хочется жить, она не согласна с тем, что смерть является двигателем эволюции, что нельзя ехать на колесе жизни, состоящем лишь из одной половинки, что то, что подразумевается под словом «смерть» — это качественный итог бытия. Нет качества — будет лишь эгоистическая жажда продлить «полупопытку». Люди внушаемы, значит, это может быть кем-то использовано. Лучше уж делать это самому. Тогда и польза будет собственная, а не чья-то. Вылетаю через неделю — встречай.
— Дочь, помнишь, однажды утром ты впервые порадовала меня своей способностью к чёрному юмору. «Твоя мама умерла?» — «Да, умерла». — «И папа умер?» — «И папа умер». — «А бабушка? Бабушка умерла?» — «Да, милая, и бабушка умерла тоже». — «Счастли-и-ивый!!!» В общем, так. Визу во второй раз не дали — по причине того, что я не смог получить её и в первый свой заход. Вернулся. Счастли-и-ивый!
— Это моё последнее письмо, дочь. Не удивляйся. И прости. Я старался, чтобы ты всегда и всюду слышала только голос живого великодушия. Он звучал, как мне кажется, много раз. Это был долгий вдох жизни. Что ж, пришло время выдоха. Моего выдоха. И мне бы хотелось отпустить на волю то, что я прятал, как умел, даже от себя самого — голос своего малодушия. Тьма поднялась!!! Прощай. Я захвачен тьмой. Прочти и забудь. Это – проклятие. Эх, в баньку бы сходить ещё при жизни!
Вы слышите сердцем симфонию смыслов? Вы знаете, кто дирижёр? Приходят к коварным коварные войны. Отечества наши меняются, словно герои, а предатели-праздники — нет. Незачем жить, если нет в той «симфонии» места для маленькой жизни! Несчастных плодят подлецы. Несчастные ищут путей, что полегче. Тех же, кто «болен», толпа превозносит. Тем, кто здрав и нормален, — вершит приговор. Все пути, что полегче, — конец. Мракобесие учит слепых красоте. Дети выгоду ищут в сраженьях клыков и когтей. Кто при жизни умрёт, тем обещана жизнь после жизни. Смерть того оживит, кто действительно жив. Патриоты сбиваются в стадо. О, велик их кулак, но мала их душа. Ни числом, и ни буквой любовь не изречь. Адресов у любви не бывает. Тот, кто щедрости ищет, к торговле не годен. Есть ли тот, кто излишества волей без выбора сдержит? Чтобы яркая явь не затмила ума, чтоб не сделался яростный ум палачом для души. Текст живого поступка и текст на бумаге — одно или нет? Чтоб не врали два текста друг другу! Память, словно вода, превращается трижды: от холодной и льдистой твердыни — сквозь дожди и теченья — к безымянно парящим в ветрах облакам. Смерть очистит любого от грязи и лжи. И останется грязь тем, кто грязью питаться привык. Сводит ложь воедино безвольных точно так же, как воинство скреплено силой. Грязные тянутся к светлому, грешные — к свету. Небо низкое с небом высоким смешались. Заражённые адом, воют ангелы здесь песни желчные жалобно. Кто ползёт, тот и прав! Кто крылат, тот и сыть. Две твердыни в великом трясеньи: под ногами земля не прочна там, где мантия тонка и магма близка; небо в трещинах там, где земля не шатается, да огонь поднебесный суров. Потрясёт испытанье двойное двойных! У довольных и сытых погибнут тела. А у глупых тела обездушатся. О, зачем человек человеку, как знак, подаёт ремесло? Чтобы значимой выросла плоть суеты. Порождают ноли единиц. Единицы с нолями готовы объять необъятное. Кто лежит, кто сидит, кто идёт, — и «считает» себя одного лишь, и «просит» словами себя. Прошлое ценится в мире иллюзий. Мир вещей — зазеркалье того, что в мирах именуется Духом. Из могил достаются «сокровища» мёртвых. Воспитание мысли, зачато от праха, а пламя для новой души воспаляется страшно — от старого чада. Твёрдый миг превосходнее прочих. Зазеркалье любуется лишь отраженьем живого. Здесь душа с головою слились воедино: меньший меньшему учит большого. Оттого вожаки краткосрочны, что начало с концом — в них самих. Торопливость и страх защищаются — назначают для дышащих откуп и цену. Кто ж согласен платить, чтобы жить? Те, кто жизни имеет едва, как трава. Либо мёртвые твари во всём, кроме тела. И не ведомо овцам, в чьём стаде они? Овцы дьявола сыты внушеньем. Козлища их покрывают. Деток овечьих к себе на покрытие требуют козлища. Тот же, кто борется с мраком внизу, лишь низость и мрак умножает. И не одна, все дороги блаженными сказами устланы! Кто блажит, тот и благ. Пишущий жизнь и читающий смерть, отчего поменялись местами вы вдруг? Пишущий смерть и читающий жизнь — только так вы равны перед книгой судеб!
— Моцарт, я приехала!
— Здравствуй.
— Моцарт, ты узнаёшь меня?
— Да.
— Я — твоя дочь...
— Здравствуй, дочь.
— Почему ты не открываешь глаза?
— Я дал обет.
— Какой ещё обет?
— Обет беззрачия. Помнишь, ты в детстве закрывала лицо ладошками, чтобы спрятаться? Хороший способ. Я применил.
— Ты рад меня… слышать?
— Ещё не думал об этом. Наверное, рад. А что?
— Ничего. Я приехала именно к тебе. Навсегда.
— Забавно. Можно, я с Лёликами посоветуюсь?
— С кем, с кем?
— Со всеми тремя. Они теперь, как Змей Горыныч, живут внутри. Под темечком. Моя память — их дом теперь. Или братская могила. Как угодно. Не возбуждай меня, дочь, а то разговорюсь. Надо бы ещё и обет молчания на себя наложить.
— Папа! Какой ты старый! Хоть чувствуешь, что я тебя обнимаю? Что люблю тебя? Чувствуешь?
— Обета бесчувствия я пока не давал. Только беззрачие. Генеральная репетиция.
— Я привезла тебе свою сказку. Будешь читать?
— Нет.
— А слушать?
— Слушать могу.
— Тогда слушай!
— Нет, погоди. А Мама где?
— Её нет. Она отравилась газом.
— Соболезную.
— Ничего. У нас были плохие отношения.
— А тёзка?
— Тёзку она прихватила с собой.
— Тогда соболезную вдвойне. Смерть не исправляет плохих отношений.
— Читать?
— Погоди. Бутылку с маминой перчаткой видишь? Сними с неё крестик. Он — твой.
— Бабушкин?
— Да. Читай. Извини, если усну. И открой окно — даосы не любят клеток.
КОНЕЦ III